Неизвестный Мао

Глава 1 На пике перехода: от прошлого к настоящему (1893–1911 гг.; возраст 1–17 лет)

Мао Цзэдун, на протяжении десятилетий имевший неограниченную власть над жизнью четверти мирового населения, несет ответственность более чем за 70 миллионов смертей в мирное время. И ни один другой диктатор XX столетия с ним в этом не сравнится.

Мао появился на свет 26 декабря 1893 года в крестьянской семье, в деревне Шаошань, провинция Хунань, в самом сердце Китая. Более пятисот лет жили в этой долине его предки.

Это был мир первозданной красоты. Хунань — область с умеренным, влажным климатом. Ее окутанные туманом холмы были заселены еще в эпоху неолита. В лесах росло более 300 видов деревьев, включая клен, камфорное дерево, метасеквойю и редкое дерево гинкго. Под сенью лесов скрывались тигры, леопарды и кабаны, что еще бродят по холмам (последний тигр был убит в 1957 году). Эти холмы, не пересекаемые дорогами и судоходными реками, надежно ограждали долину от внешнего мира. Даже в начале XX века весть о столь важном событии, как смерть императора, последовавшая в 1908 году, не нарушила покой долины, и Мао узнал об этом лишь два года спустя, когда покинул Шаошань.

Буддизм пришел сюда еще при династии Тан (618–906 гг. н. э.); тогда же там были возведены буддистские храмы, действовавшие и при юном Мао.

Деревня Шаошань невелика, ее размеры всего около 5 на 3,5 километра. 600 семей, живших в долине, выращивали рис, чай и бамбук, впрягали в ярмо буйволов, чтобы вспахать рисовые плантации. Вся жизнь состояла из этих древних занятий. Отец Мао, Ичан, родился в 1870 году. Когда мальчику исполнилось десять, его обручили с тринадцатилетней девочкой из деревни, расположенной в 10 километрах, за перевалом Отдыхающего Тигра, где, бывало, тигры нежились на солнце. В те годы такое расстояние между деревнями считалось огромным. Люди, проживающие в этих деревнях, говорили на разных диалектах, почти не понимая друг друга. Будучи маленькой девочкой, мать Мао не получила имени. Она была седьмой девочкой, родившейся в клане Вэнь и потому звалась просто — Седьмая Сестра Вэнь. Согласно древнему обычаю, ее ноги были особым образом изуродованы[1], чтобы их можно было назвать «трехдюймовыми золотыми лилиями», в те времена это считалось идеалом красоты.

Ее помолвка с Ичаном — отцом Мао происходила согласно ритуалам, освященным веками. Организовали помолвку родители детей, исходя из практических соображений: могила одного из дедушек девочки находилась в Шаошани, о ней нужно было заботиться, регулярно совершая положенные ритуалы, поэтому иметь там родственника было полезно. Седьмая Сестра Вэнь переехала в дом Мао после помолвки, а поженились они в 1885 году, когда ей исполнилось восемнадцать, а Ичану пятнадцать.

Вскоре после свадьбы Ичан вступил в армию, чтобы иметь возможность выплатить семейные долги. Через несколько лет ему это удалось. Китайские крестьяне были не рабами, а свободными фермерами, и поступление на военную службу по финансовым причинам было общепринятой практикой. К счастью для Ичана, ему не пришлось участвовать в военных действиях, зато он повидал мир и приобрел некоторые деловые качества. В отличие от большинства крестьян Ичан умел читать и писать, достаточно хорошо, чтобы вести счета. По возвращении в родную деревню он стал выращивать свиней и обрабатывал рис, превращая его в высококачественный продукт, который выгодно сбывал на рынке в ближайшем городе. Со временем Ичан не только выкупил землю, заложенную отцом, но и прикупил новую и превратился в одного из самых зажиточных людей деревни.

Несмотря на обеспеченность, Ичан до конца своих дней не чурался тяжелого труда и исповедовал бережливость.

Ичану с семьей было выделено шесть комнат в родительском доме с соломенной крышей. Со временем Ичан заменит солому черепицей (это было главное усовершенствование), но оставит земляной пол и стены. Окна представляли собой квадратные отверстия с деревянными решетками (стекла по тем временам были роскошью). На ночь окна закрывались деревянными щитами (температура едва ли когда-нибудь опускалась ниже нуля). Обстановка в доме была простой: деревянные кровати, деревянные столы и лавки. В одной из этих комнат, под бледно-голубым домотканым хлопковым одеялом и синей москитной сеткой родился Мао.

Мао был третьим сыном в семье, единственным, кто не умер в младенчестве. Его мать-буддистка с утра до ночи молила Будду защитить ее сына. Мао дали имя, состоящее из двух частей, — Цзэ-дун. Цзэ, означающее «сиять», было родовым именем поколений семьи Мао, как о том записано было в хронике клана, которую начали вести еще в XVIII веке. Дун означает «Восток». Следовательно, полное имя Мао означает «Сияющий на Востоке». Когда в семье родились еще два мальчика, в 1896 и 1905 годы, они получили имена Цзэминь (минь означает «люди») и Цзэтань (тань, возможно, происходит от названия города Сянтань).

Эти имена отражали древнее стремление китайских крестьян даровать своим сыновьям благополучную жизнь и ожидание того, что они оправдают чаяния родителей. Образованный человек мог достичь высокого положения, а под образованием на протяжении столетий понималось изучение конфуцианских классиков. Превосходное знание их трудов позволяло юноше из любой семьи пройти императорские экзамены и стать мандарином — начальная ступень на пути к посту премьер-министра. Пост чиновника являлся синонимом успеха, и имена, данные Мао и его братьям, выражали возлагаемые на них надежды.

Но великое имя было также тягостным бременем и потенциальным вызовом судьбе, поэтому большинство детей звали скромными уменьшительными именами. Мао звали «Мальчиком из камня» — Ши сань я-цзы. Для этого второго крещения мать привела Мао к высокой скале. Скала эта считалась чудесной, поскольку из нее бил родник. После того как Мао совершил необходимое количество поклонов, он стал считаться усыновленным скалой. Мао был в восторге от своего имени и продолжал использовать его, когда повзрослел. В 1959 году, когда он вернулся в Шаошань и в первый — а также и последний — раз встретился со своими односельчанами в качестве верховного лидера Китая, перед тем, как приступить к обеду, он с улыбкой спросил: «Что ж, все здесь, кроме моей Каменной Матери. Может, подождем ее?»

Мао любил свою родную мать так глубоко, как никого другого. Она была мягкой и терпимой женщиной, которая, как вспоминал Мао, никогда не повышала на него голос. От нее Мао унаследовал округлое лицо, чувственные губы и самообладание. На протяжении всей жизни Мао переполняли эмоции, когда он говорил о своей матери.

Следуя примеру матери, маленький Мао стал буддистом. Годы спустя он говорил своим приближенным: «Я поклонялся своей матери… Куда бы она ни пошла, я следовал за ней… в храме сжигали благовония и бумажные деньги, отбивали поклоны Будде… Оттого, что моя мать верила в Будду, верил в него и я». Однако в подростковом возрасте Мао отказался от буддизма.

Детство Мао было беззаботным. До восьми лет он жил в семье матери, у Вэнь, в их деревне, поскольку его мать предпочитала жить со своей собственной семьей. Бабушка со стороны матери души не чаяла во внуке. Два его дяди и их жены относились к Мао как к собственному сыну. Один из дядьев стал его приемным отцом (китайский эквивалент крестного отца). Мао выполнял легкую работу по хозяйству — собирал корм для свиней, пас буйволов в зарослях у пруда, под сенью бананов. Впоследствии он с нежностью вспоминал это идиллическое время. Пока его тетя пряла и шила при свете масляной лампы, Мао учился читать.

Он вернулся в Шаошань лишь весной 1902 года, когда ему исполнилось восемь лет, чтобы получить образование — обучение на дому у наставника. Конфуцианские груды, составлявшие основную часть курса обучения, были недоступны пониманию детей, и их следовало заучивать наизусть. По счастью, Мао обладал исключительной памятью и благодаря этому хорошо учился. В памяти своих соучеников он остался прилежным мальчиком, которому удавалось не только повторять наизусть вслух, но и писать по памяти эти трудные тексты. Кроме того, Мао познакомился с китайским языком и историей, обучался каллиграфии, начал учиться писать хорошую прозу и слагать стихи, поскольку писание стихов было основной слагаемой конфуцианского образования. Чтение стало его страстью. Обычно крестьяне ложились спать с закатом солнца, экономя масло для ламп, но Мао читал глубоко за полночь при свете масляной лампы, стоявшей рядом с лавкой, возле москитной сетки. Годы спустя, когда он стал верховным правителем Китая, половина его огромной кровати была завалена грудами книг — трудами китайских классиков. Он любил уснащать свои речи и произведения историческими ссылками. Но стихи его утратили своеобразие.

Мао часто конфликтовал с наставниками. В возрасте десяти лет он сбежал из своей первой школы, жалуясь на излишнюю придирчивость учителя. Его «попросили оставить» по меньшей мере три школы по причине его упрямства и непослушания. Мать смотрела на это снисходительно, но отец был недоволен, и частая смена учителей была источником напряженности между отцом и сыном. Ичан платил за образование Мао, надеясь, что сын, по крайней мере, сможет вести семейные счета, но Мао это занятие было не по душе. Всю свою жизнь он питал нелюбовь к цифрам и был безнадежен в экономике. Не питал он особой любви и к тяжелому физическому труду. Он оставил его сразу, как только закончилась его крестьянская жизнь.

Ичан не мог позволить Мао лениться. Проводя все время за работой, отец ожидал от сына того же и колотил его, когда тот отказывался повиноваться. Мао ненавидел отца. В 1968 году, развернув широкомасштабную кампанию против своих политических противников, он заявил их мучителям, что хотел бы обойтись с отцом столь же жестоко: «Мой отец был плохим человеком. Если бы он был сейчас жив, ему следовало бы сделать «самолет». Это было мучительное положение, когда руки человека выкручены за спиной, а голова опущена вниз.

Мао не был бессловесной жертвой своего отца. Он давал ему отпор и часто выходил победителем. Мальчик, бывало, говорил отцу, что поскольку тот старше, то должен выполнять больше физического труда, чем он, его сын, — немыслимо дерзкий выпад по китайским стандартам. Однажды, по словам Мао, отец и сын поругались в присутствии гостей. «Мой отец бранил меня перед ними, называя ленивым и никчемным. Это разозлило меня. Я обозвал его и выскочил из дома… Отец… погнался за мной, проклиная и веля вернуться. Я добежал до берега пруда и стал угрожать, что прыгну в воду, если он приблизится ко мне… Отец вынужден был отступить». Однажды, рассказывая эту историю, Мао рассмеялся и добавил: «Старики, как мой отец, страшатся потерять сыновей. В этом заключалась его слабость. Я ударил по самому слабому месту и победил!»

Единственным оружием, которым обладал отец Мао, были деньги. После того как в 1907 году Мао изгнал четвертый наставник, отец перестал платить за обучение скна и тринадцатилетний мальчик вынужден был весь день посвящать крестьянскому труду. Однако вскоре он нашел способ избавиться от тяжелой работы и вернуться в мир книг. Мчан стремился женить сына в надежде, что тот наконец остепенится и станет вести себя более ответственно. Его племянница по возрасту как раз подходила на роль жены, она была четырьмя годами старше Мао, который согласился с планами отца и после свадьбы вернулся к учебе.

Брак был заключен в 1908 году, когда Мао было четырнадцать, а его невесте восемнадцать. Фамилия ее семьи была Ло. Собственного имени у девочки не было, ее звали просто Женщина Ло. Мао упоминает ее лишь однажды, в беседе с американским журналистом Эдгаром Сноу, которая состоялась в 1936 году. Мао преувеличил разницу в их возрасте: «Когда мне было четырнадцать, родители женили меня на девушке двадцати лет. Но я никогда не жил с ней… Я не считал ее своей женой… и почти не думал о ней». Мао не упомянул, что его жена скончалась в 1910 году, прожив в браке с Мао чуть больше года.

Ранний брак превратил Мао в яростного противника договорных союзов. Девять лет спустя он написал взволнованную статью, направленную против подобной практики: «В западных семьях родители признают за детьми право на свободу воли. Нов Китае приказы родителей противоречат желаниям детей… Это своего рода «косвенное насилие». Китайские родители постоянно творят насилие над своими детьми…»

После смерти жены шестнадцатилетний вдовец решил покинуть Шаошань. Отец хотел отдать его в обучение на рисовый склад в уездном городе, но Мао нацелился на современную школу, находившуюся в двадцати пяти километрах. Он узнал об отмене императорских экзаменов. Вместо этого были созданы современные школы, в которых изучали науку, всемирную историю и географию, а также иностранные языки. Именно эти школы открыли для многих крестьян двери в мир.

В конце XIX века Китай взял курс на социальные преобразования. Маньчжурская династия Цин, правившая страной с 1644 года, переживала переход от прошлого к современному. Перемены ускорились серией ужасных поражений, начиная с проигрыша Британии в «опиумной войне» 1839–1842 годов, когда европейцы постучались в закрытую дверь Китая. Почти все, от правящей династии Цин до мыслящих людей, соглашались, что, если страна хочет выжить, она должна измениться. Было проведено множество фундаментальных реформ. Целью одной из таких реформ было внедрение совершенно новой образовательной системы. Началось строительство железных дорог. Приоритет отдавался развитию современной промышленности и торговли. Получили право на существование политические организации. Впервые в истории страны стали выходить газеты. Студентов посылали за границу для изучения наук, а мандаринов — для изучения демократии и парламентских систем. В 1908 году двор объявил о переходе за девять лет к конституционной монархии.

Провинция Мао, Хунань, в которой проживало около 30 миллионов человек, стала одним из самых либеральных регионов Китая. Несмотря на свою природную закрытость, она была связана судоходными реками с побережьем, а в 1904 году столица провинции, город Чанша, стала «открытым» торговым портом. В провинцию хлынули иностранные торговцы и миссионеры, принося с собой дух Запада и его институты. К тому времени, как Мао услышал о современных школах, их насчитывалось уже около сотни — больше, чем в любом другом регионе Китая, многие из этих школ были женскими.

