Настоящий джентльмен. Часть 1

Взлет и падение «Икарушки»

«Икарушки» репетировали в крохотном подвале маленького дома на улице Аксбридж-роуд в районе Шепердс-буш. Я нередко бывал в тех краях, там располагался телевизионный центр Би-би-си.

В любой реггей-команде основа звука — это бас с барабанами. По хлипкому подземелью, сотрясая тонкие стены в полтора кирпича, разливались карибские вибрации.

Эта музыка родилась в тропической жаре, ее первыми слушателями были орхидеи, рододендроны и бромелии. Однообразный предсказуемый ритм вносит душевное успокоение и уверенность в том, что эта теплая волна поддержит и понесет тебя дальше. Бесшабашная радость жизни, нега белых пляжей у бирюзовой воды, округлые формы красавиц и неутомимый танец без начала и конца, завещанный неведомыми африканскими предками, дают этой музыке неодолимую силу.

И вот, дети Малых Антильских островов, принесенные судьбою на Британщину, сидят под досками первого этажа, которые служат им потолком, и проигрывают песни, от начала до конца. Еще в оркестре я привык, что ноты разделены на цифры, цифры на такты, и, случись какая-нибудь ошибка, концертмейстер или дирижер говорит: «Давайте с третьего такта пятой цифры» — и все точно знают, откуда надо повторять.

Здесь, понятное дело, ни нот, ни цифр не было. Вокалист Сирил издавал боевой клич: «Сome on Rasta, play murder style!» — и колымага приходила в движение: басист Леон держал фигуристый ритм, ему вторил барабанщик Гарольд, покрытый крупными бусинами пота, клавишник Лерой делал свою «подкачку». Глядя на них, я нередко умилялся и говорил себе гоголевскими словами: «Эх, тройка, птица-тройка, и кто тебя выдумал?»

Гитарист Джеймс с понятной русской фамилией Наган тоже очень старался, но видно было, что — не свой. Ну, не совсем свой, с острова Маврикий, что в Индийском океане, у восточного побережья Африки. Там те же орхидеи-рододендроны-бромелии, те же белые пески у бирюзовой воды, но народ другой. Это потомки индусов, и музыка у них своя, хотя название похоже — «сега». Поют по-креольски, песни переливчатые, карнавальные, не то что реггей, где все скованы единым ритмом, как «эй, дубинушка, ухнем!» в единой лямке бурлаков на Волге.

Эта музыкальная машина время от времени давала сбой, и все останавливались. Разбирать или обсуждать, с какого такта повторять, никому в голову не приходило, Сирил кричал: «From the top!» («сверху», то есть сначала), и карусель вновь шла по кругу.

Растаманы знали, что я работаю на радио, но держались на расстоянии, с расспросами не лезли. Потом как-то разговорились, я сказал, что был музыкантом, играл на саксофоне.

— А сейчас он есть?

— Есть.

— Можешь принести?

— Могу.

На следующую репетицию я принес свой боевой «Сельмер», проехавший у меня на коленях пол Советского Союза. Растаманы смотрели зачарованно. Я расстегнул черный кожаный футляр, сшитый из сапожного хрома обувным мастером во Владимире еще на гастролях с оркестром Вайнштейна (у меня тогда украли футляр из гримерки), приладил трость, и мы устроили небольшой джем-сешн. «Man! — сказал по окончанию впечатлительный Джеймс Наган. — You can blow!» Так я влился в репетиции, а потом и в концерты.

В британских университетах и колледжах есть свои студенческие советы. Они представляют интересы студентов, помогают консультациями, организуют дебаты, устраивают спортивные соревнования и вечера отдыха. У советов есть свой бюджет, и они приглашают кого хотят — обычно группы, которые уже как-то себя показали. «Икарус» заметили, у нас начались выступления по институтам.

Тут я уже влился в команду как музыкант, стал ходить на каждую репетицию, а когда ко мне привыкли, стал понемногу вносить свои предложения.

В какой-то христианской публикации я увидел стихотворение малоизвестного, но не забытого поэта Уолтера Уинтла. Он принадлежал к американской унитарианской церкви, прихожане которой верят в силу позитивной мысли человека как божественного духовного существа. Стихотворение Уинтла было напечатано в 1905 году в церковном журнале. С тех пор его перепечатывали много раз и в разных местах, так что сегодня никто не знает, каким был оригинал.

