Неизвестный Мао

Глава 15 Своевременная смерть хозяина Мао (1935–1936 гг.; возраст 41–42 года)

В течение последующих десяти лет домом Мао стало Лёссовое плато на северо-западе Китая, рядом с рекой Хуанхэ, второй по величине после Янцзы и ставшей колыбелью китайской цивилизации. Население базы составляло почти миллион человек, разбросанных на территории свыше 30 тысяч квадратных километров, в основном в северной части Шэньси и на границе с провинцией Ганьсу на западе. Находившийся вдали от центральных районов страны, в те дни это был единственный безопасный коммунистический район во всем Китае.

Повсюду расстилались пласты лёсса — желтой скудной земли, кое-где пересекаемой зубчатыми ущельями, глубина которых зачастую доходила до сотни метров, резко обрывавшихся в мягкую почву. Они образовались со временем из крошечных песчинок, которые приносил ветер из ближайшей пустыни Гоби. Большая часть жилищ была вырезана в склонах желтых холмов. Можно было долго глядеть вдаль и не увидеть ни единой души. Уци, первое «поселение», увиденное Мао по прибытии, состояло из тридцати жителей. В этом районе проживало очень мало людей и было множество невозделанной земли — неслыханное явление в Китае. Чан Кайши выбрал это место, чтобы Красная армия могла существовать, не увеличиваясь в размерах.

Основателем базы был местный коммунист Лю Чжидань с армией из 5 тысяч человек — больше, чем у Мао. В глазах местных сочувствующих Чжидань был героем. Местный испанский католический епископ, чья новая церковь и другие владения были захвачены людьми Чжиданя в июле 1935 года, называл его «дерзким заговорщиком, ведущим подрывную деятельность».

Приближаясь к лагерю Чжиданя, Мао заметил, что его правление кажется ему «неправильным», то есть что Чжидань политически ненадежен. Похоже, Мао отдал тайный приказ партийному бюро, в чьи обязанности входил контроль за районом Чжиданя (Северное бюро), провести чистку. В середине сентября на место прибыли представители партии, 15-го к ним присоединился отряд Красной армии численностью 3400 человек, присланный из другого района Китая. Началась жестокая партийная облава. Хотя перевес сил был на стороне Чжиданя, он не оказал сопротивления. Когда его отозвали с фронта и сообщили, что он арестован, Чжидань сдался добровольно.

Посланники партии обвинили Чжиданя в «принадлежности к правому крылу» (заклеймили за умеренность) и в том, что он агент Чан Кайши, который «создал лагерь Красной армии, чтобы уничтожить саму армию». Готовность Чжиданя признать вину была истолкована не как доказательство верности партии, а как «хитрая уловка, чтобы обманом заставить партию поверить ему». Начались ужасные пытки товарищей Чжиданя. Одному из них пронзили правое бедро до кости раскаленной проволокой. Многих похоронили заживо. В 1992 году один из уцелевших писал: «Мы были заключены под стражу в тяжелых кандалах… Нам говорили, что уже выкопали яму, где нас должны были похоронить живьем». Считается, что было убито от двухсот до трехсот человек.

В этот самый момент появился Мао, чтобы сыграть роль милосердного судьи. Он приказал прекратить аресты и пытки и в конце ноября освободил Чжиданя и его помощников. Репрессии против них были названы «непростительной ошибкой». Мао наказал двух козлов отпущения.

Таким образом, Мао удалось скомпрометировать местных вождей красных и одновременно выступить в роли их спасителя. Теперь управление лагерем переходило в его руки. Благодаря проведенным репрессиям Чжидань и его соратники были достаточно усмирены к моменту появления Мао (Чжидань едва мог ходить после нахождения в тяжелых кандалах), и Мао мог сместить их с ключевых постов, не опасаясь сопротивления. Чжидань получил низшую должность командующего отрядом под названием «28-я армия», который на деле состоял из горстки новобранцев. Комиссаром Мао сделал доверенного человека, который и стал начальником Чжиданя. Тот не возражал: он публично признал авторитет Мао и попросил своих товарищей, терпевших пытки вместе с ним, ставить интересы революции выше личных страданий.

Мао не хотел, чтобы его считали виновником падения Чжиданя, поскольку намеревался использовать его имя, чтобы придать больше законности своему правлению, учитывая, что Чжидань был местным. Мао намеревался собирать денежные средства, продовольствие, а также набирать солдат и работников из местного населения, как всегда поступала КПК, и он знал, что такая политика может вызвать недовольство местных руководителей, которые в состоянии устроить мятеж против Красной армии. Чтобы разобраться с Чжиданем, у Мао были другие методы, отличные от тех, что он использовал обычно для устранения конкурентов.

Устроившись на новом месте, Мао выступил с предложением открыть проход к контролируемой русскими границе, где можно было бы достать запасы продовольствия и оружие. В его планы входило перейти Хуанхэ и направиться в богатую провинцию Шаньси на востоке, достать рабочую силу и провиант, возможно, построить лагерь, а затем отправиться на север к Внешней Монголии, находившейся под контролем русских.

Поход начался в феврале 1936 года[47]. Удалось собрать небольшое количество трофеев и новобранцев, но войска Чан Кайши быстро оттеснили отряд к западу от Хуанхэ, не позволив ему подойти близко к монгольской границе. Во время этой короткой операции Чжидань и встретил свою смерть в возрасте тридцати трех лет. В учебниках по истории написано, что он погиб в бою, но многочисленные свидетельства указывают на то, что это было убийство.

Чжидань был застрелен 14 апреля 1936 года в местечке Саньцзяо — городке у переправы через Хуанхэ. В официальном докладе говорилось, что в сердце Чжиданя попала очередь из вражеского пулемета. Он не был в составе атакующего отряда и не попадал под перекрестный огонь. Чжидань находился примерно в 200 метрах, на маленьком холме, откуда наблюдал за ходом битвы в бинокль. Пулемет, якобы убивший его, стрелял в противоположном направлении и, если верить официальной версии, внезапно развернулся и выпустил очередь, которая чудесным образом поразила Чжиданя в самое сердце на расстоянии 200 метров! Похоже, этот пулемет бил со снайперской точностью.

Только два человека находились с Чжиданем в момент его смерти. Один из них — сотрудник службы политической безопасности по фамилии Бэй — известная личность в китайской службе госбезопасности. Во время Великого похода у него была обязанность следить за теми, кто нес партийную кассу. Другой человек — телохранитель. После того как в Чжиданя выстрелили, Бэй, по его собственным словам, отправил телохранителя «за врачом». Таким образом, только он оставался рядом с Чжиданем, когда тот «перестал дышать». Почти не остается сомнений, что Чжиданя убил Бэй или телохранитель.

Стечение обстоятельств, окружавших смерть Чжиданя, дает основание предположить, что все это было подстроено Мао. За неделю до этих событий Мао послал Чжиданю телеграмму, в которой говорилось, что «28-я армия» «с этого момента располагается в данной штаб-квартире». Для подобного приказа не было веской причины, если, конечно, не считать того, что о случившемся что-либо с Чжиданем теперь будут докладывать не через командование, а непосредственно Мао. Через два дня Мао включил Чжиданя в состав Военного совета, из которого он ранее был исключен. Это означало карьерный рост Чжиданя. Если бы он умер в этот момент, то приобрел бы статус героя, и его солдаты были бы счастливы. Наконец, 13 апреля сам Мао приказал Чжиданю отправиться в Саньцзяо, где того и убили на следующий день.

Когда Чжиданя похоронили, вдове не дали присутствовать на церемонии. «Вы плохо себя чувствуете, — сказал ей Чжоу Эньлай, — это вас еще больше расстроит». Это был приказ. Прошло семь лет, прежде чем вдове позволили эксгумировать тело, которое к тому времени уже разложилось. По ее просьбе вскрыли гроб, и Чжиданя публично похоронили в особой усыпальнице. Мао написал прощальные слова, назвав смерть Чжиданя «внезапной». Это было в то время, когда Мао должен был быть совершенно уверен в том, что в лагере больше не будет беспорядков, и для этого использовал имя погибшего Чжиданя.

Чжидань был единственным командующим Красной армией, погибшим на фронте. Через несколько недель после трагедии последовала смерть еще двоих командующих — в марте Ян Ци, а в начале мая Ян Сэня. Через несколько месяцев после прибытия Мао были убиты трое главнокомандующих из Шэньси — такая судьба не была уготована ни одному из командующих другими частями Красной армии.

После смерти Чжиданя и его товарищей исчезла угроза возникновения мятежа. Несмотря на то что среди местных жителей время от времени вспыхивали волнения, ничто уже не могло помешать укреплению режима Мао.

Глава 16 Похищение Чан Кайши (1935–1936 гг.; возраст 41–42 года)

Когда в октябре 1935 года, в конце Великого похода, Мао прибыл на северо-запад страны, его целью, кроме выживания, было открытие перехода к границе контролируемой русскими территории, чтобы иметь возможность получать оттуда оружие и запасы провианта. Чан Кайши хотел, чтобы красные сидели на привязи. Человеком, которого он избрал для исполнения этого задания, стал бывший военный правитель Маньчжурии Чжан Сюэлян, Юный маршал, чья штаб-квартира располагалась в столице провинции Шэньси, городе Сиань. Мао находился в той же провинции, километрах в трехстах к северу.

Существовало две контролируемых русскими территории, откуда можно было поставлять вооружение: Синьцзян, расположенный на расстоянии свыше 1000 километров на северо-запад, и Внешняя Монголия — более 500 километров на север. Огромная армия Юного маршала численностью около 300 тысяч человек была расквартирована в провинциях, откуда открывался доступ к обеим территориям.

Американский пилот Юного маршала Роял Леонард оставил описание этого вполне жизнелюбивого человека: «Моим первым впечатлением было, что передо мной президент клуба «Ротари»: полный, преуспевающий, с легкой и дружелюбной манерой общения. Уже через пять минут мы стали друзьями». Получив Маньчжурию в наследство от своего отца-военачальника (Старого маршала), убитого в июне 1928 года[48], Юный маршал принял сторону центрального правительства Чан Кайши, оставаясь военным правителем Маньчжурии, пока она не была захвачена Японией в 1931 году. После этого он отступил в Китай со своей армией в 200 тысяч человек и получил несколько высокопоставленных постов от Чан Кайши. Очевидно, маршал был близок к Чан Кайши и его жене. Он был на тринадцать лет младше генералиссимуса и часто повторял, что Чан «был мне как отец».

Однако за спиной генералиссимуса Юный маршал строил заговор по его смещению. Его злило, что теперь он вынужден подчиняться Чан Кайши, в то время как прежде правил территорией большей, чем Франция и Англия, вместе взятые. Маршал мечтал править всем Китаем. До этого он уже связывался с русскими и пытался попасть в Советский Союз, когда в 1933 году посещал Европу, но русские вели себя настороженно и на контакт не пошли. Всего четыре года назад, в 1929 году, Сталин ввел войска в Маньчжурию и выиграл битву против Юного маршала, захватившего принадлежавшую русским железную дорогу. Более того, Юный маршал не скрывал восхищения фашизмом и был в дружеских отношениях с Муссолини и его семьей. В августе 1935 года в Москву пришло донесение, подписанное КПК, где маршала называли «предателем» и «подонком».

Но когда в конце того же года Юный маршал был назначен уполномоченным Мао, Москва совершила поворот на сто восемьдесят градусов. На маршала обратили внимание… По расчетам Мао, он мог облегчить жизнь КПК и, что еще важнее, помочь достать оружие у русских. Через несколько недель после прибытия Мао на северо-запад советские дипломаты уже вели оживленные переговоры с Юным маршалом.

Он отправился в Шанхай и столицу Нанкин, чтобы встретиться с русскими тайно. Чтобы замести следы, Юный маршал удачно использовал образ плейбоя. Однажды, вспоминает его американский пилот, «маршал заставил меня лететь отвесно, касаясь одним крылом улицы, мимо окон «Парк-отеля». Мы летели на расстоянии 10 футов от фасада, и от шума мотора оконные стекла дребезжали, как кастаньеты». Это представление было разыграно перед отелем, где жила одна из подружек Юного маршала. «Возможно, это вас рассмешит, — с улыбкой рассказывал в 1993 году маршал, которому исполнился девяносто один год, — но в то время Дай Ли [глава разведки Чан Кайши] делал все возможное, чтобы обнаружить мое месторасположение, и думал, что я просто развлекаюсь с девушками. Но на самом деле я занимался серьезными делами…»

Юный маршал ясно дал понять русским, что готов пойти на компромисс с красными и начать «решительную борьбу против Японии», чего не делал Чан Кайши. В обмен маршал хотел, чтобы Москва оказала ему поддержку в смещении Чан Кайши и помогла стать руководителем Китая.

Эта сделка выглядела очень соблазнительной для Сталина, потому что обещала то единственное, о чем мечтал кремлевский вождь, — чтобы Китай развязал масштабную войну против Японии, которая с 1931 года вторгалась на территорию Китая и отхватывала от нее солидные куски. Отобрав Маньчжурию, Токио в ноябре 1935 года установил очередной марионеточный режим в Северном Китае, однако Чан Кайши по-прежнему избегал войны. Сталин опасался, что Япония может повернуть на север и атаковать Советский Союз.

Целью Сталина было отвлечь Японию от Советского Союза, заманив ее армии на огромные просторы Китая, чтобы они там и застряли. Москва изо всех сил пыталась заставить китайцев развязать войну с Японией, тщательно скрывая собственные намерения. Москва организовывала студенческие демонстрации, и многочисленные агенты, особенно госпожа Сунь Ятсен и невестка Чан Кайши, формировали группы давления, чтобы заставить Нанкин действовать.

Чан Кайши не хотел ни уступать Японии, ни развязывать войну. Он считал, что у Китая нет шанса на победу и что объявление войны Токио приведет к гибели его страны. Он придерживался промежуточной позиции — не уступать, но и не нападать. Так можно было продолжать до бесконечности, благодаря размерам Китая и тому, что японцы наступали не спеша. Возможно, Чан Кайши даже тешил себя надеждой, что Япония скоро обернется к России и оставит Китай в покое.

Таким образом, предложение Юного маршала понравилось Сталину, однако он ему не доверял. Он не верил, что бывший маньчжурский правитель сумеет удержать Китай в своих руках и выиграть войну. Если в Китае начнется междоусобная война, это упростит задачу Японии и, следовательно, увеличит угрозу Советскому Союзу.

Московские лидеры были слишком осторожны, чтобы прямо отклонить предложение Юного маршала. Русские продолжали поддерживать его, говоря, что подумают над его предложением, чтобы он помогал китайским красным. Советские дипломаты просили Юного маршала тайно наладить связь с КПК. Первые переговоры между представителем КПК и маршалом состоялись 20 января 1936 года.

В то время как русские просто водили Юного маршала за нос, Мао с радостью поддерживал его план свержения Чан Кайши и хотел заключить с ним соглашение. Это был идеальный сценарий для Мао. Поскольку Юный маршал зависел от Советского Союза, КПК будет отведена ключевая роль, и Мао даже может стать теневым правителем всего Китая. Он дал указания своему представителю Ли Кэнуну предложить Юному маршалу заключить альянс против Чан Кайши и пообещать ему поддержку в борьбе за пост главы нового национального правительства. Ли Кэнун должен был «намекнуть», что это предложение одобрено Москвой, и заметить, что в оружии и деньгах недостатка не будет.

Естественно, маршал хотел, чтобы обещания Мао подтвердили представители Советского Союза. Похоже, сделка была очень важна, поскольку вскоре Юный маршал получил приказание отправить в Москву своего полномочного представителя. В январе некий «пастор Дун» прибыл из Шанхая в штаб-квартиру маршала. Дун, бывший в 1920-х годах священником в церкви Святого Петра в Шанхае, являлся представителем коммунистической разведки. Бывший пастор сообщил Юному маршалу, что ему поручено присматривать за сыновьями Мао в Шанхае и что существует план отправки их в Россию, в специальную школу для детей иностранных коммунистических лидеров, организованную Коминтерном. Он предложил Юному маршалу отправить вместе с ним посла.

От второй жены Кайхуэй, казненной националистами в 1930 году, у Мао было три сына. После смерти матери мальчиков отвезли в Шанхай и отдали на попечение лидеров коммунистического подполья.

Детям жилось нелегко. Младший сын Аньлун умер в возрасте четырех лет вскоре после переезда в Шанхай. Двое других, Аньин и Аньцзин, вынуждены были скрываться и не могли ходить в школу или заводить друзей вне круга семьи Дун, где обстановка всегда была напряженной. Мальчиков поручили бывшей жене Дуна, чья жизнь после их появления наполнилась постоянными опасностями и беспокойством и которая сразу невзлюбила мальчиков. Иногда они убегали из дома и жили на улице. Годы спустя, посмотрев фильм о жизни беспризорника в Шанхае, Аньин очень разволновался и рассказал своей жене, что и они с братом вели такую же жизнь — спали на тротуаре и рылись в мусорных ящиках в поисках еды или окурков. За все эти годы Мао не прислал им ни единого письма.

В Москве решили перевезти детей Мао в Россию, где за ними могли бы присматривать и отдать в школу. Как и в случае с сыном Чан Кайши, когда тот шел к власти, целью этого решения было сделать из мальчиков заложников. Сталин лично принимал решение, и Мао не возражал.

Таким образом, предложив Юному маршалу найти своего человека для сопровождения мальчиков в Союз, в Москве убили сразу двух зайцев одним выстрелом. Юный маршал гарантирует безопасность детей во время поездки и берет на себя все финансовые затраты, а также обеспечивает сопровождение детей, включая и няню. Но самое важное — маршал воспримет это приглашение как знак того, что Москва всерьез заинтересована в сделке, чего нельзя достигнуть, пока Чан Кайши правит в Китае.

Юный маршал пришел в восторг и быстро произвел все назначения. Его представитель вместе с мальчиками отбыл из Китая в Марсель 26 июня. Из Москвы сообщили, что они могут забрать советские визы в Париже.

В июне 1936 года в двух южных провинциях, Гуандун и Гуанси, произошло выступление против режима Чан Кайши. Мао пытался убедить Юного маршала воспользоваться возможностью и превратить северо-запад страны в восставшую территорию, перешедшую на сторону красных. На заседании Политбюро он заявил, что его целью было создание единого объединения, «подобного Внешней Монголии», то есть государства-сателлита Советского Союза.

Однако Юный маршал на это не пошел. Он хотел править всем Китаем, а не его частью. Москва же проявляла открытое неприятие этих намерений маршала. В конце июня, после перерыва в двадцать месяцев, было возобновлено радиосообщение между Москвой и китайскими коммунистами. В первой телеграмме Коминтерну Мао просил подцержать его в стремлении начать восстание в Северо-Западном Китае. План был передан Сталину и не понравился ему. Вождю был нужен не разобщенный, а сильный Китай, который смог бы выступить против Японии.

Через несколько дней после отправки телеграммы восстание в Гуандуне и Гуанси захлебнулось, и немалую роль в этом сыграл тот факт, что местное население было резко настроено против сепаратистских действий. Сталин еще больше убедился в том, что единственным человеком, который смог бы объединить Китай, был Чан Кайши. 15 августа 1936 года КПК получила из Москвы приказ прекратить обращаться с Чан Кайши как с врагом и считать его своим союзником. «Нельзя обращаться с Чан Кайши так же, как с японцами. Вы должны стремиться положить конец враждебным столкновениям Красной армии и отрядов Чан Кайши и вместе выступить против японцев… Все должно быть принесено в жертву антияпонскому делу». Теперь Сталин хотел, чтобы КПК поддержала Чан Кайши как лидера объединенного Китая, по крайней мере на время.

Москва бесцеремонно приказывала КПК начать серьезные переговоры с Чан Кайши. Мао принужден был уступить, и переговоры между КПК и представителями правительства Чан Кайши о создании единого фронта начались в сентябре. Чан положил начало установлению дружественных отношений. Когда закончился Великий поход, он попытался завязать дружеские отношения с Москвой, но там ему велели «прямо поговорить с представителями КПК».

И Москва, и Мао держали Юного маршала в неведении относительно этих политических перемен и продолжали уверять его, что он заменит на посту Чан Кайши. Когда в конце июля Юный маршал сказал советскому послу Богомолову, что надеется на то, что его «блок с китайскими коммунистами, направленный против Чан Кайши и японцев, будет поддержан СССР», посол даже не попытался намекнуть, что в Москве настроены крайне негативно против этого плана. В свою очередь, Мао продолжал уверять Юного маршала, что Москва готова оказать ему поддержку.

Несмотря на свое решение поддержать Чан Кайши как главу государства, Сталин не собирался отказываться от тайных намерений укрепить китайскую Красную армию. В начале сентября 1936 года он одобрил план переправки вооружения в Китай через Внешнюю Монголию. Среди пожеланий Мао была «ежемесячная помощь в размере трех миллионов долларов», самолеты, тяжелая артиллерия, снаряды, винтовки для пехотинцев, зенитные орудия, понтоны, а также советские летчики и артиллеристы. 18 октября из Коминтерна Мао сообщили: «Переправляем меньше, чем вы запросили в своей телеграмме от 2 октября, и у нас нет самолетов и тяжелой артиллерии». Однако «иностранная кампания», обеспечивающая перевозки (агент советской военной разведки), «предоставит 150 грузовиков и обеспечит вас водителями и бензином: они смогут осуществить две поездки, каждый раз перевозя по 550–600 тонн». Количество ружей было таким же, какое русские отправили в Испанию, где только что разразилась гражданская война.

В октябре китайская Красная армия начала операцию по прорыву к месту назначения в пустыне у границы с Внешней Монголией. В лагере Мао было 20 тысяч солдат, и туда готовились подтянуться другие отряды Красной армии в ответ на его призыв помочь. Сюда входили отряды под командованием его бывшего соперника, а теперь сильно пострадавшего Чжан Готао, который провел зиму на тибетской границе под бомбардировками националистов. Тысячи солдат замерзли до смерти, многие ослепли от снега. В прошлом году Готао потерял половину своего восьмидесятитысячного войска, которым командовал, когда встретился с Мао в июне 1935 года.

И хотя численность его армии была вдвое больше армии Мао, Готао стал его подчиненным. Почувствовав, что пришел его конец, он очень «разволновался»; по воспоминаниям товарищей, он даже заплакал. «Со мной покончено, — сказал он. — Когда мы прибудем в северную часть Шэньси, меня посадят в тюрьму». И хотя Готао избежал тюрьмы, Мао развалил его армию, а самого обвинил в пораженческих и ликвидаторских настроениях. Но сейчас Мао нужна была большая и сильная армия Готао, чтобы пробиться к границе с Внешней Монголией.

Другой отряд Красной армии, пришедшей на помощь Мао, возглавлял Хэ Лун, раньше находившийся вне закона. Чан Кайши сопроводил его в северную часть Шэньси из лагеря на границе провинций Хунань — Хубэй[49]. Три отряда Красной армии объединились 9 октября 1936 года, и Мао стал главнокомандующим армией почти в 80 тысяч солдат — в двадцать раз большей, чем год назад.

Это была значительная сила, но, чтобы добраться до советского оружия, коммунистам предстояло победить мощную армию Гоминьдана, и Чан Кайши был твердо намерен их остановить. 22 октября он помчался в Сиань, чтобы лично принять командование войсками, и этим поставил Юного маршала в затруднительное положение. Юный маршал успел предупредить красных о намерении Чан Кайши, а также обеспечить их деньгами и зимней одеждой, но больше ничего сделать не смог: он был не в силах открыто противостоять приказам Чан Кайши. Поэтому его людям пришлось сражаться с красными. Через неделю рывок Мао к русскому оружию был подавлен. Армия в 21 800 человек, сумевшая пересечь Хуанхэ, была разбита на другом берегу реки. Основная часть Красной армии отошла на свою базу в Шэньси.

Мао срочно просил у Москвы денег: «Поторопитесь», — писал он в телеграмме. Коминтерн немедленно выслал 550 тысяч долларов США[50], но они не смогли решить всех проблем. Из еды оставались лишь грубые черные бобы. В этом регионе люди жили в основном в яодунах — пещерах, вырытых в склонах холмов, у многих солдат не было даже и такого укрытия. Начал идти снег, а у людей была всего лишь изношенная одежда и соломенные сандалии. На фронте Пэн Дэхуай, главнокомандующий, жил в убежище пастухов — яме глубиной один и шириной два метра, которая была вырыта на краю пустыни и подвергалась нашествию свирепых песчаных бурь. Даже Мао терпел неудобства, когда лидерам партии пришлось жить в маленьком городке Баоань, где сам Мао и его беременная жена скрывались в сырой пещере с капающей с потолка водой. Однажды, когда телохранитель попытался открыть дверь, его ужалил огромный скорпион. Повсюду сновали разносчики чумы — крысы размером с половину домашней кошки, настолько обнаглевшие, что сидели на груди у спящих людей и проводили по их лицу хвостами, пока те в страхе не просыпались.

К концу октября 1936 года Красная армия оказалась в отчаянном положении. Юный маршал понял, что это его шанс спасти ее и добиться благосклонности Москвы. Его план был прост и дерзок: похитить Чан Кайши, когда тот ступит в свои владения. И хотя Юный маршал не получил прямого согласия из Москвы (его посол никак не мог получить советскую визу), он рассчитал, что спасение китайской Красной армии и взятие «под опеку» Чан Кайши изменит мнение Сталина. Это была рискованная игра, но маршал был по натуре игроком. «Моя философия — игра, — сказал он как-то своим приближенным. — Я могу потерять один раз или дважды, но пока игра продолжается, придет время, когда я стану победителем». Захват Чан Кайши казался ему такой долгожданной возможностью.

Юный маршал обсудил свой план с засекреченным связным Мао Е Цзяньином и сообщил ему, что собирается инсценировать «государственный переворот» (по-китайски это звучало как «ку-де-да»)[51]. 29 октября Е отправил Мао зашифрованную телеграмму, где говорилось, что «есть предложение, как остановить Чан Кайши». 5 ноября Е отправился к Мао с планом переворота.

Идея похищения Чан Кайши принадлежала Юному маршалу, но масла в огонь подлил, несомненно, тайный агент по поручению Мао. Сотрудник советской разведки Александр Титов вспоминал, что «вопрос об аресте Чан Кайши обсуждался представителем Мао Цзэдуна Е Цзяньином и Чжан Сюэляном», в ноябре 1936 года. Мао намеренно утаил этот план от Москвы, зная, что Сталин будет против. Теперь Мао действовал вопреки интересам вождя. Для Сталина антияпонские настроения Чана имели огромное значение. 25 ноября Германия и Япония подписали договор, известный как «антикоминтерновский пакт». Худшие опасения СССР сбылись — страну окружали враждебно настроенные союзники, а вдоль южной границы Монголии к советской Средней Азии двигались прояпонски настроенные армии. В день подписания договора Сталин срочно приказал главе Коминтерна Георгию Димитрову дать понять КПК, что она должна перестать видеть в Чан Кайши врага и поддержать объединенное правительство. «Нам нужно правительство национальной обороны в Китае. Разработайте план…» — велел Сталин Димитрову.

Мао рисковал прогневить Сталина, поставив положение Чан Кайши под угрозу. Он пытался обезопасить себя, держась от заговорщиков подальше. Прежде чем нанести решающий удар, маршал послал Е телеграмму, в которой просил его вернуться: «Необходимо обсудить нечто очень важное. Прошу вас, немедленно возвращайтесь». Мао задержал Е, одновременно уверяя Юного маршала, что тот как раз в пути. Затем он послал ему телеграмму, где говорилось о том, что коммунисты вряд ли придут к согласию с Чан Кайши, а красные твердо намерены продолжать войну против генералиссимуса. Мао дал понять Юному маршалу, что именно он их единственный союзник, подразумевая, что Москва с этим согласна.

Добравшись до Сианя 4 декабря, Чан Кайши не отдал распоряжений относительно собственной безопасности. Его штаб-квартиру охраняли несколько дюжин его соратников, но ворота и внешний периметр резиденции патрулировали люди Юного маршала. Маршалу удалось даже провести разведку в резиденции Чан Кайши у горячего источника на окраине города и проверить его спальню.

На рассвете 12 декабря 1936 года Чан Кайши был похищен. Он только закончил делать утреннюю зарядку, что было частью его ежедневного режима, и одевался, когда услышал выстрелы. Его резиденцию атаковали 400 людей маршала. Телохранители Чан Кайши оказали сопротивление, и многие из них были застрелены, включая и начальника службы безопасности. Чан сумел скрыться в горах, где его нашли несколько часов спустя в расщелине в одной пижаме, босого, грязного и с поврежденной спиной.

Перед попыткой похищения Юный маршал сообщил Мао, что он собирается действовать. Когда Мао получил из рук секретаря телеграмму, его лицо просияло: «Иди спать. Завтра утром мы получим хорошие новости!»

Глава 17 Национальный игрок (1936 г.; возраст 42–43 года)

Когда до штаб-квартиры партии дошли слухи о похищении Чан Кайши, торжествующие лидеры собрались в убежище Мао. Один из товарищей вспоминал, что Мао «хохотал как безумный». Теперь, когда Чан был захвачен, у Мао осталось одно желание: увидеть его мертвым. Если Чана убьют, освободится место главы государства — отличная возможность для России вмешаться и помочь привести к власти КПК, а значит, и самого Мао.

В первых телеграммах в Москву Мао умолял русских принять серьезные меры. Тщательно подбирая слова, он пытался заручиться их согласием убить Чан Кайши, уверяя, будто КПК собирается «требовать от Нанкина сместить Чан Кайши и предать его народному суду». Это выражение, несомненно, подразумевало смертный приговор. Зная, что его цели не совпадают с целями Сталина, Мао до последней минуты притворялся, будто ничего не слышал о похищении Чан Кайши, и обещал, что КПК «в течение нескольких дней не сделает никаких официальных заявлений».

