Небо над дорогой

Глава 6. Когда неприятности отступают, не надо их преследовать

Ничем бы не помогли нам те велосипеды.

— Тут лыжи нужны… — сказал ошарашенно Артём. — Или коньки…

Переход из жаркого пыльного лета в свистящую морозную метель оказался… бодрящим. Репера не видно, и я сначала не понял, как такое может быть, потом сообразил — он где-то под нами. Скрытый слоем толстого серого льда, по которому пронизывающий ветер несёт стылую позёмку. Эли в лёгкой курточке сжалась у меня на плечах.

— Это же транзит? — ненужно уточнил я.

Я помнил, что у нас два транзита подряд. Просто очень не хотелось иметь его именно тут.

— Транзит, — Артём уже начал стучать зубами. Ветер выдувал остатки тепла моментально.

— Рюкзак.

— Что?

— Рюкзак сними.

В рюкзаке палатка. Лёгкая, крохотная, быстрораскладная. В сложенном виде — кольцо с тканью, но разворачиваешь — и хитро скрученные упругие элементы раскрываются в каркас. Одно движение — и маленький нейлоновый домик готов.

— Лезьте с Эли внутрь и переодевайтесь. Я держу палатку и подаю вещи. Быстрее, холодно же!

Втроём там можно разместиться только лёжа вплотную и при условии, что один из трёх — Эли. Но лучше переодеваться, скрючившись, чем на таком ветру. Развернули палатку клапаном от ветра, вжикнула молния. Они залезли внутрь, а я вынимал из рюкзака тёплые вещи и подавал их Артёму, с тоской понимая, что они, пожалуй, недостаточно тёплые.

Мы прикидывали, что возможен неудачный расклад — когда один из транзитов выпадает на зимний срез, — но вероятность была не сильно большой, а объём и вес груза ограничен. На себе же тащим. Поэтому на каждого было по комплекту термобелья (оно почти не занимает места), по зимнему лыжному комбинезону с рукавами, куртке-ветровке, флисовой балаклаве и комплекту варежек. Хуже с обувью — три комплекта каких-нибудь унтов весили бы слишком много, да и места заняли полрюкзака. Пришлось ограничиться полумерой — чехлами на обычные ботинки. Нечто вроде прочных утеплённых бахил до середины голени на твёрдой нескользящей подошве, которые надеваются поверх обуви. Их используют лыжники, если надо долго стоять в лыжных ботинках, а переобуваться негде. И термоноски должны были немного исправить ситуацию. Но это не полярное снаряжение, а так, паллиатив.

Мне казалось, что они как-то чудовищно долго возятся. Хотя, конечно, в тесной палаточке вдвоём переодеться — тот ещё номер. Сначала выползла ярко-оранжевая в комбинезоне и курточке Эли — её балаклава пушистая, рыжая, с лисьими ушками и вышитым спереди абрисом мордочки. Детская. Наверное, это выглядит мило, но я не оценил. Околел так, что Артёму пришлось меня в палатку запихивать. После стояния в летней одежде на ледяном ветру, внутри показалось даже тепло. Но чтобы хоть как-то двигать задубелыми конечностями, я первым делом отхлебнул из фляжки коньяку. Стало чуть легче. Разделся до трусов, пока натянул термобельё — чуть не примёрз жопой к полу. Да, переодеваться, согнувшись в три погибели при свете фонарика тяжело, но что делать.

В комбинезоне и непродуваемой куртке стало возможно существовать снаружи. Не тепло и уж тем более не комфортно — но сердце перестало биться через раз, а ветер — резать стылым ножом.

— Куда? — спросил я, сворачивая упругий каркас палатки.

Очень хотелось спросить «как далеко», но это бесполезно. Если бы выходной репер был достаточно близко, чтобы его почувствовать, Артём бы сказал. А значит — от пары километров до… Неизвестно. Может, на противоположной стороне планеты быть, например. Артём не знает. Я — тем более.

— Туда, — махнул он рукой, глядя в планшет.

Направление ничем не отличалось от любого другого. Вокруг было серо и бело, ветрено и сумрачно. Серое небо, серый лёд, белый снег там, где неровности льда задерживают позёмку. Укрыться негде, идти тяжело.

— Эли, иди, сколько можешь, сама, — сказал я, — в переноске околеешь сидя. Устанешь — потащу, остынешь — пойдёшь снова. Поняла?

Поняла, но недовольна. Очень недовольна. А кому легко? Взял её за руку, пошли.

На ходу теплее, сам себя греешь. Только ветер выбивает из глаз слезы, которые тут же замерзают на ресницах. Очки надо было лыжные взять, но я не допер. Всего не предусмотришь. Шли молча, говорить на ветру тяжело, да и не о чем. Понять, сколько прошли — никак. Идём, переставляя ноги. Явно не быстро. Ветер в левый бок, Эли стараюсь вести справа, хоть как-то закрывая собой. Левое плечо быстро немеет от холода, и плечевой сустав начинает ныть. Кручу рукой, чтобы как-то разогреть его. Когда Эли выматывается — а она устаёт быстро, — сажаю её в переноску, завернув с головой и ногами в оба спальника. Если не высовываться — то даже и тепло. Но она высовывается. То ли из любопытства, то ли ей просто страшно сидеть, ничего не видя вокруг. На исходе пятого часа нашего ледового похода, когда я уже начал думать, что нам пиздец, именно она увидела что-то в монотонной серой мгле. Застучала мне по плечу, пискнула, показала красной варежкой.

— Артём, глянь.

Он тоже вымотался до предела — идёт, голову повесив, только в планшет иногда поглядывает, чтобы с направления не сбиться. Хорошо хоть, заблудиться мы не можем.