Одно из таких учебных заведений находилось недалеко от Восточного холма, в деревне уезда Вэнь, где жила семья его матери. Плата за обучение и жилье была довольно высокой, но по просьбе Мао Вэнь и другие родственники обратились к его отцу, который внес плату за пять месяцев. Жена одного из его кузенов Вэнь заменила старую голубую домотканую противомоскитную сетку Мао на белую муслиновую, машинной выработки, чтобы соответствовать современной школе.

Школа на многое открыла Мао глаза. Уроки включали в себя физическую подготовку, музыку и английский язык, а среди материалов для чтения были краткие биографии Наполеона, Веллингтона, Петра Великого, Руссо и Линкольна. Мао впервые услышал об Америке и Европе и увидел человека, побывавшего за границей: это был учитель, получивший образование в Японии, ученики прозвали его Поддельным иностранным дьяволом. Десятилетия спустя Мао все еще помнил японскую песенку, которой научил его наставник и которая прославляла ошеломляющую победу Японии над Россией в 1905 году.

Мао пробыл в Восточном холме всего несколько месяцев, но этого оказалось достаточно, чтобы ему подвернулась новая благоприятная возможность. В столице провинции, Чанша, находилась школа, созданная специально для молодежи из уезда Вэнь. Мао убедил учителя записать его в эту школу, хотя, строго говоря, он и не был из этого уезда. Весной 1911 года Мао прибыл в Чанша, чувствуя, по его собственным словам, «чрезвычайное волнение». Так в семнадцать лет он навсегда распрощался с жизнью крестьянина.

Позднее Мао говорил, что, когда он был мальчиком, в Шаошани его арестовали, подозревая в сочувствии к бедным крестьянам. Свидетельств этому нет. Мао говорил, что большое впечатление на него произвел некий Пэн Жерновщик, которого арестовали и обезглавили, как предводителя местного крестьянского восстания. Однако самые тщательные исследования партийных историков, стремившихся отыскать следы этого героя, были безрезультатны.

Нет никаких признаков того, что Мао использовал свое крестьянское происхождение, равно как и того, что им двигало чувство несправедливости. В документе того времени, дневнике профессора Ян Чанизи, учителя Мао, поддатой 5 апреля 1915 года записано: «Мой студент Мао Цзэдун сказал, что… его клан… состоит в основном из крестьян и что для них не составляет труда разбогатеть» (курсив наш. — Дж. X., Ю. Чж.). Мао не выказывал к крестьянам особой симпатии.

До конца 1925 года, когда ему было чуть за тридцать, и пять лет спустя, уже став коммунистом, в своих известных трудах и речах Мао лишь несколько раз упомянул крестьян. О них говорится в письме от августа 1917 года, но упоминание это лишено симпатии. Мао говорил, что «был поражен» тем, как военачальник по имени Цзэн Гофань подавил крупнейший в истории Китая крестьянский бунт, Тайпинское восстание 1850–1864 годов. Два года спустя, в июле 1919 года, Мао написал сочинение о людях разного общественного положения, где упоминание о крестьянах было неизбежно, но круг рассматриваемых в сочинении проблем был общим, а тон нейтральным. Примечательным было всякое отсутствие эмоций, когда Мао упоминал крестьян, по сравнению со страстью, звучавшей в его голосе, когда он говорил о студентах, чью жизнь он назвал «морем горечи». Обширный список для изучения, который Мао составил в сентябре того года, включал не менее 71 пункта, и только один заголовок (десятый) касался труда. Единственный из 15 подзаголовков, где упоминались крестьяне, звучал как «вопрос трудящихся крестьян, вмешивающихся в политику». С конца 1920 года, после выхода на коммунистическую орбиту, Мао начал использовать выражения вроде «рабочие и крестьяне» и «пролетариат». Но это были всего лишь фразы, часть обязательной терминологии.

Десятилетия спустя Мао говорил о том, как в юности, живя в Шаошани, он заботился о голодающих людях. Документального подтверждения этого заявления нет. В 1921 году, когда свирепствовал голод, Мао был в Чанша. Его друг записал в своем дневнике: «Здесь много попрошаек — должно быть, больше ста за день… Большинство… выглядят как скелеты, обтянутые желтой кожей, кажется, их свалит с ног даже легкое дуновение ветра», «Я слышал, что многие люди, пришедшие сюда… ища спасения от голода, свирепствующего в их областях, умерли… что те, кто отдавал доски [для гробов]… уже не могут делать этого». В записках Мао, относящихся к тому времени, нет упоминания о голоде, как нет признаков того, что он вообще думал об этом.

Крестьянское происхождение Мао не сподвигло его на улучшение положения китайских крестьян.

Глава 2 Рождение коммуниста (1911–1920 гг.; возраст 17–26 лет)

Мао приехал в Чанша весной 1911 года, накануне Республиканской революции, положившей конец более чем двухтысячелетнему императорскому правлению. Хотя десять лет спустя Чанша показался британскому философу Бертрану Расселу «средневековым городишком» с «узкими улочками… где проехать могут только паланкины да рикши», столицы провинции не просто коснулись новые веяния, в ней бурлила республиканская деятельность.

Двор Цин обещал конституционную монархию, но республиканцы стремились совершенно избавить страну от династии. Для них правление Цин было «иностранным» господством, поскольку правители Цин не принадлежали к хань, этнической группе, составлявшей основную массу (94 процента) населения страны. Республиканцы воодушевляли народ при помощи газет и журналов, что появились в Китае за минувшее десятилетие, а также при помощи совершенно новой практики публичных дискуссий в обществе, которое доселе было почти полностью закрытым. Они создавали организации и инициировали несколько вооруженных восстаний, закончившихся провалом.

Мао быстро подхватил новые веяния из газет, которые читал теперь впервые, в возрасте семнадцати лет, и к которым потом он питал пристрастие всю жизнь. Он написал свой первый, несколько путаный, политический очерк, выражавший республиканские взгляды, и повесил его на стену школы. Как и многие студенты его школы, Мао обрезал свою косичку, которая но традиции Ции была символом подданства императорскому правлению. Сговорившись с другом, он подстерег дюжину других студентов и насильно остриг ножницами их косички.

В то лето, очень жаркое и влажное, как всегда в Чанша, студенты горячо спорили о том, как бы свергнуть императора с трона. Однажды, в разгар страстной дискуссии, молодой человек неожиданно порвал свое длинное школьное одеяние, бросил его на землю и крикнул: «Давайте устроим военные учения и будем готовы к войне [против императора]!»

В октябре вооруженное восстание в соседней провинции Хубэй возвестило о начале Республиканской революции. Династия Цин, правившая Китаем более 260 лет, была свергнута, а 1 января 1912 года была провозглашена республика. В следующем месяце малолетний император, Пу И, отрекся от престола.

Юань Шикай, китайский военный деятель, стал президентом, сменив на этом посту временного президента Сунь Ятсена. Провинции находились под контролем армии, верной Юаню. После смерти Юаня в 1916 году правительство в Пекине ослабло, власть перешла к главам провинций, превратившимся в полунезависимых правителей. В течение следующего десятилетия они вели войны, нарушавшие мирную жизнь в районах сражений. Но были люди, которых эти войны не затронули. Фактически свободно управляемая неоперившаяся республика открывала путь наверх разного рода карьеристам. Перед молодым Мао открывался широчайший выбор: промышленность, торговля, юриспруденция, администрация, образование, журналистика, культура, военное поприще. Сначала он записался в одну из республиканских армий, но через несколько месяцев оставил военную службу, почувствовав отвращение к муштре и обязанностям вроде доставки воды на кухню. Эту обязанность вместо Мао выполнял нанятый им торговец водой. Мао решил вернуться в школу и стал просматривать множество объявлений в газетах (эти объявления, красочные и многословные, были внове для Китая). Его внимание привлекли шесть учреждений, включая полицейское училище, юридическое училище и даже школу, специализирующуюся на подготовке специалистов по мыловарению. Он выбрал общую среднюю школу и проучился там полгода, прежде чем скука заставила его покинуть это заведение. Мао решил заняться самообразованием в провинциальной библиотеке.

Наконец-то он нашел то, что ему было по душе. Целыми днями он просиживая в библиотеке, поглощая новые книги, среди которых были переводы произведений западных авторов. Позднее он говорил, что уподобился буйволу, попавшему в огород и поедавшему все, что там росло. Чтение освободило его ум от традиционных ограничений.

Тем временем отец угрожал лишить сына наследства, если тот не выберет себе приличную школу, поэтому Мао поступил в педагогическое училище. Там не взималась плата за обучение, а питание и жилье обходились дешево, как и в других подобных училищах в те дни. Эти условия были частью усилий Китая по поддержке образования.

Это было весной 1913 года, Мао исполнилось девятнадцать лет. Училище проповедовало широту взглядов, характерную для того времени. Даже само здание было построено в европейском стиле, с романскими арками и широким многоколонным портиком. Поэтому здание училища называли ян-лоу — Иностранное здание. В классных комнатах были деревянные полы и застекленные окна. Студенты были открыты для всего нового, в училище поощрялось свободомыслие, студенты могли создавать учебные группы. Они выпускали статьи об анархизме, национализме и марксизме, в течение некоторого времени в аудитории висел портрет Маркса. Слово «социализм» уже было известно Мао из газет. Теперь его лексикон пополнился словом «коммунизм». Это действительно был период «Пусть расцветают сто цветов» — фраза Мао, которую тот сказал позже, уже будучи у власти, не дав, впрочем, и крупицы той свободы, которой он сам наслаждался в юности.

Мао не был нелюдимым. Как и другие студенты по всему миру, он и его друзья долго и горячо спорили. Училище располагалось рядом с Сян, крупнейшей рекой в Хунани. Купание в Сян вдохновило Мао в 1917 году на написание довольно цветистых стихов. По вечерам друзья отправлялись в долгие прогулки вдоль берега реки, наслаждаясь видом джонок, скользящих мимо Апельсинового острова, засаженного апельсиновыми деревьями. Летними вечерами они забирались на холм за школой и сидели там, споря до глубокой ночи, на траве, в которой стрекотали сверчки и мерцали светляки, игнорируя призывы горна, певшего отбой.

Мао и его друзья путешествовали. Они пользовались тем, что в стране царила полная свобода передвижения, не было нужды в удостоверениях личности. За время летних каникул 1917 года Мао с другом месяц бродили по деревням, зарабатывая на пищу и приют тем, что выполняли каллиграфические надписи на входных дверях крестьянских домов. В другой раз Мао с двумя товарищами по учебе отправился вдоль только что построенной железной дороги. Когда зашло солнце, они постучались в двери монастыря, стоявшего на холме, над рекой Сян. Монахи разрешили им переночевать в монастыре. После ужина друзья стали беседовать в ночной тиши. Один из них был так очарован прелестью тихой ночи, что сказал, будто не прочь стать монахом.

В этом и других разговорах Мао презрительно высказывался о китайцах. «По природе своей люди в этой стране инертны, — говорил он, — они лицемерны, довольны рабским положением и полны предрассудков». Образованные люди того времени часто высказывали подобные суждения, спрашивая себя, отчего же иностранные державы так легко одержали верх над Китаем и почему страна так медленно вливается в современный мир. Но дальнейшие слова Мао были необычно агрессивны. «Г-н Мао также предложил за один присест сжечь все собрания прозы и поэзии, оставшиеся после династий Тан и Сун», — записал друг Мао в своем дневнике.

Это первый известный случай, когда Мао затронул тему, определившую его будущее правление, — разрушение китайской культуры. Когда он впервые заговорил об этом в залитом лунным светом монастыре, слова его не прозвучали так уж странно. В то время беспрецедентной личной и духовной свободы, в момент кульминации свободы в Китае, подвергалось сомнению все, что ранее считалось незыблемым, а то, что считалось неверным, становилось правым. Была ли польза в существовании страны? Института семьи? Брака? Частной собственности? Ничто не казалось чрезмерным или шокирующим, говорить можно было все.

В такой обстановке формировались взгляды Мао на мораль. Зимой 1917/18 года, все еще студент, двадцатичетырехлетний Мао написал обширные комментарии к книге «Этическая система», написанной малоизвестным немецким философом конца XIX века Фридрихом Паульсеном. В заметках Мао отразил главные черты своего характера, остававшиеся неизменными на протяжении шестидесятилетий его жизни и определившие его правление.

Во главе моральной концепции Мао стоял он сам, его «я» превалировало надо всем прочим: «Я не согласен с теми, кто считает, что мораль состоит в том, чтобы мотивом всех поступков было принесение пользы другим. Степень нравственности нельзя определять по отношению к другим… Люди, подобные мне, хотят… удовлетворить свое сердце в полной мере, и, стремясь к этому, мы автоматически создаем ценные моральные кодексы. Разумеется, в мире существуют другие люди и предметы, но существуют они только для меня».

Мао не признавал ограничений ответственности и долга. «Такие люди, как я, в долгу лишь перед самим собой; мы ничего не должны другим». «Я ответствен лишь за ту действительность, которую я знаю, — писал Мао, — больше ни за что я отвечать не должен. Я ничего не знаю о прошлом, я ничего не знаю о будущем. Они не имеют ничего общего с моей подлинной сущностью». Он открыто отвергает любую ответственность перед будущими поколениями. «Некоторые твердят об ответственности перед историей. Я не верю в это. Я забочусь лишь о своем развитии… Я руководствуюсь только своими желаниями. Я не несу ни перед кем ответственности».

Мао верил только в то, из чего он мог извлечь личную выгоду. Доброе имя после смерти, говорил он, «не доставит мне никакой радости, ибо оно принадлежит будущему, а не той действительности, в которой я существую». «Люди, подобные мне, не заботятся о том, чтобы что-то оставить грядущим поколениям». Мао не заботило, что он оставит после себя.

