Настоящий джентльмен. Часть 1

Растаман

Июнь 1981 года выдался теплым. На записи альбома Хвостенко, в студии, во время перекура в чахлом садике, я упомянул, что репетирую с карибской группой музыки реггей под названием «Икарус» и даже выпустил их одиночную пластинку.

Хвост взял карандаш и на листке бумаги тут же нарисовал две голые ступни пятками вверх, из-за которых слева и справа выглядывали крылья. Получился юмористический логотип, слегка карикатурный символ полета мифического Икара. Использовать мне его не удалось, поскольку карибцы не поняли питерского абсурдизма «хеленуктов» и встретили эти голые пятки с крыльями мрачным молчанием. В их культуре (они произносили это слово как «кольча») к себе относились очень серьезно. Самоирония вообще, как и самокритика, подразумевает некое раздвоение личности, поскольку одна половина личности делает, а другая оценивает, а это, мне кажется, первый шаг к вялотекущей шизофрении. Мои музыканты были людьми цельными, как гранитная скала.

Итак, «Икарус». Слово это советскому человеку знакомо: так назывались автобусы производства Венгерской Народной Республики, с той только разницей, что ударение здесь надо было делать на первую букву.

Нашел я эту группу не сразу. После того, как Сэм Джонс ушел с Би-би-си и уехал в Америку зарабатывать «свой первый миллион», его беспокойство и разочарование как будто передались мне. Работа на радио напоминала труд повара. Приготовил со старанием, со знанием дела — твое произведение съели и ушли, осталась только грязная посуда. А назавтра начинай сначала, даже доброго слова не услышишь. И так — без конца.

Затем, с каким продуктом имеешь дело? В новости попадают, в основном, одни несчастья, с этим и живешь день за днем. Кроме того, здание старое, ковровые полы впитали многолетнюю пыль, от обилия электроники воздух насыщен неправильными ионами, постоянный стресс, мало денег, а главное — отсутствие перспективы.

Я в шутку сравнивал работу в Корпорации с джаз-оркестром. В оркестр ты пришел саксофонистом и на пенсию из оркестра ушел тоже саксофонистом. Быть может, только играть получше стал. То же и на Би-би-си — поступил сюда молодым, свежим, полным надежд программным ассистентом и лет через двадцать пять покинул работу потертым и уставшим, в той же должности, без повышения по службе.

Так, во всяком случае, мне тогда казалось. Я был не один такой, другие тоже искали путь на волю. Один коллега, Борис С., пошел на двухгодичные вечерние курсы, выучился на геммолога — специалиста по драгоценным камням — и постепенно перешел работать в эту область.

Другой, Володя Эгинброд, работавший в Союзе психологом, скучал по прежней профессии. Его советский диплом британская система не признавала, нужно было его подтверждать — учиться медицине года два и снова сдавать экзамены. В Германии, однако, его квалификацию могли признать, но нужен был рабочий немецкий, которого он не знал.

Володя засел за учебники и пособия. Год спустя договорился с одной клиникой приехать на месяц во время отпуска, работать бесплатно. На следующий год повторил, затем еще раз съездил, уже за символическую плату, а потом и вовсе пропал, и я его больше никогда не видел. Знаю только, что из русского Володи Эгинброда в Германии он превратился в респектабельную личность — “Dr Eigenbrot”. Вернулся, так сказать, на историческую родину своей фамилии.

Разбираться в скрытых дефектах алмазов или лечить немецких алкоголиков я, естественно, не мог. Надо было искать что-то свое.

В то время стала появляться первая видеотехника, и был план — создать фирму, которая документировала бы жизнь на манер семейных фотоальбомов. Придумал торговую марку: фарфоровая голова, вроде пособия для френологии, а во лбу прорезь, как у копилки, и название — Memory Bank.