— Что… — он хрипло откашлялся, — что это?

— Не знаю, но давай туда свернём. Нам почти по пути.

По мере приближения тёмная масса обретала определённость очертаний. В серой мгле и летящей по ветру снежной пыли обрисовался силуэт большого парохода. Высокий борт в четыре ряда иллюминаторов, когда-то бело-синий, а теперь облезлый и ржавый. Надстройки и трубы терялись в высоте, снизу можно было только сказать, что они есть. Эта штука вмёрзла в лёд, и он выдавил её выше ватерлинии, но почему-то не раздавил. Даже крен совсем небольшой — впрочем, подойдя ближе, я понял, почему. Левый борт опирается на огромный, выше него, ледяной айсберг. Именно он не даёт упасть.

— Здоровенный какой… — сказал Артём.

Название судна прочтению не поддалось. Отчасти из-за ржавчины и облезлой краски, но в основном потому, что язык и даже буквы незнакомы. Залезть на высокие, с пятиэтажный дом борта нереально, но нам и не надо. Я достал УИн и просто прорезал в борту дверь. Этот корабль уже никуда не поплывёт. Вырезанный кусок железа остался висеть, но после нескольких энергичных пинков нехотя упал. За ним оказалась сплошная ледяная стена. Видимо, в трюме была вода, она замёрзла и не дала льду раздавить судно. Ну, такая гипотеза, я не моряк. Массив льда пришлось резать УИном на куски, вынимая его брусками наружу. В результате, когда мы поднялись в трюм по ледяной лестнице, Эли совершенно замёрзла — работать с ней за спиной не получалось, а сама по себе она слишком мелкая, чтобы удержать в себе тепло. Идеальная фигурка не предусматривает жирового запаса на такой случай.

Внутри, разумеется, ничуть не теплее, чем снаружи, но зато нет ветра. Интересно, сколько тут минус? Термометра с собой не прихватили, а ощущениям я не очень доверяю. Кажется, что лютый мороз, но это больше из-за ветра. Я сплюнул, как герои Джека Лондона, — плевок на лету не замёрз. Но я не вспомнил, при каком морозе он замерзает, тем более что в тех книжках по Фаренгейту было. В любом случае, достаточно холодно, чтобы мы околели насмерть, если ничего не предпримем.

Завернул Эли в спальники, водрузил за спину, и мы пошли, светя фонариками, среди причудливого переплетения вмёрзших в лёд агрегатов и трубопроводов. Корабль брошен давно — ржавчина успела победить краску практически везде, несмотря на замедляющий коррозию холод. Усталость возобладала над исследовательским интересом без малейшего сопротивления — мы поднялись по трапу палубой выше, лишь бы льда не было, и там заняли первую попавшуюся трюмную каюту. Убогость интерьера, напоминающего дешёвое купе, нас не смутила. Две откидные койки, столик, пустые одёжные шкафчики с металлическими дверцами. Если пароход пассажирский, то на верхних палубах наверняка есть помещения лучше, а это приют каких-нибудь кочегаров. Но у него есть важное преимущество — проходя через машинное отделение, мы увидели кучу угля. Точнее, «кучку» — явно недостаточно, чтобы развести пары в машине, — но и это пара центнеров, наверное.

Пустая бочка, фрагмент арматурной решётки, кусок трубопровода удачного диаметра и, конечно, УИн. Полчаса — и у нас в каюте пылает, разогревшись местами докрасна, простейшая «буржуйка». Уголь смёрзся настолько, что его оказалось проще настрогать тем же УИном, зато таскать недалеко. А до роскошных (предположительно) кают первого класса его бы через четыре палубы по трапам переть пришлось.

Печечка вышла фуфельная, тонкостенная, на угле такая быстро прогорит до дыр, но мы тут и не собираемся навеки поселиться. Трубу вывел, прорезав отверстие в борту, наружу. Растопили обломками ящиков, по мере разогрева накидали угля, и дело пошло. Промороженные стальные стены всё равно хрен прогреешь, но, если к ним не прислоняться — то тепло. А завывающей в огрызке трубы ветер даже придаёт всему этому некий уют — на контрасте. Типа ветер там — а мы здесь.

Пока готовил согревающий походный супчик из концентратов и тушёнки, Эли, пригревшись, уснула. Пришлось будить — на холоде лучше спать сытым. Суп не привел её в восторг, но сладкий чай с печеньем примирил с суровой действительностью.

Спали урывками, просыпаясь и подбрасывая быстро прогорающий в примитивной печке уголь. Один раз пришлось вести Эли в туалет, которым, не заморачиваясь, назначили соседнюю каюту. Искать гальюн сил не было, тем более что он наверняка замёрз давно. Негигиеничность нашего быта привела болезненно чистоплотную барышню в ужас, но ничего, потерпит. Зато не на улице, где завывание метели как будто ещё усилилось.

Вдвоём в спальнике с Эли было тесновато, но тепло, тем более что спали в термобелье. Судя по часам — проспали почти десять часов, и встали только потому, что надоело. Идти дальше, как мы собирались, было невозможно — ветер за бортом усилился до такой степени, что в трубе как будто волков кастрировали. Весь пароход стонал и даже как будто слегка вздрагивал под напором ветра. В крошечном иллюминаторе непроглядная серая муть. В такую погоду мы и километра не пройдём.

— Остаёмся? — спросил Артём.

— Придётся, — неохотно признал я.

Еды у нас на несколько дней хватит, но чёрт его знает, сколько ещё идти. Позавтракали сублимированной кашей с фруктами, сварили кофе — со сгущёнкой, для нажористости. Со скуки пошли осматривать пароход.