Он утверждал, что совесть может проваливать ко всем чертям, если она идет вразрез с его желаниями: «Две эти сущности должны быть единым целым. В основе всех наших действий… лежит желание и совесть. Если она мудра, то всем поддерживает его. Порой… совесть ограничивает желания, подобные перееданию или неумеренности в сексе. Но задача совести — ограничение, а не противодействие. Ограничения служат прекрасным дополнением к желанию».

Поскольку совесть всегда подразумевает заботу о других людях, а не ставит во главу угла гедонизм, Мао отвергал концепцию. Он придерживался такой точки зрения: «Не думаю, что эти заповеди [«не убий», «не укради», «не клевещи»] имеют что-то общее с совестью. Полагаю, они придуманы из эгоизма в целях самосохранения». Исходить следует из «чистого расчета для себя самого, а вовсе не из послушания показным этическим кодексам или так называемому чувству ответственности…».

Абсолютное себялюбие и безответственность — вот сущность мировоззрения Мао.

Эти качества, по его мнению, должны быть присущи «великим героям», к которым он причислял и себя. Об этой элите он говорил: «Все, что находится вне их природы — ограничения и запреты, — должно быть отметено великой силой их натуры… Отдаваясь своим желаниям, Великие Герои становятся могущественными, неистовыми и непобедимыми. Их сила подобна урагану, поднимающемуся из теснины ущелья, подобна сексуальному маньяку, охотящемуся на жертву… их не остановить».

Другой главной составляющей его характера, о которой говорит Мао, была радость, которую он испытывал во время потрясений и разрушения. «Великие войны, — писал он, — будут вестись, пока существуют небесная твердь и земля, они никогда не угаснут… Идеальный мир, где царит Всеобщее равенство и Гармония [да тун, конфуцианское идеальное общество], — это ошибка». Это было не суждение пессимиста, а выражение затаенных мыслей. «Долгий мир, — заявлял он, — невыносим человеческим существам, в мирное время следует провоцировать волнения… Обратимся к истории. Разве не восхищаемся мы более всего войнами, когда драмы разворачиваются одна за другой… поэтому так интересно читать о войнах. В периоды мира и процветания мы скучаем… Человеческая натура питает пристрастие к неожиданным быстрым переменам».

Мао не проводил различий между чтением о волнующих событиях и проживании катаклизмов. Он игнорировал тот факт, что для подавляющего большинства людей война означала страдания.

Столь же бесцеремонно он выражал свое мнение о смерти: «Человеческие существа наделены любопытством. Отчего мы должны иначе относиться к смерти? Разве не хотим мы испытать на себе странные вещи? Смерть — это самая странная вещь, которую вам никогда не испытать на себе, покуда вы живы… Некоторые страшатся смерти, ибо перемена наступает слишком стремительно. Но я думаю, что это самая замечательная вещь: где еще в мире мы можем отыскать столь фантастическую и радикальную перемену?»

Используя в своей речи это царское «мы», Мао продолжает: «Мы любим плыть по морю треволнений. Переход от жизни к смерти есть величайшее из переживаний. Разве оно не великолепно!» Это сначала может показаться нереальным, но, когда позднее десятки миллионов китайцев умирали от голода, Мао заявил приближенным, что смерть людей не имеет значения и даже что смерть следует воспевать. Как всегда, он при этом имел в виду других, а не себя. На протяжении всей жизни он стремился найти способы отсрочить свою смерть, делая все, чтобы обеспечить себе безопасность и первоклассное медицинское обслуживание.

Когда встал вопрос «Как нам обустроить [Китай]?», Мао основной акцент поставил на разрушении: «Страна должна быть… разрушена, а Затем построена заново». Эту идею он считал подходящей не только для Китая, а и для всего остального мира и даже для Вселенной: «Эта теория годится для страны, народа, всего человечества… Применима она и к Вселенной… Люди, подобные мне, ратуют за разрушение, ибо на обломках старой Вселенной будет создана новая. Разве это не лучший выход!»

Подобные взгляды, высказанные в возрасте двадцати четырех лет, составляли сущность мировоззрения Мао на протяжении всей его жизни. В 1918 году у него было мало перспектив воплотить свои теории в жизнь, и они не оказали большого воздействия на единомышленников, хотя Мао умел производить впечатление. В своем дневнике 5 апреля 1915 года его учитель, профессор Ян Чанцзи, записал: «Мой студент Мао Цзэдун сказал, что… его… отец был крестьянином, а теперь превратился в торговца… И, несмотря на это, он [Мао] такая выдающаяся личность. Его трудно не заметить… Крестьянская среда часто порождает необычайно талантливых людей, я старался поддержать его…» Но Мао не выказывал качеств лидера. Другой его преподаватель сказал позднее, что в школе «Мао не демонстрировал особых талантов к руководству». Мао попытался организовать нечто вроде клуба и повесил соответствующее объявление, но интерес к этой затее проявило всего несколько человек, и проект провалился. Когда в апреле 1918 года дюжина друзей создала общество «Новый народ», его лидером избрали не Мао.

После окончания педагогического училища, в июне 1918 года, Мао трудно было найти работу. В то время молодые выпускники обычно стремились за границу для продолжения обучения. Те, кому семьи не могли оказать финансовую поддержку, как в случае с Мао, могли отправиться во Францию по программе, предусматривающей совмещение учебы и работы. Франции, потерявшей так много молодежи во время Первой мировой войны, нужна была рабочая сила (одной из обязанностей китайских рабочих был сбор тел погибших на полях сражений).

Некоторые товарищи Мао поехали во Францию. Мао не последовал их примеру. Его не привлекала перспектива физического труда. Возможно, сыграл свою роль и другой фактор — необходимость учить французский язык. У Мао не было способности к языкам, он всю жизнь говорил лишь на своем местном диалекте, не используя даже путунхуа («общий язык»), который его собственный режим возвел в ранг официального. В 1920 году, когда популярны были поездки в Россию, Мао подумывал о том, чтобы поехать в Россию (своей подруге он сказал: «Меня переполняет счастье и надежда» при мысли об этом), но понимание того, что придется учить русский, пугало его. Он пытался выучить язык, беря уроки у русского эмигранта (и агента) Сергея Полевого. Но по словам Полевого, другие ученики дразнили Мао, поскольку тот никак не мог выучить даже алфавит, и разозленный Мао бросил уроки. В отличие от своих радикальных современников, включая большинство будущих китайских коммунистических лидеров, Мао не побывал ни во Франции, ни в России.

Вместо этого, окончив училище, Мао занял немного денег и отправился в Пекин, чтобы попытать там удачу. В 1918 году Пекин был одним из красивейших городов мира, где перед величественными дворцами по улицам неспешно шли верблюды. Императорские сады, близ которых поселился Мао, только что открылись для публики. Когда настала зима, Мао и его друзья, все южане, редко видевшие снег или лед, дивились на замерзшие озера, окруженные плакучими ивами, отягощенными сосульками.

Но жизнь в столице была нелегкой. Неограниченная свобода и возможности, принесенные в Китай модернизацией, мало что изменили в материальном положении народа, и большая часть населения оставалась за чертой бедности. Мао и семь его товарищей ютились в трех крошечных комнатках. Четверо теснились на одной нагретой кирпичной лежанке, укрывались одним одеялом. Пространство было так мало, что, когда один хотел повернуться, он должен был будить остальных. На восьмерых было всего два пальто, на улицу выходили по очереди. Библиотека отапливалась, и по вечерам Мао отправлялся туда читать.

Мао никого не знал в Пекине. На некоторое время он нашел работу младшего библиотекаря и зарабатывал 8 юаней в месяц — прожиточный минимум. Одной из его обязанностей было записывать имена тех, кто приходил почитать газеты. Среди этих людей были выдающиеся мыслители, но они не обращали на Мао никакого внимания. Он чувствовал себя униженным и таил на них злобу. Позже он жаловался, что «большинство из них не обращались со мной как с человеческим существом». Не прошло и шести месяцев со дня приезда в столицу, как он вынужден был покинуть ее, заняв деньги на дорогу домой. Он вернулся в Чанша в апреле 1919 года через Шанхай, откуда проводил друзей, отъезжавших во Францию. Он увидел со стороны интеллектуальную и политическую жизнь больших городов, а теперь вынужден был мириться со скромной должностью учителя истории на полставки в начальной школе в своей родной провинции.

Мао нельзя было назвать образцовым преподавателем. Он был неопрятен и, казалось, никогда не менял одежду. Его ученики запомнили взъерошенные волосы Мао, его дырявые носки, разваливающиеся самодельные ботинки. Но по крайней мере, элементарные правила поведения он соблюдал. Два года спустя, когда он преподавал в другом учебном заведении, ученики жаловались на то, что он часто являлся обнаженным выше пояса. В ответ на просьбы одеться более прилично Мао резко отвечал: «Ничего ужасного, если я полуобнажен. Скажите спасибо, что я не прихожу в чем мать родила».

Мао вернулся в Чанша в решающий исторический момент. В то время в Китае существовало несколько анклавов, контролируемых иностранными державами. Эти анклавы находились вне китайской юрисдикции, под охраной иностранных канонерок, готовых защитить эмигрантов. Пробудившееся общественное мнение Китая потребовало вернуть стране эти анклавы, по существу являвшиеся миниколониями. И все же Парижская мирная конференция 1919 года, созванная для выработки мирных договоров после Первой мировой войны, на которой присутствовала и китайская делегация, разрешила Японии остаться в провинции Шаньдун, отвоеванной японцами у Германии во время войны. Это решение разожгло национальные чувства. 4 мая 1919 года, впервые в истории Китая, в Пекине состоялась демонстрация, участники которой обвиняли правительство в «продажности» и протестовали против пребывания японцев в Китае. Движение протеста прокатилось по всей стране. В городах сжигались японские товары, громились продававшие их магазины. Многие китайцы были разочарованы тем, что республиканское правительство не сумело заключить с иностранными державами более выгодную сделку, чем его предшественник — династия Цин. Назревала необходимость радикальных перемен.

В городе Чанша, представлявшем такой интерес для иностранцев, что Япония, Соединенные Штаты и Британия открыли там свои консульства, был создан боевой студенческий союз, в который входили и преподаватели. Мао активно участвовал в работе союза, будучи редактором его журнала «Река Сян». В первом номере он заявил о своих радикальных взглядах: «Теперь мы должны подвергать сомнению то, в чем прежде сомневаться не осмеливались, применять методы, которые прежде использовать не решались». Бюджет журнала был чрезвычайно скудным: Мао не только приходилось самому писать большую часть статей в удушающей жаре, в то время как тучи клопов сновали по груде трудов китайских классиков, служивших Мао подушкой, он еще и сам продавал журнал на улице. Издано было пять номеров.

Мао продолжал писать статьи и для других журналов. Среди них было десять очерков, посвященных женщинам и семье. Мао защищал независимость женщин, свободный выбор в браке и равенство с мужчинами — распространенные взгляды среди радикалов. Эти излияния, судя по всему, были следствием смерти горячо любимой матери, последовавшей 5 октября 1919 года. Он посылал ей лекарства для лечения дифтерии, устроил так, чтобы она приехала лечиться в Чанша. Тогда, весной того года, была сделана первая и последняя фотография пятидесятидвухлетней матери Мао с ее тремя сыновьями, запечатлевшая весь ее узкий мирок. На лице Мао — выражение твердой решимости и отчужденности. В отличие от своих братьев, одетых по-фермерски и выглядящих как неотесанные крестьяне, Мао в своем длиннополом одеянии, традиционном облачении ученых и знати, выглядит по-настоящему элегантно.

Мать питала к Мао безграничную любовь и во всем потакала ему; его отношение к матери было сложной комбинацией сильных чувств и эгоизма. Позже он рассказал одному из своих приближенных такую историю: «Когда моя мать лежала при смерти, я сказал ей, что не вынесу ее агонии. Я хотел сохранить в своей памяти ее прекрасный образ и потому сказал ей, что хотел бы покинуть ее на некоторое время. Моя мать была человеком понимающим, и она согласилась со мной. Поэтому я навсегда запомнил ее здоровой и красивой». У смертного одра матери единственным человеком, о котором думал Мао, был он сам, а не его мать, поэтому он не колеблясь сказал ей то, что хотел.

Неудивительно, что с умирающим отцом Мао обошелся куда холоднее. Ичан скончался от брюшного тифа 23 января 1920 года. Перед смертью он захотел увидеть старшего сына, но Мао так и не пришел и не выказал печали по случаю кончины отца.

В статье «О независимости женщин», написанной 21 ноября 1919 года, вскоре после смерти матери, Мао заявлял, что «женщины могут выполнять физическую работу наравне с мужчинами. Справедливо, однако, что они не могут делать эту работу, когда вынашивают детей». Таким образом, его ответ на «независимость женщин» был таков: «Прежде чем выйти замуж, женщины должны быть готовы… прокормить себя». Он сказал даже, что «женщины должны сами приготовить все необходимое для родов». Очевидно, как мужчина, Мао не желал заботиться о женщинах. Он не хотел никакой ответственности. Более того, его настойчивое утверждение, что женщины могут трудиться наравне с мужчинами, противоречащее очевидности, показывало, что к женщинам он нежности не испытывал. Когда Мао пришел к власти, главным в его подходе к проблеме женщин стало принуждение их к тяжелому физическому труду. В 1951 году он сочинил свое первое посвящение для Женского дня, которое гласило: «Объединяйтесь, чтобы внести свой вклад в производство…»

В конце 1919 года радикально настроенные студенты и преподаватели в Хунани развернули кампанию, нацеленную на свержение губернатора провинции по имени Чжан Цзинъяо. В составе делегации Мао отправился в Пекин, чтобы оказать воздействие на центральное правительство. Он писал петиции и памфлеты на алтаре тибетского храма, где остановился. Хотя делегации не удалось достичь своей цели, Мао, как ведущий хунаньский радикал, сумел встретиться с некоторыми известными личностями, включая Ху Ши, выдающегося либерала, и Ли Дачжао, видного марксиста.