Тем временем за спиной Москвы Мао строил план убийства Чан Кайши. В своей первой телеграмме маршалу сразу после похищения 12 декабря Мао настаивал: «Лучший выход — убить Чан Кайши». Мао попытался немедленно отправить в Сиань своего ведущего дипломата Чжоу Эньлая. Чжоу уже ранее в этом году вел переговоры с маршалом, и казалось, они все уладили. Мао хотел от Чжоу, чтобы тот убедил Юного маршала «принять решительные меры» (то есть убить Чан Кайши).

Не говоря ни слова об истинной миссии Чжоу, Мао пытался получить от Юного маршала приглашение своему дипломату приехать в его ставку. В это время штаб-квартира красных располагалась в нескольких днях езды верхом от Сианя, в Баоане, почти в 300 километрах к северу, поэтому Мао просил Юного маршала прислать за Чжоу самолет в ближайший город Яньань, удерживаемый тогда маршалом. Там находился аэродром, построенный несколько лет назад компанией «Стандарт ойл», которая вела разведку в этом районе. Чтобы заставить Юного маршала действовать быстро, Мао 13 декабря сообщил ему: «Мы с Коминтерном пришли к соглашению, о подробностях которого сообщим вам позднее». Подразумевалось, что Чжоу привезет известия о плане, одобренном Москвой.

Но Юному маршалу не нужны были официальные обещания КПК, а исключительно публичное одобрение Москвы. Однако 14 декабря 1936 года на первых полосах двух ведущих советских газет «Правды» и «Известий» появились статьи, где маршала обвиняли в оказании помощи японцам, а Чан Кайши получал недвусмысленную поддержку. Через два дня после похищения Юный маршал понял, что игра проиграна.

Поэтому маршал никак не отреагировал на сообщение Мао о приезде Чжоу. Но Мао все равно отправил своего дипломата, сообщив об этом Юному маршалу 15 декабря и попросив его прислать в Яньань самолет. Когда Чжоу прибыл в Яньань, самолета не было и городские ворота были закрыты: ему пришлось прождать всю ночь за стенами города при температуре ниже нуля. «Охрана отказывалась открыть ворота и выслушать его», — сообщал Юному маршалу в телеграмме Мао, умоляя его что-нибудь предпринять. Юный маршал в прямом смысле слова пытался заморозить Чжоу, что говорит о его обиде на красных, обманувших его насчет сделки с Москвой.

17 декабря Юный маршал сжалился. Ему хотелось достойно выйти из игры, поэтому он послал за Чжоу «Боинг». Его американский пилот Роял Леонард с ужасом обнаружил, что на борту красные, которые совсем недавно обстреливали его самолет. На обратном пути в снежное утро он сыграл со своими пассажирами злую шутку. «Я нарочно влетел в зону турбулентности, — писал он в своих мемуарах. — Оглянувшись, с радостью увидел, как коммунисты, отведя в сторону свои черные бороды, блюют в ведро».

Юный маршал скрепя сердце принял Чжоу, однако внешне он выглядел вполне дружелюбно[52]. Когда Чжоу принялся уговаривать его убить генералиссимуса, он пообещал, что сделает это, «когда гражданская война станет неизбежна и Сиань будет осажден» правительственными войсками.

Мао пытался развязать войну между Нанкином и Сианем. Он надеялся осуществить свой план, передвинув Красную армию к Нанкину. 15 декабря 1936 года он тайно приказал своим командирам «нанести удар в сердце врага — правительство Нанкина». Однако пришлось отказаться от этого плана, поскольку он был бы убийственным для Красной армии, и к тому же не было гарантии, что война между Нанкином и Сианем вообще начнется. К радости Мао, 16 декабря Нанкин объявил маршалу войну, начал двигать свою армию к Сианю и бомбить войска Юного маршала за пределами города. Мао убеждал маршала не просто нанести ответный удар, но и развязать масштабную войну и напасть на Нанкин. На следующий день Мао отправил ему телеграмму следующего содержания: «Уязвимыми местами врага являются Нанкин и две важные железные дороги. Если туда удастся перебросить 20 или 30 тысяч солдат, ситуация в корне изменится. Прошу подумать об этом». Мао надеялся, что, предприняв этот шаг, маршал сожжет за собой мосты в отношениях с Нанкином и скорее согласится на убийство Чан Кайши.

Пока Мао строил планы убийства Чана, Сталин принял решение во что бы то ни стало спасти генералиссимуса. 13 декабря, на следующий день после его похищения, советский поверенный в делах в Нанкине был вызван действующим премьер-министром Кун Сянси (шурин Чан Кайши), и ему сообщили, что «появились сведения» о причастности КПК к попытке переворота и о том, что, «если жизни господина Чан Кайши будет угрожать опасность, народный гнев перекинется с КПК на Советский Союз, и китайское правительство под давлением может выступить на стороне Японии в войне против СССР». Сталин понимал, что похищение Чан Кайши может угрожать его стратегическим интересам.

В ночь на 14 декабря в кабинете главы Коминтерна Димитрова зазвонил телефон. Это был Сталин. «С вашей санкции в Китае произошли эти события?» Димитров поспешно ответил: «Нет! Это была бы величайшая услуга для Японии. Наши позиции к этим событиям совпадают». Сталин принялся угрожающе расспрашивать о роли в Коминтерне представителя КПК, показавшего вождю черновик телеграммы, одобряющей убийство Чан Кайши, которую предстояло отправить в Китай. «Кто такой этот ваш Ван Мин? Провокатор? Мне известно, он хотел отправить телеграмму с приказом убить Чан Кайши». Китайский помощник Димитрова вспоминал, что тогда в штаб-квартире Коминтерна «не нашлось никого, кто высказался бы против необходимости рассчитаться с этим злейшим врагом». «Надо кончать с Чан Кайши». Даже назначенный Сталиным высший чиновник Мануильский, обычно всегда хладнокровный, «потирал руки» и, обняв меня, воскликнул: «Попался голубчик, а!»

Ван Мин уверял, что черновик телеграммы был составлен начальником ИНО Артуром Артузовым. Вскоре Артузов был арестован и обвинен в шпионаже. Перед расстрелом он заявил о своей невиновности в письме, написанном собственной кровью, которая, как холодно заметил надзиратель, текла у него «из носа». Сталин пощадил Ван Мина. Димитрову удалось оправдаться и переложить всю ответственность на Мао. Он писал Сталину: «Несмотря на наши предостережения, ЦК китайской партии вступил на деле в очень близкие, дружеские отношения с Чжан Сюэляном». Димитров даже позволил себе критику: «Трудно себе представить, что Чжан Сюэлян предпринял свою авантюристическую акцию без согласования с ними [Мао и его товарищами] или даже без их участия». Все выглядело так, что Мао лгал, говоря, что ничего не знал о похищении до последнего момента и что он ослушался приказа Москвы.

Сталин подозревал, что Мао может вступить в сговор с японцами. Он приказал арестовать и допрашивать с пристрастием всех лиц, «которые долгое время жили и работали в Китае». Через четыре дня после похищения Чан Кайши основной подозреваемый «признался», что принимал участие в троцкистском заговоре, целью которого было спровоцировать нападение Японии (и Германии) на СССР. В признании скоро всплыло имя и Мао, на него было собрано увесистое досье, где его называли агентом японцев и троцкистом.

16 декабря 1936 года Димитров послал Мао суровую телеграмму. В ней осуждалась попытка похищения Чан Кайши, это «объективно может только повредить сплочению сил китайского народа в единый антияпонский фронт и поощрить японскую агрессию в отношении Китая». Основная идея заключалась в том, что КПК должна решительно выступить «за мирное решение конфликта». Это был приказ освободить и восстановить на посту генералиссимуса.

Получив телеграмму, Мао, по имеющимся сведениям, «пришел в ярость… ругался и топал ногами». Затем он сделал вид, что вообще не получал этой телеграммы. Он скрыл ее от Политбюро, маршала и Чжоу Эньлая, который направлялся в Сиань, чтобы попытаться уговорить Юного маршала убить Чан Кайши[53]. Мао не отказался от своих планов.

Это была рискованная игра с Москвой. Мао не просто утаивал от Кремля свое участие в попытке похищения, но и не исполнял прямого приказа Сталина. Однако новые горизонты, открывавшиеся перед Мао с убийством Чан Кайши, стоили этого риска.

Вместе с тем генералиссимус не собирался исчезать с политической арены. Как только Юный маршал узнал, что Москва его не поддерживает, что случилось сразу же после похищения, он решил обеспечить безопасность Чан Кайши. Мао оказался бесполезным. Несмотря на все свои обещания, в течение долгих трех дней после похищения КПК хранила молчание, даже не пытаясь оказать Юному маршалу поддержку. Первое официальное заявление появилось лишь 15 декабря. В нем ни слова не говорилось о том, что маршалу обещали пост главы государства. Вместо этого в заявлении признавалась власть Нанкина.

Единственным выходом Юного маршала было оставаться на стороне Чан Кайши. Это означало, что он должен его освободить. Более того, маршал понял, что единственный способ выжить — уехать из Сианя вместе с Чаном, отдавшись ему в руки. В Нанкине многие жаждали его смерти и подсылали к нему убийц. Только под опекой Чан Кайши Юный маршал мог чувствовать себя в безопасности. Если он будет сопровождать его из заточения, то сможет завоевать расположение генералиссимуса. Маршал был абсолютно уверен в том, что Чан Кайши не убьет его, и уверенность эта оправдалась. Более полувека, во время правления Чан Кайши и впоследствии его преемников, Юного маршала удерживали под домашним арестом, что одновременно являлось и лучшей защитой. Он умер лишь в 2001 году, в своей постели на Гавайях в возрасте ста лет, пережив Чан Кайши и Мао почти на четверть века.

14 декабря, в день, когда Москва публично осудила попытку переворота, Юный маршал отправился к Чан Кайши и, рыдая, предстал перед ним. Чан заметил, что его похититель «искренне раскаивается». В тот же день Юный маршал сказал, что «похищение было глупым и опрометчивым поступком», и захотел втайне освободить генералиссимуса. Чан оказал ему активную помощь, убедившись, что Нанкин не нарушит хода событий. Когда 16 декабря Нанкин объявил Юному маршалу войну, Чан немедленно приказал прекратить огонь. Нанкин отложил начало военной операции и отправил родственника Чан Кайши Т.В. Суна, известного как Т.В., под видом частного лица для улаживания вопросов и ведения переговоров, поскольку сам Чан не мог светиться и вести их со своими похитителями. 20 декабря Т.В. прибыл в Сиань, а через два дня за ним последовала мадам Чан.

20 декабря 1936 года Москва отправила КПК повторную телеграмму с предложением «мирного решения». Теперь Мао пришлось передать ее Чжоу Эньлаю с указаниями помочь «вернуть свободу Чан Кайши».

Таким образом, Мао решил добиться своих целей, действуя в союзе со Сталиным. КПК потребовала, чтобы Чан прекратил «политику преследования коммунистов». Партия также настаивала на встрече Чан Кайши и Чжоу, который в это время находился в Сиане. Их переговоры сделали бы КПК главным игроком на арене национальной политики, что в наше время равноценно тому, как если бы лидер какой-нибудь печально известной террористической группы вдруг был принят президентом США.

23 декабря 1936 года на переговорах между Т.В. Суном, Юным маршалом и Чжоу Т.В. заявил, что лично он согласен удовлетворить просьбу последнего и передаст требования КПК генералиссимусу. Но Чан отказался говорить с Чжоу напрямую, хотя ему сказали, что его освободят только после этого. Переговоры зашли в тупик.

В Москве знали, как заставить генералиссимуса встретиться с Чжоу. В ноябре 1936 года Чан Кайши обращался к Москве, когда китайская Красная армия оказалась прижатой к стене, не сумев пробиться к советскому оружию. Тогда Чан Кайши через своего посла в Москве просил о возвращении на родину сына — Цзинго, и Москва ответила «нет». Теперь она была готова согласиться. 24 декабря бывший партийный лидер Бо Гу прибыл с новостями в Сиань. Эти новости сподвигли явиться Чжоу в рождественский вечер в спальню Чан Кайши и сообщить ему о возможном «возвращении» Цзинго. Только заручившись этим обещанием Сталина, Чан согласился с требованиями красных и пригласил Чжоу «в Нанкин для переговоров». С этого момента к КПК перестали относиться как к бандитской шайке и признали настоящей политической партией.

Встреча Чан Кайши с Чжоу в Сиане была короткой, но зато решила вопрос о возвращении Цзинго, чего генералиссимус ждал долгие годы. Это положило конец гражданской войне между КПК и националистами.

В тот день семейная чета Чан покинула Сиань, маршал добровольно согласился на домашний арест[54]. Чан был на пике популярности. Когда его машина въехала в Нанкин, на улицы вышли толпы людей приветствовать его. Всю ночь взрывались фейерверки. Очевидцы тех событий вспоминают, что слава Чан Кайши сияла, как полуденное солнце. Однако его триумф был недолгим, и сделка, благодаря которой он получил назад сына, обернулась против него. Его расчеты на то, что удастся обуздать Мао и перехитрить Сталина, не оправдались. Мао обуздать было невозможно, и маленькая КПК превратилась в крупную «оппозиционную партию».

Глава 18 Новый образ, новая жизнь и новая жена (1937–1938 гг.; возраст 43–44 года)

В январе 1937 года, как только улеглись страсти вокруг похищения, Москва сообщила Мао свой дальнейший план действий. КПК должна была отказаться от попыток силового свержения правительства, прекратить конфисковывать земли и грабить богатых. Вместо этого партия должна признать правительство Чан Кайши в Нанкине законным и передать под его правление территории, контролируемые коммунистами, и Красную армию. Мао принял этот стопроцентно тактический ход, и КПК публично обратилась к Нанкину с предложением Москвы. В существовании партии наметился новый этап.

В качестве компенсации Чан должен был уступить часть территории Красной армии и спонсировать коммунистическую администрацию и войска. Естественно, Мао сделал все возможное, чтобы отхватить больший кусок территории и заполучить самый высокий уровень финансирования. В конце концов красные получили 129 600 квадратных километров с населением около 2 миллионов человек и с главным городом Яньань. Это поселение получало солидное правительственное обеспечение. Чан также вооружал и обеспечивал армию в 46 тысяч человек — такую цифру он официально признал.

Чтобы помочь Мао добиться цели, Сталин продолжал удерживать сына Чан Кайши и отпустил его только тогда, когда генералиссимус пошел на уступки. 3 марта 1937 года советское Политбюро велело, выразив это, правда, в специфической, неоднозначной форме: «не возражать против поездки в Китай сына Чан Кайши, если он сам на это согласен». Цзинго вернулся на родину 19 апреля 1937 года и встретился с отцом после более одиннадцати лет разлуки[55].

Во время недельного путешествия по просторам Сибири Цзинго находился на попечении будущего начальника разведки КПК Кан Шэна. Всего несколько недель назад Кан Шэн привез из Парижа в Москву сыновей Мао. Аиьин и Аньцзин, которым было четырнадцать и двенадцать лет, несколько месяцев ждали в Париже получения визы. Русские не желали пускать в страну посланника маршала, который сопровождал детей, но не могли отказать ему прямо, поэтому задерживали выдачу виз. После освобождения Чан Кайши его посланнику сообщили, что визу он не получит. Дети Мао прибыли в Москву в начале 1937 года и были приняты в специальную школу для детей иностранных коммунистических лидеров. Они писали отцу письма, присылали фотографии. Он отвечал редко.

Если отношение Мао к своим сыновьям было равнодушным, любовь Чан Кайши к Цзинго граничила с одержимостью. В феврале 1937 года, когда Сталин все еще удерживал Цзинго и Чан с нетерпением ожидал его возвращения, генералиссимус оказал КПК очередную услугу, имевшую далекоидущие йоследствия. Он назначил агента Шао Лицзы, который увез Цзинго в Россию в 1925 году, главой департамента национальной пропаганды, ведавшего средствами массовой информации. В обязанности Шао входило изменение отношения прессы и общественного мнения, которые были яростно настроены против коммунистов. Это был настоящий жест доброй воли по отношению к Москве.

Стал возникать позитивный образ китайского коммуниста. К лету Шао и Мао задумали опубликовать автобиографию Мао, где он изображался добродетельным человеком, а также перечислялись его достижения в борьбе против Японии. Мао, как истинный патриот, написал предисловие: «Доблестно сражайтесь с японскими империалистами до победного конца». Книга вышла в свет 1 ноября 1937 года и стала бестселлером. Именно в этот период родился миф, необходимый для успеха Мао, что КПК больше других стремилась к войне с японцами. Благодаря этому мифу десятки тысяч людей присоединились к коммунистам, включая многих из тех, кто позднее вошел в круг доверенных людей Мао.

«Автобиография Мао Цзэдуна» в основном состояла из интервью, которые Мао давал американскому журналисту Эдгару Сноу летом 1936 года, — единственный подробный рассказ о своей жизни. Сноу написал свою книгу «Красная звезда над Китаем», где использовал интервью с Мао и другими коммунистами и положил начало реабилитации красных, в частности ретушируя их кровавое прошлое.

Знакомство со Сноу не было случайным. Той весной Мао попросил у шанхайского подполья найти иностранного журналиста, который мог бы написать его биографию, а также врача. После тщательного отбора Мао пригласил Сноу, который обладал всеми необходимыми качествами: он был американцем, работал на влиятельные «Сэтердей ивнинг пост» и «Нью-Йорк геральд трибюн» и сочувствовал красным. Сноу прибыл на территорию Мао в июле 1936 года вместе с американским врачом ливанского происхождения Джорджем Хатемом, который привез в своем чемоданчике сверхсекретные документы Коминтерна. Сноу оставался с Мао три месяца, а Хатем провел с красными весь остаток жизни, став одним из личных врачей Мао и работая в аппарате разведки КПК.

Мао ничего не оставлял на волю случая и написал подробные инструкции, как следует принять Сноу: «Безопасность, секретность, гостеприимство и красный ковер». Политбюро тщательно отобрало вопросы для интервью, набросок которого Сноу должен был представить заранее. Мао поделился с журналистом «бесценной» информацией, большая часть которой была фальсифицирована. Сноу проглотил наживку и назвал Мао и всех лидеров КПК «прямолинейными, откровенными, простыми и бесхитростными». Мао опустил рассказ о годах пыток и убийств, в частности о партийных чистках, и придумал битвы и подвиги, свершаемые во время Великого похода. Мао заставил Сноу поверить, что, если не считать дней, когда он был болен, «почти все 6 тысяч миль Великого похода он преодолел пешком, как рядовой солдат». Мао также утаил свои связи с Москвой и заявил, что стремится к дружбе с Америкой, что одурачило многих.

Мао позаботился о том, чтобы после интервью проверить написанное Сноу, «кое-что» изменив. 26 июля 1937 года, еще до выхода в свет «Красной звезды», Сноу писал своей жене Хелен, которая была тогда в Яньане: «Больше не сообщай мне о людях, которые после пересматривают свои интервью, данные мне. Когда из нее выкинули столько частей, книга стала похожа на «Паломничество Чайльд-Гарольда». Впрочем, Сноу не упомянул об этом в своей книге, а вместо этого заявил, что Мао «никогда не подвергал книгу цензуре». В китайском издании это утверждение Сноу приукрасили и оно звучало уже так: «Слова Мао показались мне верными и правдивыми».

«Красная звезда над Китаем»[56] была опубликована на английском языке зимой 1937/38 года и кардинально изменила образ Мао в глазах Запада. КПК организовала выход книги в Китае под заглавием «История о путешествии на запад», чтобы оно звучало нейтрально. Кроме этой книги и «Автобиографии Мао Цзэдуна», на основе материалов Сноу была выпущена третья книга, также под нейтральным названием — «Впечатления о Мао Цзэдуне».

«Красная звезда» и две книги избранных отрывков глубоко повлияли на появление радикальной молодежи в Китае. Многие, подобно одному из первых тибетских коммунистов, вступили в партию после прочтения книги Сноу. Это было начало возрождения КПК. Мао говорил, что публикация книги «была столь же значительным событием, как и правление Великого Юя, который умел бороться с наводнениями». Великий Юй был мифическим императором, который подчинил себе разливы рек и основал китайскую цивилизацию.

Контролируя средства массовой информации, Шао оказал неоценимую помощь Сноу. Когда почти через год Чан Кайши уволил Шао с занимаемой должности, образ Мао и красных уже был окружен ореолом.

Следующие десять лет Мао провел в Яньане — главном городе на территории, которую Чан Кайши выделил красным. Он въехал в город в канун нового, 1937 года через огромные ворота, которые величественно и безмолвно распахнулись перед колоннами красноармейцев, шагавших по широкой грязной дороге, простиравшейся в бескрайних желтых просторах. Этот древний город, чье название в переводе означает «несущий мир», был огорожен высокими толстыми стенами, выстроенными вдоль цепи лёссовых холмов вдали от города. Зубчатые стены с бойницами говорили о славном воинском прошлом. В сухом прохладном воздухе под голубым небом высилась девятиярусная пагода, построенная тысячу лет назад. У подножия пагоды были выстроены храмы, многие из которых лепились к утесам. Вдали в илистую реку Янь впадала река Дуфу, названная в честь великого поэта VIII века, который, по местной легенде, приезжал сюда любоваться пионами.

Яньань был не только культурным центром, но также и оживленным торговым городом. В регионе была найдена нефть. Дома, выстроенные компанией «Стандарт ойл», были заняты красными, которые также захватили внушительные строения, принадлежавшие испанским францисканцам, включая только что построенный собор, где проводились партийные собрания. Проблема жилья вскоре была решена в связи с тем, что многие местные жители покинули город, особенно те, кто был побогаче, оставив сотни больших и красивых домов. Мао занял один такой особняк в местечке под названием Фэнхуанцунь. Большой двор даже по местным стандартам отличался роскошью. За воротами располагалась украшенная стена для отпугивания злых духов. Впервые за два последних года Мао жил в относительном комфорте.

Подлинной роскошью было настенное отопление, проведенное Мао. Обычно в Северном Китае дома обогревали кирпичной лежанкой — каном, но Мао предпочитал традиционную деревянную кровать. В дальнейшем Мао стал располагать несколькими домами. Когда он переехал в местечко под названием Янцзялин, то оставил за собой дом в Фэнхуанцуни, а расположившись на территории, занятой Секретариатом ЦК КПК, — живописном месте, известном как Цзаоюань (Финиковый Сад), сохранил за собой оба этих дома. Кроме этих всем известных резиденций, у Мао были и другие дома в уединенных долинах — один за Янцзялином и другой за Цзаоюанью. И тогда, и теперь о них мало кто знает.

Самой широко известной резиденцией был Янцзялин, который отличался меньшей роскошью и близостью к местным крестьянам. В большой лощине у поросшего вязами, кипарисами и тополями холма жили десять семей. В основном они занимали яодуны — традиционные для этой части страны жилища, похожие на пещеры, выдолбленные в склоне лёссового холма. Мао занимал целый ряд яодунов за маленькими воротами под черепичной крышей. Соседняя крестьянская семья брала на дом стирку. Повара Мао привез с собой из соображений безопасности, а также потому, что он мог готовить лучше. Мао отказался использовать общую каменную ступку для измельчения зерна. «Председатель Мао должен был заботиться о своей безопасности», — рассказывали нам местные жители. Его окружало множество телохранителей — заметных и не очень.

В Яньане Мао не отказывал себе в других «радостях жизни». Повсюду его окружали красивые, образованные молодые женщины, которые стекались в Яньань, привлеченные новым образом красных, и Мао уже не скрывал своих увлечений. Одному приятелю он признался, что может обойтись без секса «самое большее сорок дней».

Одной из первых женщин, появившихся на сцене, была красивая (и замужняя) двадцатишестилетняя актриса Лили У, которая прибыла в Яньань в начале 1937 года и стала местной знаменитостью. Ее элегантные наряды и манеры могли вскружить голову в этой захолустной провинции кому угодно, а волнистые волосы до плеч делали ее особенно желанной. Женщины-коммунистки в основном носили мешковатую форму и наголо брились, чтобы избавиться от вшей. У Мао с Лили завязался роман.

Лили подружилась с приезжей американской писательницей Агнес Смедли — радикально настроенной ярой феминисткой. Смедли работала в Коминтерне, но была из тех, кто не поддавался уговорам, поэтому из Москвы пришли указания «изолировать ее». Несмотря на то что Агнес считала, что в характере Мао есть «нечто зловещее», одновременно «женоподобное» и «физически отталкивающее», он был с ней любезен и даже дал ей длинное интервью, поскольку она была американкой. Копию интервью Мао отправил Сноу, попросив журналиста «широко растиражировать» его.

В то время как красота Лили У возбуждала похоть Мао, намного менее привлекательная Смедли вызвала фурор, организовав вечера танцев (подобные пляскам ковбоев на Диком Западе) под граммофонные записи. Танцы пользовались бешеной популярностью. Смедли отметила, что сначала «гордость не позволяла Мао танцевать. У него совершенно не было чувства ритма». Обычно он просто «топтался на месте», как говорили танцевавшие с ним женщины. Но скоро он оценил преимущество танцев как способа физической нагрузки, а также возможности знакомиться с женщинами. Танцы устраивались каждую неделю, иногда на открытом воздухе, иногда в помещении бывшей церкви. Яньань словно сошел с ума.

Как и другие участницы Великого похода, жена Мао Гуйюань сначала отказывалась принимать участие в танцах. По словам Сноу, «плотное соприкосновение тел казалось старой гвардии бесстыдным». Не последнюю роль играла и ревность. Впоследствии Гуйюань, питавшая тайную страсть к танцам, полюбила танцевать и сделала большие успехи.

Она не могла уже выносить измен Мао. Однажды ночью в июне Смедли, находившаяся в своем яодуне, услышала крики Гуйюань: «Свинья, мерзавец, не пропускаешь ни одной юбки! Как ты посмел пробраться сюда, чтобы переспать с этой буржуазной дрянью?!» Смедли подошла к выходу и увидела, как Гуйюань набрасывается на Мао с фонарем, а его телохранитель наблюдает за этой сценой. Протесты Мао, что он всего лишь говорил с Лили, не возымели успеха. Гуйюань набросилась на Лили, расцарапала ей лицо, вырвала волосы, а Мао спокойно смотрел.

После этого Гуйюань набросилась на Смедли: «Империалистическая тварь! Ты всему виной, убирайся отсюда!» Она ударила Агнес, и та тоже ударила ее. Гуйюань упала на колени и кричала, обращаясь к Мао: «Что ты за человек? Что за муж, что за коммунист? Как ты можешь позволить империалистической твари бить меня прямо у тебя на глазах?» Когда Мао велел телохранителю поднять жену, Гуйюань толкнула его на землю, и в конце концов ее сумели унести три человека в сопровождении безмолвного Мао.

Вскоре Смедли собралась на родину. А Лили не просто изгнали из Яньаня, но и вычеркнули из списка коммунистической партии, и ее имя навсегда исчезло из истории.

Мао продолжал заводить романы с другими женщинами, в том числе и с писательницей Дин Лин. Хотя она была довольно полной, мужеподобной и не особенно красивой женщиной, Дин Лин отличалась умом и яркой индивидуальностью. Мао прислал ей стихотворение, в котором были приблизительно такие строки: «С чем мне сравнить ваше изящное перо? С тремя тысячами маузеров и лучших солдат». Позднее Дин Лин вспоминала, как они часто встречались с Мао. Однажды он в шутку сравнил Яньань с маленьким императорским двором и принялся писать имена своих соратников, прибавляя к ним разные титулы, которые изобретала Дин Лин. «После этого он внезапно сказал: «Дин Лин, мы изобрели сотню придворных с гражданскими и военными чинами. Раз уж мы императорский двор, пусть даже маленький, нам нужны императорские наложницы в трех дворцах и шести павильонах! Называй имена, а я буду награждать их титулами».

Для Гуйюань постоянные измены мужа стали последней каплей. За их более чем десятилетний брак она не смогла привыкнуть к жестокости Мао. Особенно ее обижало его равнодушие к ее частым и тяжелым беременностям, в том числе и во время Великого похода, и шутка Мао, что она рожает детей так же легко, как курица несет яйца. Хотя Мао был равнодушен к детям и совершенно не переживал, когда четверо из них умерли, а остальные были заброшены, он все же исправно делал жену беременной. Их пятый ребенок, девочка по имени Цзяоцзяо, родилась в 1936 году в Баоане в ужасающих условиях: повсюду бегали скорпионы и крысы. Год спустя Гуйюань снова забеременела, и у нее началась депрессия. Частые роды в тяжелых условиях сильно подорвали ее здоровье, а семейной жизни у нее давно уже не было. И вот теперь ее муж не скрывал своих отношений с другими женщинами.

После того как коммунисты устроились в Яньане, часть высокопоставленных лидеров партии, получивших ранения, смогла отправиться на лечение в Россию. Чтобы облегчить страдания, причиняемые засевшей в теле шрапнелью, Гуйюань тоже поехала в Россию в начале октября 1937 года. Их годовалая дочь осталась в Яньане.

Гуйюань прибыла в Москву в разгар зимы. Жившие в Москве китайцы тут же предупредили ее и других прибывших, чтобы они не связывались со знакомыми. В Советской России началась широкомасштабная партийная чистка, и многие китайцы были арестованы. Именно в этой полной изоляции и в постоянном страхе Гуйюань родила мальчика, которого назвала русским именем Лев. Через полгода он умер от пневмонии. Гуйюань была безутешна. Целыми днями она просиживала на скамейке перед крошечным могильным холмиком в саду, повторяя имя ребенка и плача.

От мужа сочувствия было ждать бесполезно. Когда родился ребенок, Гуйюань написала мужу, что мальчик похож на него. Мао не ответил. Никак не отреагировал он и на смерть сына. Летом 1939 года, почти через два года после того, как они расстались, Гуйюань узнала, что Мао опять женился. Она регулярно встречалась с другими не говорящими по-русски китайцами, чтобы послушать отрывки из советских газет на китайском. В этот раз переводчик читал статью известного русского режиссера Романа Кармена о его встрече с Мао. Кармен упоминал, что Мао и «его жена» в лунном свете вышли из своей пещеры проводить его. От этой небрежно брошенной фразы у Гуйюань сжалось сердце. По словам людей, деливших с ней комнату, она беспокойно ворочалась несколько ночей. Гуйюань уже давно страдала сильной бессонницей, а теперь была на грани нервного срыва. Ее состояние еще более ухудшилось, когда она получила коротенькую весточку от Мао: «Надеюсь, ты будешь упорно учиться и сделаешь успехи». Одним предложением Мао объявил о распаде их брака: «С этих пор мы всего лишь товарищи по партии».