Ничего особо интересного не нашли — его явно покинули планово, вывезя всё ценное. Ни личных вещей, ни продуктов на камбузе, на что я, признаться, слегка надеялся. Действительно, на верхних палубах оказалось симпатично — стильный модерн в интерьерах. В рубке демонтирована большая часть приборов, но термометр на стене уцелел. Минус восемнадцать. Не ужас-ужас, но с таким ветром и в нашей одежде — верная смерть. Прихватили забытых в кладовке одеял, хотели завесить ими холодные стены в каюте, но, когда развернули, обнаружили, что они стали местом жизни, питания, и, заодно, последнего упокоения многочисленного мышиного семейства. Побрезговали и выкинули. Со стены в богатой каюте срезали бархатные алые шторы, и наша скромная обитель стала похожа на претенциозный бордель. Единственная ценная находка — замёрзшая в разорванных льдом баках на камбузе питьевая вода. Нарезали её кубиками, растопили, пополнили свой небогатый запас. Теперь хоть чай можно пить спокойно.

За образовавшимся досугом сделал лёгкие нарты — деревянные на стальных полозьях, с высокими бортами. Положим туда вещи, посадим, завернув в спальники, Эли — и будем тащить упряжкой из двух ездовых придурков. Это куда легче и удобнее, чем на спинах нести.

Обдумал идею соорудить парусный буер — с таким ветром даже под парусом из занавесок можно выжать роскошную скорость, — но опыта буеростроения у меня нет, а экспериментировать с конструкцией, от которой будет зависеть наша жизнь, не хочется. Перевернёт его, а нас по льду размажет. Опять же ветер сильный, а видимость никакая — даже если не перевернемся, то вмажемся куда-нибудь с разлёта. Не, плохая мысль.

Исчерпав все разумные занятия, уснул. В походах всегда надо спать, если есть возможность. Мало ли, как потом повернётся. Разбудила меня тишина. Потрескивала догорающая печка, но в трубе больше не надрывался высокий хорал волков-евнухов. Я выглянул в иллюминатор — в чистом тёмном небе над чистым тёмным льдом развернулось роскошное зелёное полотнище северного сияния. Метель прекратилась.

— Вставай, — пихнул в бок спящего Артёма, — пора выходить. Погоды лучше этой мы точно не дождёмся.

Морозный воздух ясен и сух, прозрачен до горизонта, где лёд переходит в какие-то возвышенности. Над головой сияют, отражаясь в ледяной поверхности, яркие переливы цветов. Красиво. С нартами мы движемся быстро и без особых усилий, и даже Эли не мёрзнет. Любуется сиянием небес, легонько транслируя свой восторг. Выспавшиеся и сытые, мы одолели остаток маршрута за четыре с половиной часа и даже не сильно устали.

— Здесь, — уверенно ткнул пальцем вниз Артём.

На мой взгляд, там был ровно тот же лёд, что и везде. Но ему виднее.

— Глубоко?

— Нет, пара метров. Спокойно возьму резонанс.

— И на финише мы навернемся с двух метров бошками вниз?

— Почему бошками?

— Ну, жопами. Ничуть не легче. Мы же понятия не имеем, что там будет.

— А что ты предлагаешь?

В два УИна мы резали лёд на блоки, выкладывая из них круг по периметру быстро углубляющейся этаким амфитеатром ямы. Не знаю, зачем. Просто кидать их кучей было бы быстрее, но как-то бессмысленно, что ли. Потом второй ряд, третий — со сдвигом к центру, как строят ледяные купола. Артём немного ошибся — тут было явно глубже двух метров. Даже удивительно, что промёрзло так глубоко. Я всё ждал, что мы докопаемся до воды, но докопались до крыши. Очередной ледяной брусок оказался с фрагментом камня — УИну всё равно, что резать. Я поднялся по ледяным ступням наверх и торжественно водрузил его на стену. Купол мы не закончили, но стену метра в два возвели. С наклоном вовнутрь и проходом наружу. Если пойдём этим путем в обратную сторону, будет легче. Может, от метели укроемся, да и сани пригодятся. С собой не потащим, у нас транзит последний.

Прорезал крышу и, зацепив верёвку саморазвязывающимся узлом за какое-то архитектурное излишество, спустился вниз. В свете фонарика открылось небольшое цилиндрическое помещение. Льда в нём, на удивление, не оказалось — только немного на полу. Видимо, достаточно герметичное. Простые гладкие стены из плотно уложенной кирпичной кладки. Окон нет, но есть дверь — металлическая, с уплотнениями и прижимными рычагами, как корабельный люк. Открывается наружу, то есть уже, понятное дело, не открывается вовсе. Там лёд, вдавивший её так, что она аж вогнулась. Странно, что стены не раздавило. Видимо, очень толстые и крепкие. Возле двери вмёрзло в лёд сидящее у стены тело. В тёплой одежде, на голову опущен капюшон. На кирпиче рядом что-то нацарапано, видимо предсмертная записка, но я смотреть не стал. Всё равно языка не знаю.

— Ну что там? — нетерпеливо закричал сверху Артём.

— Спускайтесь, — коротко ответил я.

Цель на месте — из покрывающего пол льда торчит чёрный цилиндр репера.

Сначала он спустил Эли в переноске, потом рюкзак, и уже потом съехал сам, ругаясь и обдирая перчатки. Спускаться «дюльфером» его явно никто не учил. Дождавшись окончания этого безобразия, я дёрнул за ходовой конец, освобождая верёвку. Она нам может пригодиться. Окоченелый труп Артём никак не прокомментировал, а Эли, кажется, даже не заметила.

— Идём дальше?

— Жми, — сказал я, поднимая на плечи переноску.