Знакомый меховщик Майкл Леерфройнд, которого я знал еще по Ленинграду, поддержал идею и согласился инвестировать 10 тысяч. Через коллег я вышел на группу молодых англичан, начинавших в этом деле. На первом же собрании проявилась разница в подходе — от меня ждали предложений высокого творчества, а я, озабоченный экономической моделью предприятия, не мог предложить ничего лучше, как поначалу зарабатывать на свадьбах. Проект умер, так и не родившись. Я понял — надо делать то, в чем ты понимаешь.

Кругом кипела клубная жизнь, и я пошел искать неоткрытые таланты. На концерты ходил каждый день как на работу. Познакомился с кучей музыкантов, мечтавших о внезапном успехе и жирном контракте. Пересмотрел больше восьмидесяти выступлений.

Меня поражала непредсказуемость успеха — отличные группы выступали в полупустых залах, а неведомые дворовые команды панков с оранжевыми волосами и булавками в ушах могли собирать огромные ревущие толпы. Стихия, вроде океана или английской погоды, предсказать которую удается немногим.

Я, например, тогда никак не мог понять, как и почему на вершину списка недели (indie charts) в мае 1981 года поднялась группа Pigbag с инструментальной композицией Papa’s Got A Brand New Pigbag. В свое время почти так же называлась песня Джеймса Брауна, записанная в 1965 году.

Ну, сам Джеймс Браун, это понятно — глыба, человек вулканической энергии, первопроходец фанка, мощный неутомимый певец, на сцене ногами такие кренделя выписывал, что залюбуешься, а эти? Кроме того, ничего общего с известной песней тут нет, вообще никто не поет. На фоне баса и перкуссии четыре неумелых духовика исполняют мелодию из четырех нот, после чего соревнуются в издавании какофонических звуков в соседних тональностях. Ведь для того, чтобы стать номером один, нужно, чтобы продалось тысяч 50 или больше пластинок. Кто все это купил и слушал?

Впрочем, пучина народного обожания, выплеснувшая наших героев в поднебесную высь славы, вскоре поглотила Pigbag в своих мрачных глубинах. Примерно полгода спустя я оказался с ними на одной сцене и подошел к саксофонисту поговорить, как говорят на юге, «за мундштуки и трости». Я, конечно, хитрил, мне важно было узнать ответ на вопрос, горевший в груди как стойкая изжога, — как?

Тенорист оказался милым англичанином, который тоже не очень понимал причину внезапного успеха. Загадка, окутанная тайной, каких немало в истории британского попа.

Этот пример — исключение из правила, а правило в том, что народное обожание, как правило, не ошибается. В 1978 году о себе заявила группа молодых безработных из Бирмингема. О том, что они безработные, было легко догадаться: их первый альбом назывался «Signing Off», сама группа называлась UB40.

U— это unemployment («безработица»), B — benefit («пособие»), а 40 — номер бланка, который надо было заполнять и подписывать (sign off) для его получения.

Число таких «подписантов» в конце 1970-х перевалило за два миллиона, так что конверт альбома группы UB40, воспроизводивший в увеличенном виде ту самую злополучную ведомость, знаком был многим до боли в глазах.

В Советском Союзе официально безработицы не было, она существовала только на капиталистическом западе. Альбом UB40 был этому лучшим подтверждением. Этот образ поющих-играющих безработных, однако, просуществовал недолго. Вернее, образ остался, но суть его испарилась, поскольку капиталистический Запад щедро вознаграждал успех. Тиражи пластинок UB40 вскоре стали такими, что о пособии и о ведомости № 40 пришлось забыть навсегда.

Я продолжал искать. Про пластиночную промышленность тогда говорили, что это «разрешение на печатание денег». Многим казалось, что золотая рыбка где-то рядом — стоит только однажды удачно закинуть невод. За кулисами после концертов крутились всякие агенты, люди из известных и неизвестных компаний или ковбои-одиночки вроде меня.

Музыканты выступали в роли невест на смотринах, а все, кто к ним подкатывал с предложениями, исполняли роль женихов или сватов. Первые и вторые оценивали друг друга. Несколько раз в ответ на проявленный интерес мне вежливо отвечали: «Спасибо, но у нас уже есть предложение», и я шел «заре навстречу», поджавши хвост.