Так как Мао повторно женился, он не хотел, чтобы Гуйюань возвращалась в Китай. Когда в 1939 году друзья, с которыми она приехала в Советский Союз, собирались на родину, пришла телеграмма из Яньаня, где ей было приказано остаться. В результате девочка, родившаяся за год до отъезда Гуйюань, несколько лет была сиротой. Цзяоцзяо все дни проводила в детском саду для детей партийной элиты. Когда других детей уводили домой родители, за ней никто не приходил. Позднее она вспоминала, что вместе с ней оставался и мальчик, который постоянно плакал: «Хочу к маме, хочу к папе! Хочу домой!» Цзяоцзяо не понимала, что означают эти слова. Повзрослев, она говорила своей подруге, тихо, но не без горечи: «В те дни я была сиротой при живых родителях!»

В четыре года Цзяоцзяо привезли в Россию к матери. Гуйюань долго и крепко обнимала свою дочь, обливаясь слезами, а Цзяоцзяо была ужасно счастлива. Ее заворожили кудрявые волосы матери, юбка и кожаные туфли на высоком каблуке, так не похожие на то, что носили женщины в Яньане, предпочитавшие мешковатые штаны и некрасивые хлопковые тапочки — одеяние, с которым приходилось смириться даже тем, кто приезжал из городов, где у власти были националисты. Но здоровье Гуйюань было уже серьезно подорвано — результат частых беременностей, страданий во время Великого похода, а также воспоминаний об умерших и заброшенных детях и долгих лет тоскливого одиночества. Возможно, ее преследовали ужасы, которые она пережила во время революции. Скоро у Гуйюань случился нервный срыв, и все зло она срывала на дочери: другие дети слышали, как кричала Цзяоцзяо, когда мать била ее. Гуйюань поместили в психиатрическую клинику; когда ее выводили из комнаты и сажали в машину, она страшно выла. Испуганная семилетняя Цзяоцзяо убегала и пряталась в лесу. Росла она тихой и робкой девочкой.

Летом 1937 года, еще до отъезда Гуйюань в Россию, Мао приметил молодую актрису Цзян Цин, которая стала его четвертой женой. Даже форма не могла скрыть изящной фигуры актрисы, ремень туго опоясывал ее стройную талию, а из-под небрежно сдвинутой армейской фуражки на плечи падали волны блестящих черных волос. Цзян Цин излучала женственность и сексуальность. У нее была гибкая, стройная фигура и нежный голос, правда, некоторые находили его жеманным.

Цзян Цин родилась в 1914 году в семье наложницы и пьющего владельца постоялого двора. Мать воспитала ее своенравной. У Цзян Цин был волевой характер, и во время постоянных драк родителей она вступалась за мать, хватая отца за ноги и кусая его руки. В одной из таких потасовок она потеряла часть переднего зуба. Одноклассники считали Цзян Цин хулиганкой, и в возрасте двенадцати лет ее исключили из школы за то, что она плюнула в учителя. В четырнадцать лет она сбежала из дома и присоединилась к бродячей оперной труппе, выучившись в Шанхае актерскому ремеслу. Однако сцена была сомнительным выбором, и летом 1937 года, оказавшись без работы и не в силах больше терпеть семилетнего сына своего любовника, Цзян приехала в Яньань, жизнь в котором льстила ее самолюбию.

Цзян знала, как сделать, чтобы ее заметили. На всех лекциях Мао она сидела на первом ряду и задавала наивные вопросы. Однажды Мао пришел посмотреть пекинскую оперу — свой любимый жанр, — в которой играла Цзян. После представления он пришел за кулисы и накинул ей на плечи пальто. Назавтра Цзян пришла к Мао вернуть пальто и осталась на ночь.

Пара начала вместе появляться на публике. Это вызвало настоящий скандал, поскольку у Цзян было сомнительное прошлое. Она уже побывала замужем, жила с четырьмя любовниками и оставила глубокий след в колонках сплетен шанхайских газет. Ее бурные отношения с одним из мужей дали богатую пищу желтой прессе, особенно после того, как он попытался покончить с собой, залпом выпив бутылку медицинского спирта, в котором были размешаны спичечные головки.

Если космополитичный Шанхай едва переваривал Цзян, то пуританский Яньань пришел в ужас. Кроме того, люди сочувствовали бывшей жене Мао. Один из спутников Гуйюань по Великому походу вспоминал: «Все студенты в моем колледже были расстроены. Они писали Мао, некоторые открыто, другие втайне. Я лично написал три письма примерно следующего содержания: «Председатель Мао, мы надеемся, что вы не женитесь на Цзян Цин. Состояние здоровья [Гуйюань] все ухудшается, и у вас пятеро или шестеро детей. У Цзян Цин дурная репутация».

У партии были более серьезные основания для беспокойства. Когда-то давно националисты посадили Цзян Цин в тюрьму, заподозрив ее в связи с коммунистами, и она вышла оттуда, подписав отречение — акт, расцениваемый партией как «предательство». Более того, поговаривали, что она развлекала своих тюремщиков за ужином и даже в постели. Подпольные организации Шанхая и других городов слали в Яньань телеграммы с утверждениями, что Цзян Цин «не годится в жены председателю Мао». Номинальный лидер партии Ло Фу прислал Мао собственные возражения. Когда Мао получил письмо, то тут же его порвал и объявил доставившему его: «Я женюсь завтра. Остальные пусть занимаются своими делами!» На следующий день Мао устроил «свадебный» прием для двух дюжин представителей элиты Яньаня, куда Ло Фу не был приглашен.

Мао заставил шефа разведки Кан Шэна поручиться за Цзян Цин. Работая в России, Кан сопровождал обоих сыновей Мао в Москву, а также сына Чан Кайши на родину. Он приехал в Яньань в ноябре 1937 года и быстро сблизился с Мао, который назначил его главой разведывательной службы, носящей название «Бюро по специальной работе». На фоне желтой земли Кан всегда выделялся своим черным одеянием с головы (черная фуражка) до ног (необычные кожаные ботинки для верховой езды). У него была черная лошадь, и его часто видели ласкающим черную собаку, которая была единственным домашним животным в этих местах. Хотя у Шэна были доказательства сомнительного поведения Цзян Цин в тюрьме, он предоставил Мао официальный вердикт, полностью оправдывающий ее, в котором говорилось, что «прошлое Цзян Цин политически безупречно». Накануне своей смерти Мао признался в том, что знал, что обвинения в адрес Цзян имели основания, но ему было все равно. Он желал эту женщину.

Цзян Цин стала печально известной «четвертой госпожой Мао».

Глава 19 Агент красных провоцирует начало японо-китайской войны (1937–1938 гг.; возраст 43–44 года)

7 июля 1937 года между китайскими и японскими войсками разгорелось сражение в местечке Яугоуцяо близ Пекина на мосту, носящем название Марко Поло. К концу месяца японцы оккупировали два главных города Северного Китая — Пекин и Тяньцзинь. Чан Кайши медлил с объявлением войны. Ни он, ни японцы пока не хотели начинать крупномасштабных действий.

У японцев не было намерения вести сражения за пределами Северного Китая. Однако всего через несколько недель в тысяче километров к югу, в Шанхае, разразилось сражение, чего никак не ожидали и не хотели ни сам Чан Кайши, ни японцы. Вблизи Шанхая расположились всего 3 тысячи солдат морской пехоты, согласно условиям мирного соглашения от 1932 года. До середины августа 1937 года план Токио оставался неизменным: ввести армию только в Северный Китай. В плане особо отмечалось: «Нет необходимости вводить армию в Шанхай».

Хорошо информированный корреспондент «Нью-Йорк таймс» X. Абенд впоследствии писал: «Банально заявлять… будто японцы напали на Шанхай. Это далеко от истины, а также от их намерений. Японцы не желали и не ожидали враждебных действий в долине Янцзы. Даже 13 августа их силы, расположенные там, были очень малы, так что 18 и 19 августа их чуть не сбросили в реку».

Абенд понял, что существует «хитроумный план разрушить намерения японцев вести военные действия только в Северном Китае». Насчет плана Абенд оказался прав и ошибался лишь в одном: эти планы принадлежали не Чан Кайши, как считал журналист, а почти наверняка Сталину.

Быстрая оккупация Японией Северного Китая в июле 1937 года представляла собой прямую угрозу Сталину. Огромные армии Токио в любой момент могли повернуть на север и напасть на Россию вдоль границы длиной в несколько тысяч километров. Год назад Сталин публично назвал Японию главной угрозой Советского Союза. Похоже, что теперь он использовал давнего агента коммунистов в самом сердце армии Гоминьдана и развязал масштабную войну в Шанхае, которая отвлекла Японию от России, заставив сконцентрироваться на Центральном Китае.

«Агентом», о котором идет речь, оказался генерал Чжан Чжичжун (далее будем называть его просто ЧЧ), командующий шанхайско-нанкинским гарнизоном. В 1925 году он был преподавателем в школе Вампу — основанной русскими военной академии близ Кантона. С самого первого дня ее основания Москва предпринимала попытки внедрить в среду военных националистов агентов высочайшего уровня. В своих мемуарах ЧЧ вспоминал: «Летом 1925 года я был полностью на стороне коммунистов, и меня называли «красным учителем» и «красным командиром». Я хотел вступить в партию и сказал от этом господину Чжоу Эньлаю». На это Чжоу велел ему оставаться в рядах националистов и «тайно» сотрудничать с КПК. В середине 30-х годов ЧЧ тесно общался с представителями советского посольства.

Во время стычки на мосту Марко Поло ЧЧ занимал высокий пост начальника шанхайско-нанкинского гарнизона. Он пытался убедить Чан Кайши «нанести первый удар» по японцам не в Северном Китае, где шли основные сражения, а в тысяче километров к югу, в Шанхае, где располагался маленький японский гарнизон, не задействованный в боях. Чан никак не ответил на это предложение, хотя ЧЧ повторял его неоднократно. Шанхай был промышленным и финансовым сердцем Китая, мегаполисом международного значения, и Чан не хотел, чтобы он превратился в поле боя. Кроме того, он был слишком близок к его столице, Нанкину. Чан Кайши даже увел свои войска и артиллерию подальше от Шанхая, чтобы не дать японцам возможности развязать там войну.

В конце июля 1937 года, сразу после того, как японцы заняли Пекин и Тяньцзинь, ЧЧ снова отправил Чан Кайши телеграмму, где вновь уговаривал его «взять инициативу в свои руки» и начать войну. После того как ЧЧ упомянул, что сам бы начал войну, как только японцы проявили намерение захватить Шанхай, Чан Кайши дал свое согласие, при этом подчеркнув: «Вы должны ждать приказаний».

Но уже 9 августа, не дождавшись приказа, ЧЧ спровоцировал инцидент вблизи шанхайского аэропорта, в котором отряд китайской армии, специально отобранный ЧЧ, застрелил лейтенанта японских ВМС и рядового. Под страхом смертной казни китайского заключенного переодели в форму солдата китайской армии и застрелили у ворот аэропорта, чтобы создать впечатление, что японцы якобы первыми открыли стрельбу. Японцы ясно дали понять, что готовы замять этот случай, но ЧЧ по-прежнему закидывал Чан Кайши просьбами пойти в наступление, и каждый раз Чан запрещал. Утром 13 августа генералиссимус велел ЧЧ не развязывать войну «мгновенно», а вновь «тщательно изучить и взвесить» все доводы, а затем осуществить его план. На следующий день ЧЧ настаивал: «Армия готова нанести врагу ответный удар сегодня в пять часов вечера. Вот мой план…» 14 августа китайские самолеты принялись бомбить японский флагманский корабль «Идзумо», а также японские войска и самолеты на суше. ЧЧ приказал идти в наступление, но Чан Кайши остановил его: «Вы не должны атаковать сегодня вечером. Ждите приказа».

Приказа не последовало, и ЧЧ обхитрил Чан Кайши, выпустив пресс-релиз на следующий же день, где заведомо ложно утверждалось, что японские военные корабли обстреляли Шанхай, а японские военные нападают на китайских граждан. Жители страны давно уже были настроены против японцев, и у Чан Кайши не оставалось выбора. На следующий день, 16 августа, он наконец отдал приказ о «наступлении на всех фронтах завтра на рассвете».

Но после одного дня сражений Чан уже 18 августа отдал приказ остановиться. ЧЧ проигнорировал приказ и пошел в наступление. Военные действия уже невозможно было прекратить, поскольку 22 августа в страну начали стягиваться силы японцев.

Китайцы несли огромные потери. Под Шанхаем были разбиты 73 из 180 дивизий китайской армии — больше одной трети всех солдат, свыше 400 тысяч человек. В сражении участвовали почти все военные корабли и молодые военно-воздушные силы Китая, которыми Чан Кайши так дорожил, из-за чего не отправил на Северный фронт ни единого самолета. Это значительно ослабило армию, которую Чан Кайши так медленно и заботливо создавал с начала 30-х годов. Японцы понесли намного меньше потерь — около 40 тысяч человек.

Как только Чан Кайши вступил в войну, Сталин прилагал максимум усилий, чтобы эта война продолжалась и дальше. 21 августа 1937 года он подписал с Нанкином пакт о ненападении и принялся поставлять армии Чан Кайши оружие. В Китае из вооружения производились только винтовки. Сталин выделил Чан Кайши 250 миллионов долларов США на покупку оружия в России, куда входили около тысячи самолетов, а также танки и артиллерия. В Китай прибыли советские летчики[57]. Москва отправила сотни консультантов по военным вопросам, которых возглавлял знавший китайский язык генерал Василий Чуйков, позднее прославившийся в битве за Сталинград. В течение следующих четырех лет Россия была не только основным поставщиком вооружения в Китай, но и единственным источником для получения тяжелого вооружения, артиллерии и самолетов.

В Москве были обрадованы таким поворотом событий — это признал нарком иностранных дел Максим Литвинов в беседе с вице-премьером Франции Леоном Блюмом. По словам Блюма, Литвинов сказал ему, что «он [Литвинов] и Советский Союз восторженно отнеслись к известию о том, что Япония напала на Китай, [и] что в Советском Союзе надеются, что война между Китаем и Японией будет продолжаться как можно дольше».

Оба русских, имевшие отношения с ЧЧ, — военный атташе Лепин и посол Богомолов, — были немедленно отозваны из Китая и казнены.

В сентябре 1937 года разъяренный и что-то, без сомнения, заподозривший Чан Кайши вынудил ЧЧ уйти в отставку. Однако генералиссимус продолжал пользоваться его услугами. Когда в 1949 году националисты бежали на Тайвань, ЧЧ остался в рядах коммунистов, как и другой суперагент Шао Лицзы.

Начало войны между Японией и Китаем принесло Мао ряд несомненных преимуществ. Чан Кайши наконец-то согласился на главное требование коммунистов, которое до этого даже отказывался рассматривать, — предоставление Красной армии автономии. Таким образом, Мао получил контроль над собственной армией, хотя она и являлась частью вооруженных сил центрального правительства. Хотя главнокомандующим оставался Чан Кайши, он не мог больше отдавать приказов Красной армии и вынужден был облекать их в форму «просьб». Кроме того, положение КПК стало фактически узаконено. Были выпущены сидевшие в тюрьмах коммунисты, КП К разрешили открывать свои представительства в крупных городах и печатать собственные газеты в районах, захваченных националистами.

Однако это была только малая доля преимуществ, полученных Мао от японо-китайской войны, которая длилась восемь лет и унесла жизни около 20 миллионов китайцев. После ее окончания государство Чан Кайши было крайне ослаблено, и под контролем Мао оказалась огромная армия численностью 1,3 миллиона человек. В начале войны соотношение армии Чан Кайши к армии Мао было 60:1, а в конце войны — 3:1.

С началом войны между Китаем и Японией Сталин призвал китайскую Красную армию принимать активное участие в военных действиях, недвусмысленно приказав КПК сотрудничать с националистами и не давать Чан Кайши ни малейшего повода уклониться от войны с Японией.

В то время численность регулярных войск Красной армии составляла около 60 тысяч человек. Из них 46 тысяч базировались в северо-западном регионе с центром в Яньане. Теперь они были переименованы в 8-ю полевую армию (8ПА) под командованием Чжу Дэ, заместителем которого был Пэн Дэхуай. Еще 10 тысяч солдат находились в восточной долине реки Янцзы, в самом сердце Китая. Это были партизаны, оставшиеся там после завершения Великого похода и теперь ставшие Новой 4-й армией (Н4А). Ее возглавил командующий этой армией Сян Ин (давний противник Мао, активно выступавший против его участия в Великом походе).

С конца августа 1937 года три дивизии, входившие в состав 8ПА, начали переход через реку Хуанхэ в сторону фронта, который находился в нескольких сотнях километров к востоку, в провинции Шаньси. Командующие Красной армией и солдаты рвались в бой с японцами. Так же были настроены и большинство лидеров КПК.

Но только не Мао. Он не считал японо-китайскую войну конфликтом, в котором все китайцы должны сражаться против Японии. Он не представлял себя на стороне Чан Кайши. Годы спустя своим приближенным Мао признался, что считал эту войну трехсторонней. «Чан, Япония и мы — три царства», — сказал он, намекая на период в истории Китая, получивший название «Три Воюющие Царства». Война ему давала возможность с помощью японцев уничтожить Чан Кайши. Впоследствии Мао неоднократно благодарил японцев за «руку помощи». Когда после войны японские гости просили у него прощения за то, что Япония напала на Китай, Мао ответил: «Я бы предпочел поблагодарить японских военачальников». Если бы они не захватили большую часть Китая, «мы по-прежнему сидели бы в горах». Мао говорил совершенно серьезно.

У Мао не было стратегии изгнания японцев из Китая без помощи Чан Кайши. Он и мечтать не мог о том, что КПК справится с японской армией, как только Чан будет разгромлен. Ему оставалось уповать на Сталина. В интервью, которое он дал Эдгару Сноу в 1936 году, Мао отчетливо заявил, что Советская Россия «не может игнорировать события на Дальнем Востоке. Она не может оставаться безучастным наблюдателем. Неужели она будет бесстрастно взирать на то, как японцы захватят весь Китай, сделав его плацдармом для нападения на СССР? Или же Россия окажет помощь китайскому народу? Мы думаем, что она изберет второе».

Основным планом Мао было сохранить свои силы и расширить территории, захваченные красными, одновременно ожидая помощи от Сталина. Поэтому, когда японцы стали внедряться в глубь страны из северных районов и Шанхая, Мао убедил Чан Кайши, что Красная армия не должна принимать участие в боях и действовать лишь как вспомогательная сила при правительственных войсках. Мао вообще не хотел, чтобы красные сражались с захватчиками. Он приказал красным командирам ждать, пока японцы разобьют националистов, а потом захватывать территории, покинутые врагом. Японцы не в состоянии удерживать просторы Китая, который был намного больше Японии. Они могут только контролировать железные дороги и крупные города, оставив мелкие населенные пункты и сельскую местность на разграбление. Мао приказал своим людям окружать разбитые войска националистов, чтобы расширять свою территорию. Для этого он собирался идти за японцами по пятам.

Мао забрасывал командиров телеграммами следующего содержания: «Сосредоточиться на создании баз, а не не битвах…» Когда японцы вошли в провинцию Шаньси, Мао приказал: «Захватить всю провинцию Шаньси». Годы спустя он говорил, что руководствовался следующим правилом: «Чем больше территории захватили японцы, тем лучше».

Подход Мао встретил сопротивление командиров, которые жаждали сразиться с японцами. 25 сентября 1937 года Красная армия вступила в первую битву, когда отряд под командованием Линь Бяо напал из засады на арьергард японского транспортного конвоя в переходе Пинсингуань на северо-востоке провинции Шаньси, недалеко от Великой стены. И хотя это было всего лишь небольшое столкновение с небоевым отрядом, который, по словам Линя, почти весь спал, коммунисты впервые убили японцев за пределами Маньчжурии. Если бы Мао настоял на своем, этого сражения вообще бы не произошло. Согласно рапорту, написанному Линь Бяо в 1941 году в России, где он проходил лечение после пулевых ранений, Мао неоднократно отказывался поддержать его действия: «Когда между японской армией и армией националистов начались столкновения, я несколько раз просил Центральный комитет [то есть Мао] принять решение нанести японцам мощный удар. Ответа я так и не получил и в результате вступил в битву при Пинсингуане по собственной инициативе».

Мао пришел в ярость. Он заявил, что это сражение было «помощью Чан Кайши» и никак не способствовало достижению его цели, то есть захвату всей территории Китая красными. Но в целях пропаганды Мао раздул сражение при Пинсингуане до невероятных размеров, заявив, что коммунисты настроены на борьбу с японцами больше националистов. Причиной такого поворота было то, что «сражение» при Пинсингуане было единственным за много лет[58], в котором погибло самое большее пара сотен японских солдат.

Красная армия одержала ряд других небольших побед, выступая на стороне войск националистов. Но Мао постоянно убеждал своих солдат прекратить сражения и сосредоточиться на захвате территорий. К середине ноября 1937 года близ Пекина в арьергарде японской армии был создан первый пограничный коммунистический район Шаньси — Чахар — Хэбэй с населением около 12 миллионов человек — намного крупнее Яньаня. Эта и другие огромные коммунистические районы «создали условия для нашей победы» в деле завоевания Китая, сказал Мао годы спустя своему японскому гостю.

Однако Сталин хотел, чтобы китайская Красная армия сражалась с японцами, и, чтобы осуществить это, отправил своего самого преданного помощника в Яньань специальным рейсом в ноябре 1937 года. Это был Ван Мин, который много лет работал в Коминтерне в качестве представителя КПК. Перед отлетом Сталин вызвал его к себе и обозначил приоритеты: «Самое главное сейчас — война [с японцами]… После ее окончания мы обсудим вопрос о том, как сражаться друг с другом [красные против Чан Кайши]».

Большинство лидеров КПК согласились со Сталиным. Когда в декабре 1937 года произошла встреча членов Политбюро впервые после возвращения в Китай Ван Мина, он стал провозвестником политики «первоочередной борьбы с японцами». Политбюро приняло решение, что Красная армия должна подчиняться приказам гоминьдановского военного штаба, который возглавлял Чан Кайши, а КПК была участником. Мао не соглашался, но, поняв, что это приказ Сталина, принужден был уступить.

Товарищи Мао не одобряли его действий и приняли решение лишить его высокого поста. Москва велела КПК провести заседания ЦК, которые должны были состояться уже давно (последние прошли в 1928 году). Человеком, которому Политбюро поручило сделать доклад на заседаниях, был не Мао, как того требовал строгий коммунистический устав, а Ван Мин. Лидеры партии заявили, что хотят видеть ключевой фигурой именно его.

И хотя Мао являлся фактическим лидером партии и признавался таковым Москвой, его положение не было узаконено — крайне необычно для строго придерживающихся партийного устава коммунистов. Номинально лидером партии по-прежнему был Ло Фу. Мао не обладал таким же непререкаемым авторитетом, как Сталин.

Мао утратил контроль над группой лидеров, ответственных за принятие решений, — Секретариатом. Впервые после разрыва с националистами в 1927 году все девять членов Секретариата собрались в одном месте, и пятеро из них не поддержали Мао. Лидером оппозиции стал Ван Мин. Сян Ин, командующий Н4А, давно уже был оппонентом Мао. Чжан Готао, которого Мао терроризировал во время Великого похода, имел все основания его ненавидеть. Чжоу Эньлай и Во Гу поддерживали Ван Мина. Чжоу выступал за оказание активного сопротивления японцам и склонялся к мнению большинства. Мао на сей раз оказался в меньшинстве[59].

Ван Мина поддерживала Москва, ему было выдано удостоверение представителя партии в России. Это означало, что он встречался со Сталиным и дружески общался с лидерами компартий других стран. Ставший своим в России и отлично знакомый с политикой Кремля, Ван Мин был честолюбив и безжалостен. Во время партийных чисток в России он отправил в тюрьму или на смерть множество китайских коммунистов. Несмотря на свое детское лицо, полноту и маленький рост, этот самоуверенный тридцатитрехлетний человек представлял большую угрозу для Мао.

Позднее Мао нередко с горечью вспоминал декабрь 1937 года, когда на политическую сцену вышел Ван Мин. Это явно контрастировало с тем, что Мао никогда за свою долгую жизнь не упоминал о другом событии, произошедшем в то же время, — кровавой бойне в Нанкине, в которой японцы убили около 300 тысяч китайских граждан и военнопленных. Мао ни разу не вспомнил об этой величайшей трагедии за всю японо-китайскую войну.

После падения Нанкина 13 декабря 1937 года Чан Кайши перенес свою столицу в глубь страны, в Ухань на реке Янцзы. 18 декабря туда отправился Ван Мин как представитель КПК с Чжоу и Во Гу в роли заместителей. Они установили с Чан Кайши деловые отношения. Командующие Красной армией тоже отправились в Ухань на переговоры с националистами. Мао остался в Яньане. Он с негодованием называл этот период «домоседством», хотя на самом деле все обстояло совершенно иначе: Мао воспользовался этим промежутком времени и тем, что остальные были вовлечены в войну с Японией, чтобы укрепиться в Яньане.

Из Яньаня Мао вел непримиримую борьбу, чтобы помешать Красной армии исполнять приказания штаба Гоминьдана во главе с Чан Кайши. Когда 19 февраля 1938 года Чжу Дэ прислал телеграмму, в которой говорилось, что штаб 8ПА движется на восток в соответствии с генеральной директивой, Мао попытался вернуть армию, заявив, что японцы собираются захватить Яньань. На самом же деле японцы никогда не предпринимали подобной попытки, если не считать редких авианалетов.

Чжу отказался возвращаться, заявив, что Мао, скорее всего, использует эту уловку, чтобы выманить армию с фронта. Мао настаивал, забрасывая Чжу телеграммами с приказанием ему и Пэну вернуться в Яньань: «Должны вернуться вы двое». 7 марта Чжу и Пэн ответили решительным «нет» и продолжили поход на восток.

Чтобы помешать Мао отдавать приказы, противоречащие генеральной стратегии, Политбюро снова встретилось в конце февраля. Ван Мин потребовал собраться именно по этой причине, а также чтобы решить еще один насущный вопрос. В январе 1938 года с благоволения Мао и без согласия Чан Кайши новая коммунистическая территория Цзиньчацзи была официально объявлена базой Красной армии. Это вызвало в стране всплеск антикоммунистических настроений, и многие задавали вопрос: «Для чего мы сражаемся с японцами? Когда Япония будет разгромлена, начнется коммунистическая оккупация!» Ван Мин и его группа в Ухане были крайне недовольны этим вызывающим поступком Мао.

Вновь подавляющее большинство членов Политбюро согласилось с Ван Мином и подтвердило, что именно он должен выступить с докладом на предстоящем партийном совещании. В протоколе встречи, составленном Ван Мином, говорилось, что Красную армию необходимо передать «Верховному главнокомандующему», то есть Чан Кайши, и «целиком и полностью унифицировать командование… дисциплину, стратегию сражений и план действий». Любые новые территориальные формирования красных «должны получить одобрение… правительства». Ван Мин также сказал (и это было крайне зловещее предупреждение для Мао), что «сегодня свергнуть националистов пытаются только японские фашисты… их прихвостни и троцкисты».

По сути, это были слова Москвы, и обвинение, которое они подразумевали, было крайне серьезно. Поэтому Мао сделал вид, что согласен с политикой «борьбы с Японией». Он велел красным командующим подчиняться приказам националистического штаба Гоминьдана и пообещал «не вмешиваться».

Мао так нервничал, что даже принял меры, чтобы Москва не узнала о его истинном положении. В конце декабря 1937 года после встречи Политбюро он конфисковал все записи участников под предлогом «сохранения в безопасном месте», чтобы никто не мог сослаться на его слова. Когда в Москву надо было отправить нового представителя, Мао позаботился, чтобы это был его союзник Жэнь Биши. Жэнь заявил русским, что политика, проводимая Мао, не расходится с линией Москвы.

В конце января 1938 года эмиссар советского Генерального штаба В.В. Андрианов тайно посетил Яньань. Как посланник высокого ранга, он привез с собой огромную сумму в 3 миллиона долларов США (приблизительно эквивалентную сегодняшним 40 миллионам) для помощи Красной армии в борьбе с японцами. Сталин заявил о своем желании, чтобы у китайской Красной армии «было не три, а тридцать дивизий». Москва была готова финансировать этот процесс ради борьбы с Японией[60].

Андрианов поинтересовался насчет планов Мао. Мао передал ему подробный, но сфальсифицированный отчет, в котором говорилось, что он намерен сосредоточить войска для удара по японцам посредством «маневренной войны». Мао заявил, что, несмотря на все его усилия, националисты не готовы сотрудничать с красными. Он даже пытался изобразить энтузиазм, заметив, что японцев, которых он изображал слабыми и недисциплинированными солдатами, разгромить будет легче, чем националистов.

Это было очень опасное время для Мао. Он не мог не заметить, что за прошедший год его образ в Москве заметно потускнел, а в годовщину большевистской революции в печати появилась критика КПК. Соучастие Мао в похищении Чан Кайши заставило Сталина начать относиться к нему с подозрением. Сталин действительно подозревал, что Мао может быть «японским агентом». Официальные представители Коминтерна, имевшие дело с Мао, были арестованы и допрошены под пытками. Глава разведки Коминтерна Осип Пятницкий был одним из них[61], и в апреле 1938 года он назвал Мао заговорщиком из подозрительной «группы Бухарина». Бывший глава Коминтерна Бухарин обвинялся в шпионаже в пользу Японии.