Тёмная пустая комната удивительно обычного вида. Такую легко представить в какой-нибудь городской квартире. Четыре стены в цветочных обоях, окно в занавесочках, пейзажик в рамке, потёртый паркетный пол. Только торчащий посередине из пола репер несколько портит впечатление обыденности. За окном темно, вокруг чёрного цилиндра стоят кружочком кресла. Похожи на мебель в стиле семидесятых — красная рубчатая ткань, деревянные боковины с гнутыми ручками. Развёрнуты к реперу. Что за странные посиделки тут устраивали? Впрочем, неважно. Меня интересует только один вопрос.

— Сколько?

— Четырнадцать минут.

— Переодеваемся.

Тут тепло, значительно выше нуля. Мы быстро разделись, с облегчением надели на себя летнее. Эли брезгливо нюхала несвежие вещи, морщилась, излучала отвращение. Ничего, пусть это будет самой большой нашей проблемой. Я, например, переживал, что нас сейчас кто-нибудь вот так без штанов и прихватит. Хотя, наверное, зря. Не похоже, что сюда в последнее время заходили. Пыльновато, воздух затхлый. Выключив фонарик, осторожно выглянул в окно — ничего не увидел. Темно там и всё. Ночь, наверное, и фонари не горят. Если за окном городской квартиры так темно, то вряд ли стоит бояться внезапных визитов. Скорее всего, этот срез тоже постигло то, что там обычно их постигает. Неважно. Ждём гашения — и валим.

— Здесь небольшой транзитик, — сказал Артём извиняющимся тоном, — но символический, метров сто. Я тут был уже.

Бетонное влажное помещение, пахнет сыростью, плесенью и ржавчиной. Вокруг репера стояло когда-то какое-то оборудование, но время и вода превратили его в иллюстрацию бренности бытия и эффективности коррозионных процессов.

— Вон в тот коридорчик.

Через коридорчик пришли в такое же, но сухое помещение. Возле выходного репера на железном стуле с высокой спинкой расположился скелет. Вытянутой в нашем направлении рукой он демонстрировал отставленный средний палец.

— Шутники, блин, — неодобрительно сказал Артём, — это же человек был когда-то.

Я заинтересовался феноменом — фаланги кисти оказались аккуратно скреплены тонкой проволокой. Кто-то всерьёз заморочился, даже покрасил её под цвет костей. Странное у людей бывает чувство юмора.

— Осторожнее, в прошлый раз на выходе была ловушка.

— В смысле — «осторожнее»? Зажмуриться, присесть, глубоко вдохнуть, перекреститься?

— Не знаю. Просто — осторожнее.

Толку, блин, от таких советов…

Впрочем, ничего не случилось. Мы оказались на мощёной площадке под секторным куполом из зажатого в металлические рамы грязного стекла. Рядом с репером торчит какой-то стационарный промприбор, судя по всему — поворотный погрузчик. Его манипуляторы приводятся сложной гидравликой, исполненной, к моему удивлению, без единого шланга, на поворотных шаровых узлах. Замысловато, но, если у вас нет резины, то вполне грамотное решение. Ну, или вы хотите, чтобы всё работало веками. Резина стареет, теряет эластичность, требует замены. Металл — нет. Если он достаточно твёрдый и хорошо обработан. Судя по массивности станины, металла здешним инженерам хватало.

— Вот, глянь, — Артём показал мне на табличку в основании.

«Первый паромеханический завод энергетического товарищества Коммуны. Третий год двенадцатой шестилетки».

— Это по времени когда? — озадачился я.

— Никто не знает.

— Жаль. Хотелось бы прикинуть, сколько оно простояло. Ну, там, когда масло менять, фильтры, ТО следующее…

Никто не оценил шутки. Ну и ладно.

Через красивую, но чрезмерно вычурную дверь мы прошли в заброшенный и частично раскомплектованный цех по сборке… Или разборке. Или хрен пойми. Постовая схема, платформенный конвейер. Что угодно можно делать. Артём уверенно провёл нас тёмным коридором в ангар. Нет, Ангар. Огромный, метров тридцать высотой, из грязного стекла и потемневшего металла, с раскладными, судя по всему, створками потолка. И посредине, расчалившись на упорных стойках ложемента, висит здоровенный очень непривычного вида дирижабль.

— Ну, вот, блядь, — сказал я мрачно, — какой облом…

— Принцип работы УИна ты тоже не понимаешь, но он же работает! — горячился Артём, обиженный так, как будто он лично этот макет дирижабля построил.

— Именно. Принцип УИна — не понимаю. Не знаю я такой физики. А принцип дирижабля — понимаю. «Закон Архимеда» называется. Видишь эту мандулу? — я показал на каплевидный главный корпус, заключённый в клетку гнутых арматурных балок.

— Вижу.

— Большая?

— Огромная.

— Чёрта с два. Это газовый отсек. И он маленький! Слишком маленький для всего остального. Даже если представить, что он наполнен чистейшим космическим вакуумом — что очень вряд ли, — то его объём категорически недостаточен для подъёма в воздух всей этой металлической хреномуди, что вокруг него наверчена. Даже будь весь этот металл литием — что, разумеется, не так, — его слишком много. А если брать реальные конструктивы — алюминий и водород, — эта штука не оторвётся от земли, даже если гондолы пустые. А ведь они не пустые, верно?

— Верно, — признал Артём, — там каюты и всё такое.

