Настоящий джентльмен. Часть 1

Повышение по службе

Тем временем на Би-би-си шла тихая социальная и аппаратная борьба. Где-то наверху к власти пробились демократические силы — люди способные, но простые, не ходившие в частные школы и престижные университеты.

Главой Службы был Питер Юделл, выпускник Оксфордского университета, более четверти века проживший в лондонском районе Ист-шин. В этом месте, рядом с роскошным Ричмонд-парком, где по бескрайним стриженым газонам гуляют пятнистые олени, селились аристократы, адмиралы, министры, видные журналисты, писатели и музыканты.

В хороших английских семьях детей воспитывают в строгости, приучают к порядку, хорошим манерам, правильной культурной речи. Честь, порядочность, слово джентльмена. Такую семейную печать не скроешь, происхождение само о себе заявит с первых же слов. Разночинцу-демократу стерпеть это трудно, даже невозможно. Все в нем восстает инстинктивной волной классовой неприязни. Как это у Пушкина: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге…»

Вышло распоряжение отправить нашего Питера в дальнюю долгую командировку. Казенных денег не пожалели, выписали на полгода «A fact finding mission» по Латинской Америке. Командировочные, суточные, перелеты, гостиницы — страшная сумма набегает, и все ради чего? Подозреваю, что факты, найденные и добросовестно изложенные Питером в толстом отчете, наверху никого особенно не интересовали и что главной целью поездки было не состояние умов в Бразилии или Перу, а символическое кресло главы Русской службы. Свято место пусто не бывает, и за шестимесячное отсутствие в нем обосновался другой человек. Не скажу, что из простого народа, но проще.

Сейчас уж все стерлось, сравнялось, завяло, но в конце 1970-х в стране еще прослеживалась средневековая традиция. Высший класс — конное рыцарство. Латы, доспехи, мечи. С детских лет обучение воинскому искусству. Рыцарские турниры. Беззаветная верность королю. Готовность сложить голову на поле битвы. И награды — титулы, наделы, крепостные. Потомки земельной аристократии до сих пор в своих поместьях держат конюшни и псарни, выезжая с гончими на лисий гон без ружья, на кровавую потеху до растерзания. Скакать приходится через кусты, овраги, заграждения. В седле надо сидеть крепко, умело, соблюдать технику опасности.

Широкое население, напротив, воспитано и живет по технике безопасности, Health and Safety («'elf and saifty» на языке кокни), то есть осторожно, по правилам, как бы чего не вышло. По таким понятиям рисковать собственной шеей в седле по буеракам только для того, чтобы насмерть загнать хищника, — это средневековое зверство. В 2005 году лейбористское правительство охоту на лис запретило, но кто проследит, что происходит на потомственных угодьях?

За рыцарями шли королевские лучники. Луки огромные, два метра длиной, сила натяжения — до 160 фунтов (80 килограммов), боевые стрелы с железными наконечниками летели на 300 метров и больше. Сегодня подобный лук редко кто и натянет, а раньше таких богатырей были целые полки.

Тренироваться приходилось с самого детства. Начинали с легких луков, постепенно увеличивая упругость тетивы. В старинных захоронениях скелеты лучников легко отличить — кости правой руки у них заметно толще, на суставах наросты, остеофиты.

Все это вспоминается, когда смотришь исторический фильм, в котором тонкорукая девица маникюрными пальчиками натягивает лук с тетивой, похожей на резинку от трусов.

О лучниках я вспомнил не случайно: новый глава Русской службы Барри Холланд, бывший военный переводчик, по выходным стрелял из лука. Конечно, уж не ездил верхом, как благородная старая дева Мэри Ситон-Уотсон, но все же и не с удочкой сидел, нанизывая опарышей.

Барри был высоким, широкоплечим, и свой спортивный лук на 70 фунтов, думаю, натягивал без труда. Была в нем, видимо, военная жилка, доставшаяся неосознанно, по смутному наследству, и проявившаяся в пристрастии к стрелам и тетиве, потому что другой Барри, Эллиот, такой же, казалось, коренной англичанин, на досуге лепил и обжигал горшки, а выйдя на досрочную пенсию, стал полноценным керамистом.

Чувство справедливости, равенства перед законом или правилами я замечал у всех наших начальников, хотя проявлялось оно по-разному. Барри Холланд, например, очень чутко относился к редакционным перекосам, для него важен был точный баланс, как на весах древнегреческой Фемиды.