В досье на Мао входило обвинение его в том, что он является «лидером движения троцкизма в самом сердце КПК» — обвинение вдвойне страшное, поскольку китайских троцкистов причисляли к японским шпионам. Бывший суперагент Москвы в Китае Борис Мельников был обвинен в том, что завербовал Мао, а затем перешел на сторону японцев вместе с другими лидерами КПК. Сталин велел привезти Мельникова в Кремль для личного допроса, и наказание было отложено на восемь месяцев, пока агента с пристрастием допрашивали насчет КПК. Именно в этот период было казнено множество бывших советских агентов в Китае по обвинению в шпионаже в пользу Японии. Судьба Мао висела на волоске.

Глава 20 Бороться с соперниками и Чаном — но не с Японией (1937–1940 гг.; возраст 43–46 лет)

Одним из тех, кто стремился воспользоваться уязвимостью Мао, был Чжан Готао. Он встретился с Мао в июне 1935 года во время Великого похода, имея армию в 80 тысяч человек против потрепанных 10 тысяч, которыми располагал Мао. У Готао были все основания претендовать на роль лидера КПК. Однако на протяжении следующих месяцев Мао методично проводил подрывную работу, направленную против его армии, и завладел дорогой на север, чтобы соединиться с русскими, оставив Готао чахнуть на тибетской границе. К тому времени, как Готао в октябре 1936 года добрался до штаб-квартиры партии, расположенной на севере провинции Шэньси, его армия утратила половину своей силы, и он стал младшим партнером. Но даже при этом Мао был вынужден принимать меры к дальнейшему ослаблению Готао, потому что армия последнего оставалась в два раза большей, чем армия Мао, и он продолжал быть его потенциальным соперником.

В том же месяце, когда Мао попытался открыть путь к русским запасам оружия у границы Внешней Монголии, он выбрал закаленные в боях отряды Готао для прорыва через позиции националистических сил, блокировавших дорогу. Когда эта операция потерпела неудачу, 21 800 бойцов Готао — половина его армии — оказались отрезанными на дальней стороне Хуанхэ. Тогда у Москвы появилась идея, что КПК может получить оружие в другом районе, контролируемом Советским Союзом, — Синьцзяне. Миссия была безнадежной, поскольку для ее осуществления было необходимо преодолеть более 1500 километров по необитаемой пустыне и территории, занятой антикоммунистической мусульманской армией. Но Мао ухватился за эту идею и отправил на выполнение обреченной на неудачу миссии оказавшиеся в затруднительном положении отряды Готао. Это воинское подразделение получило название «Западный контингент».

Мао сумел сделать предприятие еще более бесполезным, отдавая один за другим противоречивые приказы, направляя Контингент из одной дьявольской передряги в другую, из одного сражения в другое, еще более тяжелое. Его командир с горечью отмечал, что получаемые им из Яньаня задания «уклончивы и переменчивы». Когда Контингент в начале февраля 1937 года прислал сообщение из центра пустыни о том, что не в состоянии больше ни держаться, ни двигаться вперед, и попросил разрешения идти в Яньань, Мао приказал оставаться на месте и «сражаться до последнего бойца, до последней капли крови».

К середине марта Контингент, некогда бывший хребтом армии Готао, был практически уничтожен. Попавшие в плен приняли страшную смерть. После одного особенно тяжелого сражения на западе Ганьсу более тысячи человек были похоронены заживо. Перед уничтожением ничего не подозревающих пленных фотографировали. Две тысячи женщин подверглись насилию, некоторых пытали и убили, других продали в рабство на местных рынках. Из 21 800 мужчин и женщин, вышедших в поход, только около 400 человек в конце концов добрались до Синьцзяна. Произошло это в самом конце апреля 1938 года. Люди были скорее мертвы, чем живы.

Уничтожение этой силы позволило Мао захлопнуть крышку гроба Готао. Мао превратил соперника, находившегося в Яньане, в козла отпущения, заявив, что Контингент следовал «линии Чжан Готао». Но Москва отказалась поддержать попытку Мао вышвырнуть Готао из Политбюро. И тем не менее Готао был осужден перед строем своих офицеров.

Мао покончил не только с политическим будущим Готао, но и с остатками Западного контингента, которым в конце концов удалось добраться до Яньаня. Один из офицеров Мао описал, как это было:

«Когда они, спасаясь от преследования, попали на нашу территорию, мы сначала поприветствовали их и приняли у них оружие. Потом мы им сказали:

— Товарищи, вам пришлось много пережить. Вас переводят в тыл, чтобы вы могли хорошо отдохнуть.

Мы партиями отводили этих ублюдков в долину, где и похоронили заживо.

Хоронить их было очень забавно. Сначала мы сказали:

— Товарищи, копайте ямы, мы хотим похоронить заживо войска националистов.

Они с энтузиазмом принялись за дело и начали выбрасывать лопатами землю, утирая пот с лиц. Когда они закончили, мы столкнули их в ямы. Сначала они решили, что мы так шутим. Когда же мы начали забрасывать их землей, они стали кричать:

— Товарищи, мы же не националисты!

— Ублюдки, — отвечали мы. — Нам все равно, националисты вы или нет. Мы хотим, чтобы вы умерли, и вы умрете…

На это обреченные возразили:

— Мы не верим, что таков был приказ партии.

Рассказчик возмутился:

— Что? Нам приказал это сделать командир полка! А он сказал, что это был приказ товарища Гао Гана [местный коммунистический лидер], который, в свою очередь, выполнял приказ председателя Мао. Мы признаем только власть председателя Мао. Что председатель Мао прикажет, то мы и делаем».

Сам Готао, как он писал позже, подвергся многочисленным «мучениям… изобретенным Мао». Он был выброшен из своего дома секретарем Мао, чтобы председатель мог его занять, а его ординарец был арестован. Мао даже подверг издевательствам юного сына Готао, которому дали роль главного троцкиста Чжан Мутао в школьной пьесе. Готао описывал, как прибыл в школу и обнаружил, что группа людей насмехается над его сыном.

«Мао Цзэдун тоже был там — развлекался. Он злобно захохотал:

— Сыну Чжан Готао очень подходит роль Чжан Мутао…

Я сорвал маску, которую носил мой сын, и повел его прочь со сцены. В ярости я воскликнул:

— Варвары! Вы хуже зверей!»

К весне 1938 года Готао дошел до предела. Это произошло как раз в тот момент, когда позиции самого Мао были необычайно слабыми, поскольку он не подчинился приказам Москвы вступить в боевые действия с Японией. Готао усмотрел шанс объединиться с Ван Мином, представлявшим точку зрения Москвы. В это время Ван Мин находился в Ухане вместе с Чжоу Эньлаем и Бо Гу. 4 апреля, в качестве председателя Пограничного района, Готао покинул Яньань для проведения совместной церемонии националистов и КПК на могиле мифического Желтого императора, расположенной за пределами базовой территории. После церемонии он направился в Сиань, а оттуда — в Ухань, чтобы повидать Ван Мина и его коллег.

Это была редчайшая возможность — находиться вместе с большинством ядра лидеров партии, несогласных с Мао, и в то же время вне Яньаня и, таким образом, далеко от цепких когтей Мао. Сян Ин, самый яростный критик Мао и глава Н4А, находился возле Уханя. Содержание дружеских бесед Готао в Ухане — это один из самых тщательно охраняемых секретов КПК. Почти наверняка Готао настаивал на организации оппозиции Мао. Из Яньаня позднее доложили Москве, что Готао, находясь в Ухане, «пытался сломить единство партии». Однако тот отбыл с пустыми руками, возможно из-за опасений уханьского трио, что Москва не одобрит смену Мао. Пока Готао предавался отчаянию, Ван Мин чувствовал себя увереннее, чем когда-либо, и ему, вероятнее всего, было трудно оценить, что большинство решений Мао маскировали его яростное стремление пробиться обратно к власти.

Переговоры продолжались около недели. Когда Готао осознал, что этим путем он ни к чему не придет, он решил покинуть партию и присоединиться к националистам, что и сделал 17 апреля. Уханьское трио отпустило его. Тогда он написал своей беременной жене, оставленной им в Яньане вместе с двенадцатилетним сыном, и попросил присоединиться к нему. Мао задерживал их в течение двух месяцев, желая убедиться, что Готао не нанесет слишком большого ущерба, и только тогда позволил уехать. Когда жена Готао прибыла в Ухань, Чжоу Эньлай посоветовал ей сказать мужу, чтобы он «не сжигал мосты, соединяющие его с партией». Готао запомнил этот совет. Он когда-то был главой военного отдела КПК, отвечавшего за внедрение агентов высокого уровня в военные подразделения националистов, но никогда не открыл им ни одного имени. В действительности он делал для них немного, и они были в нем разочарованы. Совершенно очевидно, Готао знал множество секретов, однако не проболтался. Признаком того, что он продолжал держать язык за зубами, был тот факт, что после его бегства с материка, накануне завоевания Китая Мао, в середине 1950-х одному из его сыновей было позволено учиться в университете в Кантоне. Готао пережил Мао и умер в Торонто (Канада) в 1979 году в возрасте восьмидесяти двух лет, годом раньше приняв христианство.

Переход Готао к национализму позволил Мао дискредитировать его в глазах армии; он был оперативно исключен из партии. Некоторые из его прежних последователей в Яньане были «в высшей степени недовольны», докладывал Дай Ли (начальник разведки националистов) Чан Кайши. После тайной встречи Мао и Чан Кайши силы Мао «ликвидировали всех и повсеместно. Около 200 человек были похоронены заживо».

Москва выжидала два месяца, прежде чем одобрила исключение Готао. За это время произошло нечто решающее для Мао: Сталин положил конец чистке Коминтерна. Пятницкий и Мельников, намекавшие на то, что Мао является японским шпионом, были казнены (в тот же день) вместе с группой других лиц, связанных с Китаем. Досье Мао осталось, готовое к тому, чтобы быть снова извлеченным на свет, когда Сталину это понадобится десятилетием позже. Но пока Мао сорвался с крючка.

Как только Мао узнал, что Кремль одобрил изгнание Готао, а сам он в милости, он энергично взялся за Ван Мина.

На этом этапе главным союзником Мао в Москве стал Ван Цзясян, Красный профессор. С момента установления радиосвязи с Москвой, то есть с июня 1936 года, Мао завалил Москву просьбами принять Красного профессора, якобы для лечения. Красный профессор прибыл в Советский Союз в июле 1937 года и после возвращения на родину Ван Мина стал представителем КПК. Теперь, в июне 1938 года, Мао телеграфировал Красному профессору, чтобы тот возвращался — он мог сослужить хорошую службу Мао на родине. Перед отъездом он встретился с лидером Коминтерна Димитровым, который в беседе о единстве партии сказал, что КПК необходимо решать свои проблемы «под руководством Мао Цзэдуна». Мао собирался использовать это мнение Димитрова, чтобы упрочить свое личное влияние и в партийной политике.

Красный профессор вернулся в Яньань в коние августа 1938 года. Мао сразу же собрал пленум Центрального комитета, куда был приглашен и Ван Мин, чтобы «послушать инструкции Коминтерна». До этого пленум Центрального комитета собирался еще до Великого похода, то есть более четырех лет назад. Ухань, временная столица, подвергался ожесточенным атакам японцев. И тем не менее Мао вызвал полевых командиров и других начальников в Яньань, который оставался тихой заводью. Ван Мин возражал, утверждая, что не время всей верхушке партии в полном составе покидать столицу, и предложил собраться в Ухане. Но Мао объявил, что никуда не поедет. Красный профессор отправил Ван Мину угрожающую телеграмму: «Подчинись Центру, иначе…»

Ван Мин крайне неохотно подчинился и прибыл на пленум 15 сентября 1938 года. Красный профессор в обращении к Политбюро первым делом процитировал Димитрова, после чего Мао заявил, что он зачитает политический доклад на пленуме, тем самым восстанавливая свое положение человека номер один. Ван Мин не возражал. Когда XXIX пленум открылся в яньаньском францисканском соборе, Красный профессор, сидя под портретом Ленина на алтаре, повторил слова Димитрова для этой большой аудитории. Таким образом, в умы китайских коммунистов были посеяны семена уверенности, что Москва одобряет Мао в качестве их лидера.

В награду Красному профессору Мао пожаловал множество ключевых постов, включая должность вице-президента Военного совета. Мао также нашел для тридцатидвухлетнего холостяка симпатичную и очень кокетливую невесту, двадцатитрехлетнюю медсестру, отец которой был старым приятелем Мао. А осчастливив номинального лидера партии Ло Фу маленькой симпатичной супругой, Мао затянул «красную нить» вокруг еще одного полезного функционера, заполучив двух жизненно важных союзников. Мао обожал сватовство и всегда был проницательным в сердечных делах, особенно с сексуально нераскрепощенными людьми.

Теперь Мао приступил к дискредитации Ван Мина. Между тем Москва особенно непреклонно относилась к тем, кто позволял себе поколебать единство партии, да и от Ван Мина, если напасть на него открыто, можно было ожидать ответного удара. Поэтому Мао прибегнул к своему старому трюку — затягивал пленум ЦК до тех пор, пока Ван Мин и другие ключевые оппоненты уехали, не став дожидаться нападок Мао.

Мао затянул пленум почти на два месяца, сделав его самым длинным в истории, даже несмотря на то, что он проводился в разгар национального кризиса, во время которого не только Ухань, но и последний главный порт националистов Кантон попал к японцам. Коммунистические базы за пределами захваченных японцами территорий также находились под угрозой. Тревожные сообщения поступали непрерывным потоком: «Создалась экстренная ситуация. Пожалуйста, необходимо скорейшее возвращение Пэн Дэхуая». Однако Мао отказывался отпускать военных командиров, пока не добился своих целей.

Чан Кайши переместил свою столицу в Чунцин, в глубь территории, где он назначил на 28 октября Национальную ассамблею, которую Ван Мин должен был посетить. Мао намеренно затянул пленум до времени, когда Ван Мину следовало отбыть в Чунцин, — ту же уловку он использовал в 1929 году, чтобы наложить руку на коммунистическую провинцию Фуцзянь.

Чтобы максимально продлить события, Мао настоял, чтобы каждый член Политбюро произнес две практически одинаковые речи: одну перед Политбюро, другую перед пленумом. Он сам оттягивал свой политический доклад две недели, и все это время участники должны были ждать. Когда же Мао в конце концов начал доклад, то был чрезвычайно многословен, а если учесть к тому же его привычку по утрам очень поздно вставать, его выступление заняло не меньше трех дней.

К концу октября 1938 года все самые сильные оппоненты Мао — Чжоу, Сян Ин, Бо Гу и Ван Мин — покинули город. После их отъезда Мао со всей мощью обрушился на них, и в первую очередь на Ван Мина, за то, что они «выполняли приказы Чан Кайши», и даже за кровавые расправы в советских районах, происходившие перед Великим походом, хотя Ван Мина там и вовсе не было.

В отсутствие основных противников Мао навязал пленуму свою политику: агрессивное расширение советских районов, если необходимо, продолжение войны с войсками Гоминьдана. Так Мао впервые открыл свои намерения. За японскими позициями было много войск националистов, и они соперничали с коммунистами за территорию. До этого времени политика заключалась в уклонении от столкновений с ними, и ее приоритетом был союз с Чаном. Мао на словах выражал полное согласие с этой тактикой, а пока Ван Мин присутствовал на пленуме, называл Чан Кайши «великим лидером», твердо стоял за передачу новых пограничных районов под контроль центрального правительства и пообещал «нацелить каждое орудие на японцев». Он даже провозгласил: «Китайская нация встала! Длившийся больше ста лет период постоянного запугивания, оскорблений, вторжений и угнетения завершен!» Это было очень похоже на слова, которые он произнес во время основания коммунистического Китая в 1949 году. Тогда он тоже сказал: «Китайцы встали». Изречение 1949 года часто цитируется и считается первым. На самом деле это не так. Более того, когда Мао впервые использовал эту фразу, Китай, по его словам: «находился под лидерством мистера Чана».

После ухода Ван Мина Мао сказал партийной верхушке, что генералиссимус является их основным врагом и что они должны немедленно начинать подготовку к захвату власти. Красная армия должна нанести удар по войскам националистов, которые стоят у нее на пути. Это был судьбоносный приказ для верхнего эшелона: «Чан остается вашим врагом номер один. Вы можете открывать огонь по армии Чана».

Одним из главных сторонников этого подхода был будущий председатель КНР Лю Шаоци, создавший подпольную сеть в Северном Китае. Лю дважды был в России, где жил подолгу и общался с одной из близких подруг Ленина, Ларисой Рейснер. Будучи человеком достаточно дальновидным, Лю разделял упрямую стратегию Мао, направленную на взятие власти. Сразу после пленума Мао назначил его партийным руководителем обширной территории на востоке Центрального Китая, где действовала Н4А, а значит, и начальником Сян Ина и Н4А.

Мао также заручился поддержкой Пэн Дэхуая, заместителя командира 8ПА, который отчетливо видел, что гражданская война неизбежна, если красные собираются расширять свою территорию или даже останутся на тех же местах. Чжу Дэ, командир 8ПА, двигался вперед. Мао обеспечил своей политике поддержку всех командиров красных сил.

Поскольку его стратегия нарушала инструкции Сталина, Мао боялся, что новости могут просочиться к Ван Мину, а через него в Москву. Поэтому он приказал держать его речи в секрете. Чтобы заткнуть рты слушателям, Мао произвел две предупредительные «дисциплинарные революции», запретившие кому бы то ни было раскрывать секреты другому лицу внутри или вне партии. Это означало, что участники не могли сказать своим коллегам, даже тем, кто присутствовал в начале пленума, что Мао приказал начать гражданскую войну против националистов. И никто не осмелился рассказать Ван Мину о нападках Мао на него.

Чтобы соткать одеяло страха, Мао вполне мог положиться на своего последнего непопулярного руководителя службы безопасности Кан Шэна. В России Кан Шэн наблюдал за чисткой сотен китайцев, многие из которых подверглись пыткам, были убиты или замучены в ГУЛАГе. Он был заместителем Ван Мина в делегации КПК в Коминтерне и подражал ему во всем. Когда эти двое впервые прибыли в Яньань, Кан учил участников тренировочных сборов службы безопасности скандировать «Да здравствует гениальный руководитель нашей партии товарищ Ван Мин!». Но Кан быстро понял, что Мао оказался победителем, и переметнулся на его сторону. Теперь Кан поручился за Цзян Цин, что позволило Мао на ней жениться и укрепило связь между ним и председателем. Мао назначил его руководителем всех разведывательных и контрразведывательных органов КПК и даже доверил подбор собственных личных охранников.

Именно в Яньань, полностью контролируемый Мао, Ван Мину было приказано прибыть после сессии Национальной ассамблеи в Чунцине. Он был назначен главой отдела единого фронта. Этот пост изначально являлся важным, но очень скоро оказался чисто номинальным. Свидетель вспоминает, как однажды встретил Ван Мина на улице. Тот шел «склонив голову, тяжелыми шагами, погруженный в собственные мысли». Но Ван Мин не был смещен открыто, поскольку его связи с Москвой оставались крепкими. И для среднего члена партии он оставался одним из лидеров и сохранил свою популярность. Многие вспоминают о нем как о хорошем ораторе, чьи речи всегда были живыми и воодушевляющими. Молодежь его любила. Мао оратором не был. Ван Мин оставил свое дело незаконченным.

Начиная с 1939 года Мао приказал партии занять агрессивную позицию по отношению к националистам — за японскими линиями разворачивались широкомасштабные баталии между силами коммунистов и националистов, из которых коммунисты обычно выходили победителями. К началу января 1940 года 8ПА под командованием Чжу Дэ и Пэна выросла до 240 тысяч человек (по сравнению с 46 тысячами в начале войны), Н4А, действующая под командованием Лю Шаоци возле Шанхая и Нанкина, выросла втрое — до 30 тысяч. В тылу японцев возникло много крупных баз. Только база Шаньси — Чахар — Хэбэй, расположенная в 80 километрах от Пекина, контролировала территорию с населением 25 миллионов человек. К этому времени, когда война длилась уже два года и реализм сменил первоначальный патриотический энтузиазм, многие красные лидеры пришли к пониманию и восхищению блеском хладнокровной прозорливости Мао. Пэн Дэхуай в своей речи в феврале 1940 года описывал Мао «мудрым лидером, обладающим политической прозорливостью, который может предвидеть развитие событий и умеет с ними справляться». Именно в этот период Чжоу Эньлай полностью перешел на сторону Мао.

Мао принес много пользы КПК, но ему и в дальнейшем была необходима поддержка Сталина. В течение многих месяцев он скрывал от Москвы свои столкновения с националистами. Он сознался в этом, только когда в июне 1939 года борьба стала серьезной и привлекала к себе все больше внимания, но и тогда он утверждал, что действия коммунистов носят характер самозащиты от настойчивых попыток националистов стереть своих противников с лица земли.

Мао знал, как польстить московской публике. Весной 1939 года Сталин отправил своего ведущего кинодокументалиста Романа Кармена в Яньань, чтобы заснять Мао. Когда Кармен прибыл, Мао оставил на своем столе открытую книгу Сталина, потом долго позировал перед камерой, делая вид, что читает эту книгу с большим портретом автора на обложке. Он поднял тост за Сталина, сказав, что единственное место в мире, куда он хотел бы поехать, — это Москва, да и то только для того, чтобы увидеть Сталина. Когда он вечером прощался с Карменом, он спросил, в какой стороне находится Москва, Мао долг смотрел в этом направлении, глубоко вздохнул и надолго замолчал. «А с какой теплотой Мао говорит о товарище Сталине!» — писал Кармен[62].

Мао заставлял своих людей в Москве превозносить его и унижать врагов. Он постарался, чтобы посланники КПК в Москве являлись его союзниками: сначала Красный профессор, потом Жэнь Биши. Когда он начал новый курс по отношению к Чану, игнорирующий приказы Сталина, он отправил череду дополнительных эмиссаров, начиная с Линь Бяо, который отправился в Россию в конце 1938 года для лечения от пулевых ранений. Линь был подстрелен националистами, когда на нем была форма пленного японца — его ошибочно приняли за врага.

Линь взял с собой только те документы, которые Мао хотел показать Москве, поэтому Сталин оставался в неведении относительно махинаций Мао и действительной проводимой им политики. Линь неизменно изображал Мао «твердым, решительным и принципиальным вождем КПК», называл Чжоу «жуликом», а Чжу Дэ «бывшим жандармом» и «чужаком».

За Линь Бяо в 1939 году последовал брат Мао Цзэминь, якобы тоже по соображениям здоровья, хотя русские заметили, что в госпитале он не провел ни одного дня. Основной задачей Цзэминя была дискредитация Ван Мина, которого он называл не иначе как «негодяем», обвиняя его в присутствии Сталина, помимо всего прочего, в преувеличении мощи китайской Красной армии — смертельно опасное обвинение. Другой целью брата Мао было принизить роль Ван Мина на предстоящем партийном съезде. Ван Мин должен был сделать второй доклад — организационный. Но Цзэминь заявил Москве, что Ван Мин был не тем человеком, которому можно поручить подобное дело, голословно утверждая, что Ван Мин «никогда не занимался на практике организационной работой». Цзэминь облил грязью и других врагов Мао, таких как Бо Гу и Ли Вэйхань, старых уханьских коммунистических лидеров. Он обвинил обоих в «тяжких преступлениях» и сказал, что их следует вывести из всех руководящих органов. Бо Гу он сравнил с «оппортунистами, троцкистами и бандитами».

Третий дополнительный эмиссар Мао, Чжоу Эньлай, прибыл в Москву вскоре после начала войны в Европе. 14 сентября 1939 года он поступил в кремлевский госпиталь для операции на правой руке, которая плохо срослась после падения с лошади. Чжоу только что перешел к Мао — переход был полным и безусловным, сделавшим его отныне и впредь самым преданным слугой Мао. Он с необычайным рвением работал на Мао, сказал русским, что лидеры КПК «считают, что Мао следует избрать генсеком». Он заверил Москву, что позиция КПК остается прежней, что для партии «война против японцев стоит выше всего прочего» и что партия выступает за единый фронт сил КПК и Гоминьдана. Он подробно уточнил вопрос увеличения коммунистических сил и расширения коммунистической территории, снабдив свой рассказ серией явно преувеличенных заявлений. В частности, он сообщил, что 8ПА провела не больше и не меньше как 2689 сражений против японцев. Число членов партии с начала войны «увеличилось в семь раз и достигло 498 тысяч человек».

Используя Чжоу, Мао в то же время тщательно следил, чтобы toi не слишком выделялся. После визита к Чжоу в госпиталь Цзэминь сказал русским, что Чжоу имеет «нездоровые» взгляды на отношения с националистами, и заявил, что тот противился расстрелу видного троцкиста Чжан Мутао.

Мао также предпринял меры относительно Отто Брауна, советника Москвы в Китае еще с периода, предшествовавшего Великому походу, который приехал в Москву вместе с Чжоу и мог рассказать русским многое, что, по мнению Мао, им не следовало слышать. Поэтому Цзэминь назвал тактику Брауна «контрреволюционной» — обвинение, грозившее Брауну расстрелом. Браун уцелел и впоследствии утверждал, что именно таковыми и были намерения китайцев. Чжоу тоже внес свой вклад, назвав бывшего друга и близкого коллегу «врагом китайской революции». (Браун описывал Чжоу как своего «главного палача».)

Позже Мао обвинил своих противников в том, что они «дурно отзываются о других в присутствии иностранных покровителей». Но ни один из них не делал ничего, что могло бы сравниться с налаженной практикой уничтожения репутации, бывшей на вооружении У самого Мао.

Глава 21 Самый предпочтительный сценарий: Сталин делит Китай с Японией (1939–1940 гг.; возраст 45–46 лет)

23 августа 1939 года Советский Союз подписал с нацистской Германией пакт о ненападении; в следующем месяце обе страны вторглись в Польшу и разделили ее между собой. Многие в Китае были возмущены сделкой Сталина и Гитлера. Эти чувства, вероятно, лучше всего выразил отец-основатель КПК Чэнь Дусю, человек, наставивший Мао на путь коммунизма, но исключенный из партии за слишком большую независимость. После нескольких лет заключения у националистов он был выпущен на свободу вместе с другими политическими заключенными. Это произошло после образования единого патриотического антияпонского фронта коммунистов и националистов в 1937 году. Он написал поэму, в которой выразил свое «горе и злость» и сравнил Сталина с «жестоким дьяволом», который властно шагает в соседнюю страну

Подписание Сталиным пакта с Гитлером позволяло предположить, что Сталин может подписать аналогичный документ с Японией, превратив Китай во вторую Польшу. В этот самый момент Кремль подписал с Японией соглашение о прекращении огня на Халхин-Голе, направив половину огневой мощи, сосредоточенной между советской Красной армией и Японией, на границу Внешней Монголии и Маньчжоу. Польский сценарий вызвал у Чан Кайши опасения, которыми он поделился с Москвой. Однако Мао был в полном восторге. Вся его стратегия войны с Японией была направлена на то, чтобы убедить Россию включиться в это противостояние. И теперь появился реальный шанс, что Сталин оккупирует часть Китая и поставит здесь Мао главным лицом.

В конце сентября 1939 года, когда Эдгар Сноу спросил, что Мао думает о советско-японском пакте, тот с энтузиазмом ответил, что Россия может подписать такой пакт, «при условии, что это не помешает ее поддержке… интересов мирового освободительного движения [иными словами, самого Мао и КПК]». На вопрос, не может ли советская помощь освободительному движению Китая принять такую же форму, как советская оккупация Польши, Мао дал положительный ответ, заметив, что это находится в пределах возможностей ленинизма. Польский сценарий стал моделью Мао для Китая[63].

Точно так же Мао приветствовал захват Россией Восточной Финляндии весной 1940 года, хотя и не доводил свои восторги до сведения общественности. В секретной директиве от 25 июня он утверждал, что советско-финское мирное соглашение, по которому Москва аннексировала большую часть финской территории, «гарантирует победу мировой и китайской революции» (курсив наш. — Дж. X., Ю. Чж.). После раздела Франции между Германией и марионеточным правительством Виши Мао снова провел сравнение. 1 ноября 1940 года он написал шифром в циркуляре, распространенном среди Верховного командования, следующее: «Все еще существует вероятность того, что Советский Союз вмешается, чтобы урегулировать японо-китайские отношения». Относительно раздела территории Франции он говорил, что у красных получилось бы намного лучше, и выразил надежду, что Советский Союз все же вмешается и возьмет на себя урегулирование. Мао не оставлял надежду на раздел Китая между Советским Союзом и Японией.

У Мао даже имелась превосходная демаркационная линия — Янцзы, протекавшая по центру Китая. В узком кругу Мао часто мечтал о «создании границы… по Янцзы и о своем правлении на одной половине (страны)…»

Повторение польского сценария действительно занимало Сталина, и в сентябре 1939 года, сразу после подписания пакта о ненападении с Германией, Россия начала с Японией переговоры, в центре которых было будущее Китая. У Сталина был прямой интерес в экспансии и китайской Красной армии, и коммунистической территории, поскольку это безусловно усилило бы его позиции перед Японией и послужило бы далекоидущим целям, рассчитанным на послевоенный период.

Зимой 1939/40 года произошел выраженный сдвиг в докладах Мао в Москву о вооруженных столкновениях между китайскими красными и силами Чана. Он стал намного более откровенным при описании степени накала страстей. До сталинского пакта с Гитлером Мао представлял столкновения как результат попыток националистов смести коммунистические силы, настаивая, что красные действовали в порядке самообороны. После советско-нацистского пакта Мао начал искать поддержки у Сталина в нападках на Чана. 22 февраля 1940 года он отправил в Москву чрезвычайно воинственный доклад, в котором утверждал, что в сражении с силами Чана «победа в основном наша». «Мы уничтожили 8 тысяч националистов в Хэбэе, 10 тысяч… в Шаньси», — доложил он.

Сталин не сказал «Стоп!». Более того, через три дня он распорядился выделять ежемесячно крупную сумму в 300 тысяч американских долларов для КПК. Когда Чжоу Эньлай вскоре после этого покинул Москву, он привез с собой новую систему радиосвязи с Москвой, которую передал Мао[64]. Русскоязычный помощник Мао записал: «Только председатель Мао имеет право ее использовать. Он всегда получал информацию сам и потом решал, кому ее показать».

