Настоящий джентльмен. Часть 1

Боровский

До эмиграции по фиктивному браку Витя Боровский (он не терпел, когда его называли «Виктор») был блестящим молодым профессором в Ленинградской консерватории и театральном институте. Он читал лекции по истории театра и оперы. Эрудиция у него была фантастическая, он мог без подготовки сделать часовой доклад практически на любую тему.

Его как перспективного кадра однажды вызвали в партком.

— Мы хотим оказать вам высокую честь и дать рекомендацию для вступления в партию.

Интеллигенцию брали не часто, по особому выбору. Боровский, вступив в партию, мог бы рассчитывать на крупный карьерный рост. Именно это и предлагала профессору Боровскому Коммунистическая партия Советского Союза.

— Не могу, — сказал Боровский парторгу не задумываясь, почти по-хлестаковски.

— Почему? — изумленно спросил парторг.

— Стыдно! — ответил Боровский и горделиво покинул кабинет.

В другой раз его вызвали на партийную комиссию.

— Вся страна изучает трилогию Леонида Ильича Брежнева, — сказали ему строго, — а вы даже не включили ее в свой учебный план!

— Видите ли, — учтиво ответил Боровский, — я веду курс драматургии. Как только Леонид Ильич напишет пьесу, я с удовольствием разберу ее со своими студентами!

В Ленинграде мы были знакомы шапочно: я встречал его на квартире инструктора по вождению, организовывавшего для «отъезжантов» шоферские права по схеме «150 рублей с гарантией». Свою историю Боровский рассказал мне в Лондоне несколько лет спустя.

Получив права тогда, осенью 1975 года, он купил «Жигули» и впервые сел за руль своей машины после обильных снегопадов. В Англии, когда выпадает снег, граждане на автомобилях не ездят — слишком опасно. Боровский, человек театральный, кумир студенток, не мог унизиться до благоразумной предосторожности. У гусара свой кодекс чести. Возможно, он даже в снегопад справился бы с управлением, если бы не старушка, торопившаяся куда-то с продуктовой авоськой. Ей было не до светофоров. Молодой профессор руководствовался правилами движения, которые досконально выучил всего два месяца назад. Произошло столкновение структуры и хаоса. Старушка выскочила невесть откуда и была сбита автотранспортным средством автолюбителя В.С. Боровского.

Состоялись следствие и суд. Боровскому грозило как минимум два года общего режима. Вступились народные и заслуженные артисты, пошли письма из консерватории, из театрального института на Моховой, звонили из Кировского театра. Советский суд остался непреклонным, однако при вынесении решения принял к сведению широкую общественную просветительскую работу подсудимого, отсутствие у него предыдущих судимостей и счел возможным приговорить его к условному лишению свободы на один год.

О выезде по израильской визе пришлось забыть — условный срок тут же перевели бы в настоящий; ему надо было искать другие пути.

О намерении Боровского эмигрировать, конечно же, знали «где надо». Зимой, в снег и гололед, Боровский шел по Васильевскому острову. Чья-то сильная нога сделала ему подсечку сзади. Боровский рухнул на бок и в это время четверо крепких молодцов начали избивать его сапогами. Били долго, сильно и умело. Скорая помощь доставила его в больницу, где Боровский пролежал целый месяц. От нервного шока у него развилось заикание, особенно проявлявшееся при волнении.

Боровский приехал в Лондон летом 1979 года. Фиктивная жена не пожелала его знать, и он оказался один в огромном городе — без языка, без гроша в кармане, ночевал на улице.

— В шесть утра подъезжали огромные грузовики с продуктами, — рассказывал потом Боровский, — я молча подходил и помогал разгружать. В конце мне давали булку и бутылку молока. По-английски я тогда не говорил, но прочитал и запомнил вывеску этого супермаркета — Sainsbury’s.