На обратном пути, пролегающем через Шанхай, Мао ждала встреча, которой суждено было изменить его жизнь. В июне 1920 года он посетил профессора Чэнь Дусю, в то время видного мыслителя-марксиста, принимавшего активное участие в создании Коммунистической партии Китая (КПК). Мао написал длинную статью, в которой назвал Чэнь Дусю «яркой звездой в интеллектуальном мире». Сорокалетний Чэнь был бесспорным лидером китайских марксистов, убежденным сторонником марксизма, харизматичной личностью с взрывоопасным характером.

Идея создания партии не принадлежала ни профессору, и вообще — ни одному китайцу. Она зародилась в Москве. В 1919 году по инициативе РКП(б) был создан Коммунистический интернационал (Коминтерн), призванный распространять по всему миру революционные идеи и оказывать влияние на политику в интересах Москвы. В августе 1919 года Москва запустила в действие крупномасштабную секретную программу, нацеленную на ведение подрывной деятельности в Китае. На протяжении тридцати лет в Китай отправлялись деньги, люди и вооружение, кульминацией же стал приход к власти коммунистов под руководством Мао в 1949 году — самый продолжительный триумф Советской России во внешней политике.

В январе 1920 года большевики захватили Центральную Сибирь и установили наземную связь с Китаем. В апреле Коминтерн направил туда своего представителя, Григория Войтинского. В мае Коминтерн основал в Шанхае свой центр с прицелом, как докладывал другой агент в Москву, на «создание китайской партии». Войти некий и предложил профессору Чэню создать коммунистическую партию. В июне Войтинский докладывал, что Чэня избрали генеральным секретарем партии (то есть ее главой) и тот вошел в контакт с «революционерами в разных городах».

Как раз в этот момент Мао появился на пороге профессора Чэня. Он стал свидетелем рождения КПК. Мао не стал одним из ее основателей. Ему, судя по всему, не сказали, что партия уже почти создана. Все восемь основателей партии были видными марксистами, а Мао даже не сказал, что он верил в марксизм. Партия была создана в августе, после того как Мао покинул Шанхай[2].

Не участвуя в создании партии, Мао тем не менее был довольно близок к ее основателям. Профессор Чэнь поручил ему открыть в Чанша книжный магазин, который мог бы распространять партийную литературу. Профессор как раз создавал свой влиятельный ежемесячный журнал «Новая молодежь», голос партии. В июльском выпуске содержались восхваления в адрес Ленина и советского правительства. С осени журнал стал финансироваться Коминтерном.

В обязанности Мао входило распространение «Новой молодежи» и других коммунистических изданий (а также продажа других книг и журналов). Не являясь убежденным коммунистом, Мао все же был радикалом. Кроме того, он любил книги и работа пришлась ему по душе. Вскоре после своего возвращения в Чанша он разместил написанное им самим объявление об открытии книжного магазина. Объявление это было довольно эксцентричным: «В целом мире не найти новой культуры. Лишь в России, на берегах Арктического океана расцвел хрупкий цветок новой культуры». Книжный магазин немедленно заказал 165 экземпляров июльского выпуска «Новой молодежи», это был его самый крупный заказ. Кроме того, было заказано 130 экземпляров «Трудового мира», нового партийного журнала для рабочих. Большая часть других журналов, распространяемых магазином, была радикальной и прорусской.

Мао вовсе не рисковал головой, участвуя в прокоммунистической деятельности, это не было преступлением. Коммунистическая партия становилась все более известной. В Чанша было основано Русское учебное общество, во главе которого встал не кто иной, как глава уезда. Популярностью Россия была в значительной степени обязана обманным действиям правительства большевиков, — оно заявило, что отказывается от царских привилегий и территории в Китае, хотя фактически сохранило их. Контролируемая Россией территория занимала более 1012 квадратных километров, являясь крупнейшей иностранной концессией в стране.

Поначалу во главе магазина стоял Мао, но он вскоре нашел товарища, которому и поручил управление. В этот период проявилась важная черта характера Мао — у него был дар к делегированию обязанностей и он умел выбирать людей для их выполнения. Себе Мао оставил должность «особого порученца», он собирал пожертвования у состоятельных людей, имел дело с издателями, библиотеками, университетами и ведущими мыслителями по всей стране. Профессор Чэнь и ряд известных людей считались гарантами магазина, что значительно повысило статус Мао и помогло ему занять почетный пост директора начальной школы, прикрепленной к его прежнему училищу.

Нет документальных свидетельств тому, что в этот период Мао вступил в партию, хотя к ноябрю, благодаря своему книжному магазину, он считался «одним из нас». Когда Москва решила создать в Хунани организацию под названием Союз социалистической молодежи как питомник потенциальных членов партии, работа эта была поручена Мао. В следующем месяце, в письме друзьям, пребывавшим во Франции, он заявил, что «глубоко согласен» с идеей «использования русской модели для реформирования Китая и остального мира». Именно тогда Мао впервые выразил свои коммунистические убеждения.

Накануне двадцать седьмого дня рождения Мао вступил в коммунистическую партию — не вследствие идеалистического путешествия или движимый страстной верой, а потому, что сумел оказаться в нужное время в нужном месте и получил работу, отвечающую складу его характера. Мао прекрасно вписался в расширяющуюся организацию.

Его лучший друг в то время, Сяоюй, считал, что цена русского пути слишком велика, и написал из Франции то, что чувствовал сам и другие: «Мы не считаем, что следует жертвовать малой частью людей во имя блага большинства. Мы голосуем за умеренную революцию, переворот через образование, за благополучие для всех… Мы считаем марксистские революции, революции в русском стиле, морально ошибочными…»

Мао резюмировал мнение друзей как «использование мирных средств во имя всеобщего счастья». Он спорил с этой точкой зрения не с идеалистических позиций, но обращаясь к реализму: «У меня два замечания… все эго хорошо в теории, но на практике выполнено быть не может». «Идеалы важны, — говорил Мао, — но реальность еще важнее».

Мао не был пламенным борцом за идею. Это отсутствие глубокой приверженности идее вылилось в необычные и нетрадиционные взаимоотношения Мао и его партии, даже когда он стал у ее руля.

Глава 3 Безразличный сторонник (1920–1925 гг.; возраст 26–31 год)

Одновременно со вступлением в коммунистическую партию Мао завязал отношения с дочерью своего бывшего преподавателя Ян Чанцзи. Ян Кайхуэй, которая была моложе Мао на восемь лет, стала его второй женой.

Она родилась в 1901 году в идиллическом местечке близ Чанша. Хрупкую, впечатлительную девочку воспитывала мать, происходившая из семьи ученых, а отец провел одиннадцать лет за границей, изучая этику, логику и философию. Вернувшись в Чанша весной 1913 года, он принес с собой европейские традиции, по его желанию дочь и студенты обедали вместе с ним, что было неслыханно в те дни. Красивая, изящная, с мечтательным взглядом, эта девушка вскружила голову многим молодым людям.

Интеллект Мао произвел большое впечатление на ее отца, и тот снабдил Мао рекомендациями к влиятельным людям. «Говорю вам совершенно серьезно, — писал одному из таких людей Ян Чанцзи, — эти двое [Мао и еще один студент, Цай Хэсэнь] — таланты, каких редко встретишь в Китае, у них большое будущее… вам следует уделить им самое серьезное внимание». Став профессором Пекинского университета в 1918 году, Ян Чанцзи пригласил Мао остановиться у него во время первого — и безрезультатного — визита в Пекин. Кайхуэй тогда было семнадцать лет, и Мао сильно увлекся ею, но девушка не ответила ему взаимностью. Годы спустя она писала: «Когда мне было лет семнадцать-восемнадцать, у меня сформировался собственный взгляд на брак. Я была против любого брака, устроенного в соответствии с ритуалами. Я также думала, что сознательное стремление обрести любовь лишает шанса встретить любовь истинную, священную, невероятную, высочайшую и непревзойденную!.. Вот слова, которые лучше всего выражают мои мысли: «Если не можешь обладать совершенством, лучше не иметь ничего».

В январе 1920 года умер отец Ян Кайхуэй. Мао был в Пекине, это была его вторая поездка, и он много времени проводил с семьей Ян. Именно тогда она полюбила его. Она писала:

«Отец умер! Мой любимый отец умер! Конечно, я очень опечалена. Но я чувствую, что смерть принесла ему облегчение, это умеряет мое горе.

Я не думала, что мне так повезет. У меня есть любимый человек. Я действительно люблю его всей душой. Я полюбила его после того, как многое узнала о нем, прочла его статьи и дневники… Но, даже любя его, я не выдавала своих чувств. Я была убеждена, что любовь находится в руках природы и я не должна самонадеянно требовать и добиваться ее…»

Ян демонстрировала сдержанность. Вскоре они расстались — Ян сопровождала гроб с телом отца в Чанша, где после похорон поступила в миссионерскую школу. Разлука лишь усилила ее чувства. Позднее она вспоминала: «Он написал мне множество писем, рассказывая о своей любви. Я все никак не могла поверить, что мне выпала такая удача. Если бы друг, знавший о его [Мао] чувствах, не рассказал мне о них, о том, что Мао несчастен из-за меня, я бы, наверное, на всю жизнь осталась одна. С того дня, когда я узнала об его истинных чувствах, у меня появилось новое ощущение. Я чувствовала, что живу не только для своей матери, но и для него… Я представляла себе, что, если бы однажды он умер и мать моя тоже покинула меня, я последовала бы за ним и умерла бы с ним!»

Когда позже в тот год Мао вернулся в Чанша, он и Ян сблизились. Мао жил при школе, где занимал пост директора, и Кайхуэй навещала его там. Но она никогда не оставалась на ночь. Они не были женаты, а на дворе стоял 1920 год, когда женщина и помыслить не могла о совместной жизни вне брака. Да и Мао не хотел связывать себя. 26 ноября в письме к другу он сердито писал: «По-моему, для всех мужчин и женщин брачные узы — это «союз насилия»… Я не собираюсь вступать в этот союз». Он предлагал создать «Союз сопротивления браку», говоря: «Даже если никто больше не присоединится ко мне, я создам свой собственный союз из одного человека».

Однажды ночью, когда Ян ушла, Мао не мог заснуть и написал стихи, начинавшиеся с таких строк:

Не без помощи этих стихов Мао удалось уговорить Кайхуэй остаться на ночь. Стены были сделаны из тонких досок, и некоторые жильцы пожаловались на парочку, предававшуюся страстной любви. Один из соседей Мао напомнил ему правило, согласно которому женам учителей запрещено было ночевать в школе. Но Мао был директором школы: он изменил правило и создал прецедент. Теперь супруги преподавателей могли оставаться в школах.

Для Кайхуэй остаться с Мао означало отдать ему всю себя. «Моя сила воли давно сдалась, — писала она, — и я позволила себе жить в любви. Я пришла к выводу: «Пусть Небо рухнет и Земля уйдет из-под ног! Пусть это будет конец!» Какой смысл был бы в моей жизни, если бы я не жила для матери и для него? Так я жила жизнью любви…»

Чувства Мао не были соразмерны с чувствами Кайхуэй, он продолжал встречаться с другими женщинами, в особенности со вдовствующей учительницей по имени Сиюн, которая была младше его на три года. Она оказывала Мао большую помощь, собирая средства для книжного магазина, поскольку некоторые из ее учеников были из богатых семей. Она и Мао путешествовали как пара.

Когда Кайхуэй узнала об этом, она была потрясена: «И вот однажды словно бомба взорвалась у меня над головой. По моей хрупкой жизни нанесли сокрушительный удар, который почти уничтожил ее!» Но она простила Мао. «Впрочем, таковы были мои чувства, когда я впервые услышала об этом. В конце концов, он не обычный человек. Она [Сиюн] любила его так страстно, что отдала бы ради него все. Он тоже любил ее, но он никогда бы не предал меня, и в конечном счете он действительно не предал меня». Судя по всему, Мао объяснил свою измену тем, что не был уверен в любви Кайхуэй. Она предпочла поверить ему: «…теперь крышки с его сердца и с моего сердца сняты. Я увидела его сердце, а он увидел мое. (Мы оба горды, я даже больше, и в то время, пока я делала все, чтобы он не заглянул в мое сердце и не увидел там любовь к нему, он начал сомневаться во мне, думая, что я не люблю его. Из-за своей гордости он не выдавал своих чувств. Только теперь мы по-настоящему поняли друг друга.) Мы стали ближе, чем когда-либо».

Кайхуэй переехала к Мао, а в конце 1920 года они поженились. В то время радикалы сторонились древних брачных ритуалов, скреплявших брак, а новая система регистрации еще не использовалась, так что не было даже формального свидетельства.

По случаю своего замужества Кайхуэй ушла из миссионерской школы. Увлечения Мао не стали достоянием прошлого, вскоре после свадьбы он завязал отношения сразу с двумя женщинами. Близкий друг Мао рассказал нам об этом, выводя пальцем на столе слово «бучжэнь», «неверный». Одной из подруг Мао была кузина Кайхуэй. Когда Кайхуэй стало известно об их связи, она, не сдержавшись, ударила кузину, но Кайхуэй не любила устраивать сцены и осталась верной Мао. Позже она со смирением писала: «Я узнала много всего и постепенно начала понимать его. Не только его, но человеческую натуру в целом. Человек, лишенный физических недостатков, обладает двумя особенностями. Одна — это сексуальное влечение, другая — эмоциональная потребность в любви. Мое отношение таково — пусть будет таким, каков он есть».

Кайхуэй вовсе не была традиционной китайской супругой, которой предписано было терпимо относиться к супружеской неверности мужа. Фактически она была феминисткой и позднее даже написала очерк, посвященный правам женщин: «Женщины — это человеческие существа, такие же, как мужчины… Сестры! Мы должны бороться за равенство мужчин и женщин и не должны позволять относиться к себе как к вещи».

В то время, когда Мао вступил во второй брак, Москва активизировала развертывание подрывной деятельности в Китае. Москва инициировала секретные учения китайской армии в Сибири и рассматривала возможность вооруженного вторжения в Китай, как до того предприняла неудачную попытку вторгнуться в Польшу. Одновременно создавалась крупнейшая разведывательная сеть в мире. В Шанхае уже был центр ИНО[3], другие ключевые города, включая Кантон и, разумеется, Пекин, наводнили многочисленные агенты, как гражданские, так и военные.

