Неизвестный Мао

Глава 5 Захват Красной армии и смена власти в бандитских землях (1927–1928 гг.; возраст 33–34 года)

К тому времени, когда в апреле 1927 года Чан Кайши порвал с коммунистами, Сталин прочно укрепился в роли кремлевского лидера и лично диктовал государственную политику в отношении Китая. На раскол, произведенный Чаном, Сталин отреагировал приказом, в котором КПК рекомендовалось незамедлительно сформировать армию и захватить часть территории, имея в виду стратегическую цель завоевания всего Китая силой оружия.

Приведение коммунистов к власти в Китае военным путем было мечтой Москвы с самого образования в 1919 году Коминтерна. Пока ведущей силой в Китае оставались националисты, стратегия Москвы состояла в том, чтобы китайские коммунисты выполняли задачу по проникновению в вооруженные силы националистов и разлагали их изнутри. Когда же произошел раскол, Сталин отдал приказ коммунистам вывести из-под контроля националистов те части, в которых удалось добиться достаточного для этого влияния, и «сформировать еще новые».

Сталин послал в Китай своего верного грузинского друга, Бесо Ломинадзе. Ян Берзин, глава Разведупра СССР, писал наркому по военным и морским делам Клименту Ворошилову, возглавлявшему в Москве Китайскую комиссию Политбюро, что теперь главное для Советской России — чтобы в Китае была создана Красная армия. Россия выстроила мощную систему скрытой поддержки китайских коммунистов, включая штат военных советников. Людьми советской военной разведки были полны все крупные китайские города — они обеспечивали поставки оружия, денег и медикаментов, не говоря уж о разведданных, которые оказывались подчас просто жизненно необходимы для КПК. Для руководства военными операциями партии Москва присылала советников самого высокого ранга, одновременно с этим массово обучая военные кадры самих китайских коммунистов на российской территории.

По первоначальному плану, разработанному в Москве, военным подразделениям армии Гоминьдана, перешедшим на сторону коммунистов, предстояло сосредоточиться на южном побережье, чтобы получить там полномасштабное снабжение оружием из России и устроить военную базу. Одновременно с этим был отдан приказ поднять с целью захвата власти крестьянские восстания в провинции Хунань и трех соседних, где существовали военизированные крестьянские организации.

Мао согласился с таким стратегическим подходом. 7 августа 1927 года на чрезвычайном собрании руководства партии, проходившем под председательством Ломинадзе, он бросил свою ставшую впоследствии крылатой во всем мире фразу «Винтовка рождает власть». Но у Мао между тем появился и свой личный план — завладеть и «винтовкой», и партией. Он решил создать собственную армию, отхватить кусок территории и разговаривать оттуда как с Москвой, так и с Шанхаем с позиций силы. Наличие собственного «удельного княжества» стало бы для него гарантией физического выживания. Конечно, Мао продолжал бы оставаться вместе с партией, так как связи партии с Россией представляли для него единственный шанс стать кем-то большим, чем просто обычный бандит.

Ломинадзе сместил с поста главы партии профессора Чэня и сделал его козлом отпущения, возложив на профессора всю ответственность за раскол с националистами. Место Чэня занял молодой партиец по имени Цюй Цюбай, главным достоинством которого была близость к русским. Мао же был перемещен из Центрального комитета в Политбюро, оставаясь по-прежнему на второстепенной должности.

Именно в этот период Мао предпринял ряд шагов, которые вознесут его за четыре года на вершину коммунистической иерархии. Летом 1927 года под его командованием не было ни одного вооруженного человека и никаких военных постов он не занимал; так что ему оставалось только захватить власть над подразделениями, созданными другими коммунистами.

Костяк китайской Красной армии, вырванной из армии Гоминьдана, составил на тот момент 20 тысяч бойцов, сконцентрированных в городе Наньчан, столице провинции Цзянси, и его окрестностях, в 250 километрах юго-восточнее Уханя и в 300 километрах восточнее Чанша. Мао к этим войскам не имел никакого отношения. 1 августа 1927 года по указаниям Москвы в них вспыхнул мятеж. Главным организатором бунта был Чжоу Эньлай, партиец, которого решено было сделать ответственным за армию, и действовал он под непосредственным руководством русского военного советника Куманина[8]. Мятежные части направились прямиком в Сватоу (Шаньтоу), что в 600 километрах южнее, на берегу океана, куда русские должны были подвезти оружие.

Мао сразу же решил прибрать к рукам эти подразделения. Путь их следования на побережье пролегал через юг Хунани. В начале августа 1927 года Мао предложил КПК поднять крестьянское восстание на юге Хунани для образования, как он выразился, «большой красной базы», которая объединяла бы как минимум пять провинций. На самом деле Мао совершенно не собирался организовывать никаких восстаний. Он никогда не организовывал восстаний и сам не верил в то, что это возможно. (Предыдущие крестьянские волнения в Хунани прошли под покровительством самого правительства, в ту пору еще радикального.) Так что предложение это выдвигалось только как ширма для последовавшей за ним просьбы выделить ему в помощь значительную часть мятежных сил, проходящих через провинцию. В Шанхае этого не поняли и одобрили план Мао.

Встреча лидеров Хунаньского восстания перед началом активных действий была назначена на 15 августа в российском консульстве в Чанша. Однако Мао туда не явился, хотя и находился в пригороде. Поскольку Мао отводилась в организации мятежа ведущая роль, то собрание перенесли на следующий день, но он опять не пришел. В итоге Мао появился в консульстве только 18 августа, и то в поисках убежища. В ответ на возмущение разгневанных товарищей он приносил извинения под тем предлогом, что занимался «разведкой в крестьянской среде».

Истинную причину своей задержки Мао оглашать не стал — он хотел подождать и убедиться, что войска действительно вышли на марш и их маршрут будет проходить через юг провинции Хунань, то есть нужно ли предстоящее восстание самому Мао.

Марш мятежных частей нельзя было назвать удачным. Через три дня после выступления из Наньчана треть из них уже дезертировала; из оставшихся многие умерли, напившись грязной воды с рисовых полей на тридцатиградусной жаре. Выжившие ухитрились растерять половину вооружения. Тающее войско думало только о том, как бы выжить да добраться до побережья, и ни о каких рейдах помощи Мао по ходу движения и говорить было нечего.

Поэтому, добравшись в конце концов до своих товарищей в российском консульстве, Мао потребовал отменить запланированное восстание на юге провинции Хунань, хотя это и была целиком его идея. Вместо этого он предложил «уменьшить масштаб выступления» и захватить столицу провинции — город Чанша.

Цель нового плана Мао оставалась прежней — получить в свое распоряжение часть вооруженных сил. Дело в том, что единственные вооруженные силы коммунистов в пределах досягаемости на тот момент находились в окрестностях Чанша. Их было три группы — крестьянские активисты с оружием, отбитым у полиции, безработные шахтеры и охранники шахт с закрывшихся разработок в Аньюане, а также одно армейское подразделение, направлявшееся навстречу основным силам наньчанских мятежников. В целом во всех трех группах насчитывалось несколько тысяч человек. Отстаивая необходимость захвата Чанша, Мао подразумевал, что все эти силы примут участие в боевых действиях и попадут таким образом под его руководство.

Идея оказалась успешной. Предложение Мао идти на Чанша было принято, и он получил желанную власть путем назначения на должность главы фронтового комитета. Таким образом, Мао стал местным представителем партии, то есть человеком, принимающим окончательные решения при отсутствии представителя более высокого уровня власти. Военного образования у Мао не было, но он очень постарался получить это место, выказывая всяческий энтузиазм по поводу приказов Москвы перед двоими русскими на встрече. Мао заявил: «Последний приказ Коминтерна — по поводу поднятия восстаний — это блестящее решение! Услышав о нем, я подпрыгнул от радости триста раз!»

Получив свою должность, Мао в первую очередь постарался не дать войскам на самом деле добраться до Чанша, а вместо этого заставить их сосредоточиться там, откуда ему легче будет их увести. Такое место должно было находиться достаточно далеко от Чанша, чтобы туда сложно было добраться как другим представителям партии, так и русским. Связи с этими частями по телефону или радио не было.

31 августа 1927 года Мао покинул российское консульство, сказав, что ему пора к своим войскам. Но на самом деле он отправился совсем не туда. Он поехал в город Вэньцзяши, что в 100 километрах восточнее Чанша, и остался там. В день начала боевых действий, 11 сентября, Мао так и сидел в Вэньцзяши, не примкнув ни к одному из отрядов. А уже 14 сентября, когда войска еще не успели ни подойти к Чанша, ни потерпеть каких-либо серьезных поражений, он вдруг приказал им прекратить продвижение к Чанша и повернуть вместо этого к нему. В результате партийная организация в Чанша была вынуждена 15 сентября отменить весь план восстания. Майер, секретарь российского консульства, назвал это отступление «отъявленным предательством и трусостью». Москва назвала восстание «посмешищем». Кажется, никто так и не понял, что все изначально было задумано только для того, чтобы Мао получил в свое распоряжение вооруженные части.

В историографии этот сюжет называется восстание «Осеннего урожая» и описывается как крестьянское восстание, поднятое Мао. Это один из важнейших моментов создания мифа о Мао как о «крестьянском лидере» и один из главных обманов, затеянных Мао, сумевшему искусно навешать лапшу на уши американцу Эдгару Сноу, который выступал от его имени. Мало того, что восстание это не было по сути своей крестьянским, так еще и Мао не имел к нему никакого отношения[9] — более того, он намеренно саботировал восстание.

Зато свое он получил — командование вооруженными силами численностью примерно 1500 человек. К югу от Вэньцзяши простирались горы Цзинганьшань — традиционно бандитская территория. Мао решил, что там и должна располагаться его база. Отсутствие хороших дорог делало большую часть горных районов Китая недоступными для властей. А конкретно у этой территории имелось еще одно преимущество — она находилась на границе двух провинций, а значит — на периферии каждой отдельно взятой из них.

У Мао имелись связи с одним из известных местных преступников, Юань Вэньцаем. Юань и его партнер, Ван Цзо, имели армию численностью в 500 человек и хозяйничали на большей части территории одной из двух провинций, Нинган, с населением в 130 тысяч человек. Существовали они за счет сбора податей с местного населения.

Мао понимал, что командиры «украденных» им подразделений вряд ли послушно пойдут на бандитскую территорию без прямых указаний партии. Поэтому в Вэньцзяши он сначала нашел своих старых знакомых и заручился их поддержкой, а уже потом, 19 сентября, созвал Совет командиров. Своих помощников Мао переодел прислугой, которой положено было подавать сигареты и чай, так чтобы они могли беспрепятственно присутствовать на собрании. Спор разгорелся жаркий: главный командир частей настаивал на том, чтобы вернуться к прежнему плану и выступить в сторону Чанша. Но Мао оказался в данной ситуации единственным представителем партии (все остальные, как и русские, оказались на тот момент слишком далеко), и он одержал верх. Армия выступила по направлению к горам Цзинганьшань. Мао был сначала настолько незнаком солдатам, что его чуть было не затолкали в общую колонну нести винтовки.

Мао был одет как деревенский школьный учитель — в длинном синем халате, с домотканым хлопчатобумажным шарфом вокруг шеи. Всю дорогу он общался с солдатами, проверяя их состояние и пересчитывая их количество — «как будто пересчитывал семейные драгоценности», вспоминал позже один из участников.

Когда Мао первый раз объявил солдатам, что теперь они будут «хозяевами гор» — то есть бандитами, — те были ошеломлены. Не для этого они вступили в ряды коммунистов-революционеров. Но Мао, говоря от имени партии, пояснил — им предстоит быть не просто бандитами, а «особыми бандитами» — частью международного революционного движения. Аргументировал свое решение Мао требованиями ситуации:

— Даже с бандитами правительству никогда не удавалось покончить, так что же говорить о нас!

Однако все же в целом речь его произвела на солдат угнетающее впечатление. Они были истощены, среди войска свирепствовали малярия, дизентерия и загноение ног. На любых остановках над солдатами сгущалась их собственная вонь, почувствовать которую можно было и за пару километров. Истощенные и раненые падали на траву, многие — чтобы больше уже никогда не подняться. Массовый характер приобрело дезертирство. Понимая, что он не в состоянии удержать никого силой, Мао разрешил всем желающим покинуть армию, правда, без оружия. Среди воспользовавшихся этой возможностью оказались и двое старших командиров. Они отправились в Шанхай, но позже оба перешли на сторону националистов. К моменту достижения бандитских земель у Мао осталось только человек 600 — за пару недель он растерял больше половины войска. Остались по большей части те, кому некуда было деваться. Они и стали тем ядром, вокруг которого впоследствии сформировалась армия Мао, — как он сам потом скажет, «той искрой, которая разожгла степной пожар».

Прибыв в начале октября 1927 года на бандитскую территорию, Мао первым делом нанес визит Юаню, взяв с собой всего несколько человек, чтобы не возбуждать у хозяина тревоги. Юань устроил неподалеку засаду, опасаясь, что Мао приведете собой войска, но, увидев, что угрозы нет, велел забить свинью и устроить пир в честь гостя. Два вожака уселись пить чай, грызть арахис и дынные семечки.

Мао объяснил прибытие своих войск временной остановкой на пути к побережью на встречу с наньчанскими мятежниками. Ему удалось добиться своей цели — Юань не возражал против того, чтобы люди Мао немного побыли на его территории, добывая себе средства к пропитанию грабежом. Условлено было, что бандиты будут их контролировать.

Однако к февралю 1928 года уже Мао стал хозяином положения. Последним шагом к этому стало взятие людьми Мао столицы провинции Нинган 18 февраля и изгнание оттуда правительственных войск — по бандитским масштабам очень значительная победа. В этой битве Мао впервые участвовал в качестве командующего — он наблюдал за происходящим в бинокль с противоположной горы.

Три дня спустя, 21 октября, Мао организовал масштабное, с участием тысяч людей, собрание в честь своей победы. На празднике был торжественно убит глава провинции, захваченный в плен накануне. Вот как описывает эти события очевидец (рассказ довольно осторожен, так как записан уже при коммунистическом режиме): «…В землю воткнули деревянную рогатину, к которой был привязан Чан Кайян [глава провинции]. Вся площадь была окружена веревками, растянутыми между деревянными шестами; на веревках висели лозунги. Люди вонзали в него копья — «собяо» — и так его убили… Комиссар Мао выступал на протяжении всего праздника». Мао уже и раньше высказывал предпочтение этому оружию, «собяо», а теперь у него на глазах эти копья унесли жизнь главы провинции.

С появлением Мао публичные казни на празднествах стали атрибутом местной жизни, и он демонстрировал склонность к медленному умерщвлению жертв. На одном из празднеств в 1928 году, посвященном удачному разбойничьему рейду во время китайского Нового года, Мао написал трехстишие на листах красной бумаги. Эти листы висели на деревянных колоннах по обе стороны сцены:

Так обратился Мао к собравшимся, а на сцене в это время по описанному рецепту действительно убивали местного землевладельца, Го Вэйцзяня.

Публичные казни, безусловно, придумал не Мао. Но именно он осовременил эту отвратительную традицию, введя ее в качестве элемента массовых собраний и таким образом вынудив большую часть населения волей-неволей становиться свидетелями убийства. Людей силой сгоняли в толпу и заставляли наблюдать за кровавым и мучительным преданием смерти и слушать крики казнимых. Глубоко в сердцах собравшихся поселялся страх.

Состязаться с таким террором прежним бандитам было не под силу. Юань и Цзо подчинились Мао и вошли вместе со своими людьми в состав его войска в качестве одного из полков. Мао оказался куда большим бандитом, чем они сами.

Добравшись до бандитской территории, Мао выслал курьера в Чанша, в штаб партии. Контакт был установлен в течение нескольких дней, в октябре 1927 года, к тому времени, как в Шанхай поступили доклады о событиях, связанных с восстанием «Осеннего урожая». Выплыл наружу факт того, что Мао отменил все предприятие и сбежал вместе с войсками без разрешения. Мао вместе с остальными фигурантами дела вызвали в Шанхай для объяснений, но Мао проигнорировал вызов и, как следствие, 14 ноября был смещен со всех партийных постов.

Партия всерьез решила избавиться от него. 31 декабря из Шанхая в Хунань пришла депеша о том, что Центр постановил: «Армия, возглавляемая товарищем Мао Цзэдуном… совершила чрезвычайно серьезные политические ошибки. Центр приказывает [вам] отправить туда товарища высокого ранга с постановлением [об исключении Мао]… созвать совещание армейских товарищей… и реформировать партийную организацию на месте». Ясно понимая, что от Мао можно ждать неприятностей, руководство добавило: «Представителем партии для данной цели следует назначить храброго и хитрого товарища».

Личного магнетизма Мао явно недоставало, и знамя партии было необходимо ему как воздух. Он понял одно: никто из его людей не должен узнать о принятом Центром решении.

Неделю спустя после того, как пришел приказ из Шанхая, весь Хунаньский комитет был с подозрительной легкостью арестован националистами. Люди Мао так и не узнали, что партия лишила его мандата. Лишь в марте 1928 года в стане Мао появился первый посланник партии с известием о лишении местного владыки партийной власти. Однако и тут Мао сумел перехитрить партию — он создал у эмиссара впечатление, что лично объявить о смещении Мао достаточно лишь горстке предварительно отобранных лакеев последнего, и тут же притворился, что покорно сдает бразды партийного правления одному из своих подчиненных, по сути марионетке. Себе же Мао присвоил новое звание — командир дивизии, с которым и продолжил далее контролировать положение дел.

Бандитские земли оказались идеальной базой, еды здесь было вдоволь. Горы, хоть и невысокие, всего 995 метров, были круты и представляли собой прекрасное убежище. Обрывы чередовались там с густыми еловыми и бамбуковыми лесами, постоянно покрытыми туманом, кишащими обезьянами, дикими кабанами, тиграми и всевозможными ядовитыми змеями. Этот край легко было оборонять, но не менее легко было и бежать оттуда в случае необходимости по тайным проходам, ведущим в обе провинции, узким тропинкам, покрытым буйной растительностью, так что чужие никогда не смогли бы их найти. В общем, горная местность представляла собой рай для бандитов.

Мао и его бандиты существовали за счет разбойничьих набегов на соседние провинции, а иногда и на более удаленные территории. Сами бандиты именовали свои вылазки гордым названием «да тухао» — «сокрушение тиранов земли». На самом деле грабили всех без разбора. Мао учил своих солдат: «Если народ не понимает, кто такие «тираны земли», объясняйте, что это денежные, богатые люди». Слово «богатые» можно было понимать как угодно — зачастую таковыми признавали обладателей дюжины литров растительного масла или нескольких кур. «Сокрушение» трактовалось не менее вольно, означая где грабеж, а где и убийство.

Эти набеги получили широкое освещение в прессе, и именно здесь Мао обрел свой авторитет крупного, независимого бандитского вожака.

У местных жителей его бандитская деятельность особой поддержки не получила. Один из красных солдат вспоминал позже, как трудно было уговорить население выдать местных богатеев, или присоединиться к грабежу, или даже просто принять участие в дележе награбленного. Другой так описывает произошедшее одной из тех ночей: «Обычно мы окружали дом тирана земли, сначала ловили его самого, а потом принимались за конфискацию имущества. Но в этот раз стоило нам только вломиться, как внезапно зазвучали гонги… и появилось несколько сотен врагов [деревенских жителей]… Они взяли в плен около сорока наших людей и заперли их в местном святилище… Их связывали и избивали, женщины топтали их ногами. Потом на них поставили бочки с зерном, а сверху еще придавили большими камнями. Их подвергли жестоким пыткам…»

Мао прикрывался идеологическими мотивами — борьбой с классами эксплуататоров, но тот факт, что организуемые им набеги ничем не отличались от бандитских налетов, был постоянной причиной недовольства в рядах бойцов, особенно командиров. В декабре 1927 года верховный командующий Чэнь Хао попытался во время одной из разбойничьих экспедиций увести войска. Мао тут же бросился на место событий вместе с отрядом своих сторонников, арестовал Чэня и впоследствии показательно казнил перед строем. Мао чуть было не потерял армию: всего несколько месяцев спустя после того, как он овладел войском, все старшие офицеры сбежали от него.

Уступая пожеланиям солдат принимать участие в разработке набегов, Мао создал солдатские комитеты, а одновременно с этим систему тайных партийных ячеек, которые подчинялись только самому Мао, как партийному лидеру. Даже офицеры, занимавшие высшие командные должности, не знали, кто является партийцем, а кто нет. Таким образом, Мао стал использовать не только коммунистические лозунги, но и коммунистическую систему управления и контроля.

Однако, несмотря на все это, хватка его оставалась далеко не железной, и сам он особой популярности не приобрел, а значит — не ослаблял бдительности в отношении личной безопасности. Именно тогда он впервые начал строить свою грозную, хоть и подчас невидимую, систему. Для начала он набрал около сотни человек личной охраны, и это количество постоянно росло. Он выбрал несколько домов в разных частях бандитской территории и снабдил их всем необходимым. У каждого дома имелся потайной выход, например дыра в стене — ход, ведущий в горы. И позже, во времена Великого похода, Мао останавливался только в тех домах, где был потайной выход для безопасного бегства.

Мао жил стильно. Одна из его резиденций, Восьмиугольный павильон, была особенно примечательна с архитектурной точки зрения. Потолок просторной главной части, открывающейся в широкий двор на берегу реки, состоял из трех слоев восьмиугольных деревянных панелей, сходящихся по спирали к небольшой стеклянной крыше. Раньше этот дом принадлежал местному врачу, которому теперь пришлось переселиться в угол двора, но дозволено было продолжать практику — ведь у самого Мао постоянно что-нибудь болело.

Еще один из домов Мао, расположенный в крупном городе Лунши, тоже принадлежал раньше врачу и тоже был великолепен. Его странная красота отражала былое процветание города. Этот огромный дом наполовину представлял собой европейскую каменную виллу, с изящной крытой галереей над рядом римских арок, а наполовину — кирпично-деревянный китайский дом, с рядами загнутых кверху карнизов и окон с искусными решетками. Из одной части в другую вела изысканная восьмиугольная дверь.

Настоящим штабом Мао в Лунши был роскошный двухэтажный дом, занимавший 2 тысячи квадратных метров земли, где когда-то, до появления Мао, размещалась лучшая школа трех провинций. Весь верхний этаж здания был с трех сторон открыт, и оттуда открывался вид на реку и облака. Так было сделано для того, чтобы в жаркие летние дни учеников мог обдувать ветерок. Заняв это здание, Мао положил начало новой традиции. С тех пор, где бы он ни появлялся, обосновывался всегда в школах, местных храмах или католических церквях (в удаленных сельских районах Китая обычно это были самые прочные здания). Это были не только самые лучшие здания, но и единственные достаточно вместительные для проведения собраний. Разумеется, все школьные занятия на этом прекращались.

За весь пятнадцатимесячный период своего пребывания на бандитской территории Мао лишь трижды поднимался в горы, общим сроком менее чем на месяц. Да и то особыми лишениями эти походы отмечены не были. Когда он ездил на встречу с бандитским вожаком Цзо, то размещался в прекрасном белом доме, ранее принадлежавшем кантонскому лесоторговцу. Мао щедро развлекали, в его честь закалывали сзиней и баранов.

Очертания той жизни, которую Мао будет вести впоследствии, придя к власти, уже начали вырисовываться. У него появилась личная прислуга, включая управляющего, повара, помощника повара, в обязанности которого входило снабжение Мао водой, конюха, ухаживавшего за лошадкой своего хозяина, и секретарей. Задачей одного из мальчиков на побегушках было снабжение Мао сигаретами определенной марки из Лунши. В обязанности другого входил сбор книг и газет во время очередного грабительского набега.

Практически сразу же, устроившись на бандитских землях, Мао приобрел себе и жену — третью по счету. На тот момент, когда она познакомилась с Мао, Гуйюань только что исполнилось восемнадцать лет. Это была симпатичная молодая женщина, большеглазая, с высокими скулами, миндалевидным лицом и гибкой фигуркой. Она родилась в богатом уезде Юнсинь, и родители, владельцы чайной, назвали ее Гуйюань (гуй — османтус, юань — круглый), потому что она родилась осенним вечером, когда круглая луна сияла над цветущим османтусом. Она ходила в миссионерскую школу, которую держали две дамы из Финляндии, но попытки воспитать из нее леди не вызывали у девушки восторга. Ее беспокойному темпераменту никак не подходил традиционно предписанный женщине замкнутый уклад жизни — ее манил широкий мир, мир наслаждений и действий. Поэтому, когда летом 1926 года в ее город вошла армия Северного похода, она вступила в коммунистическую партию. Вскоре она уже выступала с публичными речами, приветствуя войска. В возрасте всего шестнадцати лет она была назначена главой женского отделения нового правительства по всей провинции и начала с того, что обрезала волосы — в то время это было поступком шокирующим и поистине революционным.

Год спустя, после разрыва с Чан Кайши коммунисты и активисты вынуждены были скрываться. В их числе были родители и младшая сестра Гуйюань, успевшие тоже вступить в партию. Старший брат девушки, тоже коммунист, попал в тюрьму вместе с многими другими, но благодаря дружбе с бандитом Юанем ему устроили побег. Гуйюань, как и брат, бежала вместе с разбойниками и вскоре тесно подружилась с женой Юаня. Цзо, второй бандитский вожак, у которого на тот момент было уже три жены, подарил ей маузер.

Когда появился Мао, Юань приставил девушку к нему в качестве переводчика. Мао не знал местного диалекта и так никогда его и не выучил. Так что, как и в последующих своих путешествиях, с местным населением он общался через переводчика.

Мао сразу же принялся ухаживать за девушкой, и к началу 1928 года они «поженились» — безо всяких формальных церемоний, если не считать пиршества, устроенного женой Юаня. Прошло всего четыре месяца с того момента, как в августе 1927 года Мао бросил Кайхуэй, мать троих его сыновей. За весь этот период он написал ей всего одно письмо, упомянув, что у него болит нога. После новой женитьбы он и думать забыл о предыдущей семье.

В отличие от безумно любившей Мао Кайхуэй Гуйюань шла за него замуж с неохотой. У красивой женщины среди множества мужчин было достаточно поклонников, и тридцатичетырехлетнего Мао она считала «староватым» и «недостойным» ее, как поведала по секрету подруге. В частности, ухаживал за ней и младший брат Мао, Цзэтань, проворный красавец. «У моего брата уже есть жена, — говорил он. — Будь лучше со мной». Однако она все же выбрала старшего Мао, поскольку, по позднейшему собственному признанию, «нуждалась в политической защите в таком окружении».

В обществе, состоящем из множества сексуально неудовлетворенных мужчин и крайне небольшого количества женщин, отношения Мао с Гуйюань сразу же вызвали массу слухов. Мао соблюдал осторожность и избегал появления на публике в обществе Гуйюань. Когда они вдвоем проходили мимо дома, где разместили раненых солдат, он просил Гуйюань идти поодаль.

К концу первого года их совместной жизни Гуйюань решила расстаться с Мао. Она призналась одной из подруг, что женитьба на Мао оказалась ошибкой и «большой жертвой» с ее стороны. Когда в январе 1929 года Мао решил покинуть бандитские земли, она безуспешно попыталась остаться. Гуйюань явно хотела бросить не только Мао; водоворот событий захлестнул ее еще подростком, и теперь ей настолько хотелось вырваться из него, что она готова была рискнуть даже тем, чтобы попасть в плен к врагам красных. Но Мао приказал взять ее с собой «любой ценой». Всю дорогу она плакала и падала с лошади, пока охранники Мао не привязали ее к седлу.

Отношения Мао с партией возобновились в апреле 1928 года, когда на его территорию прибыло в поисках убежища крупное воинское соединение красных — около тысячи человек из числа выживших наньчанских мятежников, на которых бандитский вожак положил глаз с самого начала. Их армия была разбита, поскольку русские не доставили на побережье обещанного оружия. Командовал остатками войска сорокаоднолетний офицер по имени Чжу Дэ, бывший профессиональный солдат в звании бригадира, практически ветеран среди двадцатилетних, по большей части красных солдат. В возрасте тридцати с небольшим лет он уехал в Германию, вступил в партию и отправился в Россию на обучение военному делу. Это был бодрый, энергичный человек, прирожденный солдат; он легко спускался до уровня рядовых, ел вместе с ними и шел маршем вместе с ними, нес, как и все, винтовку и скатку и был одет в обычные соломенные сандалии и бамбуковую шляпу. Его всегда можно было увидеть в первых рядах.

Мао давно мечтал обладать наньчанскими мятежными частями и, прибыв на бандитскую территорию, сразу же прислал Чжу письмо с предложением присоединиться к нему, но Чжу его отверг, как верный партиец, получив в канун нового, 1928 года соответствующее письмо из Шанхая. Из-за бестолковой тактики Москвы и чрезмерной жестокости восстание провалилось. Согласно свидетельствам современников, среди повстанцев господствовала политика «перебить всех классовых врагов до единого и сжечь их дома» и лозунги «Жги, жги, жги! Убей, убей, убей!». Любой, кто не выражал активного желания убивать и жечь, клеймился, как «цепной пес помещиков, заслуживающий смерти».

В соответствии с этой политикой люди Чжу полностью стерли с лица земли два города, Чэньчжоу и Лэйян[10]. В результате началось действительно народное восстание — уже против коммунистов. Однажды, на собрании, проводимом с целью убедить крестьян побольше жечь и убивать, крестьяне возмутились и убили самих коммунистических агитаторов. В каждой деревне, в каждом городе, где вели свою деятельность люди Чжу, вспыхивали восстания против красных. Крестьяне убивали рядовых членов партии, срывали с шеи предписанные им красные платки и повязывали белые в знак сочувствия националистам.

Натиск армии Гоминьдана усилился, и Чжу пришлось отступать, а с ним потянулись и тысячи мирных жителей — семьям активистов, вдоволь поубивавших и посжигавших, деваться было теперь некуда. Именно этого и добивались в Москве — чтобы крестьяне натворили таких поступков, после которых возврата к прежней жизни уже не будет. В партии провозглашалось: «Существует только один способ вовлечь их в революцию: использование красного террора, который заставит их творить такое, после чего путей к компромиссу с помещиками и буржуазией уже не останется». Один из жителей Лэйяна вспоминал позже: «Я подавлял [то есть убивал] контрреволюционеров, так что больше мирно жить было уже нельзя. Оставалось только идти до конца… Я собственными руками сжег собственный дом и ушел [с Чжу]».

После того как все, кто мог, ушли, заработал механизм кровавой мести, унесший еще больше жизней — в частности, жизнь молодой женщины по прозвищу Сестра Хризантема, нашедшей приют в доме матери Мао. Она вслед за Мао вступила в партию и вышла замуж за коммуниста; у них родился ребенок. Кажется, они с мужем не одобряли проведения красными массовых убийств и не принимали в них участия, но после того, как армия Чжу оставила Лэйян, ее мужа все равно казнили, а голову его выставили в деревянной клетке на городской стене. Саму же Сестру Хризантему арестовали. Она хотела отречься от коммунистических убеждений, но ей не позволили. В письме родственнику она рассказывала, что ее заставляют «переносить такие страдания, о существовании которых я не догадывалась» и что она жаждет умереть: «Я мечтаю умереть, лишь бы не продолжались эти муки… Покинуть этот мир было бы желанным облегчением. Мой бедный [ребенок], мне так больно думать о нем. У меня было столько планов о том, как воспитать его. Мне и в голову не могло прийти, что так случится… Пусть ребенок не винит меня…» Позже Сестру Хризантему казнили.

Чжу пришел к Мао как побежденный, и Мао теперь мог гордиться тем, что спас крупнейшее подразделение коммунистической армии, в то время как остальные красные базы сдавались одна за другой. Самая знаменитая коммунистическая база на южном побережье — Хайлуфынский советский район, пала в конце декабря 1928 года. За два месяца своего существования это место, прозванное «маленькой Москвой» (там имелась даже своя «Красная площадь» с воротами, скопированными с кремлевских), превратилось усилиями кровожадного местного лидера Пэн Бая[11] в место бойни. Вырезано было более 10 тысяч человек; «реакционные деревни сравнивались с землей».

Во всех этих областях убивали и жгли гораздо больше, чем это делал Мао. Мао ведь не был фанатиком. Он мог удержать своих людей от сожжения католических церквей (которые часто представляли собой лучшие строения в сельской местности) и других хороших домов, чтобы сохранить эти здания для себя. Убийства, конечно, были ему на пользу, но он смотрел, чтобы их масштаб не переходил той границы, после которой возникнет угроза более широким политическим интересам самого Мао.

К тому времени, как Чжу Дэ добрался до Мао, из Москвы стали поступать приказы прекратить «беспорядочные и бессмысленные погромы и убийства». В Шанхае распорядились убивать более адресно, как, собственно, и делал Мао. Он оказался умен и дальновиден — и благодаря этому вернулся в игру, снова попав в милость к партии, да и к Сталину. Даже непокорность Мао партийной дисциплине в данном отношении предстала преимуществом: Сталину необходим был победитель, инициативный человек, а не просто слепой исполнитель.

Способность Москвы управлять событиями в Китае, и без того поставленная под удар изменением политического курса Чан Кайши весной 1927 года, ослабела еще больше, после того как российских дипломатов поймали за руку в момент организации восстания в Кантоне (так называемая Кантонская коммуна) в декабре 1927 года. Несколько российских дипломатических миссий, включая миссию в Чанша, были закрыты, и Москва во многих местах потеряла возможность дипломатического прикрытия своих предприятий.

Когда Чжу Дэ прибыл к Мао 2 мая 1928 года, тот написал письмо в Шанхай, где потребовал вернуть ему партийный мандат, а также сформировать Чрезвычайный комитет с собой во главе. Не дожидаясь ответа, он сразу же созвал собрание для празднования союза Мао и Чжу и объявления, что отныне Мао будет комиссаром, а Чжу — командиром соединения, которое позже будет известно как «Красная армия Чжу и Мао». После этого Мао провел «партийный съезд», делегаты которого были назначены им самим, и учредил Чрезвычайный комитет с собой во главе.

Теперь Мао особенно нужен был партийный мандат. Чжу привел с собой 4 тысячи солдат — а у Мао было чуть более тысячи. Кроме того, половина людей Чжу были опытными, обстрелянными воинами. Поэтому единственным способом для Мао сохранить свою власть оставалось получение партийного мандата. Для придания себе уверенности Мао отправился встречать Чжу с пистолетом на боку — это был один из немногих случаев, когда Мао видели с оружием. Впрочем, довольно быстро он вернул пистолет охраннику. Мао верил в силу оружия, но сам не был воином.

Ожидая подтверждения своих полномочий из Шанхая, Мао стал вести себя как подобает партийцу: выполнять партийные приказы, принимать инспекторов из партии и регулярно писать длинные отчеты. До сих пор он не интересовался, сколько на его территории членов партии, и инспектору давал расплывчатые — и преувеличенные — ответы: в этом районе — «более ста», в том — «более тысячи». Начали свою работу партийные комитеты.

Кроме того, теперь Мао взялся и за передел земли (центральный пункт коммунистической программы). Раньше его это не интересовало, поскольку не имело никакого отношения к основному занятию Мао — грабежам.

А письмо из Шанхая о том, что Мао требует партийный пост, отправили в Москву. Сталин получил его 26 июня 1928 года — как раз в то время под Москвой тайно проходил VI съезд КПК. Тот факт, что впервые иностранная партия проводила свой съезд в России, свидетельствует о чрезвычайном значении, которое Сталин придавал Китаю, как и то, что СССР полностью организовал и оплатил дорогу и размещение более ста делегатов из Китая.

Глава Коминтерна Николай Бухарин донес до собравшихся линию Сталина посредством вступительного слова, продлившегося девять утомительных часов. Мао среди собравшихся не было. Он уже принял к тому времени золотое правило тирана, которого придерживался до конца дней: не покидать логова без крайней необходимости.