После заключения советско-нацистского пакта и появления перспективы аналогичных действий Сталина в отношении Японии в сентябре 1939 года Мао инициировал длительное, тесное и малоизвестное сотрудничество с японской интеллигенцией в надежде на дальнейший саботаж сил Чана и сохранение своих собственных. Операция КПК была возглавлена человеком по имени Пань Ханьнянь, который работал с японским вице-консулом в Шанхае Эйити Иваи, старшим офицером разведки. Паню был дан специальный японский документ, адресованный «всем японским военным и полицейским властям и жандармерии: для любых справок относительно подателя сего документа, пожалуйста, обращайтесь к японскому генеральному консулу». Радиооператор из Яньаня специально поселился в доме Иваи для прямого контакта с Яньанем, хотя позже этот канал уже не использовался, так как стал «слишком рискованным».

Пань снабжал Иваи информацией о возможности Чана оказывать сопротивление Японии, его конфликтах с КПК и его отношениях с иностранными державами, так же как и относительно американских и британских агентов в Гонконге и Чунцине. Эта разведывательная информация высоко ценилась японцами, а один пункт заставил японского посла в Китае «сойти с ума от радости». До того как Япония в декабре 1941 года вторглась в Гонконг, Иваи помог организовать эвакуацию агентов КПК. Пань заверил Иваи, что некоторые из агентов будут продолжать собирать информацию для Японии, а остальные отправятся в Шанхай помогать «мирному движению». «Мирное движение» было основным невоенным способом, применяемым Японией, чтобы заставить Китай сдаться. В этой схеме была задействована известная организация «За возрождение Азии и построение движения в стране», которой Пань помог начать действовать. Она финансировалась из Токио, а ее членами были по большей части тайные коммунисты.

Красные использовали самих же японцев, чтобы нанести им удар в спину. Один из бывших агентов разведки КПК вспоминал: «Тактика нашей партии с японцами и коллаборационистами заключалась в следующем: «Использую руку врага, чтобы ударить другого врага». Товарищ Кан Шэн говорил нам это много раз… Организации коллаборационистов были заполнены нашими товарищами, которые использовали ножи японцев, чтобы убивать националистов… Из того, что я знал лично, уничтожение японцами подпольной армии националистов к югу от Янцзы было одним из шедевров кооперации между нашей партией и японцами»[65].

Кроме саботажа Чана, Пань имел задание заставить японцев позволить красным действовать беспрепятственно, а для этого следовало внушить идею тайного прекращения огня в Северном Китае главному японскому разведчику в Китае генерал-майору Садааки Кагесе.

На востоке центральной части Китая была заключена сделка, по которой Н4А ушла с железной дороги в обмен на то, что японцы оставили ее в покое. В течение многих лет японские поезда ходили свободно, а Н4А спокойно расширялась. Основные доводы, лежащие затем, чтобы красных не трогали, изложил брат императора Хирохито принц Микаса, который в то время служил офицером в Китае. Он сказал, что, по мнению японцев, коммунисты могут доставить много неприятностей, хотя не имеют стратегического значения. Японцы считали своим основным врагом Чан Кайши.

К весне 1940 года в руках коммунистов оказались обширные территории на севере Китая. В марте 1940 года в серии сражений, последовавших сразу после безмолвного разрешения Сталина идти вперед, коммунисты сосредоточили 30–40 тысяч человек и уничтожили более 6 тысяч националистов. Закрепив свои позиции в Северном Китае, командиры 8ПА Чжу Дэ и Пэн Дэхуай почувствовали своим долгом сделать что-нибудь, направленное против японцев, и 1 апреля они приказали начать подготовку к широкомасштабным операциям саботажа на японских транспортных артериях. Но Мао запретил им это. Вместо этого он приказал, чтобы все войска были передислоцированы на восток центральной части Китая, чтобы захватить там новую территорию. Чжу и Пэн были вынуждены отказаться от своего плана.

В это время Чан пригласил Чжу, которого беспокоила продолжающаяся внутренняя борьба, в Чунцин, чтобы обсудить пути решения проблемы. По пути Чжу остановился в Яньане, поскольку Мао сказал, что должен быть созван партийный съезд. Чжу не обнаружил ни съезда, ни каких-либо признаков его подготовки. Тем не менее ему запретили следовать в Чунцин и задерживали в Яньане до самого конца войны. Несмотря на то что он был главнокомандующим 8ПА, он не сыграл никакой роли в войне, и Мао использовал его для отдельных поручений.

В Чунцин Мао отправил другого человека — Чжоу Эньлая, который теперь стал единственным каналом связи с Чаном. Мао держал мертвой хваткой связь с двумя городами: Москвой и Чунцином.

В 1940 году японо-китайская война вошла в решающую стадию. Японцы усилили бомбардировки Чунцина, который по интенсивности бомбежек занял первое место в мире. Количество бомб, сброшенных на него за следующие шесть месяцев, составляло третью часть от всего, что союзники сбросили на Японию во время Тихоокеанской войны: за один налет погибало до 10 тысяч горожан. А тем временем японская армия продвигалась вверх по Янцзы к Чунцину. Токио требовал, чтобы Франция закрыла железную дорогу из Вьетнама, а Британия — Бирманскую дорогу — единственные два пути в окруженный сушей Китай, кроме российских. Западные государства согласились соответственно 20 июня и 18 июля 1940 года (хотя британцы закрыли дорогу только на шесть месяцев). В Чунцине усилилось желание достичь договоренности с Японией. Чан и Китай оказались перед лицом кризиса.

Для Мао кризис стал Божьим даром: чем хуже, тем лучше. Позже он поведал о своей тайной надежде, что «они [японцы] дойдут до самого Чунцина». Тогда, рассчитывал он, России придется вмешаться.

Однако Пэн Дэхуай, теперь де-факто глава 8ПА (Чжу все еще удерживали в Яньане), хотел облегчить участь Чунцина, воскресив планы большой операции по саботажу транспортных перевозок Японии в Северном Китае, назвав ее Операцией ста полков. 22 июня 1940 года он приказал 8ПА готовиться выступать 10 августа и дважды радировал свой план Мао. Ответа не было. Не получив ответа и в третий раз, он назначил выступление на 20-е.

Пэн знал, что Мао не одобрит операцию — ведь она не только поможет Чану, но и ударит по красным, потому что Токио нанесет ответный удар по коммунистической территории. Но Пэн ставил интересы страны выше партийных.

Операция, продолжавшаяся около месяца, в основном заключалась в нападении на сооружения, а не на японские войска. Она оказалась для японцев, по их же собственным словам, «совершенно неожиданной». Повреждения железнодорожным путям и шоссе были нанесены «в высшей степени серьезные» и «масштабные» (диверсионная работа частично проводилась в качестве трудовой повинности). Ущерб угольным шахтам Цзинсина, снабжавшим основные заводы в Маньчжурии, также оказался весьма серьезным, а главная шахта была выведена из эксплуатации «по крайней мере на полгода». Японцам пришлось отозвать одну дивизию с фронта и бросить ее против Чана, а также на некоторое время отложить планы захвата двух железных дорог, ведущих в Южный Китай.

Но главным эффектом оказалось повышение морального духа китайцев, особенно в подвергавшихся жестоким бомбежкам районах, занятых националистами. Пресса националистов превозносила 8ПА за вовремя предпринятое наступление и «нанесение смертельного удара по слухам о том, что мы расколоты и погрязли во внутренней вражде». Из Чунцина Чжоу телеграфировал Мао, что операция «имела чрезвычайно большое влияние… Мы широко освещаем ее в прессе и всячески пропагандируем… Настало время распространить партийное влияние…». Мао извлек из этого всю выгоду, какую было возможно.

Но внутренне он кипел от негодования, частично потому, что операция привела к тяжелым потерям среди коммунистов, поданным Чжу Дэ — около 90 тысяч. Японцы начали суровые репрессии на контролируемой красными территории, которая быстро уменьшилась больше чем наполовину. Население, жившее «под красными», снизилось с 44 миллионов человек до 25 миллионов. Но Пэн вскоре снова поднял на ноги 8ПА и базы. В течение двух лет 8ПА более чем оправилась от потерь и восстановила свою мощь до уровня 1940 года — 400 тысяч человек, да и районы баз Пэну удалось восстановить.

Больше всего раздражало Мао то, что проявленная Пэном инициатива ослабила шансы на поражение Чана, а значит, и на вмешательство России. В будущем Мао был намерен заставить Пэна дорого заплатить за это, то есть за единственную широкомасштабную операцию, проведенную коммунистами за восемь лет японской оккупации.

А тем временем, несмотря на японские бомбардировки, Чунцин стоял на месте и Чан находился в добром здравии. Мао пришлось искать другие пути, чтобы попытаться заставить русских войти в Китай. Чан разработал план, как покончить с противостоянием националистов и коммунистов, разделив две силы физически. К этому времени 8ПА установила контроль над большинством территории и могла распространить его на весь Северный Китай, поэтому сражения там стихли. Основной театр военных действий гражданской войны переместился в долину Янцзы, в восточную часть Центрального Китая, в район Шанхая и Нанкина. План Чана предусматривал выход красной Н4А из района Янцзы и соединение ее с 8ПА на севере, чтобы взамен не позволить красным осуществить захват всей территории Северного Китая. 16 июля 1940 года Чан предложил эту сделку, изложив ее в форме приказа, и дал Н4А предельный срок в один месяц.

Мао не имел намерения отказываться от богатой и важной в стратегическом отношении территории. Он категорически отверг приказ-предложение Чана. В действительности он определенно рассчитывал, что Чан будет вынужден использовать силу, чтобы убрать Н4А, и что тогда начнется всеобъемлющая гражданская война. «Он [Мао] считал, — писал русский посол Панюшкин, — что в случае возникновения гражданской войны Советский Союз порвет отношения с центральным правительством Китая и выступит на стороне КПК», и Мао желал «подтолкнуть такое развитие событий».

В своих многочисленных телеграммах, отправленных в Москву тем летом, Мао продолжал требовать, чтобы «русские помогли ему нанести «серьезный удар» по националистам. Вместо того чтобы двигаться на север, Н4А в начале октября 1940 года начала самое крупное в истории Китая наступление на националистов в месте, называемом Желтый Мост. В результате было уничтожено 11 тысяч солдат и 2 генерала. Чан не принял мер к возмездию и, несмотря на поражение, сохранял спокойствие, как он это делал и после многих других поражений. В отличие от Мао Чан боялся развязать гражданскую войну, которая снизила бы шансы Китая в противостоянии Японии. Он только повторил 19 октября, что Н4А должна перейти в «указанный район» в течение одного месяца.

Мао встретил повторное требование Чана молчанием. Он стремился побудить генералиссимуса собрать силы и все-таки начать гражданскую войну. Мао сказал Чжоу, что «Советский Союз обязательно вмешается». И снова Чан не предпринял никаких действий. Мао знал слабые места генералиссимуса. 3 ноября он написал Чжоу: «Больше всего Чан опасается гражданской войны и Советского Союза. Этим мы можем его запугать».

7 ноября 1940 года, в годовщину большевистской революции, Мао обратился к Москве с радикальным предложением. Подписанная им лично телеграмма была адресована Димитрову и Мануилъскому, главной опоре Мао в Коминтерне. Копии были отправлены Сталину и министру обороны Тимошенко. План Мао заключался в отправке 150 тысяч солдат для «нанесения удара» по тылу Чана. Он назвал это «превентивным контрнаступлением», иначе говоря, Мао собирался выстрелить первым.

Мао просил Москву одобрить развязывание им гражданской войны в разгар японо-китайской войны. Причина столь большой смелости заключалась в следующем: он чувствовал, что последнее развитие международных событий заставит Сталина одобрить удар по Чану. Кремль рассматривал возможность присоединения к Тройственному союзу, членами которого были Япония, нацистская Германия и фашистская Италия. Если Мао нанесет удар сейчас, осуществив вместе с Японией клещевой захват войск Чана, тот вполне может сдаться. Если же Мао внесет весомый вклад в победу над Чаном, это усилит позицию Сталина за столом переговоров с Японией.

Горячая просьба Мао позволить ему войти в этот дьявольский де-факто союз с Японией прибыла в тот момент, когда советский министр иностранных дел Молотов как раз собирался выехать в Берлин, где одной из его целей было заставить Гитлера помочь Москве вмешаться в японо-китайскую войну. В директивах Молотова было записано: «сказать о необходимости добиваться почетного (sic!) мира для Китая (Чан Кайши), в чем СССР, м[ожет] б[ыть] с участием Г[ермании] и И[талии], готов взять на себя посредничество… (Маньчжоу-Го остается за Я[понией])». Молотов сказал фюреру: «Мы должны найти компромиссный выход из ситуации, сложившейся в отношениях между Японией и Китаем… в этом отношении СССР и Германия могли бы сыграть важную роль». Но это фюрера не заинтересовало.

Условия, предложенные Японией Китаю, не отвечали ожиданиям Сталина. Токио соглашался только на «русскую сферу влияния во Внешней Монголии и Синьцзяне», что едва ли было заманчивым для Сталина, поскольку обе эти территории уже были у него в кармане. Япония также считала «понятным и приемлемым оставить три северо-западные провинции [Шэньси, Ганьсу и Нинся] в качестве китайских коммунистических баз», но при условии, если русские согласятся «ограничить действия китайских коммунистов против Японии». Но эта идея также не удовлетворяла Сталина, поскольку КПК уже занимала значительно большую территорию, чем эти три провинции.

Неудача Москвы в достижении договоренности с Токио означала, что приоритетной целью Сталина оставалось предотвращение нападения Японии на Россию, а это, в свою очередь, вело к тому, что Мао пока не мог развязать войну с Чаном. Сталину был необходим единый Китай, который продолжал бы сдерживать Японию. Когда Сталин отправлял генерала Чуйкова[66] новым военным советником в Чунцин, тот поинтересовался, почему его посылают «к Чан Кайши, а не в китайскую Красную армию». Сталин ответил: «Ваша задача в Китае — крепко связать руки японскому агрессору».

Поэтому Кремль предложил Мао умерить свой пыл. Соответствующий приказ был отправлен 25 ноября: «Отныне ваша задача — вы играть время. Маневрируйте и всячески торгуйтесь с Чан Кайши относительно вывода ваших сил из Центрального Китая… Важно, чтобы вы не являлись зачинщиками военных действий против Чана». Одновременно Москва разрешила Мао давать отпор, если он подвергнется нападению. «Между тем, если Чан Кайши вас атакует, вы должны ответить всей своей мощью. В этом случае ответственность за раскол и гражданскую войну ляжет целиком на Чана…»

У Мао оставалась одна надежда: Чан выстрелит первым. Но поскольку сроки, установленные для перехода на север Н4А, проходили и выдвигались новые, Мао пришел к выводу, что «Чан не собирается предпринимать большое наступление».

Не сумев спровоцировать Чана на первый выстрел, Мао решил создать ситуацию, в которой палец Чана не сможет не нажать на спусковой крючок.

Глава 22 Смертельная ловушка для сподвижников (1940–1941 гг.; возраст 46–47 лет)

Политическим комиссаром Н4А, базировавшейся на востоке Центрального Китая, был старый недруг Мао Сян Ин. Десятью годами раньше Мао попытался его устранить, поскольку тот противился убийствам и пыткам при проведении чисток. Именно Сян Ин предостерегал от участия Мао в Великом походе, предсказывая, что он захочет взять власть. Сян Ин всегда оставался искренним в отношении Мао, иногда даже смеялся над ним.

Штаб Сян Ина, состоявший из тысячи штабных и 8 тысяч эскортных войск, располагался в живописном месте, называемом Облачный Пик, возле, вероятно, самой необычной и красивой китайской горы Хуаншань — Желтой горы. Именно здесь глазам потрясенного зрителя открывается изумительная картина: вокруг строгих, напоминающих готические шпили скал бегут, волнуются и тают облака. К декабрю 1940 года группа Сян Ина была единственной частью Н4А южнее Янцзы, так как Мао отправил 90 процентов Н4А к северу от реки и отдал эти войска под командование отдельного штаба, возглавляемого его давним союзником Лю Шаоци.

В том месяце Мао отправил группу Сян Ина прямо в лапы националистов, надеясь, что бойня заставит Сталина ослабить поводок, на котором он держал лидера китайских коммунистов, не давая ему расправиться с Чаном. За несколько месяцев до этого генералиссимус приказал Н4А перейти в Северный Китай. Этот приказ Мао проигнорировал. Однако в декабре 1940 года Мао приказал Сяну сниматься с места и следовать на север Янцзы.

Сян мог выбрать два маршрута. Кратчайший вел прямо на север (северный маршрут). Второй вел сначала на юго-восток и только потом через Янцзы, но значительно ниже по течению (восточный маршрут). 10 декабря 1940 года генералиссимус назначил северный маршрут, и Мао подтвердил приказ Сяну 29 декабря.

На следующий день Мао неожиданно велел Сяну выбрать восточный маршрут (следовать которым генералиссимус запретил), но не сообщил об этом Чану, уверенному, что красные пойдут согласованным с ним маршрутом. 3 января в штаб Сяна прибыло сообщение от самого генералиссимуса, в котором тот еще раз подтверждал маршрут и сообщал, что приказал всем армиям на пути красных обеспечивать их безопасность.

Сян тотчас ответил, что не пойдет по маршруту, указанному Чаном, и попросил очистить для него восточный маршрут. Но это решающее послание благодаря Мао так и не попало к Чану. Мао запретил всем коммунистическим командирам общаться напрямую с генералиссимусом и распорядился, чтобы связь осуществлялась только через него. И Сян 4 января 1941 года тронулся в путь сквозь холод и ледяной дождь по выбранному Мао восточному маршруту, не подозревая, что Чан не получал его сообщения[67].

Сян и его люди вышли прямо на значительно превосходящие силы националистов, которых не предупредили ни о подходе войск Сяна, ни о том, что они только проследуют мимо. Поэтому националисты решили, что это нападение. 6 января 1941 года начался бой. В тот день командир местных гоминьдановцев генерал Гу отдал приказ «уничтожить» красных.

Сян посылал отчаянные телеграммы в Яньань, умоляя Мао решить вопрос о прекращении огня националистами. Но Мао ничего не сделал. Когда Лю Шаоци, который был с основными силами Н4А к северу от Янцзы, 9 января послал в Яньань запрос о ситуации, Мао притворился, что ничего не знает, утверждая, что последний раз получил информацию от Сяна 5-го и больше ничего не слышал.

В самый критический период кровавого сражения, то есть на протяжении четырех дней, с 6 по 9 января, Мао утверждал, что не имел никакой связи с Сяном. А именно в эти дни радисты Сяна беспрестанно повторяли сигналы SOS, и Лю Шаоци получал их без проблем. Трудно поверить, что у Мао так кстати вышло из строя все оборудование связи как раз в те четыре дня, когда убивали солдат Н4А. Но если даже какая-то поломка и была, это не объясняет, почему Мао так долго бездействовал и не пытался восстановить контакт. У Мао давно вошло в привычку при утаивании информации ссылаться на неполадки с радио. (После похищения Чан Кайши в 1936 году Мао утверждал, что не получил жизненно важной радиограммы из Москвы.) Чем страшнее было кровопролитие, тем больше оправданий было у Мао для нападения на Чана, к тому же он пожертвовал тем, от кого стремился избавиться, — Сян Ином.

После того как Лю 9 января 1940 года поднял вопрос о состоянии Н4А, радио Мао чудесным образом снова заработало. С того самого дня срочные просьбы штаба Н4А стали фиксироваться. 10-го Сян известил Мао, что люди находятся «на краю гибели». «Пожалуйста, обратитесь к Чану и Гу с просьбой отозвать окружение. Иначе наши силы будут полностью уничтожены». Мао хранил молчание.

В тот же день Сян Ин снова попытался связаться с Чаном, и опять через Мао. Эта отчаянная просьба также не попала к генералиссимусу. Как сказал Мао своему офицеру связи Чжоу 13 января, «я не послал ее вам. Это сообщение не должно быть отправлено».

Вечером 11 января Чжоу посетил прием в Чунцине, посвященный третьей годовщине печатного органа КПК — «Синьхуа жибао». Как раз в это время пришло сообщение от Мао. Чжоу объявил собравшейся толпе, что подразделения Н4А были окружены и атакованы. Но даже тогда присланная Мао телеграмма не была приказом действовать. Это было обычное сообщение «для сведения».

Только на следующий день Мао в конце концов дал указания Чжоу принять серьезные меры к снятию окружения. Но уровень серьезности ситуации был сильно занижен («они говорят, что могут держаться еще семь суток», что было явным искажением отчаянных сообщений последних дней). Чжоу не заявлял серьезных протестов до 13-го. Но к этому времени, 12-го, Чан остановил бойню по собственной инициативе.

13 января, после окончания сражения, Мао неожиданно ожил и велел Чжоу развернуть пропагандистскую кампанию за «справедливую всеобщую войну против Чана». «Когда решение будет принято, — заявил он, — мы пробьемся в Сычуань [база Чана]… Теперь речь идет о полном расколе, о том, как сбросить Чана».

Поскольку его армия не могла сравниться с армией Чана, Мао не мог добиться своей цели без вмешательства Сталина. 15 января 1941 года Чжоу встретился с русским послом с намерением внушить ему, что Мао нужна помощь. Однако ему был оказан очень холодный прием. В своих мемуарах, не подлежащих огласке, Панюшкин написал о возникших у него подозрениях, что Мао попросту подставил Сян Ина, а Чжоу лгал[68].

А тем временем Мао обратился напрямую в Москву. Настаивая на необходимости всеобщей войны против Чана, он, как отмечал русский разведывательный источник, слал «одни истеричные телеграммы». Мао утверждал, что цель Чана — уничтожить сначала Н4А, потом 8ПА и затем «подавить КПК». «Существует опасность, что наша армия будет полностью уничтожена», — заявил Мао Москве.

«Опасность гражданской войны», — записал в своем дневнике глава Коминтерна Димитров 16 января 1941 года, назвав Н4А «нашими войсками». Москва не поверила утверждениям Мао, что Чан хочет «уничтожить» КПК. Мао разразился еще одной панической телеграммой, адресованной лично Сталину, чтобы тот «взвесил сложившуюся в Китае ситуацию и рассмотрел вопрос об оказании конкретной военной помощи Китаю, и как можно скорее». «Помощь» в представлении Мао означала прямое вмешательство, а не поставки оружия и продовольствия. Назойливость Мао вызвала раздражение у Сталина. 21 января 1941 года на церемонии, посвященной годовщине смерти Ленина, он с пренебрежением отозвался о номинальном командире Н4А Е Тине, которого русские однажды намеревались отправить в ГУЛАГ, назвав его «недисциплинированным партизаном». «Следует проверить, не спровоцировал ли он этот инцидент. У нас тоже было немало хороших партизан, которых пришлось расстрелять, потому что им не хватало дисциплины». Димитров снова написал Мао, причем теперь в более твердом тоне, чем обычно: «Не вздумайте по собственной инициативе развязать [гражданскую войну]…»

Обратившись к Сталину, Димитров возложил ответственность за ситуацию в Китае лично на Мао. «Китайские товарищи… бездумно ведут к расколу; мы решили… обратить внимание товарища Мао Цзэдуна на его неправильную позицию…» 13 февраля 1941 года Сталин одобрил приказ Димитрова КПК, адресованный лично Мао. Он был совершенно категоричен: «Мы считаем, что раскол не является неизбежным. Вы не должны стремиться к расколу. Наоборот, вы обязаны сделать все, что возможно, для предотвращения гражданской войны. Пожалуйста, пересмотрите свою теперешнюю позицию по этому вопросу». Ответная телеграмма Мао, полученная в тот же день, подтвердила согласие с линией Москвы, но была проникнута страстным желанием достать Чана. «Раскол, — утверждал Мао, — неизбежен в будущем».

Мао предвидел такое решение Москвы, тем не менее оно привело его в уныние. Именно оно заставило его написать 31 января 1941 года самое необычное письмо своим сыновьям в России, которым он писал очень редко.

«Мои сыновья Аньин и Аньцзин!

Я очень рад видеть, что вы делаете успехи в учебе. Аньин хорошо пишет, китайские иероглифы вовсе не плохи, у вас обоих есть стремление к новым достижениям; все это очень хорошо. Я только одно хочу предложить вам обоим: пока вы еще очень молоды, больше изучайте естественные науки и меньше говорите о политике. Говорить о политике, конечно, надо, но сейчас вы должны настроиться на изучении естественных наук. Только изучение науки дает настоящее образование, и она найдет широчайшее применение в дальнейшем…»

В сравнении с двумя предыдущими сухими и официальными письмами это было длинным, теплым и, пожалуй, мудрым. От него веяло усталостью. Но одно было самым необычным и совершенно уникальным: Мао приказывал сыновьям избегать политики!

Мао, может быть, и не сумел спровоцировать полномасштабную войну против Чана, но одержал ряд довольно впечатляющих побед. Не самой последней из них была смерть его самого яростного критика Сян Ина. Поначалу Сян И ну удалось спастись после того, как Чан приказал армии Гоминьдана прекратить огонь, однако ночью 14 марта 1941 года он был застрелен спящим в горной пещере своим адъютантом, который незадолго до этого перешел на сторону врагов коммунистов. Адъютант забрал золото и ценные вещи, имевшиеся в карманах у Сян Ина, и сдался националистам.

За два месяца до смерти Сян Ина, когда он только что вырвался из смертельной ловушки, Мао направил руководящим деятелям партии проникнутое лютой ненавистью послание, в котором утверждал, что Сян Ин — вражеский агент. (Даже сегодня Сян Ина часто обвиняют вместе с Чан Кайши в гибели мужчин и женщин из Н4А.)

Освобождение от Сян Ина было только одной из удач Мао. Другой несомненной удачей было то, что Н4А было позволено оставаться там, где она находилась. Чан изо всех сил старался предотвратить гражданскую войну в самый разгар войны с Японией. Русские оказывали сильное давление на генералиссимуса, требуя, чтобы он не препятствовал красной экспансии. Генерал Чуйков установил очевидную связь между согласием Чана следовать линии Москвы и продолжением русской помощи националистам. Русский посол заметил, что Чан вне себя от злости. «Чан Кайши встретил мое заявление очень нервозно, — писал Панюшкин. — Он бегал по кабинету, и… мне пришлось трижды повторять свой вопрос».

Чан также был очень уязвим перед давлением Америки, которая олицетворяла его единственную надежду освободиться от зависимости от русских поставок оружия. Американский президент Франклин Рузвельт, чьей первоочередной заботой (как и Сталина) было вынудить Китай как можно дольше и активнее сражаться с Японией и максимально обескровить ее, не имел рычагов воздействия на коммунистов. Поэтому он давил только на Чана, связывая помощь его правительству с окончанием гражданского конфликта, причем ему было совершенно безразлично, кто этот конфликт провоцирует. Ввиду инцидента с Н4А американские средства массовой информации объявили, что Вашингтон обсуждает отказ в выделении кредита в 50 миллионов долларов из-за внутреннего конфликта. Новости дошли до Чана как раз в тот момент, когда американская помощь могла сыграть большую роль, так как воздушный путь над Гималаями, известный как Горб, открылся 25 января 1941 года.

Для получения информации о Китае Рузвельт полагался на частную сеть (куда входил и Эдгар Сноу), в основном действовавшую в обход Госдепартамента, которому президент не доверял. Его главным личным информатором по Китаю был офицер морской пехоты по имени Эванс Карлсон, составлявший для Белого дома впечатляющие отчеты, восхвалявшие красных, которые Рузвельт потом распространял среди своих приближенных. Один из них заметил, что версия событий Карлсона подкрепляется «Красной звездой» Сноу. Карлсон находился в Чунцине во время инцидента с Н4А и сразу после этого вернулся в Вашингтон, чтобы лично передать Рузвельту версию красных.

Британия не имела особого значения, когда речь шла о помощи, но Чан стремился быть поближе к англо-американскому блоку и потому был чувствителен и к давлению со стороны Британии. Премьер-министр Черчилль не любил Чана, считая его бесполезным с военной точки зрения и потенциально угрожающим британским интересам в Китае. Британский посол Кларк Керр сказал Чану, что в случае гражданской войны Британия ни за что не поддержит его, независимо от того, кто будет зачинщиком. Когда британский посол описывал инцидент с Н4А Лондону, его рекомендации были чрезвычайно благоприятны для коммунистов. Он открыто заявил, что Чжоу Эньлай один стоил всех националистов.

После инцидента с Н4А Москва организовала для Запада грандиозную кампанию в прессе, направленную против Чана. Коммунистическая пропаганда утверждала, что было убито до 10 тысяч человек. В действительности потери составили около 2 тысяч. 3 тысячи человек сумели спастись, вернувшись назад и направившись северным маршрутом вдоль Янцзы, изначально назначенным Чаном. По пути их никто не тронул.

Чан не устраивал ловушки, но не сумел представить инцидент в нужном свете. Его правительство поступило весьма неумно, объявив о расформировании Н4А и тем самым создав впечатление, что националисты разгромили ее намеренно. Чану также чрезвычайно помешал тот факт, что он не предал гласности многочисленные факты предыдущих столкновений, когда жертвами оказывались его войска, и даже запрещал распространять подобные сведения, считая, что внутренние раздоры оказывают отрицательное влияние на моральную составляющую общества. Кроме того, он опасался, что подобная информация пагубно повлияет на международную помощь, которую все государства соглашались оказывать при условии отсутствия гражданских конфликтов. Молчание со стороны генералиссимуса как нельзя лучше устраивало коммунистов. Как писал главнокомандующий красных Чжу Дэ, «когда националисты молчат, мы молчим тоже. Мы побеждаем, так зачем нам шуметь об этом?». В результате многие на Западе знали только об инциденте с Н4А и считали его предательским широкомасштабным нападением националистов на невинных красных.