Эту историю очень любили в доме сэра Джона Сэйнсбери и его супруги леди Сэйнсбери, бывшей прима-балерины Royal Ballet Company. Аня Сэйнсбери тяготела к русской культуре, много лет брала уроки русского языка, хотя, как сообщали мне ее преподаватели, домашних заданий никогда не выполняла. Она взяла эксцентричного профессора под свое крыло.

— What is your political platform? («Какая у вас политическая платформа?») — спросил однажды на приеме у Боровского педантичный седой джентльмен.

Боровский обожал миланскую школу оперного пения, преклонялся перед Шаляпиным, на память цитировал большие куски из Гоголя, но политической платформы у него не было, и подобные вопросы, да еще повторяемые с незавидной регулярностью, вызвали у него раздражение.

— S-slightly to the right of Hitler! («Чуть правее Гитлера!») — ответил Боровский, слегка заикаясь на первом звуке «s», трудном для произношения.

Когда Боровский немного разжился на доцентской должности в Лондонском университете, он решил привести в порядок зубы и пошёл к лучшему частному специалисту на Харли-стрит. Английский дантист заглянул ему в рот с одной стороны, потом с другой, обошел вокруг и вежливо осведомился:

— Извините, по какой причине вы делали это сами?

Боровский оценил английский юмор и позволил дантисту сделать фотографии своих коронок и мостов для учебных целей.

Все это он рассказывал мне потом, сидя на кухне своей двухкомнатной квартиры в доме по Сэндвич-стрит, названной так по имени Лорда Сэндвича, которую мы тут же перекрестили в улицу Бутербродную.

Тогда, ранней осенью 1979-го, он пришел ко мне на Би-би-си за помощью — несчастный, бездомный, без денег. План был — устроить его на Русскую службу в каком-нибудь качестве, хотя бы на разовую работу.

Трудностей я особых не предвидел. Лектор со стажем, прекрасный русский язык, поставленная речь. Специальных дикторов у нас никогда не было, но чтецы всегда были нужны (в переводчики Боровский не годился).

Мы дождались конца рабочего дня, когда всё стихнет, и пошли в маленькую студию self-op, где коллеги записывали себя для эфира.

Тут начался ужас. Боровский перед микрофоном разволновался, стал заикаться, глухие согласные в начале слова становились неодолимым препятствием, а гласные проваливались, как в яму. Сердце у меня упало — передо мной сидел известный остряк, эрудит, оратор, которого расправа на Васильевском острове превратила в речевого инвалида. Я пытался как мог его успокоить, заставлял глубоко дышать, мы вместе распевали гаммы длинными нотами. Иногда на пару минут напряжение удавалось снять, тогда заикание исчезало.

Несколько вечеров мы сидели так в студии до двух ночи. Удалось, в конце концов, записать небольшой отрывок, который всё равно звучал неубедительно. К тому же о наших попытках узнали коллеги. Некоторым Боровский показался типичным советским культуртрегером, и они высказались против. Короче, его не приняли.

Что делать? Наш утонченный искусствовед, интеллигент в четвертом поколении, влился в британский рабочий класс и пошел мыть самолеты в ночную смену в аэропорту Хитроу. Через какое-то время его пустила к себе пожить в комнатке под крышей вдова бывшего фабриканта пылесосов марки Hoover. Она родилась в российской черте оседлости и повторяла по-русски одну и ту же картавую фразу: «Мы с Симоном делали Хувег’á».

В апреле 1980 года в престижном журнале «Опера» появилась статья Private Opera Companies in Russia («Частные оперные театры в России»), автор — Виктор Боровский. В сноске было написано: «Виктор Боровский, в прошлом — старший лектор Ленинградского института театра, музыки и кинематографии, в настоящее время живет в Лондоне и работает в Королевском оперном театре Ковент-Гарден». Кем же работал наш герой?