3 июня 1921 года прибыли новые высокопоставленные представители Москвы, оба скрывали свои фамилии под псевдонимами. Это были русский военный разведчик Никольский и голландец Маринг, занимавшийся агитацией и пропагандой в Голландской Восточной Индии. Эти два агента порекомендовали членам КПК в Шанхае созвать съезд, чтобы узаконить партию. В семь регионов страны, с которыми были налажены контакты, полетели письма с просьбой прислать по два делегата. К каждому письму прилагалось по 200 юаней на дорогу до Шанхая. Одно из таких приглашений и деньги получил Мао в Чанша. Две сотни юаней почти равнялись его учительской зарплате за два года — сумма куда большая, чем требовалось для поездки. Это была первая из известных сумм, полученных Мао из Москвы.

В качестве своего спутника Мао выбрал сорокапятилетнего товарища по имени Хэ Шухэн. Вечером 29 июня они в непогоду тайно отплыли из Чанша на маленьком пароходике, не позволив друзьям проводить их. Хотя в стране не было закона, запрещающего коммунистическую деятельность, у них были причины затаиться — то, во что они ввязались, требовало соблюдения конспирации — заговор с целью создания организации, финансируемой из-за рубежа, для противозаконного захвата власти.

I съезд КПК открылся в Шанхае 23 июля 1921 года. На нем присутствовало 13 человек — журналисты, студенты или учителя, представлявшие 57 коммунистов в основном тех же профессий. На съезде не было ни одного рабочего. Отсутствовали также два самых выдающихся члена партии — профессора Ли Дачжао и Чэнь Дусю, несмотря на то что последний был избран руководителем партии. Вели заседание съезда два эмиссара Москвы.

Высокий усатый Маринг произнес вступительную речь на английском языке, переводчиком выступал один из делегатов. Судя по всему, участникам съезда больше запомнилась продолжительность речи — несколько часов, — чем ее содержание. В то время длинные речи были в Китае редкостью. Никольского запомнили как человека, произнесшего короткую речь.

Присутствие иностранцев и осуществляемый ими надзор немедленно стали предметом разногласий. Председателем съезда был выбран Чжан Готао (позднее он стал главным соперником Мао), поскольку он бывал в России и имел связи с иностранцами. Один из делегатов вспоминал, что Готао в какой-то момент предложил отменить резолюцию, принятую накануне. «Я заспорил с ним: как же можно отменять решение, принятое съездом? Он ответил, что таково было предложение русских представителей. Я сильно разозлился: «Тогда нам не нужны никакие съезды, нам достаточно приказов от русских». Но протестовал он напрасно. Другой делегат высказал предложение — перед тем, как действовать в соответствии с русскими планами, проверить, насколько результативен большевизм. Он предложил направить одну делегацию в Россию, а другую — в Германию. Это предложение встревожило московских посланцев и было своевременно отвергнуто.

Мао говорил мало и остался почти незамеченным. По сравнению с делегатами из больших городов он выглядел провинциалом, одетый в традиционное хлопковое платье и черные хлопковые туфли, а не в европейский костюм, одежду многих молодых сторонников прогресса. Он не стремился произвести впечатление и удовлетворился тем, что внимательно слушал.

Встреча началась в доме, расположенном на французской территории, а полиция этих анклавов, называемых «концессиями», была чрезвычайно бдительной в отношении коммунистической деятельности.

Вечером 30 июля без приглашения явился незнакомец, и Маринг, заподозрив в нем полицейского шпика, велел делегатам покинуть дом. Китайские участники съезда перенесли заседание в маленький городок близ Шанхая — Цзясин, расположенный у озера, усыпанного водяными каштанами. Москвичи участия в этом последнем заседании не принимали, опасаясь привлечь внимание полиции.

Жена шанхайского делегата, которая была родом из этого приозерного городка, арендовала прогулочную яхту, где делегатов на полированном столе ждала еда, напитки и комплекты для игры в маджонг. Толстая резная деревянная ширма отделяла это внутреннее пространство от открытого, хотя и защищенного носа яхты, где спиной к ширме сидела жена делегата. Она рассказала нам, что, когда мимо яхты проплывали другие лодки, она стучала но ширме своим веером и внутри раздавался стук костей маджонга. Вскоре начался ливень, и яхта скрылась за его пеленой. В этой драматической обстановке была провозглашена Китайская коммунистическая партия, но съезд на этом не закончился, поскольку для окончательной выработки программы партии требовалось присутствие представителей из Москвы. Съезд даже не выпустил манифест или устав.

Делегатам было выдано по 50 юаней на обратную дорогу. Это позволило Мао с комфортом попутешествовать и увидеть достопримечательности Ханчжоу и Нанкина, где он встретился со своей подругой Сиюн[4].

Зависимость от Москвы и ее финансирования оставалась больным вопросом для большинства членов партии. Профессор Чэнь, приехавший в Шанхай в конце августа, чтобы занять пост генерального секретаря, сообщил своим товарищам: «Если мы принимаем от них деньги, значит, вынуждены выполнять их приказы». Он внес предложение, не встретившее одобрения: лучше будет, говорил Чэнь, если члены партии не будут полностью посвящать себя коммунистической деятельности, то есть не станут профессиональными революционерами. Напротив, каждый должен найти себе независимую работу и использовать ее для распространения идей революции.

Чэнь горячо спорил с Марингом по поводу предложения последнего сделать КПК секцией Коминтерна и, в особенности, выступал против того, чтобы Никольский контролировал все партийные заседания. «Разве обязательно контролировать нас? — кричал Чэнь. — Это просто бессмысленно!» Он часто по целым неделям отказывался встречаться с Марингом. Чэнь мог кричать, стучать ладонью по столу и даже кидаться чашками. Маринг называл его «вулканом». Часто, когда Чэнь взрывался, Маринг выходил покурить, ожидая, пока профессор успокоится.

Но без денег Москвы КПК не могла даже начать свою деятельность по изданию коммунистической литературы и организации рабочего движения. За девять месяцев (октябрь 1921 — июнь 1922 года) расходы партии составили 17 655 юаней, менее 6 процентов из которых было собрано в Китае, в то время как остальные 94 процента поступили от русских, о чем сам Чэнь докладывал в Москву. На самом деле в то время в Китае было много других коммунистических групп: в период с 1920 по 1922 год их насчитывалось по меньшей мере семь, причем в одном из таких союзов состояло 11 тысяч членов. Однако без финансовой поддержки из России все эти объединения развалились.

В отличие от Чэня у Мао не было никаких сомнений в отношении необходимости брать деньги у Москвы. Он был реалистом. Русские деньги изменили и его жизнь. После съезда он стал ежемесячно получать по 60–70 юаней от партии на нужды Хунаньского отделения. Вскоре эта сумма возросла до 100 юаней, а затем до 160–170. Эти крупные и регулярные поступления существенно изменили дело. Мао частенько оказывался на мели. Он трудился на двух работах — был директором школы и журналистом, и его страшила вероятность того, что его доходы зависели от этих двух профессий. В двух письмах, написанных другу в конце ноября 1920 года, Мао горько жаловался, говоря, что «жизнь, зависящая от использования рта и мозгов, жалка до крайности… Я часто отдыхаю всего три или четыре часа, работаю даже по ночам… Моя жизнь в самом деле очень тяжела».

Потом он говорил своим друзьям: «В будущем мне, вероятно, придется существовать на жалованье от этих двух работ. По-моему, работа, которая требует использования одних только мозгов, невероятно тяжела, поэтому я подумываю о том, чтобы овладеть профессией, требующей физического труда, вроде штопанья носков или выпекания хлеба». Поскольку Мао не был любителем физического труда, становилось ясно, что он был в отчаянии, зашел в тупик.

И вот теперь он получил прекрасное место субсидируемого профессионального революционера. Он бросил журналистику и даже ушел в отставку с поста директора школы. Теперьон, наконец, мог позволить себе вести то существование, о котором до той поры мог только мечтать. Вероятно, именно в этот период он выработал у себя привычку, оставшуюся с ним на всю жизнь, — спать допоздна и читать до глубокой ночи. Через два месяца после 1 съезда Мао восторженно писал своему старому другу Сяоюю: «Теперь большую часть времени я провожу заботясь о своем здоровье, я стал гораздо бодрее. Сейчас я очень счастлив, не только оттого, что мое здоровье крепнет, но и потому, что я не обременен работой или ответственностью. Я занят тем, что каждый день хорошо питаюсь, потворствуя своему желудку и улучшая здоровье. Кроме того, я читаю книги, которые хочу прочесть. Вот уж действительно «Ух ты, как здорово».

Есть досыта и читать всласть — вот как, по мнению Мао, должна была выглядеть хорошая жизнь.

В октябре 1921 года он начал семейную жизнь с Кайхуэй в месте, называемом Пруд с Прозрачной Водой, теперь у него был дом и достаточно денег, чтобы нанять прислугу.

Это было чудесное местечко, где река впадала в огромный пруд, постепенно становясь совершенно прозрачной, отсюда и название места. Дом Мао был традиционной постройкой, с черными деревянными балками и пестрыми кирпичными стенами. С одной стороны дом был обращен к полям, засаженным овощами, а с другой — к невысоким холмам.

Теоретически дом считался штаб-квартирой Хунаньского отделения партии. Одной из обязанностей Мао, как провинциального партийного лидера, была вербовка новых членов, но рвения он не проявлял. Когда в ноябре 1920 года его в первый раз попросили пополнить ряды Союза молодежи, он перепоручил эту работу кому-то еще, а сам отправился отдыхать со своей подругой Сиюн, заявив, что едет «изучать систему образования».

В отличие от большинства великих диктаторов — Ленина, Муссолини, Гитлера — Мао не вдохновлял пламенных последователей своими речами или идеологической притягательностью. Он попросту выбирал добровольных помощников из числа своих приближенных, людей, которые готовы были выполнять его приказы. Его первый новобранец, друг и управляющий книжным магазином И Лижун описывал, как вскоре после возвращения с 1 съезда Мао вызвал его из магазина. Облокотившись на бамбуковую изгородь, окружавшую двор, Мао сказал И Лижуну, что тот должен вступить в партию. И Лижун ответил, что слышал, будто во время русской революции погибли миллионы человек. Но, как рассказывал И, «Мао попросил меня вступить в партию, и я вступил». Так Мао основал свое первое отделение партии в Чанша. Ячейка состояла всего из трех человек: самого Мао, И Лижуна и товарища, сопровождавшего Мао на I съезд.

Затем в партию вступили члены семьи Мао — его жена и братья, за которыми он послал в деревню. Цзэминь вел семейное дело и ловко управлялся с деньгами. Он взял на себя заботу о финансах Мао. Мао вызвал из деревни в Чанша и других родственников, поручив им различную работу. Некоторые из них вступили в партию. Сторонников Мао вербовал, привлекая в основном членов своей семьи и друзей.

В действительности вто время молодежь Хунани активно интересовалась коммунизмом (включая человека, ставшего впоследствии вторым человеком после Мао и председателем КНР Китая, — Лю Шаоци), среди них были те, кто спустя несколько лет стали лидерами КПК. Но их привлек в партию не Мао, а пятидесятилетий марксист Хэ Миньфань — глава уезда Чанша. Миньфань финансировал членство Лю и других в Союзе социалистической молодежи в конце 1920 года, а также способствовал их поездке в Россию. Сам он не приехал на I съезд партии, поскольку приглашение было направлено Мао, чрезвычайно ревниво относившемуся к Хэ Миньфаню, в особенности из-за успеха того по привлечению в партию новых членов. Когда в 1922 году Лю Шаоци вернулся из Москвы, Мао пристал к нему, пытаясь выведать, как Миньфаню это удалось.

Став руководителем официального отделения КПК, Мао задумал устранить своего невольного соперника. Миньфань руководил общественным лекционным центром, располагавшимся в прекрасном здании — величественном клановом храме, носящем название Корабельная Гора. Заявив, что сооружение чрезвычайно необходимо для партийных нужд, Мао переехал туда вместе со своей группой и сделал жизнь Миньфаня настолько невыносимой, что тот покинул не только здание, но и партийное окружение. Год спустя Мао сказал Лю Шаоци, что Миньфань, наставник Лю, был «непослушным. Поэтому мы изгнали его из Корабельной Горы». Назвав «непослушным» человека гораздо старше себя, Мао показал себя с худшей стороны. Раньше он так себя не вел. Впервые встретив своего друга, либерала Сяоюя, Мао поклонился, демонстрируя уважение. Он был почтителен как с ровней, так и с вышестоящими лицами. Но, попробовав власть на вкус, он изменился[5]. Начиная с того времени Мао сближается только с теми людьми, кто не может составить ему конкуренцию, то есть в основном с людьми далекими от политики. Он не водил дружбу ни с кем из своих коллег по партии и редко общался с ними.

Устранение Миньфаня было первой битвой Мао из череды сражений за власть. Он одержал победу. При Мао не существовало комитета партии. Заседания были редки. Был лишь Мао, отдававший распоряжения, хотя он заботился о том, чтобы регулярно отчитываться перед Шанхаем, как требовалось.

Мао не уделял внимания и другой своей обязанности — организации рабочих союзов. К рабочим он испытывал не больше симпатии, чем к крестьянам. В письме к другу в ноябре 1920 года Мао, жалуясь на свои собственные условия жизни работника умственного труда, отмечал: «Думаю, что рабочие в Китае на самом деле не страдают от плохих условий жизни. Страдают лишь интеллектуалы».

В декабре 1921 года рабочие из Аньюаня, важного шахтерского центра, расположенного на границе провинций Хунань и Цзянси, попросили у коммунистов помощи, и Мао отправился на шахту — это был первый случай его общения с рабочими. Через несколько дней он покинул шахту, поручив практическую работу другому человеку. После этого короткого погружения в мрачный мир шахтеров он доложил в Шанхай, что «выбился из сил» с «организацией рабочих».