Вопрос о Мао стоял на повестке конгресса. Чжоу Эньлай, ключевая фигура съезда, заявил в своем военном докладе, что войска Мао имеют «отчасти бандитский характер», имея в виду, что Мао не всегда четко следовал линии партии. Однако в целом Москва благоволила Мао, и на съезде его упоминали в основном как боевого вождя. Получилось, что именно он оказался человеком, лучше всех выполнившим задание Кремля, а оно заключалось, как сказал сам Сталин партийным лидерам Китая 9 июня, в том, чтобы создать Красную армию. В России каждый делегат съезда прошел военное обучение и были составлены подробные военные планы. Сталин, старый опытный грабитель банков, лично участвовал в финансировании этой деятельности через грандиозные подставные операции.

И Мао подошел Сталину. У него имелась база, имелась армия, и это был старый партиец. Более того, из всех китайских коммунистов он оказался самой выдающейся личностью, пусть и необычной. Как Сталин позже скажет югославам, это был непослушный, но победитель. И каким бы непослушным Мао ни был, он нуждался в партии и нуждался в Москве, что делало его вполне управляемым.

Требования Мао были полностью выполнены. К ноябрю 1928 года его уведомили о том, что ему поручается руководство армией Чжу и Мао, а также территорией как самого бандитского края, так и прилегающей. Это был ключевой момент возвышения Мао — он отстоял свою позицию и перед партией, и перед Москвой.

Глава 6 Мао подчиняет себе командира Красной армии (1928–1930 гг.; возраст 34–36 лет)

Подтверждение своих полномочий главы армии Чжу и Мао последний получил из Шанхая в ноябре 1928 года и сразу же стал строить планы того, как покинуть бандитскую территорию вместе с армией и получить в свое подчинение новые области и новые воинские части. Кроме того, уходить все равно надо было, потому что на бандитский край готовилось крупномасштабное наступление. Чан Кайши разгромил пекинское правительство и, учредив столицу в Нанкине, контролировал теперь большую часть страны. Теперь армия Чан Кайши направлялась к Мао. 14 января 1929 года Мао выступил в путь. С ним отправились и основные силы армии Чжу и Мао, численностью в 3 тысячи человек, и сам Чжу Дэ, которого Шанхай назначил военным командиром армии.

Мао оставлял после себя опустошение. Первый опыт руководства базой показал, что единственной экономической стратегией Мао был грабеж, мало чем отличающийся от политики «руби и жги». Вот что писал в Шанхай один из партийных инспекторов: «До прихода Красной армии… здесь царила атмосфера счастья и мирного существования. Крестьяне… вели вполне обеспеченную жизнь… С приходом Красной армии положение вещей разительно изменилось. Ввиду того, что единственный доход Красной армии представляли собой награбленные ценности, ввиду того, что каждый мелкий буржуа, богатый крестьянин или мелкий торговец расценивался как враг, и ввиду того, что после масштабных разрушительных действий выводу экономики из кризиса не уделялось никакого внимания, территория на данный момент полностью разорена».

Люди Мао буквально обескровили области, занятые ими, и местные жители больше не хотели их терпеть. Покидая местность, Мао не взял с собой ни раненых, ни коммунистов из числа гражданских. Тем, кого взяли в плен правительственные войска, еще повезло — их всего лишь расстреляли из пулеметов. Тем же, кто попадал в руки местного ополчения, вспарывали животы, их сжигали заживо и медленно резали на куски. Таким образом были убиты сотни людей.

Доклады партийного комитета, который на данной местности был подпольно оставлен, в Шанхай свидетельствуют о том, что Мао настолько восстановил против себя местное население, что действия националистов, «сжигающих дома и убивающих лидеров ячеек, не вызывают особенной ненависти у местного населения по отношению к реакционерам». Народ в массовом порядке переходил в лагерь врага — очень много оказалось таких, кто, как писалось в докладе, «лишь при нашей, красной власти боялся вести себя реакционно». Дальше доклад гласил: «Выйдя же из-под нашего контроля, люди массово перебегают к националистам». В докладе вина за этот процесс возлагалась на местное население и утверждалось, что «оно всегда было неблагонадежным».

У настоящих бандитов, которые были в большинстве своем местными жителями и никуда бежать не собирались, дела обстояли получше. Большая часть из них выжили — в том числе и оба главаря, Юань и Цзо. Однако смерть все же настигла их годом позже, в марте 1930 года, от рук вернувшихся коммунистов. Москва приказала КПК проявлять вероломство по отношению к бандитам — сначала использовать их, а потом убить. «Союз с бандитами и подобными им группами является возможным только перед началом восстания, — писалось в одной из резолюций. — После чего их необходимо разоружить и жестоко подавить… Их лидеров следует рассматривать как лидеров контрреволюции, даже если они способствовали восстанию. Всех этих лидеров необходимо ликвидировать».

Последователи Юаня и Цзо бежали в горы и превратились в ярых антикоммунистов. Посланная вдогонку красная бригада докладывала, что «местное население отталкивает нас и делает все, чтобы укрыть [бандитов]». Местные уже пожили и при бандитах, и при коммунистах и понимали, чья власть хуже.

По пути из бандитского края Мао шел бодро, отпуская шуточки своему окружению. И у него были причины веселиться. Принятие Шанхаем и Москвой его требований свидетельствовало о том, что все идет по плану. На самом деле именно в то время, в январе 1929 года, в Москве глава Разведупра Ян Берзин и ответственный за Китай аппаратчик Сталина Павел Миф проводили встречу, посвященную обсуждению возможности оказания советской Красной армией «реальной помощи Чжу — Мао», за действиями которых Москва внимательно следила. Это первый известный случай, когда Москва готовила прямую военную помощь именно Мао и Чжу, которых теперь именовали не иначе как «самыми замечательными коммунистами».

Правительственные войска дышали им в спину, и армии Мао приходилось вступать с ними в постоянные стычки. В одной из таких стычек жена Чжу Дэ попала в плен. Позже ее казнили, выставив ее голову на столбе в Чанша. И именно в этот несчастливый для Чжу момент Мао полностью захватил власть. Через две недели после начала отступления с бандитской территории Мао упразднил занимаемую Чжу должность главного военного командира и сосредоточил всю власть в своих руках. Чжу, занятый ведением боевых действий с националистами, ничем не ответил Мао — у него не было таких способностей использовать кризисы в свою пользу.

Мао не стал информировать Шанхай о произведенных им изменениях в управленческой структуре армии. Вместо этого он написал восторженную депешу о том, как ему приятно выполнять приказы партии. Он писал: «Как следует продвигаться Красной армии? Мы жаждем указаний. Дайте же их, укажите нам путь!» или «Резолюции VI съезда абсолютно верны. Мы принимаем их, прыгая от радости». Мао стремился задобрить Шанхай, понимая, что к тому моменту, когда они узнают о его поведении в отношении Чжу Дэ, необходимо, чтобы они были хорошо расположены к Мао.

А Чжу все медлил, не разглашая самоуправства Мао. Он не рвался к власти и не имел склонности к интригам. А поскольку переписка с Шанхаем находилась в компетенции партийного вождя, то писать самому означало бы объявить войну Мао.

В марте 1928 года Мао снова повезло, на сей раз в отношении националистов. Несмотря на то что центральное правительство существовало уже почти год, у Чан Кайши все еще оставались в нем влиятельные противники, и вот некоторые из них развернули против него войну. Войска, висевшие на хвосте у Мао, пришлось бросить на борьбу с мятежниками. Мао радостно известил Шанхай о том, что противник, подобравшись на расстояние полукилометра к его арьергарду, «внезапно повернул обратно и открыл ему путь».

Мао к тому времени добрался уже до провинции Фуцзянь на юго-восточном побережье и взял там город Тинчжоу — большой, но слабозащищенный. Город этот, расположенный на судоходной реке, кишащей торговыми судами, был очень богат и имел широкие международные связи. В нем большие, европейского типа здания соседствовали с украшенными базарами, где продавали товары со всей Южной Азии. Мао стал наполнять сундуки награбленным у богачей. «У нас нет проблем со снабжением, — писал он в Шанхай, — а боевой дух крайне высок».

Солдаты впервые получили военную форму — с той же фабрики, что шила ее прежде для националистов. До сих пор солдаты Красной армии носили что придется, порой даже женскую одежду или облачение католических священников. (Один из итальянских священников особенно переживал по поводу того, что красные солдаты отобрали его фашистскую рубашку.) Военная форма красных была такой же, как и у националистов, только с красной звездой на головном уборе и красными знаками различия.

Командир обороны города, бригадир Го, был по приказу Мао взят в плен живым и позже убит. Состоялось собрание, на котором его тело было повешено вниз головой на каштане возле помоста, с которого Мао произносил свою речь. Затем тело пронесли по улицам. В знак того, что старые порядки упраздняются, Мао снес здание городского управления.

Свой штаб он разместил в великолепной, стилизованной под старину вилле с видом на реку. Однако уже в мае положение Мао пошатнулось в связи с тем, что из Шанхая прибыл Лю Аньгун, назначенный человеком номер три в армии Чжу и Мао. Лю Аньгун только что прибыл из России после курса военного обучения. Его привело в ужас и то, как Мао поступил с Чжу, и то, как он управлял армией. Он обвинил Мао в захвате власти, в диктаторских замашках и «формировании собственной системы и неподчинении руководству».

Мао больше не мог скрывать совершенный им переворот. 1 июня 1929 года, почти четыре месяца спустя после того, как Чжу был вышвырнут им из власти, Мао написал в Шанхай, что «армия приняла решение временно упразднить должность Чжу в свете особой ситуации». Он очень постарался представить это событие как незначительное, обозначив его номером 10 в длинном докладе из 14 пунктов. В остальном доклад был выдержан в очень послушном, даже льстивом, тоне и насыщен словами о том, как Мао жаждет указаний партии. «Прошу вас… учредите специальную службу связи» для прямого сообщения с Шанхаем, и далее: «Для первоначального финансирования службы у нас имеется опиума на 10 тысяч юаней». Мао готов был применить любые средства, даже деньги, вырученные от продажи наркотиков, лишь бы заручиться поддержкой Шанхая в захвате власти в армии.

Получив поддержку в лице Аньгуна и передышку в боях против националистов, Чжу Дэ готов был к противостоянию с Мао. Большая часть армии поддерживала его. Мао был крайне непопулярной личностью — официальный отчет в Шанхай гласил: «Массы в целом недовольны Мао», «Многие товарищи разочарованы в нем», «его считают диктатором», «У него дурной нрав, ему нравится издеваться над людьми». Для поддержания равновесия Чжу там тоже порицали, но за гораздо более невинные вещи: «бахвальство», например, или то, что он «закатывает штаны до колен и становится похож на хулигана, лишенного всякого достоинства».

Тогда среди коммунистов еще приняты были демократические процедуры, все вопросы открыто обсуждались, и решения принимались голосованием. Представители партии в армии встретились 22 июня 1928 года и по результатам голосования решили сместить Мао с должности партийного руководителя и восстановить Чжу в положении военачальника. Мао позже напишет, что чувствовал себя в этот период «очень одиноко». Перед голосованием он даже угрожал: «У меня есть собственный отряд, я буду сражаться!» Но реально сделать он ничего не смог — все сочувствующие ему были разоружены еще до собрания.

Потеряв власть над армией, Мао стал думать, что же обрести взамен. Он решил стать главным в завоеванной провинции Фуцзянь возле юго-восточного побережья и сформировать в ней новые, собственные красные части. Это был самый богатый край из всех, что находились в руках у коммунистов, население его составляло около четверти миллиона. Мао заявил новому руководству армии, что раз его сместили, то он пойдет «работать с местными жителями». Никто не понял, что это заявление было лишь прикрытием Мао для того, чтобы явиться без «приглашения», встать во главе местных коммунистов и занять руководящий пост в их организации.

Мао покинул штаб на носилках (паланкине), в сопровождении жены и нескольких верных последователей. Один из них вспоминал впоследствии: «Когда мы уходили… у нас конфисковали лошадей, так что шествие наше выглядело довольно уныло». Упавшая духом группа направилась в Цзяоян, где Мао с помощью близкого друга удалось созвать съезд. База там была создана, в частности, благодаря армии Чжу и Мао, так что у Мао оставалось некоторое влияние, хотя Шанхай доверил местную партийную власть не ему, а Фуцзяньскому комитету. Мао собирался использовать этот съезд для того, чтобы внедрить товарищей, покинувших армию вместе с ним, на руководящие посты.

К 10 июля в Цзяояне собралось около пятидесяти местных делегатов, которым сообщили, что съезд начнется на следующий день. Вместо этого Мао отослал их на целую неделю с целью, как он позже напишет, «проведения всестороннего изучения обстановки». Когда же съезд наконец открылся, Мао сказался больным и снова отложил встречу. Как позже проговорился его секретарь, на самом деле Мао не был болен. В докладе же между тем сообщалось, что съезд «затянулся», «работа ведется вяло», «процесс идет уже двадцать дней», а правительственные войска между тем подходят все ближе. Поэтому в том же докладе далее говорилось, что «получены новости о том, что подходят войска [националистов]… поэтому фронтовой комитет… изменил планы… и съезд… закрывается».

Делегаты уехали, так и не проголосовав по поводу кандидатов на ключевые должности. Как только все разъехались, Мао раздал эти должности своим приспешникам, выдав это за решение съезда. Один из его людей стал таким образом фактическим главой местных сил Красной армии. Все товарищи Мао были хунаньцами и даже разговаривать на местном диалекте не умели.

Когда местные красные поняли, что Мао украл у них власть над их собственной областью, они пришли в ярость. На следующий год они собирались восстать против Мао, что толкнуло его на кровавую чистку.

Еще не успел закончиться съезд, как стало уже ясно, что кандидаты боятся и не любят Мао. В докладе говорится, что в его присутствии «делегаты говорили мало», зато когда он уходил, «начиналось бурное обсуждение, и положение сразу исправлялось». У Мао не было мандата над этим гражданским партийным отделением. Власть над ним принадлежала только комитету провинции Фуцзянь. Делегаты выразили желание, чтобы на съезде присутствовал кто-нибудь из этого органа, чтобы защитить их от Мао. Однако, как гласило заключение, «наш курьер был арестован, наш доклад утерян, так что никого из комитета провинции не оказалось рядом… чтобы присматривать за ходом съезда». В заключение не говорится, возникли ли подозрения в нечестной игре, но это было не в первый раз, когда при принятии критических для Мао решений «вдруг» обрывалась связь.

Обретя власть над новой территорией, Мао принялся за борьбу с Чжу Дэ. Он нашел себе союзника в лице сотрудника штаба Чжу по имени Линь Бяо, одиночки и бродяги чуть старше двадцати лет. Мао опекал его с того момента, когда за год до описываемых событий Линь попал на бандитскую территорию.

Линь Бяо обладал тремя качествами, которые привлекли внимание Мао. У него был военный талант. Линь с детства хотел быть военным, и ему очень нравилось учиться в военной академии гоминьдановцев Вампу. Он хорошо разбирался в военной стратегии и доказал свои способности в бою.

Второй особенностью была его беспринципность. В отличие от многих других офицеров высшего командного звена он не проходил обучения в Советском Союзе и коммунистическая дисциплина была ему чужда. Многим было известно, что он утаивал награбленное, в том числе золотые кольца, и подхватил где-то гонорею.

Третьим же качеством, самым полезным для Мао, было то, что Линь затаил злобу на Чжу, своего командира, за выговоры и разносы, которых чрезмерная гордость Линя вытерпеть не могла.

Как только Линь прибыл в город, Мао сразу же пошел на контакт и постарался завоевать его дружбу. Ему удалось подкупить сердце молодого военачальника тем, что Мао оказал ему небывалую честь, пригласив выступить с лекцией перед своими войсками. С этого момента начинаются особые отношения между Мао и Линем. Много десятилетий спустя Мао пригласит его на должность министра обороны и назначит вторым после себя человеком в военном командовании. В этой истории долгих дружеских отношений Мао никогда не упускал случая польстить тщеславию Линя и предоставить ему возможность пренебрегать законами: взамен он всегда мог рассчитывать на содействие.

Первый раз эти отношения проявили себя в конце июля 1929 года, когда националисты перешли в наступление. Чжу, как главный военный командир, разработал план битвы, по которому все части должны были выйти на соединение 2 августа. Но в назначенный день войска, находившиеся под командованием Линя, не подошли. Он остался на месте, вместе с Мао и фуцзяньской частью, власть над которой Мао только что захватил. Под совместным командованием этой пары оказалось около половины всех вооруженных сил красных, насчитывавших тогда около 6 тысяч человек, так что Чжу пришлось довольствоваться лишь второй половиной. Несмотря на это, ему все равно удавалось справляться.

Но раз половина армии отказалась выполнять приказ Чжу, эффективность его командования оказалась под вопросом. Местные партийцы и красноармейцы обратили взор на Шанхай в надежде, что оттуда придет решение проблемы.

В тот момент решения партии в Шанхае определял Чжоу Эньлай. Формальный глава партии, генеральный секретарь Сян Чжунфа, портовый рабочий, был лишь марионеткой, назначенной на свою должность исключительно благодаря пролетарскому происхождению. Но если копнуть поглубже, то на самом деле все решали указания из Москвы, авторами которых были по большей части даже не русские, а европейские коммунисты. Непосредственное руководство осуществляли немец Герхард Эйслер (будущий глава советской разведки в США) и поляк по фамилии Рыльский. Эти двое контролировали как партийный бюджет до мельчайших подробностей, так и все сообщение с Москвой. Они принимали все политические решения и оценивали результаты. Московские советники контролировали ведение военных операций. Китайские коллеги называли их «мао-зи», «волосатые», поскольку у них на теле было гораздо больше волос, чем у китайцев. В разговорах китайцев между собой часто слышалось «волосатый немец», «волосатый поляк», «волосатый американец». Был еще какой-то «волосатый горбун» — видимо, европеец сутулого телосложения. «Волосатые» оглашали свои приказы через Чжоу Эньлая, который позже четверть века прослужит премьер-министром у Мао. Чжоу не был хитрым дипломатом, это был жесткий аппаратчик, верный раб своих коммунистических воззрений. Он всю жизнь преданно служил партии, не имея более никаких личных убеждений.

Чжоу впервые столкнулся с коммунизмом в Японии, куда прибыл в 1917 году девятнадцатилетним студентом, как только разразилась большевистская революция. Свой выбор он сделал во время обучения в Западной Европе, вступив в Китайскую коммунистическую партию в 1921 году во Франции. Он ревностно верил в свои идеалы и вел аскетический образ жизни. Красавец, любимец женщин, он и сам был неравнодушен к противоположному полу. Впервые прибыв во Францию, он не уставал поражаться красоте местных женщин. «Какие красивые девушки!.. Женщины здесь [в Париже] так привлекательны!» — писал он другу домой. Вскоре у него появилась сексуальная подружка, которую он очень любил, но, переметнувшись в красную веру, он поступил так же, как и множество других фанатиков: выбрал жену не по любви, а по совпадению убеждений.

Много лет спустя, в редком порыве откровенности, Чжоу рассказал племяннице о том, как он выбрал себе жену. Он упомянул о женщине, в которую был влюблен, и добавил: «Когда я принял решение посвятить всю свою жизнь революции, я понял, что она не годится мне в спутники». Чжоу нужна была жена, которая разделяла бы его преданность делу. «И я выбрал твою тетю, — продолжил он, — и написал ей письмо. Наши отношения начались с переписки». Так он женился, без любви, в возрасте двадцати семи лет, на двадцатиоднолетней фанатичке по имени Дэн Инчао, достаточно бледной и неуклюжей женщине.

Упорный, неутомимый, неподвластный даже простуде, Чжоу стал хорошим администратором и прекрасным организатором. На него обратили внимание в Москве и поручили ему важнейшую задачу создания Китайской коммунистической армии. В 1924 году его отправили обратно в Китай, где он вскоре стал директором политического отделения военной академии Вампу, основанной русскими базы обучения офицеров-националистов. Тайной задачей Чжоу было воспитание из офицеров высшего звена коммунистических агентов, которые перешли бы в нужный момент на сторону красных вместе с вверенными им частями. Так и произошло в августе 1927 года, когда после разрыва Чан Кайши с коммунистами Чжоу организовал Наньчанское восстание. К тому времени, как войска мятежников были разгромлены на южном побережье, Чжоу подхватил малярию и не переставая кричал в бреду: «Заряжай! Заряжай!» Товарищи погрузили его в лодку и увезли в Гонконг. В море штормило, и им пришлось привязаться веревками, чтобы волны не смыли их за борт.

После этого Чжоу перебрался в Шанхай, где с начала 1928 года занимался рутинной партийной деятельностью. Как вспоминают соратники, он гениально работал в условиях строгой конспирации. Летом Чжоу побывал в России и перед началом VI съезда общался со Сталиным. На съезде он играл ведущую роль, выступив не менее чем с тремя ключевыми докладами и выполняя роль секретаря съезда. У него было много работы — именно Чжоу основал под руководством Москвы китайскую службу госбезопасности и управлял ее «эскадроном смерти». Но основной задачей Чжоу оставалось создание Красной армии.

В числе качеств, делавших Чжоу идеальным аппаратчиком, можно назвать его дисциплинированность и неуклонную преданность линии Москвы, доходившую до рабского подобострастия. От своих хозяев он готов был вытерпеть любые наказания. Позже, став уже премьер-министром при Мао, он постоянно готов был унижаться, причем выражал эту готовность в столь неуместной форме, что слушатели смущенно ежились. Но страсть к уничижительной самокритике возникла у него еще задолго до этого. «Я… хотел бы, чтобы вся партия заметила и заклеймила мои ошибки», — говорил он в 1930 году, призывая подвергнуть свои «тяжелые систематические ошибки» критике в партийной прессе. На одном из собраний, где присутствовал Чжоу, некий немецкий эмиссар Москвы произнес, видимо заметив мазохистские черты в характере китайца: «Что же касается товарища Эньлая, то ему, конечно, стоит надавать по заднице. Но мы не должны отталкивать его. Мы должны изменить его… и посмотрим, исправит ли он свои ошибки». Чжоу проглотил все это молча.

Чжоу никогда не рвался стать первым. Он не умел создавать программы — ему всегда нужны были чьи-нибудь приказы. Он мог быть и многоречивым. Один из людей, работавших под его началом в 1920-х годах, вспоминал: «Начав говорить, он уже не мог остановиться. Он говорил понятно, но не блестяще… Он разговаривал с нами как с первоклашками». Чжоу мог говорить по семь-восемь часов подряд, утомляя при этом своих слушателей до такой степени, что они засыпали.

Верность Чжоу вкупе с его несомненными талантами стала главной причиной, по которой Москва выбрала его на роль партийного лидера с 1928 года, поэтому именно ему и поручено было разобраться в конфликтной ситуации, возникшей в армии Чжу и Мао. По указке Москвы 21 августа 1929 года он написал в армию письмо, где содержалась полная поддержка Мао, а вся критика в его адрес отвергалась. Чжоу настаивал на том, что Мао «совершенно непатриархален» и отмена должности Чжу Дэ была уместной. Аньгун, эмиссар партии, выступивший против Мао, был отозван и вскоре убит в бою.

Хоть Мао и нарушил все законы, Шанхай встал на его сторону. Мао своевольничал, но он оставался победителем. Его амбиции говорили о жажде власти, такой необходимой для завоевания Китая, особенно в столь тяжелой ситуации, когда вооруженные силы коммунистов исчислялись всего лишь тысячами, а на стороне националистов были миллионы.

Кроме того, в тот момент в пользу Мао сыграли еще два фактора. На 2 тысячи километров севернее его расположения русские держали под контролем Китайско-Восточную железную дорогу в Маньчжурии, соединявшую Сибирь с Владивостоком через полторы тысячи километров китайской территории. Таким образом, Москва унаследовала от царского режима крупнейшую иностранную собственность в Китае, с территорией более тысячи квадратных километров. Поначалу коммунистическая Россия обещала отказаться от своих заграничных привилегий, но так этого и не сделала[12], и летом 1929 года китайцы захватили дорогу.

Москва сформировала специальную Дальневосточную армию во главе с бывшим главным военным советником Чан Кайши маршалом Блюхером и подготовилась к вторжению в Маньчжурию. Сталин также поставил на обсуждение вопрос об организации восстания в Маньчжурии, а также захвате Харбина, крупнейшего города Северной Маньчжурии, и намеревался учредить «революционную власть». С характерной для него жестокостью, одну из задач Сталин упомянул как маловажную, в скобках: «(погромить помещиков…)» В ноябре 1929 года русские войска начали вторжение и на 125 километров углубились на территорию Маньчжурии.

Москва хотела от китайских коммунистов, чтобы они организовали военно-диверсионное давление. КПК получила приказ «мобилизовать все силы партии и населения для готовности защищать Советский Союз с оружием в руках». Именно в контексте защиты государственных интересов России бросок Мао приобрел особую важность. В письме Чжоу, утверждавшем правоту Мао, указывалось: «Вашей первой и важнейшей задачей является расширение территории ваших партизанских действий… и рост Красной армии…» 9 октября на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) в присутствии Сталина «районы Мао Цзэдуна» (без упоминания имени Чжу) были названы важнейшей областью расширения партизанской войны в связи с железнодорожным кризисом в Маньчжурии.

Была у Москвы и еще одна причина выделить Мао — и связана она была с Троцким, «несчастьем» Сталина, которого он только что изгнал из страны. У Троцкого в Китае имелись немногочисленные, но преданные последователи, и профессор Чэнь Дусю, бывший лидер КПК, которого за два года до описываемых событий сделали козлом отпущения, обвинив в разрыве с Чан Кайши, кажется, тоже склонялся к троцкизму. Кроме того, Чэнь выступал и против поддержки Китайской компартией России в ее борьбе за железную дорогу, заявляя, что «такие действия только убеждают народ, что мы танцуем под звон рублей».

Сталин беспокоился, что Чэнь поддержит троцкизм своим личным авторитетом, а агенты Москвы в Шанхае предупреждали, что Мао, бывший когда-то учеником Чэня, может примкнуть к нему сейчас.

По всем перечисленным причинам русские сделали ставку на Мао и стали оказывать ему поддержку всеми средствами. В течение критических месяцев Маньчжурского кризиса в главном печатном органе ВКП(б), «Правде», было опубликовано не менее четырех статей о Мао, где он именовался уже не иначе как высшим советским званием «вождь» (как и Сталин), чего не удостаивался доселе ни один китайский коммунист, включая номинальных вышестоящих руководителей Мао, таких как генеральный секретарь ЦК КПК.

Когда инструкции Чжоу, предписывающие вернуть Мао на должность, дошли до Чжу Дэ и его товарищей, они подчинились приказу Шанхая и переслали письмо Мао. Сам Мао в тот момент расположился в живописной деревушке не так далеко от города, в изящной двухэтажной вилле с пальмой во дворе. Он наслаждался жизнью, съедая каждый день по килограмму мяса в супе и по целому цыпленку и запивая все это огромным количеством молока (что редкость для китайца). Он мог бы описать свое положение на тот момент по собственной шкале ценностей так: «Я могу много есть и много гадить».

Письмо привело Мао в восторг. Нарушение им партийных законов и саботаж по отношению к товарищам не просто были ему прощены, но, более того, признаны действием заслуживающим награды! Торжествуя, он задержался в деревне еще на месяц, в ожидании, пока давление из Шанхая не вынудит Чжу Дэ прийти к нему на поклон.

В то время при Мао находилась жена и пара слуг. Он не разговаривал с женщинами о политике, предпочитая развлекаться с ними. После обеда обе пары отправлялись на мостик наслаждаться сумерками над заросшим водорослями ручьем. С наступлением темноты крестьяне зажигали на берегу сосновые факелы. На свет собирались косяки рыб, и крестьяне ловили их сетями, а то и голыми руками. Рыбные головы были самым любимым блюдом Мао — считалось, что они стимулируют работу мозга. Днем он сидел у окна и читал вслух по-английски с сильным хунаньским акцентом, развлекая друзей. Это непонятное занятие не имело своей целью добиться какого-то прогресса в изучении языка, Мао просто так развлекался.

Чжу Дэ с товарищами «писали снова и снова, упрашивая товарища Мао вернуться», как они оправдывались перед не скрывающим своего беспокойства Шанхаем. Но Мао ничем не удавалось выманить вплоть до конца ноября, когда Чжу прислал за ним официальный эскорт в знак капитуляции.

28 ноября 1929 года Мао написал письмо в Шанхай, порадовавшее Чжоу Эньлая своим «крайне положительным» настроем и заявлением о том, что Мао «полностью принимает указания Центра». Но главный акт почтения Мао приберег для Москвы. Он предал своего старого учителя профессора Чэня, назвав его «контрреволюционером» и предложив осуществить по нему «пропагандистский удар». В частности, важное место уделялось в предполагаемом «ударе» разоблачению троцкизма. В войсках ежедневно проводились беседы на тему «вооруженной поддержки Советского Союза».

Сломив Чжу, Мао тем не менее продолжал использовать его как подставного лидера, и армия продолжала называться армией Чжу и Мао. Таким образом Мао успокаивал и Москву, и Шанхай, так как оба Центра настойчиво призывали к «единению», а заодно и эксплуатировал популярность Чжу в войске. Впоследствии еще полвека Чжу выполнял функцию подставного лидера при Мао, пока в 1976 году оба они не умерли с интервалом в несколько недель.

Лишь изредка Чжу давал выход гневу и обиде. В феврале 1931 года он проворчал в присутствии военных командиров, что ему приходится «быть игрушкой в руках Мао, не имея никакой реальной власти». Об этих словах сразу же сообщили в Москву, но русские даже пальцем не погрозили Мао.

Восстановление Мао на посту командира было объявлено на большом собрании армейских делегатов, съехавшихся в город Гутянь в декабре 1929 года. Во избежание недовольства Мао пошел на хитрость.

Он знал, что солдаты ненавидят практику казни дезертиров. Согласно докладу того времени, направленному в Шанхай, «каждый раз перед тем, как частям выступать, казнили по нескольку человек дезертиров, а трупы их размещали вдоль дороги в назидание остальным». В частности, это свидетельствует о том, что удержать людей в Красной армии было непросто, что бы там ни говорили широко растиражированные утверждения. На самом деле даже казни не очень помогали, так как в дальнейшем тот же доклад гласит: «Но остановить дезертирство нам все равно не удается».

В Гутяне Мао приложил очень много усилий к тому, чтобы была принята резолюция, отменяющая эту практику. Этот шаг весьма способствовал росту его популярности среди солдат. Однако несколько месяцев спустя, когда резолюции, принятые в Гутяне, стали распространяться по частям, пункта об отмене казней дезертиров там уже не было. Мао уже достаточно укрепил свое положение, и популистский пункт был устранен — дезертиров продолжали казнить, как и прежде.

Настроив гутяньских делегатов положительно по отношению к себе за счет демонстративной терпимости к вопросу о дезертирстве, Мао мог перейти к своей действительной цели — добиться, чтобы были приняты резолюции, стирающие все барьеры между ним и абсолютной властью. В первую очередь речь идет о руководстве профессиональных военных. Мао профессиональным военным не был, а Чжу — был. Поэтому Мао пришлось изобрести абсолютно «советский» уничижительный ярлык — «чисто военная точка зрения», для того чтобы не придавать слишком большого значения военному профессионализму Чжу. Более того, Мао не забыл, что именно благодаря процедуре свободного голосования его карьера чуть было не прервалась, он заклеймил эту процедуру, как «ультрадемократическую», и добился ее отмены.

Мао любил комфорт, а Чжу жил как простой солдат. В армии к привилегиям относились крайне настороженно, поскольку хмногие вступили в ее ряды именно ради того духа равенства, который обещала партия. Стремясь предупредить все нападки на него по этому поводу, Мао придумал для подобных оппонентов еще один ярлык — «абсолютный эгалитаризм», где слово «абсолютный» было вставлено лишь для пущей жесткости. Именно с этих пор наличие привилегий официально стало неотъемлемой частью китайской коммунистической системы.

В начале 1930 года Мао, которому только что исполнилось тридцать шесть лет, мог с удовлетворением оценивать свои успехи. Партия поставила его руководить самой крупной Красной армией за пределами СССР, и это после того, как он нарушил все правила! Москва и Шанхай явно стараются подкупить его, а значит, он зачем-то им нужен. Из этого положения надо было постараться извлечь как можно больше.

«Куда же я теперь?» — бормотал себе под нос стихотворение Мао, двигаясь верхом на коне по лесным тропам. Ответ на этот вопрос для него самого уже был однозначно решен — навстречу новым завоеваниям конечно же.

Глава 7 Цена завоеваний — смерть второй жены (1927–1930 гг.; возраст 33–36 лет)

После того как Чан Кайши в 1928 году учредил в Нанкине национальное правительство, номинальная власть которого распространялась на весь Китай, он приступил к объединению многочисленных вооруженных формирований, подчинявшихся главам провинций, в единую национальную армию под собственным командованием. Местные военачальники приняли такое начинание в штыки и объединились в союз с целью противостоять Чан Кайши. В результате к 1930 году с обеих сторон насчитывалось по нескольку сотен тысяч солдат. Междоусобица военачальников стала для КПК шансом расширить собственную территорию и увеличить свою армию.

Москва начала обдумывать формирование в Китае коммунистического государства. В марте 1930 года Чжоу Эньлай уехал в Москву с подробным докладом на тему китайской Красной армии, где говорилось, что численность ее составляет 67 тысяч человек в составе 13 вооруженных формирований (называвшихся армиями), занимающих территорию 8 провинций. Самой известной из этих тринадцати была армия Чжу и Мао, численность которой составляла около четверти от общей численности красных войск — благодаря наличию большой территории ее личный состав удалось увеличить до 15 тысяч человек. Главным фактором развития коммунистической армии был контроль над территорией, где можно было бы проводить призыв.

Пока Чжоу Эньлай был в отъезде, главным в Шанхае оставался хунаньский товарищ и бывший подчиненный Мао Ли Лисань. Это был импульсивный активист и страстный сторонник дальнейшего расширения, авторитетный трудовой организатор. Под его руководством был разработан крайне амбициозный план захвата большой территории, включающей такие крупные города, как Наньчан и Чанша, и формирование красного правительства в сердце Китая — в Ухане, на реке Янцзы. Мао было поручено взять Наньчан, столицу Цзянси.

Мао был реалистом. Он понимал, что даже в условиях междоусобной войны среди националистов у Красной армии нет шансов захватить и удержать крупные города. Поэтому сначала он воспринял свою задачу без энтузиазма, но уже через несколько дней воспрянул духом.

В успех предприятия он по-прежнему не верил, но зато увидел возможность использовать планы Шанхая в собственных целях — а именно прибрать к рукам второе по величине подразделение в Красной армии, которое возглавлял Пэн Дэхуай.

Пэн был на пять лет моложе Мао и родился тоже в провинции Хунань, в одной из деревень родного района Мао. Впоследствии он станет первым министром обороны коммунистического Китая и одним из самых смелых и жестких критиков Мао — за что и заплатит долгой и мучительной смертью.

У Пэна были очень выразительные глаза и рот, казалось выражавшие вечную печаль. Он заботился о бедных и обиженных. Его детство, в отличие от детства большинства китайских коммунистов, прошло в бедности, что оставило неизгладимый отпечаток на его личности. После смерти матери Пэна его младший брат, которому исполнилось на тот момент всего восемь месяцев, умер от голода. Десятилетия спустя Пэн писал о своем детстве так: «В разгар зимы, когда другие люди надевали теплую одежду и обувь, мы с братьями ходили как дикари — в соломенных сандалиях на босу ногу и одежде из пальмовых листьев. Когда мне исполнилось десять лет, нам было вообще нечего есть. На Новый год, когда в домах богачей запускали фейерверки, у моей семьи не было ни единого зерна риса. И мы с братом впервые отправились просить милостыню».

Пэн описывал, как падал в голодные обмороки во время походов за милостыней. На следующий день он из гордости отказался идти попрошайничать, и вместо него младших братьев, самому маленькому из которых было три года, повела, ковыляя, бабушка, которой было в ту пору уже за семьдесят. По воспоминаниям Пэна, когда он смотрел, как они уходили по снегу, «острые ножи врезались в его сердце», и он отправился в горы, нарубил там дров и продал их за маленькую пачку соли. Рис, добытый милостыней, он вечером есть отказался, и вся семья плакала.