Боровский рассказывал мне эту историю со смехом. После мытья самолетов он решил держаться ближе к своей прежней стезе и устроился на бессловесную работу разносчика почты в театре Ковент-Гарден. Должность официально называлась Post Boy — «почтовый мальчик». Выше лифтера, но ниже билетера. Вечерами писал, новые друзья из сочувствующих помогали с переводами.

Когда появилась статья, в театре задались вопросом — кто такой Victor Borovsky и что он делает в Ковент-Гардене? Слух об эрудированном «почтовом мальчике» пошел по оперной закулисе. Однажды он доставлял почту в кабинет генерального директора Ковент-Гардена, сэра Джона Тули. Тот принял письма и газеты и неожиданно предложил сесть в кресло.

— Скажите, это не вы написали статью в журнале «Опера»?

Боровский скромно, но с достоинством кивнул головой. Ситуация получалась самая театральная, этакий «Пигмалион» наоборот. Только в пьесе Бернарда Шоу профессор Хиггинс на спор из торговки на рынке Ковент-Гарден воспитывает светскую даму, а тут в оперном театре Ковент-Гарден из профессора Боровского сделали «почтового мальчика».

Понятно, что журнал таких подробностей публиковать не стал, лишь написав неопределенно, что автор «работает в театре».

В опере спектакли традиционно идут на языке оригинала. «Царская невеста», «Князь Игорь», «Борис Годунов», «Жизнь за царя», «Евгений Онегин», «Пиковая дама»… Список можно продолжать. Исполнителям приходится учить роли на русском, языке непростом для западного уха.

Бывший «почтовый мальчик» — сам, кстати, выпускник Ленинградской капеллы — стал консультантом, преподавателем русского языка оперным солистам. После Ковент-Гардена работал с Венской оперой, Государственной оперой в Мюнхене, парижской оперой La Bastille, Королевской оперой в Стокгольме. Далее — Зальцбургский фестиваль, Шотландская опера, лондонская Симфониетта, стал консультантом Би-би-си Радио 3, работал с компаниями звукозаписи Deutsche Grammophon, Decca, Sony Classical. Читал лекции в родном Ковент-Гардене, Королевском Шекспировском театре, Королевском Национальном театре, консерватории Guildhall School of Music. А еще умел мыть самолеты ночью.

Боровский позвонил мне в конце 1984 года.

— Всеволод Борисович, ебёнть! В Лондон приезжает Барышников на съемки. Сам звонил мне из Нью-Йорка. Собирается прийти на чай. Хочешь познакомлю?

И принялся рассказывать легенды, ходившие по театральным кругам. Барышников был обласкан властями, был включен в ленинградскую делегацию на XVII Всесоюзный съезд комсомола. Его как доверенное лицо пригласили на встречу. Человек из органов предложил заслуженному артисту Барышникову осудить книгу Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» — ее первое издание вышло в Париже в декабре 1973 года.

— Дайте мне ее почитать, — сказал Барышников.

Возможно, в спецхране КГБ уже был экземпляр парижского издания, но чекисты его доставали не для того, чтобы выдавать на руки, как в библиотеке. Человек из органов возмутился:

— Почитать? Зачем вам читать этого литературного власовца!

— А как я могу осуждать книгу, которую не читал? — спокойно возразил Барышников.

Неизвестно, ездил ли Барышников на съезд комсомола в апреле 1974 года; скорее всего, после этой встречи его вычеркнули из списков. Летом того же года во время гастролей в Канаде он попросил политического убежища.

Другая легенда, которую поведал мне Боровский, была из американской жизни нашего героя. Барышников был главой ABT (American Ballet Theatre — Театр американского балета в Нью-Йорке). На каком-то вечере с ним завел разговор президент Рейган: он попросил «Мишу» принять в свой театр его сына, Рональда Рейгана-младшего, в то время танцовщика труппы Joffrey Ballet.

— В свой театр я принимаю балетных артистов, а не детей президентов, — отрезал Барышников.

Короче, крутой мэн, вкусивший американской свободы слова.