Строки Уолтера Уинтла дышат верой в позитивную мысль, показывая, что сознание первично, а материя вторична.

Много лет спустя принцип первичности мысли, но уже без Бога, которого отредактировали за ненадобностью, был использован в НЛП, нейролингвистическом программировании, где его применяют как со знаком «плюс», так и со знаком «минус». Другими словами, не ободряют, а опускают. Лишают уверенности в себе, вносят в душу безнадежное отчаяние. Говорят, что российские силовики этим искусством владеют в совершенстве.

Об опасности безнадежного отчаяния и предупреждали строки Уолтера Уинтла: «Если ты считаешь себя побежденным — ты побежден, если думаешь, что проиграешь, — ты проиграл. Успех рождается в уверенности и воле, он — состояние души».

Это «состояние души», в оригинале State of Mind, стало названием песни, которую я принес на репетицию «Икаруса». К материалу от посторонних ребята относились настороженно, но вокалисту и автору песен Сирилу понравились первые строки:

If you think you are beaten, you are.

If you think you dare not, you don't.

Постепенно песня вошла в репертуар (в ней я играл соло на саксофоне), потом ее включили в альбом, который так и назвали — State of Mind.

Не то что она была лучшей на нашем альбоме. С точки зрения чистоты жанра реггей произведение это довольно галантерейное, украшенное кружевами и лентами от белого автора. Нет в нем глубинной карибской правды и чернокожего первородства.

Зато в других песнях этого первородства было сколько угодно. Мне, например, нравилась «A na me culture dat», что в примерном переводе с англо-креольского значит «Это не моя культура». «Не хочу ходить в твой колледж, — поется в ней, — не хочу учить твой ноледж».

Общаясь с «икарушками», я понял, что креольское наречие жители Карибских островов создавали для своего удобства. Для своих губ, языка, щек. Wah go? — говорят они друг другу при встрече. — Wah say? (это по-русски — «как ты ваще?»). А как удобно отскакивает от зубов: Whadayou? («Ты чё?»), You madowah? («Ты что, спятил?») или торжествующе-распевное Bababooey! («Ну, дурачок!»).

В оркестровке State of Mind мне нужен был инструмент, который мог бы сыграть мелодию. Я вспомнил своего старинного приятеля Юру Степанова, который в начале 1980-х поселился в Лондоне.

Юру я знал давно, мы с ним играли еще в 1975 году, перед моим отъездом, в составе питерских «Мифов» в славном городе Пушкине, на танцах в «Белом зале». Мы по-дружески называли его «грузин Степанов», поскольку под русской фамилией Юры крылось благородное происхождение из знаменитой балетной семьи Брегвадзе. Он родился в 1951 году в Ленинграде в семье Бориса Яковлевича Брегвадзе, оперного режиссера и театрального педагога. Окончил музыкальную школу им. Римского-Корсакова и дирижерско-хоровое отделение Ленинградского института культуры. После института его призвали в армию. Служил по специальности — руководил армейским хором в клубе погранвойск.

После его демобилизации я встретил Юру на Невском и предложил работу в Пушкине. Прошло полтора года. Летом 1975 года на нашу семью пришел вызов из Израиля. Юру тут же вызвал местный уполномоченный КГБ. «Коллега! — сказал он, пожимая Юре руку. — Вы ведь служили в погранвойсках? Вы — наш коллега!» Уполномоченный принялся расспрашивать подробности моей жизни, поскольку тогда было негласное указание — отъезжающих сажать, если есть за что.

Юра высоко отозвался о своем руководителе ансамбля и обещал сохранить встречу и этот разговор в тайне. Нечего и говорить, что через полчаса он уже был у меня дома с подробным рассказом.

Был он человеком чрезвычайно легким и незлобивым, девушки у него были — одна лучше другой. Я про Юру даже песню написал. Представьте — красивые грузинские гармонии, легкий кавказский акцент:

Жена у Юры была, даже не одна. Второй брак с англичанкой позволил ему выехать в Англию. Семья не склеилась, но Юра не унывал. Он вообще не унывал никогда, он был, я бы сказал, неисправимым оптимистом и брался за все, что плыло ему в руки.

В то время существовал спрос на русскоговорящих актеров, и Юра с жаром отдался музам театра, Талии и Мельпомене. Поначалу роли были проходные, крохотные, но он служил музам всей душой, вскоре стал востребованным киноартистом и снялся в 24 фильмах и телесериалах.