Когда Пэну исполнилось пятнадцать, лето выдалось засушливым, и вся деревня голодала. Пэн принял участие в попытке заставить богатого помещика поделиться рисом — он залез на крышу зернохранилища и снял черепицу, чтобы все могли видеть, что рис, которого, по словам помещика, у него не было, на самом деле лежит на месте. После этого полиция стала разыскивать Пэна, и ему пришлось бежать. В 1916 году он вступил в хунаньскую армию и вскоре стал офицером. Местные сановники иногда приглашали его на банкеты, где гостей развлекали совсем молоденькие девочки. Одна тринадцатилетняя девочка рассказала Пэну, что сутенер избил ее за то, что она отказывалась спать с офицерами. Пэн выкупил ей свободу и больше на банкеты не ходил. В коммунизме он увидел, по собственным словам, «шанс для бедных».

В 1928 году, вскоре после Нового года, Пэн тайно вступил в партию. В июле того же года он взбунтовался против националистов и увел с собой 800 человек. Партия приказала ему связаться с Мао, который в тот момент располагался неподалеку, на бандитской территории. Пэн прибыл туда в декабре 1928 года, как раз когда Мао готовился к отходу. Мао нужно было, чтобы кто-нибудь остался контролировать территорию вместо него, поскольку именно наличие базы было его основным активом.

Так что именно Пэна Мао заставил оборонять местность от наступающих правительственных войск — надо сказать, это было довольно рискованной задачей. После того как прибыла многочисленная правительственная армия, солдатам Пэна пришлось пробиваться из окружения по глубокому снегу, карабкаясь по отвесным скалам и проползая тропками, которыми до тех пор пользовались только дикие животные.

С тех пор Мао так и продолжал обращаться с Пэном как со своим подчиненным, а Пэн не возражал. Однако официальной санкции Шанхая такие отношения не получили, и мандат, выданный Мао, распространялся только на армию Чжу и Мао. В начале 1930 года, когда Москва и Шанхай занялись реорганизацией Красной армии в процессе подготовки к провозглашению коммунистического государства, армия Пэна, выросшая к тому времени до 15 тысяч человек — не меньше, чем было у Мао, — была объявлена независимой от последнего. Люди Пэна были прекрасными солдатами, патриотами своей армии. Партийный инспектор отчитывался перед Шанхаем, что в армии Пэна «высочайший боевой дух. Войска блестяще выполняют приказы, в них соблюдается строгая дисциплина, царит чувство товарищества, солдаты храбры… и всецело преданы лично Пэн Дэхуаю. Раненые, по выписке из тыловых госпиталей, всегда настаивают, чтобы их вернули именно в армию [Пэна]… Отсюда почти не дезертируют».

Мао определенно решил обрести власть над Пэном и его ударной силой. Именно поэтому он вдруг преисполнился желанием напасть на Наньчан. Именно там, а не южнее, где проходит граница между Цзянси и Фуцзянью, он оказался бы на сотни километров ближе к Пэну, совсем рядом. Мао тайно решил соединиться с армией Пэна и встать во главе объединенных сил.

Итак, Мао выступил на север, прикрываясь приказом партии идти на Наньчан. Но, добравшись в конце июля 1930 года до окраин Наньчана, он произвел по городу всего несколько выстрелов и повернул на Чанша, только что, 25 июля, занятый Пэном.

Чанша оказался единственной столицей провинции, которую красным удалось занять. Пэн удерживал его в течение одиннадцати дней, в течение которых разместил свой штаб в здании Американского библейского института и провозгласил там коммунистическое правительство. Военные успехи Пэна встревожили западные столицы, в первую очередь Вашингтон, который только тогда обратил внимание на китайских коммунистов, как на влиятельную политическую силу. Одной из причин тому, в частности, была смерть в бою матроса 1-го класса Сэмюэля Элкина, первого военнослужащего США, убитого в сражении с китайскими коммунистами. Он погиб 4 июля в ходе артиллерийского обстрела войсками Пэна американского корабля «Гуам» на реке Сян. Именно орудийный обстрел с кораблей четырех иностранных держав, в первую очередь — американского корабля «Палое», сыграл решающую роль в том, что 6 августа Пэну все же пришлось покинуть город.

В середине августа Пэн неожиданно получил письмо, извещающее его о том, что к нему «на помощь» движется Мао. Одновременно с этим 19 августа Мао пишет в Шанхай, сообщая, что вынужден отказаться от атаки Наньчана ввиду острой необходимости идти на выручку Пэну, причем утверждалось, что у Пэна большие проблемы — «он несет значительные потери». Пэн сухо ответил Мао, что никаких проблем у него нет и никакая помощь ему не требуется, но Мао не так-то просто было сбить с цели — в ответ он вежливо попросил самого Пэна прийти ему на помощь в атаке на расположенный между ними город Юнхэ в 100 километрах к востоку от Чанша.

Когда встреча двух подразделений состоялась 23 августа 1930 года, Мао объявил об официальном слиянии армий в одну, под его собственным командованием. Пэну же была оставлена лишь должность помощника военного командира в подчинении у ЧжуДэ. Перед Шанхаем и Москвой Мао попытался замаскировать свои действия тем, что якобы слияние армий было необходимо для повторной атаки Чанша — против чего возражали и Пэн и ЧжуДэ, понимая, что шансов на успех у такого предприятия нет, поскольку эффект внезапности, позволивший Пэну один раз уже занять город, утерян.

Но Мао продолжал настаивать, убеждая Шанхай, что объединенная таким образом армия легко сможет «занять Чанша… за ним — Ухань… что послужит толчком к всекитайскому восстанию». Мао очень старался ввести Шанхай в заблуждение, уверяя, что захват Уханя неминуем, а вместе с ним и учреждение коммунистического правительства. «Пожалуйста, пусть Центр отдаст приказ захватить Ухань, — писал Мао в своей привычно подхалимской манере, — и начать подготовку к формированию правительства…» На самом деле Мао, конечно, не собирался и близко подходить ни к какому Уханю.

Понимал Мао, что и Чанша ему не взять. Однако, в целях укрепления власти над армией Пэна, приказ о штурме Чанша все же был отдан. В результате, как гласил доклад в Москву, имели место «тяжелые потери». Естественно, несли эти потери в первую очередь подразделения Пэна, поскольку свои части непосредственно на штурм Чанша Мао не бросал, в то время как Пэн честно выполнял приказ. Гайлис, начальник второго отдела Разведупра, находясь в Китае, писал в Москву, что Мао просто «смотрел».

Три недели спустя Мао решил снять осаду города, но при этом настоял на том, чтобы армия Пэна отправилась вместе с ним. Офицеры Пэна воспротивились такому решению, и некоторые попытались увести свои подразделения (китайская Красная армия, как и все остальные китайские армии того времени, сильно отличалась от современных армий, где приказы принято выполнять без обсуждения). Мао устроил им кровавую бойню.

Осада Чанша, разумеется, попала на первые полосы всех газет, и Мао в очередной раз упрочил свою репутацию. В день начала осады, 23 августа 1930 года, он провозгласил Всекитайский революционный комитет, как орган, в подчинении которого должны находиться все коммунистические армии, правительства и партийные отделения, а себя назначил председателем этого комитета. Мао позаботился о том, чтобы известить о провозглашении комитета всю прессу.

За два месяца до того, 25 июня, Мао уже выпустил два пресс-релиза, где огласил свою новую должность. Ни одна газета их не опубликовала, а реакцией Шанхая было назначение на должность председателя номинального генерального секретаря ЦК КПК Сян Чжунфа. Теперь же Мао снова занялся самозванством, через голову Сян Чжунфа и вопреки решению Шанхая.

И опять он не понес за это никакого наказания. Новой советской республике, которую Москва решила учредить в Китае, требовались жадные до власти лидеры, а Мао был самым жадным из всех. 20 сентября он был восстановлен в своей должности кандидата в члены Политбюро, что открыло ему дорогу к занятию высших постов в будущей коммунистической республике. Москва отказалась от идеи провозглашения такой республики в Ухане и приказала, чтобы она была провозглашена на «самой большой уверенно контролируемой Красной армией территории» — то есть в коммунистической Цзянси[13].

Вина за поражение и тяжелые потери, понесенные в ходе осады Чанша, была возложена на импульсивного Ли Лисаня. Он заявил русским, что послать войска на помощь китайским красным силам — их «интернациональный долг». Во время прошлогоднего вторжения русских в Маньчжурию он охотно призывал китайских красных «защищать Советский Союз с оружием в руках». Сейчас же он заявил, что пришло время Москве ответить взаимностью, чем рассердил Сталина, который решил, что Лисань хочет таким образом втянуть его в войну с Японией. Вдобавок гнев Сталина на Лисаня был вызван еще и тем, что последний утверждал, что аннексированная Советской Россией у Китая Внешняя Монголия должна стать частью советского Китая. 25 августа Коминтерн обвинил Лисаня во «враждебности к большевизму и враждебности к Коминтерну», и в октябре пришло письмо, вызывавшее его в Москву. Там Сталин сделал его козлом отпущения за все промахи и неоднократно призывал его к самокритике[14]. Так Лисань и вошел во все учебники как виновник всех потерь и неудач красных в начале 30-х годов. В списке тех потерь важнейшее место занимают потери, понесенные при осаде Чанша, которые на самом деле полностью на совести единолично принявшего решение об этой операции Мао.

Стремление Мао к власти принесло несчастье и его семье. В 1930 году, когда Мао осадил Чанша, его бывшая жена Кайхуэй с тремя сыновьями по-прежнему жила на окраине этого города. Ровно три года назад Мао бросил их, отправившись якобы на поднятие восстания «Осеннего урожая», а фактически — на захват своего первого вооруженного формирования. Не прошло и четырех месяцев, как у него уже была другая жена.

Хоть правителем Чанша и был ярый антикоммунист, генерал Хэ Цзянь, Кайхуэй не трогали, поскольку она сама коммунистической деятельностью не занималась. Даже после того, как Пэн Дэхуай взял Чанша и чуть не убил самого генерала, на судьбе Кайхуэй это не отразилось. Но когда вернулся сам Мао и подверг город длительной осаде, генерал не выдержал. Кайхуэй была арестована вместе со своим старшим сыном Аньином вдень, когда ему исполнилось восемь лет, 24 октября. Ей предложили свободу в обмен на публичное отречение от Мао и развод. Она отвергла это предложение, и хмурым утром 14 ноября 1930 года ее казнили. На следующий день хунаньская «Миньго жибао» вышла с заголовком «Вчера казнена жена Мао Цзэдуна — все аплодируют и кричат от восторга». Казнь была выражением враждебности не к самой Кайхуэй, а к Мао.

Когда Кайхуэй, в длинном синем халате, вывели во двор штаба армии, она не показала ни единого признака страха. Там стоял стол с кисточкой, красными чернилами и объявлением с ее именем. Задав женщине несколько вопросов, судья сделал на объявлении отметку кисточкой, обмакнув ее в красные чернила, и бросил его на пол. Это было равносильно подписанию смертного приговора. Двое палачей стащили с нее халат, который по традиции доставался им. Одному из них повезло — он нашел в кармане 2,5 юаня, завернутые в носовой платок.

Так она встретила смерть — зимним днем, в тонкой кофточке, в возрасте двадцати девяти лет. Когда ее должны были вести по улицам, связанную веревками, как всегда поступали с приговоренными к смерти, один из офицеров нанял для нее рикшу, а по обеим сторонам рядом с повозкой бежали солдаты. Место казни находилось за одними из городских ворот, среди могил других казненных, чьи тела некому оказалось забрать, чтобы похоронить. Расстреляв ее, солдаты расстрельной команды сняли с трупа башмаки и забросили их как можно дальше — по народным поверьям, иначе их стал бы преследовать дух убитой.

Стоило солдатам сесть обедать в казарме, как им сообщили, что Кайхуэй жива, и семерым из них пришлось вернуться и добить ее. В агонии пальцы женщины впились глубоко в землю.

Тело ее родственники забрали в свою деревню и похоронили на семейном кладбище. Мальчика же освободили, и в начале 1931 года брат Мао Цзэминь переправил всех троих детей в Шанхай, в тайный детский сад КПК.

Узнав о смерти Кайхуэй, Мао написал, якобы глубоко скорбя: «Смерть Кайхуэй не окупят и сотни моих смертей!» Часто, особенно ближе к старости, он вспоминал о ней как о «единственной любви всей его жизни». Он так и не узнал, что, как бы Кайхуэй ни любила его самого, она не могла принять ни его идеологии, ни творимых им убийств.

В те годы, когда Мао уже покинул ее, Кайхуэй написала восемь писем размышлений о своей любви к нему и о коммунизме, местами — всепрощающих, местами — укоризненных. Семь из них были обнаружены в 1982 году в трещинах в стенах, а восьмое — под балкой рядом с ее спальней во время ремонта в 1990 году. Она обернула письма в провощенную бумагу, чтобы уберечь от сырости. Мао их никогда не читал, и большая часть этих текстов до сих пор держится в тайне — настолько в тайне, что даже родственникам Мао разрешили увидеть не все.

Из этих текстов ясно, как тяжело Кайхуэй страдала от ухода Мао, каким жестоким ударом для нее было его бессердечие по отношению к ней и детям и как она полностью утратила веру в коммунизм.

Самая ранняя часть этих записей — стихотворение «Размышления», датируемое октябрем 1928 года. К тому моменту за год отсутствия Мао написал всего одно письмо, где упомянул, что у него болит нога. В июне, когда в те края, где находился Мао, отправился инспектор КПК, которого Кайхуэй выдавала за двоюродного брата, она передала через него мужу горшочек квашеной фасоли с красным перцем, любимое блюдо Мао. Но ответа не было. Холодным днем Кайхуэй скучала по Мао:

В следующем отрывке, написанном «двоюродному брату» в марте 1929 года, но помеченном «Не отправлено», раскрывается ее одиночество и потребность в поддержке.

«Я сжалась в комок в углу мира, мне страшно и одиноко. Я все время ищу опору. Ты занимаешь место в моем сердце, как и Жэньсю, находящийся здесь, — вы бок о бок стоите в сердце моем! Я часто молюсь: «Только бы эти люди не потерялись!» Кажется, я уже видела бога смерти — какое у него злое и жестокое лицо! Когда я говорю о смерти — я не боюсь ее, скорее, я ее приветствую. Но моя мать и мои дети — как мне их жаль! Мысли о них ранят меня и позавчера не давали мне спать всю ночь».

Беспокоясь о детях и ясно сознавая, что на Мао полагаться нельзя, Кайхуэй писала своему «двоюродному брату»: «Я приняла решение доверить их — детей — тебе. В финансовом отношении, пока жив их дядя [видимо, Цзэминь, брат Мао], он их не бросит; дядя действительно очень любит их. Но если они потеряют и мать и отца, то любви дяди будет недостаточно. Для того чтобы они росли как будто теплой весной и чтобы их не тронули свирепые грозы, им нужна и твоя любовь, и любовь многих других. Мое письмо похоже на завещание, и ты можешь решить, что я схожу с ума. Я сама не знаю почему, но у меня такое ощущение, что веревка нависла над моей головой, как ядовитая змея, посланница Смерти. И я не могу не готовиться…»

Предчувствия появились у Кайхуэй, когда 7-го числа того же месяца в хунаньской «Миньго жибао» было напечатано о том, что казнена жена Чжу Дэ, а голова ее выставлена на улице в Чанша. В газете было две статьи, и авторы обеих утверждали, что вид отрубленной головы вселяет в них радость. В апреле Кайхуэй записала некоторые из своих соображений под заголовком «Чувствую скорбь, читая о радости по поводу отрубленной головы в Хунани». Она хотела послать этот текст в газету, но так и не послала.

«Жена Чжу Дэ, скорее всего, была коммунисткой. [Отсутствующие в оригинале слова.] Возможно, даже занимала какую-то партийную должность. Если это так, то, возможно, казнь ее и была оправданна. [Вычеркнутые слова.] И все же ее убили не за собственные преступления. И те, кому нравится вид ее отрубленной головы, радуются ему не из-за ее личных преступлений. Мне вспоминаются истории о том, как в раннем маньчжурском периоде за преступление одного человека вырезали всех его родственников вплоть до девятого колена. Мои представления о том, что убийцы могли оказаться просто втянутыми в процесс убийства, и высказывать-то бессмысленно. Убийства радуют столько людей, что даже в газетах и журналах появляются хвалебные статьи на эту тему. Значит, мои представления о том, что к убийству склонны лишь немногие злобные люди, оказываются не соответствующими реальности. Таков дух нашего времени…

Я слаба, я боюсь быть убитой и боюсь убийств, как таковых. Я не соответствую требованиям времени. Я не могу смотреть на отрубленную голову, грудь мою теснит печаль… Мне казалось, что современное человечество, и китайцы в частности, достаточно цивилизованно для того, чтобы отменить смертную казнь вообще! Я никогда не ожидала собственными глазами увидеть, как возродится обычай убивать за преступление одного человека всех его родственников до девятого колена — а именно к этому сводится казнь жены Чжу Дэ, — а отрубленная голова превращается в желанное многими зрелище, как будто это предмет искусства».

Отмена пыток и смертной казни действительно была популярной идеей в начале столетия, и этот пункт был упомянут в программе Коммунистической партии Китая, принятой в 1923 году.

Конечно, Кайхуэй читала в газетах и об убийствах, творимых самим Мао. Его войска всегда именовались «бандами», которые «сжигали, убивали, грабили и похищали людей»[15]. Писалось в газетах и о том, что Мао вытеснили с бандитских земель и что «у окруженной с трех сторон армии Чжу и Мао нет ни единого шанса на спасение».

Кайхуэй продолжала любить Мао и больше всего хотела, чтобы он все бросил и вернулся домой. 16 мая 1929 года в стихотворении, помеченном «Двоюродному брату — не отослано», она написала восемь мучительных строк, умоляющих Мао вернуться:

Вскоре после этого пришло письмо от «двоюродного брата», извещающее ее, что Мао отправляется в Шанхай (партия приказала ему прибыть туда 7 февраля 1929 года). Это означало, что они могут увидеться, и Кайхуэй пришла в восторг. Следующее письмо «двоюродному брату» она начала словами: «Получила твое письмо. Как я счастлива!» Она мечтала:

«Если финансовое положение позволит, мне надо выбраться отсюда и несколько лет поучиться… Я хочу выбраться отсюда и найти работу… Я действительно очень спешу учиться… Иначе мне останется только боль пустоты и никакой опоры.

То письмо, похожее на завещание, я так и не послала. Только бы ты смог наконец вернуться домой — это все, на что я смею надеяться».

Затем ее мысли вновь обратились к Мао, к возможности для него не ехать в Шанхай и к беспокойству о его безопасности в том случае, если он все-таки поедет: «Может быть, он может не ехать в Шанхай? Я бы хотела, чтобы он не ехал, я за него боюсь. О боже! Лучше я на этом остановлюсь…»

Она начала писать письмо Мао, но передумала. Остался только заголовок «Моему любимому — не отослано», а все остальное было разорвано. Вместо этого она изложила на бумаге всю историю своей жизни, закончив повествование 20 июня 1929 года. Понятно, что это был такой способ рассказать Мао о себе, о своих мыслях и ощущениях. Из этих мемуаров понятно две вещи: что она безумно любила Мао и что была совершенно не способна терпеть насилие и жестокость. Причем последняя тема занимала больше места в ее сознании, поскольку рассказ как ею начинается, так ею же и заканчивается.

Она вспоминает, что уже в возрасте шести лет стала воспринимать мир как обитель скорби:

«Я родилась очень слабой и теряла сознание при попытках заплакать… В то время я любила животных… Каждую ночь перед сном передо мной представали ужасные сцены убийства цыплят, свиней и умирающих людей. Как больно было все это переживать! Я до сих пор помню эти чувства. Я никогда не могла понять ни своего брата, ни многих других детей. Как они могли ловить мышей и стрекоз и обращаться с ними так, как будто они не способны чувствовать боль?

Если бы не сочувствие к моей матери — к той боли, которую она испытала бы от лицезрения моей смерти, — я не стала бы дальше жить.

Хотела бы я веровать!

Мои симпатии всегда были на стороне людей низших сословий. Я ненавидела тех, кто носит роскошные одежды, кто думает только о собственном удовольствии. Летом я выглядела также, как люди низших сословий, носила мешковатое платье из грубой хлопчатобумажной ткани. Так я выглядела в семнадцать и восемнадцать лет…»

Она писала о том, как влюбилась в Мао, как преданно любила его, как узнавала о его изменах и прощала их (эти страницы приводятся в главе 3). Но в конце становится ясно, что она подумывала о том, чтобы разорвать и с ним, и с той идеологией, с которой он ее познакомил: «Теперь у меня новые намерения. Моей иссушенной жизни необходима вода и подкормка в виде знаний… Возможно, однажды я крикну: мои прошлые идеи были заблуждением!»

Заканчиваются ее мемуары словами: «О! Убей, убей, убей — это все, что я сейчас слышу! Почему люди столь жестоки? Почему столь злы? Почему?! Я не могу этого понять. [Вычеркнутые слова.] Мне нужна вера! Мне нужна вера! Дайте мне веру!»

Коммунизм привлек Кайхуэй из-за ее симпатий к угнетенным. Мольба о «вере» безошибочно говорит о том, что прежнюю веру, веру в коммунизм, она утратила. Она не обвиняет в этом Мао, нет — его она по-прежнему любит. Но она хочет, чтобы он знал, как сильно она ненавидит убийства — и ненавидела их с детства.

Свое жизнеописание она изложила в первую очередь для Мао в надежде встретиться с ним в Шанхае. Но со временем стало ясно, что этого не произойдет и что он старательно избегает появления в городе. И Кайхуэй спрятала все написанное, двенадцать страниц, между кирпичами в стене.

В полном отчаянии писала она последний текст 28 января 1928 года, за два дня до китайского Нового года — традиционного праздника воссоединения семей. На четырех страницах Кайхуэй описала все, через что прошла за два с половиной года после ухода Мао. Начала она с воспоминаний о своих чувствах того периода, когда он только что ушел[16].

Вскоре после написания этих душераздирающих строк ее «двоюродный брат» был арестован и казнен. Его похоронили за ее домом.

Несколько месяцев спустя казнили и ее. Во время боев за Чанша Мао не только не попытался отбить ее и детей, но даже не предупредил их. А ведь ему ничего не стоило их спасти — ее дом находился по пути к городу, и Мао пробыл там три недели. Но он и пальцем не пошевелил.

Глава 8 Кровавые чистки проторили дорогу «Председателю Мао» (1929–1931 гг.; возраст 35–37 лет)

Через два с половиной года после ухода с бандитских земель в начале 1929-го Мао стал полновластным командиром двух крупнейших коммунистических армий — армии Чжу и Мао и армии Пэн Дэхуая, а также важнейшего Советского района в Фуцзяни. Но он давно уже присматривался еще к одной большой коммунистической армии, расположенной в Цзянси — провинции между Фуцзянью и Хунанью.

Коммунистические силы в Цзянси, под командованием харизматичного и сравнительно умеренного лидера по имени Ли Вэньлинь, сумели занять хорошие позиции. Когда Мао впервые прибыл туда прямо с бандитской территории в феврале 1929 года, его встретили очень тепло. Тогда Мао пробыл здесь недолго — националисты гнались за ним по пятам, — но, как обычно, успел объявить себя главным и, уходя, оставил главой области Дунгу, Центрального советского района в Цзянси, своего младшего брата Цзэтаня. Ни первое, ни второе действие не было завизировано в Шанхае, и местные остались от этих решений не в восторге. Но спорить не стали, поскольку Мао все равно уже уходил.

Мао ожидал, что брат захватит для него всю власть, но агрессивности и жажды власти, присущих Мао, Цзэтаню явно недоставало. Партийный инспектор писал, что он «работает как больной малярией — то с жаром, то с холодком… как-то по-детски, и боится принимать решения». Так что три месяца спустя Мао прислал своего хунаньского товарища, Лю Шици, с полномочиями руководить братом.

Лю отобрал у Цзэтаня не только должность, но и подругу, на которой женился сам. Женщина, о которой идет речь, Хэ И, приходилась сестрой жене Мао, Гуйюань, так что Лю стал шурином Мао. Как и Мао, он имел, по свидетельству товарищей, «дурной нрав и дурной язык», столь же много напора и столь же мало сомнений. К тому времени, как в феврале 1930 года Мао вернулся в коммунистические районы в Цзянси с целью укрепить там позиции, Лю уже сосредоточил в своих руках несколько руководящих должностей.

Мао вернулся потому, что теперь под его командованием находилось достаточно солдат, чтобы захватить власть в Цзянси силой, но вместо этого он снова прибег к мошенничеству. Сначала он объявил о проведении в местечке под названием Питоу так называемого «совместного съезда», на котором предполагалось собрать представителей всех коммунистических сил Цзянси. Затем в последний момент Мао сдвинул сроки проведения съезда — первоначально было объявлено, что съезд начнется 10 февраля, а теперь он перенес дату его открытия на 6 февраля, так что к тому моменту, как прибыли основные делегаты, включая многих местных руководителей, выступавших против узурпации власти Лю, съезд уже завершился.

В результате «совместный съезд» в Питоу стал просто внутрисемейным междусобойчиком двух шуринов, результатами которого стало провозглашение Мао верховным правителем коммунистических районов в Цзянси, Лю — его наместником, а действительный коммунистический лидер в Цзянси, Ли Вэньлинь, был смещен на второстепенную конторскую должность.

Большинство коммунистов в Цзянси не согласились с такими решениями, и Мао пришлось прибегнуть к террору, чтобы заставить всех замолчать. В Питоу он отдал приказ о публичной казни четырех известных местных коммунистов, по обвинению в «контрреволюционной деятельности». Это были первые коммунисты, убитые Мао, чьи имена дошли до нас.

Мао со своим шурином Лю использовали казни и для запугивания потенциальных дезертиров. Один из инспекторов партии писал в докладе, что Лю постоянно «оскорблял всех, кого хотел… угрожая фразами вроде «Я прикажу тебя расстрелять!». Самым популярным обвинением было слово, широко употреблявшееся с теми же целями и в сталинской России, — «кулак», то есть богатый крестьянин. Мао заявил, что в Цзянси «партийная организация на всех уровнях пригрела помещиков и кулаков», на том основании, что большая часть партийных коммунистических лидеров в Цзянси были родом из преуспевающих крестьянских семей. Собственно, и семья самого Мао была вполне «кулацкой».

Китайские коммунисты и до того убивали друг друга, но прежде это всегда было лишь сведением личных или клановых счетов под прикрытием идеологических лозунгов[17]. Мао же стал убивать ради дальнейшего удовлетворения своих амбиций.

Набирая силу в Цзянси, Мао изо всех сил старался не привлекать внимания Шанхая, который ведь так и не выдал ему мандата на руководство коммунистами в Цзянси. Напротив, Шанхай особо подчеркнул статус Красной армии Цзянси, как отдельной от армии Чжу и Мао, и назначил туда командиром человека по имени Цай Шэньси.

По прибытии Цая в Цзянси Мао не пустил его на должность, самолично поставив во главе армии вместо вновь прибывшего своего шурина Лю. Это удалось скрыть от Шанхая, поскольку в тот момент с Цзянси не было ни телефонной, ни телеграфной, ни радиосвязи. Связь осуществлялась только через курьеров, для которых преодоление расстояния от Шанхая до базы и обратно занимало несколько недель. Есть основания считать, что он вместе с шурином Лю убил несговорчивого партийного инспектора по имени Цзян Ханьбо, а затем подделал от его имени доклад в Шанхай, восхваляющий линию Мао.

Мао решил просто поставить Шанхай перед фактом. До сих пор он писал в Центр регулярные подобострастные письма, теперь же полностью прекратил это делать и не реагировал на неоднократные вызовы в Шанхай. Чтобы его не трогали, он даже распустил слух о собственной смерти от болезни. Поскольку Мао был уже известным «бандитским вожаком», то известие о его смерти опубликовала вся пресса националистов, что как нельзя лучше соответствовало замыслу Мао.

Этой дезинформационной кампании сопутствовал успех. 20 марта в Москве в бюллетене Коминтерна «Инпрекор» появился некролог в черной рамочке: «Из Китая поступило извещение о том, что товарищ Мао ЦзэДун… основатель Красной армии, умер в районе Фуцзяни от продолжительной болезни легких».

И вдруг через две недели после этого и Москва, и Шанхай вдруг обнаружили, что Мао не только жив и брыкается, но и успел подмять под себя армию Цзянси. 3 апреля 1930 года Центр разослал по всем коммунистическим армиям циркуляр, предписывающий не подчиняться никому, кроме Шанхая. В циркуляре содержалось порицание действий Мао (имя которого, впрочем, не упоминалось) за захват власти над армией Цзянси без достаточных полномочий от Центра.

Когда этот документ добрался до Цзянси, в мае местные коммунисты восстали против Мао. В некоторых районах удалось поднять даже крестьянские восстания против режима Мао и Лю. Дело в том, что до прибытия Мао коммунисты в Цзянси уделяли много внимания таким вещам, как производство и уровень жизни, даже построили фабрику по производству сельскохозяйственных орудий и домашней утвари. Лю и Мао подвергли эти программы критике, обозвали «конструктивизмом», и Лю добавил, что «в интересах борьбы снижение производства является неизбежным». Крестьяне, лишенные возможности поднять производительность труда и изнуренные налогами (которые, по словам Лю, они «платили, прыгая от радости»), восставали район за районом с лозунгами вроде «Дайте нам спокойно жить и спокойно работать!». Лю безжалостно подавил все мятежи: «Арестовывать любого, кто похож на мятежника или возмутителя спокойствия! — приказывал он. — Никакие родственные или дружеские чувства не должны мешать вам! Вы должны докладывать властям о каждом неподобающем поступке любого человека, чтобы виновные были схвачены и наказаны».

Лю Шици заявил, что во главе мятежей стоят «антибольшевистские элементы, оказавшиеся на должностях секретарей партии». «Антибольшевиками» именовали себя приверженцы давно исчезнувшего к тому времени национального течения, которое Лю выгодно было считать действующим, чтобы списывать на него все местные беспорядки. За месяц были убиты тысячи крестьян и коммунистов.

Наконец-то коммунистам в Цзянси выпала редкая возможность. В начале августа 1930 года Мао со своей армией был в сотнях километров оттуда, под Чанша, куда отправился для контроля над армией Пэн Дэхуая. Коммунисты в Цзянси во главе со своим прежним лидером Ли Вэньлинем не могли упустить этот шанс, провели собрание и сместили Лю с должности. Собрание бурно обвиняло Лю, а через Лю — и Мао в том, что тот «думает только о власти», «захватил должность военачальника» и «подвергает партию великой опасности», как позже сам Лю признавался Шанхаю. Кроме того, в вину Лю ставили «слишком массовые» убийства товарищей и развязывание «обширного красного террора».

Местные коммунисты потребовали от Шанхая исключить Лю из партии. Инстинкта убийцы ни у кого из них не было, и они отпустили Лю в Шанхай, где он получил назначение в другой Советский район. Однако его хозяин, Чжан Готао, оказался не менее кровожадным человеком, чем сам Мао, и вскоре затеял собственную кровавую чистку, в число жертв которой попал и Лю. Золовка Мао, Хэ И, вернулась после этого к брату Мао Цзэтаню.

С отставкой Лю Мао остался без своего человека в Цзянси. Покончив с осадой Чанша, он вернулся в Цзянси, чтобы вернуть себе власть — и чтобы отомстить. По дороге, 14 октября, он поспешил очернить коммунистов в Цзянси в глазах Шанхая: «Вся [местная] партия находится под влиянием кулаков… и полна антибольшевиков… Без тщательной чистки от кулаков и антибольшевиков… спасти партию не удастся».

Именно в это время Мао узнал, что Москва собирается сделать ему окончательное предложение и назначить его на должность главы будущего государства. Агрессивное рвение к власти получило высшую награду. Теперь, имея благословение Москвы, Мао преисполнился намерения провести крупномасштабную чистку, чтобы избавиться от любой оппозиции, а в ходе ее развязать такой красный террор, чтобы никто и думать больше не смел о том, чтобы противоречить Мао.

У Шанхая на тот момент не было возможностей приструнить его, поскольку в середине ноября там вспыхнула жаркая борьба среди самого руководства, вызванная стараниями некоего малоизвестного человека по имени Ван Мин, которому в последующие годы предстояло возглавить оппозицию Мао.

В конце ноября 1930 года Мао начал расправу. Он приказал всем войскам собраться в центре коммунистической территории, откуда сложно было скрыться. Там он объявил о раскрытии заговора антибольшевистского корпуса во главе с Пэн Дэхуаем и назвал заговорщиками всех, кто отказывался признать власть Мао. Начались аресты и казни. Один из палачей в своих неопубликованных мемуарах описывает пытки офицера, пытавшегося выйти из-под власти Мао: «Спина его была вся в ранах, похожих на рыбью чешую».

Остались у Мао счеты и в армии Чжу и Мао, откуда его год назад изгнали путем голосования. Многие офицеры относились к Мао неприязненно, примером чего может служить, в частности, письмо офицера по имени Лю Ди в Шанхай от 11 января 1931 года: «Я никогда не доверял Мао… [после одной из битв] я встречал много офицеров из различных армейских подразделений… они выглядели расстроенными и находились в угнетенном состоянии. Все жаловались, что их не предупредили, что для работы в коммунистической партии необходимо владеть навыками подхалимажа и что овчинка не стоит выделки. Я разделяю эти чувства и вижу, что партия день ото дня теряет большевистский дух…» Мао обвиняли в «преступном бросании за решетку товарищей» и называли его «злобным заговорщиком» — 20 декабря 1930 года он сам свидетельствовал об этом в Шанхае.

Для осуществления чистки Мао использовал своего приятеля Ли Шаоцю, о котором товарищи отзывались как о человеке «порочном и грязном». Один из партийных инспекторов писал о нем: «В армии Ли не любят за то, что перед боем он — сама храбрость, когда надо заводить солдат перед атакой, но, как только начинается бой, он превращается в труса». Люди, работающие под его руководством, умоляли партию «уволить и наказать его».

Сначала Ли арестовал лишь нескольких человек, после чего заставил их под пытками назвать имена других; за этим последовали новые аресты, опять пытки — так изобличались все новые и новые недоброжелатели Мао. Один из старших офицеров вспоминал впоследствии, что люди Ли просто «приходили и заявляли: «Среди вас есть антибольшевики», после чего называлось несколько имен… без приведения каких-либо доказательств вины этих людей… Под пытками их заставляли признаться [в своем антибольшевизме], а заодно и назвать еще с десяток имен. Названных тоже арестовывали и подвергали пыткам, и они называли уже другие имена…».

Сам Мао 20 декабря тоже написал в Шанхай письмо, где утверждалось, что за месяц «в рядах Красной армии было разоблачено более 4400 антибольшевиков». Большинство из них были казнены — и всех пытали, чего Мао и не отрицал. Но утверждал при этом, что если человек начинает лжесвидетельствовать, не в силах выдержать пыток, то он все равно виновен. «Разве верный революционер станет оговаривать своих товарищей под какими бы то ни было пытками?» — писал Мао.

Закрутив гайки в армии, Мао переключил внимание на коммунистов в Цзянси. 3 декабря он вручил Ли список своих врагов и послал его в Футянь, где жили лидеры Цзянси. Августовское собрание, на котором было принято решение об изгнании Лю, Мао заклеймил, как «антибольшевистское собрание», устроенное «против Мао Цзэдуна». Ли было приказано «подавить их» и «перебить их по всем округам и районам». «Если где-то отказываются арестовывать и убивать, значит, партией и правительством там управляют антибольшевики, и их можно смело схватить, чтобы разделаться с ними» [«сюньбань», что означает пытки и/или ликвидацию].