— Это не дирижабль, — подытожил я, — это макет дирижабля. Фэнтезийный макет. Выглядит круто, но летать не может. Он конструктивно абсурден. На кой чёрт вокруг газового отсека эта обвязка из чудовищного двутавра с дырками? Отсек же жёсткий! Им что, на таран ходить собирались? Почему три гондолы, причём одна из них в хвостовом оперении? И как туда попадать из центральной? Почему двухлопастные винты на моторных консолях? Им что, религия запрещала сделать нормальный пропеллер? Такой размер лопастей требует очень высокую скорость вращения, на кой чёрт? При таких габаритах логичнее ставить большие пропеллеры с более низкой скоростью. Да я до вечера могу перечислять конструктивные нелепости. Не знаю, кто и зачем соорудил эту штуку, но она декоративная. Очень жаль потраченного на дорогу времени.

— Может, ты на него всё-таки взглянешь поближе, а не издали будешь критиковать? — сердито спросил Артём.

— А, что с тобой говорить… — махнул я рукой. — Но раз уж мы припёрлись в такую даль, то глупо будет не посмотреть, что там внутри.

— Это не дирижабль, — сказал я через три примерно часа. — Но это и не макет дирижабля. Я не знаю, что это за штука вообще. Её сходство с дирижаблем чисто визуальное.

Мы стали ещё более грязными, усталыми и озадаченными, хотя, казалось бы, дальше некуда. Эли, устав лазить с нами по пыльным заброшенным отсекам, техническим коридорам и узким трапам, уснула в одной из кают. Свернулась недовольным клубочком на кровати — такой широкой, что там можно было бы организовать свингер-пати гусарского полка с кордебалетом Мулен Руж.

Каюты основной нижне-центральной гондолы вообще поражают роскошью и качеством отделки. Стимпанк-модерн. Полированное дерево стенных панелей, тканевые гобелены с цветочным узором, бронза и латунь, цветное стекло многочисленных светильников, разноцветный фарфор изящной сантехники, массивная вычурная мебель из массива. Вес декораторов явно не ограничивал, что делало ситуацию ещё более загадочной.

Кроме основной гондолы, «объект в форме дирижабля» имеет ещё две. Одна — длинная, в форме закруглённого на торцах цилиндра, — сзади по оси конструкции, в центре разлапистого креста хвостового оперения. Вторая, почти шарообразная — ниже, в нижнем пере руля. Они связаны между собой проходящим в трубе винтовым узким трапом. Длинная — машинное отделение. Описывать находящиеся там агрегаты бессмысленно, потому что они пока слились у меня в голове в мешанину труб, валов, поршней и приборных шкал. Чего в этом винегрете нет — так это проводов. Ни единого узла, детали или механизма, который предполагал бы использование электричества. Аллергия на него, что ли, у Первокоммунаров была?

Так вот, из этого машинного отделения в центральную каплевидную капсулу, которую я сперва посчитал за газовую ёмкость дирижабля, уходит толстый массивный металлический вал и какие-то мощные тёмные шины. Я бы предположил в них проводники под огромные токи, если бы не их вызывающе диэлектрический вид. Материал напоминает серо-графитный камень из цитаделей Ушедших, но чем-то неуловимо отличается. Волноводы какие-то? Чёрт их поймёшь… Так вот, столь могучий приводной вал очевидно предполагает, что внутри центральной «капли» отнюдь не газ, а какие-то механизмы, требующие передачи туда мощного крутящего момента. То есть, если эта штука собиралась летать — а наличие хвостовых рулей и тяговых пропеллеров на это очень настойчиво намекает, — то подъёмная сила её обеспечивалась не законом Архимеда. И нет — я понятия не имею, чем. Логика конструкции приводила меня к выводу, что, если как-то заставить вращаться этот вал, то расположенный внутри неизвестный механизм сделает весь этот гигантский нелепый аппарат легче воздуха. И не спрашивайте меня, как — никаких люков вовнутрь «капли» я не нашёл. Но сделает — для декоративного макета это слишком сложно устроено. Ну а дальше он будет уже управляться как дирижабль — менять высоту за счёт изменения веса, менять скорость и направление за счёт тяги винтов и поворота рулей.

Из всего массива железа я с налёту понял только приводные механизмы — они сделаны непривычно, но понятно — гидравлика и механические рычаги. Обычная авионика. Но даже тут было непонятно, как сигналы управления доходят из центральной гондолы, передняя закругленная часть которой представляет собой остеклённую ходовую рубку. Или в случае летательного аппарата это называется «кокпит»? Во всяком случае, не по проводам и не механически — ни тросов, ни тяг.

Всё это хозяйство было на вид целым, но непонятным, холодным, мёртвым и пыльным. Отсутствовал только центральный фрагмент консоли управления — из панели перед штурвалом и рычагами кто-то аккуратно извлёк большой квадратный прибор. От него осталось зияющее пустотой место с торчащими в воздухе серо-графитными тонкими шинками. Что это было — оставалось только гадать. Надеюсь, не самая важная деталь.

— Ты уже понял, как он работает? — с надеждой спросил Артём.

— Нет. И, возможно, никогда не пойму. Меня даже лампы здешние ставят в тупик, — признался я. Вот, посмотри…

Мы сидели в помещении за кокпитом, которое, судя по всему, было небольшой кают-компанией для команды управления. В центре гондолы есть ещё одна, большая, с длинным столом человек на тридцать, но там слишком пусто, просторно и пафосно. Здесь уютнее.

Я, ослабив мультитулом (обычным «лезерманом», не УИном) защёлки, снял изящный стеклянный плафон настольной лампы с его витого латунного основания. Под ним в пружинном зажиме зафиксирована… ну, допустим, лампочка. Будем звать её так. Дутая из прозрачного стекла колба, внутри которой непривычный дырчатый элемент.

— Это — лампочка! — изобразил я собой Капитана Очевидность. — Похожая на тёрку для чеснока хрень у неё внутри должна греться и светиться, как спираль в наших лампах накаливания.