Почти все мы были колобками, которые и от бабушки, и от дедушки ушли, и обретенная свобода требовала выхода. Советское пропагандное вранье, на котором держалась вся система, по нашему мнению, требовалось разоблачать. Ничего подобного, однако, в хартии Би-би-си не было.

«В этом здании, — говаривал Барри, — такой воздух, невидимый газ, атмосфера баланса, уравновешенных взглядов».

«Ага! — запальчиво возразили ему однажды. — Если бы к вам на интервью пришли Христос и Дьявол, вы бы дали им одинаковое время!»

«Да, — ответил Барри невозмутимо, — но Христу я бы дал последнее слово».

Каждые полтора месяца Барри исчезал, запираясь на несколько дней в своем кабинете. Секретарь в приемной не разрешала его беспокоить даже по срочным делам. «Барри делает роту, — говорила она приглушенным голосом, — я не знаю, когда он закончит».

Рота (сокращение от rotation — «вращение, чередование») висела на стене в коридоре бумажным парусом, на котором были расписана наша работа — кто делает новости, кто сидит в студии «сквозным ведущим», так называемым «continuity», произнося сакраментальное «говорит Лондон», кто идет в ночную смену и так далее. Выражаясь математически, множество сотрудников N надо было уместить в множество обязанностей R.

Казалось бы, человеку с военным прошлым и штабным опытом работы тут часа на два-три, но Барри был не таков. Составление роты он воспринимал как невыносимое бремя ответственности, как высокую личную трагедию, требовавшую напряжения всех душевных сил и умственных способностей. Скорбная тишина источалась от его закрытой двери, за которой Барри терзал себя ради общего блага.

Наконец двери открывались, на стене появлялась новая рота и начинался народный плач. Больного сердечника поставили работать в ночь, а это ему категорически нельзя, молодую мать упекли в такую смену, что ребенка из яслей не заберешь, сотрудника с дефектами речи на целую неделю поставили картаво объявлять «говорит Лондон». Страсти кипели еще несколько дней, лицо начальника покрывалось нервными пятнами.

Так продолжалось года два или три. Потом секретарем пришла работать девушка с шотландским акцентом. Работу свою она делала играючи, проблемы решала мгновенно. Видя страдания Барри над ротой, она, как бы между прочим, предложила сделать это самой. Она не уединялась, не запиралась, сидела как обычно на своем месте, отвечая на звонки. Рота была готова на следующий день, и что удивительно — все были довольны. Мир и благоденствие воцарились на нашем пятом этаже.

Я с тех пор всем говорю — если хотите, чтобы ваш бизнес процветал, возьмите на работу шотландку.

Русская служба делилась на два отдела, по-английски один назывался Current Affairs, что значит «текущие события», новости, репортажи, короче — политотдел. Слово affair, однако, имеет и другой смысл — «любовная связь, роман».

Ходил упорный слух, что Люся К. закрутила тайный роман с нашим дежурным редактором, англичанином. Мне это напоминало какие-то глухие советские дела и вообще вносило ноту плотской страсти в нашу прозрачную объективность. В виде протеста я повесил над своим столом лозунг Who is your Current Affair?

Другой отдел назывался Features. На профессиональном жаргоне feature — это большая газетная или журнальная статья, посвященная какой-то теме. В нашем случае это были тематические радиопередачи или, как мы их называли, «фичурá».

Я слышал краем уха, что на «фичурах» объявили вакантную должность редактора, но внимания на это не обратил. Все мы помнили, чем кончился предыдущий отбор. Было это года за три до того, еще в эпоху стенгазеты «Самодур». Тогда впервые решили провести открытый конкурс на пост в «текучих аферах». До тех пор начальников просто откуда-то присылали, а тут — такая демократия. Подало человек десять, среди них много достойных — например, Диран Мегреблян с дипломами американского колледжа и французской Сорбонны; Коля Кожевников, русский былинный красавец, семья которого в гражданскую войну бежала в Харбин, а оттуда перебралась в Австралию (где он получил образование); были там маститые диссиденты, люди с опытом, авторитетом, жизненной позицией.

В самом конце списка, так это, в виде примечания, записался туда и Сеня К., славный малый, но кандидатура — никакая. Работал учителем английского языка где-то в провинции, на Службе прославился свой передачей о любовной переписке Наполеона, страстные письма которого он зачитывал голосом задыхающегося бурундучка из мультфильма. Выдающаяся пошлость. Если делать ставки на тотализаторе, то больше, чем 1 к 100 он никак не тянул. Ставок, понятно, никто не делал, а зря. Первым к финишу пришла именно эта темная лошадка. Помню всеобщий шок, прокатившийся по Русской службе, полное непонимание извращенной логики английского начальственного «худсовета».