Коммунистическая пропагандистская машина была эффективной. В Чунцине симфония дезинформации Мао дирижировалась Чжоу Эньлаем, который был единственным человеком, знавшим о роковой роли Мао в уничтожении его же собственных соратников — мужчин и женщин из Н4А. Этот сообщник Мао был в высшей степени успешным в распространении лжи — обаяния ему было не занимать. Американская журналистка Марта Гелхорн, встречавшаяся с ним в этот период, признавалась, что пошла бы за Чжоу на край света, если бы только он ее поманил. Но главную черту Чжоу выразил ее муж — Эрнест Хемингуэй, сказав, что тот «делает хорошую работу, внушая коммунистическую точку зрения всему, что подвернется».

В Америке 22 января «Нью-Йорк геральд трибюн» опубликовала чрезвычайно благоприятную для красных версию событий Эдгара Сноу, которая начиналась следующими словами: «Первый достоверный рассказ о недавних столкновениях…» Повествование Сноу основывалось исключительно на сообщениях разведчика КПК в Гонконге.

Пока версия коммунистов путешествовала по миру, другие версии успешно опровергались друзьями, которых Москва и КПК имели в Америке. Хемингуэй, бывший в Китае как раз после инцидента с Н4А, сделал несколько острых наблюдений о коммунистах: «…как хорошие коммунисты, они попытаются расширить свою сферу влияния… не важно, какие территориальные пределы они примут на бумаге». Благодаря «превосходной рекламе красных», писал он, «Америка получила преувеличенное представление о роли, которую они сыграли в войне с Японией. Их роль была весьма значительна, но роль войска центрального правительства все же в сотню раз больше». «Коммунисты, — заметил Хемингуэй, — судя по моему испанскому опыту, всегда стремятся создать впечатление, что они единственные, кто действительно сражается».

Заметки Хемингуэя, вне всякого сомнения, оказали бы значительное влияние на общественное мнение, но они так и не увидели свет до 1965 года. Ему настоятельно не рекомендовал печатать их в 1941 году помощник Рузвельта Лочлин Карри, сказавший., что «наша политика — не поощрять гражданскую войну».

Карри, главный экономический советник Белого дома, посетил Китай сразу после инцидента с Н4А. Судя по перехвату советских разведывательных сообщений, Карри помогал русским, и некоторые считали его русским агентом. Недавнее детальное расследование, проведенное Рузвельтом и разведкой, представило Карри «сочувствующим, поддающимся манипуляциям» и сделало вывод, что он не шпион, а «друг» русских в Белом доме. Во время упомянутой поездки в Китай он, безусловно, сослужил красным хорошую службу. В Чунцине он сказал Чану, что привез устное сообщение от Рузвельта (так же, как и письменное). Устное сообщение Карри начал следующими словами: «На расстоянии 10 тысяч километров создается впечатление, что китайские коммунисты есть то, что мы в нашей стране называем социалистами. Нам нравится их отношение к крестьянам, женщинам и Японии».

Докладывая Рузвельту, Карри в основном отзывался о Чане плохо, зато красных изображал в розовом свете. Он утверждал, что коммунисты — единственная партия, завоевавшая поддержку масс, и полагал, что именно по этой причине их влияние расширяется. Карри описал Рузвельту инцидент с Н4А в версии коммунистов[69].

Международное давление на Чана оказалось настолько сильным, что 29 января 1941 года он приказал своему послу в Москве попросить Кремль вмешаться и помочь урегулировать кризис с красными, на любых условиях. Спустя три дня Мао сообщил своим командирам: «Не важно, какие усилия прилагает Чан, чтобы бунтовать. Он может испробовать и это, и то, но конец все равно будет один: он падет». Мао использовал выражение «бунтовать», как будто Чан уже находился вне закона, а сам он занимал трон. Чан согласился с требованием русских позволить людям Мао остаться на занятых ими территориях в самом сердце Китая — в районе Нанкина и Шанхая.

Мао быстро понял, какую помощь его делу могут оказать западные журналисты вроде Сноу, но не сразу сообразил, насколько полезными могут оказаться правительства Великобритании и Америки в деле связывания рук Чана. Он был чрезвычайно враждебно настроен к обоим государствам. 25 октября 1940 года он сказал руководящей верхушке партии, что надеется на оккупацию Британии нацистами, а Япония будет продолжать оккупировать Китай.

«Самый трудный, самый опасный и неприемлемый сценарий развития событий, — сказал он, — это желаемое Чаном присоединение к англо-американскому блоку.

Мы должны предвидеть и такое: японцы не смогут войти в Сингапур, который будет взят американским флотом; Лондон не падет, Япония сдастся Америке, японская армия покинет Китай, Америка финансирует и вооружит проангло-американский Китай. Ничто не может быть хуже».

Такое развитие событий представлялось Мао худшим злом, чем японская оккупация. Но внезапно его позиция заметно изменилась. 6 ноября 1940 года он написал Чжоу Эньлаю: «Сегодня утром я прочитал важные разведывательные сведения, содержащиеся в вашем сообщении от 3-го. Теперь присоединение Чана к англо-американскому блоку пойдет нам только на пользу… Давайте больше не противиться этому… Мы должны ковать новые связи с Британией и Америкой».

Очевидно, Чжоу Эньлай просветил Мао относительно того, насколько полезным для него может оказаться Запад. С тех пор Чжоу стал уделять много времени улучшению отношений с западными странами, в первую очередь с Америкой. Он стал действовать с еще большей энергией после атаки японцев на Пёрл-Харбор в декабре 1941 года, и американское присутствие в Китае значительно возросло.

13 апреля 1941 года СССР подписал договор о нейтралитете с Японией, что высвободило крупные военные силы японцев для действий в Юго-Восточной Азии и Пёрл-Харборе. Но он не предусматривал раздел Китая между Россией и Японией. Мао не удалось добиться применения польского сценария.

Глава 23 Создание мощной базы посредством террора (1941–1945 гг.; возраст 45–51 год)

22 июня 1941 года Германия напала на Советский Союз. Это событие значительно изменило расчеты Мао. Советская Россия давала ему деньги и дарила надежду. Серьезно ослабленная или сдавшая свои позиции, она не могла бы оказывать помощь в нужных объемах. Охваченный невеселыми мыслями, Мао не спал много ночей[70].

Теперь не было ни одного шанса, что Россия вмешается и выручит Мао, в случае неудачи в сражении с войсками Чана. И Мао сразу свернул атаки. «Прекратить любые нападения на подразделения националистов!» — приказал он своей армии.

Чувство самосохранения стало основополагающим в его взаимоотношениях с ослабевшей Россией. В результате немецкого нашествия Москва желала, чтобы КПК начала боевые действия против Японии, если Япония нападет на Советский Союз. Кошмаром Сталина были гигантские клещи, образованные Японией с востока и Германией с запада. Сколько японских войск КПК сможет «отвлечь», если это произойдет? Такой вопрос Москва задавала Мао. Чтобы побудить Мао к действию, Димитров 7 июля 1941 года сообщил, что КПК выделен 1 миллион американских долларов, которые высылаются отдельными партиями. Спустя два дня Коминтерн приказал КПК обдумать «конкретные шаги».

Большинство коллег Мао считали, что, если Токио нападет на Советский Союз, им следует предпринять какие-то действия. Даже, как правило, очень осторожный Лю Шаоци писал Мао, что, если Япония атакует Россию, КПК должна начать наступление, чтобы отвлечь силы японцев. Однако Мао не был настроен ни при каких обстоятельствах рисковать войсками. 18 июля 1941 года он сказал Лю, что, если Япония нападет на Советский Союз (что, как заметил Мао 2 июля, «в высшей степени вероятно»), «предпринимать широкомасштабные действия — не слишком хорошая идея. Наши армии слабы, и такие действия нанесут им невосполнимый урон». Он считал, что необходимо предоставить возможность русским сражаться. «Все зависит от победы Советского Союза».

Мао разъяснил это Пэн Дэхуаю, действующему командиру 8ПА. Любая координация с русскими должна быть чисто «стратегической (иначе говоря, существовать только на словах) и долгосрочной — но не в сражениях». Войска Мао неоднократно предупреждал: «Не слишком докучайте японскому врагу».

Для Москвы Мао находил отговорки, заявляя, что его армии слишком слабы, чтобы на них можно было рассчитывать. «Наши человеческие и материальные ресурсы уменьшаются, районы действий сокращаются, боеприпасы заканчиваются, причем положение ухудшается с каждым днем». Если его армии вступят в бой, настаивал Мао, «существует высокая вероятность того, что мы будем побеждены и не сможем больше защищать свои партизанские базы… Это не принесет ничего хорошего ни одному из нас…» Он предупредил, чтобы Москва не ждала от него многого. «Если Япония нападет на Советский Союз, наши возможности в координации военных операций будут невелики».

Мао фактически признал, что его армии не сражались с японцами и не собирались этого делать. Только недавно он докладывал Москве, что имеет огромную армию: одна 8ПА насчитывает 329 899 человек. Теперь он утверждал, что у его войск совсем нет сил.

Сталин лично несколько раз телеграфировал Мао, требуя, чтобы он вел отвлекающие действия против японцев в конце 1941 года, когда немцы стояли у ворот Москвы, и в июле 1942 года, перед началом Сталинградской битвы. Все оказалось тщетно. Отказ Мао прийти на помощь привел Москву в ярость. Он еще более разозлил своих покровителей, посоветовав отступить на Урал и начать партизанскую войну. Кое-кто из русских утверждал, что поведение Мао объясняется его неуверенностью в Советском Союзе и даже (по мнению генерала Чуйкова) желанием воспользоваться нападением Гитлера, чтобы вытеснить Россию. Прошел слух, что Мао во всеуслышание заявил: «Сталин не может одолеть Гитлера», а «двадцатичетырехлетний социализм не может тягаться с восьмилетним фашизмом».

Много лет спустя Молотова спросили:

— Вы знали, что делает Мао, и все же продолжали помогать ему. Почему?

На это Молотов промямлил:

— Да, конечно, вам это трудно понять. Но не следует смотреть на вещи так однозначно. Возможно, мы выглядели глупцами, но, по моему мнению, глупцами не были.

И правда, даже учитывая существующие между Сталиным и Мао разногласия, они превосходно понимали друг друга. Их взаимоотношения основывались на грубой защите собственных интересов и взаимном использовании друг друга. К тому же они преследовали одни и те же далекоидущие цели. И как бы действия Мао ни раздражали Кремль, Сталин ни на минуту не порывал с ним.

Мао не вел боевых действий ни против Японии, ни против националистов. Россия была в беде и ничем помочь не могла. Поэтому Мао решил использовать сложившуюся ситуацию, чтобы с головой уйти в партийную работу, создав из коммунистической партии мощный и не задающий вопросов механизм, готовый к предстоящей всеобщей гражданской войне против Чан Кайши.

К концу 1941 года число членов партии увеличилось до 700 тысяч человек, более 90 процентов которых вошли в партию после начала войны с Японией. Много молодых энтузиастов пришли к коммунистам из контролируемых националистами районов. Эти юные добровольцы были особенно ценными для Мао, поскольку были неплохо образованны, а он испытывал необходимость в компетентных администраторах, работниках его будущего режима. Большинство участников Великого похода и новобранцы из сельской местности были неграмотными крестьянами. Целью Мао было привлечение молодых добровольцев.

Почти все они пришли в партию в конце 1930-х годов, когда настроение среди молодежи среднего класса стало заметно склоняться влево. Это было время, когда Советская Россия была главным — и, строго говоря, единственным союзником и поставщиком оружия против Японии. Доброе отношение к России было характерно для КПК. Многие считали, что китайские коммунисты искренне стремятся вступить в бой с Японией.

Кроме того, широко распространилось всеобщее разочарование в националистах, неспособных справиться с нищетой и несправедливостью, царившими в Китае. Жестокость коммунистов перед Великим походом была или неизвестна, или забыта, а может быть, сочтена пропагандистским трюком националистов. Кое-кто также верил заявлениям партии о том, что она изменилась и отказалась от старой политики. Некоторое время поведение коммунистов, казалось, подтверждало, что изменения действительно произошли. Многие иностранцы и даже отдельные миссионеры приняли требования красных. Шао Лицзы, медиамагнат националистов в 1937–1938 годах, сделал многое, чтобы стереть из памяти людей кровавое прошлое партии и создать благоприятный образ красных. Тоже самое делала «Красная звезда над Китаем» Эдгара Сноу. Мао усердно доказывал, что коммунистов оклеветали. КПК «всегда была прекрасной» партией, сказал он группе новичков, прибывших в Яньань, «о ней только говорили плохо».

В Яньане, столице Особого района, собралось много молодых добровольцев. К тому времени, как Мао решил разобраться с ними, людей набралось уже более 40 тысяч. Большинство из них составляли выходцы из гоминьдановских районов в возрасте около двадцати лет.

Они пришли в полный восторг, впервые оказавшись в городе, называемом революционной Меккой. Один из молодых волонтеров по прибытии так описывал свои чувства: «Наконец-то мы увидели высоты города Яньань. Мы были так взволнованы, что не сдерживали слез. Еще сидя в грузовике, мы запели «Интернационал» и русский марш».

Он писал, что новички «остро завидовали грязной, провонявшей и потрепанной форме ветеранов. Все им казалось новым, волнующим и загадочным».

Молодежь была зачислена в различные «школы» и «институты» для обучения и знакомства с коммунистической теорией. Но очень скоро большинство из них лишились иллюзий. Самое большое разочарование заключалось в том, что равенство, на чем держался их идеализм, не только полностью отсутствовало, но и принципиально отвергалось режимом. Неравенство проявлялось повсеместно и во всем. Каждая организация имела три уровня кухни. Низшая получала примерно половину мяса и кулинарного жира, предназначенного для средних чинов, элита получала намного больше, а верхушка — специальное питание.

То же касалось и одежды. Хлопок местного производства был грубым и неудобным в носке. Поэтому для более высоких чинов импортировался хлопок лучшего качества. Верхняя одежда Мао была как у всех остальных, но нижнее белье изготавливалось из высококачественного и очень приятного на ощупь материала — об этом рассказал его слуга, занимавшийся стиркой и починкой одежды. Прислуге вообще не было положено белье и носки — отсюда постоянные простуды. Такие вещи, как табак, свечи и письменные принадлежности, тоже распределялись по рангу.

Дети высших руководителей отправлялись в Россию или имели собственных нянек. Жены высших чиновников могли рожать в больницах, где за ними некоторое время ухаживала личная медсестра. Представители более низкого ранга могли отправлять своих детей в элитный детский сад. Относительно небольшое число обычных коммунистов, позволивших себе жениться, обычно старались не заводить детей, в противном случае получая множество проблем.

Спартанские условия жизни и скудная пища приводили к возникновению многих болезней, но только ограниченное число местной элиты имело доступ к медикаментам, которые ввозились специально из занятых националистами районов. У Мао был личный врач из Америки — доктор Джордж Хатем, кроме того, он пользовался услугами русских врачей. Когда ему необходимо было что-то (или кто-то, например физиотерапевт), он обращался в Москву или к Чжоу Эньлаю в Чунцин. Старшие чиновники могли рассчитывать на лечение в специальном госпитале, но туда попадали только по особому разрешению. В госпиталях еда также распределялась по рангу.

В начале японо-китайской войны в Яньане находилась бригада Красного Креста, посланная националистами. Она занималась лечением местных жителей и коммунистов среднего звена. Но режим принял все меры к ее выдворению. Были пущены слухи, что врачи Красного Креста применяют ядовитые лекарства и что они посланы националистами специально, «чтобы убить как можно больше наших товарищей! Они отравляют питьевую воду и распространяют микробы!». Большая часть врачей вскоре уехала. Оставшихся удерживали насильно для лечения красной элиты.

Главным символом привилегий в Яньане был единственный автомобиль (в действительности «скорая помощь»), подаренный китайскими работниками прачечных Нью-Йорка для перевозки раненых. Но только он ни разу не перевез ни одного раненого солдата. Его «приватизировал» Мао для транспортировки своих гостей, включая Эдгара Сноу, в 1939 году. Сноу не оставил этот факт без внимания. «Именно сумасбродство Мао шокировало моего друга-миссионера», — писал он, утверждая, что «это был один из подарков рабочих прачечных, которые были собраны в Яньане, где иногда использовались для перевозки жертв воздушных налетов в ближайшие госпитали». В действительности это транспортное средство было единственным и никогда не возило гражданских раненых. Было точно известно, что это «машина председателя Мао». Даже люди приближенные к верхушке считали, что госпожа Сунь Ятсен подарила эту машину Мао «для личного пользования».

Было очень много откровенной показухи. Один молодой доброволец вспоминал, как весной 1939 года видел Мао, ехавшего в машине вместе с супругой, которая «щеголяла в роскошном темно-красном костюме. Она и Мао ехали по дороге, привлекая всеобщее внимание, и прохожие косо поглядывали на пару».

Мао отлично знал, что его привилегии — больной вопрос. Однажды он пригласил давнюю поклонницу на ужин. После этого он предложил ей заходить почаще, на что она не замедлила согласиться: «Тогда я буду приходить к вам каждое воскресенье, чтобы хорошо поесть». Она заметила, что улыбка на физиономии Мао застыла, и сразу же оробела, сообразив, что сказала что-то лишнее…

Партия пыталась найти оправдание привилегиям. «Это не наши руководящие товарищи просят о привилегиях, — писал один из идеологов КПК. — Это приказ партии. Возьмите, к примеру, председателя Мао: партия может приказать ему каждый день съедать цыпленка».

Такая софистика не могла рассеять широко распространившегося недовольства. Между собой люди говорили: «В Яньане только три вещи равны для всех: солнце, воздух и сортиры». Система привилегий распространялась даже на группу японских коммунистов. Единственным из них, кому официально было позволено заниматься сексом, был их лидер Сандзо Носака. «Мао хотел, чтобы у него было хорошее настроение, — сказал нам бывший японский военнопленный в Яньане, — поэтому он предоставил ему женщину-товарища, чтобы та составила ему компанию. Мы не жаловались, по крайней мере открыто. У людей были жалобы, но они держали их при себе».

Независимо от того, насколько молодое пополнение чувствовало себя разочарованным, люди понимали, что покинуть Яньань они не смогут. Попытка ухода считалась дезертирством, каравшимся, вероятнее всего, смертной казнью. Район Яньаня превратился в тюрьму. Остальной Китай, включая другие партизанские районы, был «внешним миром». Доброволец описал сцену, свидетелем которой стал в госпитале.

«Два человека кричали:

— Мы вовсе не больны! Почему нас привезли сюда! — Судя по акценту, это были участники Великого похода из Цзянси. Они пытались вырваться из рук вооруженных охранников. — Мы только попросили разрешения отправиться домой навестить семьи. Но нам не дали разрешения, объявили сумасшедшими и поместили сюда.

Эти люди носили медали ветеранов Великого похода. Один из охранников сказал:

— Товарищи, пожалуйста, вспомните свое славное революционное прошлое!

— Что пользы от него? Нас много раз ранили и убивали. А что мы имеем? Другие стали видными чиновниками, получают хорошую еду и одежду. А мы? Лучше уж уйти домой и работать на земле.

— Вот как? Кажется, вы действительно не сумасшедшие, вы просто отошли от своих революционных убеждений».

Свидетели отмечали, что среди обитателей Яньаня тоска по дому была вполне обычным явлением. Добровольцы крестьянского происхождения «часто сразу начинали проситься домой, начальникам приходилось их останавливать. Некоторые пытались бежать, но их ловили и немедленно казнили. Образованные люди были намного умнее. Они не заявляли, что хотят уйти. Они обычно сочиняли какую-нибудь историю и просили партию о переводе во внешний мир…».

Побег был проще для военных, стоявших на границе района. Там уровень дезертирства был поистине колоссальным. 29 сентября 1943 года перед одной из бригад была поставлена цель поймать тысячу собственных дезертиров. Но в сердце Особого района побег был невозможен, и большинству молодых добровольцев пришлось изыскивать способы как-то устроиться.

Таковы были люди, на которых Мао приходилось опираться в своем стремлении к власти. Они пришли в Яньань за мечтой и были не слишком хорошим материалом. Чтобы заставить их сражаться за идеалы коммунистической партии, Мао надо было их в корне изменить, переплавить. К выполнению этого грандиозного проекта Мао приступил в начале 1942 года[71]. Его первым шагом в этом направлении был удар по лидеру молодых добровольцев, тридцатипятилетнему писателю по имени Ван Шивэй, преданному коммунисту, который переводил труды Энгельса и Троцкого. Его очерк, названный «Дикие лилии», опубликованный в главной яньаньской газете «Цзефан жибао», привлек внимание Мао. В первом выпуске от 13 марта 1942 года Шивэй писал:

«Молодые люди в Яньане в последнее время, кажется, утратили вкус к жизни и постоянно ощущают пустоту в своих желудках. Почему? Чего нам не хватает в жизни? Одни ответят: нам не хватает калорий и витаминов… Другие скажут, что соотношение мужского и женского населения в Яньане составляет 18:1 и многие молодые парни лишены возможности найти себе жену… Кто-то заметит, что жизнь в Яньане слишком однообразна и скучна…

Все эти ответы более или менее обоснованны. Но… молодые люди… пришли сюда, чтобы быть в революции, и готовы к самопожертвованию. Они не искали здесь удовлетворения пищей, сексом или жизненными удовольствиями.

Их мечты оказались разрушенными узаконенной системой привилегий, сопровождаемой властностью и заносчивостью».

Далее Шивэй приводит подслушанную беседу, которую вели две молодые женщины о своих начальниках:

«— Он постоянно обвиняет тебя в мелкобуржуазном эгалитаризме. А сам только и думает о своих привилегиях и совершенно безразличен к товарищам, которые ему подчинены…

— Все это только слова — классовая солидарность и дружба. На деле ничего этого нет! Они не способны проявить даже элементарную человеческую симпатию.

— К сожалению, найдутся всего лишь несколько человек, которые действительно думают о нас».

Во втором выпуске очерка, увидевшем свет через десять дней, Шивэй заострил внимание на ключевых проблемах: «Кое-кто говорит, что в Яньане нет системы иерархии и привилегий. Это неправда. Она существует. Другие говорят, что да, она существует, но она оправданна. Это заставляет нас думать своей головой».

Шивэй призывал людей думать о себе. Его аргументы были разумны и убедительны: «Я не приверженец эгалитаризма. Но я не думаю, что необходимо или оправданно иметь градацию в снабжении едой или одеждой. Если заболевший не может съесть ложку супа с лапшой, а вполне здоровые лбы наслаждаются не являющимся необходимым и ничем не оправданным кофе изысканных сортов, охлаждение среди низших классов неизбежно…»

Прочитав это, Мао швырнул газету на стол и в ярости спросил:

— Кто здесь главный, Ван Шивэй или марксизм? — Потом он схватил телефонную трубку и устроил основательную встряску «Цзефан жибао».

Свои острые наблюдения Шивэй излагал в листовках. Мао это терпел, считая неким предохранительным клапаном для молодых интеллектуалов. Настенные листовки имели (для него) одно преимущество: ограниченную аудиторию. Кроме того, их было легко сорвать и уничтожить. Листовки Шивэя провозглашали: «В партии должна воцариться справедливость. Следует избавиться от несправедливости. Спросите себя, товарищи… Вы боитесь высказать важным шишкам, что у вас на уме? Или вы принадлежите к тем, кто любит наказывать «маленьких людей» за сфабрикованные преступления?» Шивэй пошел гораздо дальше темы привилегий — проник в самое сердце мрака, царящего в партии.

Листовка Шивэя была вывешена за Южными воротами — в самой оживленной части города. Люди толпами сходились прочитать слова, выражавшие их собственные мысли и чувства, которые они боялись произнести вслух. Шивэй стал героем.

Однажды ночью Мао пересек реку, чтобы при свете фонаря прочитать листовку. Он увидел множество людей, пришедших с той же целью, и был вынужден констатировать большую популярность Шивэя.

— Теперь у меня есть мишень, — сказал он и добавил: — Многие люди пришли издалека, чтобы прочитать его слова. Но никто не хочет читать мои! Ван Шивэй стал настоящим королем и хозяином. Это он командует в Яньане, а мы потерпели поражение.

Мао решил предъявить обвинение Шивэю и тем самым напугать его сторонников — молодых добровольцев. Он не мог пойти на открытое опровержение его взглядов, поэтому объявил его троцкистом. Некоторые замечания, сделанные Шивэем в частной беседе о Троцком и Сталине, были преданы широкой гласности. Троцкий, по словам Шивэя, был гением, а Сталин — непопулярной личностью, сделавшей много зла во время чисток. Громкие судебные процессы, прошедшие в Москве, он назвал «подозрительными». Шивэй был отправлен в тюрьму и провел остаток своей короткой жизни в одиночестве, подвергаясь сильному давлению. В 1944 году, когда в Яньань допустили журналистов из числа националистов, его вывезли на встречу с ними, где он, больше напоминая робота, чем человека, сделал «признание». Он повторял снова и снова:

— Я — троцкист. Я нападал на Мао. Я заслуживаю казни… Но Мао так великодушен… Я ему искренне благодарен за милосердие…

— Когда он говорил о своих прошлых «ошибках», — заметил один из репортеров, — его выражение лица стало пугающе яростным. По моему мнению, ему основательно промыли мозги.

Его следователь позже раскрыл истину:

— Он сказал то, что должен был сказать. У него попросту не было выбора. Потом он долго лежал на кровати и страдал. Он сжимал кулаки и вообще выказывал все признаки сильного волнения. Когда коммунисты в 1947 году уходили из Яньаня, Шивэя взяли с собой. Однажды ночью его забили до смерти и бросили в сухой колодец. Ему было сорок один.

После того как Мао выбрал Шивэя своей первоочередной мишенью, на протяжении всего 1942 года повсюду проводились митинги, где молодежи приказывали осуждать его. Однако Мао вынужденно отметил сопротивление аудитории — молодежь была еще недостаточно напугана. Ему пришлось изыскивать другой способ устрашения.

Мао и руководитель службы госбезопасности Кан Шэн придумали всеобщее обвинение. Они утверждали, что подавляющее большинство коммунистических организаций в районах, контролируемых националистами, были шпионскими кружками, работавшими на Чан Кайши. Это заявление превратило практически всех молодых добровольцев в подозреваемых в шпионаже, потому что все они либо принадлежали к одной из упомянутых организаций, либо приехали в Яньань по их рекомендации. Для подтверждения обвинения существовало всего одно «свидетельство» — признание девятнадцатилетнего добровольца, которому силы безопасности не давали спать и подвергали постоянной обработке в течение семи дней и ночей. В конце концов он сказал все, что от него требовалось.

Организовав этот спектакль, Мао нашел способ подвергнуть всех молодых добровольцев Яньаня той или иной форме заключения для «проверки», начавшейся в апреле 1943 года. Тысячи людей были арестованы и брошены в тюремные пещеры, выдолбленные в лёссовых холмах. Только в одной тюрьме, расположенной в овраге под Узаоюанью, где находилась китайская служба госбезопасности и жил сам Мао, были выкопаны камеры для трех с лишним тысяч заключенных. Остальные содержались в собственных учреждениях, фактически превращенных в действующие тюрьмы, закрытых и патрулируемых охранниками. Мао приказал, чтобы каждая организация «выставила часовых и ввела комендантский час. Запрещались посещения, а также вход и выход». Функции тюремщиков и следователей выполняли те, на кого не падало подозрений. В основном это были люди, прибывшие из районов, свободных от националистов, которые составляли меньшинство от общей численности — обычно не более 10–20 процентов.

Превращение обычных организаций в действующие тюрьмы было важной инновацией Мао, которой он широко пользовался на протяжении всего своего правления. В этом направлении он продвинулся намного дальше Гитлера и Сталина: он превращал коллег подозреваемых в их тюремщиков, при этом бывшие коллеги — и узники и тюремщики — жили в одном месте. (В коммунистическом Китае люди жили часто там же, где находились их рабочие места.) Таким образом, Мао не только вбил мощный клин между людьми, работающими и живущими бок о бок, он и значительно увеличил число людей, непосредственно включенных в репрессивный аппарат. Тем самым он существенно расширил размах репрессий по сравнению со Сталиным и Гитлером, которые использовали тайную элиту (НКВД, гестапо), державшую свои жертвы в отдельных камерах.

В заключении молодых добровольцев подвергали чудовищному давлению, добиваясь признания в шпионаже или выдачи других — причем целью акции было вовсе не выявление шпионов, а насаждение террора. Настоящая охота за шпионами всегда велась тайно, с привлечением сил безопасности и использованием традиционных методов. О настоящих подозреваемых успевали, по выражению помощника Мао по безопасности Ши Чжэ, «позаботиться без шума», что обычно означало быструю, тайную и бесшумную казнь[72].

Фальшивая охота на шпионов стала оправданием для пыток. Обычно использовался метод лишения сна на срок до двух недель. Иногда применялись более старомодные виды истязаний, такие как порка, подвешивание за кисти рук и вывих коленей (тигровая скамья). Также нередкими были психологические пытки — от угрозы напустить в камеру узника ядовитых змей до мнимой казни. По ночам величественное спокойствие холмов часто нарушалось криками боли, разносившимися далеко вокруг тюремных пещер. Их слышали практически все жители Яньаня.

Мао лично давал указания о пытках (для которых режим придумал эвфемизм би-гун синь, что означало применение «силы» для получения «признания», которое потом становилось «надежным свидетельством»). «Их не следовало прекращать слишком рано или слишком поздно, — указывал Мао 15 августа 1943 года. — Если слишком рано… допрос не успеет развернуться, если же слишком поздно, ущерб [нанесенный жертвам пыток] будет слишком велик… Итак, главное правило — тщательно наблюдать и все делать в свое время». Мао желал, чтобы жертвы оставались в достаточно хорошей форме, чтобы послужить его целям.

Месяц за месяцем в Яньане велись допросы и внушающие ужас массовые митинги, где молодых добровольцев вынуждали признаваться в шпионской деятельности и называть своих сообщников перед лицом неистовой толпы. Людей, имена которых назывались, вытаскивали на возвышение и заставляли признать свою вину. Тех, кто, несмотря ни на что, настаивал на своей невиновности, связывали и волокли в тюрьму, а иногда устраивали мнимую казнь, сопровождающуюся истеричным скандированием лозунгов. Страх, порождаемый подобными мероприятиями, был воистину невыносимым. В партийном документе того времени говорилось, что подобные сборища «оказывали разрушающее действие на нервную систему». Для некоторых людей они оказывались более нестерпимыми, чем любые другие виды пыток.