Ли прибыл в Футянь 7 декабря, арестовал всех, кто числился в списке Мао, и пытал их всю ночь. Одна из пыток называлась «пехотные мины», она заключалась в мучительном медленном дроблении большого пальца. Популярна была также пытка медленным прижиганием жертвы горящим тампоном. Особенную жестокость Ли проявил по отношению к женам лидеров Цзянси. Их раздевали догола, и, как гласит поданный сразу же после описываемых событий протест, «тела, особенно половые органы, прижигали горящим тампоном, а груди изрезали маленьким ножом».

В результате таких зверств вспыхнул бунт, первый бунт, открыто направленный именно против Мао. Во главе мятежников встал уже упомянутый Лю Ди, тоже хунанец, знавший Мао уже много лет. Ранее Мао хотел привлечь земляка на свою сторону, чтобы тот помог ему управлять армией Цзянси. По поручению Мао 9 декабря Ли вызвал Лю Ди к себе, где сначала предъявил ему обвинение в антибольшевизме, а затем пообещал отпустить, если тот согласится сотрудничать.

Лю Ди объяснил происходящее в письме в Шанхай сразу же после восстания. Он видел, как палачи устраивают пирушки с «выпивкой, мясом и ветчиной», устлав при этом пол своими жертвами, слышал, как Ли «бодро и весело» хвастается успехами в пытках и как остальные ему подражают. Уходя, Ли бросил фразу о том, что «главное тут не в антибольшевизме, а в политике». «Я твердо уверен, что антибольшевизм здесь вообще ни при чем, — писал Лю. — Это наверняка Мао Цзэдун играет в свои игры и прислал своего цепного пса Ли Шаоцю, чтобы тот истребил товарищей из Цзянси».

Лю Ди решил остановить Мао, но ему пришлось идти на уловки. «Если бы я стал действовать по-коммунистически прямо, меня ждала бы верная смерть. Так что я подавил свои чувства и на диалекте Чанша (чтобы подчеркнуть свое происхождение не из Цзянси) заявил Ли: «Я давний слуга вашей чести… Я изо всех сил буду стараться выполнять ваши политические поручения». Он поклялся также и в верности Мао. «После этих слов, — пишет Ди дальше, — отношение ко мне резко изменилось… Мне велели подождать в маленькой комнатке по соседству…» Там, лежа в постели и слушая всю ночь крики пытаемых товарищей из соседней комнаты, Лю Ди обдумывал дальнейшие действия.

На следующее утро он еще больше рассыпался в лести перед Ли, и тот наконец отпустил его, приказав вернуться и «немедленно разделаться со всеми антибольшевиками в своем полку». По возвращении Лю Ди рассказал своим товарищам-офицерам обо всем, что видел и слышал, и заручился их поддержкой. Утром 12 декабря он собрал войско, напал на тюрьму в Футяне и освободил всех заключенных. По природе своей Ди не был убийцей и всех сподвижников Мао, включая Ли, отпустил. Впрочем, Ли все равно вскоре убили из личной мести.

Ночью весь Футянь был увешан плакатами «Долой Мао Цзэдуна!», и на следующее утро состоялось собрание против Мао. В тот же день жители Цзянси покинули город и переправились через реку Гань, чтобы оказаться вне досягаемости Мао. Они разослали циркуляр с таким описанием Мао: «Он хитер, коварен, самолюбив и склонен к самовозвышению. Своим товарищам он раздает приказы направо и налево, угрожает им обвинениями в преступлениях, запугивает их. Крайне редко он проводит обсуждения партийных дел… Когда бы он ни высказывал свое мнение, все обязаны с ним соглашаться, на несогласных он обрушивает всю мощь партийной организации или выдумывает другие способы превратить жизнь в кошмар… Политические обвинения Мао всегда использовал для давления на товарищей. Он привык использовать всех… в личных целях. В целом его нельзя назвать не только партийным лидером, но и… большевиком».

По их утверждению, Мао стремился стать «императором от партии».

Однако присутствовавший на собрании представитель Шанхая запретил им публично критиковать Мао, поскольку тот является «фигурой международного масштаба». Приказ был тут же выполнен, и мятежники решили доверить свою судьбу Шанхаю. «Мы должны известить Центр о злых планах Мао Цзэдуна и об истреблении партийной организации Цзянси — и пусть Центр решает его судьбу», — объявили офицеры солдатам.

Делегатами в Шанхай были назначены люди из числа подвергшихся пыткам Мао. Они могли предъявить партийному руководству неопровержимые доказательства — шрамы на собственном теле. Кроме того, они настаивали на том, что Мао «не выполняет [неоднократно повторяемых руководством] указаний. Он… проигнорировал полномочия эмиссаров Центра и намеренно создавал им затруднения… Из Центра приходило несколько писем о переводе Мао Цзэдуна, но он все их просто проигнорировал».

Однако и эмиссары Москвы, и шанхайское руководство во главе с Чжоу Эньлаем встали на сторону Мао, хотя и знали, что выдвигаемые против него обвинения справедливы, и собственными глазами видели следы пыток. Чжоу даже сам заявил представителю Москвы, поляку Рыльскому, что «аресты и пытки членов нашей партии… действительно имели место». Но в условиях сталинизма инициатор массовых чисток всегда прав[18], ведь Москве нужны были самые жесткие люди.

Показания жертв против Мао Шанхай отослал ему самому — что было воспринято Мао как знак того, что ему разрешается наказать их как заблагорассудится. На этих душераздирающих докладах стояли пометки паучьим почерком: «После перевода [на русский] отослать Мао». Или просто: «Отослать Мао». Эти слова вывела рука главы организационного департамента, Кан Шэна. Тощий усатый человечек в очках с золотой оправой, знаток и любитель китайского искусства и эротики, он таким же взглядом ценителя рассматривал и боль, причиняемую пытками, он предавал несчастных жертв в руки Мао — на верную смерть.

Получив поддержку из Шанхая, Мао предал Лю Ди и его товарищей-повстанцев «суду» и казни. Перед смертью их провели по всей коммунистической территории в назидание местным. На просмотр казни согнали представителей всей базы.

Как гласил второй тайный доклад, красные в Цзянси были полностью разгромлены. «Вся работа прекратилась — шло избиение антибольшевиков». «Каждый жил в страхе… В худшем случае для возбуждения подозрений в антибольшевизме достаточно было просто поговорить о чем-то вдвоем… Всех, кто не лютовал в преследовании антибольшевиков, самих объявляли антибольшевиками…» Отвратительнейшие пытки стали обычным делом: «Их изобрели огромное множество… под странными названиями вроде… «Кресло наслаждений», «Питье жаб» или «Обезьяна держится за веревку». Некоторым в задний проход загоняли докрасна раскаленный шомпол… В одном только округе Победы существовало около 120 видов пыток». Вот одна из таких пыток, с больной фантазией названная «Ангел играет на цитре»: через половой член пытаемого пропускали проволоку и цепляли ее ему же на ухо, а палач дергал за проволоку. Существовали и кошмарные способы казни: «Во всех округах, — гласил доклад, — имеются случаи вспарывания животов или вырезания сердец».

Всего в Цзянси были убиты десятки тысяч человек. Согласно составленному по свежим следам секретному докладу, только в одной армии было убито около 10 тысяч человек — около четверти всего личного состава, находившегося в то время под командованием Мао. Это была первая настолько крупномасштабная партийная чистка, и произошла она задолго до великих сталинских чисток. Многие подробности этого очень важного для становления маоизма эпизода до сих пор скрываются. Личная ответственность Мао за произошедшее, как и мотивы его непомерной жестокости, остается табу.

Происходящее распространилось и на близлежащую Фуцзянь, где местные коммунисты тоже восстали против Мао, голосованием изгнав его последователей в июле 1930 года, когда его самого вместе с армией не было поблизости. Теперь же и здесь было казнено множество людей: точное число тех, чьи имена известны и кто был впоследствии оправдан, — 6352 человека. В одном из округов жертв прогоняли перед казнью по улицам, проткнув им мошонку ржавой проволокой. Глава Советского района в Фуцзяни в ужасе бежал при первой же возможности — когда его послали в Гонконг на закупку медикаментов. И это лишь один из множества высших коммунистических чиновников, поспешивших бежать, — можно назвать в их числе и приемного сына Пэн Дэхуая.

Восстав против Мао, коммунисты Цзянси обратились за помощью к Чжу Дэ и Пэну. «Товарищи! — писали они. — Неужели наша партия так и останется во мраке?» Ни тот ни другой Мао не любили. Однажды, перебрав рисового вина, Чжу заметил своему старому другу: «Много старых товарищей… убили во время чистки. Ты знаешь, кто за этим стоит». Друг понял, что имеется в виду Мао, и отметил этот факт в своих мемуарах. Там же он цитирует слова Чжу: «Фуцзяньский инцидент целиком и полностью вызван проводимым Мао избиением антибольшевиков. Столько товарищей погибло!..» Чжу «выглядел очень грустным». Но тем не менее и он, и Пэн остались на стороне Мао. Ведь Мао поддержали Шанхай и Москва, и встать на сторону красных Цзянси означало порвать с партией. Мао проделал всю необходимую подготовительную работу, чтобы упрятать и Чжу, и Пэна за решетку. Он уже приступил к чистке штаба Чжу Дэ и казнил двоих из пяти его адъютантов. Для Мао ничего не стоило вынудить кого-нибудь из арестованных указать на Чжу — и на Пэна тоже. Шефу военной разведки России в Китае уже поступило донесение о том, что Пэн «наверняка замешан» в антибольшевизме.

Мао шантажировал своих командиров не только судом. Он добился того, чтобы повязать их кровью, приказав Чжу принять участие в трибунале, приговорившем Лю Ди к смерти.

Чжу и Пэн не выступили против Мао еще по одной причине: к тому времени, в декабре 1930 года, Чан Кайши покончил с раскольниками из числа националистов и вовсю готовил карательный поход против коммунистов. Чжу и Пэн переживали за Красную армию и боялись, что раскол окончательно ее разрушит. Они относились к армии по-хозяйски, в отличие от Мао, который не прекращал чистку ни теперь, ни в ходе наступления Чана в 1931 году — стоило генералиссимусу чуть ослабить натиск, как Мао удваивал ярость в борьбе с внутренним врагом, несмотря на то что казнимые им люди только что сражались с Чаном на фронте.

В своей безжалостности Мао разработал и эффективную политику борьбы против Чана — «заманить противника поглубже на территорию, контролируемую коммунистами, и нанести удар, когда тот выдохнется». Мао утверждал, что националисты не знают местности и это станет козырем красных. Дорог было мало, и националистам приходилось полагаться на местное снабжение, а сохраняя власть над населением, красные могли оставить противника без воды и пищи. По плану Мао местным жителям следовало закопать пищу и утварь, завалить колодцы камнями и уйти в горы, чтобы армии Чана не осталось ни воды, ни пищи, ни работников, ни проводников. В результате воплощения такой стратегии весь Советский район превращался в поле боя и все население подвергалось неимоверным тяготам.

С Мао мало кто согласился из лидеров красных, но стратегия оказалась действенной. Один из командиров националистов позже вспоминал, что повсюду «людей видно не было, дома были вычищены, как будто потопом, в них не было ни пищи, ни котелков, ни горшков. Мы не могли получить никакой военной информации». Чан писал в дневнике: «Уничтожить бандитов [коммунистов] оказывается труднее, чем победить в войне, поскольку они сражаются на своей территории и могут повелевать местным населением как хотят».

Однако победу красным обеспечила все же не жестокая стратегия Мао. На самом деле исход дела определила помощь русских, хотя этот факт и продолжает оставаться практически неизвестным. В Советском Союзе была учреждена группа военных советников высшего ранга для разработки стратегии, а в Шанхае — военный комитет, состоящий из русских и прочих (в первую очередь немецких) советников. Огромную важность имели сведения советской военной разведки, сеть агентов которой в Китае составляла более ста агентов, по большей части китайцев, работавших в штабах националистов в районах рядом с расположением Красной армии. Их основной задачей было предоставление информации китайским коммунистам. В начале 1930 года Москва отправила в Шанхай одного из своих старших офицеров, полунемца-полурусского Рихарда Зорге[19]. Главным достижением Зорге было то, что он смог проникнуть в группу немецких военных советников в штабе разведки Чана, где путем работы с недовольной женой одного из советников, Штёльцнера, сумел выкрасть коды гоминьдановцев, включая те, что использовались при переговорах Генерального штаба с полевыми подразделениями. Информация русских разведчиков принесла Мао неоценимую пользу. Были у КПК и собственные агенты в сердце разведки гоминьдановцев. Один из них, Цянь Чжуанфэй, пробился в доверенные секретари к шефу разведки гоминьдановцев У.Т. Сюю и сыграл важную роль в победе Мао.

Разветвленные разведывательные сети обеспечивали Мао точной информацией обо всех передвижениях армии Чана. 30 декабря 1930 года, через две недели после начала экспедиции, под началом Мао находилось 40 тысяч солдат и гражданских лиц, затаившихся в ожидании девятитысячного войска националистов. За день до того Мао точно узнал, какого именно противника ему ждать и когда именно. Мао с рассвета сидел на далекой горе, пока туман окутывал горы, а затем наблюдал за происходящим среди кленовых листьев, часть которых все еще краснела на деревьях, а часть — уже покоилась на мерзлой земле. Наконец, при свете дня, торжествующие крики снизу провозгласили победу. Большинство солдат националистов просто подняли руки вверх, а их командир был взят в плен. Затем этого генерала продемонстрировали на массовом собрании, к которому обращался Мао. Умело руководимая толпа закричала: «Отрубить ему голову! Сожрать его мясо!» Пленному тут же отсекли голову и, прибив к двери, отправили по реке с маленьким белым флагом, на котором было написано, что это «подарок» его командованию.

Этот разгром положил конец первой экспедиции Чана, в ходе которого Красная армия получила и оружие, и пленных, и радио, и обученных радистов. Авторитет Мао возрос. Мало кто знал о важной роли, которую сыграли в этой победе русская разведка, русские деньги, медикаменты и оружие (Мао просил даже химическое оружие).

В апреле 1931 года войска националистов отправились во второй карательный поход. И снова наткнулись на тактику «заманивания неприятеля в глубь коммунистической территории», и снова Москва оказала критически важную помощь как разведывательными данными, так и материальной частью, включая доставленный из Гонконга двусторонний радиопередатчик и обученных в России радистов. Теперь Мао мог перехватывать радиопереговоры неприятеля.

Но в начале июля 1931 года уже сам Чан Кайши повел в третий поход огромную трехсоттысячную армию. Он изменил тактику таким образом, что Мао стало гораздо сложнее использовать разведданные для организации засад. Кроме того, на этот раз генералиссимус имел десятикратное превосходство в живой силе, и его войска могли оставаться и оккупировать территории, куда их «заманили». Красной армии оказалось некуда возвращаться. За два месяца территория коммунистической базы сократилась до нескольких десятков квадратных километров, и Мао оказался на грани разгрома.

Но Чан не добил противника. Помощь Мао пришла оттуда, откуда никто не ждал, — со стороны фашистской Японии.

В 1931 году японцы вторглись на северо-восток Китая, в Маньчжурию. Перед лицом двух угроз с разных концов огромной страны Чан решил сначала все же покончить с внутренним врагом, с красными, а затем уже воевать с японцами. Но Япония сама форсировала процесс. 18 сентября Чан ступил на борт корабля, направлявшегося из Нанкина в Цзянси, чтобы подтолкнуть процесс уничтожения сжавшейся базы Мао. А в десять часов вечера того же дня японцы вторглись в Маньчжурию, начав тем самым Вторую мировую войну на Дальнем Востоке. Командир войск националистов в Маньчжурии, Чжан Сюэлян по прозвищу Юный маршал, не стал сражаться. Шестьдесят лет спустя он пояснил нам свое решение: сопротивление было бы бесполезным. «У нас не было ни единого шанса победить, — говорил он. — Мы могли бы вести только беспорядочную партизанскую войну… По качеству китайскую армию и сравнивать нельзя было с японской… Японская армия была действительно блестящей. «Непротивление» оставалось для нас единственной реальной стратегией».

На следующий день, 19 сентября, к тому времени, как Чан Кайши прибыл в Цзянси, японцы уже заняли столицу Маньчжурии, Шэньян (он же Мукден), и другие крупные города, и 20-го генералу пришлось броситься обратно в Нанкин, чтобы справиться с кризисом. Он не стал объявлять Японии войну, рассудив, как и Юный маршал, что вооруженное сопротивление окажется бесполезным в свете безоговорочного военного превосходства японцев. Чан решил использовать огромную территорию, людские ресурсы и особенности ландшафта Китая для того, чтобы выиграть время; ведь понятно было, что японцам не под силу оккупировать весь Китай целиком. Теперь Чан надеялся на вмешательство со стороны Лиги Наций. В его стратегические планы входили модернизация армии, восстановление экономики и только потом — война с Японией, в которой у него уже будут реальные шансы на победу.

Чан писал в дневнике: «Это несчастье может оказаться подарком судьбы, если только поможет объединить страну». В Нанкине тут же было принято решение «приостановить план… по уничтожению коммунистов» и предложить им объединение в «единый фронт» против японцев. Однако КПК с презрением отвергла это предложение, назвав «крайне причудливыми фантазиями» представления о том, что коммунисты могут вступить в какой-либо «единый фронт». Коммунисты считали своими главными врагами не японцев, а националистов, что явствует и из их лозунгов: с националистами призывалось «покончить», а «японским империалистам» — всего лишь «сопротивляться». Центральной задачей партии было «с оружием в руках защищать Советский Союз» (исходя из предположения Москвы о том, что вторжение японцев в Маньчжурию было только подготовкой к нападению на Советский Союз).

С тех пор история была полностью переписана, и весь мир считает, что КПК была патриотичнее, чем националисты, активнее рвалась в бой с Японией и именно от нее исходила инициатива образования единого фронта. Все это неправда.

Когда возникла идея единого фронта против Японии, Чан отвел войска из зоны боевых действий в Цзянси. Коммунисты тут же воспользовались моментом, восстановили свои владения в прежних границах и провозгласили собственную республику.

Это произошло 7 ноября 1931 года, в четырнадцатую годовщину революции в России. Пусть и не признанное никем в мире, даже хозяевами из Советского Союза, это было единственное коммунистическое государство за пределами советского блока, который состоял тогда только из СССР и Монголии.

Китайская советская республика состояла из нескольких советских районов, разбросанных по всей стране, в провинциях Цзянси, Фуцзянь, Хунань, Хубэй, Хэнань, Аньхой и Чжэцзян. Территория этого государства занимала самое большее 150–160 тысяч квадратных километров, с населением более 10 миллионов[20]. На момент основания республики самым крупным ее анклавом был Центральный советский район, регион под управлением Мао, куда входили Юго-Восточная Цзянси и Западная Фуцзянь, с территорией около 50 тысяч квадратных километров и населением 3–5 миллионов человек. Более года назад Москва уже указала на эту территорию как на место для размещения красного правительства со столицей в городе Жуйцзинь.

Москва же назначила Мао главой этого государства, с совершенно некитайской должностью — председатель Центрального исполнительного комитета. Он же стал, по совместительству, и премьер-министром, и председателем органа под названием Народный комитет. Вечером того дня, когда Мао был провозглашен на свои должности, к нему пришел товарищ. Этот человек лично пытал Ли Вэньлиня, лидера красных Цзянси, которого Мао ненавидел больше всех, и затем рассказывал Мао подробности. Теперь он явился с поздравлениями. «Мао чжу-си» — «председатель Мао», — обратился вошедший.

— А ты быстро учишься, — ответил Мао. — Ты первый.

И действительно, этот палач оказался первым, кто обратился к Мао словами, под которыми его будет знать весь мир: «председатель Мао».

Глава 9 Мао и первое Советское государство (1931–1934 гг.; возраст 37–40 лет)

Жуйцзинь, столица новой Советской республики, находился на юго-востоке Цзянси, посреди красноземной долины, с трех сторон окруженной горами. От контролируемой националистами столицы провинции, Наньчана, его отделяли 300 километров бездорожья, а от крупного красного города Тинчжоу на границе с Фуцзянью, связанного с внешним миром рекой, — всего 40 километров. Благодаря субтропическому климату почва здесь была плодородной. Тут росли такие необычные гигантские деревья, как камфорное дерево, или баньян, чьи старые узловатые корни поднимаются над землей, а молодые корни свисают с верхушки.

Штаб коммунистического правительства находился за городом, в большом пятисотлетием клановом святилище, имевшем достаточно просторный зал, чтобы туда могли собраться на неизбежно проводимые собрания сотни людей. Там, где раньше стоял клановый алтарь, теперь была воздвигнута трибуна. На ней были укреплены вырезанные по дереву портреты Маркса и Ленина, а между ними — красное знамя с золотой звездой, серпом и молотом. На красном сукне, которым была покрыта трибуна, было вышито золотой нитью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Рядом, уже серебром, было вышито: «Классовая борьба». Внизу, вдоль обеих стен зала, ширмами были отгорожены пятнадцать кабинетов новой государственной администрации. Названия должностей напрямую переводились с русского и по-китайски звучали очень непривычно, например «народный комиссар внутренних дел».

За храмом огромная площадь была очищена от деревьев и всего остального для любимого занятия коммунистов — проведения массовых собраний. Позже на этой площади воздвигли памятники. С одной стороны ее был построен кирпично-деревянный помост для проведения военных парадов в советском стиле. С другой — башня в честь погибших воинов Красной армии (названных «мучениками»), в виде огромной пули, из которой торчат многочисленные пулеобразные камни. По бокам от него построили еще два памятника, один — в виде павильона, второй — в виде крепости, и назвали их в честь двух погибших красных командиров.

В целом получался прообраз будущей площади Тяньаньмынь в коммунистическом Пекине, хотя в Жуйцзине памятники были куда более красочными и живыми, чем та тяжелая архитектура, которая обезобразила Тяньаньмынь.

Неподалеку, глубоко в лесу, коммунисты построили замаскированную аудиторию вместимостью в 2 тысячи человек, превосходная акустика которой вполне компенсировала отсутствие микрофонов. Форма аудитории была восьмиугольной, как фуражки у красноармейцев. Фасад ее напоминал европейский храм, только окна его были закрыты ставнями, через которые изнутри можно было смотреть наружу, но не наоборот. Над центральными воротами висела огромная красная звезда, в середине которой выпирал глобус, закрепленный с помощью серпа и молота. Рядом с аудиторией располагалось бомбоубежище на тысячу человек, две входных двери куда располагались непосредственно за трибуной, чтобы лидеры успели попасть в него первыми.

Сами лидеры жили в доме, принадлежавшем ранее самому богатому человеку в деревне и располагавшемся бок о бок с превращенным в правительственное здание храмом. Мао выбрал себе лучшую квартиру, угловую в задней части здания, с видом на храм из окна. Окно было проделано специально для Мао, поскольку предыдущий хозяин дома из уважения к храму не имел в доме ни одного окна, которое смотрело бы на него. Кроме этого, Мао положил кирпичи поверх деревянного пола, чтобы в доме не водились крысы.

Территория, примыкавшая к резиденции лидеров, была занята домами охраны и прислуги, а также такими ценностями, как распределительный щит, хранилище золота и радиостанция. За исключением нескольких местных жителей, оставленных в качестве обслуги, все остальные были изгнаны, и вся территория стала закрытой от доступа снаружи. Никто из партийных боссов не умел разговаривать на местном диалекте, большинство из них даже не пытались его учить, поэтому для редкого общения с местными им требовались переводчики. Чаще же все функции связи возлагались на сотрудников из числа местных жителей. Такой стиль поведения напоминал оккупацию.

7 ноября 1931 года в Жуйцзине состоялся большой праздник в честь основания Советской республики. В тот вечер десятки тысяч местных жителей согнали на парад с бамбуковыми факелами и фонариками в виде серпов и молотов. Свет пронизывал ночь, и это было удивительное зрелище. Были и барабаны, и фейерверки, и ряженые, один из которых, с пометкой «Британский империалист», гнал перед собой двух закованных в кандалы пленников, на которых было написано «Индия» и «Ирландия». В бомбоубежище работал генератор, и производимое им электричество светилось в электрических лампочках, которые висели на проводах, растянутых между столбами. Их свет падал на бесчисленные разноцветные знамена и лозунги, развешанные на тех же проводах, и на огромные красно-бело-черные плакаты на стенах. Мао и прочие лидеры стояли на возвышении, хлопали в ладоши и выкрикивали лозунги проходящей мимо них процессии. Так Мао впервые вкусил настоящей славы, предшественницы того триумфа, который он испытает, когда около миллиона человек будут славить его на площади Тяньаньмынь.

Но пока имелось важное отличие: в Жуйцзине Мао еще не был самым главным. Хоть Москва и сделала его председателем ЦИК и премьер-министром, диктатором она его не назначала. Наоборот, Москва окружила его своими верными людьми. Во главе армии стоял Чжу Дэ, назначенный главой Военного совета. Чжу проходил в России военное обучение, русские хорошо знали его и могли быть уверенными в его верности. Сперва Москва прочила Мао и на эту должность, но затем передумала. В итоге Мао лишь вошел в состав Совета наряду с другими четырнадцатью рядовыми его членами.

Но что еще важнее — у Мао был и непосредственный, лично присутствующий китайский начальник — Чжоу Эньлай, прибывший в декабре 1931 года, через месяц после провозглашения нового режима, из Шанхая, чтобы занять должность руководителя партии. В коммунистической системе руководитель партии является высшим руководителем, превыше главы государства. С прибытием Чжоу центр партийной власти сместился в Жуйцзинь, а Шанхай превратился в промежуточный пункт для связи с Россией. Через Шанхай была установлена надежная радиосвязь между Жуйцзинем и Москвой благодаря стараниям молодого человека по имени Бо Гу[21]. Связь с Москвой контролировал не Мао, а Чжоу Эньлай. Именно Чжоу установил в Жуйцзине сталинистский режим. Не Мао принадлежала главная роль в учреждении и действиях советского Жуйцзиня.

Чжоу был прирожденным организатором, под его руководством общество превращалось во всеобщую, всеохватную машину. Он искусно создал огромный бюрократический аппарат, в задачу которого входило не только управление базой, но и привлечение населения к выполнению приказов партии. В каждой деревне учреждались десятки комитетов — «комитет по призыву в армию», «комитет по земле», «комитет по конфискациям», «комитет по регистрации», «комитет по комендантскому часу» и так далее. Людей привлекали к членству в организациях с шести лет, когда их приписывали к «детским корпусам». По достижении пятнадцатилетия их автоматически переводили в «юношеские бригады», а всех взрослых, кроме стариков и калек, записывали в «красную армию самообороны». Таким образом, все население было поставлено под ружье, создавалась система всеобщего контроля.

Для Мао наблюдение за этим процессом стало открытием. Раньше он всегда правил по-бандитски, не придавая порядку особого значения, но все преимущества увиденного подхода он понял очень быстро. Обретя в конце концов власть над всей страной, он распространил на нее эту тоталитарную механистическую схему, выведя страну на такой уровень единообразия, какой и не снился ни в Жуйцзине, ни в сталинской России. Мао пользовался услугами Чжоу до самой смерти последнего.

Еще в 1928 году Чжоу под наблюдением Москвы учредил китайскую службу госбезопасности. Вместе со своими помощниками он внедрил эту систему в Жуйцзине, и в дальнейшем существование этого государства поддерживалось за счет террора. Если Мао использовал террор как средство установления личной власти, то Чжоу с помощью террора усиливал власть коммунистов. Мао привлекал к чисткам циничных и жадных головорезов, действовавших из соображений личной выгоды; у Чжоу же работали профессионалы, обученные в Советском Союзе.

Прибыв в конце 1931 года в Жуйцзинь, Чжоу осудил методы, чистки Мао, как не совсем верные. Мао «полагался только на пытки и признания» и «вызывал у народа ужас». Чжоу реабилитировал некоторых жертв. Вот как вспоминает об этом один из непосредственных участников: «Чиновник достал тетрадь и начал зачитывать имена. Те, чьи имена были названы, получили приказ выйти во внутренний двор, где их ждала вооруженная охрана. Звучали десятки имен… Мое тоже назвали. От страха я весь вспотел. Затем нас стали по одному допрашивать и по одному оправдывать. Очень быстро всех отпустили, а признания в виновности сожгли прямо там же…»

Но уже через несколько месяцев Чжоу стал закручивать гайки. Даже за такой короткий период относительного послабления успели зародиться диссидентские настроения. Чиновник, отвечавший у Чжоу за безопасность, заметил: «Контрреволюционеры перестали бояться чисток… и поднимают голову». Как только люди решили, что не будет больше ни арестов, ни убийств, они стали объединяться для неповиновения коммунистическим приказам. Быстро стало ясно, что без убийств режиму не продержаться, и казни возобновились. Красное государство рассматривало население только как источник четырех вещей — денег, пищи, труда и солдат, необходимых для войны и завоевания всего Китая.

На коммунистической территории находилось большое богатство — крупнейшее в мире месторождение вольфрама, крайне ценного стратегического сырья, ранее разрабатываемое иностранным консорциумом. Красный режим в 1932 году возобновил разработку шахт. Добываемый силами солдат и подневольных рабочих, вольфрам продавался на юг, кантонским военачальникам, которые, будучи белыми, тем не менее не поддерживали Чана и были жадны до денег. Теоретически коммунистическая территория находилась в экономической блокаде, но торговля с кантонцами процветала, причем даже тогда, когда они вели бои с Красной армией. В обмен на вольфрам поступало все — соль, хлопок, медикаменты, даже оружие. Торговыми операциями заведовал брат Мао Цзэминь, глава Государственного банка.

Несмотря на прибыльную торговлю вольфрамом и другими экспортными товарами, режим никогда не ослаблял политику выжимания всех соков из местного населения. Да, крестьяне получили землю, и платить за нее теперь не приходилось, но в целом их положение ухудшилось. Раньше у большинства была хоть какая-то собственность, наряду с необходимой для выживания; теперь же под различными предлогами забрали все. Людей вынуждали к покупке облигаций «займа на ведение революционной войны». Для того чтобы купить их, женщинам приходилось обрезать волосы и продавать серебряные шпильки, а у кого были семейные драгоценности — и их тоже. Сам факт того, что семейные драгоценности с докоммунистических времен оставались у многих, говорит о том, что раньше людям жилось лучше. После покупки облигаций проводились кампании по запугиванию купивших, чтобы они вернули облигации добровольно, без какой-либо платы. В результате, по свидетельству современников, облигации коммунистов стали для народа более тяжким бременем, чем налоги националистов.

То же самое и с продуктами. Уже заплативших зерновой налог крестьян заставляли далее еще и ссудить зерна государству, под лозунгами вроде «Революционные массы, сдавайте зерно в долг Красной армии!». Понятно, что и продуктовый «долг» никто никогда не возвращал. А ведь это было уже необходимое крестьянам для выживания зерно. Мао просто приказывал им урезать и без того скудный рацион.

Большинство трудоспособных мужчин призывали либо в армию, либо в трудовые отряды. За три года коммунистического правления в деревнях почти не осталось мужчин в возрасте от тринадцати до пятидесяти лет.

Основная физическая работа легла на женщин. Традиционно женщины выполняли в полях лишь наиболее легкие работы, поскольку их перевязанные и искалеченные ноги делали тяжелый труд невыполнимым. Теперь же, несмотря ни на что, именно им приходилось выполнять основные сельскохозяйственные, да и все прочие работы, необходимые Красной армии, — таскать тяжести, ухаживать за ранеными, стирать и латать одежду, шить обувь — причем материал надо было покупать на собственные деньги, что являлось немалой дополнительной финансовой нагрузкой. Мао, с юности уверенный, что женщины могут выполнять ту же работу, что и мужчины, очень активно отстаивал такую политику. Один из его декретов гласил: «Полностью полагайтесь на женщин в вопросе сельскохозяйственных работ».

О благополучии местных жителей вообще не шло никакой речи (что бы там ни говорил Мао своему американскому представителю Эдгару Сноу). В некоторых деревнях крестьянам не давали ни одного дня отдыха. Вместо выходных они получали митинги — действенное средство управлять народом для коммунистов. Мао отмечал: «В среднем каждый житель проводит на митингах около пяти дней в месяц. Это для них хороший отдых».

В области здравоохранения ситуация тоже не улучшилась. В Тинчжоу находилась бывшая британская миссионерская больница, где лечили простых людей. Мао увидел ее, и она ему понравилась; по его приказу больница была разобрана и переведена в Жуйцзинь, для потребностей партийной элиты. Сам Мао очень беспокоился о здоровье, путешествовал с собственной кружкой и пил только из нее везде, где ему предлагали чаю. Однажды он остановился в деревне под названием Песчаный Островок, где неоткуда было взять питьевой воды, кроме как из застойного пруда. Ради того, чтобы быть уверенным в безопасности воды, Мао велел вырыть колодец — в результате жители деревни впервые стали пить чистую воду. После этого в расположении всех контор коммунистов стали рыть колодцы, но о массовом обеспечении чистой водой местных жителей никто так и не позаботился.

Мао уверял Сноу, что в результате образовательной деятельности коммунистов в некоторых областях уровень грамотности возрос до «небывалого в сельском Китае на протяжении веков». На самом деле при коммунистах образование было сведено до уровня начальных школ, так называемых «школ Ленина», где детей учили читать и писать до того уровня, который позволял им понимать пропагандистские материалы. Средние школы по большей части закрыли, а их здания передали государству для размещения управленческих структур или проведения собраний. Детей использовали как часовых и объединяли в «отряды запугивания», для того чтобы с их помощью загонять людей в армию или возвращать дезертиров. Подросткам иногда доверяли роль палачей при казнях «классовых врагов».

Важным вкладом Мао в деятельность Советской республики было начало в феврале 1933 года кампании по выжиманию еще больших ресурсов из населения. Он приказал рядовым членам партии выявить «скрытых помещиков и кулаков». Поскольку красные уже несколько лет охотились на этих «классовых врагов», то поверить, что кто-то из них до сих пор остался невыявленным, было сложно.

Мао не был фанатиком и на поиск врагов бросился не в идеологическом рвении. Он ставил перед собой вполне практическую задачу — найти подходящую цель для поражения, создать таких врагов, которых можно было бы «законно», согласно коммунистической доктрине, лишить собственности и уморить непосильным трудом — словами самого Мао, «заставить выполнять неограниченные принудительные трудовые задачи». Параллельно таким же образом решалась и задача запугивания всего остального населения, чтобы ни у кого и мыслей не возникло о неподчинении.

Мао приказывал своим людям «конфисковывать все до последней мелочи» утех, кого назначили жертвами. Порой целые семьи лишались таким образом крова, и им приходилось ночевать в коровниках, «нюпэн». Именно тогда жалкие лачуги, куда внезапно переселяли несчастных, получили это название. Тридцать лет спустя, во время «культурной революции», этот термин широко применялся и для обозначения арестов, хотя в этот раз людей запирали уже не в сельскохозяйственных постройках, а в таких помещениях, как туалеты, школьные классы или кинотеатры.

В результате этих кампаний Мао государство получило десятки тысяч рабов, но вот казна при этом выиграла немного, поскольку брать с крестьян было уже, как правило, нечего. В докладах указывалось, что лишь два из двенадцати округов могли вообще предоставить хоть какие-то «штрафы» и «пожертвования», общая сумма которых явно не дотягивала до поставленной Мао цели.

Состояние жертв хорошо описывает офицер Красной армии по имени Гун Чу в своем рассказе о том, как он проезжал местечко Гун под Жуйцзинем, где жили люди с такой же фамилией, как и у него, что означало наличие общих предков.

«Я зашел в большое бунгало, покрытое черной черепицей… Меня поразила царившая там атмосфера печали и запустения. Мебели не было вообще, лишь один сломанный стол и скамейка. Внутри сидели две женщины средних лет и одна старуха, с ними — трое маленьких детей голодного вида, в лохмотьях. При виде меня с четырьмя вооруженными охранниками их охватила паника…»

Затем они услышали имя Гун Чу и, «встав передо мной на колени, стали умолять меня спасти им жизнь».