В провинции между тем были талантливые организаторы, в особенности два беспартийных товарища, основавшие Хунаньский рабочий союз и призвавшие в него более 3 тысяч из почти 7 тысяч рабочих Чанша. Эти двое были арестованы в январе 1922 года, возглавляя крупную забастовку. На рассвете их казнили — забили до смерти в полном соответствии с традициями. Это событие вызвало широкий общественный резонанс. Когда губернатора, отдавшего приказ о казни, спросили впоследствии, почему он не арестовал и Мао, тот ответил, что не считал Мао угрозой.

По причине крайне неэффективной организации рабочих и вербовки новых членов партии, в июле 1922 года Мао отстранили от участия в II съезде. Это было важнейшее заседание, поскольку именно на нем был принят партийный устав и одобрено присоединение к Коминтерну, что означало формальное одобрение прямого контроля Москвы.

Позднее Мао пытался объяснить свое отсутствие на съезде, заявляя, что «собирался на нем присутствовать», но «позабыл название места, где собирался съезд, не смог найти никого из товарищей и потому пропустил его». В действительности Мао знал в Шанхае многих партийцев и никак не мог случайно пропустить это официальное мероприятие. Его отсутствие на съезде означало, что он мог утратить свой пост партийного руководителя в Хунани. Через него перестали бы идти русские деньги, и он вынужден был бы выполнять распоряжения других. Эта перспектива побудила его к действиям: сначала, в апреле 1922 года, он посетил свинцово-цинковый рудник, а в мае вернулся в Аньюань, шахтерский центр. Он также возглавил ряд демонстраций и забастовок.

24 октября, когда Кайхуэй произвела на свет их первенца, сына, Мао не было рядом с ней, он участвовал в переговорах, представляя союз строителей. Он назвал сына Аньин: Ань — родовое имя, а ин означало «выдающаяся личность».

В конце мая, спустя год после своего назначения на пост руководителя отделения партии, Мао создал наконец Хунаньский партийный комитет. В нем состояло тридцать членов, большинство из которых не были рекрутированы Мао[6]. Впоследствии будущий председатель, Лю Шаоци, находясь при смерти, рассказал, как комитет работал при Мао. «Я участвовал во многих собраниях, которые проходили в доме председателя Мао, — писал он, — я мог лишь задавать вопросы, это была единственная возможность говорить. В конце председатель Мао всегда говорил, что… партия в Хунани уже имеет свое го лидера и свои особенности — отличные от партии в Шанхае». Лю насколько мог дал понять, что еще на заре своей партийной деятельности Мао демонстрировал свои диктаторские замашки.

Тем временем, пока Мао старался наладить отношения с центральной властью, ему выпал счастливый случай. В январе 1923 года большинство партийцев, работавших в Шанхае, с недовольством восприняли распоряжение Москвы сделать нечто странное, а именно присоединиться к другой политической партии, Национальной (также известной как Гоминьдан). Москве нужны были провинциальные коммунисты, которые поддержали бы ее позицию, и она нашла Мао.

Национальная партия Гоминьдан была образована в 1912 году путем объединения ряда республиканских групп. Ее лидером был Сунь Ятсен, в течение некоторого времени занимавший пост временного президента Китайской Республики, до того как власть перешла к военачальнику Юань Шикаю. С того времени Сунь Ятсен не оставлял попыток создать свою собственную армию и свергнуть пекинское правительство.

Эта цель привела Сунь Ятсена в объятия Москвы. Русские разделяли его стремление сместить пекинское правительство, сопротивлявшееся попыткам Москвы занять Внешнюю Монголию, бывшую в то время территорией Китая. КПК была пока слишком малочисленна, чтобы свалить пекинское правительство, поэтому московские посланцы, поискав среди провинциальных руководителей, обнаружили, что единственным, кто соглашался терпеть советское присутствие на своей территории, был Сунь.

Сунь обосновался в Кантоне, столице южной прибрежной провинции Гуандун. Он попросил русских помочь ему создать силу, способную завоевать Китай. В сентябре 1922 года он сказал русскому эмиссару, что хотел бы создать «военные силы, которые получали из России оружие и боеприпасы». В качестве ответной меры Сунь предложил Советской России не только занять территорию Внешней Монголии, но и занять крупную, богатую минеральными ресурсами провинцию Синьцзян на северо-западе Китая. Главный русский эмиссар, Адольф Иоффе, докладывал в ноябре, что Сунь «предлагает… чтобы одна наша дивизия заняла бы провинцию Синьцзян, в Вост[очном] Туркестане, где имеется только 4 тысячи кит[айских] солдат, и не может быть сопротивления». От своего имени он предложил русским двинуться из Синьцзяна и вторгнуться в самое сердце Китая, до Чэнду в Сычуани.

Но Суню были свойственны не только большие амбиции и никаких угрызений совести. Он руководил крупной партией, насчитывавшей тысячи членов, в его распоряжении также находилась территориальная база с главным морским портом в Кантоне. Так в начале января 1923 года Политбюро ЦК РКП(б) решило придерживаться «политики… направленной на всемерную поддержку партии Гоминьдан» денежными средствами «за счет резервного фонда Коминтерна». Решение было утверждено многообещающим деятелем — Сталиным, проявлявшим повышенный интерес к Китаю. Таким образом, как писал Иоффе Ленину, Сунь стал «наш[им] человеком]» (курсив оригинала). Сунь стоил «максимум 2 миллионов мексиканских долларов», около 2 миллионов золотых рублей. «Разве же все это не стоит каких-нибудь двух миллионов рублей», — говорил Иоффе.

Москве было известно, что Сунь руководствуется своими целями и использует Россию точно так же, как она использует его. Нужно было, чтобы непосредственно на месте кто-то, желательно КПК, следил, насколько верно Сунь следует линии, намеченной Москвой, и служит ее интересам. Вот почему Москва велела китайским коммунистам присоединиться к Гоминьдану (Национальной партии). На секретном заседании Сталин разъяснил: «Мы не можем открыто отдавать приказы отсюда, из Москвы. Мы будем делать это в конфиденциальном порядке, через Коммунистическую партию Китая и других товарищей…»

Москва хотела использовать КПК в качестве троянского коня, чтобы управлять более крупной Национальной партией, но все лидеры КПК, начиная с профессора Чэня, воспротивились слиянию с партией Суня, заявив, что тем самым отвергается коммунизм и что Сунь является очередным «лживым», «беспринципным» политиком, рвущимся к власти. Москве было заявлено, что финансирование Суня — это «бесцельная трата крови и пота России и, возможно, крови и пота мирового пролетариата».

Маринг, посланец Коминтерна, столкнулся с мятежом. Вот почему Мао был вызван в штаб-квартиру партии. Прагматичный Мао приветствовал стратегию Москвы. Он быстро присоединился к Гоминьдану. Более пламенный революционер, старый друг Мао Цай Хэсэнь сказал Коминтерну, что, когда Маринг выдвинул лозунг «Все для националистов», «единственным, кто поддержал его, был Мао».

Мао не верил в перспективы его крошечной партии, как и в распространение коммунизма. Он недвусмысленно заявил об этом на III съезде КПК в июне 1923 года. По его словам, создать коммунистический Китай можно лишь при помощи русского вторжения. Мао «был настроен так пессимистично потому, — говорил Маринг (председательствовавший на съезде), — что единственное спасение Китая, по его мнению, заключалось в русской интервенции». Мао убеждал съезд, «что революция в Китай должна прийти с севера, с русской армией». По сути, это и случилось двумя десятилетиями позже.

Поддержка московской линии выдвинула Мао в первые ряды партии, приблизив его к Марингу. Здесь он проявил себя, как никогда прежде, поскольку увидел для себя перспективы. Вильде, советский вице-консул в Шанхае, в своем докладе в Москву сказал о Мао и еще одном человеке: «бессомненно хорошие работники». Мао был назначен помощником руководителя партии профессора Чэня. Он отвечал за переписку, документы и ведение протоколов заседаний. Все письма партии должны были передаваться ему и Чэню. Подражая Чэню, Мао подписывался на английский манер: «Т.Т. Мао». Одним из первых шагов, предпринятых Мао и Чэнем, был запрос в Москву на дополнительное финансирование — «с этого момента фронт нашей работы расширяется».

Внедрив своих местных коммунистических агентов в Гоминьдан, Москва отправила в Китай высокопоставленного эмиссара, которому вменялось в обязанности контролировать КПК и националистов и координировать их действия. В августе 1923 года по рекомендации Сталина Михаил Бородин, харизматичный пропагандист, был назначен политическим советником Сунь Ятсена. Ветеран революционной борьбы в Америке, Мексике и Британии, Бородин был прекрасным оратором, обладавшим могучим голосом, энергичным организатором и проницательным стратегом (он первый рекомендовал китайским коммунистам переместиться ближе к русской границе, на северо-запад Китая, что они и сделали десятилетие спустя). Бородин, которого называли «грандиозным», излучал энергию, даже когда был болен.

Он реорганизовал националистов по русскому образу, окрестив их органы управления коммунистическими названиями, вроде отдела пропаганды. В январе 1924 года в Кантоне прошел I съезд Гоминьдана, в котором приняли участие Мао и многие другие китайские коммунисты. Крошечная КПК получила несоразмерное количество постов. Теперь Москва начала крупномасштабное финансирование националистов, но важнее было то, что русские снабжали деньгами и обучали армию и основали военную академию. Расположенная на живописном острове посреди Жемчужной реки в десяти километрах от Кантона, академия Вампу была создана по типу советских учебных заведений. Здесь работали русские советники, а также многие коммунистические преподаватели и студенты. Самолеты и артиллерия доставлялись из Советской России, и именно благодаря обученной русскими армии, поддерживаемой в полевых условиях когортами русских советников, националисты сумели существенно расширить свою базу.

Мао теперь стал одним из активистов Гоминьдана, одним из шестнадцати заместителей ее руководства, Центрального исполнительного комитета. Оставшуюся часть года он проработал в основном в отделении партии в Шанхае. С помощью Мао было образовано Хунаньское отделение Гоминьдана, ставшее одним из крупнейших.

Мао даже стал реже посещать заседания своей собственной партии. Его активная работа в пользу националистов вызвала критику со стороны его товарищей коммунистов. Его старый и более идейный друг Цай позднее жаловался Коминтерну, что в Хунани «наша организация потеряла почти все политическое значение. Все политические вопросы разрешались в провинциальном комитете Гоминьдана, а не в провинциальном комитете компартии». Другой преданный коммунистической партии трудовой организатор соглашался: «В то время Мао Цзэдун был против классового самостоятельного рабочего профдвижения».

Кроме того, Мао неожиданно столкнулся с пренебрежением со стороны московских эмиссаров, поскольку его покровитель, Маринг, в предыдущем октябре покинул Китай. Хотя Мао был в хороших отношениях с Бородиным, он пытался защититься от ревнителей идеологической чистоты. По распоряжению Москвы китайские коммунисты, внедряясь в ряды националистов, должны были сохранять свою индивидуальность и независимость, но идеологически нечуткий Мао не мог провести разделительную линию между партиями. 30 марта 1924 года один из этих идеологических эмиссаров, Сергей Далин, писал Войтинскому: «Если бы вы только слышали, что говорит секретарь ЦК [Центрального комитета] Мао (несомненно, ставленник Маринга), у вас бы волосы встали дыбом: он заявил, например, что [Национальная партия] была и остается партией пролетарской, а потому должна быть признана Коминтерном как одна из его составляющих… И эта личность представляла партию в Союзе социалистической молодежи… Я написал в ЦК партии, прося назначить другого представителя».

Мао сместили с поста. Критики называли его «оппортунистом» и «правым». Мао вывели из Центрального комитета и даже не пригласили на следующий съезд КПК, запланированный на январь 1925 года[7]. Здоровье Мао было подорвано, он похудел и выглядел плохо. Тогдашний его сосед по дому и крллега рассказал нам, что у Мао «были проблемы с головой… Он был поглощен своими делами». Нервное состояние Мао отражалось на работе его кишечника, который иногда опорожнялся лишь раз в неделю. Его мучили запоры, он постоянно думал об испражнении. Мысли об этом преследовали его всю жизнь.

В конце 1924 года Мао вытеснили из Шанхая. Он вернулся в Хунань, но не на партийную должность. Единственным местом, куда он мог прийти, была его родная деревня Шаошань, куда он и прибыл 6 февраля 1925 года, нагруженный 50 килограммами книг. По его словам, он поехал «выздоравливать». Жизнь Мао была связана с коммунистической партией более четырех лет — за эти годы случались и взлеты, и падения. Лишенный идеологического чутья и рвения, в возрасте тридцати одного года Мао вернулся в отчий дом. Неудачи, постигшие его в первые годы членства в КПК, все еще тщательно замалчиваются. Мао не желал, чтобы стало известно о его неэффективной работе на партийном посту, или о его чрезмерной приверженности Гоминьдану (которая впоследствии стала одним из главных противников коммунистов), или о том, что он плохо разбирался в идеологии.

Глава 4 Взлеты и падения в Национальной партии (1925–1927 гг.; возраст 31–33 года)

Мао прожил в родном доме в Шаошани восемь месяцев. Он и два его брата унаследовали этот дом и солидный участок земли от своих родителей. Присматривали за собственностью родственники. Братья работали в Чанша, в партии, куда их привел Мао. Теперь они оба вернулись с ним домой. В Чанша, в 50 километрах от дома Мао хунаньские коммунисты организовывали забастовки, демонстрации и митинги, но Мао в них не участвовал. Он сидел дома, проводя большую часть времени за игрой в карты.

Однако он не терял надежды вернуться в политику — на высокий пост. В марте 1925 года скончался лидер националистов Сунь Ятсен. Его преемником стал человек, которого Мао знал и с которым был в хороших отношениях, — Ван Цзинвэй. Годом раньше Ван работал с Мао в Шанхае, где эти двое хорошо поладили.