Юра первым организовал приезд «Машины времени» в Лондон. В 1985–1987 годах он проводил в клубе «Рагз» в лондонском Мэйфейре русские вечера, затем цикл русских вечеров в клубе «Максис». В 1993 году организовал «Moscow Road», первый концерт российских рок-звёзд.

Юры Степанова с нами сегодня нет, он умер от тяжелой болезни 16 июля 2010 года, но я навсегда запомню его здоровым и смешливым, когда он со своим синтезатором появился в репетиционном подвале «Икаруса». После репетиций, шагая по темным улицам Шепердз-буша, мы распевали с ним по-русски песни «Икарушки»: «Не клади регу в мешок, не клади, не клади, не клади!» («Don’t put reggae in the bag») или «Успех придет, когда его никто не ждет!» («Success begins in a fellow's dream», State of Mind).

Срок жизни новой группы — около двух лет. За это время надо заявить о себе, привлечь фанатов, записать альбом, найти фирму, которая взяла бы его на дистрибуцию, протолкнуть пластинку на радио, придумать визуальную рекламу.

У меня был любимый отработанный прием фотографии. Снимать надо поздно, когда совсем стемнеет, выбрать место без фонарей и освещенных окон, чтобы фон был черный и пустой, снимать с мощной вспышкой. Получается эффектно, персонажи становятся как будто трехмерными. Эта техника позволяла высветить темную кожу «икарушек»: я ставил аппарат на автоспуск и успевал забегать и вставать сзади, как бледный призрак.

С пачкой рекламных фотографий и стопкой сорокапяток я ходил от одной пластиночной фирмы к другой. В конце концов, договориться удалось с фирмой Pinnacle. Она брала на дистрибуцию небольшие независимые продюсерские компании, каковой наша Russian Roulette и была.

Если проводить параллель с рыбной ловлей, то обычные звукозаписывающие компании ловили на спиннинг — рыбы мало, но она крупная. Такие компании возились со своими артистами, рекламировали их, проталкивали, делали им гастроли. Pinnacle, наоборот, забрасывала широкую сеть, в которую попадалась мелочь, но ее было много. На тот момент почти 400 продюсеров везли свои пластинки на дистрибуторский склад Pinnacle. Оттуда продукцию развозили по сотням магазинов грампластинок — в то время по всей стране их было больше двух с половиной тысяч. Товар надо доставить, оформить накладные на каждый артикул, а потом регулярно проверять отчетность по каждому магазину и получать выручку.

На эту выручку надо было содержать склады и офисы, платить сотрудникам, вести бухгалтерию и, теоретически, что-то отчислять музыкантам. Я ежеквартально получал финансовые сводки, где в графе «проданные пластинки» неизменно стояли нули. То есть вам, «Русская рулетка», ничего не причитается.

Правда, через некоторое время пришел интересный контракт — наш альбом State of Mind взяло японское отделение фирмы CBS. Они сделали свою обложку в стиле восточного комикса и пару раз даже присылали финансовую отчетность о квартальных продажах в Стране восходящего солнца. В графе «проданные пластинки» по-прежнему стояли одни нули. Проверить это было невозможно, и я просто махнул рукой на такую коммерцию.

Оставалось попытать счастья с другой стороны, пробиваться на радио. Сведущие люди научили, что надо обратиться к человеку, профессия которого называется plugger. Такой «плаггер» обхаживает диджеев на разных станциях и предлагает им диски с учетом профиля станции и предпочтений самого ведущего. За свои услуги он запросил порядка 100 фунтов в неделю (в ценах 2021 года это £285). Помню, что я наскреб денег недели на три.

Единственным ведущим, который согласился сыграть нас в эфире, был Джон Пил на «Би-би-си Радио 1». Он обладал ненасытным музыкальным любопытством и за много лет собрал вокруг себя такую же аудиторию. «Икарус» звучал в передаче Джона Пила раза три или четыре.

В начале 1990-х мы с Джоном Пилом оказались в Ленинграде в составе делегации Би-би-си и жили в гостинице «Астория». Джон удивлялся моей известности и выразил это за завтраком. Тут я ему и напомнил об «Икарусе». Несмотря на то, что прошло лет семь или восемь, Джон не забыл и живо отозвался, сказав — «хорошая группа была!»