«Рыдая, старуха сказала: «Мой старик читал книги [это означает, что семья была преуспевающей], и два моих сына — тоже. У нас было более 10 мю земли, и два наших сына пахали ее… Мой старик и два наших сына — всех их арестовали… избили и повесили, а с нас потребовали 250 юаней. Мы смогли набрать только 120 юаней и отдали вдобавок все драгоценности женщин… Но… тело моего старика все еще висит там, где его казнили, и тела двоих наших сыновей тоже… Сейчас же от нас требуют заплатить еще 500 юаней, угрожая иначе арестовать нас всех вшестером. Командир! Нам нечего есть, так где же мы возьмем 500 юаней? Прошу вас, вспомните о наших общих предках, замолвите за нас слово!»

Женщина сообщила Гун Чу, что ее муж хотел отправиться на его поиски. Но власти «…не давали нам и шагу сделать из деревни. Сегодня само Небо открыло глаза и привело вас в нашу семью. Командир, пожалуйста, спасите нас!» С этими словами старуха стала безостановочно биться головой о землю. Обе невестки и дети тоже плакали».

Гун Чу пообещал помочь, но так ничего и не сделал: он знал, что вмешайся он, и станет только хуже. За несколько месяцев до того он уже попытался в подобной ситуации помочь одному врачу, так мстительные местные красные дождались, пока Гун Чу уедет, и тут же «убили врача и конфисковали его аптеку. Жена врача с детьми стали нищими». Именно ряд подобных событий и подтолкнул Гун Чу к тому, чтобы разочароваться в коммунизме и бежать при первой же возможности[22].

Мао проявил изобретательность и в деле пополнения Красной армии «добровольцами». Когда у одной из сотрудниц стали наблюдаться трудности в вербовке солдат, Мао приказал ей «в течение трех дней найти всех контрреволюционеров». Она нашла их, и эти люди в страхе перед репрессивной машиной государства тут же вступили в армию. В одном из районов ответственный за призыв по имени Цай Дуньсун так и не обеспечил достаточного числа рекрутов. Тогда Мао вызвал его к себе и стал допрашивать, скорее всего — пытать, поскольку Цай «сознался» в формировании «антикоммунистических бригад». Было проведено массовое собрание, на котором Мао огласил признание, и Цая вместе с рядом других людей казнили прямо на месте. Сотрудник, работавший вместе с Цаем, вспоминает, что после такого урока «меньше чем за полмесяца я завербовал 150 человек».

Первая Советская республика в Китае управлялась с помощью террора и охранялась, как тюрьма. Для того чтобы выйти из деревни, требовался пропуск, дороги охраняли вездесущие часовые. Одним из тех, кто получил шанс выбраться, был некий управляющий строительством государственных памятников, имевший доступ к деньгам. Он взял 246,5 юаня — вполне достаточную сумму для того, чтобы купить пропуск; но не успел он и шагу сделать за пределы деревни, как его арестовали. Позже, с помощью двух высокопоставленных сотрудников, брата одного из которых казнили по обвинению в антибольшевизме, ему удалось выбраться и из тюрьмы, но его опять поймали, подвергли фиктивному суду в присутствии нескольких сотен человек и казнили. Современники вспоминают, что казнили не только любого, кто «хотел перебежать к белым», но и «если заключенный сбегал, казнили тюремщика».

В таком мире, похожем на тюрьму, самоубийства стали нередки — это была первая волна того потока самоубийств, который захлестнет страну при Мао. Уровень самоубийств, в том числе среди чиновников, оказался столь ошеломительным, что режиму пришлось публично обратить внимание на это явление, выпустив лозунг «Самоубийство — позор для революционера».

Даже любимец Мао, высокопоставленный офицер Ян Юэбинь, отчаялся настолько, что перебежал к националистам и выдал им расположение домов лидеров партии. Националисты тут же нанесли по этим домам бомбовый удар, и лидерам партии пришлось в массовом порядке спасаться бегством.

Чем ближе к границе Советской республики жил человек, тем больше у него было шансов спастись. Некоторые из рядовых членов партии, разочаровавшись, организовывали массовые побеги. Любого рядового сотрудника, в отношении благонадежности которого возникали хоть малейшие подозрения, тут же переводили из приграничных областей в центр. Многие дожидались наступления националистов и тогда перебегали. В последние дни Советской республики, когда националисты усилили натиск, восставали целые деревни, нанося удары по отступающей Красной армии с единственным оружием, которое оставалось у крестьян, — ножами и копьями, поскольку все огнестрельное оружие режим давно конфисковал.

Государство в ответ становилось еще беспощаднее и не оставляло людям ни малейшего шанса. В худшие дни даже обычное человеческое общение могло стать поводом для смертной казни. «Никому не разрешалось оставлять гостей на ночь, — вспоминают ветераны. — Если какая-нибудь семья осмеливалась сделать это, убивали и семью, и гостя».

Жуйцзиньская база, территория первой Советской республики, состояла из больших частей провинций Цзянси и Фуцзянь. С года основания коммунистического государства, 1931, до года, когда красные покинули край, 1935, эти две провинции понесли самые тяжелые людские потери. Население Цзянси уменьшилось более чем на полмиллиона — на 20 процентов. Потери Фуцзяни были примерно такими же. С учетом, что убежать удавалось мало кому, это означает, что на Жуйцзиньской базе всего погибло около 700 тысяч человек. Большая часть из них были либо убиты, как «классовые краги», либо уморены непосильным трудом, либо совершили самоубийство, либо иным образом стали жертвами режима[23]. Причем эта цифра — 700 тысяч — не учитывает количество смертей в тех областях, которые лишь ненадолго попадали под красную оккупацию, как и огромное число смертей на пяти других революционных базах на территории Китая, управлявшихся тоже из Жуйцзиня.

Много лет спустя местные жители будут показывать туристам массовые захоронения и вымершие деревни. Люди, жившие при первом коммунистическом режиме Китая, не могли его принять. Когда в конце 1949 года, сразу же после освобождения, в эту область прибыл первый офицер российской разведки, недавно назначенный партийный лидер сообщил ему, что в Цзянси нет ни одного члена КПК.

Глава 10 От смутьяна до номинального главы (1931–1934 гг.; возраст 37–40 лет)

Когда Мао возглавлял Китайскую советскую республику, он фактически потерял прежний абсолютный контроль над регионом, и особенно над Красной армией. Главнокомандующим армией Москва назначила Чжу Дэ. Более того, как партийный секретарь, Чжоу Эньлай стал персоной номер один. Мао отказался подчиниться принципу коллективного руководства и предпринял попытки устрашения. Соратники не поддались и обвинили Мао во всех грехах, даже в том, что он придерживается «кулацкого курса»; этим обвинением сам Мао пользовался, посылая на смерть многих красных из провинции Цзянси. Теперь же он столкнулся с каменной стеной. На заседании после прибытия Чжоу Мао занял председательское место и повел себя так, словно все еще оставался главным. Однако соратники вмешались, сместили самозванца и председателем заседания избрали Чжоу. Очень скоро Мао попросился в «отпуск по болезни», который ему с радостью предоставили, и в конце января 1932 года он в мрачном настроении покинул Жуйцзинь.

Мао отправился в буддийский храм, затерявшийся на Дунхуа, одной из многих гигантских скал, возвышавшихся над равниной вокруг Жуйцзиня. Среди метасеквой, кипарисов, сосен и гладких черных камней скрывался древний храм. Здесь Мао и поселился с женой Гуйюань и отрядом охранников. Храм был большим и гулким. Влажный земляной пол порос мхом. За стенами монастырской кельи зимний ветер срывал листья с деревьев, дождевая вода просачивалась в щели каменной вымостки внутреннего двора, принося еще больше сырости. В общем, очень унылая обстановка.

Мао привез с собой обитые железом ящики, полные документов, газетных вырезок, заметок и стихов личного сочинения. В солнечную погоду охранники вытаскивали ящики во внутренний двор, ставили друг на друга, и Мао, сидя на самодельной скамеечке, читал и перечитывал их содержимое и размышлял, как вернуть утерянную власть.

Он все еще ежедневно получал важнейшие документы и любимые газеты, как националистические, так и коммунистические. Именно в газетах он заметил прекрасный шанс, вполне вероятно подстроенный им самим. Между 15 и 21 февраля 1932 года в главной газете националистов появилось «публичное покаяние», подписанное псевдонимом, который тогда носил Чжоу Эньлай. В «покаянии» Чжоу отрекался от коммунизма и осуждал коммунистическую партию, в особенности за раболепство перед Москвой. Отделение КПК в Шанхае изо всех сил пыталось отразить удар: распространяло листовки и старалось разместить в газетах объяснения о том, что «покаяние» сфабриковано.

Хотя фальсификация не вызывала сомнений, имя Чжоу было замарано, а его власть подточена. Мао поспешил воспользоваться моментом. Будучи реалистом, он понимал, что сместить Чжоу не удастся, и решил добиться от Чжоу поддержки в ограничении власти Чжу Дэ и возвращения себе контроля над армией.

В начале марта Мао пригласили на кризисное совещание, проходившее в 125 километрах к западу от Жуйцзиня, в окрестностях города Ганьчжоу, который Красная армия тщетно пыталась захватить. Получив приглашение, Мао, несмотря на сильный ливень, поспешил к месту встречи. Гуйюань уговаривала его подождать, пока ливень закончится, но Мао настоял на немедленном отъезде и тут же промок до нитки. Всю ночь он мчался верхом на лошади и, прибыв на совещание, бросился критиковать военное командование. Большинство собравшихся лидеров не испытывало желания выслушивать его нотации, и никто не предложил восстановить его в должности командующего армией.

Однако Мао не отступился и, оставшись с армией, принялся приводить свой план в действие. Красные вскоре были вынуждены прекратить осаду Ганьчжоу и большинством голосов решили пробиваться на запад, чтобы соединиться с красными частями, окруженными на границе провинций Цзянси и Хунань. Мао настаивал на противоположном направлении и не желал уступать, поэтому принять окончательное решение должен был Чжоу Эньлай, как лидер партии. Чжоу решил одобрить оба плана, но в направлении, избранном большинством, послал лишь треть армии, а остальных отправил туда, куда хотел Мао. Таким образом Чжоу практически вернул Мао контроль над двумя третями армии вопреки мнению большей части руководства.

Наиболее правдоподобно это экстраординарное решение объясняется предчувствиями Чжоу; он понимал, что безопаснее, пожалуй даже, крайне важно умиротворять Мао. Чжоу знал об угрозе Мао сфабриковать улики участия Пэн Дэхуая и Чжу Дэ (и еще одного партийного лидера, противодействовавшего Мао, Сян Ина) в АБ[24]. Мао глазом не моргнув уничтожил тысячи преданных людей, вставших на его пути, и был вполне способен лично сфабриковать «публичное покаяние». Он имел склонность манипулировать прессой, например создавать слухи о собственной смерти. И почему вдруг сфальсифицированное «покаяние» появилось именно в тот момент, когда Чжоу занял место Мао и стал первым человеком в Советской республике? Чжоу не мог позволить себе нажить такого страшного врага, как Мао.

Возникший в то время страх Чжоу перед Мао так никогда и не покидал его. Мао неоднократно угрожал тем «покаянием» до самой смерти Чжоу более чем четыре десятилетия спустя.

Мао объявил Чжоу и военному руководству, что собирается на северо-восток, но, выйдя в поход, вдруг изменил направление и повел свои две трети армии к юго-восточному побережью. Чжоу он проинформировал, только зайдя так далеко, что бесполезно уже было запрещать ему дальнейшее продвижение. Позже соратники Мао заклеймили этот поход, как вмешательство, «задержавшее исполнение наших планов».

В этом маневре Мао помогал его старый сообщник Линь Бяо, объединившийся с ним ради свержения Чжу Дэ. Линь был главным командиром соединения, переданного Мао. 20 апреля это соединение захватило процветающий город Чжанчжоу у самого побережья, намеченный Мао по личным мотивам.

Одним из мотивов было желание приобрести международную известность, а Чжанчжоу был хорошо связан с внешним миром. Не забывая об освещении этого события в газетах, Мао въехал в город на белом коне. В костюме а-ля Сунь Ятсен и в тропическом шлеме он выглядел значительным, что было для него нехарактерно. Армия маршировала четырьмя колоннами, трубачи дули в трубы. Мао послал соратникам посвященные ему и лично им собранные газетные вырезки, где его подвиги расписывались так: «Красная армия в Чжанчжоу; все побережье потрясено; более 100 тысяч бежали»; «28 иностранных канонерок собираются в Амое». Мао прекрасно понимал, что чем выше его престиж, тем любезнее будет с ним Москва. Действительно, когда год спустя озлобленные соратники попытались избавиться от него, Москва их обуздала, сославшись именно на этот случай. Представитель русских в Шанхае, немец Артур Эверт, уверил их, что поспешил напомнить в Жуйцзинь: «Мао Цзэдун — уже широко известный лидер… И поэтому мы выразили протест против смещения Мао…»

Однако главная причина похода Мао в Чжанчжоу состояла в личном обогащении. В Цзянси он вернулся с многочисленными ящиками, на которых огромными буквами было написано: «Вручить Мао Цзэдуну лично». Этими ящиками заполнили целый грузовик, а когда дорога закончилась, их тащили носильщики. Говорили, что в ящиках — книги, купленные или награбленные Мао, и в некоторых действительно были книги. Однако во многих лежали золото, серебро и драгоценности. Носильщики тайно подняли ящики на вершину горы, сложили в пещере под охраной двух доверенных телохранителей и вход в пещеру запечатали. Руководил акцией брат Мао — Цзэминь, и, кроме немногих ее участников, никто, включая партийное руководство, не знал о перевозке ценностей. Мао подстраховался на случай выхода из партии и ссоры с Москвой.

В мае 1932 года, пока Мао тянул время в Чжанчжоу, Чан Кайши готовился к своему новому, четвертому по счету, карательному походу, собрав для этой цели полумиллионную армию. Создание Советской республики убедило его в том, что коммунисты не станут объединяться с ним для борьбы с Японией. 28 января того же года Япония напала на Шанхай, главный промышленный и торговый центр Китая, расположенный в тысяче километров от Маньчжурии. На этот раз китайские войска сопротивлялись, неся огромные потери. Поскольку военные цели Японии в Шанхайском регионе на этом этапе были ограниченны, Лига Наций смогла выступить посредником в переговорах по прекращению огня. В течение всего кризиса, продлившегося до конца апреля, красные целеустремленно расширяли собственную территорию[25]. После разрешения кризиса Чан Кайши реанимировал курс на достижение «первым делом внутренней стабильности» и снова стал усиленно готовиться к нападению на советские районы.

Получив эту секретную информацию, руководство КПК телеграфировало Мао приказ немедленно вернуть армию на революционную базу. Мао ответил, что не верит в возможности Чан Кайши «осуществить такое же наступление, как его прошлогодний, третий поход», и назвал «мнение и военную стратегию партии абсолютно неверными». Почти месяц он отказывался покинуть Чжанчжоу, пока наконец Чан Кайши не озвучил свои намерения публично, чем доказал неправоту Мао.

29 мая Мао пришлось вернуться в коммунистическую провинцию Цзянси. Из-за того, что он завел войска в мешок, десятки тысяч солдат вынуждены были маршировать на палящей жаре более трехсот километров; многие заболели и умерли. По пути им также пришлось сражаться с дополнительным врагом — кантонцами, которые прежде избегали стычек с красными. Кантонцы вроде бы занимали независимую позицию по отношению к Чан Кайши, но на самом деле замышляли против него заговор. Однако набег Мао на Чжанчжоу встревожил их, ведь город находился всего лишь в 80 километрах от их собственной провинции, и близкая угроза побудила их к действию. Близ города Сюэкоу Красной армии пришлось принять один из немногих действительно жестоких боев, понеся необычайно высокие потери. Отчаяннее других красных солдат сражались недавние повстанцы из армии Гоминьдана; они вступили в сражение обнаженными до пояса, размахивая гигантскими ножами[26].

Несмотря на понесенные Красной армией огромные потери и испытанные солдатами лишения, Мао даже не упрекнули, и он снова стал агрессивно требовать назначения на высший пост в армии — пост главного политического комиссара. Безусловно, его воодушевляло невероятно снисходительное отношение к нему Москвы. Пока Мао прохлаждался в Чжанчжоу, партийное руководство, включая Чжоу Эньлая, послало в Москву коллективную телеграмму, назвав в ней действия Мао «абсолютно противоположными инструкциям К.И. [Коминтерна]» и «стопроцентно правым оппортунизмом». Однако Москва ответила, что необходимо любой ценой удерживать Мао на политической арене и поддерживать его репутацию и статус. Было ясно, что Москва считает Мао незаменимым; Кремль постоянно демонстрировал особое расположение к нему, коим не одаривал ни одного другого лидера. Если бы дело дошло до открытого столкновения, Москва, скорее всего, поддержала бы Мао.

25 июля Чжоу посоветовал удовлетворить требования Мао, «дабы облегчить управление войсками на фронте». Коллеги хотели поручить эту работу Чжоу, но тот взмолился: «Если вы назначите Чжоу главным политическим комиссаром… председатель правительства [Мао] останется не у дел… Это крайне опасно…» 8 августа Мао был назначен главным политическим комиссаром армии.

Мао вновь получил контроль над армией, однако разногласия с коллегами только усугубились. Летом 1932 года Чан Кайши сосредоточился на наступлениях на две подвластные красным территории севернее Цзянси. Подчиняясь инструкциям из Москвы, партия приказала всем своим армиям скоординировать действия для помощи этим районам. Мао должен был подвести свою армию поближе к двум подвергшимся нападению базам и отвлечь на себя вражеские силы, предприняв атаки на города. Некоторое время Мао выполнял поставленную задачу, но, когда ситуация обострилась, отказался продолжать сражения. Несмотря на срочные телеграммы с мольбами о помощи, он, по существу, самоустранился на месяц, пока Чан выбивал красных из этих двух баз.

Следующей целью Чана стала провинция Цзянси. Москва избрала, как наилучшую в данном случае стратегию, лобовой ответный удар, и опять Мао не согласился, настаивая на том, что гораздо выгоднее рассредоточить коммунистические силы и выждать. Мао не верил, что Красная армия сможет нанести поражение во много раз превосходящим ее по численности войскам Чан Кайши, и, по-видимому, надеялся на помощь Москвы.

Тем временем Москва и Нанкин вели переговоры о восстановлении дипломатических отношений, прерванных Москвой в 1929 году, когда Китай попытался перехватить контроль над Китайско-Восточной железной дорогой в Маньчжурии. Мао, похоже, рассчитывал на то, что Чан Кайши в качестве жеста доброй воли по отношению к Москве оставит китайских коммунистов в покое.

Соратники Мао считали тактику пассивного выжидания «чрезвычайно опасной». Мао не уступил ни на йоту. По словам Чжоу, «время от времени он приводил одни и те же аргументы, и мы не знали, что делать».

В начале октября пришлось созвать чрезвычайное совещание, превратившееся в открытое противостояние с Мао. Все высшее руководство революционной базы — восемь человек — собралось в городе Нинду на совещание под председательством Чжоу. Гнев, выплеснутый на Мао, проявлялся в формулировках, которыми участники описывали ситуацию; по их мнению, они «увязли во внутриполитической борьбе и должны прекратить уступать Мао и умиротворять его», что было намеком на мягкое обращение Чжоу с Мао.

Мао обвинили в «неуважении к партийному руководству, отсутствии общего представления об организации», другими словами, в неповиновении. Тон обвинений был бы еще резче, если бы не Чжоу, который, как выразились его соратники, «не представил четкой и однозначной критики ошибок Цзэдуна, а, скорее, попытался приукрасить и оправдать его действия». Лидеры, оставшиеся в Шанхае, особенно Бо Гу, были так взбешены, что, не посоветовавшись с представителями Москвы (крайне необычный поступок, свидетельствовавший о степени их гнева), телеграммой потребовали от своих коллег в Нинду заклеймить действия Мао, как «нетерпимые», отстранить его от руководства армией и даже предположили, что его следует исключить из партии.

Чтобы Москва не успела вмешаться, Мао был смещен с армейского поста прямо на заседании в Нинду, хотя, принимая во внимание указание Москвы не портить репутацию Мао, войскам сообщили, что он «временно возвращается к должности председателя центрального правительства». Москве же доложили, что Мао ушел в тень «по болезни».

Во время совещания Мао дважды посылал в Шанхай телеграммы, в которых явно пытался призвать на подмогу Москву. Однако ему удалось вывести из терпения и Эверта, представителя Москвы в Шанхае. Эверт предпочел послать доклад в Москву не телеграфом, а курьером, и потому новости о смещении Мао попали в Москву лишь после окончания совещания. Эверту пришлось объяснять Москве, почему он не сумел отстоять Мао: «Решение… сместить Мао и подвергнуть его критике было принято «без предварительного согласования с нами». Эверт уверял, что сам с этим решением не согласен: «Подобные решения не следует принимать, не исчерпав всех других возможностей…» Хотя «нет никаких сомнений в том, что… Мао Цзэдун не прав… надо было попытаться по-дружески убедить его».

Москва приказала КПК: «Что касается ваших разногласий с товарищем Мао Цзэдуном, мы повторяем: постарайтесь по-товарищески склонить его к активным действиям. В настоящее время мы возражаем против отзыва Мао Цзэдуна из армии при условии, что он будет подчиняться дисциплине». 2 ноября Сталина попросили «как можно скорее» выразить личное мнение. Коллегам Мао пришлось объяснять, почему они изгнали Мао из армии. Москва раскритиковала оппонентов Мао и похвалила Чжоу за мягкость.

Поддержка русских пришла слишком поздно для Мао, поскольку он покинул Нинду 12 октября, а его пост армейского комиссара занял Чжоу. Мао так и не простил своих оппонентов в Нинду и всех их заставил поплатиться за нанесенные ему обиды, а некоторые заплатили с лихвой. Самую большую злобу Мао затаил на Чжоу, хотя тот старательно оберегал его интересы. Случилось это потому, что Чжоу в конце концов получил пост, принадлежавший Мао. Впоследствии Чжоу выступал с самобичеваниями более ста раз и энергичнее всего каялся за то, что произошло в Нинду. Сорок лет спустя, весной 1972 года, уже будучи премьер-министром, сразу после того, как ему поставили диагноз «рак мочевого пузыря», и в самый разгар чрезвычайно важных переговоров с США, Японией и многими другими странами (во время которых он произвел огромное впечатление на своих зарубежных собеседников), Чжоу заставили приносить одно унизительное извинение за другим группам высокопоставленных чиновников. Одна тема оставалась неизменной — Нинду.

Прекрасно сознавая свою значимость для Москвы, Мао решительно отказался отправиться в Жуйцзинь и приступить к работе. Вместо этого он поехал «поправлять здоровье» в Тинчжоу, где (до того, как Мао приказал перевести ее в Жуйцзинь) находилась бывшая миссионерская Евангельская больница, предоставлявшая лучшую медицинскую помощь во всем контролируемом красными регионе. Мао остановился в роскошном двухэтажном доме, который прежде принадлежал богатому христианину, а затем реквизировала красная элита. В доме, расположенном на лесистом холме и окруженном на обоих этажах просторными крытыми террасами из темного дерева, можно было укрыться в тени и прохладе, которые были идеальны для летней жары. А из прекрасного субтропического сада доносился изумительный аромат апельсиновых деревьев и шелест банановых листьев.

В этом изящном доме Мао устроил конкурирующую штаб-квартиру. Он вызвал туда различных своих сторонников и приказал, в случае наступления гоминьдановцев, не вступать в бой, не оказывать сопротивление, а эвакуировать передовые части. Самых близких приверженцев он поощрял относиться к приказам партии следующим образом: «Выполняйте их, если они вас устраивают, а в противном случае игнорируйте».

В январе 1933 года Во Гу, двадцатипятилетий руководитель шанхайского партийного отделения (по настоянию своих соратников только что свергнувший Мао в Нинду), прибыл на базу в Жуйцзине[27]. Во Гу был на четырнадцать лет моложе Мао и вступил в партию всего лишь семь лет назад. Он был очень умен и произвел на Эдгара Сноу впечатление человека «сообразительного, проницательного и, пожалуй, еще более гибкого, чем Чжоу Эньлай». Во Гу хорошо говорил по-русски и по-английски, знал методы Москвы, поскольку учился там три с половиной года (1926–1930). Кроме всего прочего, он был очень решительным, за что его высоко ценили товарищи, которым до смерти надоело слишком угодливое отношение Чжоу к Мао. Хотя Во Гу был гораздо моложе Чжоу и не столь опытен, большинство проголосовало за то, чтобы он сменил Чжоу на посту председателя партии, оставив последнему военное командование. Чжоу не стал сопротивляться, поскольку не стремился ни к личной власти, ни к самому высокому государственному посту. На самом деле он, пожалуй, предпочитал оставаться в чьей-то тени.

Во, разгневанный поведением Мао, решил действовать. Мешкать было нельзя, поскольку Чан Кайши мог вот-вот начать наступление на Жуйцзинь. К тому же Во регулярно получал множество жалоб на Мао. Пэн Дэхуай назвал Мао «мерзким типом», «оскорбившим» Чжу Дэ. «Мао любит провоцировать споры из-за пустяков, — сказал Пэн, — и действует очень грубо. Если ему не подчиняются, он безошибочно находит способы заставить подчиниться. Он понятия не имеет, как объединять руководящие кадры».

Однако у Во были связаны руки. Покидая Шанхай, агент Москвы Эверт напрямик заявил, что ему, несомненно, придется работать с Мао. Правда, этот приказ не распространялся на сторонников Мао, и Во пошел в атаку. Начиная с февраля 1933 года ряд приспешников Мао невысокого ранга, включая его брата Цзэтаня, подвергся критике в прессе. Лишь верхушка знала, что истинной целью был Мао, среди обыкновенных людей его репутация тщательно поддерживалась. Кроме того, Во не пользовался киллерскими методами Мао. Хотя в выражениях не стеснялись («разбить вдребезги», «безжалостная борьба»), обращались со сторонниками Мао не как с врагами, а как с допустившими ошибки товарищами и многим сохранили их важные посты.

Во Гу сумел очень успешно разорвать личную цепь командования, созданную Мао, и объединить партию для борьбы с Чан Кайши. Впервые Красная армия нанесла поражение отборным войскам генералиссимуса в боях, в которых участвовали десятки тысяч человек. Последний карательный поход Чана потерпел крах в марте 1933 года.

Во время этой четвертой кампании Чану пришлось сражаться с красными на фоне все углубляющегося национального кризиса. В феврале 1933 года японцы пробились из Маньчжурии за Великую Китайскую стену на север Китая и стали угрожать Пекину. В том же месяце японцы создали на северо-востоке марионеточное государство Маньчжоу-Го[28].

Жуйцзинь победил и в этой четвертой кампании благодаря колоссальной помощи Советского Союза, только что, в декабре 1932 года, восстановившего дипломатические отношения с Чан Кайши. Официальное восстановление отношений позволило России внедрить в Китай под дипломатическим и журналистским прикрытием больше офицеров разведки для помощи китайским коммунистам. Самую ценную и свежую информацию добывал и передавал китайской Красной армии российский военный атташе генерал-майор Эдуард Лепин, регулярно встречавшийся с Чан Кайши и высшими офицерами националистов. Лепин также выполнял роль связного между Красной армией Китая и группой военных советников КПК в Москве. Московские тайные военные советники в Китае также сыграли в войне не последнюю роль. Когда Мао позже встретился с одним из них, немецким коммунистом Отто Брауном (единственным, кто сумел пробраться в Жуйцзинь), то похвалил его. После «холодного официального приветствия, вспоминал Браун, — Мао признал успешным контрнаступление… зимой 1932/33 года. Он сказал, что знает о моих заслугах в достижении этого успеха…».

Самой заметной фигурой в китайской Красной армии во время четвертого похода был Чжоу Эньлай, и тот факт, что под его командованием красные одерживали беспрецедентные победы, сильно повысил его престиж и доверие к нему. Мао знал, что Москва ценит победителей, и военный триумф Чжоу вполне мог принести ему симпатии Москвы, тем более что Мао успел выступить против советской военной стратегии. В феврале 1933 года Мао вернулся в Жуйцзинь из «отпуска по болезни» и начал сотрудничать. Москва продолжала относиться к нему с исключительными заботой и вниманием, регулярно убеждая его коллег в том, что они «должны любой ценой включить Мао в работу… Что касается Мао Цзэдуна, вам следует проявлять максимальное терпение и примириться с ним…».

Мао снова принимал участие в заседаниях руководства и председательствовал там, где полагалось ему по должности. Его обо всем подробно информировали и вернули ему все полагающиеся элите привилегии. Однако Мао понимал, что у Москвы появились на его счет сомнения, о чем недвусмысленно свидетельствовали обвинения против его приспешников в красных газетах и его собственная поразительная изоляция. Почти никто не являлся к нему с визитами, и сторонники его избегали. Иногда, вспоминала его жена, никто, кроме семьи, по нескольку дней не обменивался с ним ни единым словом. Десятилетия спустя Мао скажет, что чувствовал себя так, словно его «сунули в бочку с мочой и несколько раз погрузили туда с головой, чтобы я как следует провонялся».

Еще один признак потери благосклонности Москвы появился в начале 1934 года, когда вместо «премьера» он получил более величественный пост главы государства. Главная обязанность премьера состояла в том, чтобы руководить правительством, чем Мао себя не утруждал, а партия хотела видеть на этом посту действительно работающего человека. Место Мао занял обучавшийся в России тридцатичетырехлетний честолюбец Ло Фу. Мао получил компенсацию: его ввели в состав Политбюро впервые с 1923 года, однако он не вошел в святая святых партии — Секретариат, не попав в одобренный Москвой список. Сказавшись больным, Мао бойкотировал партийный пленум, проводивший в жизнь эти решения. Еще одна «дипломатическая болезнь», заметил Бо Гу, но оставил Мао в покое.

Пресса КПК и Москвы продолжала освещать действия Мао и поддерживать его репутацию. Для населения Советского района и для внешнего мира, включая националистов, он все еще был «председателем». Однако с глазу на глаз Бо Гу сравнивал его с советским номинальным главой государства, которым являлся председатель ЦИК. «Старик Мао теперь будет точно как Калинин, — сказал он другу. — Ха-ха!»

Глава 11 Мао затевает великий поход (1933–1934 гг.; возраст 39–40 лет)

В сентябре 1933 года Чан Кайши мобилизовал полумиллионную армию для еще одного, пятого по счету, «карательного похода» на базу Жуйцзинь. В мае 1933 года он заключил перемирие с японцами, неохотно согласившись оставить им — кроме Маньчжурии — части Северного Китая, что позволило ему направить все свои силы на борьбу с красными.

В предшествующие походу месяцы Чан строил надежные дороги для переброски войск и их снабжения. Обеспечив тылы, Чан смог сосредоточиться на Центральном советском районе. Армии медленно втягивались в оперативную революционную базу, останавливаясь через каждую пару километров и строя маленькие крепости на таком расстоянии, чтобы его можно было перекрыть пулеметным огнем. И вскоре красные оказались в тесном кольце бункеров. По словам Пэн Дэхуая, Чан «постепенно брал в тиски Советскую республику: тактика, подобная той, когда осушают пруд и затем достают рыбу».

Красная армия была в десять раз малочисленнее армии Чана и гораздо хуже вооружена. Более того, армия Чана, благодаря труду большой группы немецких военных советников, теперь была гораздо лучше обучена. В частности, генералиссимусу удалось воспользоваться услугами человека, сыгравшего решающую роль в тайном возрождении германской армии после Первой мировой войны, генерала Ганса фон Зекта. Москва же раскинула собственную «немецкую» сеть, чтобы помочь китайским красным противостоять советникам Чана. В качестве главного военного советника в Шанхай был послан немецкоговорящий военный эксперт Манфред Штерн (позже в испанской гражданской войне ставший известным как генерал Клебер). А в сентябре в Жуйцзинь отправили немца Отто Брауна, фактически ставшего командующим армией.

В Жуйцзине Браун обосновался в окруженном баррикадами районе, предназначенном для партийных лидеров, в соломенной хижине в центре рисовых полей. Как вспоминал Браун, «меня попросили в целях безопасности стараться не покидать помещение, поскольку я считался «иностранным дьяволом», и из-за постоянных воплей [националистов] о «русских агентах». Брауну дали китайское имя Ли Дэ, что означало «Ли-немец», и обеспечили «женой», «большой и очень сильной физически», ибо китайцы полагали, будто иностранцам для удовлетворения их сексуальных потребностей необходимы сильные женщины.

По утверждению госпожи Чжу Дэ (преемницы жены Чжу Дэ, казненной националистами), отражавшему слухи того времени, «ни одна из товарищей женского пола не желала выходить замуж за иностранца, не умевшего говорить по-китайски. Вот почему не сразу они [партия] могли найти подходящую партнершу». В конце концов остановились на красивой деревенской девушке, выданной замуж еще ребенком и по этой причине не влившейся в ряды революционеров. Однако, несмотря на давление высокопоставленных партийцев, девушка отказалась. «Несколько дней спустя она получила приказ: «Ли Дэ — товарищ высокого ранга, посланный на помощь китайской революции. Стать его женой — революционная необходимость. Организация решила, что ты должна выйти за него замуж». Девушка повиновалась крайне неохотно… отношения у них так и не наладились».

Во втором, устроенном без ее согласия, браке эта женщина родила Брауну сына. Мальчик родился темнокожим — по цвету ближе к китайцу, чем к белому, что сподвигло Мао на шутку: «Ну, этот ребенок опровергает теорию о превосходстве германской расы».

Самым близким Брауну человеком был Бо Гу, человек номер один в партии, прежде работавший с ним в Шанхае и общавшийся с ним по-русски. Они играли в карты с переводчиками и отправлялись на совместные конные прогулки. Чжоу Эньлай, как партиец номер два и высший военный командующий, также много виделся с Брауном. А вот с Мао Браун практически не имел никаких дел и встречался лишь на официальных мероприятиях, где Мао, по воспоминаниям Брауна, «сохранял торжественную сдержанность». Мао не говорил по-русски и держался с Брауном настороженно, видя в немце угрозу лично для себя.

К весне 1934 года войска Чан Кайши уже почти шесть месяцев находились на территории, контролируемой красными. Ни московские советники, ни кто-либо из лидеров КПК не знали, как бороться с опирающимися на бункеры войсками националистов с их подавляющим военным превосходством. Красные лидеры Жуйцзиня понимали, что дни базы сочтены, и начали планировать вывод войск. 25 марта 1934 года Москва послала в Жуйцзинь телеграмму, перехваченную британской разведкой. В телеграмме говорилось о страшном будущем базы, еще более страшном, чем, по-видимому, полагает КПК. Получив это известие, Бо Гу немедленно предпринял попытки к тому, чтобы убрать с дороги Мао. 27 марта Шанхай телеграфировал в Москву: Жуйцзинь «сообщает, что Мао Цзэдун болен уже в течение длительного времени и просит, чтобы его отправили в Москву». Однако Мао вовсе не болел. Бо Гу с соратниками, опасаясь новых непрятностей, просто хотели от него отделаться.

Просьба Жуйцзиня об эвакуации Мао была отклонена. 9 апреля Москва сообщила телеграммой о том, что «[возражает] против визита Мао», поскольку дорога пролегает через районы, контролируемые Гоминьданом, а это слишком опасно. «Его необходимо лечить в Советском районе, даже если это требует больших расходов. Только в случае полной невозможности вылечить его на месте и опасности смертельного исхода болезни мы можем дать согласие на его приезд в Москву».

Мао никоим образом не желал отправляться в изгнание. «Мое здоровье в полном порядке. Я никуда ехать не собираюсь», — возражал он Бо Гу, контролировавшему связь с Москвой. Однако Бо вскоре выступил с другим решением — оставить Мао оборонять укрепленный узел. Оставить главу государства на месте — отличный способ заявить, что Советская республика не погибла.