Родившийся в 1883 году, Ван был на десять лет старше Мао. Харизматичный и красноречивый оратор, он вдобавок обладал внешностью кинозвезды. Ван играл активную роль в деятельности республиканцев, направленной против династии Цин, а когда в октябре 1911 года грянула революция, он находился в тюрьме, приговоренный к пожизненному заключению за неоднократные покушения на высокопоставленных чиновников маньчжурского двора, включая регента. Покинув тюрьму после свержения династии, Ван стал одним из лидеров Гоминьдана. Он находился рядом с Сунь Ятсеном в его последние дни и засвидетельствовал завещание Суня, которое стало сильной рекомендацией в пользу преемничества. Что более важно, Ван получил благословение от Бородина, высокопоставленного русского советника. Располагая более чем тысячей агентов в стане националистов, Москва теперь была хозяйкой Кантона, все больше походившего на советский город, украшенный красными флагами и лозунгами. По улицам Кантона сновали машины, в которых восседали русские, а на подножках автомобилей красовались китайские телохранители. Жемчужную реку бороздили советские грузовые суда. За закрытыми дверями, у накрытых красными полотнищами столов, под взглядом Ленина заседали комиссары, допрашивая «смутьянов» и верша суд.

Когда умер Сунь, Мао отрядил своего брата Цзэминя в Кантон, чтобы тот на месте проверил, каковы шансы Мао. За Цзэминем последовал другой брат, Цзэтань. К июню выяснилось, что новым лидером националистов стал Ван, и Мао стал усиленно работать над своей репутацией, организуя в своей области местные отделения партии. Большая их часть создавалась для националистов, не для коммунистов. Отстраненный от руководства КПК, Мао теперь решил испытать удачу с националистами.

Приоритетом националистической программы был «антиимпериализм». Свою главную задачу партия видела в защите китайских интересов и борьбе с иностранными силами. Это и стало предметом деятельности Мао, несмотря на то что он был весьма далек от нужд крестьянства. Неудивительно, что реакция на это была равнодушной. 29 июля один из соратников Мао записал в дневнике: «Явился только один товарищ, другие не пришли. Поэтому заседание не состоялось». Через несколько дней: «Встреча провалилась, потому что пришло всего несколько человек». Однажды ночью он и Мао вынуждены были обходить дома, чтобы собрать людей, поэтому заседание началось очень поздно и закончилось лишь ночью, в 1 час 15 минут. Мао сказал, что отправляется домой, поскольку «страдает от неврастении, сегодня он много говорил. Он сказал, что не сможет спать здесь… Мы прошагали 2 или 3 ли [1–1,5 км] и выбились из сил. Мы были совершенно измотаны и провели ночь у ручья».

Мао не стал организовывать никаких крестьянских выступлений в стиле «бедные против богатых». Отчасти потому, что считал это бессмысленным. Ранее, 18 января 1924 года, он сказал Бородину и другим коммунистам:

«…пока мы не можем организовать безземельных крестьян, борясь против крупных землевладельцев, мы непременно потерпим поражение. [В некоторых областях коммунисты] сначала организовали безграмотных крестьян, а потом руководили ими в борьбе против более зажиточных, более крупных землевладельцев. А что получилось? Наша организация сразу нарушается, закрывается, и все эти крестьяне не только не сознают, что мы боремся за их интересы, а даже ненавидят нас, говоря: «Если бы мы не организовались, никакого бедствия, никакого несчастья не было бы».

Поэтому, пока мы не уверены, что имеем сильную ячейку в деревне, пока в течение долгого периода не проведем агитации, мы не можем решаться на радикальный шаг против более богатых землевладельцев».

Мао был прагматиком. Коммунист по имени Ван Сяньцзун из родной провинции Мао объединял бедных крестьян с целью улучшения их положения в то время, когда Мао был в Шаошани. Местная полиция обвинила его в бандитизме, арестовала, пытала, а затем казнила.

Мао мудро решил воздержаться от любой подобной опасной и бесполезной деятельности, но хунаньские власти по-прежнему смотрели на него с подозрением, считая Мао главным радикалом. Тем летом в стране разразилась засуха и, как часто случалось в прошлом, бедные крестьяне силой останавливали богачей, вывозивших зерно в города для продажи. Мао Цзэдуна подозревали в подстрекательстве к этим волнениям. В провинциальной столице прошло несколько крупных антиимпериалистических демонстраций. 30 мая 1925 года произошел инцидент в Шанхае — британская полиция убила десять протестующих в британском поселении. Хотя Мао и не принимал участия в демонстрациях в Чанша и тихо жил в родной деревне, в десятках километров от города, его по-прежнему считали зачинщиком беспорядков. Упоминание об этом встречается в документах правительства США. Американское консульство в Чанша направило в Вашингтон доклад президента Йельского общества в Китае относительно «большевистских волнений» в Чанша 15 июня. В докладе говорилось, что губернатор провинции Хунань «получил список с именами двадцати подстрекателей, включая Мао Цзэдуна, который в провинции считается ведущим коммунистическим пропагандистом». Имя Мао было неизвестно даже необыкновенно хорошо информированному американцу.

В конце августа 1925 года был выдан ордер на арест. Мао, то и дело наезжавший в Кантон, решил, что настало время скрыться. Он отбыл в паланкине и сперва направился в Чанша, велев носильщикам на все вопросы относительно пассажира отвечать, что это доктор. Через несколько дней в Шаошань наведалась полиция, разыскивавшая Мао. Не обнаружив его в деревне, полицейские взяли деньги и ушли восвояси. Семью Мао они не потревожили.

Накануне своего отъезда из Чанша Мао вышел прогуляться вдоль берега реки Сян и написал стихи, в которых смотрел в будущее:

Чутье не подвело Мао. Не прошло и двух недель со дня его приезда в Кантон в сентябре 1925 года, как руководитель националистов предложил ему целый ряд ключевых постов. Мао стал заместителем Ван Цзинвэя, руководителем отдела пропаганды и редактором нового журнала националистов — «Политического еженедельника». Чтобы подчеркнуть свою значимость, Мао вошел в число пяти членов контрольного комитета и принял участие во 11 съезде Гоминьдана, состоявшемся в январе 1926 года, на котором зачитал один из главных докладов. Роль Вана в возвышении Мао усердно замалчивалась Пекином, тем более что в 1940-х годах Ван возглавлял прояпонское марионеточное правительство.

На огромную работоспособность, которой Мао отличался в Кантоне, в значительной степени повлияло то, что он как раз в тот период открыл для себя снотворное. Прежде он страдал от острой бессонницы, из-за которой постоянно пребывал в состоянии нервного истощения. Теперь он был свободен. Позже он поставил изобретателя снотворного в один ряд с Марксом.

В ноябре 1925 года, работая на националистов, Мао впервые проявил интерес к проблеме китайского крестьянства. В анкете, которую он заполнял, Мао заявил, что «постоянно уделяет самое пристальное внимание» этим десяткам миллионов. 1 декабря он опубликовал обширную статью о крестьянах в журнале националистов, а месяц спустя написал еще одну, для первого выпуска националистического журнала «Китайские крестьяне». Этот новый интерес Мао не произрастал из личной склонности; он основывался на срочном распоряжении, поступившем в октябре из Москвы. Согласно этому распоряжению националисты и коммунисты должны были сделать крестьянский вопрос приоритетным. Националисты сразу отреагировали на этот призыв.

Именно по настоянию русских КПК стала уделять внимание крестьянству. Еще в мае 1923 года Москва называла «крестьянский вопрос» «центром всей нашей политики» и приказывала китайским революционерам «организовать крестьянскую земельную революцию для свержения пережитков феодализма». Это означало разделение китайских крестьян на разные классы в зависимости от их благосостояния и разжигание вражды к состоятельным людям. В тот период Мао прохладно относился к этой инициативе, и, когда о его возражениях стало известно в Москве, он лишился одного из своих постов. Мнение Мао, как Далин писал Войтинскому в марте 1924 года, было таково: «В отношении крестьянского вопроса следует оставить классовую линию, поскольку проведение работы среди бедного крестьянства нецелесообразно, напротив, необходимо налаживать связи с землевладельцами и шеньши [мелкопоместным дворянством]…»

Но теперь Мао чутко следил за сменой ветра, хотя и имел неприятности от русских из-за идеологической фразеологии. В своих статьях Мао пытался применить коммунистический «классовый анализ» к крестьянству, относя тех, кто владел небольшими участками земли, к «мелкой буржуазии», а батраков причисляя к «пролетариату». Журнал советников Гоминьдана из СССР — «Кантон» обрушился на Мао с гневной критикой. В России журнал попал в руки самого высокопоставленного круга читателей, — первым в списке распространения журнала, который приблизительно состоял из сорока имен, значился Сталин. Критик Волин, русский эксперт по крестьянскому вопросу, обвинил Мао в том, что тот подверг анализу крестьянство так, словно крестьяне жили в капиталистическом обществе, в то время как Китай находился всего лишь на этапе феодализма: «…резко бросается в глаза одна крупнейшая ошибка. Ошибка… что китайское общество рассматривается тов. Мао Цзэдуном как общество развитого капиталистического строя». Статья Мао была названа «ненаучной», «путаной» и «чрезвычайно схематичной». Даже приведенные в статье цифры, по словам Волина, были далеки от истины: согласно Мао, численность населения в Китае составляла 400 миллионов человек, в то время как перепись 1922 года показала, что в действительности в стране проживало 463 миллиона.

К счастью для Мао, Гоминьдан не требовал придерживаться столь высоких стандартов теоретической правильности. В феврале 1926 года покровитель Мао Ван Цзинвэй выдвинул его в Комитет крестьянского движения при Гоминьдане, а также назначил руководителем Института крестьянского движения, основанного двумя годами ранее на русские средства.

Только теперь, когда ему исполнилось тридцать два года, Мао — которого до сего времени некоторые считают борцом за права беднейших крестьян — почувствовал некоторый интерес к этой проблеме. При Мао Институт крестьянского движения выпускал агитаторов, которые отправлялись в деревни, поднимали бедных на борьбу с богатыми и создавали крестьянские союзы. Особенно успешной их деятельность в провинции Хунань стала после июля, когда провинцию оккупировала армия Гоминьдана. Националисты двинулись маршем на север от Кантона (этот поход получил название Северная экспедиция), чтобы свергнуть пекинское правительство. Провинция Хунань стала первым пунктом на двухтысячекилометровом пути.

Армию Гоминьдана сопровождали русские советники. Кроме того, в Чанша только что открылось советское консульство, а центр ОГПУ, действовавший в городе, имел второй по величине бюджет среди четырнадцати центров в Китае после Шанхая. Позже, в том же году американский миссионер писал домой из Чанша: «Теперь у нас есть русский консул. Он здесь вовсе не затем, чтобы представлять интересы России… это очевидно… зачем он прибыл сюда… Китай дорого заплатит за его гениальное присутствие…» Под жестким контролем русских новые национальные руководители в Хунани благословили и профинансировали крестьянские союзы, и к концу года они появились в большинстве деревень провинции, в которой проживало около 30 миллионов человек. Социальный порядок был перевернут вверх дном.

В этот период на протяжении более десяти лет милитаристы вели войны. С того момента, когда в 1912 году страна стала республикой, в Китае сменилось более сорока правительств. Но милитаристы всегда заверяли, что социальная структура будет сохранена и для гражданского населения жизнь будет идти как раньше, если оно не попадет под перекрестный огонь. Теперь же, поскольку националисты следовали инструкциям из Москвы, нацеленным на совершение революции в советском стиле, социальный порядок был впервые нарушен.

Волна насилия ширилась, бедные крестьяне отбирали у сравнительно зажиточных пищу и деньги и мстили. Активизировались головорезы и садисты. К декабрю 1926 года в провинции Хунань царил беспредел. В качестве лидера крестьянского движения Мао был призван в свою родную провинцию для наведения порядка.

Город Чанша, куда вернулся Мао, сильно изменился. Жертвы хаоса разгуливали в шутовских колпаках (европейское изобретение), символизировавших их унижение. Дети носились по улицам, распевая «Долой [империализм] и смерть милитаристам» — гимн Национальной революции, напеваемый на мотив «Братца Жака».

20 декабря 1926 года около 300 человек пришли в театр Чанша, чтобы послушать Мао, рядом с которым на сцене стоял русский пропагандист Борис Фрейер (как чуть ли не каждый агент России в Китае, он впоследствии исчез в сталинских чистках). Мао не был оратором. Его речь продолжалась около двух часов и была скучной, однообразной, но умеренной. «Еще не время свергать землевладельцев, — говорил Мао. — Мы должны идти им на уступки». В настоящее время «нам следует лишь уменьшить арендную плату и процентные ставки, увеличив заработок наемных рабочих». Цитируя Мао, утверждавшего, что «мы не собираемся брать землю немедленно», Фрейер сказал контролирующему органу русских, Дальневосточному бюро, что речь Мао в целом была «прекрасной», но слишком сдержанной.

Хотя Мао не затронул проблему насилия, общий подход его не был воинствующим. Вскоре после этого Мао отправился в инспекционную поездку по провинции Хунань. К концу поездки, продлившейся тридцать два дня, он претерпел драматическую перемену. Мао сам говорил, что до поездки придерживался умеренной линии и «только после того, как я провел в Хунани более тридцати дней, я совершенно изменил свое отношение». В действительности случилось то, что Мао открыл в себе любовь к кровожадным убийствам. Это внутреннее наслаждение, граничащее с садизмом, вполне согласовывалось и даже превосходило его тягу к ленинскому насилию. Не через теорию Мао пришел к насилию. Склонность к жестокости коренилась в его натуре и оказала сильное влияние на его будущие методы правления.

В своем отчете о поездке Мао писал, что руководители местных крестьянских союзов главным образом были «головорезами», активистами из числа беднейших и буйных, наиболее презираемых крестьян. Теперь власть была у них в руках. Они почувствовали себя «хозяевами, и крестьянские союзы превратились под их руководством в нечто ужасающее», — писал Мао. Своих жертв они выбирали произвольно. «Они измыслили фразу: «Всякий, кто владеет землей, — тиран, а все мелкие дворяне — негодяи». Они «валят с ног землевладельцев и вытирают о них ноги… они топчут и валяются на господских кроватях. Всякий раз, когда им приходит охота, они без разбора хватают людей, напяливают им на голову шутовские колпаки и водят по улицам. Они потворствуют любым прихотям… и в действительности породили террор в сельской местности».