Если честно, то я отчаянно блефовал. Никакой организации за мной не стояло, торговых связей или опыта продвижения тоже не было. Я действовал по наполеоновскому принципу — «ввяжемся, а там посмотрим».

В тот день я приехал домой с Би-би-си на велосипеде, наскоро поужинал и отправился, как я шутил, на «работу во вторую смену» в местный камденский клуб Dingwalls. На сцену вышли темнокожие ребята, в полной тишине прозвучала барабанная перебивка, и зал закачался в ритме ямайского реггей. Не было ни одной лишней ноты, звучание было прозрачным и мощным одновременно. Меня это покорило сразу. Последние годы перед отъездом я играл с «Мифами» в славном городе Пушкине и постоянно боролся за оркестровую дисциплину. Творческие личности заполняли все паузы своими переборами-переливами, и с этим хаосом нельзя было ничего поделать. Здесь же личный музыкантский эгоизм и «свободовыражение» подчинялись единой четкой структуре. «Йа-хуу, — пели ребята в момент тишины, когда не стучали барабаны и не бухали басы, — йе-хии!» Голоса звучали неподдельно, музыканты не изображали какой-то стиль, а сами жили в нем. Почти как в новоорлеанском джазе в начале XX века.

После знакомства выяснилось, что почти все они из лондонского района Shepherd’s Bush, а родители их приехали в Англию с острова Гренада на юге малых Антильских островов в Карибском море. Ко мне проявили сдержанный интерес, но разговаривать отказались: «You talk to Sammy».

Сэмми Форбс, невысокий молодой человек, социальный работник в детском доме, прежде всего захотел узнать, с кем он имеет дело. Последовали многочисленные встречи с разговорами об исторической несправедливости, европейских колонизаторах, неравенстве в культуре. Беседы эти ходили по кругу, носили циркулярный характер, каждый раз возвращаясь к отправной точке — исторической несправедливости.

В этом я был человеком закаленным. Еще моя любимая татарская теща Мякфузя Ахтямовна любила подробно поговорить со мной, обсудить все волнующие ее темы, а когда они кончались, то она начинала снова, по второму кругу, поскольку главным для нее был не смысл сказанного, а радость общения.

Для Сэмми важно было заявить миру, что реггей — это музыка из народа и для народа, что похоронить ее не удастся никому. У него для такого дела и песня была написана — «Don’t Put Reggae in the Bag». Программная вещица, почти гимн.

Составлять контракт и тем более его подписывать Сэмми наотрез отказался, поскольку ему и всем музыкантам казалось, что в подписанном соглашении кроется дьявольский обман, уловки белой расы.

Однако мне предстояло вступать в деловые отношения со студиями, печатниками, прессовщиками винила. Нужен был торговый знак, фирма, ярлык. Я придумал название — Russian Roulette («Русская рулетка»).

Как известно, русская или гусарская рулетка — это азартная игра со смертельным исходом. В пустой барабан револьвера заряжают одну пулю, барабан крутят, так чтобы игроки не знали где патрон, подносят к своей голове и нажимают спусковой крючок. Название подходило. Дело рисковое, рискует русский. Для усиления эффекта ярлык для пластинки художник по моей просьбе нарисовал так, что на вертаке блестящий штырь в центре, похожий на пулю, появлялся в одном из отверстий барабана.

Я ездил на все выступления «Икарушки», как я их называл про себя, познакомился с ними лично-индивидуально. Впереди, на вокале, были два брата по фамилии Чарльз, Эшли и главный певец Сирил (Кирилл по-нашему). Сирил сочинял песни, слова и музыку.

Были там еще два брата, Гарольд и Лерой Сайрус. Гарольд сидел за барабанами, а Лерой на клавишах делал так называемый «пампинг», поддерживал ритм аккордами. Все, кроме гитариста Джеймса с острова Маврикий в Индийском океане, были безработными, так что на репетиции время было.