Никто не хотел оставаться. Многие из оставшихся погибли в боях либо были схвачены и казнены. Одним из них был Цзэтань, младший брат Мао; другим — друг Мао, приглашенный им на I съезд КПК, Хэ Шухэн; еще одним — бывший руководитель партии Цюй Цюбай. Среди выживших преобладало чувство негодования. Покидаемый заместитель Чэнь И был тяжело ранен в бедро шрапнелью. Он приказал на носилках отнести себя к Чжу Дэ и тщетно молил, чтобы его забрали. Два десятилетия спустя он с гневом вспоминал, как ему сообщили о принятом решении (что дает нам редкую возможность получить представление о том, как лидеры КПК оценивали словесные ухищрения своих коллег). «В ответ я услышал пустые слова: «Вы — старший офицер, поэтому нам следовало бы вынести вас на носилках. Однако, работая в Цзянси более десяти лет [точное соответствие оригиналу], вы завоевали авторитет и влияние… Теперь, когда Центр эвакуируется, мы не сможем смотреть массам в лицо, если не оставим вас здесь». Человеком, болтавшим этот вздор, был Чжоу Эньлай».

Мао понимал, что, если его оставят, он будет еще больше удален от партийного Центра и от армии — даже если случайно останется в живых. Ну нет, его противникам так легко от него не избавиться, уж он об этом позаботится. На тот момент Мао был полностью отлучен от военного командования, но, как председатель правительства, был сам себе хозяин и мог выбирать, что ему делать и где находиться. Следующие пол года он посвятил тому, чтобы Бо Гу и компания ни в коем случае не оставили его в безвыходном положении, когда покинут регион.

Поэтому Мао застолбил позицию на пути отступления. Первое место, где он расположился под открытым небом на Южном фронте, тогда рассматривалось как исходная точка эвакуации. Здесь коммунисты столкнулись с кантонским военачальником, который прежде вел с ними прибыльную торговлю вольфрамом и ненавидел Чан Кайши. В отличие от других фронтов, где националисты продвигались все глубже, здесь боев было немного. В конце апреля этот кантонский военачальник начал с красными переговоры о предоставлении коридора для вывода войск. Как только Мао узнал об этом, он неожиданно явился в штаб Южного фронта в Хуэйчане, находившийся прямо на главной дороге из Центрального советского района.

Местные лидеры понимали, что Мао не мог объяснить свое присутствие официальным делом, более того, у него было полно свободного времени. На досуге он бродил по горам и заходил без приглашения к командирам, удобно устраивался на их кроватях и болтал без умолку.

Он даже составлял программы подготовки для местных частей, иногда часами правя один и тот же документ.

В июле Мао уехал так же неожиданно, как и появился. Просто он узнал, что исходную точку перенесли к западу. Тогда же на разведку дороги был отправлен более чем восьмитысячный отряд, а Мао вернулся в Жуйцзинь. Месяц спустя, как только новый пункт эвакуации — Юйду, городок в 60 километрах к западу от Жуйцзиня, — был подтвержден, Мао вернулся в местную штаб-квартиру партии со свитой человек в двадцать пять, включая секретаря, врача, повара, конюха и отряд охранников. Штаб-квартира находилась в нескольких десятках метров от переправы, сразу же за аркой династии Сун, как раз и выбранной для прорыва. Мао самовольно поселился здесь, чтобы его непременно забрали вместе с основным отрядом, когда станет эвакуироваться высшее руководство.

Перед отъездом из Жуйцзиня Мао решил вручить партии два года назад припрятанные в пещере сокровища: золото, серебро и драгоценности. Передать их Бо Гу он поручил своему брату Цзэминю, управляющему банком. Скрывая свои ценности до последней минуты, Мао проявил потрясающее отсутствие преданности партии и Москве, чего Кремль мог бы ему и не простить. Мао успел нарушить множество правил, включая три основных принципа, кои сам же и сформулировал: всегда повиноваться приказам, не отбирать у населения ни иголки, ни нитки (то есть никаких несанкционированных грабежей) и, главное, отдавать партии всю добычу. «Приватизация» добычи была совершенно неприемлемой, поскольку демонстрировала его намерение отколоться от Москвы.

Оставлять ценности в пещере казалось бессмысленным из-за приближения националистов. Пришло время отдать их — за пропуск в эвакуацию. Партия отчаянно нуждалась в средствах для этого похода и просила Москву выслать побольше денег[29]. Мао вручил ценности и пообещал Бо Гу не нарушать дисциплину. Бо согласился взять Мао с собой. Пожалуй, у него не было особого выбора, так как Мао крепко обосновался в отправной точке.

В последнюю минуту относительно умеренный Сян Ин, секретарь ЦК КПК, «вице-президент» Китайской советской республики, был назначен руководителем остающихся. Сян был единственным в руководстве выходцем из рабочего класса и принял новое назначение без возражений, продемонстрировав редкую в его кругу способность к самопожертвованию. Однако он выразил серьезную озабоченность тем, что Мао покидает район вместе с руководством. Сян прекрасно изучил характер Мао на революционной базе, куда прибыл в 1931 году в разгар кровавой расправы Мао с коммунистами Цзянси, и был убежден в том, что в гонке за личной властью Мао не остановится ни перед чем. Сян безуспешно пытался спасти коммунистов в Цзянси. Мао воспылал ненавистью и заставил пытками добиваться от жертв доносов на Сяна. Как докладывал Коминтерну Чжоу Эньлай, «арестованные свидетельствовали о том, что [Сян Ин] принадлежал к АБ (антибольшевикам)». Впоследствии Александр Панюшкин, русский посол в Китае, прямо говорил, что Мао пытался избавиться от Сян Ина, заклеймив его «АБ»: «Только вмешательство Политбюро ЦК помешало Мао Цзэдуну расправиться с Сян Ином». В 1932 году в Нинду Сян больше всех настаивал на отлучении Мао от командования армией. Десять лет спустя неистовая ненависть Мао привела Сяна к смерти.

Сян решительно возражал против эвакуации Мао. Отто Браун вспоминал, что Сян «прозрачно намекал на террористические наклонности Мао Цзэдуна и преследование им лояльных партийных кадров в 1930 году. Он предупреждал, что не следует недооценивать серьезность фанатичной борьбы Мао с партийным руководством. Его [Мао] временная сдержанность обусловлена лишь тактическими соображениями. Он… воспользуется первой же представившейся возможностью захватить единоличный контроль над армией и партией». Однако Бо Гу, по свидетельству Брауна, сохранял оптимизм: «Он сказал, что обсудил это с Мао и уверен, что тот не собирается провоцировать кризис руководства…»

Мао действительно начал вести себя прилично. До июля, когда он расположился на Южном фронте, он при любой возможности критиковал инструкции руководства, приказывал офицерам не подчиняться им и издавал свои собственные приказы, противоречащие партийным. Когда один из приспешников Мао сказал ему, что его назначили куда-то земельным министром, Мао приказал ему отправиться совершенно в другое место и выполнять другую работу: «Вы не будете там министром земли и ресурсов. Отправляйтесь в округ Хуэйчан и занимайте пост председателя правительства».

Однако в сентябре 1934 года все изменилось. Когда Линь Бяо, привыкший к пренебрежительным отзывам Мао о руководстве, нанес ему визит, спутник Линя заметил, что Мао был «очень дисциплинирован» и вовсе не занимался «тайной своекорыстной деятельностью».

Когда находившийся в Юйду Мао точно узнал, что его берут с собой, он послал за женой. Поскольку дети идти не могли, их двухлетнего сына, Маленького Мао, пришлось оставить. Больше Мао никогда его не видел.

Маленький Мао родился в ноябре 1932 года и был вторым ребенком Мао и Гуйюань. Их первый ребенок, девочка, потерялась. Она родилась в июне 1929 года в городе Лунъянь в провинции Фуцзянь в прелестном домике. Когда Мао показали младенца, он произнес одно из характерных для него замечаний: «Эй, эта девочка умеет выбирать подходящее время: не появилась на свет, пока не нашла хорошее местечко!» Не прошло и месяца со дня ее рождения, как Гуйюань и Мао вынуждены были покинуть город, а ребенка оставили с местной кормилицей. Из-за деятельности Мао пара не появлялась в городе почти три года. Когда Гуйюань наконец вернулась, ей сказали, что девочка умерла, но мать не смогла в это поверить и после того, как коммунисты пришли к власти два десятка лет спустя, начала ее искать. Гуйюань, как одержимая, вела поиски десятилетиями до самой своей смерти в 1984 году.

Поскольку Гуйюань не могла взять Маленького Мао в эвакуацию, она доверила мальчика своей сестре, жене брата Мао, Цзэтаня. Эта супружеская пара, так же как брат и родители Гуйюань, оставалась, и Гуйюань горько рыдала, прощаясь с сыном. (Ее третий ребенок, сын, умер несколькими месяцами ранее, через пару дней после рождения.) Маленький Мао некоторое время оставался с кормилицей, а после того, как гоминьдановцы заняли коммунистическую территорию, Цзэтань тайно перевез его. В апреле 1935 года Цзэтань погиб в бою, не успев рассказать жене, где спрятал ребенка.

Когда Мао пришел к власти, Гуйюань, которая к тому времени уже не была его женой, отчаянно пыталась найти Маленького Мао, но тщетно. Ее сестра, чувствовавшая себя виноватой в потере доверенного ей ребенка, погибла в автокатастрофе в ноябре 1949 года, через несколько дней после того, как красные вновь заняли эту территорию, — она кое-что разузнала и отправилась проверить полученные сведения. В 1952 году был найден молодой человек, который, возможно, был тем самым Маленьким Мао. Брат Гуйюань вспоминал, как Гуйюань «бросилась опознавать его. Она главным образом проверяла две вещи: были ли у мальчика маслянистые уши и особый запах под мышками [необычный для китайцев]. Она была убеждена, что все эти характерные особенности ее дети унаследовали от Мао Цзэдуна. Обследовав юношу, она не сомневалась в том, что это ее Маленький Мао».

Однако многие другие женщины-коммунистки, которым пришлось бросить своих детей, ринулись на такие же поиски, и одна вдова-красноармейка уже опознала мальчика как своего сына. Партия присудила юношу той женщине. Брат Гуйюань отправился к Мао, которого до той поры не вовлекали в поиски, и показал ему фотографию юноши, намекая, что Гуйюань надеется на вмешательство Мао. Но Мао уклонился, сказав: «Мне неловко вмешиваться». К тому же он велел просителю подчиниться решению партии. Гуйюань не едалась if вела мучительное и трагическое сражение годами. Она и ее брат поддерживали связь с тем юношей до самой его смерти от рака печени в 70-х годах, даже помогли с его бракосочетанием[30].

Мао особенно не печалился, покидая Маленького Мао, и даже не попрощался с собственным сыном. Он скрывал свое горе. Гун Чжу, командир Красной армии в Юйду, оставил свидетельство о последних неделях перед отъездом Мао, когда Мао находился в его штабе. В начале сентября Гун изучал карту, когда «неожиданно вошел мой телохранитель и объявил: «Здесь председатель Мао!» Я побежал к воротам и увидел слезавших с коней Мао Цзэдуна и двух его телохранителей… Мао выглядел больным и усталым. Я спросил его: «Председателю нездоровится?» Он ответил: «Ты прав. Недавно я был очень болен, но, главное, я совсем пал духом…».

Мао сказал это так, словно они с Гуном — старые друзья: «Надеюсь, ты сможешь зайти поболтать как-нибудь вечером, если будет время»… Мао Цзэдун любил поговорить». Гун принял приглашение Мао, а когда приехала Гуйюань, она стала «готовить изумительные ужины. И мы все трое болтали, пили, курили, часто… до полуночи… По моим наблюдениям, кроме меня Мао никто больше не навещал… Он действительно казался покинутым и несчастным».

Однажды Гун купил к ужину курицу и несколько свиных ножек. Мао был «оживлен и много пил». Он жаловался на руководство, но больше так, как это бывает между старыми друзьями, не замышляя ничего дурного. Когда Гун заметил, что получил за что-то выговор, Мао «сказал, что не следовало соглашаться с выговором. Все, мол, из-за того, что Чжоу Эньлай слишком резок… Он также сказал, что [его враги в партии] хотели прибрать к рукам всю власть… Казалось, он глубоко обижен на них».

Выпивка погрузила Мао в меланхолию, и он стал вспоминать различные обрушившиеся на него кары. В одном месте, когда он жаловался то, что потерял главенство, «слезы потекли по его щекам, временами он кашлял, и тогда лицо его вытягивалось и желтело. В мерцающем свете масляной лампы он казался совершенно подавленным».

Ни крушение коммунистического государства, ни разлука с сыном не ранили Мао так сильно, как потеря личной власти.

Позже, когда все как будто уладилось, планы Мао чуть было не рухнули. За несколько дней до намеченного отъезда у него поднялась температура до 41 градуса по Цельсию, начались бред и лихорадка. Это был сезон малярии, и в Юйду роились такие густые тучи комаров, что они забивались людям в ноздри. Не помогал даже хинин. Мао должен был выздороветь, и выздороветь быстро, иначе он не смог бы уехать вместе с остальными. Это был вопрос жизни и смерти. Лучший врач в Центральном советском районе, Нельсон Фу, лечивший Мао в миссионерской больнице зимой 1932/33 года, примчался через весь Жуйцзинь и сумел-таки привести его в достаточно приличную форму, чтобы он смог путешествовать. И пациент, и врач знали, что Фу спас Мао жизнь и политическую карьеру.

Доктор Фу на десятилетия стал руководителем врачей Мао. В 1966 году во время устроенной Мао «большой чистки» он написал Мао письмо с напоминанием о том инциденте: «Я спас вам жизнь. Надеюсь, что сейчас вы сможете спасти мою». Врача, которому тогда было уже семьдесят два года, жестоко избили, переломали ему ребра и разбили голову. Нельзя сказать, что Мао и пальцем не пошевелил, но сделал это вынужденно, набросав в ответ несколько слов: «Этот человек… не совершил серьезных преступлений, может быть, его следует пощадить». Однако потом Мао прослышал, что Фу будто бы разговаривал с другими партийными лидерами о его (Мао) здоровье, то есть нарушил табу. Мао допустил, чтобы Фу бросили в тюрьму. Семидесятидвухлетний доктор не протянул и двух недель и умер на полу своей камеры.

Тем временем Красная армия, теснимая войсками Чан Кайши, с боями отступала, а подготовка к эвакуации все еще держалась в секрете. Эта мера была вынужденной, однако позволяла красным совершить стратегический переход на северо-запад, конечной целью которого было достижение контролируемых русскими границ и получение оружия. Операция позже стала известной как «воссоединение с Советским Союзом». Планировалась она годами. Еще в 1929 году глава военной разведки Берзин объяснил Зорге, что его задача — попытаться привести китайскую Красную армию к советской границе.

В июле 1934 года, как отвлекающий маневр, в противоположном направлении послали шеститысячный отряд. Его снабдили 1,6 миллиона листовок, занявшими 300 носилок, и величественно назвали «Авангардом Красной армии, направленным на север для борьбы с японцами»[31]. О передвижениях авангарда широко всех оповестили, и солдаты быстро поняли, что являются ложной целью, о чем не предупредили даже командиров. Люди были горько разочарованы, тем более что поставленная им задача была бессмысленной: такой маленький отряд вряд ли мог одурачить врага и увести его от Жуйцзиня. Отряд-приманка жестоко преследовался другими соединениями националистов и буквально через несколько месяцев был полностью уничтожен.

В подготовку к эвакуации входила проверка политической благонадежности предполагаемых эвакуируемых, которую проводил Чжоу Эньлай. Если человек признавался ненадежным, его казнили, и таких насчитывались тысячи. Среди убитых большинство составляли преподаватели военных школ, в основном набранные из пленных бывших офицеров-националистов. Казни происходили в заблокированной горной долине, где была вырыта огромная яма. Жертв убивали ножами и тела скидывали в яму. Когда эта яма заполнилась, обреченных заставляли выкапывать себе могилу, забивали ножами или хоронили заживо.

Кровавые убийства совершали сотрудники системы государственной безопасности. Многие из них к тому времени разочаровались в режиме и в свою очередь были убиты. Одним из разочаровавшихся был руководитель команды, охранявшей Военный совет. В хаосе отступления он сбежал и укрылся в горах. Однако власти арестовали его подружку, местную крестьянку, и нашли его убежище. После перестрелки он застрелился.

В октябре 1934 года власть этого жестокого режима близилась к концу. В Юйду через реку были наведены понтонные мосты. На носу и корме каждой лодки висело по амбарному фонарю, множество фонарей и факелов освещали оба берега, отражаясь в речной воде. На берегах для организованного прощания выстроились семьи солдат и крестьяне. Тяжелораненых разместили в местных семьях. Войска маршировали к переправе по мощеной дороге под городской стеной, а в угловом доме рядом со стеной двенадцатилетний мальчик, затаив дыхание, смотрел на них сквозь дверную щель. Его отец, мелкий лавочник, был убит четыре года назад в разгар убийств, связанных с антибольшевиками. Тогда по приказу Мао людей казнили даже за то, что они были «активными продавцами». Как многие другие, мальчик был рад, что красные уходят, что ясно дал нам понять, когда мы встретились с ним шестьдесят лет спустя.

Около шести часов вечера 18 октября 1934 года, исхудалый, но спокойный, с зачесанными назад длинными волосами, Мао в окружении телохранителей покинул местную штаб-квартиру партии, пересек улицу, прошел под аркой династии Сун и ступил на понтонный мост.

Тот шаткий мост не просто перенес Мао через водную преграду, он вознес его в легенду. Его кровавое прошлое, как и кровавое прошлое режима, установленного Коммунистической партией Китая, осталось за его спиной. Сам же Мао стоял на пороге создания самого живучего в современной китайской истории мифа и одного из самых грандиозных мифов XX столетия — мифа о Великом походе.

Глава 12 Великий Поход I: Чан Кайши позволяет красным уйти (1934 г.; возраст 40 лет)

Около 80 тысяч человек отправились в Великий поход в октябре 1934 года. Процессия выходила из города десять дней тремя колоннами. По обе стороны штаба шли две самые старые и испытанные части под командованием Линь Бяо и Пэн Дэхуая соответственно. Пятитысячный штаб состоял из горстки лидеров, их сотрудников, слуг и охранников. Мао двигался со своим штабом.

Скованная громоздким грузом процессия медленно направлялась на запад. Запасы оружия, печатные станки и сокровища Мао под наблюдением конвоиров тащили на носилках тысячи носильщиков, большинство из них — новобранцы. Самые тяжелые грузы несли люди, «только что освобожденные из трудовых команд и очень слабые физически… некоторые падали и умирали на месте». Многие заболели. Один из участников похода вспоминал: «Осенний дождь не прекращался, дороги превратились в непролазную грязь… и некуда было спрятаться от дождя. Невозможно было выспаться… некоторые больные и слабые засыпали и больше не просыпались. У многих загноились ноги; их приходилось заворачивать в гнилое тряпье, и ходьба причиняла невыносимую боль… Пока мы все дальше уходили от базы, многие дезертировали. Более покорные слезно молили, чтобы их отпустили…»

Более дерзкие просто бросали свою ношу и бежали прочь, как только внимание охранников рассеивалось. И солдаты дезертировали группами, когда слабела бдительность их все более измученных командиров.

Перед участниками похода маячила страшная перспектива преодоления четырех линий бункеров, тех самых, что привели к краху их Советский район. Однако, хоть это и труднообъяснимо, укрепления не явились препятствием.

Первая линия была укомплектована кантонскими войсками, чей командующий, давно и выгодно торговавший с красными, пообещал их пропустить. И свое обещание он выполнил. Однако этот мирный исход обеспечила не только неприязнь кантонцев к Чан Кайши. Генералиссимус прекрасно знал, что красные намерены отступить через кантонский фронт; более того, он знал, что их пропустят. 3 октября 1934 года, незадолго до начала прорыва, Чан сказал своему премьер-министру, что кантонцы собираются «приподнять один край сети» для красных. И, несмотря на это, Чан отказался от мысли послать в тот сектор преданные ему войска. Ближайший помощник возражал, что, мол, для того, чтобы кантонцы «выполняли приказы, мы должны иметь там своих людей». Чан предложил ему не беспокоиться.

В начале ноября участники похода подошли ко второй линии бункеров. Хотя растянувшиеся на десятки километров колонны представляли собой отличную цель, никто их не атаковал — ни кантонцы, ни другие войска, защищавшие вторую линию обороны под командованием генерала Хэ Цзяня, ярого антикоммуниста из Хунани, казнившего бывшую жену Мао — Кайхуэй.

То же самое произошло и на третьей линии укреплений, однако Чан не только не упрекнул Хэ Цзяня за явное нарушение долга, а 12 ноября еще и повысил его до звания главнокомандующего военными действиями против участников похода. Так что этот ярый антикоммунист укомплектовывал четвертую линию укреплений, расположенную в идеальном для уничтожения коммунистов месте, на западном берегу самой большой реки Хунани — Сян (вдохновлявшей юного Мао на сочинение стихов). Поскольку мостов не было, красным, не имевшим зенитных орудий, приходилось переправляться через широкую реку вброд, представляя собой легкие цели для обстрела, как с земли, так и с воздуха. Однако снова они совершенно невредимыми медленно шли четыре дня на тридцатикилометровом отрезке реки. На господствующих над берегами высотах не было орудийных расчетов, и войска Хэ Цзяня просто наблюдали за переправой. Самолеты Чана кружили над головами красных, но не бомбили и не стреляли, просто собирали разведданные. 30 ноября без всяких потерь переправились вброд Мао и его штаб, а на следующий день, 1 декабря, сорокатысячный основной отряд красных выбрался на оперативный простор.

Только тогда Чан, «сосредоточенно» следивший за переправой, как отметили его помощники, перекрыл подходы к реке и приказал бомбить. Часть красного арьергарда осталась отрезанной на восточном берегу. Переправившиеся составляли лишь половину от первоначального числа[32], но здесь были и основные боевые части, и штаб. Чан это знал. Его командующий Хэ Цзянь написал на следующий день: «Главный отряд бандитов [переправился через реку] и бежит на запад».

Несомненно, Чан преднамеренно позволил бежать руководству КПК и основным силам Красной армии.

Почему же Чан это сделал? Частично это выяснилось довольно скоро, когда после переправы через Сян армия Чана погнала участников похода дальше на запад к провинции Гуйчжоу, а затем к Сычуани. Чан планировал использовать красные войска в собственных целях. Эти две провинции вместе с соседней Юньнанью формировали обширный юго-западный регион площадью более миллиона квадратных километров с населением более 100 миллионов человек и были фактически независимы от центрального правительства, поскольку имели собственные армии и платили маленький налог Нанкину. Особенно важной провинцией была Сычуань, самая большая, самая богатая и самая многонаселенная — около 50 миллионов человек. Со всех сторон ее защищали почти неприступные горы, преодолеть которые, по словам поэта Ли Бо, было «труднее, чем подняться в синее небо». Чан наметил ее как «базу для национального возрождения», то есть надежный тыл для возможной войны с Японией.

Чан мог успешно править, только имея в провинциях свою армию, но провинции его армию отвергали, а если бы он попытался применить силу, то неизбежно развязал бы войну. Чан не хотел открыто объявлять войну военачальникам. Его план государственного строительства был более хитроумным и рентабельным. Чан хотел загнать в эти неуступчивые провинции Красную армию и так напугать местных командиров, чтобы они сами впустили войска Чана для вытеснения нежеланных гостей, лишь бы те не обосновались на их территории. Таким образом, как рассчитывал Чан, он смог бы войти в эти провинции и навязать им власть центрального правительства. Он хотел сохранить ядро Красной армии, чтобы она все еще представляла серьезную угрозу.

Чан раскрыл свой план ближайшему сподвижнику: «Теперь, когда коммунистическая армия входит в Гуйчжоу, мы можем следовать за ней. Это лучше, чем начинать войну ради завоевания Гуйчжоу. Сычуани и Юньнани придется радушно принять нас ради собственного спасения… Отныне, если мы используем этот шанс… то сможем создать объединенную страну». 27 ноября 1934 года, в тот же день, когда красные начали переправляться через Сян и двигаться к Гуйчжоу, Чан опубликовал программу государственного устройства — «Декларацию по распределению власти между центральным правительством и провинциями».

Сведения о переходе Красной армии на запад сохранялись в тайне на протяжении всей жизни Чана и скрываются до сих пор как националистическими, так и коммунистическими официальными историками. И те и другие объясняют побег коммунистов усилиями региональных военачальников, причем Чан винит их за это, а коммунисты осыпают похвалами. И тех и других заботит одно: скрыть тот факт, что сам генералиссимус позволил красным уйти. Что касается националистов, то методы Чана в установлении своего господства над непокорными провинциями были слишком хитроумными, а его просчет с использованием красных — который в конечном счете и привел их к триумфу — слишком унизительным. Коммунистам же неловко признавать, что знаменитым Великим походом в огромной степени руководил Чан Кайши.

То, что Чан позволил красным уйти, можно считать жестом доброй воли Чана по отношению к России. Он нуждался в гармоничных отношениях с Кремлем, так как ему постоянно угрожала Япония, а КПК была детищем Москвы.

Однако у Чана была еще одна, более тайная и абсолютно личная причина. Сын Чана, Цзинго, девять лет жил в России заложником. Цзинго был единственным прямым потомком Чан Кайши, сыном не от известной мадам Чан, а от первой жены. После рождения Цзинго Чан Кайши вроде бы стал бесплодным, так как несколько раз подхватывал венерические болезни, и второй сын Вэйго был его приемным сыном. Чан был воспитан в китайских традициях, главным в жизни считал наличие наследника и, естественно, больше всех любил родного сына. Неспособность продолжить род считалась позором, величайшим оскорблением из всех, которое мужчина мог нанести своим родителям и предкам, чьи души в таком случае никогда не упокоятся с миром. Одно из самых страшных китайских проклятий: «Чтоб у тебя никогда не было наследника!» Уважение к родителям и предкам, сыновняя почтительность были главным моральным предписанием, диктуемым традицией.

В 1925 году Чан послал Цзинго, которому было тогда пятнадцать лет, в Пекин учиться в школе. В то время восходила звезда Чана в Гоминьдане, финансируемом Москвой. Русские не преминули пригласить очень способного Цзинго учиться в Россию. Через несколько месяцев после приезда в Пекин малоизвестный, но влиятельный человек по имени Шао Лицзы, главный агент красных в Гоминьдане, увез Цзинго в Москву.

Внедрение агентов было одним из бесценных подарков Москвы Коммунистической партии Китая. Большинство этих агентов вступило в ряды Гоминьдана в первой половине 1920-х годов, когда Сунь Ятсен, добивавшийся расположения русских, допустил в свою партию коммунистов. Внедрение происходило на нескольких уровнях. Наряду с явными коммунистами, работавшими в рамках националистического движения, как Мао, были и тайные коммунисты, и третья группа — те, кто инсценировали выход из КПК. Когда Чан в 1927 году разошелся с коммунистами, множество этих тайных агентов («кротов» — агентов разведки, создавших себе легальное положение в другой стране или в стане врага. — Пер.) осталось с националистами, ожидая, когда их в нужное время призовут к действию. В следующие двадцать лет и даже дольше они не только передавали красным важнейшую разведывательную информацию, но часто занимали такие высокие посты в системе власти Гоминьдана, что могли существенно влиять на политический курс. В конечном счете эти агенты сыграли колоссальную роль в приходе к власти в Китае Мао Цзэдуна; может быть, даже большую роль в политике самого высокого уровня, чем в любой другой стране мира. Многие агенты остались нераскрытыми до сего дня.

Одним из них и был Шао Лицзы. В действительности он был одним из основателей КПК, но по приказу Москвы сторонился партийной деятельности, и его истинная роль держалась в секрете даже от большинства партийных лидеров. Когда в апреле 1927 года Чан Кайши выступил в Шанхае против коммунистов, Шао послал русским телеграмму, немедленно переданную Сталину. Шао запрашивал инструкции: «Шанхай сильно меня тревожит. Я не могу быть орудием контрреволюции. Прошу посоветовать мне, как вести борьбу».

Следующие двадцать четыре года Шао оставался с националистами, занимая многие ключевые посты, до победы коммунистов в 1949 году, когда перешел к Мао. Умер он в Пекине в 1967 году. Даже при коммунистическом правлении его истинная роль так и осталась никому не известной, и в наши дни его все еще представляют честным сторонником, а не многолетним тайным агентом («кротом»).

Несомненно, что в ноябре 1925 года Шао привез в Россию сына Чана именно по приказу Москвы. Когда в 1927 году Цзинго закончил обучение, ему не позволили уехать, и он был вынужден публично отречься от отца. Сталин держал его заложником, в то же время заявляя всему миру, что юноша остался добровольно. Сталин любил запасаться заложниками. Пегги Деннис, жена лидера коммунистов США Юджина Денниса, описывает визит «серого кардинала» Коминтерна Дмитрия Мануильского перед их с мужем возвращением из России в Америку в 1935 году: «Бомба была сброшена очень тихо… Как бы между прочим Мануильский сообщил нам, что мы не можем забрать с собой Тима [их сына]. «Мы пришлем его как-нибудь в другой раз при других обстоятельствах». Русские так им мальчика и не вернули.

О том, что Цзинго заложник, отцу сообщили в конце 1931 года, и сделала это сестра его собственной жены госпожа Сунь Ятсен (урожденная Сун Цзинлин), тоже советский агент[33]. Выступая от имени Москвы, она предложила обменять Цзинго на двух важных русских агентов, недавно арестованных в Шанхае. Чан обмен отверг. Арест обоих агентов был широко разрекламирован, их открыто судили и приговорили к тюремному заключению. Однако предложение Москвы принесло Чану страшные страдания, поскольку он думал, что теперь его сына «советские русские могут предать жестокой смерти». 3 декабря 1931 года генералиссимус записал в своем дневнике: «В последние дни я еще больше тоскую по сыну. Как я посмотрю в глаза родителям, когда умру [если Цзинго убьют]?» Запись от 14 декабря: «Я совершил страшное преступление, неподобающее сыну [подверг риску жизнь наследника]…»

Чана пожирала тревога за судьбу сына; его болью и горечью почти наверняка объясняется событие, произошедшее в тысячах километрах от него. Именно тогда, в декабре 1931 года, сына Шао Лицзы нашли застреленным в Риме. Шао Лицзы вывез его в Россию в 1925 году в качестве спутника Цзинго, однако его сыну, в отличие от Цзинго, впоследствии разрешили вернуться в Китай. Итальянская пресса преподнесла его смерть как трагедию влюбленных. В одной из газет эту историю озаглавили «Трагическая смерть китайца, ранившего свою возлюбленную». О женщине сообщалось, что она чешка. Однако Шао и его семья были убеждены в том, что убийство их сына, о котором не упоминалось ни в националистических, ни в коммунистических газетах, дело рук Чан Кайши, то есть совершено по его приказу, как личная месть: сын за сына.

К началу Великого похода Чан задумал изощренный обмен: выживание КПК за Цзинго. Такое предложение невозможно было высказать прямо. Чан осуществил свой план очень ловко. Он спланировал на время задержать красных и затем подставить их под удар японцев. Чан считал войну с Японией неизбежной и прекрасно понимал, что России нужна эта война. Сталин больше всего боялся, что Япония завоюет Китай и тогда, заполучив все китайские ресурсы и неукрепленную границу длиной в 7 тысяч километров, нападет на Советский Союз. Чан полагал, что, как только начнется китайско-японская война, Москве придется приказать своим китайским клиентам выступить против Японии. А до того дня Чан не собирался трогать красных, что, как он надеялся, позволит ему — quid pro quo (услуга за услугу) — вернуть сына.

Чан не хотел, чтобы красные укрепились в богатой центральной части Китая. Его целью было загнать их в более пустынный и менее населенный угол. Таким «мешком» было плато Желтой Земли на северо-западе Китая, главным образом северная часть провинции Шэньси. Чтобы красные наверняка попались на удочку, Чан не тронул находившуюся там революционную базу, в то же время энергично уничтожая все остальные на территории Китая.

Центральной фигурой, использованной для осуществления этого плана, стал не кто иной, как Шао Лицзы, человек, который вывез сына Чана в Россию. В апреле 1933 года Шао назначили губернатором Шэньси. Хотя Чан прекрасно знал истинное лицо Шао, он не стал его разоблачать и продолжал использовать, как честного националиста. Отношения Чана с Шао, как и с другими ключевыми внедренными агентами, представляли собой немыслимо запутанную сеть интриг, обмана, блефа и двойного блефа, что в конечном итоге привело Чана к потере контроля над ними и внесло свой вклад в его падение.

Чан полагал, что только агент смог бы взлелеять коммунистический район, тогда как любой настоящий националист его бы уничтожил. И действительно, только после назначения Шао крохотная партизанская база начала разрастаться в глубь Шэньси (и на краю провинции Ганьсу к западу от Шэньси)[34]. Публично клеймя красных «бандитами», которых необходимо «уничтожить», Шао не помешал революционной базе расшириться до беспрецедентных размеров; через несколько месяцев красные контролировали территорию в 30 тысяч квадратных километров с населением в 900 тысяч человек.

Таким образом Чан создал загон, в котором мог собирать отрады Красной армии, вытесняемые им из разных регионов Центрального Китая. Он рассчитывал по пути изматывать их, но не уничтожать. Позже Чан сказал американскому эмиссару: «Я выгнал коммунистов из Цзянси на… север Шэньси, где их численность сократилась до нескольких тысяч, и прекратил преследование».

Чан манипулировал красными, связываясь с собственными войсками по радио и понимая, что радиограммы будут перехвачены. Красные «постоянно перехватывали и расшифровывали вражеские радиограммы и знали намерения и передвижения врага как свои пять пальцев». Однако Чан не менял шифры, и красные двигались туда, где вражеских войск не было вообще или было очень мало.

Для уверенности в том, что красные пойдут путем, намеченным Чаном, и чтобы исключить любое изменение в полученных ими приказах, до эвакуации красных Чан решил нанести колоссальный информационный удар. В июне националисты тайно захватили радиостанцию КПК в Шанхае, связующее звено между Жуйцзинем и Москвой. В течение нескольких месяцев радиостанция работала под контролем националистов, а в октябре они вообще ее закрыли. КПК попыталась восстановить связь, послав в Шанхай квалифицированного радиооператора, но он сразу же переметнулся в лагерь противника. К нему подослали убийц. В первый раз они промахнулись, но со второй попытки сумели убить его прямо в постели в немецком госпитале. С того момента Шанхай в большой степени стал бесполезным для КПК, хотя остался важной базой московских секретных служб.

Чан воспользовался Великим походом для подготовки к обмену красных на сына. Перед самым выходом с Жуйцзиньской базы он по дипломатическим каналам послал просьбу о возвращении сына. 2 сентября 1934 года Чан записал в своем дневнике, что «составлено официальное заявление о возвращении Цзинго домой». В решающий период эвакуации, в октябре — ноябре, Чан нашел способ четко передать русским, что закрывает глаза и позволяет красным уйти. Он покинул линию фронта и удалился в противоположном направлении на тысячу километров, отправившись в длительную сорокадневную поездку по Северному Китаю.

Москва сделала верный вывод. В течение всего времени между получением просьбы Чана об освобождении сына и тем днем, когда Мао с компанией переправились через реку Сян и без боев миновали линии укреплений националистов, Москва вела усиленную слежку за заложником. Цзинго, прежде работавший в деревне и на сибирской золотой шахте, теперь трудился на заводе на Урале. Как впоследствии вспоминал он, «с августа до ноября 1934 года я вдруг… оказался под неусыпным надзором русского НКВД. Каждый день меня преследовали два Человека».

В начале декабря, сразу после того, как красные китайцы прошли мимо последних бункеров, Чан снова спросил о сыне (о чем НКВД проинформировал Цзинго). Однако русские сказали Чану, что его сын возвращаться не желает. «Нет конца отвратительному обману русского врага, — записал Чан в дневнике, хотя и сказал, что может «спокойно справляться с проблемой». — Я чувствую, что действительно продвинулся вперед, поскольку могу даже не обращать внимания на семейное горе». Чан понимал, что его сын будет в безопасности, если он еще больше сделает для красных.