Нового назначенца тут же отправили в Израиль набирать кадры. «Можно быть уверенным, — написал я в «Самодуре», — что в этом наборе не будет людей ростом больше винтовки Мосина с примкнутым штыком». Для справки — это 168 сантиметров, рост, стандартный для рекрутов русской армии конца XIX века, и рост нашего нового назначенца.

Забегая вперед, отмечу, что это начальственное место стало лет на двадцать с лишним тихой зубной болью для всей Службы и, как мне кажется, испортило жизнь самому Сене (он потом взял имя Саймон).

Осенью 1982 года я шел по коридору, меня окликнул Барри Холланд, как бы между прочим поинтересовался — подал ли я на редактора в «фичурах», где был объявлен конкурс.

— Нет, — ответил я легкомысленно.

— М-м, — сказал Барри, — мне кажется, стоило бы подумать.

Беседа шла по-английски, на полутонах, намек был прозрачный, окутанный кружевами сослагательных наклонений.

Барри был прав, подумать стоило. Я по-прежнему работал на временном контракте, уже втором по счету. Редакторская должность автоматически открывала дорогу в штат и пенсионный фонд.

Наполеоновских амбиций у меня нет, вообще начальствовать, командовать и возвышаться не люблю. Из-за этого даже в шахматы не играю — вдруг выиграешь, станет неловко. «Так ты еще ничего не выиграл, — сказал я себе, — даже заявления не подал. Вообще, как ты можешь решать свое будущее? Непонятная сила привела тебя сюда, устроила все чудесным образом. Не мы создаем свои обстоятельства, так называемые “везет” или “не везет”, это только кажется, что жизнь полна неожиданных совпадений. На самом деле, если разложить и подумать, то видна огромная работа. Цени и уважай». Понятно, что разговор с собой шел без слов, тихим течением мысли, какое, скажем, бывает во сне. Это — непременное условие, ибо рука Судьбы болтовни не любит. Она дает осуществление ожидаемого, уверенность в невидимом, которую надо чувствовать молча.

Комиссия, которая рассматривала кандидатуры, называлась board, и обсуждения там шли на английском. Наш брат программный ассистент, по эфирной привычке, все термины тащил в русский. Так в лексиконе появились слова «кантина», «эсэм» (SM, studio manager), выражение «в бибисях на премисях» (BBC premises, помещения Би-би-си), «диспатч», «скрипт», «рота», «селф-оп» (self-operated studio), «флафф» (fluff, ошибка или оговорка у микрофона), «континьюити». «Услышав стопроцентный флафф, — написал Фима Майданик над своим столом, — подумай: "Может, я не прав?”».

Термин «континьюити», перекочевав в наш рабочий жаргон, оставался неизменяемым во всех падежах, зато все остальные мы лихо склоняли: «в роте, со скриптом, без диспатча», а английское выражение hopeless case переводили строго грамматически — «безнадежный падеж». Слово «борд» само напрашивалось склоняться. Иду на борд, был на борде, после борда.

И вот этот момент настал и для меня. Вдоль стола сидели серьезные джентльмены, добывшие свой пост и должность на таких же «бордах» в прошлом и теперь состязавшиеся друг с другом в задавании каверзных вопросов. Например, меня спросили — что вы будете предпринимать, если сотрудник не справился с заданием, которые вы ему поручили? К этому моменту я уже несколько месяцев в личной жизни говорил исключительно по-английски, в основном на актерско-театральные темы, поэтому к ответу был готов. «Поручать задания, — ответил я, — все равно что распределять роли. Для роли надо найти подходящего актера, а для задания — подходящего сотрудника. Это то, что в театре или кино называют “кастинг”». Участники «борда» одобрительно покрутили головами. Да-да, кастинг, конечно, именно это мы и делаем.

Бюрократическую процедуру, назначение мелкого винтика корпоративной машины, я нечаянно поднял до уровня искусства, до режиссерского видения, до интуитивного озарения будущего, до признания у закоснелых аппаратчиков душевных свойств, которые они, по роду службы, в себе тщательно подавляли. Это была, по сути, тонкая лесть.

Я вышел за дверь, уверенный в невидимом, ожидая его осуществление.