Кроме того, людей часто сгоняли на митинги, на которых им в голову вбивались коммунистические идеи. У них не было никакой возможности расслабиться и отдохнуть — пение, танцы и прочие виды досуга были запрещены. Даже редкие минуты свободы от внешних воздействий люди не могли провести спокойно. Они писали «мыслеанализ» — подобная практика до этого существовала только в милитаристской Японии. «Заставьте всех вывернуть свои мысли наизнанку, — приказывал Мао, — пусть пишут три раза, пять раз, а потом еще и еще… Скажите каждому, что надо извлечь из глубин своей души все, о чем он когда-либо думал и что могло пойти во вред партии». В дополнение к этому всем было велено записывать информацию, услышанную в неофициальных беседах с другими лицами, — режим называл это «малыми передачами». «Вы должны писать все, что сказал А или Б, равно как и все то, что вы сказали сами и это могло быть сочтено неправильным. Вы обязаны бесконечно копаться в своей памяти и бесконечно писать. Это было отвратительно», — признавался один яньаньский ветеран. Критерии «неправильного» оставались очень смутными, поэтому из страха не угодить люди бросались в другую крайность и старались написать как можно больше.

Многие пытались уйти от этого «мыслеанализа», но любой намек на сопротивление считался «доказательством» того, что непокорный является шпионом, ибо, «если ты невиновен, тебе нечего скрывать от партии». При этом о праве на личную жизнь и речи не было, потому что коммунисты, как известно, отвергают все личное. Один человек из административного училища, где антипатия к подобным действиям была выражена особенно отчетливо, попытался выразить свой протест. «Неужели мы должны, — воскликнул он, — писать о наших разговорах по ночам в постели с женой?» Вокруг послышались сдавленные смешки. Понятно, что этот человек, как и большинство его коллег, «оказался шпионом». «Кроме одного (sic!) лица, весь учительский и административный персонал в этом учебном заведении — шпионы, — объявил Мао 8 августа 1943 года, — и многие студенты тоже шпионы, наверное больше половины». Под таким давлением каждый человек записывал по восемьсот выдержек из бесед в отчаянном желании сорваться с крючка.

Заставляя людей заниматься «малыми передачами», Мао весьма успешно привил людям привычку доносить друг на друга. Таким способом он нарушил доверительные отношения между людьми, заставил их из страха перед доносом отказаться от обмена мнениями вообще. Причем эта привычка, приобретенная во время пребывания в Яньане, сохранилась и много позже. А запретив «малые передачи», Мао также перекрыл единственный неофициальный источник информации в условиях, когда он полностью контролировал все остальные каналы. Пресса извне не поступала, никто не имел доступа к радио. Обмен письмами с внешним миром был запрещен, даже с членами семей. Любая связь с контролируемыми националистами районами считалась шпионажем. Информационный голод приводил к постепенной деградации, ведь думать, по большому счету, было не о чем. Вступать в контакт с посторонними было невозможно, доверять свои размышления бумаге опасно. Во время кампании людей заставили сдать свои дневники. Во многих умах зародилась боязнь мыслить, поскольку этот процесс оказывался не только бесполезным, но и опасным. Независимое мышление отмирало.

Два года такого постоянного давления и террора превратили молодых жизнерадостных людей из страстных поборников идей справедливости и равенства в роботов. Когда в 1944 году журналистов из внешнего мира впервые за многие годы допустили в Яньань, корреспондент из Чунцина отметил какую-то жуткую одинаковость. Если задать один и тот же вопрос (на любую тему) двадцати или тридцати людям из самых разных социальных слоев — от интеллигента до рабочего, — их ответы будут однотипными. Даже ответы на вопросы о любви, казалось, были предварительно обсуждены и согласованы на митинге. И, что вовсе не удивительно, они «в один голос и твердо отрицали существование партийного контроля над их мыслями».

Журналист буквально «задыхался» в душной «атмосфере нервного напряжения». «Большинство людей, — писал он, — имели очень серьезные лица. Среди высшего руководства, за исключением мистера Мао Цзэдуна, иногда демонстрирующего чувство юмора, и Чжоу Эньлая, который был превосходным собеседником, почти никто не позволял себе шуток». Элен Сноу, жена Эдгара Сноу, рассказывала нам, что в 1937 году, когда она побывала в Яньане, люди еще могли говорить за спиной Мао: «Вот идет Бог». Но спустя семь лет никто уже не осмеливался на столь легкомысленные высказывания. Мао не только запретил любые формы иронии и сатиры (официально — с весны 1942 года), но и объявил сам юмор преступным. Режим изобрел новое обвинение — «говорить непонятные слова», — по которому абсолютно все: скептицизм, жалобы или остроты — могло быть объявлено шпионскими происками.

Мао решил, что ему не нужно активное, добровольное сотрудничество (без добровольцев вполне можно обойтись). Он не хотел иметь дела с добровольцами. Ему была необходима машина, которая начинала исправно работать после нажатия кнопки. И он ее получил.

К началу 1944 года Россия успешно наступала на советско-германском фронте, и Мао предвидел, что она вступит в войну с Японией. Он понимал, что после поражения Японии ему понадобятся кадры для борьбы с Чан Кайши. И он начал политику ослабления террора.

Жертвы все еще оставались в заточении, жили в страхе и неопределенности, а силы безопасности начали рассматривать их дела, пытаясь извлечь реальных подозреваемых в шпионаже из горы вынужденных признаний. Неудивительно, что этот процесс был медленным и долгим. И только в одном аппаратчики были абсолютно уверены: истинных шпионов было меньше 1 процента от численности молодых добровольцев.

В это время Мао приказал другим коммунистическим базам начать охоту на шпионов по яньаньской модели. Он специально предупредил всех, что не следует углубленно рассматривать каждый случай просто потому, что так делали в Яньане. Полный цикл запугивания должны были пройти все. Чтобы стимулировать повсюду то же безумство, что и в Яньане, Мао увеличил до 10 процентов данные службы госбезопасности, оценивавшие число шпионов менее чем в 1 процент. После этого он во всеуслышание объявил, что именно благодаря яньаньскому методу удалось выявить такое огромное число вражеских агентов.

Только через год, весной 1945 года, Мао отдал приказ о всеобщей реабилитации жертв репрессий. К тому времени он уже был уверен, что Россия вступит в войну с Японией; вскоре ему предстояла борьба за контроль над Китаем, а для этого были необходимы кадры.

Молодые добровольцы, которых только в Яньане находилось много десятков тысяч, пребывали в плохом психическом состоянии. Многих охватывало безумие, и это было уже навсегда. Люди, пережившие Яньань, на всю жизнь запомнили пещеры, переполненные узниками, «среди которых было немало сумасшедших. Одни истерически хохотали, другие плакали, кричали и выли, как волки в ночи».

Число погибших могло достичь многих тысяч. Для некоторых единственным способом прекратить невыносимые страдания становилось самоубийство. Люди бросались вниз со скал, прыгали в колодцы. Те, у кого были жены и дети, часто убивали сначала их, потом себя. Обыч ными стали повторные попытки. Один учитель физики, выживший после того, как проглотил горсть спичечных головок (которые были ядовиты), едва придя в себя, повесился, на этот раз успешно. Неудавшихся самоубийц безжалостно преследовали. Одного несчастного, наглотавшегося разбитого стекла, вернули к жизни и немедленно заставили писать признание — заниматься «самокритикой».

Самоубийства иногда становились отчаянной акцией протеста, иногда даже двойного. Когда один из несчастных свел счеты с жизнью, спрыгнув со скалы, товарищи похоронили его напротив жилища его следователей, объяснив, что отныне призрак погибшего будет преследовать своих мучителей.

Один из чиновников в марте 1945 года написал в письме, что молодые добровольцы «получили тяжелый удар по своему революционному энтузиазму, раны в их умах и сердцах очень глубоки». И все равно Мао был уверен, что эти люди будут ему служить. Как бы несчастны они ни были, они оставались в ловушке коммунистической организации, покинуть которую для них было чрезвычайно трудно, причем не только физически, но и психологически. При отсутствии выбора многие возвращались к вере, которая делала более легким объяснение самопожертвования. Мао искусно эксплуатировал их идеализм, убеждая людей, что их мучения — неотъемлемая часть «служения пароду» (это циничное выражение он ввел в обращение примерно в это время, позже оно приобрело широкую известность), а также бесценный опыт, своеобразный обряд очищения души, необходимый для выполнения своей исторической миссии — спасения Китая.

Чтобы немного подсластить горечь, поселившуюся во многих сердцах, Мао весной 1945 года принес несколько публичных «извинений». Он счел такую акцию необходимой, прежде чем отправлять свои жертвы на фронт против Чан Кайши. Обычно он снимал шапку и кланялся либо салютовал аудитории. Но свои извинения он приносил так, как будто принимал на себя ответственность за действия других. («От имени Центра я прошу…») Он перекладывал вину на многих, в том числе на самих жертв. «Весь Яньань совершал ошибки, — говорил он. — Было намерение дать вам возможность хорошо помыться, но в воду добавили слишком много марганцовокислого калия, и ваша чувствительная кожа пострадала». Последняя реплика отчетливо намекала на то, что жертвы оказались слишком изнеженными, потому и пострадали. Софистика лилась из уст Мао сплошным потоком: «Мы сражались с врагом в темноте, поэтому ранили своих». Или даже: «Так отец наказывает своих сыновей. Поэтому, пожалуйста, не держите зла», «Пожалуйста, встаньте, отряхните пыль с одежд и идите воевать».

В такие моменты люди обычно плакали, и это были слезы покорности и облегчения. Большинство из них шли в бой за систему, так жестоко их изуродовавшую. После того как эти люди помогли Мао прийти к власти, они стали частью механизма, контролировавшего все население Китая. Мао построил этот механизм, не вдохновляя людей или заражая своим энтузиазмом, а исключительно с помощью террора.

За период, который может быть назван яньаньским террором, вся партия была «переплавлена», даже те ее члены, которые не стали непосредственными жертвами. Их вынудили обвинять других — коллег, друзей, даже супругов, — что наносило глубокие психологические травмы не только жертвам, но и им самим. Каждый жил в постоянном страхе, что следующей жертвой может стать он сам. Бесцеремонное вторжение в личную жизнь, бесконечный «мыслеанализ» также являлись причиной стресса. Позже Мао сказал, что наложил свое «клеймо не на 80 процентов партии, а на все 100».

Теперь в руках у Мао был замечательный инструмент против Чан Кайши. Одним из наиболее важных достижений террористической кампании стало выявление даже мельчайших крупиц информации о каких бы то ни было связях с националистами. Мао ввел особую форму «социальных отношений»: «Все должны описать каждую единичную социальную связь любого рода» (курсив наш. — Дж. X, Ю. Чж.). В конце кампании режим собрал подробное досье на всех членов партии. В результате Мао знал все каналы, которые могут использовать националисты. И во время гражданской войны, когда националисты проникали всюду, словно сквозь решето, у них практически не было шансов просочиться к коммунистам. Мао создал водонепроницаемую машину.

Мао также подготовил не задающую вопросов силу, направленную против Чана, всячески раздувая ненависть к последнему. Когда большинство молодых добровольцев объединились, КПК не находилась в состоянии войны с националистами, и люди не испытывали к Чану такой сильной ненависти, как хотелось бы Мао. Как говорил Мао, «некоторые люди думают, что национальная партия хороша, очень хороша». Один высокий чиновник отмечал, что «новые кадры испытывают очень большие иллюзии в отношении Чана, а у старых кадров классовая ненависть к генералиссимусу ослабела». Чан был безусловным лидером в войне Китая против Японии. Именно Чан заставил Америку и Британию в 1943 году снова уступить Китаю свои территориальные концессии (кроме Гонконга) — это было грандиозное историческое событие, по поводу которого даже Мао приказал устроить праздник. При Чане Китай был принят в «Большую четверку» — вместе с Англией, Америкой и Советским Союзом. Постоянным местом и правом вето в Совете Безопасности ООН Китай также обязан Чану.

Чана считали строителем нации современного Китая, который избавился от милитаристов, объединил страну и возглавил войну против Японии. Мао должен был развенчать этот образ. Во время террористической кампании он приказал партии «переучиваться» в вопросе: «Кто же является истинным строителем современного Китая: Гоминьдан или КПК?» Непосредственным следствием развенчания образа Чана должно было стать создание мифа о том, что Мао — основатель современного Китая.

Мао своей «охотой за шпионами» действовал по двум направлениям: выработки комплекса вины перед партией и ненависти к Чану. Ведь шпионаж именно в интересах националистов, а вовсе не японцев, являлся главным предметом расследования, причем посредством некоего смутного уподобления японцы иногда идентифицировались с националистами. После террористической кампании Мао Чан стал Врагом рядового коммуниста.

Чтобы подхлестнуть античановский настрой в КПК, Мао придумал новую гоминьдановскую «бойню», вроде той, в которой два года назад Н4А понесла большие потери. На этот раз он решил пожертвовать своим единственным уцелевшим братом Цзэминем.

Цзэминь работал в Синьцзяне, расположенном далеко на северо-западе, который на протяжении многих лет был русским сателлитом. В 1942 году местный военачальник решил обратить оружие против красных. Чувствуя, что их жизни угрожает опасность, Цзэминь и другие региональные лидеры КПК стали направлять Мао просьбы об эвакуации. Но им было приказано оставаться на месте. В начале 1943 года Цзэминь и еще около 140 коммунистов и членов их семей, включая жену и сына Цзэминя, а также девочка Сыци, которую Мао называл своей дочерью, были арестованы.

Когда военачальник отбыл в Чунцин, заключенным оставалось только передать через «связного» КПК Чжоу Эньлая просьбу правительству Гоминьдана об освобождении. Именно этого потребовали от Чжоу и русские. Лидеры КПК 10 февраля коллективно (от имени Секретариата) также попросили Чжоу сделать это. Двумя днями позже, то есть 12 февраля, Мао послал Чжоу отдельную телеграмму, адресованную ему лично, в которой была изложена повестка дня переговоров с гоминьдановцами. Пункта об освобождении синьцзянской группы там не было. Чжоу, получавший теперь приказы только лично от Мао, не поднимал вопроса о синьцзянской группе в своих многочисленных встречах с гоминьдановцами.

В это время Линь Бяо был в Чунцине и 16 июня 1943 года встретился с русским послом Панюшкиным, причем сделал это раньше, чем Чжоу. Он объяснил Панюшкину, что Чжоу не делал ничего для освобождения группы, так как имел на это своего рода «приказ» из Яньаня. Появившийся Чжоу заявил, что написал Чану еще три месяца назад, но не получил ответа. При этом Панюшкин доложил в Москву: «Линь Бяо сидел повесив голову». Было совершенно очевидно, что Чжоу лгал. В действительности Чжоу и Линь встречались с Чаном несколькими днями ранее, 7 июня. Чан вел себя очень дружелюбно, но Чжоу не сказал ничего о заключенных в Синьцзяне товарищах.

В результате брат Мао Цзэминь и еще два лидера КПК 27 сентября 1942 года были казнены по обвинению в заговоре. При таком количестве смертей — всего только три — Мао не смог кричать на весь мир о бойне. Он не сделал никакого заявления, обвиняющего палачей, поскольку это могло поднять вопрос, действительно ли коммунисты были виновны[73]. В течение многих лет смерть Цзэминя оставалась незначительным событием для китайского общества.

Глава 24 Неустрашимый противник отравлен (1941–1945 гг.; возраст 47–51 год)

Используя террор для превращения рядовых членов партии в винтики для своей машины, Мао продолжал «работать» и с вышестоящими товарищами. Его целью было сломить их, заставить признать его безусловным лидером — тогда ему никогда больше не придется зависеть от благоволения Москвы. Он выбрал время, когда Сталин был слишком занят войной с Германией.

Осенью 1941 года Мао провел несколько заседаний Политбюро, на которых все те, кто в прошлом так или иначе возражали ему, должны были униженно признать свою неправоту и поклясться в лояльности. Большинство так и поступили, включая номинального партийного главу Ло Фу и бывшего первого человека в партии Бо Гу[74], унизившего Мао перед началом Великого похода. Но один партийный деятель в Яньане отказался низкопоклонствовать. Это был Ван Мин — человек, который после возвращения из Москвы в 1937 году стал главной угрозой планам Мао.

После начала войны с Германией Ван Мин понял, что Сталин должен быть недоволен отказом Мао предпринять активные действия против Японии, чтобы помочь Советскому Союзу. В октябре 1941 года он видел телеграмму Мао от главы Коминтерна Димитрова, где было поставлено пятнадцать жестких вопросов, среди которых был и такой: какие меры принимает КПК для нанесения удара по японской армии, чтобы Япония не могла открыть второй фронт против Советского Союза? Вооруженный столь очевидным свидетельством недовольства Москвы, Ван Мин решил воспользоваться шансом и вернуть себе политический капитал. Он отказался заниматься самооговором и вместо этого в личных беседах с Чаном и японцами резко раскритиковал политику Мао. Он также потребовал, чтобы Мао выступил вместе с ним на открытых дебатах на большом партийном форуме, объявив, что готов отстаивать свою правоту во всех инстанциях, вплоть до Коминтерна.

Первоначально Мао хотел добиться абсолютного и безусловного подчинения своих коллег, а потом созвать давно откладываемый партийный съезд и взойти на партийный трон. Почти семь лет он уже был фактическим главой партии, но не имел ни соответствующего поста, ни титула. Однако враждебное поведение Ван Мина нарушило его планы. Если упрямый соперник сумеет открыть на съезде дебаты по вопросу военной политики Мао, этот форум вполне может принять его сторону. Мао пришлось отложить съезд.

Мао был в ярости из-за неожиданного поворота событий. Такое настроение не могло не отразиться на его работах. В этот период он написал девять напыщенных статей, ругая на чем свет стоит Ван Мина и своих бывших союзников, включая Чжоу Эньлая. Эти статьи и сегодня считаются секретными. Если верить секретарю Мао, они явились «мощным выбросом эмоций, написаны резким и непечатным языком». В одном месте он говорит о своих коллегах как о «самых презренных маленьких червях», в другом утверждает, что «в этих людях нет и половины настоящего Маркса, живого Маркса, благоуханного Маркса… нет ничего, кроме фальшивого Маркса, мертвого Маркса, зловонного Маркса…».

Мао несколько раз переделывал эти статьи, после чего отложил. Однако он с удивительным упорством возвращался к ним до конца дней своих, то есть еще три с половиной десятилетия. В июне 1974 года, после смерти Ван Мина в Москве, пока Чжоу Эньлай страдал от рака мочевого пузыря, Мао приказал отыскать эти статьи в архиве и прочитать их ему вслух (Мао тогда был уже почти слепой). За месяц до своей смерти в 1976 году он снова пожелал послушать их.

В октябре 1941 года Ван Мин, сразу же после того, как выступил против Мао, слег от неожиданной болезни и был госпитализирован. Он утверждал, что Мао отравил его — это может быть правдой, а может быть и нет. Точно известно, что Мао пытался отравить его в марте 1942 года, когда Ван Мин выписывался из госпиталя. Но Ван Мин продолжал проявлять непокорство. «Я не склоню голову, даже если все остальные будут вилять хвостом», — заявлял он. Для себя Ван Мин писал стихи, в которых величал Мао «анти-Советский Союз и анти-Китайская коммунистическая партия». Более того, он утверждал, что Мао «устанавливает свою личную диктатуру». «Все, что он делает, он делает лично для себя, и все остальное его не волнует». Мао мог ожидать, что, будучи хорошим оратором, Ван Мин будет выступать против него.

Агентом-отравителем Мао выбрал врача по имени Цзинь Маоюэ, который в период расцвета сотрудничества между националистами и КПК прибыл в Яньань в составе бригады медиков. Он был квалифицированным акушером и гинекологом, и коммунисты задержали его в Яньане. Когда Ван Мин прибыл в госпиталь, Цзинь был приписан к нему в качестве лечащего врача. Факт отравления им Ван Мина был установлен официальным следствием, которое проводили ведущие доктора Яньаня в середине 1943 года. Выводы следственной комиссии и поныне являются секретными данными.

В начале марта 1942 года Ван Мин, судя по свидетельствам, был «готов к выписке». Доктор Цзинь попытался задержать его в госпитале, настаивая на целой серии операций: удалить зубы, геморрой и миндалины. От операций отказались, только когда запротестовал другой доктор — проведенное обследование показало, что операции по поводу миндалин и геморроя были бы чрезвычайно опасными для пациента.

Когда Ван Мин уже готовился покинуть госпиталь, доктор Цзинь дал ему таблетки, после которых состояние больного резко ухудшилось. «13 марта после приема одной таблетки Ван Мин почувствовал сильную головную боль. 14-го после приема двух таблеток у него началась рвота, сильные боли в области печени и сердца, селезенка была увеличена». После приема еще нескольких таблеток от доктора Цзиня «у Ван Мина было диагностировано острое воспаление желчного пузыря и гепатомегалия (увеличенная печень)».

Следствие так и не установило, что это были за таблетки, поскольку никакого рецепта не было, а на вопросы о типе и количестве лекарства доктор Цзинь давал «уклончивые и неясные ответы». Но комиссия пришла к выводу, что после приема таблеток у Ван Мина появились «симптомы отравления».

Тогда доктор Цзинь назначил другие лекарства: большие дозы каломели и соды — два препарата, которые при приеме вместе вступают во взаимодействие и в результате выделяется яд — едкий хлорид ртути. Оказалось, что дозы назначенных лекарств могли убить нескольких человек. Комиссия составила отчет, в котором были перечислены многие симптомы отравления ртутью и сделан вывод: «Установлено, что Ван Мин был отравлен».

Приняв все лекарства, назначенные доктором Цзинем, Ван Мин непременно бы умер. Но он заподозрил неладное и отказался от приема лекарств. В июне 1942 года доктор Цзинь и сам прекратил свое убийственное лечение. Причина заключалась в том, что в Яньань прибыл новый русский офицер связи Петр Владимиров. Он имел звание генерала, работал в Северо-Западном Китае, свободно говорил по-китайски и лично знал многих лидеров КПК. Его отчеты шли прямо Сталину. Вместе с ним прибыл хирург ГРУ Андрей Орлов, также имевший звание генерала и в дополнение к этому превосходный радист.

16 июля 1942 года, вскоре после приезда Владимирова и Орлова, в Москву впервые пошло сообщение о том, что Ван Мин «после девяти месяцев лечения находится на пороге смерти». На этой стадии, как нам представляется, Ван Мин не сказал русским, что подозревает отравление. С одной стороны, он оставался в руках у Мао, с другой — у него не было доказательств. Он впервые попытался вбить клин между Сталиным и Мао, сказав Владимирову, что у Мао нет намерения помогать России в войне. «Ван Мин утверждает, — записал Владимиров 18 июля, — что, если Япония нападет на Россию, Советскому Союзу не следует рассчитывать на помощь КПК».

Владимиров очень быстро разобрался, что представляет собой Мао. «Шпионы ходят за нами по пятам, — записал он. — Кан Шэн навязал мне учительницу русского языка, которую я должен был принять в качестве ученицы. Я еще никогда не видел столь потрясающе красивую китайскую девушку. Девица не давала нам ни минуты покоя». Затем Владимиров уволил повара, который, по его твердому убеждению, был «информатором Кан Шэна».

В начале 1943 года состояние Ван Мина резко ухудшилось. Врачи, среди которых теперь был русский генерал Орлов, порекомендовали лечение на территории националистов или в России. Мао отказался отпустить Ван Мина.

Ван Мин понимал: для того чтобы спасти жизнь и добраться до Москвы, он должен доказать Сталину свою политическую полезность. 8 января 1943 года он продиктовал Владимирову длинную телеграмму, адресованную лично Сталину. По его словам, он писал о «преступлениях» Мао, которые можно было назвать «антисоветскими и антипартийными». В конце он спрашивал, «можно ли прислать за ним самолет, чтобы доставить для лечения в Москву, где он мог бы также рассказать Коминтерну детали о преступлениях Мао».

Послание Ван Мина, изрядно разбавленное Владимировым, попало к главе Коминтерна Димитрову 1 февраля 1943 года. Мао, естественно, узнал, что Ван Мин отправил опасное сообщение в Россию, и сразу же послал Димитрову телеграмму от своего имени, в которой перечислял контробвинения против Ван Мина. И все же Димитров пообещал Ван Мину, что обеспечит его доставку в Москву.

В это время доктор Цзинь совершил еще одно покушение на жизнь Ван Мина. 12 февраля, сразу после телеграммы Димитрова, Цзинь снова назначил больному смертельную комбинацию из каломели и соды. Через неделю он назначил дубильную кислоту в клизме, причем в смертельно опасной концентрации. На этот раз Ван Мин не только не стал выполнять указания доктора, но и сохранил все его назначения.

Мао почувствовал, что надо немедленно действовать. 20 марта 1943 года в обстановке полной секретности он убедил Политбюро (на заседании не было только Ван Мина) назначить его высшим партийным лидером и стал председателем и Политбюро, и Секретариата. Пришлое решение давало Мао абсолютную власть. «По всем вопросам… председатель имеет право принимать окончательные решения». Ван Мин был исключен из ядра партии — Секретариата.

Так впервые Мао стал в партии персоной номер один не только фактически, но и на бумаге. Это деяние оставалось тайным и держалось в большом секрете и от партии, и от Москвы. Ему предстояло оставаться таковым на протяжении всей жизни Мао — о происшедшем знала разве что горстка людей.

Вероятно, Ван Мин мог помешать маневрам Мао, потому что он открыл перед русскими факт попытки отравления. 22 марта 1943 года он показал Орлову одно из назначений доктора Цзиня, которое Владимиров переправил в Москву. Оттуда тотчас поступил ответ, что назначение, по сути, способно вызвать «медленное отравление», в «тяжелых случаях — смерть». Затем Ван Мин показал назначение главному медику Яньаня доктору Нельсону Фу, который начал расследование, показавшее, что Ван Мина пытались отравить.

Но Мао, непревзойденный махинатор, сумел обратить расследование себе на пользу. Пока устанавливалась попытка отравления, Мао, ссылаясь на то, что расследование еще идет, задерживал отъезд Ван Мина.

Козлы отпущения у Мао были всегда под рукой. На этот раз им стал доктор Цзинь. Владимиров писал, что 28 марта к нему неожиданно пришла госпожа Мао. «Она долго говорила о «ненадежности доктора Цзиня, который [как сказала она], возможно, является агентом [националистов]…»

Спустя пятьдесят шесть лет в сером бетонном здании в пыльном Пекине доктор У, единственный оставшийся в живых член медицинской комиссии из пятнадцати человек, которая вела официальное расследование в Яньане, дал интервью. Несмотря на свои восемьдесят семь лет, он был физически бодр и обладал удивительно ясным умом.

Когда было принято решение провести медицинское расследование, доктору У было поручено установить, действительно ли имело место отравление Ван Мина. Он «провел с Ван Мином месяц, спал в его кабинете, каждый день нагревал его мочу, опускал в нее тонкую серебряную пластину, которую затем рассматривал под микроскопом». В моче действительно содержалась ртуть. Доктор У доложил руководству, что Ван Мина медленно травили. Но никакие меры не были приняты. Медицинское расследование в конце концов началось только 30 июня 1942 года, то есть спустя три месяца после выявления факта отравления. Выводы, оглашенные 20 июля, подтверждали, что Ван Мин действительно был отравлен доктором Цзинем, и были подписаны им лично. Подписав документ, доктор сделал приписку: «По отдельным пунктам я изложу другие данные». Но он этого так и не сделал. В середине одного из заседаний он неожиданно бросился к ногам жены Ван Мина и разрыдался. Доктор У при этом присутствовал. Он поведал, что «доктор Цзинь упал на колени, молил простить его, говорил, что был не прав… Он признал свои ошибки, но, конечно, отрицал преднамеренность». В действительности же у доктора Цзиня был карманный медицинский справочник, в котором было специально оговорено, что ни в коем случае нельзя использовать каломель вместе с содой. Эти слова были подчеркнуты. Тогда доктор У указал ему: «Смотрите, вы же сами подчеркнули, что такая комбинация препаратов строжайше запрещена!» Цзинь молчал.

Больших неприятностей у Цзиня не было, он был отправлен в Цзаоюань, где жил вместе с элитой службы безопасности. Он оставался одним из врачей Мао и других партийных лидеров, что было бы невозможно, будь у Мао хотя бы малейшее сомнение в его компетентности или надежности[75].

В расследовании, конечно, не упоминалось имя Мао, но у русских сомнений не было: «Ван Мина отравляли… и в этом участвовали Мао Цзэдун и Кан Шэн».

Мао всячески старался не позволить Ван Мину уехать в Москву, и Чжоу Эньлай оставался его главным помощником в этом деле. Для приземления в Яньане русского самолета требовалось разрешение Чан Кайши. Мао лицемерно попросил Чжоу получить соответствующее разрешение Чана, одновременно дав ему понять, что не желает отъезда Ван Мина. Чжоу передал русским, что «националисты не позволяют Ван Мину покинуть Яньань». Линь Бяо, в это время находившийся в Чунцине, сказал советскому послу Панюшкину, что Чжоу никогда не поднимал этот вопрос перед националистами, потому что таковы были «инструкции» из Яньаня.

В это же время Чжоу получил разрешение Чана на прибытие русского самолета, который должен был доставить сына Мао Аньина из России. Двадцатиоднолетний Аньин, находившийся в России с 1937 года, учился в Военной академии, где вступил в ВКП(б). Он написал три письма Сталину с просьбой отправить его на фронт борьбы с фашистской Германией.