Глава 13 Великий Поход II: рядом с властью (серый кардинал) (1934–1935 гг.; возраст 40–41 год)

К середине декабря Чан завел Великий поход в Гуйчжоу, первую из провинций, которые он намеревался взять под свой контроль. Как он и предвидел, появление сорокатысячной Красной армии повергло местного военачальника в панику. Чан «давно хотел захватить Гуйчжоу, — вспоминал позже этот военачальник. — Теперь армия центрального правительства преследовала Красную армию по пятам, и я ничего не мог поделать… Я был в смятении. В тех обстоятельствах мне не оставалось ничего другого, как перейти в подчинение Чана». 19 декабря 1934 года восемь дивизий армии центрального правительства вошли в столицу провинции и немедленно приступили к строительству аэропорта и дорог. Вскоре они заняли ключевые позиции и, по словам все того же военачальника, «превратились из гостей в хозяев».

Затем Чан погнал Красную армию на север к своей следующей цели, Сычуани, оставив лишь один проход и заблокировав все другие дороги. Здесь Чан планировал повторить захват Гуйчжоу и затем погнать красных еще дальше на север, в Шэньси. Но действительность начала отклоняться от заранее составленного сценария, поскольку Мао повел себя непредсказуемо: он преисполнился решимости не идти в Сычуань. Его мотив не имел никакого отношения к Чану и объяснялся борьбой за власть внутри собственной партии.

Мао стал принимать активные меры к захвату руководства в партии, как только участники похода вошли в Гуйчжоу. Для этого ему необходимо было внести раскол в ряды своих партийных врагов и обязательно подружиться с двумя главными членами руководства, с которыми прежде он был не в самых лучших отношениях: с Ван Цзясяном, прозванным Красным профессором, и Ло Фу, отобравшим у него пост премьер-министра. В прошлом Мао ожесточенно спорил с ними, но теперь, когда они оба затаили злобу против человека номер один в партии Бо Гу, стал грубо им льстить.

Они оба учились в Москве с Бо, который был моложе их, но опередил и стал боссом и даже иногда исключал их из процесса принятия решений. Бо «вывел меня из игры», через многие годы скажет Ло Фу, что и толкнуло его в объятия Мао. «Я чувствовал, что совершенно лишен власти, и это меня глубоко оскорбляло, — вспоминал Ло. — Помню, как однажды перед отъездом товарищ Цзэдун разговаривал со мной, и я откровенно рассказал ему о своих обидах. С тех пор я сблизился с товарищем Цзэдуном. Он предложил мне сплотиться с ним и товарищем Ван Цзясяном — так сложилось трио, возглавляемое товарищем Мао».

Это трио путешествовало вместе, обычно раскинувшись на носилках. Бамбуковые носилки, лошадь и носильщики для переноски личных вещей полагались нескольким лидерам. Большинство руководства несли почти весь Великий поход, включая и самые изнурительные участки пути. Мао даже распланировал свою транспортировку. Жена Ло Фу вспоминала, как он занимался приготовлениями вместе с Красным профессором и демонстрировал свою гениальность. «Он сказал: «Взгляните, мы разработали собственные носилки… нас понесут». Он и Цзясян выглядели очень самодовольными, показывая мне свои «произведения искусства»: их носилки имели очень длинные бамбуковые шесты, чтобы носильщикам легче было подниматься в горы, и брезентовые тенты… для защиты [пассажира] от солнца и дождя».

Мао сам через несколько десятилетий сообщил своим сотрудникам: «В марте я лежал на носилках. Что я делал? Я читал. Я много читал». Носильщикам было гораздо тяжелее. Участники похода вспоминали: «Карабкаясь в горы, те, кто несли носилки, иногда могли передвигаться лишь на коленях, стирая не только кожу, но и плоть, пока добирались до вершины. На каждой из покоренных гор оставалась цепь следов из их пота и крови».

Путешествуя на чужих плечах, Мао и двое ревнивых соратников Бо Гу замышляли партийный переворот. Когда ширина дороги позволяла, их несли бок о бок, на узких тропинках, когда носильщикам приходилось вытягиваться вереницей, они ложились в носилках головой друг к другу. Одно совещание провели в апельсиновой роще, позолоченной спелыми фруктами, сверкающими среди ярко-зеленых листьев. Носильщики остановились передохнуть и сложили свои ноши рядышком. Троица решила разработать план «свержения» Бо вместе с немецким советником Брауном и передать Мао контроль над армией. Поскольку Мао все еще не пользовался популярностью и даже не был членом Секретариата, на том этапе он не мог рассчитывать на высший партийный пост. Эта должность отводилась Ло Фу, единственному члену троицы, входившему в Секретариат. Наградой Красного профессора должно было стать полноправное членство в Политбюро. Троица приступила к организации заседания для обсуждения причин гибели Советской республики.

Бо Гу согласился на «вскрытие». На самом деле он так сильно переживал эту катастрофу, что коллеги, видевшие, как он несколько раз наставлял на себя пистолет, боялись, как бы он не совершил самоубийство.

Итак, 15–17 января 1935 года в городе Цзуньи на севере Гуйчжоу собралось двадцать человек, члены Политбюро и избранные военачальники. Большую часть времени занял животрепещущий вопрос об ответственности за крушение Китайской советской республики. Троица Мао возлагала вину на ключевых лидеров допоходного периода, особенно на Бо и Брауна.

По общепринятому мнению, Мао стал лидером партии и армии на заседании в Цзуньи, и решение это было принято большинством. На самом деле в Цзуньи Мао не назначили ни лидером партии, ни командующим армией. Бо Гу, поддержанный большинством, остался человеком номер один в партии; все согласились с тем, что его нельзя винить в потере Жуйцзиня. Браун, как единственный иностранец, очень подходил для роли козла отпущения и был отстранен от военного командования. Однако, хотя оба участника сговора с Мао предложили его в командующие, никто их, похоже, не поддержал, и главным военачальником утвердили Чжоу Эньлая, наделив его «обязанностью принимать окончательное решение по военным вопросам»[35].

Правда, в Цзуньи Мао совершил один решающий прорыв: он стал членом Секретариата, коллектива, принимающего решения. Прежний состав этой группы был определен Москвой в январе 1934 года. Из семи ее членов четверо участвовали в Великом походе: Бо Гу, Чжоу Эньлай, Ло Фу и некий Чэнь Юнь. Остальными тремя были Сян Ин, Ван Мин, представитель КПК в Москве, и Чжан Готао, тогда лидер второй по величине революционной базы. В Цзуньи Красный профессор предложил ввести Мао в Секретариат. На самом деле Красный профессор не имел права выдвижения кандидатов, поскольку не был полноправным членом Политбюро. Однако Бо Гу, страдавший от сознания своей вины, был слишком деморализован, чтобы возражать, и предложение прошло. С Москвой не посоветовались, поскольку прервалась радиосвязь.

Попав в Секретариат, Мао получил возможность им манипулировать. В марте 1935 года из остальных четырех членов Ло Фу уже был его союзником, а Чэнь Юня власть не интересовала; часто он просто отсутствовал, занимаясь вопросами снабжения. Оставались Чжоу и Бо. Мао поставил себе задачу отколоть Чжоу от Бо, пользуясь тактикой кнута и пряника, но больше все же — кнута: шантажировал и грозил возложить ответственность за прошлые провалы на него. В Цзуньи решили вынести резолюцию о том, как была потеряна Советская республика, и подельник Мао Ло Фу умудрился сделать так, что проект резолюции поручили ему, хотя обычно это возлагалось на первого человека в партии.

Этому документу предстояло стать приговором. Резолюция распространялась в партии и докладывалась в Москву. Сначала Ло Фу представил проект с подзаголовком «Обзор военно-политических ошибок товарищей Бо Гу, Чжоу Эньлая и Отто Брауна», где назвал Чжоу в числе виновных в гибели Китайской советской республики. После того как Чжоу согласился сотрудничать, его имя было вычеркнуто, а вина с него снята.

Как сухо заметил Браун, Чжоу «ловко дистанцировался от Бо Гу и меня, таким образом предоставив Мао желанный предлог, чтобы оставить его в покое и сфокусировать атаку на нас». Бо теперь был единственной проблемой, и Мао всегда мог оставить его в меньшинстве. В действительности, как только закончилось совещание в Цзуньи и большинство участников вернулось в свои части, Мао добился от новых коллег неслыханного и бесспорно странного титула «помощника товарища Эньлая в ведении военных дел». Мао не дал захлопнуться двери, ведущей к военному руководству.

Затем эта новая группа ввела Красного профессора в Политбюро полноправным членом и вскоре наградила его высоким военным постом, несмотря на то что он ничего в военном деле не понимал. Самое важное — через три недели после Цзуньи, 5 февраля, в деревне под названием Петух Кукарекает на Три Провинции, где сходятся три провинции, Ло Фу был стремительно возведен на высший пост в партии вместо Бо Гу. Сначала Мао и Ло Фу заставили капитулировать Чжоу, а затем поставили Бо Гу перед фактом — большинством, выступившим против него. Бо, как он вспоминал, согласился оставить свой пост «лишь в результате многочисленных бесед и уговоров…».

Восхождение Ло Фу к высшему посту в партии было закулисным переворотом, а потому неделями держалось в секрете от членов партии и армии. Перестановка в верхушке вскрылась, лишь когда военная победа укрепила позиции заговорщиков. Бо отстранили от принятия решений, а поскольку Ло Фу был весьма слабохарактерным, командовал Мао.

На совещании в Цзуньи приняли решение двигаться в Сычуань. Сычуань лежала немного севернее Цзуньи и была очевидной целью: провинция большая, богатая и густонаселенная, причем русские давно рекомендовали пробиваться туда из Жуйцзиня. Сычуань была гораздо ближе к контролируемой Советским Союзом Монголии и к Синьцзяну (который к тому времени стал практически советской колонией, занятой русскими войсками), двум территориям, куда Москва готовилась переправлять оружие для КПК. Бывший главный советский военный советник КПК Штерн изучал пути связи Сычуани с местами, которые русские могли бы даже снабжать[36].

Однако Мао в Сычуань идти не хотел. Его это могло погубить, ибо означало объединение с Чжан Готао, ветераном, командующим гораздо большим войсковым соединением, насчитывающим более 80 тысяч человек. Как только они соединятся с этой могучей армией, исчезнет всякая надежда на то, что Ло Фу станет партийным лидером, а Мао — серым кардиналом.

Чжан Готао председательствовал на I съезде партии в 1921 году, когда Мао был всего лишь рядовым его участником, а Ло Фу еще даже не был членом партии (Ло вступил в КПК в 1925 году). В отличие от Мао, пробравшегося в Секретариат против всяких правил, он был настоящим его членом. К тому же Чжан Готао был полноправным членом Исполнительного комитета Коминтерна, что значительно повышало его престиж; он имел влияние в России, где жил много лет и встречался со Сталиным. После возвращения из Москвы в Китай в январе 1931 года его послали в Шанхай возглавить советский район Хубэй — Хэнань — Аньхой в восточной части Центрального Китая. Там он создал революционную базу, которая к лету 1932 года занимала территорию сравнимую с Жуйцзинем, площадью более 40 тысяч квадратных километров с населением в 3,5 миллиона человек и с армией в 45 тысяч человек. Когда той осенью Чан Кайши изгнал его, он направился на север Сычуани, где за год создал новую, еще большую базу и увеличил армию до более чем 80 тысяч человек[37]. Готао, несомненно, был самым успешным из всех коммунистов. Как только он соединился бы с остальными лидерами, его неизбежно избрали бы новым боссом.

У Мао не было надежды превратить Готао в марионетку. Ради власти Готао не остановился бы перед убийством и не испытал бы угрызений совести. На своих базах он проводил кровавые чистки, освобождаясь от местных командиров, посмевших ему противостоять. Как и Мао, он лично председательствовал на допросах, включавших пытки. Его жертв обычно закалывали штыками или душили; некоторых хоронили заживо. Как сформулировал его командующий Сюй, Готао с готовностью «избавлялся от тех, кто вставал на его пути, чтобы установить свою личную власть».

С таким страшным конкурентом у Мао были ничтожные шансы подняться на вершину власти. Более того, если бы он попытался справиться с Готао силовыми методами, то подверг бы нешуточной опасности собственную жизнь. До сих пор Мао имел дело с партийными лидерами, чья преданность партии означала, что они могли бы убить ради нее, но не ради личной власти. Даже причиняя неприятности Бо Гу и-ли Чжоу Эньлаю, он чувствовал себя в полной безопасности. На подобную снисходительность со стороны Готао рассчитывать он не мог, и потому его главной целью была отсрочка прихода в Сычуань до тех пор, пока он полностью не подчинит себе партийное руководство. В 1949 году Мао сказал представителю Сталина Анастасу Микояну, что обстановка на совещании в Цзуньи была «самая неблагоприятная». Мао объяснил это тем (приводя лжедовод), что «на нас наступал Чжан Готао с армией в количестве 60 тысяч человек», и также добавил: «Но мы не растерялись и уничтожили 30 тысяч его войск». Эти слова Мао объясняют, почему он неустанно «маневрировал», дабы избежать прихода в Сычуань после совещания. Они также свидетельствуют, что он был готов уничтожить колоссальное число дружественных коммунистических войск во имя достижения собственных целей.

Однако такую цель Мао озвучить не мог, и ему пришлось поддержать план продвижения к Сычуани. 19 января 1935 года его войска вышли из Цзуньи и 22-го телеграфировали Чжан Готао, находившемуся на севере Сычуани, о том, что приближаются и ему следует двигаться на юг на соединение с ними. Однако Мао запрятал козырь в рукаве. Четыре дня спустя он настоял на том, чтобы Красная армия устроила засаду на преследовавший их вражеский отряд. Этот отряд был сформирован в Сычуани и славился своими боевыми качествами. Мао втайне рассчитал, что Красная армия потерпит поражение и тогда он сможет потребовать, чтобы его войска остались в Гуйчжоу, поскольку сычуаньский враг слишком силен.

Идея этой засады была абсурдной, так как вражеский отряд, избранный Мао Цзэдуном для атаки, не только не преграждал путь на Сычуань, а находился позади красных и даже их не трогал. На самом деле по плану, определяющему их целью Сычуань, особенно предписывалось «держаться подальше» от преследователей и «не связываться» с ними. Однако Мао умудрился добиться согласия Чжоу Эньлая, слово которого в военных решениях было главным, видимо угрожая Чжоу, что если тот не уступит, то разделит ответственность за гибель Советской республики в «резолюции» Ло Фу. Похоже, Чжоу смертельно боялся позора — и эту слабость Мао будет регулярно эксплуатировать в грядущие десятилетия.

28 января Мао приказал устроить засаду к востоку от местечка Тучэн, и исход стал катастрофическим для красных. Враг подтвердил свою страшную репутацию и быстро воспользовался преимуществом, разбив отряд, который Мао расположил спиной к бурной Красной реке (Хонгха), несущейся между отвесными скалами. Мао стоял на вершине в отдалении, наблюдая за истреблением своих солдат, и только в конце длившегося целый день кровавого сражения он разрешил отступить. Шел сильный ливень, и люди в панике, толкаясь, бросились к скользким горным тропинкам. Женщин и раненых оттеснили. Враг был так близко, что кто-то из преследователей одной рукой схватил рюкзак жены Чжу Дэ, а другой попытался вырвать ее оружие. Женщина бросила рюкзак и убежала. В Великом походе это было единственное сражение, когда армия и штаб так близко сошлись с врагом.

4 тысячи красноармейцев были убиты или ранены — 10 процентов от общего числа. Тучэн был самым страшным поражением Великого похода; таким он и запомнился очевидцам, но публично о нем даже не упоминали, ведь виноват был Мао, выбравший и место, и время сражения. За один день он понес больше потерь, чем в предыдущем, самом тяжелом инциденте — при реке Сян (чуть более 3 тысяч). По партийной версии, Мао спас Красную армию после Цзуньи. Истина диаметрально противоположна.

Коммунисты в полном беспорядке переправились через Красную реку на запад по спешно наведенным понтонам, бросив тяжелую артиллерию и медоборудование, в частности рентгенаппарат. Чжу Дэ с маузером в руке лично прикрывал отступление. Обычно невозмутимый, в тот день он сорвался и в ярости орал на своих офицеров. Измученным людям пришлось нести или тащить своих раненых товарищей на головокружительные вершины по крутым горным тропам. Толстый слой снега накрыл густые леса и долины. Воспоминания о морозе, голоде, изнеможении, крики раненых преследовали выживших еще долгие годы.

Именно такую трагедию и замыслил Мао, чтобы доказать: с жестокой и сильной сычуаньской армией лучше не связываться и нельзя идти в Сычуань, как предписывал первоначальный план. Но они уже пришли в юго-восточный район Сычуани, и многие понимали, что придется пробиваться на север.

Высшие военные командиры и даже старый приятель Мао Линь Бяо поддерживали продвижение в глубь Сычуани. Более того, все они очень переживали из-за того, что позволили Мао втянуть их в засаду у Тучэна. Когда Мао явился к Линь Бяо, чтобы оправдаться (и свалить вину на других), Линь, как заметил Браун, выглядел «крайне мрачным». Однако Мао при поддержке Ло Фу своего добился. Ло, как и Мао, хотел избежать — или оттянуть — соединение с войсками Чжан Готао, поскольку понимал, что слишком скорая встреча — серьезная угроза его недавно обретенному высшему партийному посту. 7 февраля 1935 года новое руководство во главе с Ло Фу объявило, что от первоначального плана — похода в Сычуань оно отказалось в пользу предложения Мао остаться в Гуйчжоу.

Коммунисты развернулись и снова переправились через Красную реку. Тысячи раненых были брошены в безлюдной местности на морозе практически без еды и медикаментов. Через несколько месяцев большинство из них были мертвы[38].

27 февраля армия Мао снова заняла Цзуньи. Чан хотел загнать красных в Сычуань и послал жестокого генерала с двумя дивизиями, чтобы отбить город, который еще и подверг бомбежкам. Красным удалось отбросить посланные войска. Мао пришел в восторг, особенно потому, что эти войска были отборными и победа позволяла ему остаться по меньшей мере на срок, достаточный для того, чтобы он и его марионетка Ло Фу консолидировали свою власть. Его радость по этому поводу вылилась в написание стихотворения:

Только сейчас Мао и Ло Фу сообщили армии, включая Чжан Готао, что Ло Фу — новый лидер партии, а Мао вошел в Секретариат.

Чжан Готао ничего не мог с этим поделать. Мао и Ло Фу нарочно дождались «победы», достигнутой под их руководством. Поскольку после их заявления открытых протестов не последовало, Ло Фу назначил Мао главнокомандующим фронтом; этот новый пост был создан специально для него и стал его первым официальным военным постом на два с половиной года.

По сути эта была пиррова победа. Пэн Дэхуай отметил «огромные потери» в своем корпусе. «Только в одном полку осталось… 50–60 человек на роту… Все полковые штабы и штаб корпуса опустели, словно всех смыло наводнением». Другой «глубоко озабоченный» старший офицер советовал: «У нас осталось мало войск; нам следует избегать жестоких сражений… Красная армия больше не может одерживать победы такой ценой».

Однако Мао не склонен был оставлять войска Чана в по, кое. Они теперь контролировали Гуйчжоу, и Мао — для того чтобы организовать здесь базу и тем самым отвертеться от Сычуани — должен был ими заняться. 5 марта 1935 года Мао издал приказ «уничтожить две дивизии центрального правительства». Это вызвало бурю протестов со стороны полевых командиров, разъяренных тем, как Мао безрассудно губит людей. 10 марта Линь Бяо послал «сверхсрочную телеграмму», выступая против сражения с этими упорными врагами.

В тот день на рассвете Ло Фу созвал на военный совет человек двадцать; присутствовали и полевые командиры. Предложив атаковать отборные войска Чана, Мао обнаружил, что оказался в одиночестве. Не согласился даже его союзник Ло Фу. Когда Мао сделал неверный ход, пригрозив подать в отставку с поста главнокомандующего, большинство ухватилось за это предложение. На место Мао был назначен Пэн Дэхуай, и военсовет проголосовал за то, чтобы держаться подальше от войск Чана.

На этот раз казалось, что Мао действительно отстранили от всего, однако он, не теряя времени, стал строить козни, чтобы изменить это решение. Той ночью с керосиновой лампой в руке он отправился к Чжоу Эньлаю, который теоретически все еще играл главную роль в принятии военных решений, и уговорил его наутро созвать новый совет — и, главное, без полевых командиров, которые успели вернуться в свои части.

Мао припас для Чжоу побудительный мотив. С созданием поста главнокомандующего фронтом Чжоу стал в какой-то мере лишним. Мао предложил ему упразднить пост главнокомандующего фронтом и создать новый орган — триумвират, — состоящий из Чжоу, его самого и Красного профессора (Ван Цзясяна).

В отсутствие полевых командиров Мао мог манипулировать участниками второго совета. Были аннулированы оба решения: назначить Пэна на место Мао и избегать столкновений с войсками Чана. Таким образом прозрачное правление большинства было свергнуто, и соучастие Чжоу сыграло в этом решающую роль. Кроме того, в результате этих интриг, начиная с 11 марта 1935 года, в высшее армейское командование не входил ни один талантливый офицер.

Новый триумвират немедленно приказал атаковать войска Чана близ Маотая, родины знаменитого китайского алкогольного напитка, где враг хорошо окопался. «Немедленно отмените приказ, — молил Пэн. — Вражеские укрепления неприступны, и рельеф местности для нас неблагоприятен. Нет никакой возможности разбить [этот отряд Чана]». Однако триумвират настаивал: «Завтра же бросить в бой все наши силы… и никаких колебаний».

Когда красные пошли во фронтальное наступление, армия Чана встретила их огнем тяжелой артиллерии и обратила в бегство, погубив более тысячи человек. Коммунисты снова переправились через Красную реку и были вытеснены в Сычуань.

Загнав их туда, куда и намечал, Чан заблокировал им обратный путь в Гуйчжоу. Однако Мао все еще отвергал наилучшее решение — идти на север — и приказал Красной армии развернуться, снова пересечь реку и с боями вернуться в Гуйчжоу. Это решение было настолько безрассудным и непопулярным, что издали необычный приказ, предназначенный лишь для высшего командования: «Переправу на восток необходимо держать в секрете».

Два месяца Красная армия «кружила по все более съеживающейся территории, дважды и трижды пересекая некоторые районы» в «утомительных и бесплодных блужданиях», отмечал недоумевающий Браун. С огромными потерями велись беспричинные бои. Мао навлек бедствия на свою армию, он подверг опасности и армию Чжан Готао, заставив ее слоняться поблизости и ждать его. Позже Мао бесстыдно назвал этот провал «проявлением силы». Тот факт, что в тех колоссальных потерях виновато его стремление к личной власти, остается неизвестным по сей день.

Чан Кайши тоже был озадачен вражескими «блужданиями по кругу в этом крайне бесполезном месте». Не подозревая о личных планах Мао, Чан ожидал, что красные отправятся в Сычуань. Предполагая, что его собственная армия будет их преследовать, он 2 марта вылетел в Чунцин, самый большой город провинции, чтобы усилить власть центрального правительства. Чан попытался покончить с полунезависимым правлением, однако военачальники оказали упорное, хотя и невоенное сопротивление. Чан не сумел подчинить их, а армии под рукой не было.

Тогда Чан удвоил свои усилия по вытеснению красных в Сычуань, подвергнув их массированным бомбардировкам с воздуха, что не позволило Мао создать плацдарм в Гуйчжоу. В то же время Чан демонстративно отвел свои войска от границы Сычуани, недвусмысленно намекнув: «На этой границе войск нет. Отправляйтесь в Сычуань!» Однако Мао решительно повел Красную армию в противоположном направлении, на юг[39].

Под непрерывными бомбежками армия проходила «форсированным маршем от 40 до 50 километров в день», писал Браун.

«Войска проявляли все усиливающиеся признаки усталости… Когда над нами на бреющем полете проносились самолеты, мы просто падали на обочину, а не искали укрытия, как прежде. Если бомбы начинали падать в деревне или на ферме, где мы спали, я даже не просыпался. Если бомба падала рядом со мной, я просто переворачивался на другой бок…

Число смертей — больше от болезней и изнеможения, чем от ран, — увеличивалось ежедневно. Хотя с начала года в армию влилось несколько тысяч добровольцев[40], численность ее заметно уменьшилась».

Во время этого стремительного броска красным пришлось бросить еще больше медицинского оборудования и расформировать медицинскую часть. Отныне раненые не получали практически никакого лечения. Кроме пулевых и шрапнельных ран, многие страдали от болей в инфицированных ногах.

Глупость маневров Мао подтверждается опытом одной из частей, 9-го корпуса, отрезанного на реке У; к северу от реки застряло 2 тысячи человек. В результате они были вынуждены двигаться в Сычуань и — подумать только! — кроме одной-двух мелких стычек, практически не пострадали. А численность войска Мао неделями сокращалась из-за бомбежек и тягот форсированных маршей.

Одной из жертв интриг Мао была его жена. Она путешествовала с привилегированными ранеными и больными в особом Отряде выздоравливающего кадрового состава вместе с еще тридцатью женщинами, в основном женами высших руководителей. После сражения при Тучэне Красная армия прошла походным маршем под проливным дождем около тридцати километров. В местечке Байша Гуйюань слезла с носилок, выделенных ей двумя месяцами ранее, когда беременность уже не позволяла ей передвигаться на лошади, и прилегла в соломенной хижине. Несколько часов спустя она родила девочку, своего четвертого ребенка от Мао. Это случилось 15 февраля 1935 года. Жена Цзэминя, брата Мао, показала ей младенца, завернутого в куртку. Армия провела в Байта всего один день, и в третий раз Гуйюань пришлось оставить ребенка. Ее, рыдающую, унесли на носилках, а жена Цзэминя взяла младенца, пригоршню серебряных долларов и немного опия, использовавшегося наравне с деньгами, и отправилась искать приемную семью. На просьбу золовки дать девочке имя Гуйюань лишь покачала головой: она не надеялась когда-либо увидеть своего ребенка. Интуиция ее не подвела. У старухи, которой отдали девочку, не было молока, и три месяца спустя тельце ее покрылось нарывами, и она умерла.

Позднее, когда Гуйюань отчаянно искала детей, которых была вынуждена бросить, она никогда всерьез не искала эту дочь. Близким людям она говорила: «Девочка родилась в Великом походе, мне даже не удалось хорошо разглядеть ее. Я не помню, где именно она родилась и кому мы ее отдали…» Но забыть этого ребенка она не могла. В 1984 году, в год, когда Гуйюань умирала, в больницу к ней пришел бывший командир отряда. Когда они разговаривали о чем-то совсем другом, она вдруг спросила его: «Ну где же, где же я родила ту девочку? Ты помнишь?»

Мао не пришел повидать Гуйюань, хотя находился в том же городке. Только позже, когда они случайно встретились и она сказала, что оставила ребенка, Мао ее успокоил: «Ты поступила правильно. Мы должны были это сделать».

Глубоко в душе Гуйюань была оскорблена равнодушием Мао. Она, бывало, говорила друзьям, что больше всего ее задевало, когда он с ухмылкой говорил другим женщинам: «Почему вы, женщины, так боитесь рожать? Посмотрите на Гуйюань, ей родить не труднее, чем курице — снести яйцо»[41]. Через два месяца после рождения девочки, пока Мао вел Красную армию в ужасный поход на юг прочь от Сычуани, Гуйюань была ранена осколками бомбы и чуть не умерла. Как-то ранним вечером в середине апреля над засеянными рисом террасами на горных склонах появились самолеты. Они летели так низко, что люди с земли могли различить лица пилотов. Затрещали пулеметы, бомбы упали на тропинку, где затаились Гуйюань и ее товарищи. Во все стороны разлетелись конечности и мозги, деревья и земля окрасились кровью.

От разрыва шрапнельного снаряда Гуйюань получила более дюжины ран в голову и спину, одна рана в спине была особенно тяжелой. Женщина заливалась кровью. Врач вынул осколки пинцетом и наложил кровоостанавливающий бальзам. Гуйюань лежала без сознания, из ее носа и рта хлестала кровь. Врач, сделавший ей стимулировавший работу сердца укол, полагал, что она не проживет и двух часов. Командиры отряда решили оставить ее в местной семье. О ее состоянии сообщили Мао, находившемуся в соседней деревне, и он послал за ней врача и двоих собственных носильщиков. Сам Мао пришел навестить ее лишь на третий день. К тому времени она пришла в сознание, но все еще не могла говорить и даже плакать. Дальнейшее путешествие превратилось в жуткие страдания; Гуйюань находилась в обмороке, приходя в сознание лишь от приступов мучительной боли. Она молила товарищей пристрелить ее.

Два месяца участники похода прорывались все дальше на юг, и конца этому не предвиделось. Все спрашивали: «Куда мы идем?» В среде высшего руководства, знавшего о плане воссоединения с Красной армией Сычуани и долгосрочной стратегии, заключавшейся в том, чтобы подойти как можно ближе к России, зрело недовольство против Мао. Особенно возмущался Линь Бяо: «Если так будет продолжаться, войска будут уничтожены! Мы не должны позволять ему командовать так и дальше!» В апреле Линь написал триумвирату, призывая Мао передать командование Пэн Дэхуаю и направить всю армию в Сычуань. Мао удалось прогневать всех, даже Ло Фу, поначалу одобрявшего его план. Жертвы были слишком ужасными. Браун вспоминал: «Однажды Ло Фу, с которым я обычно очень мало контактировал… начал говорить о том, что он назвал катастрофической военной ситуацией, усугубляющейся безрассудной стратегией и тактикой Мао, которых он придерживается даже после Цзуньи». Ло заявил, что, если удастся избежать уничтожения, триумвират «придется заменить компетентными военными руководителями».

Перемены, случившиеся с Ло Фу, обозлили Мао. Браун заметил, как во время одного из разговоров с Мао «при упоминании имени Ло Фу его тон стал более резким; он сказал, что Ло Фу запаниковал и интригует против него». Однако Ло не представлял реальной угрозы, поскольку был легкой жертвой шантажа со стороны Мао с того самого момента, как согласился оттянуть встречу с Чжан Готао ради сохранения собственного положения в партии как человека номер один. Мао также сыграл на чувствах Ло: узнав, что Ло влюблен в молодую женщину, Мао сделал так, чтобы они могли быть вместе.

В середине апреля 1935 года красные, все еще преследуемые отрядами Чан Кайши, вошли в провинцию Юньнань, юго-восточную территорию Китая. Мао приказал им не двигаться и даже «просачиваться на юг» — то есть прочь от Сычуани. Однако южнее лежал Вьетнам, оккупированный французами, настроенными к красным крайне враждебно. Кроме того, этот уголок Китая был населен главным образом этнической группой мяо, которые в начале Великого похода доставили красным немало неприятностей и были настроены очень воинственно. Все понимали, что это тупик.

Приказ Мао привел полевых командиров в ярость. В ночь его получения, 25 апреля, Линь Бяо прислал телеграмму с требованием «немедленно выйти… в Сычуань… и быть готовыми к воссоединению» с Чжан Готао. Пэн согласился.

Мао больше не мог тянуть время. 28 апреля 1935 года он в конце концов согласился идти в Сычуань. Как только Красная армия направилась на север, на ее пути перестали возникать препятствия, наоборот, ей словно стремились облегчить дорогу. В тот день нашелся припаркованный на обочине, будто в ожидании захвата, грузовик с двадцатью очень детальными картами (масштаб 1:100 000) и грузом местных товаров: чаем, ветчиной и знаменитым бальзамом «Юньнань байяо». То ли Чан, то ли власти Юньнани организовали эту добычу для красных, чтобы ускорить их выход из Юньнани в Сычуань. Когда красные подошли к границе провинции, реке Золотого песка, или Цзиньшацзян (название Янцзы в ее верхнем течении), три города на переправах открыли ворота, не оказав никакого сопротивления, даже предоставили деньги и еду.

В начале мая красные переправлялись через Цзиньшацзян семь дней и семь ночей. Войска Чана стояли неподалеку, но не вмешивались. Ни одну из переправ не защищали. Самолеты-корректировщики кружили над головой, но на этот раз бомб не сбрасывали. Участники Великого похода вспоминали, что больше всего их тревожило «ужасающее число» мух.

Однако, переправившись через реку, Мао попытался избежать дальнейшего продвижения на север. Он приказал начать осаду Хуэйли, уезда, находившегося в Сычуани прямо у границы, так что он мог стать центром новой базы. Окруженный рвом и толстыми стенами XV века, Хуэйли был родиной местного военачальника, и тот готов был на все, лишь бы удержать его. Он сжег все дома вне городских стен, чтобы осаждающим негде было укрыться, и убил десятки собственных солдат, подозреваемых в симпатиях к Красной армии. Самолеты Чана снова начали бомбежки, чтобы погнать красных дальше. Потери были очень высокими, и Красная армия, не имевшая медикаментов, не могла справиться с потоком раненых. Мао на это было наплевать, он ни разу не навестил раненых.

Для Пэн Дэхуая уровень потерь и невозможность лечить раненых стали последней каплей. Он решил призвать Мао к ответу за некомпетентное военное руководство. Пэна поддерживали многие полевые командиры, и не в последнюю очередь Линь Бяо, утверждавший, что Мао заставил Красную армию идти в обход вместо того, чтобы сразу направиться в Сычуань еще три месяца тому назад. 12 мая Ло Фу созвал заседание во временном соломенном укрытии.

Опершись спиной о стену, Мао сражался с пугающей силой воли и потрясающей яростью, клеймя Пэна такими политическими ярлыками, как «правый», и обвиняя его в подстрекательстве Линь Бяо. Когда Линь попытался урезонить его, Мао заорал: «Ты как ребенок! Ты ничего не понимаешь!» Не Линю было соревноваться с Мао в подобной перепалке, и он испуганно замолк. Пэн был обречен, поскольку был человеком порядочным. В отличие от Мао он стеснялся бороться за личную власть даже ради благого дела. Не мог он равняться с Мао в клевете и навешивании «политических» ярлыков.

Мао получил поддержку от сильно скомпрометированного человека номер один в партии Ло Фу, заклеймившего Пэна и его сторонников «правыми оппортунистами». Ло Фу поступил против своей совести под угрозой шантажа со стороны Мао. Другие смолчали. Выступать против Мао было опасно. Он повсюду сеял ужас, армия была измучена и деморализована восьмимесячным походом и постоянными боями, которые привели партию и армию к расколу. В общем Мао достиг своей цели. Его ненависть к Пэну из-за Хуэйли не иссякла до конца его жизни, а мстить он начал немедленно. После заседания осудили близкого друга Пэна, также понесшего огромные потери в сражениях, инициированных Мао, и выступавшего против бездействия в Гуйчжоу. Он понимал, что потенциальной целью был Пэн: «Неловко было осуждать Пэн Дэхуая, поэтому выбрали меня».

Мао хватило ума пойти на компромисс. Он отозвал приказ захватить Хуэйли и согласился окончательно и бесповоротно «немедленно идти на север на соединение» с Чжан Готао. Он откладывал это четыре месяца и за это время потерял 30 тысяч человек, более половины своего отряда. По его вине его подчиненные прошли по меньшей мере лишних 2 тысячи километров, часто на израненных ногах.

И все же Мао сделал огромный шаг к своей цели. Он не только сам официально получил высший военный пост, но его марионетка Ло Фу де-факто упрочил себя человеком номер один в партии. Эти четыре месяца промедления и безжалостного жертвоприношения в корне изменили расстановку сил. Мао не смог полностью предотвратить борьбу с Чжан Готао, но значительно улучшил свои шансы.