Мао видел, что головорезы любят играть со своими жертвами, всячески унижая их, о чем он писал с одобрением: «На голову [жертвы] водружается высокий бумажный колпак с надписью — тиран-землевладелец такой-то или дворянин такой-то. Затем человека тащат на веревке [как животное], а за ним следует огромная толпа… Это наказание больше всего страшит [жертв]. После такого унижения человеческая личность ломается навсегда…»

Особенно нравилась Мао тягостная неизвестность и страдания: «Крестьянский союз отличается умом. Они схватили негодяя и объявили, что они собираются [с ним сделать]… Потом они решили отложить наказание… Жертва не знала, когда ее подвергнут экзекуции, поэтому каждый день человек испытывал страдания и ни на минуту не находил себе покоя».

Больше всего Мао очаровало одно оружие — со-бяо, обоюдоострый нож с длинной, как у копья, рукоятью: «При виде его все тираны и дворяне дрожат. Хунаньские революционные власти должны… удостовериться, что такое оружие есть у каждого молодого и зрелого мужчины. Его следует [пускать в ход] без ограничений».

Мао слышал и видел много примеров проявления жестокости, и ему это нравилось. В отчете, написанном позднее, в марте 1927 года, он сказал, что ощущал «экстаз, который прежде не испытывал». Его описания зверств источают возбуждение. «Это великолепно! Это великолепно!» — ликовал он.

Мао рассказывали, как людей забивали до смерти. Однажды его спросили, как поступить, впервые от одного его слова зависела жизнь и смерть людей, Мао ответил: «Одного или двоих забить до смерти — никакой разницы». Вскоре после его визита в деревне разгорелась драка, во время которой был жестоко убит еще один человек, выступавший против Крестьянского союза.

До прибытия Мао лидеры крестьянского движения в Хунани предпринимали попытки укротить насилие и взяли под стражу тех, кто был повинен в зверствах. Мао распорядился отпустить задержанных. Революция — это не званый обед, укорял он местные власти, ей присуща жестокость. «В каждом необходимо насаждать… власть террора». Хунаньские крестьянские лидеры вняли словам Мао.

Мао так и не поднял вопрос, который больше всего волновал крестьян, — о переделе земли. Возникла срочная необходимость в руководстве, поскольку некоторые крестьянские союзы уже начали свой собственный передел, сдвигая межевые знаки и сжигая договоры об аренде земли. Выдвигалось много разных предложений. Мао молчал. Вот все, что он сказал 12 апреля 1927 года на заседании Национального земельного комитета, обсуждавшего эту проблему: «Конфискация земель сведется к неуплате арендной платы. Нет необходимости в чем-то еще».

Мао приводила в восхищение жестокость, подрывавшая социальный порядок. Эта его склонность привлекла к себе внимание Москвы, прекрасно вписываясь в советскую модель социальной революции. Мао стал публиковаться в журнале Коминтерна, где был помещен его «Хунаньский отчет» (хотя и без имени автора). Мао показал, что, несмотря на свои идеологические шатания, его инстинкты были инстинктами ленинца. Другие коммунисты — в особенности партийный лидер профессор Чэнь, который пришел в бешенство, услышав о зверствах банд головорезов, и потребовал обуздать их, — определенно не являлись коммунистами советского толка. Теперь, спустя почти два года после изгнания, КПК вновь приняла Мао в руководящие ряды. В апреле 1927 года его восстановили в Центральном комитете, хотя и кандидатом без права голоса.

В то время Мао жил в городе Ухань на реке Янцзы, почти в 300 километрах к северо-востоку от Чанша. Он переехал сюда из Кантона вместе со штаб-квартирой националистов, поскольку армия Гоминьдана продвигалась на север. Теперь еще более известный среди националистов как руководитель крестьянского движения, он усилил работу по обучению сельских агитаторов, чтобы те могли проводить его основанную на жестокости политику в новых областях, занятых армией. Один текст, выбранный Мао для обучения своих подопечных, повествовал об активистах Крестьянского союза, обсуждающих методы борьбы с их жертвами. Автор восторженно приветствовал наказания, в особенности такое страшное, как это: «Если те «заупрямятся», мы перережем им сухожилия на лодыжках и отсечем уши». «Я слушал с таким увлечением, словно пребывал в пьяном оцепенении или трансе. Внезапно я очнулся от криков «Прекрасно!» и, в свою очередь, не мог не воскликнуть «Прекрасно!». Это повествование очень напоминало собственный отчет Мао, как по стилю, так и по языку, вероятно, он и являлся его автором.

По мере того как под надсмотром Мао насилие набирало обороты, армия Гоминьдана начала выступать против советской модели, которую партия взяла за образец. Большая часть солдат была из Хунани, и офицеры, происходившие из относительно зажиточных семей, узнали, что их родители и другие родственники были арестованы и замучены. Но пострадали не только обеспеченные люди, рядовые тоже попали под удар. В июне профессор Чэнь докладывал Коминтерну: «Даже та горсть монет, что рядовые солдаты посылали домой, была конфискована», войска «охватили волнения», они видели, что результатом их борьбы стала катастрофа для их собственных семей.

Многие члены Гоминьдана были недовольны своими лидерами, следовавшими указаниям Москвы с самого начала, когда в начале 1920-х годов Сунь Ятсен подчинился русским. Их раздражение достигло своей кульминации после II съезда Гоминьдана, который прошел в январе 1926 года. В ходе съезда уступавшая националистам в масштабах КПК (насчитывавшая менее 10 тысяч членов) подмяла под себя Национальную партию, в которой состояло несколько сот тысяч членов. При Ван Цзинвэе треть из 256 делегатов представляла коммунистическую партию. Другая треть стояла на левых позициях, и среди этих левых было немало тайных коммунистов. Москва внедрила в ряды националистов не только троянского коня — КПК, но и большое количество своих агентов. Теперь, спустя более года, массовое насилие, поощряемое их партией, привело многих националистов к расколу с Москвой и китайскими коммунистами.

Конфликт быстро достиг критической стадии. 6 апреля 1927 года пекинские власти совершили налет на здания, принадлежавшие русским, и захватили множество документов, из которых следовало, что Москва осуществляла в стране подрывную деятельность, направленную на свержение пекинского правительства и замещение его марионеточной властью. Из документов также стало известно о существовании тайных связей между Советским Союзом и китайскими коммунистами. По сути, один из видных лидеров КПК — Ли Дачжао и около шестидесяти китайских коммунистов были арестованы на русской территории, где они проживали. Ли вскоре был казнен через удушение.

Эти налеты, равно как и обнаруженные в результате документы, стали достоянием широкой общественности. Доказательства широкомасштабной советской подрывной деятельности шокировали китайское общественное мнение и вызвали серьезную озабоченность у западных держав. Националисты должны были принять решительные меры и отмежеваться от русских и КПК; в противном случае они рисковали тем, что их обвинят в заговоре с целью превращения Китая в марионетку СССР. В таком случае многие националисты покинули бы партию, осужденную общественным мнением, а западные державы лишь укрепились бы в своей решимости оказать полную поддержку пекинскому режиму. В этот момент главнокомандующий армией Гоминьдана Чан Кайши начал действовать. 12 апреля 1927 года он отдал приказ «очистить» Гоминьдан от коммунистического влияния. Он составил список из 197 коммунистов, возглавляемый Бородиным и включающий имя Мао Цзэдуна.

Чан Кайши родился в семье торговца солью на восточном побережье провинции Чжэцзян в 1887 году, на шесть лет раньше Мао. Позднее ставший известным за границами Китая как «генералиссимус», он был профессиональным военным и на публике представал флегматичным и сухим. Чан Кайши обучался в Японии, а в 1923 году в качестве начальника штаба национальной армии возглавлял делегацию, посетившую Советскую Россию. В то время русские считали, что он «принадлежит к левому крылу Гоминьдана» и «очень близок к нам», но после своего трехмесячного визита Чан Кайши перешел на антисоветские позиции, особенно в отношении классовой борьбы: он решительно возражал против стремления Москвы разделить китайское общество на классы и заставить их бороться друг с другом.

Но, вернувшись в Китай, Чан и словом не обмолвился относительно своих истинных взглядов. Напротив, он дал понять Бородину, что «настроен к нам чрезвычайно дружески и полон энтузиазма». Чан скрывал истинное положение вещей по одной простой причине — националисты зависели от советской военной поддержки, необходимой для завоевания Китая. Однако Чан, который тем временем стал номером два в Гоминьдане, втайне готовил почву для разрыва и в марте 1926 года уже сместил нескольких коммунистов с ключевых постов. Это вызвало у русских желание избавиться от Чана. По словам одного из агентов Москвы в Кантоне, идея заключалась в том, чтобы «выиграть время и подготовить ликвидацию этого генерала [Чана]». В начале 1927 года Бородин издал секретный приказ арестовать Чана, но план этот не осуществился.

В тот самый момент, когда пекинское правительство опубликовало документы, касавшиеся русской подрывной деятельности, Чан нанес удар. 12 апреля 1927 года он издал распоряжение, которое сводилось к следующему: арестовать коммунистов. Сначала он направился в Шанхай, где находилась штаб-квартира КПК. Коммунисты встретили его вооруженными пикетами. Чан принял меры к их разоружению. Он заручился содействием бандитов, которые должны были ввязаться в драку с пикетчиками. Таким образом, его армия получала предлог конфисковать оружие. Коммунистические узлы сопротивления были атакованы, многие профсоюзные лидеры арестованы, некоторые убиты. Войска Чана открыли пулеметный огонь по организованному позже маршу протеста. В течение нескольких дней коммунисты потеряли более 300 человек. Чан уничтожил коммунистов как организованную силу, способную вести общественную работу в Шанхае, хотя лидеры КПК остались невредимы. Удивительно, но в Шанхае даже в самый разгар чистки продолжал работу партийный центр, перешедший на нелегальное положение. На протяжении пяти или шести последующих лет слово «Шанхай» было синонимом руководства КПК (в этом смысле используем его и мы).

После того как Чан Кайши начал истреблять коммунистов в Шанхае, лидер националистов, Ван Цзинвэй, находившийся в Ухане, в 600 километрах в глубь страны, порвал с КПК и подчинился Чану. С того дня Чан Кайши возглавил Гоминьдан. Он построил режим, просуществовавший в Китае двадцать два года. В 1949 году, изгнанные Мао, сторонники Чан Кайши переместились на Тайвань.

В момент подготовки раскола националистов и коммунистов Мао столкнулся с проблемой выбора. Ван ценил его больше, чем товарищи по коммунистической партии и русские, в Гоминьдане он поднялся выше, чем в КПК. Должен ли он принять сторону Вана? Позже он говорил об этом периоде своей жизни: «Я чувствовал себя несчастным и в течение некоторого времени не знал, что делать». В смятенном состоянии ума он однажды вошел в прекрасный павильон на берегу реки Янцзы в Ухане. Павильон Желтого Журавля, построенный в 223 году нашей эры, был местной достопримечательностью. По легенде, именно здесь однажды человек подманил к себе желтого журавля, летевшего вдоль Янцзы, улетел на его спине в Небесный дворец и больше не возвращался. Желтый Журавль стал символом того, что ушло навсегда. Эта была подходящая метафора для всего, что Мао построил для себя в Гоминьдане. День был хмурым, шел проливной дождь. Мао стоял у резной балюстрады павильона, глядя на безбрежные воды Янцзы, «стесненные», как он написал в стихах, с двух сторон Змеиной горой и Черепашьей горой. Теперь же казалось, что поток воды с небес делает реку безграничной. Мао размышлял о стоявшем перед ним выборе. Совершая традиционное возлияние, он вылил напиток в поток и закончил свои стихи такой строчкой: «Прилив моего сердца устремляется ввысь с могучими волнами!»

Мао попытался удержать Вана на стороне коммунистов, отступившись от головорезов из крестьянских союзов, которыми прежде так восхищался. Теперь он сделал их козлами отпущения. 13 июня Ван Цзинвэй заявил другим уханьским лидерам: «Лишь после доклада товарища Мао Цзэдуна мы осознали, что крестьянские союзы контролируются бандитами. Им ничего не известно о националистах и коммунистах, они хорошо знакомы лишь с убийствами и поджогами». Тщетно Мао пытался переложить ответственность на других. Его наставник из Гоминьдана уже строил планы раскола с коммунистами, обвинял их во всех провинциальных зверствах. Будучи наиболее видным пропагандистом насилия, Мао вынужден был распрощаться с Ваном и националистами. Его имя уже значилось в черном списке. Но, даже не говоря об этом, остаться с Ваном означало превратиться в умеренного партийца, уважающего социальный порядок. К этому Мао не был готов, только не теперь, когда после поездки по деревням провинции Хунань он открыл в себе склонность к насилию. Еще почти десять лет назад, будучи двадцатичетырехлетним юношей, он выразил свою тягу к жестокости и радикальным социальным переменам: «Страна должна быть… разрушена, а затем построена заново… Люди, подобные мне, жаждут ее разрушения…» Советская модель полностью соответствовала его ожиданиям.

Впервые Мао вынужден был рисковать головой. Двумя годами ранее, находясь под угрозой ареста, он сумел нанять паланкин и покинуть Чанша. Теперь совершить побег было куда сложнее. Нигде нельзя было чувствовать себя в полной безопасности. Начались казни коммунистов. 4 июля 1927 года был арестован, а затем обезглавлен старший сын профессора Чэня. К концу года, после того как коммунисты сами запустили машину насилия и отняли многие жизни, погибли десятки тысяч коммунистов. Любой, заподозренный в причастности к коммунистической партии, мог быть арестован и казнен. Многие погибли, но не отреклись от своей веры, они выкрикивали лозунги, другие пели «Интернационал». Газеты приветствовали массовые экзекуции безжалостными заголовками.

Мао впервые вынужден был заботиться о личной безопасности. Он решил использовать в своих интересах КПК и русских. Это решение, принятое летом 1927 года, когда ему было тридцать три года, знаменовало собой политическое пришествие Мао.