Не попав на фронт, Аньин после окончания академии 1 мая 1943 года попросил разрешения вернуться в Китай. Он был не только старшим сыном Мао, но и единственным вероятным наследником мужского пола, потому что второй сын Мао Аньцзин был умственно отсталым. Аньин послал телеграмму отцу (через Димитрова) и получил ответ, что Чан разрешил прилет самолета. Собравшись домой, Аньин попросил главу Школы для детей иностранных коммунистических лидеров присматривать за братом: «Не выпускайте его из виду… Он честный парень, только у него неполадки со слухом и проблемы с нервами».

19 августа 1943 года в Яньань вылетел русский самолет, чтобы забрать Ван Мина. Считалось, что на его борту находился Аньин. Но в день вылета он был срочно вызван к Димитрову. И когда самолет прибыл в Яньань, выяснилось, что Аньина на борту нет. Так Москва дала понять Мао, что желает сначала получить Ван Мина, а уж потом отпустит его сына.

Но Мао продолжал удерживать Ван Мина. Владимиров записал: «…Докторам велели сказать, что… Ван Мин не сможет перенести напряжение, связанное с перелетом. Экипаж долго задерживал вылет, но Мао оставался непреклонным».

20 октября прибыл еще один самолет. Он оставался в Яньане четверо суток и вылетел обратно с несколькими русскими разведчиками, но снова без Ван Мина. Повидавшись с доктором Орловым, Владимиров записал примерно следующее: «Ван Мин разрыдался… Он… все еще не может ходить… друзья его покинули. Он совершенно одинок в полном смысле этого слова…» Минуло уже два года с тех пор, как у него начались проблемы со здоровьем, и девятнадцать месяцев со времени начала отравления. Все эти долгие страшные дни его жена преданно за ним ухаживала, неизменно демонстрируя спокойствие и дружелюбие. Но однажды, закрывшись в комнате, она дала выход сдерживаемым эмоциям. Ее сын рассказал нам, что как-то раз он застал ее бьющейся в истерике на земляном полу. Она прижимала к лицу полотенце, чтобы заглушить рыдания. Мальчик был слишком маленьким, чтобы понять, что происходит, но неприятная сцена осталась в его памяти на всю жизнь.

В Яньане, по словам доктора Y, многие знали, что Ван Мина отравили ртутью и что кто-то настойчиво пытается его убить. Слухи быстро распространились, причем не только среди партийных деятелей, но и среди рядовых членов партии, имевших связи среди медицинского персонала. Очень много людей подозревали правду, и Мао почувствовал, что должен уничтожить подозрения на корню. А это означало, что Ван Мин должен публично отречься от обвинений.

1 ноября 1943 года, через неделю после отлета второго российского самолета, Мао созвал высших партийных чиновников на важное совещание. Ван Мин отсутствовал. Главным свидетелем был старый ветеран, которого специально доставили из-под ареста, чтобы тот сказал, что около года назад жена Ван Мина поведала ему об отравлении ее мужа и намекнула, что подозревает в этом Мао. Жена Ван Мина горячо опровергала это утверждение. 15 ноября она написала Мао и Политбюро, что ни она, ни ее муж никогда не имели подобных мыслей и не испытывают к Мао ничего, кроме благодарности. Дело об отравлении было формально закрыто.

Удивительно, до какой степени Мао позволял себе не повиноваться воле Сталина. Москва не могла просто так постоянно отправлять самолеты в Яньань. Более того, вокруг русских в Яньане стали происходить странные вещи. Их радиостанция неожиданно сломалась, причем явно не без помощи со стороны. Их собаки, которых они привозили с собой для обеспечения безопасности сигнализации, а также для защиты от волков, были обнаружены застреленными. Мао осмеливался на подобные выходки, потому что знал, что необходим Сталину. Именно в этот период, в октябре 1943 года, Сталин сказал американцам, что со временем вступит в войну с Японией. Поставки в Китай русского оружия значительно возросли.

Когда Димитров 17 ноября 1943 года снова телеграфировал Мао о необходимости отправить в Россию Ван Мина, Мао не ответил. Димитров 13 декабря написал Ван Мину, и тон его письма был непритворно грустным. Начав с сообщения о том, что с дочерью Ван Мина, которую удочерили Димитровы, все в порядке, он написал: «Что касается Ваших партийных дел, постарайтесь урегулировать их сами. Вмешиваться отсюда не представляется целесообразным».

Однако Сталин решил, что Мао следует предостеречь. Через некоторое время, 22 декабря, он поручил Димитрову написать Мао необычную телеграмму, в которой было изложено следующее: «Само собой понятно, что после роспуска Коминтерна[76] никто из его бывших руководителей не может вмешиваться во внутренние дела компартий. Но… не могу не сказать Вам о той тревоге, которую вызывает у меня положение в Китайской компартии… Я считаю политически ошибочным курс на свертывание борьбы с иноземными оккупантами Китая, а также и замечающееся отклонение от политики единого национального фронта».

Сказав, что он имеет «подозрения» относительно главы разведки Мао — Кан Шэна, который «помогает врагу», Димитров перешел к вопросу о том, что «кампания, ведущаяся для изобличения» Ван Мина (и Чжоу Эньлая), тоже «неправильна».

А начал телеграмму Димитров с недвусмысленного сообщения об Аньине: «Что касается Вашего сына, я устроил так, что его зачислили в Военно-политическую академию… Он талантливый молодой человек, и я не сомневаюсь, что Вы найдете в нем надежного и хорошего помощника. Он передает Вам привет».

Димитров не сказал ни слова о давно откладываемом возвращении Аньина в Китай. А упоминание его имени рядом с именем Ван Мина было самым простым и ясным способом дать понять Мао, что его сын является заложником.

Когда Владимиров в январе 1944 года перевел телеграмму Димитрова Мао, его первой реакцией было демонстративное неповиновение. Он немедленно написал ответ. Это было резкое и дерзкое возражение по всем пунктам.

«Товарищу Димитрову

1. Мы не уменьшили борьбу против японских оккупантов. Даже наоборот…

2. Наша линия относительно сотрудничества с «националистами» осталась неизменной…

3. Наши отношения с Чжоу Эньлаем хорошие. Мы не собираемся отрезать его от партии. Чжоу Эньлай делает большие успехи.

4. Ван Мин участвовал в разных антипартийных мероприятиях.

5. Заверяю вас и могу гарантировать, что Китайская коммунистическая партия любит и глубоко уважает товарища Сталина и Советский Союз…

6…Ван Мин не достоин доверия. Он уже был однажды арестован в Шанхае. Многие люди отмечали, что, когда он был в тюрьме, он признавал свое членство в коммунистической партии. После этого он был освобожден[77]. Также говорили о его подозрительных связях с П.А. Мифом [репрессированными в СССР].

Кан Шэн — человек достойный доверия…

Мао Цзэдун».

Мао был человеком импульсивным, но обычно умел сдерживать эмоции. Однажды он сказал своим людям, выразившим восхищение его «непоколебимым спокойствием» и «безукоризненным самообладанием»: «Нельзя сказать, что я не злюсь. Иногда я настолько зол, что чувствую, как разрываются мои легкие. Но я знаю, что должен владеть собой и не показывать эмоций окружающим».

Вспыльчивость Мао, проявленная в этом случае, для него нехарактерна. Причина тому вовсе не волнение за сына. Его возмутил тот факт, что Москва впервые пошла на шантаж. Но он очень скоро пожалел о взрыве своих эмоций. Он пока не мог позволить себе идти против Москвы, тем более теперь, когда время работает против Германии, Россия вот-вот выступит против Японии и приведет его к власти.

На следующий день Мао сказал Владимирову, что он много думал о телеграмме Димитрова, и спросил, отправлен ли его ответ. Если нет, он, конечно, внесет существенные изменения в его содержание.

Но телеграмма уже ушла, и следующие несколько дней Мао всячески обхаживал Владимирова. 4 января 1944 года он пригласил Владимирова на оперный спектакль и сразу начал разглагольствовать о своем уважении к Советскому Союзу и к И.В. Сталину. Мао сказал, что искренне уважает китайских товарищей, получивших образование или работавших в СССР… На следующий день Мао снова связался с Владимировым. «Очевидно, он понимает, — отметил Владимиров, — что телеграмма, отправленная им Димитрову 2 января, груба и необдуманна». 6-го Мао устроил для русских обед. Все было церемонно, дружелюбно и… подобострастно. На следующий день Мао в девять часов утра пришел к Владимирову один — для него это была середина ночи. Неожиданно Мао заговорил о Ван Мине совсем другим, почти дружелюбным тоном. В конце беседы Мао сел и написал другую телеграмму Димитрову, которую попросил Владимирова отправить как можно скорее. Мао выглядел обеспокоенным, его движения выдавали нервозность и напряжение… Он выглядел очень усталым, словно не спал ни минуты.

Во второй телеграмме Мао откровенно лебезил: «Я искренне благодарен за данные мне инструкции. Я их тщательно изучу и приму соответствующие меры… Что касается внутрипартийных вопросов, политика нашей партии направлена на единство. Такая же политика будет вестись в отношении Ван Мина… В этом я прошу Вас быть уверенным. Все Ваши мысли, все Ваши чувства близки моему сердцу…»

После этого Мао нанес Ван Мину два долгих визита.

25 февраля 1944 года Димитров написал, что очень доволен второй телеграммой Мао. Это и следующие послания были выдержаны в одинаковом тоне: «Мы можем работать вместе».

28 марта Мао попросил Владимирова отправить телеграмму его сыну Аньину. Он писал, чтобы тот не думал о возвращении в Китай. В телеграмме было сказано, что он очень рад успехам сына в учебе. Мао просил сына не волноваться о его здоровье, он чувствует себя хорошо. Также он просил передать теплый привет Мануильскому и Димитрову, которые помогли… китайской революции. Именно им китайские товарищи и их дети обязаны возможностью получить образование и воспитание в России.

Таким образом, Мао сказал Москве: «Я принимаю вашу задержку Аньина в качестве заложника». С этим пониманием Аньип остался в Москве.

А тем временем Димитров предложил Ван Мину пойти на компромисс. Предупредив, что раскол — не его вина, Ван Мин пообещал работать с Мао, но попросил Москву обуздать его.

Результатом стала обоюдная холодность, но все же с преимуществом Мао. Ему было позволено задержать Ван Мина в Яньане и делать с ним все, что он пожелает, в том числе сколько угодно поливать его грязью. В действительности диффамация Ван Мина была главной частью яньаньской террористической кампании начиная с 1942 года. Целью бесконечных митингов и собраний было очернение Вана в глазах членов партии. На одном из таких сборищ, проводимых в отсутствие главного обвиняемого (Мао внимательно следил, чтобы Ван Мин был изолирован от партийных кадров), на сцену вышла жена Ван Мина и заявила, что все обвинения Ложны. Она попросила привести Ван Мина, чтобы он мог прояснить картину. Поскольку никто не шелохнулся, она зарыдала и бросилась в ноги Мао. Горько плача, она молила его о справедливости. Но Мао остался холоден, словно камень.

К концу кампании в умах людей накрепко засело представление, что Ван Мин является врагом номер один коммунистической партии и всех ее членов. Теперь он был уже не в том положении, чтобы соперничать с Мао. Тем не менее Мао все еще видел в нем угрозу, потому что этот человек остался несломленным. Через пять лет на его жизнь было совершено еще одно покушение[78].

Одновременно, в 1943 году, Мао обратил пристальное внимание на Чжоу Эньлая, несмотря на то что Чжоу сотрудничал с Мао, делал для него грязную работу, помог устроить убийство Цзэминя и не дать Ван Мину уехать в Москву для лечения.

Мао хотел большего, чем просто почтительное уважение. Ему нужен был до смерти напуганный, сломленный Чжоу. Террористическая кампания 1942–1943 годов угрожала представить Чжоу шефом шпионской сети. Именно для того, чтобы сфабриковать обвинение против Чжоу, Мао заявил, что все коммунистические организации в контролируемых националистами районах поголовно состоят из шпионов Чана. Ведь именно Чжоу являлся ответственным за эти организации. Чтобы заполучить Чжоу в Яньань и пропустить его через террористическую мясорубку, Мао начал слать грозные телеграммы, требуя прибытия Чжоу из Чунцина. В одной из них, от 15 июня 1943 года, было сказано: «Не тяни время… чтобы избежать людских пересудов». Когда Чжоу в июле прибыл в Яньань, Мао первым делом предупредил его: «Не оставляй свое сердце в стане врага!» Чжоу запаниковал и принялся превозносить Мао в благодарность за «теплую» встречу. В ноябре 1943 года он в течение пяти дней каялся перед Политбюро, утверждая, что «совершил очень тяжкие преступления», был «сообщником» Ван Мина, иначе говоря, был слугой не того господина. Затем он поведал более широкой партийной аудитории, что он и другие партийные руководители были сущим несчастьем и что Мао спас от них партию. Полностью прирученный Чжоу верой и правдой служил Мао до конца своих дней.

Последним человеком, которому Мао решил «обломать клыки», был Пэн Дэхуай, действующий командир 8ПА. Пэн был в оппозиции Мао еще в 1930-х годах. В 1940 году он позволил себе не подчиниться Мао и провел единственную за всю японо-китайскую войну широкомасштабную воинскую операцию красных против японцев. Он сделал еще кое-что, взбесившее Мао ничуть не меньше, — попытался претворить в жизнь некоторые идеалы, которые Мао считал чисто пропагандистскими. «Демократия, свобода, равенство и братство, — утверждал Мао, — есть концепции, которые следует применять только в наших политических целях». Он не уставал бранить Пэна за то, что тот «говорил о них как об истинных идеалах».

Мао терпел Пэна, потому что этот человек был очень полезен для расширения армии и управления базами (на базах, находящихся под управлением Пэна, царила не такая угнетающая атмосфера, как в Яньане, да и отношения коммунистов с местным населением были неплохими). Осенью 1943 года Мао вернул Пэна в Яньань и если не включил его в список своих первоочередных врагов, то только потому, что не хотел иметь дело со слишком большим числом противников одновременно. Пэн не выбирал слова, когда говорил о многих вещах, которые ему не нравились в Яньане, включая попытку Мао создать культ своей личности, — это Пэн считал в корне «неверным». Однажды, беседуя с молодым членом партии, который только что был освобожден из «тюрьмы», Пэн признался, что «в одиночестве очень трудно выстоять с честью».

С начала 1945 года Мао начал кампанию по подрыву репутации Пэна и доверия к нему. На бесконечных митингах прихвостни Мао осыпали его оскорблениями и обвинениями, позже Пэн говорил об этом периоде: «Меня имели сорок дней». Атаки на Пэна не прекращались вплоть до капитуляции Японии, когда Мао понадобились военачальники калибра Пэна, чтобы сражаться с Чан Кайши. К этому времени Мао уже успел поставить на колени всех своих оппонентов.

Глава 25 Наконец-то! Высший партийный лидер! (1942–1945 гг.; возраст 48–51 год)

Вследствие кампании террора, проводимой Мао, у него появилось так много врагов — от новичков рекрутов до ветеранов партии, — что он перестал чувствовать себя в безопасности и удвоил свою личную охрану. Осенью 1942 года была создана специальная «преторианская гвардия». Мао отказался от своей резиденции в Янцзямине и переехал в Цзаоюань — изолированную обитель службы безопасности, расположенную в нескольких километрах от Яньаня. Окруженное высокими стенами и прекрасно охраняемое поместье было местом, от которого все старались держаться подальше. Любой человек, неосмотрительно появившийся поблизости, мог навлечь на себя подозрения в шпионаже. Там Мао построил для себя особое убежище, способное выдержать самые тяжелые бомбардировки.

Но даже Цзаоюань не была в полной мере безопасна. За ней, укрытая ивами и тополями, скрывалась тропа, ведущая через заросли диких хризантем в глубину холмов, в тайное логово. Там, в местечке под названием Хоугоу (Бэк-Ревин) на склоне холма для Мао было построено несколько жилых домов. Тропу расширили, и машина Мао могла проехать до самой двери дома. Только очень ограниченный круг людей знал, что Мао обитал там.

Главная комната Мао, как и во всех его резиденциях, имела второй выход, ведущий в подземное убежище, прорытое до противоположного склона холма. Еще один ход вел прямо к сцене большого зала, и Мао мог выйти на сцену, не появляясь снаружи. Зал и жилые помещения Мао так органично вписались в окружающий пейзаж, что о существовании этих сооружений нельзя было даже заподозрить, пока на них не наткнешься. Но из жилища Мао тропа, ведущая вверх, хорошо просматривалась. Зал для выступлений, как и большинство других общественных зданий в Яньане, проектировался человеком, изучавшим архитектуру в Италии, поэтому внешне напоминал католический собор. Но этот зал не использовался по прямому назначению — в нем было проведено только несколько собраний службы безопасности. Мао хотел, чтобы о нем никто не знал. Сегодня жилище Мао заброшено, а грандиозный зал полуразрушен. Его руины, напоминающие развалины древнего католического храма, окружают только лёссовые холмы и овраги, простирающиеся во все стороны насколько хватает глаз.

Представитель службы безопасности Мао Цзэдуна Ши Чжэ сказал нам: «Я контролировал подступы к тропе, там никому не дозволялось бродить по собственному усмотрению». Только несколько высших партийных руководителей проходили там, и каждый из них мог взять с собой лишь одного телохранителя, который мог сопровождать их до определенного места «не приближаясь к дому Мао Цзэдуна». Далее, непосредственно к жилищу, руководителей провожали люди Мао.

Проводимая Мао кампания террора не обошла и ее организаторов, таких как его заместитель и главный палач Кан Шэн. Ши Чжэ заметил, что Кан в тот период пребывал в большом страхе перед Мао. И хотя он помогал состряпать обвинения против большой шпионской группы в рядах КПК, оно вполне могло рикошетом ударить и по нему, поскольку прошлое Кана было темным. Оставалось тайной, где и когда он вступил в КПК. Свидетелей этого события не нашлось, а поручители, которых он называл, отказывались от знакомства с ним. Мао приходило много писем, бросающих тень на Кана. Утверждали, что он поддался давлению, будучи арестованным националистами. Хуже всего было то, что Димитров (считайте — Сталин) в письме к Мао в декабре 1943 года назвал Кана подозрительным, сказав, что он помогает врагу. Еще в 1940 году русские настаивали, чтобы Кана не допускали к лидерству в партии.

Мао темное прошлое Кана нимало не смущало, скорее даже наоборот. Как и Сталин, использовавший бывших меньшевиков, таких как Вышинский, Мао пользовался уязвимостью людей как способом обеспечить свою безусловную власть над подчиненными. Он оставил Кана главой госбезопасности, ответственным за проверку и обвинение других людей. Кан прожил в страхе перед Мао вплоть до самой смерти в 1975 году, незадолго до которой он в очередной раз обратился к Мао, утверждая, что он чист.

Мао в полной мере использовал склонность Кана к моральным и физическим издевательствам над людьми. Кан был в Москве во время показательных процессов и участвовал в сталинских чистках. Ему нравилось видеть, как люди замирают в ужасе на массовых митингах, ему нравилось мучить свои жертвы. Как и Сталин, иногда приглашавший свои жертвы в кабинет для последнего разговора, Кан испытывал истинное наслаждение, наблюдая, как жертва падает в пропасть в тот момент, когда уже считала себя в безопасности. Это был садист. Он любил рассказывать историю о помещике, стегавшем своих работников кнутом, сделанным из пенисов ослов. Кан тоже был извращенцем. Когда одна пятнадцатилетняя девочка придумала историю о том, как пользовалась своим телом для добывания шпионских сведений, он заставил ее неоднократно повторять рассказ во всех подробностях перед толпой, а сам снова и снова слушал с неослабным вниманием. Связь Мао с Каном укреплялась и тем, что последний поставлял ему эротические журналы и прочую непристойную литературу.

Позже Кан стал козлом отпущения за яньаньский террор, но все, что он делал, он делал только по приказу Мао. Фактически во время кампании Мао ограничил его власть, ставя партийных лидеров во главе каждой ячейки чаще, чем людей из госбезопасности Кана. Партийные лидеры выявляли и осуществляли контроль за большинством жертв, обнаруженных в их же организации. В будущем коммунистическом Китае не будет точной копии советских спецслужб.

Другим товарищем Мао по оружию, изрядно напуганным террористической кампанией, был Лю Шаоци. Не только некоторые организации, названные рассадниками шпионажа, находились в сфере его влияния, но и он сам несколько раз арестовывался националистами, что делало его главным подозреваемым в отступничестве. Если бы он дал хотя бы один повод для недовольства, Мао вполне мог бы сделать из него шпионского резидента. Лю, прибыв в Яньань в конце 1942 года, высказался против террористической кампании, но слабой вспышкой недовольства все и ограничилось. Русский офицер связи Владимиров писал, что Лю, быстро менявший свои взгляды, стал подлизываться к Кан Шэну. Впоследствии Лю строго придерживался линии Мао и сыграл бесславную роль в этой кампании[79]. Поскольку Лю был очень способным, Мао выбрал его на роль второго человека в руководстве, и это положение Лю сохранил вплоть до своего падения во время «культурной революции» 1966 года.

Две женщины, которым предстояло обрести небывалое могущество в будущем, также посетили царство террора: супруга Мао и супруга человека, которому предстояло стать заместителем Мао в «культурной революции», — Линь Бяо. Обе женщины прибыли в Яньань при посредстве партийных организаций, впоследствии объявленных шпионскими центрами. В 1943 году, когда Линь Бяо находился в Чунцине, его жену Е Цюнь привязали к лошади и потащили в тюрьму. К счастью для нее, Линь Бяо был закадычным другом Мао. Вернувшись в Яньань в июле 1943 года, он ворвался в контору партии, в которой велось дело его жены. «Вашу мать! — выругался он и швырнув хлыст на стол. — Мы воюем на фронте, а вы тут в тылу забавляетесь с моей женой». Его супруга была освобождена и полностью оправдана. Страх, который ей пришлось пережить, заставил ее сердце очерстветь. Когда она вместе с мужем поднялась к вершинам власти во время «культурной революции», Е Цюнь сама стала мучительницей.

Последняя известная госпожа Мао, Цзян Цин, также познала террор во время яньаньской кампании. За несколько лет до этого она была арестована националистами. Чтобы выбраться из тюрьмы, ей пришлось отречься от своих убеждений, развлекать тюремщиков и, если верить Кан Шэну, спать с ними. Ее прошлое встало на повестку дня в 1938 году, когда Мао захотел на ней жениться. Теперь, хотя никто не осмеливался осуждать эту женщину, потому что она была женой Мао, она жила в постоянном страхе, что ее тоже заставят заниматься «самобичеванием» и подвергнут всеобщему осуждению. Она пыталась спрятаться, беря отпуск по болезни, но, в отличие от Линь Бяо, который попросту велел жене сидеть дома, Мао приказал Цзян Цин вернуться в свою ячейку и пройти полный цикл запугивания. Конечно, то, что ей пришлось вынести, не шло ни в какое сравнение с жесточайшими испытаниями, выпавшими на долю подавляющего большинства, но и этого было достаточно, чтобы заставить ее жить в страхе за свое прошлое всю оставшуюся жизнь. Спустя два десятилетия, когда она приобрела огромную власть, этот навязчивый страх стал причиной ареста и смерти многих людей, знавших ее в молодости. Больше всех Цзян Цин боялась своего супруга. В отличие от своей предшественницы Гуйюань она никогда не осмеливалась устраивать сцен по поводу распутства Мао и делала все, что он ей велел.

Террористическая кампания в Яньане знаменовала ее дебют в роли палача, и женщина довольно быстро вошла во вкус. Ее первой жертвой стала девятнадцатилетняя няня ее дочери, которую, как рассказала эта няня полвека спустя, по приказу Цзян Цин бросили в тюрьму.

У Мао и Цзян Цин был один общий ребенок — дочь Ли На, родившаяся 3 августа 1940 года. Когда Ли На исполнилось полтора года, она находилась на попечении уже третьей няни, девушки из бедной крестьянской семьи из провинции Шаньси. Отец няни погиб, переправляя товары для красных через замерзающую Хуанхэ. Она совсем еще маленькой девочкой начала шить обувь для Красной армии, и ее старательность была замечена районной коммунистической ячейкой. Она и еще несколько «надежных» женщин были выбраны для самой ответственной работы — стать нянями у детей партийных лидеров.

После медицинского обследования и несложного обучения она была принята в дом Мао на должность няни и служанки. Одной из ее обязанностей стало мытье волос госпоже Мао. Она рассказывала, как госпожа выходила из себя, если мытье происходило не в точности так, как ей хотелось. Однажды в 1943 году няня была неожиданно вызвана к госпоже Мао. В комнате находились еще два человека.

— Ты принесла в наш дом яд! — взвизгнула госпожа Мао. — Признавайся!

В ту ночь няню отвезли в тюрьму в Хоугоу, что находилось за Цзаоюанью.

Ее обвинили в том, что она отравила молоко Мао, которое давала специально охраняемая корова, содержащаяся на территории службы безопасности. Оказалось, что у госпожи началась диарея. Учинив повару и ординарцу допрос с пристрастием, она потребовала у Кап Шэна, чтобы тот арестовал няню.

В тюрьме няня делила камеру с большим количеством других женщин. Днем женщины занимались изготовлением пряжи, причем норма была такой высокой, что им приходилось трудиться до изнеможения, чтобы ее выполнить. Режим установил, что такое занятие для заключенных является идеальным, поскольку они находятся на одном месте, а значит, их легко охранять. К тому же это продуктивно с экономической точки зрения. Вечера были временем допросов, во время которых няню непрерывно оскорбляли замечаниями вроде: «Почему бы тебе не признаться и не покончить с этим, ты, машина по производству дерьма!» Ночью охранники постоянно заглядывали в камеру, опасаясь попыток самоубийств и побегов. После девяти месяцев такой жизни няню освободили, но всепоглощающий, сжигающий внутренности страх остался с ней до конца жизни.

Благодаря кампании террора в Яньане Мао воплотил в жизнь еще одну важную цель: создал культ своей личности. Люди, пережившие этот период, хорошо помнили некий поворотный момент, когда «в их умах твердо отложилось, что председатель Мао — единственный мудрый лидер». До этого можно было восхищаться Мао, потихоньку сплетничать о его женитьбе на Цзян Цин, продолжая поддерживать его в роли лидера. Когда людям впервые велели изучить речь Мао, многие проявили недовольство: «опять то же самое», «сколько же можно твердить одно и то же», «все слишком упрощенно». Некоторые не желали скандировать «Да здравствует председатель Мао!». Один из коммунистов вспоминал: «Я думал, это лозунг для императоров. Почему мы это делаем? Я почувствовал гадливость и отказался кричать». Подобные независимые разговоры и мысли были уничтожены яньаньской кампанией, закрепившей обожествление Мао. Поклонение этому человеку не имело ничего общего с популярностью. В его основе лежал страх.

Каждой ступенькой в постройке своего культа Мао руководил лично. Он строго следил за тем, чтобы в главном печатном органе — «Цзефан жибао» регулярно появлялись гигантские заголовки, вроде «Товарищ Мао Цзэдун — спаситель китайского народа!». Именно по инициативе Мао были изготовлены значки с его изображением, которые он сначала раздавал только партийной элите во время кампании. В 1943 году он установил свой золотой барельеф на фасаде главного зрительного зала. В том же году широким тиражом были напечатаны портреты Мао, которые продавались частным лицам, а гимн Мао «Алеет Восток» стал песней, которую слушали в каждом доме.

В 1943 году в статье Красного профессора Ван Цзясяна впервые увидело свет широко распространившеёся впоследствии изречение «мысли Мао Цзэдуна». Мао режиссировал восхваление самого себя с необычайным усердием. Супруга Красного профессора рассказывала, как однажды ясным солнечным днем, когда листочки на деревьях были зелеными, к ним в дом явился Мао. После обмена ничего не значащими фразами о маджонге Мао попросил ее мужа написать статью в честь предстоящего в июле 1943 года двадцать второго юбилея партии, при этом он очень четко указал, что именно в ней должно быть сказано. Готовый текст Мао отредактировал и впоследствии сделал чтение статьи обязательной для всех.

Каждый день на непрекращающихся митингах в головы людей вбивалась формула Мао: за все неправильное в партии следует винить других, за все успехи благодарить его. Чтобы подогнать историю под это утверждение, ее пришлось переписать, временами ставя с ног на голову. Битву при Тучэне, которой командовал Мао, ставшую величайшей катастрофой во время Великого похода, теперь приводили как пример того, что получается, когда армия «оскверняет принципы Мао Цзэдуна». Первую акцию против Японии, победу под Пинсингуанем, приписывали Мао, хотя она была проведена вопреки его желанию. Мао не уставал объяснять: «Просто дайте понять членам партии и беспартийным кадрам, что руководство товарища Мао Цзэдуна всегда правильно»[80].

В начале 1945 года Мао был готов созвать давно откладываемый съезд партии и на нем взойти на трон КПК. VII Всекитайский съезд КПК открылся в Яньане 23 апреля, спустя семнадцать лет после VI съезда, который состоялся в 1928 году. Мао откладывал его до тех пор, пока не убедился, что ситуация полностью в его руках.

Мао не только тщательно прочесал список делегатов расческой с плотными зубьями — он держал их в фактическом заточении на протяжении пяти лет и провел через все ужасы кампании террора. За это время из пятисот делегатов более половины подверглись преследованиям как подозреваемые в шпионаже и перенесли немыслимые страдания. Одни совершили самоубийства, другие заработали умственные расстройства. Поэтому список депутатов на предстоящий съезд существенно сократился. В него были включены сотни новых людей, чья преданность Мао не подлежала сомнению.

В зале над сценой висел огромный лозунг: «Шагайте вперед под знаменем Мао Цзэдуна!» Мао был избран председателем всех трех высших органов партии: Центрального комитета, Политбюро и Секретариата. Впервые с момента основания партии Мао формально и открыто стал ее главой. На то, чтобы занять это положение, Мао потребовалось двадцать лет. Это был волнующий момент для Мао, и, как всегда, когда брали верх эмоции, в нем просыпалась жалость к себе. Припомнив, как много ему пришлось пережить, Мао едва не разрыдался.

Мао Цзэдун стал Сталиным Коммунистической партии Китая.