— Понятно, — кивнул Артём.

— Завидую, — съехидничал я, — потому что мне непонятно. Я даже представить себе не могу, что её должно накалять и как! Здесь нет проводов! Тут вообще нигде нет проводов! Смотри сюда…

Я отщёлкнул пружинный держатель и вынул лампочку. Её нижняя часть представляет собой металлический плоский контакт-цоколь, как у наших — только он не резьбовой, а прижимной. Но это полбеды. Он один, а не два, как в цоколе наших лампочек, и он прижимается к тонкой серой полоске из неизвестного материала. Такими полосками пронизаны все здешние системы, и я бы предположил, что они исполняют роль проводов — но они не проводят электричество, в чём я убедился при помощи батарейки и лампочки из фонарика.

— Энергия для нагрева элемента накаливания подаётся через основание лампы, — продолжил я делиться своими открытиями. — Сначала я подумал, что она стационарная, но потом сообразил, что это не совсем так…

Я показал на латунную подпружиненную кнопочку в широком деревянном постаменте лампы. Нажал, освободил фиксатор и торжествующе поднял лампу над столом. Под ней из столешницы торчит небольшой, размером с фалангу большого пальца шпенёк с боковой лыской и горизонтальной прорезью.

— Смотри, такие же вот тут и вот тут, — я показал аналогичные шпеньки на столешнице, — значит, можно туда переставить лампу.

Я продемонстрировал — поставил лампу вместо центра на край и защёлкнул, утопив фиксатор в основании.

— Ставлю лампочку и плафон на место… — я быстро собрал устройство, как было. — Теперь она будет гореть тут. Если, конечно, я смогу понять, от чего она вообще горит…

Пока что мы сидели при свете фонарика. И никаких идей, как зажечь свет, у меня не было. Поэтому еду приготовили, как дикари, на походной газовой плитке с баллончиком, водружённой на роскошную большую плиту здешнего камбуза, нагревательные элементы которой оставались такой же загадкой. Эли я будить не стал — пусть лучше выспится, всё равно каша с тушёнкой ей не нравится. Скормлю ей сладких батончиков.

Кстати, продуктов у нас в обрез, а ведь ещё обратно тащиться… Взбодрив себя кофе, полез ковыряться дальше, стараясь настроиться на оптимизм. Что один механик сделал, в том другой механик завсегда разберётся. Должен разобраться. Обязан.

Помогла мне, смешно сказать, сантехника. С одной стороны, я был мотивирован тем, что Эли скоро проснётся и начнёт капризничать от невозможности помыться, портя мне и без того не радужное настроение, с другой — логично начать разбираться в системах с той, которая хотя бы оконечными интерфейсами понятна. Что может быть понятнее унитаза?

Как выяснилось — многое. Но упорство и техническая смекалка превозмогли. Вода в здешнюю сантехгруппу подаётся самым простым образом — самотёком из бака, расположенного вверху гондолы. Бак здоровенный, воды там до чёрта… Было когда-то. Сейчас трубы сухие, но так даже легче разбираться. Запорная арматура беспрокладочная — я заметил, что эластичные материалы тут то ли не любили, то ли не знали. Или на резину у них такая же аллергия, как на электричество. Шаровые притёртые краны из… Сказал бы, что из бронзы, но уже начал подозревать, что просто цвет похож. С металлами и сплавами тут всё непросто, я даже материал корпуса затрудняюсь определить. Светлый, как алюминий, но твёрдый, как сталь. Холодная вода идёт по трубам через вентили в краны и унитазы. А вот горячая — через компактные проточные нагреватели, которые подключены к тем же серо-графитовым проводникам неизвестной мне энергии, которая превращается в тепловую без посредства электричества. Но это не так интересно, как механизм их включения — при открытии крана горячей воды, её поток поворачивает заслонку, которая механически замыкает разрыв шины, поджимая один конец к другому. Примитивно и надёжно, как рубильник с рычагом. Это открытие само по себе бесполезно, но в процессе я научился уверенно вскрывать технологические ниши, лючки и каналы в стенах, добираясь до спрятанных там потрохов. Резьбовые соединения тут не любили так же, как резину и электричество, предпочитая полуэллиптические защёлки-фиксаторы. Под них предполагалось нечто вроде железнодорожного ключа, только более сложной формы, но я насобачился проворачивать их встроенной в «лезерман» открывашкой для пива. Она входит в фигурную выштамповку почти идеально.

Вот так, снимая панель за панелью и ныряя туда с фонариком, я не только извозился в пыли, как норная крыса, но и проследил силовую шину до распределительного узла, скрытого под полом кокпита. Артём наблюдал за моей деятельностью с ужасом — за мной оставался след из вскрытых стен, полов и потолочных панелей, — но никак не комментировал.

Слава инженерной дисциплине — шины, гребёнки и коннекторы тут оказались маркированы. Русскими буквами и арабскими цифрами. Цифробуквенные коды мне, разумеется, ни о чём не говорили, но это только пока. Я пришёл по шине ВНгр-Л04, что можно оптимистично перевести как «водонагреватель в четвёртом клозете по левому борту». Тем более что он именно четвёртый. Логично предположить, что вот эти группы «ВНгр-Л» и «ВНгр-П» запитывают водогреи соответствующих бортов. Вот их рубильники, которыми можно вырубить каждую группу по отдельности. От них шины потолще идут к более общим цепям. Например, гребёнки «ПКт-Л» и «ПКт-П». Скорее всего, это питание пассажирских кают в целом — свет, обогрев, вентиляция, эпиляция… — не знаю, какое ещё бытовое оборудование там установлено, недосуг разбираться. Фрактальная схема. Значит, надо просто идти по ней к корневому распределителю и далее — к сердцу системы. Ну, где тут следующий люк? Куда ведёт эта шина?