Мао сразу приступил к подготовке, и самым важным шагом была отправка в Москву надежного посланника для утверждения собственного статуса. (Кто-то должен был поехать, ибо не было радиосвязи.) У выбранного им человека не было личных политических амбиций, он был обязательным и достаточно высокопоставленным, чтобы решать любые проблемы, которые могли бы возникнуть в Москве. Это был Чэнь Юнь, член Секретариата. Мао правильно выбрал своего представителя. В Москве Чэнь вручил тщательно составленное послание, создавшее впечатление, будто высшее командование большинством голосов на правомочном заседании избрало Мао своим лидером: «расширенное заседание Политбюро… сняло карандашных стратегов и поставило в руководство т. Мао Цзэдуна».

Отряд Мао уже достиг западной части Центральной Сычуани, граничащей с Тибетом, и шел дальше прямо на север навстречу Чжан Готао. Следующий участок пути стал тем местом, на котором и развернулось то, что впоследствии приняло форму мифа о Великом походе, — переход моста через реку Дадухэ. Река представляла собой грандиозный естественный барьер. В конце мая, раздувшаяся от таяния гималайских снегов, она была бурным потоком, окруженным высокими скалами. Каменистое дно скрывало предательские водовороты, из-за чего ни перейти вброд, ни переплыть реку было невозможно.

Обходного пути не существовало. Был один-единственный мост, построенный в начале XVIII века, как часть императорской дороги, соединявшей Чэнду, столицу Сычуани, и Лхасу, столицу Тибета. Это был величественный висячий мост 101 метр длиной и более 3 метров шириной. Основу составляли 13 толстых железных цепей на расстоянии около 30 сантиметров друг от друга. Промежутки между цепями были покрыты деревянными планками.

Мост через Дадухэ[42] стал ядром мифа о Великом походе. Этим мифом «кормили» журналиста Эдгара Сноу в 1936 году. Переход через мост, писал Сноу, «был самым важным событием Великого похода».

Вот как он описывает это событие: «Половину деревянного покрытия сняли [националисты], и перед ними [участниками похода] до самой середины потока качались лишь голые железные цепи. На северном предмостном укреплении находилось вражеское пулеметное гнездо, а за ним были позиции Белого полка… Кто бы мог подумать, что красные предпримут сумасшедшую попытку переправиться через реку под одним только голым цепям? Но именно это они и сделали».

Он описывает, как расстрелянные из пулемета люди падали в реку: «[Оставшийся] настил покрыли парафином и подожгли. К тому времени около двух десятков красных солдат на четвереньках продвигались вперед, забрасывая вражеское пулеметное гнездо гранатами».

Это сплошной вымысел. Никакого сражения на мосту через Дадухэ не было. Вероятнее всего, эта легенда была создана потому, что сама обстановка — подвесной мост через бурлящую реку — казалась идеальным местом для героических деяний. Когда 29 мая 1935 года красные подошли к мосту, там не было никаких националистических войск. Коммунисты заявляют, что мост оборонял полк националистов под командованием некоего Ли Цюанынаня, однако, судя по радиосвязи с этим полком, он находился далеко от моста в местечке под названием Хуалиньпин. В Лудине, городке у одного конца моста, был расквартирован другой полк националистов, но его вывели из городка перед самым появлением красных[43]. В многочисленных радиограммах националистов нет никаких упоминаний ни о каком сражении на том мосту или в том городке, хотя отмечаются перестрелки на пути к мосту и после того, как коммунисты его преодолели. Чан оставил этот путь открытым для красных.

Подойдя сюда, красный авангард разместил штаб в католической церкви у моста и начал обстрел Лудина на противоположном берегу реки. Одна местная женщина, вполне энергичная в свои девяносто три в 1997 году, когда мы с ней встретились, рассказала нам о том инциденте. В 1935 году ее семья — все католики, как многие местные жители в те дни, — держала лавку у самого моста на той стороне, где были красные, и красные солдаты поселились в ее доме. Она помнила, как бесцельно стреляли коммунисты, в их сторону не прилетел ни один снаряд.

Возможно, некоторые доски моста были сняты или повреждены. Девяностотрехлетняя женщина помнила, что красные одолжили у нее и ее соседей двери, чтобы положить на мосту, а после того, как войска прошли, местные жители разобрали свои двери. Некоторые даже предоставили красным бесценные крышки от гробов (люди готовили себе гробы задолго до смерти). Однако мост не был оголен до цепей. Единственный раз это случилось, когда при режиме Мао здесь снимали пропагандистский фильм.

На самом деле мост не горел. В 1983 году хранитель музея у моста решительно опроверг это утверждение.

Самое веское доказательство — отсутствие боевых потерь. Красная армия перешла мост, не потеряв ни одного человека. Авангард, атаковавший мост, состоял из двадцати двух человек, в общем-то самоубийц. Однако на праздничной церемонии, состоявшейся 2 июня 1935 года, сразу после штурма, все двадцать два солдата были не только живы и здоровы, но и получили каждый по ленинскому костюму, авторучке, миске и паре палочек для еды. Ни один из них не был даже ранен.

Под вражеским огнем никто не погиб. Телохранитель Чжоу Эньлая вспоминал, как Чжоу, расстроившись от известия о том, что одна лошадь свалилась в реку, отправился проверить человеческие потери. «Ни один человек не погиб?» — спросил Чжоу командира отряда, захватившего мост, Ян Чжэнъу, на что Ян ответил: «Ни один»[44]. В 1982 году не кто иной, как высший партийный руководитель Дэн Сяопин, участник событий у моста Дадухэ, подтвердил, что официальную версию сфабриковали. Когда бывший советник по национальной безопасности США Збигнев Бжезинский описал переход как «великий воинский подвиг», Дэн улыбнулся и сказал: «Да, наша пропаганда подала это таким образом… В действительности это была очень легкая военная операция. Ничего значительного. На другом берегу были лишь войска какого-то военачальника, вооруженные старыми мушкетами, фактически это не являлось подвигом, но все мы сознавали, что должны разыграть трагедию».

Мао пересек Дадухэ по мосту 31 мая 1935 года. До ненавистной встречи с Чжан Готао оставалось всего лишь около 300 километров. Между ним и авангардом Готао, идущим навстречу, возвышалась Большая Снежная гора. Несмотря на название — и легенду, — на вершине, куда забрались красные, по словам местных жителей, никакого снега не было. Но было холодно, слякотно, дули пронизывающие ветры, а самое неприятное — многие, чтобы облегчить свою ношу, бросили теплую одежду в субтропической низине. Все, чем они подкрепились перед подъемом, — кипяченая, приправленная перцем вода. Хотя переход занял всего один день, на горе погибло много народу, отчасти из-за высоты (более 3 километров), но главным образом потому, что люди уже были ослаблены перенесенными лишениями.

Почти восемь месяцев участники похода шли практически безостановочно; половину этого времени бесцельно, как с военной точки зрения, так и с точки зрения выживания, но вполне осмысленно с точки зрения восхождения Мао к власти. Кроме вражеских атак, их изводили бесчисленные болезни. «Все мы были страшно завшивлены, — вспоминал Браун. — Свирепствовала дизентерия с кровавым поносом, появились первые случаи тифа… Наш путь был усыпан трупами: убитые, замерзшие или просто истощенные». Хуже всех приходилось тем, кто нес носилки с вождями и тяжелые грузы. Некоторые носильщики, присев отдохнуть, уже не вставали.

Мао шел в гору пешком, опираясь на палку. Он держался гораздо лучше, чем его молодые охранники, потому что в походе лучше питался и больше отдыхал.

Люди Готао ждали их по другую сторону горы в тибетском поселении домов на сто. Они пришли не с пустыми руками — подготовили не только продовольствие, но и одежду, и обувь, шерстяные носки, одеяла, перчатки и такие деликатесы, как консервированный желтый горох, чай и соль. Эта армия была хорошо накормлена и хорошо экипирована, ей даже было чем поделиться. Мао и другие лидеры получили дополнительное продовольствие, лошадей, ослов, шерстяные костюмы. Для Мао выбрали послушную лошадь, а для его медицинского обслуживания — мужчину-врача.

Неделю спустя, 25 июня 1935 года, Готао, в течение трех дней пробиравшийся через девственные леса и каменистые ущелья, прибыл на встречу с Мао и его соратниками в деревеньку Фубянь. Наконец свершилось официальное соединение двух самых больших коммунистических армий.

Через несколько дней, 4 июля, брат жены Чан Кайши, Кун Сянси (президент Центрального банка Китая и министр финансов), нанес визит советскому послу Дмитрию Богомолову якобы для обсуждения действий Японии в Северном Китае. В самом конце беседы Гун заметил, что Чан очень хочет увидеть своего сына. То есть Чан передавал Сталину: «Я сохранил две главные Красные армии, позволил им соединиться, а теперь будьте добры, верните мне сына». — «Мы не препятствуем его отъезду, — ответил Богомолов откровенной ложью, — но, насколько я знаю, он сам не хочет никуда ехать».

Хотя Чан так и не получил сына, он достиг своей цели: обеспечил центральному правительству власть над тремя юго-западными провинциями. Военный диктатор Гуйчжоу был вынужден покориться и после щедрого вознаграждения покинул свою вотчину. Правитель Юньнани остался и установил хорошие отношения с Чаном (на некоторое время). Поскольку армия Чана, преследуя Мао, находилась в Сычуани, он сам вернулся туда в мае, чтобы принять власть над этой стратегически важной — и самой населенной — провинцией. Он провел там месяцы, напряженно превращая Сычуань в свою базу для войны с Японией.

Мао тоже добился своей цели. Навязав Красной армии двухтысячекилометровый кружной путь, он выиграл время для упрочения своего ставленника Ло Фу де-факто на посту лидера партии и, как серый кардинал, подмял под себя партийное руководство. Шансы Готао серьезно сократились. Из-за интриганства Мао его армия уменьшилась на десятки тысяч человек и теперь представляла собой около десяти тысяч голодных и измученных несчастных в лохмотьях. Но его это не волновало. Армию можно было воссоздать.

Как всегда, Мао считал Кремль своей единственной надеждой в стремлении завоевать Китай. Ближе, чем когда-либо, подойдя к контролируемой русскими территории, он завел разговоры о «материальной и технической помощи» из советской Средней Азии. На данный момент его главной целью было не допустить, чтобы Чжан Готао, чья армия превосходила остатки его армии в восемь раз, получил доступ к советскому оружию — или к кремлевскому представителю — раньше его.

Глава 14 Великий поход III: монополизация связи с Москвой (1935 г.; возраст 41 год)

Когда обе армии объединились в июне 1935 года, силы Мао, известные как 1-я фронтовая Красная армия и находившиеся под непосредственным руководством партии, оказались на грани распада. В Великом походе первоначально участвовало 80 тысяч человек из этой армии. Теперь численность армии Мао снизилась до 10 тысяч — одной восьмой от общего числа участников. Она потеряла почти все тяжелое вооружение, а в винтовках оставалось в среднем всего по пять патронов. Чжу Дэ жаловался своему старому другу Чжан Готао, что его армия «прежде была гигантом, а теперь от нее остался лишь скелет. Она больше не может сражаться».

В отличие от армии Чжу Дэ армия Готао, чья численность в начале похода составляла 20 тысяч человек, выросла в четыре раза и составила 80 тысяч. Солдаты были накормлены, великолепно обучены и снаряжены пулеметами, минометами, имели достаточно боеприпасов.

Готао встретил своих товарищей во всеоружии. Это был «высокий, величавый мужчина лет сорока», вспоминал Отто Браун, который «принял нас как хозяин гостей. Он вел себя очень уверенно, прекрасно осознавая свое военное превосходство и власть. Его люди контролировали большую часть скудных запасов этого района, необходимых для обеспечения десятков тысяч солдат Красной армии. В своих честолюбивых замыслах он не уступал Мао».

Наступил момент, когда Готао должен был получить назначение и мог претендовать на пост главы партии или начальника армии. Мао не хотел, чтобы он стал ни тем ни другим. Это был момент истины.

Казалось, что все против Мао, однако после воссоединения с армией Готао он остался победителем благодаря трем политикам, которые были рядом и сформировали ядро правящей верхушки партии, Секретариат, — Ло Фу, Чжоу Эньлай и Бо Гу.

Что касается Ло Фу, то он не рассчитывал удержаться на столь высоком посту без поддержки Мао. Более того, когда Мао решил отправить армию в обход, Ло предпочел дать согласие, нежели рисковать своим новым назначением. Чжоу Эньлай действовал в сговоре с Мао. Со стороны казалось, что меньше всего потерял бы Бо Гу, перейдя на другую сторону, ведь его выталкивали из кресла Мао и Ло Фу. Но поскольку речь шла о разрушении армии, он пошел на компромисс, предпочел отказаться от борьбы и теперь был совершенно сломленным человеком.

Итак, несмотря на появившийся шанс сговориться с Готао и отделаться от Мао, высшие чиновники предпочли этого не делать, исходя из своих личных интересов. Если бы теперь они принялись обвинять Мао во всех грехах, то это вызвало бы естественный вопрос «А где были вы?». Это означало бы, что у них был выбор, от которого они отказались, и, таким образом, их нынешнее положение было бы поставлено под сомнение. В целях самозащиты они решили придерживаться простой версии: 1-ю фронтовую Красную армию разбили более мощные силы националистов. Чтобы еще больше поддержать свой образ стойких военачальников, они попытались очернить армию Готао, которая выиграла несколько тяжелых сражений. Поскольку военное искусство солдат Готао было безупречно, чиновники избрали политическую тактику очернения, утверждая, что армия пострадала от «военной диктатуры» и «политической отсталости», а ее солдаты были «настоящими бандитами».

Эти обвинения вызывали ярость среди солдат Готао. Оба лагеря принялись клеветать друг на друга, и люди Готао одержали в этой борьбе легкую победу. Плачевное состояние 1-й фронтовой Красной армии было ясно всем, и презрение, которое она вызывала, переносилось и на ее начальников.

«К чему нас приведут такая армия и Мао Цзэдун?» — вопрошали повсюду. Негодование было направлено против всего Центра, а не только против Мао, и это стало ключевым фактором в объединении троих лидеров — Ло Фу, Чжоу Эньлая и Бо Гу — с Мао, в результате чего в Секретариате он получил большинство голосов (четыре к одному) против Готао.

Троица поняла, что им предстоит «утонуть или плыть» с Мао, когда против них повернулись собственные офицеры и солдаты. Со всех сторон сыпались жалобы на военную «некомпетентность» и равнодушное отношение к рядовому составу. «Они не знали, куда бегут, — говорили офицеры Готао, — и вся армия давно должна была отдохнуть и накопить силы». Рядовые, в свою очередь, жаловались на то, что их начальники бросили раненых и заставляли простых солдат «нести паланкины», на которых восседали высшие чиновники и их жены.

Обвинение в том, что Мао и другие лидеры на всем протяжении похода «сидели в паланкинах», было самым серьезным. Участник Великого похода поведал, как были рассержены простые солдаты: вожди говорили о «равенстве, а сами все время держались особняком, как феодалы. Мы говорили шепотом». Солдатам сказали, что «у вождей очень трудная жизнь. Хотя они не идут пешком и не несут груза, им постоянно приходится напряженно думать. А мы всего лишь идем и едим, не имея ни малейших забот». Неудивительно, что такие нелепые объяснения не убедили рядовых.

Отсутствие необходимости идти пешком и являлось границей между жизнью и смертью. Во время похода не погиб ни один раненый или ослабленный человек, имевший высокое звание. Не погиб ни один из вождей, которых несли на себе солдаты, даже если он был ранен. Элита выжила, но зато погибло от истощения множество носильщиков, медсестер и охранников, многим из которых было не больше двенадцати-тринадцати лет. Благодаря процветанию безжалостной иерархии и привилегий в правление Мао, в 1-й фронтовой Красной армии оказалось больше офицеров, нежели солдат.

При молчаливом согласии своих трех партийных союзников Мао предложил Готао символическое место заместителя председателя Военного совета, не имевшего даже права механического утверждения решений. Готао и его подчиненные потребовали права самим вести армию. Мао ответил ледяным молчанием. Во время этого противостояния у солдат начали заканчиваться запасы провианта. Обе армии общей численностью около 90 тысяч человек были вытеснены в Тибетское высокогорье, которое было не в состоянии прокормить даже свое собственное население и чья экономика совершенно пришла в упадок после появления этой огромной массы людей. «Нам приходилось драться за еду с местным населением», — вспоминал один из офицеров Красной армии. Участники похода опустошали ячменные поля, лишая местных жителей запасов продовольствия на целый год. Примечательно, что Мао относился к этому разбою, ставшему схваткой не на жизнь, а на смерть для тысяч людей, весьма своеобразно: «Это наш единственный заграничный долг», — сказал он своему американскому представителю Эдгару Сноу тоном, который Сноу назвал «ироничным».

Неудивительно, что тибетцы ненавидели красных. Великолепные стрелки, они устраивали вооруженные вылазки из лесов. В дневниках участников Великого похода встречаются следующие записи: «По пути попадалось множество трупов, в основном отставших солдат, убитых варварами», «Наткнулись на троих отставших солдат, убитых конницей варваров».

В конце концов Мао согласился, чтобы Готао возглавил армию. 18 июля 1935 года Готао был назначен главным комиссаром Красной армии и получил право «прямого командования всеми армиями». Однако Мао держал лидеров партии под наблюдением.

В начале августа 1935 года был согласован и утвержден подробный план похода на север, чтобы, по словам Мао, «быть ближе к Советскому Союзу, где мы можем получить помощь, самолеты и артиллерию». План предполагал отправиться в Ганьсу, оттуда направить отряд в Синьцзян, для поддержки местной красной власти, а затем для «строительства аэропортов и арсенала». Во время этой операции Мао удалось лишить Готао шанса первым связаться с русскими.

Для осуществления плана необходимо было разделить армию: основные силы под командованием Готао и Чжу Дэ войдут в город Аба, а затем отправятся на север, в то время как меньшая часть армии, известная под названием «правая колонна», отправится на восток через Банью. Мао решил, что он и центральное руководство отправятся с «правой колонной», состоящей из его старых войск под командованием Линь Бяо и Пэн Дэхуая, хотя они теперь подчинялись двоим командующим, назначенным Готао. Через девять дней после выхода армии Готао, 15 августа, Мао отправил ему телеграмму от имени Политбюро, приказав сменить курс: «Главная армия должна идти через Банью», то есть тем же путем, что и «правая колонна». Таким образом, Мао нарушил установленный план и потребовал, чтобы Готао и десятки тысяч его солдат сменили курс и присоединились к нему.

19 августа Готао ответил, что приближается к Абе, где есть запасы продовольствия, и что планирует войти в город через пару дней. Он настаивал на том, что необходимо придерживаться первоначального курса, заметив, что «на север ведут три или четыре параллельные дороги, где много людей и запасов еды», в то время как «дорога в Банью совершенно неизвестна».

Мао использовал свои политические связи, чтобы надавить на Готао. На следующий день он отправил Готао резолюцию от имени Политбюро, где говорилось, что его армия зашла слишком далеко на запад. Путь, которым шел Готао и который был избран единогласным решением, теперь объявлялся «в высшей мере неблагоприятным», а самого Готао обвинили в оппортунизме за то, что он «избрал дорогу с наименьшим количеством препятствий». Ярлык «оппортуниста» был использован для того, чтобы пригрозить Готао политической расправой.

Целью Мао было оказаться впереди Готао. Это будет означать, что Готао и его армия будут в бедственном положении. Мао понял, что, в то время как путь, избранный Готао, был легким, его собственный поход через Банью, который он выбрал сам, оказался чрезвычайно утомительным. Идти приходилось по обширной болотистой местности, на пересечение которой требовалось не меньше недели и где поджидало множество опасностей: отсутствие населения и, значит, отсутствие продовольствия и укрытия, суровый климат — густые туманы, свирепые бури и град, мало деревьев, так что было сложно развести костер, и коварная, ядовитая трясина под ногами, которая могла поглотить человека при малейшем неосторожном движении. Все это на высоте свыше 3 тысяч метров над уровнем моря и при ночной температуре ниже нуля даже в августе.

Вместо того чтобы беречь силы Красной армии, Мао настоял на том, чтобы Готао испытал те же самые лишения, что и он. Послав свой угрожающий ультиматум, Мао отправился в глубь болот в своем паланкине, оставив огромную стопку книг, включая полное собрание его любимых «Двадцати четырех историй». К концу первого дня в дневниках участников Великого похода отмечалось, что отряды шли вперед, «не встретив по пути ни одного человека, пересекли пять рек, три из которых не имели мостов, и промокли до нитки, просидев всю ночь под дождем». Браун оставил яркое описание случившегося: «Обманчивая зелень скрывала черную коварную трясину, которая была готова затянуть любого, кто провалится под тонкую корку или свернет с узкой тропы… Мы гнали перед собой скотину и лошадей, и животные инстинктивно выбирали безопасный путь. Серые тучи свисали почти до земли. Несколько раз в день начинался холодный дождь, а ночью выпадал мокрый снег, превращая землю под ногами в слякоть. Нигде не было ни жилища, ни деревца, ни кустика. Мы спали на четвереньках на маленьких пригорках, поднимавшихся над болотом. Единственной защитой были тонкие одеяла, большие соломенные шляпы, зонтики из промасленной бумаги, изредка — украденные плащи. Кто-то не просыпался утром, став жертвой холода и истощения. А ведь стояла середина августа! Буйствовали эпидемии дизентерии и тифа».

Другой участник похода вспоминал: «Один раз я увидел под одеялом нескольких человек и решил, что это отставшие солдаты. Я пытался разбудить их. Люди были мертвы». Еды не хватало. «Когда пала лошадь, мы ее съели: солдатам, шедшим впереди, досталось мясо, остальные обгладывали кости. Когда еда кончилась, мы ели корни и жевали кожаные ремни».

Госпожа Ло Фу записала в своем дневнике: «Трупы друзей повсюду. На шестой день я подхватила дизентерию, совершенно перестала стыдиться и просто садилась на корточки, после чего подвязывала брюки и догоняла отряд. Так прошло два дня, и я только стискивала зубы. Семь дней и ночей прошли словно в аду. На восьмой день, когда я ступила на твердую почву и увидела деревни, людей, скот и дым из труб, когда увидела на полях репу, моему счастью не было предела… Те семь дней и ночей стали самыми тяжелыми во всем походе. Когда мы прибыли в Банью, мне казалось, что я только что вернулась на землю из мира мертвых».

В Банью ночь, проведенная в хижине из сухого помета яка, налепленного поверх плетенных из прутьев стен, где можно было высушить одежду у костра из все того же помета, показалась выжившим верхом роскоши. Только в одном отряде Линь Бяо погибло 400 человек — 15 процентов всего состава.

Именно этой пытке по приказу Мао должны были подвергнуться десятки тысяч солдат Готао, вместо того чтобы идти по намеченному первоначально более благоприятному маршруту. Постоянно ссылаясь на Политбюро, Мао понуждал Готао «как можно быстрее добраться до Банью». В телеграмме, отправленной после того, как Мао выбрался из болота, познав все на себе, он откровенно лгал: «Из Маоэргая [где начался поход] до Банью расстояние совсем небольшое, и по пути встречается множество укрытий». Мао советовал: «Пусть с вами идут все больные и раненые, которые могут передвигаться, а также не забудьте обмундирование и имущество». Казалось бы, Мао велит Готао не бросать раненых, а на деле это было желание доставить ему и его армии как можно больше страданий.

Если бы Готао отказался повиноваться, Мао мог формально отстранить его от командования армией. Нехотя Готао дал согласие и отправил многочисленные отряды к болотам. Через пару дней пути он уже не был таким язвительным, как прежде. 2 сентября армия добралась до разлившейся реки. Командующий послал Мао телеграмму: «Мы произвели разведку на 30 ли [15 километров] вверх и вниз по течению и не смогли найти брод. Невозможно достать материалы для сооружения моста. Еды осталось всего на четыре дня…»

День спустя Готао принял решение не продвигаться вперед. «Произвели разведку на 70 ли [35 километров] вверх по течению и по-прежнему не можем построить мост или перейти реку вброд. Для всей армии еды осталось на три дня. Болотам не видно конца. Невозможно двигаться вперед, кажется, нам остается ждать смерти. Не можем найти проводника. Невыносимые страдания. Завтра утром решили возвращаться в Абу». Готао с трудом сдерживал гнев: «Стратегия этого похода непродуманна. В прошлый раз у армии кончились запасы продовольствия, и она понесла большие потери. В этот раз вы заставляете нас идти в Банью и пережить то же самое».

Благодаря коварству Мао Готао и основные силы армии застряли в болотах на месяц. Надвигались суровые холода. Готао принял решение, которого как раз и добивался Мао: пойти на север и остаться там до весны следующего года, поскольку «возможность продвигаться дальше была утеряна». Две трети солдат страдали кожными инфекциями на ногах и еле передвигались. Если они предпримут длительный переход на север, придется бросить почти всех больных и раненых.

Конечно же все это было прекрасно известно Мао: сам план подвергнуть армию Готао таким пыткам имел целью уменьшение ее численности. Мао добился своей цели: удостоверился, что первым доберется до русских, заставив Готао ожидать на юге до следующего года.

Но как только Готао отдал приказ не идти на север, Мао столкнулся с большой проблемой. Приказ Готао обжалованию не подлежал. Мао мог отдавать приказы от имени партии, но не был уверен, что сможет увести за собой армию, даже свои собственные войска, если у них возникнет возможность выбора. Кризис наступил 8 сентября 1935 года, когда Готао приказал двоим командующим армией Мао привести «правую колонну» к нему на юг.

Понимая, что не имеет авторитета у солдат, Мао отказался от открытого противостояния. Он не посмел ставить под сомнение приказ Готао, даже прикрываясь именем партии. Вместо этого он под ложным предлогом похитил собственные войска. В ночь с 9 на 10 сентября вместе с Ло Фу он бессовестно солгал нескольким приближенным: Готао приказал своим людям причинить вред лидерам партии, поэтому они должны втайне собрать подчиненных и выступить в путь той же ночью[45]. Госпожа Ло Фу вспоминает, как их разбудили среди ночи и приказали: «Вставайте! Выступаем сейчас же!» Мы поинтересовались, что случилось и куда мы идем. Нам ответили: «Никаких вопросов, немедленно собирайтесь! Никакого шума, никаких факелов, следуйте за мной». Мы прошагали около 10 ли [5 километров], не останавливаясь, чтобы передохнуть, пока не перешли горный перевал».

Одновременно с похищением собственных войск Мао поручил одному из своих высокопоставленных чиновников похитить секретные карты из штаб-квартиры Второго бюро, где хранились записи радиопереговоров.

Здесь у Мао появился новый союзник в лице Пэн Дэхуая. Более трех месяцев назад Пэн оспаривал у Мао должность командующего и был лояльно настроен по отношению к Готао, который пытался привлечь его на свою сторону. Но теперь Пэн перешел на сторону Мао. Причина крылась не только в том, что Мао возглавлял партийное руководство, но и в том, что он захватил место единственного переговорщика с русскими.

На рассвете 10 сентября командующие «правой колонной» Готао проснулись и обнаружили, что Мао и его войска исчезли вместе с картами. Им сообщили, что арьергард армии Мао зарядил ружья и готов стрелять в преследователей. Офицеры, занимавшие посты вдоль дороги, по которой бежали отряды Мао, спрашивали, надо ли им силой остановить беглецов, поскольку было очевидно, что они уходят тайком. Командующие Готао решили, что «Красная армия не должна стрелять в Красную армию», поэтому Мао позволили уйти.

Пока Мао и его люди шли вперед, появилась агитационная бригада из армии Готао и принялась махать руками, крича: «Не ходите за Большим Носом! Пожалуйста, вернитесь!» Большой Нос означало «иностранец», в данном случае Отто Браун. Ему тоже солгали, будто Готао отдал приказ «сломить сопротивление Центрального комитета, если потребуется, то силой». Впервые рядовые узнали, что в армии произошел раскол, и это известие вызвало огромное смятение. Политический отряд Мао немедленно послал своих людей, чтобы вынуждать солдат идти вперед, на случай если кто-то решит последовать за Готао.

В это время у Мао было менее 8 тысяч солдат — совершенно растерянные люди, не знавшие, чью сторону им принять. Сам Мао появился перед войсками, что было для него необычно. Он не стал обращаться к ним, а просто молча стоял у обочины дороги, глядя, как солдаты идут мимо, подсчитывая силы и пытаясь угадать их настроение. Мао удостоверился, что рядом с ним стоит Пэн, и передал бразды правления ему. Впервые старший офицер оказался так близко к Мао, который всегда предпочитал управлять из тени.

Следующим шагом Мао было убедиться, что Чан Кайши не причинит беспокойства его личному составу. Уже не оставалось сомнений, что Чан пропустит его, но позволит добраться до места назначения лишь очень ослабленной армии. Во время Великого похода, в то время как отряды Мао продвигались вперед без потерь, Готао приходилось отвоевывать каждый свой шаг.

Мао было на руку, чтобы Чан узнал, что на север идет лишь маленькая армия и что с ней находятся партийные лидеры. Уже через несколько часов после раскола армии националисты узнали, какие отряды отправились с Мао и насколько велики были потери. 11 сентября, на следующий день после побега Мао, Чан сообщил коменданту округа, что «получил информацию о том, что Мао, Пэн, Линь и их бандиты бегут на север и что они умирают от голода и усталости».

Готао не сомневался, что эта информация была нарочно запущена Мао, поскольку в телеграмме, посланной им на другой день, говорилось: «На следующее утро после вашего ухода враг уже знал, что отряды Пэн Дэхуая бежали на север. Опасайтесь реакционеров, выдающих ваши секреты. Несмотря на наши разногласия, мы не должны выдавать наших передвижений врагам».

Эта утечка информации обеспечила Мао спокойный путь до места назначения — Лёссового плато. Там, в Северной Шэньси, его ожидало единственное безопасное место во всем Китае, благодаря любезному разрешению Чан Кайши. Мао и партийные руководители знали об этом задолго до Великого похода, а из Москвы еще 3 мая 1934 года они получили указание расширить этот лагерь.

Мао принял помощь от Чан Кайши, и следующие несколько тысяч километров армия прошла почти беспрепятственно. «Если не считать местных снайперов, — вспоминал Браун, — на этом участке мы не встретили врагов»[46]. За ними по пятам следовали силы Чана, но только чтобы не дать Мао забрести в центр Китая.

Последний отрезок пути оказался приятной прогулкой по сравнению со всем предыдущим. Вместо снега, града и стреляющих из лесов тибетцев, на юге Ганьсу красные видели золотые колосья, колышущиеся под теплым солнцем, пасущихся овец и работающих в поле крестьян. Местные жители были дружелюбны, и Мао изо всех сил старался, чтобы так осталось и впредь. Ему больше не хотелось получить такой же прием, как от тибетцев, поэтому он ввел в своих войсках «суровую дисциплину». Почти 60 процентов населения составляли мусульмане, и красноармейцам было запрещено убивать и есть свиней, а также грабить жителей, даже богатых.

Местное население пригласило солдат разместиться в своих домах, где люди впервые за много месяцев смогли помыться, побриться, подстричься и попробовать вкусную мусульманскую еду — оладьи, лапшу, баранину, курицу, чеснок и перец. Браун вспоминал, что его «глубоко поразило» гостеприимство местных жителей.

Однако эта дружелюбная атмосфера стала головной болью для Мао по мере того, как росло количество случаев дезертирства. В докладе националистов говорилось, что, пока войска Мао находились лишь в одном уезде Миньсянь, свыше тысячи солдат Красной армии перешли на сторону противника. 2 октября Мао приказал силам безопасности «собрать» отставших солдат, что часто означало казнь. Один из старших офицеров (позднее начальник штаба армии коммунистического Китая) вспоминал: «Во время похода в Северную Шэньси от армии постоянно отставали солдаты. Организация политической безопасности вновь применила жестокие методы наказания». Офицер был напуган: «Я медленно шел вслед за своими, все время боясь, что упаду и меня примут за отставшего». «Принять за отставшего» означало то же, что и «позаботиться» у мафиозных кланов, то есть «убить». Однажды, «чуть не падая с ног», офицер решил, что не сможет больше идти: «Я успокоился, лишь когда добрался до штаба в 11 часов вечера».

Когда Мао наконец добрался до коммунистической территории в Северной Шэньси, которая должна была стать его базой, число его солдат уменьшилось до четырех тысяч. В последний и самый легкий месяц пути он потерял больше половины состава — дезертиров, отставших и погибших от болезней или от рук сотрудников службы безопасности. Армия Мао была почти такой же, как семь лет назад, в январе 1929 года, когда он покинул враждебные районы. Войска были в ужасающей форме. Один из офицеров вспоминал: «Мы были истощены и изнурены переходом. Наша одежда порвалась в клочья. У нас не было обуви и носков, и многие заворачивали ноги в куски одеял. Поселок, куда мы прибыли, Уци, был очень бедный, но даже местные жители все время спрашивали: «Как вы оказались в таком состоянии? Вы похожи на горстку нищих».

Но Мао не чувствовал себя побежденным, когда 18 октября 1935 года ступил на коммунистическую территорию. «Самый черный момент» в его жизни, как он называл угрозу Готао, миновал, и он вышел из него победителем. Благодаря Мао Красная армия еле держалась на ногах после перехода в 10 тысяч километров, длившегося целый год и четыре месяца, но зато теперь партия всецело принадлежала ему.

Посланник Мао Чэнь Юнь приехал в Москву и передал Коминтерну свое сообщение 15 октября. Москва впервые признала Мао после его полной победы единственным вождем КПК. В ноябре русские опубликовали тщательно отредактированный доклад Чэнь Юня, в котором Мао объявлялся «прошедшим испытание на прочность политическим вождем партии Китая». Две недели спустя газета «Правда» опубликовала статью под заголовком «Вождь китайского народа Мао Цзэдун», где Мао трогательно называли чуть ли не чеховским страдальцем, мужественно борющимся с болезнями и нуждой.

В середине ноября 1935 года из Москвы в Северную Шэньси прибыл советский посол. Впервые за год была налажена связь между Россией и Китаем. Посол путешествовал по пустыне Гоби под видом торговца в овечьей шубе. С собой он привез шифры для радиопереговоров с Москвой, а также радиста. Через несколько месяцев радиосвязь с Москвой была восстановлена, и человеком, контролировавшим ее из Китая, был конечно же Мао.

Посол передал слова Сталина о том, что китайские красные должны «приблизиться к Советскому Союзу», установив границу с соседом России Внешней Монголией. Можно было приступать к «установлению связей с СССР».

Чан Кайши был менее успешен в достижении своих личных целей. 18 октября, день, когда для Мао завершился Великий поход, Чан впервые после его начала увидел советского посла Богомолова. Чан предложил заключить с Россией «секретный военный договор». Он мог быть направлен против Японии, которая пыталась отобрать у Китая пять северных провинций, предлагая им фальшивую «независимость». Русские ответили, что Чан вначале должен «урегулировать отношения с КПК». Близкий помощник генералиссимуса и основатель китайской разведки Чэнь Лифу начал секретные переговоры с Богомоловым и советским военным атташе Лепиным относительно сути сделки с КПК, куда входило даже «сотрудничество» с красными.

Во время этих переговоров Чэнь Лифу попросил Богомолова освободить сына Чан Кайши Цзинго. Чэнь рассказал нам: «Я говорил ему: «Наши страны сейчас подписывают договор, и у нас очень хорошие отношения. Почему вы по-прежнему удерживаете сына нашего лидера? Почему вы отказываетесь его освободить?» (Чэнь добавил, что действует без согласия Чан Кайши: «Он не позволил бы мне высказать эту просьбу». Становится ясно, что идея обмена не должна была быть приписана Чан Кайши.)

Но Сталин отказался освободить заложника. Цзинго почти десять лет не видел родителей. В марте того же года во время работы на заводе тяжелого машиностроения на Урале в унылую жизнь молодого человека ворвалась любовь и он женился на русской специалистке Фаине Вахревой. В декабре их первый ребенок должен был родиться в том же плену, какой предстояло еще много лет терпеть Цзинго, по мере того как росло могущество Мао.