Для первого сингла «Don’t Put Reggae in the Bag» черно-белый рисунок на конверте сделал знакомый карибский художник в стиле стрит-арт. Кладбище, могилы с надписями «Jazz» и «Rock», из-под соседнего надгробия «Reggae» c еще свежей землей высовывается рука с пальцами, сжатыми в кулак. Мрачновато, но революционно. Почти фреска Диего Риверы в стиле африканского вуду.

В ту пору я подрабатывал диктором, начитывал религиозные передачи для организации Jews for Jesus («Евреи за Иисуса») и каждую неделю ездил на велосипеде к Тауэрскому мосту, где была студия. Проектом управлял американец Фил Колдуэлл, он писал тексты и отдавал их кому-то на перевод.

Намерения у «Евреев за Иисуса» были прогрессивные: они хотели, чтобы советские люди их понимали и для этого использовали язык так называемой «Живой Библии» — современный вокабуляр, лишенный архаизмов, слова, понятные детям. Например, книжники и фарисеи — это «религиозные лидеры». Петр и Андрей, которых Христос встретил на берегу Галилейского озера, — это «коммерческие рыбаки». Пост — это «отказ от пищи в духовных целях» и так далее.

«Живая Библия» пользовалась большим успехом, тираж ее достиг 40 миллионов, книгу перевели на сто языков, однако русские тексты, которые попадали мне в руки, по стилю напоминали «Блокнот агитатора». От языка веяло чекистским атеизмом. Произносить это в эфир было невозможно. Я вычеркивал советский новояз, переписывал фразы, пытаясь внести хоть крупицу святости и веры.

Долго выпытывал у Фила, кто делает переводы. Он отмалчивался, но потом сообщил. Оказалось, что это супруга известного философа и востоковеда, профессора Лондонского университета, которого я хорошо знал. Из уважения к нему я все расспросы прекратил и продолжал редактировать молча.

Так продолжалось года два. Потом, не помню уж как, в руки Филу попал злополучный сингл «Икарушки». Зрелище кладбищенского ужаса и торчащая из могилы рука на конверте пластинки так всполошили его, что он приехал ко мне домой через весь Лондон и полтора часа вел душеспасительную беседу, объясняя коварство дьявола и западни, которые он расставляет повсюду.

Насчет коварства дьявола я был с ним солидарен, но в данном конкретном случае согласиться никак не мог. Мои карибцы верили в единого Бога, они называли его Jah, и поясняли, что частица Его есть в каждом из нас, но наиболее полно Jah воплотился в императоре Эфиопии Хайле Селассие («Сила Троицы»), прямом потомке царя Соломона и царицы Савской.

Как мне объясняли музыканты, он «Лев-победитель из колена Иудова, избранник Бога, Царь Царей». До коронации его звали Рас Тэфэри Меконнын, поэтому вера у них называется Растафари, а сами они — «раста».

Незадолго до нашего знакомства, в августе 1974 года, после марксистского переворота, Хайле Селассие погиб в заточении от рук военных социалистической Эфиопии, которых активно поддерживал Советский Союз. Получалось, что за смертью последнего Императора, избранника Бога и Царя Царей, родословная которого уходила в Ветхий Завет к иудейскому Соломону, стояла моя родина, СССР.

Никуда не денешься, жизнь ходит кругами кошмара. Дьявольские сети расставлены повсюду — что в Эфиопии, что на каждой странице «Блокнота агитатора».

Мою несговорчивость и отказ покаяться Фил воспринял как отступничество, как предательство, и радиопроект «Евреи за Иисуса» вскоре прикрыл. К тому же он стал нездоров — через некоторое время мы встретились с ним в Буш-хаусе, в кантине. Фил храбрился, говорил, что собирается написать новую серию передач. Мы простились, и больше я его никогда не видел. О смерти Фила Колдуэлла мне потом сообщила его сестра, очень на него похожая.