Ну что же — нечто в этом роде я и ожидал. Поползав ужом в технических тоннелях под палубой гондолы, я вернулся к тому, с чего следовало, наверное, начать. С приборной консоли ходовой рубки. Идти к ней, начиная с унитаза, было, может быть, не самым коротким, но очень познавательным путём.

— Артём, иди сюда.

— Что-то нашёл, Сергей?

Я немного картинно провернул открывашкой фиксаторы и откинул на бронзовых петлях нечеловечески стильный деревянный пенал сбоку панели. Под ним очень характерных размеров и формы гнездо. Пустое.

— Акк! — уверенно сказал Артём.

— Ну дык, — подтвердил я.

— Значит, от него питается этот дирижабль?

— Не совсем, — пояснил я. — От этого акка питается вспомогательная бортовая сеть. Свет, тепло, вода, воздух, камбузы и сортиры. От него же запитана приборная панель и элементы управления, может быть, ещё что-то. Но ходовая часть и резонаторы с ним не соединены, кажется, никак. Скорее всего, я смогу включить тут свет, но я всё ещё понятия не имею, как поднять эту штуку в воздух и отправить на Дорогу.

Я вставил акк в гнездо и опустил зажимной рычаг. Акк был альтерионский — я их зарядил и забрал с собой. Чёрта лысого им, а не «энергетическую независимость». Пусть так крутятся. В отличие от моего кустарного домашнего оборудования, здесь к акку прижимались не электрические контакты, а толстые серые пятаки энергетических шин. Какая бы энергия в нём ни содержалась, оборудование дирижабля её получало напрямую, без преобразований. Изящный бронзовый переключатель рядом как бы говорил «Поверни меня!» (вру, ничего он не говорил, но я уже достаточно полазил под панелью, чтобы вычислить главный рубильник). Щёлк — и загорелись пыльным светом матовые светильники на стенах, налились зеленоватым сиянием шкалы приборных панелей, засветился и зажужжал, раскручиваясь, прибор, в котором я предположил гирокомпас. В мозг тревожно толкнулась проснувшаяся и дезориентированная спросонья Эли.

— Пойду, успокою малышку, — сказал я, — ничего пока не трогай, тут ещё разбираться и разбираться…

В каюте горел свет, летала по воздуху выплюнутая из вентрешёток пыль. Видимо, где-то погнали воздух канальные вентиляторы. Тихо работают, хорошо сохранилась здешняя техника. Эли растерянно озиралась и обиженно чихала, сидя на кровати.

— Не пугайся, мелочь, — сказал я, — это просто свет зажёгся.

Эли демонстративно потрясла подолом розовой футболки с жёлтыми авокадо (последствия детского размера), сморщила носик. Да, мы три дня не мылись, пропитавшись потом и пылью нескольких миров. Понимаю. Сам не розами пахну. Чистое бельё кончилось, постирать грязное пока негде. Вода только в баклажках питьевая — ещё с замёрзшего парохода.

— Потерпи, я что-нибудь придумаю, — сказал я со вздохом, — пойдём, чай тебе сделаю. Со сгущёнкой.

Артём пренебрёг моим пожеланием ничего не трогать и увлечённо экспериментировал с плитой на «малом камбузе» при «малой кают-компании». И то, и то имеется в большом варианте, для пассажиров, но передний отсек большой гондолы отделён от их салона переборкой. Тут четыре двухместных каюты, два санузла, крохотный камбузочек с вызывающе стимпанковым кухонным оборудованием, сама рубка управления со стеклянными стенами и частично полом — и вот эта кают-компания. Довольно уютная и небольшая, со столом на шесть человек, стульями возле него, а также креслами и диванами возле стен. Миленько.

Вообще, я бы сказал, что это прогулочный вип-лайнер. На восемь двух- и трёхкомнатных роскошных кают в центральном отсеке гондолы есть несколько кладовок и каюточек для обслуживающего персонала в заднем. Обеденный зал на двадцать-двадцать пять персон, библиотека (к сожалению, с пустыми полками, но с роскошными креслами и изящными журнальными столиками возле них), а главное — открытые прогулочные галереи. Небольшая палубка вокруг гондолы, здоровенная серповидная палуба вокруг задней части центрального баллона. Туда можно было подняться на открытой лифт-кабине снаружи дирижабля. Он должен кататься по центральной поперечной балке на больших роликах, но пока не катался. Так что в моторную гондолу я лазил по узенькому трапу внутри несущей нижней балки — она оказалась внутри полая.

Очевидно, что все эти прогулочные роскоши доступны только в режиме зависания, на ходу с открытых галерей будет сдувать пропеллерами. Долетели до каких-нибудь пейзажных красот, машинам стоп, официанты быстро расставляют по палубам раскладные столики, сервируют их шампанским. Стюарды с поклонами провожают вип-публику из кают на воздух — видами любоваться и рябчиков в ананасах кушать. Если такую дуру гоняют из-за восьми кают — в этих каютах очень важные персоны должны быть. Тут одних кладовок с холодильниками… Кстати, если разобрать их стены, выйдет отличный грузовой трюм. Двадцатитонную фуру загнать можно, если без тягача. Кубометров сто. Правда, это будет иметь смысл, если я пойму, как оно летает. А я пока не понял.

От плиты пахло горелой пылью — протереть её перед использованием Артём не догадался. Холостяцкое мышление, хоть и троеженец. Но чайник здешний (медный, луженый, очень красивый, найденный в одном из шкафчиков) кипятился на ней исправно. Надеюсь, он его ополоснул хотя бы. От пыли веков. Мда, сюда бы жену мою запустить — она бы три дня драила, гоняя нас с ведрами. Но единственные «женские руки» тут у Эли, а они у неё не под то заточены.

После чая объявил продолжение авральных работ. Не можем запустить ходовые машины, попробуем домучить хотя бы сортир.

Оказалось, что лазить в гондолу по верёвке нам больше не обязательно — стоило утопить в стену возле входного люка красный рычаг с надписью «Трап», как часть обшивки откинулась, и из неё выполз широкий раздвижной трап. С сухим пощёлкиванием рабочего механизма он дошёл до пола ангара и остановился. Может, тут и лифт есть, возможно, даже грузовой — но в нижнюю часть гондолы я не лазил. Успеется, нам грузить нечего. У меня другая идея. Дирижабль — будем звать его так — стоит на решётчатых фермах сделанного точно под него ложемента. Скорее всего, этот ангар — точка технического обслуживания, потому что на вип-аэровокзал он точно не похож. Это означает, что тут должны быть заправочный и разгрузочный интерфейсы. Слить говно из нижней цистерны (к счастью, пустой), залить воду в цистерну верхнюю (к сожалению, пустую). Чтобы пассажиры могли снова перемещать жидкость сверху вниз.

Техническая логика меня не подвела — облазив всё по скобтрапам, обнаружил места подключения труб и сами трубы. Раздвижную конструкцию пришлось попинать ногами, но совсем немного. Надёжно сделано. Трубы идут открыто, проследить несложно. Трубопровод привёл меня к стене ангара. Здесь нашлась ранее незамеченная скромная дверка, запертая, но удачно — с этой стороны, на засов. За ней оказалось небольшое (на фоне ангара, а так довольно приличного размера) помещение с переплетением разнокалиберных труб, гроздьями вентилей и пучками рычагов. Всё это пыльное, заброшенное, неживое — но, на удивление, ничуть не ржавое. Хотя в секционной стеклянной стене не хватает двух стёкол и влажность под сто процентов. Хороший металл.

Сквозь выбитые стёкла в помещение проникли джунгли, огляделись, ничего интересного не нашли, но оставили колонию чего-то вьющегося, зелёного и пахучего, что обвивало теперь конструкции, придавая им вид романтический и загадочный. А ещё — очень мешая разобраться, что к чему и зачем. В результате я угваздался помимо всего прочего вонючим липким травяным соком, превратившись в какое-то чмо болотное. Эли меня не одобрит.

Выяснил, что магистральная труба подачи воды, от которой отходит нужная врезка, проходит насквозь и уходит в джунгли. Чувствуя себя обоими братьями Марио сразу, вылез в выбитое окошко, продрался с десяток метров — и быстро бежал обратно. Что-то агрессивно сопящее целенаправленно ломилось мне навстречу, а я, как назло, винтовку аж в гондоле оставил.

Пришлось сходить за ней и взять Артёма для моральной и огневой поддержки. Правда, стрелять велел только в самом крайнем случае, только одиночными и только чётко видя цель. Потому что получить очередь из «калаша» в спину — последнее, что мне сейчас надо. Эли, заглянув в подсобку с трубами, благоразумно передумала цепляться мне на спину. Уж больно там грязно.

«Страшное чудище из джунглей» оказалось некрупным кабаном-подсвинком. В режиме «Биорад» я отчётливо видел его через переплетение стеблей и листьев, и, подумав, решил, что это судьба. Винтовка звонко щёлкнула, кабанчик прыгнул — и тут же упал. Неспортивно, зато свинина. Разделал как смог, срезал мяса килограммов пять с доступных мест, завернул в широкие листья какого-то местного лопуха, отдал Артёму. Велел идти на камбуз, жарить. Заодно проверить, холодят ли там холодильники. Труба привела меня к водонапорной башне, где с громким плеском текла через край бака вода. Текла она настолько давно, что промыла себе у основания башни озерцо, а ручей от этого водопадика успел оформиться в естественный природный объект с живописными зелёными берегами. Как вода туда подавалась — я так и не понял. Видимо, естественным напором, с какого-нибудь возвышенного водоёма, потому что вряд ли где-то до сих пор насосы работают. Мне пришлось только обстучать камнем присохший вентиль и открыть его, подав воду в магистраль. В трубе зашумело, водопад, наоборот, затих. Порушил я местную экологию, проклянут меня здешние лягушки.

Второй вентиль — на врезке в подсобке, и вскоре верхняя цистерна гондолы начала заполняться. Я ждал неприятного шума протекающей где-нибудь воды, но не дождался. Заливалось почти час, потом сработал отсечный клапан — и тишина. Даже не капнуло нигде. Молодцы здешние сантехники.

Когда в ангаре потемнело от стремительно упавшей на него сверху тропической ночи, мы уже были с горячей водой и канализацией в двух ближних к рубке каютах, можно было ни в чём себе не оказывать. Сначала помылась Эли, потом я, потом опять Эли. Она так соскучилась по гигиене, что никак не хотела вылезать из небольшой здешней ванны. Ну и ладно, воды в ёмкости до чёрта, а если что — ещё нальём.

Ночью мне снилась жена, мы гуляли по берегу, а потом приснилось, что мы с ней занялись сексом на пляже. Потом я проснулся и понял, что не то чтобы приснилось, и не то чтобы с ней… Вот подо что у Эли ручки-то заточены. И не только ручки. Отблагодарила за горячую воду, значит.

— Зря ты так, — сказал я укоризненно, но она так убедительно сделала вид, что ничего не было, что я решил считать это эротическим сном.

Мало ли что может присниться человеку, который сильно по жене соскучился?