Неизвестный Мао

Глава 26 «Революционная опиумная война» (1937–1945 гг.; возраст 43–51 год)

В Яньане, где во время японо-китайской войны располагалась штаб-квартира Мао, система власти изменилась по сравнению с прежними революционными базами, такими как Жуйцзинь. В соответствии с программными изменениями политики, представленными КПК единому фронту, было решено отойти от практики конфискаций и принуждения «классовых врагов» к рабскому труду. Вместо этого инструментом максимального извлечения средств стало налогообложение.

Это произошло вопреки тому факту, что яньаньская администрация пользовалась двумя внешними источниками огромных поступлений: значительной финансовой поддержкой националистов (в первые несколько лет) и тайными денежными вливаниями Москвы, которые Сталин в феврале 1940 года лично утвердил в размере 300 тысяч долларов США в месяц (по сегодняшнему курсу это соответствует приблизительно 45–50 миллионам долларов США в год).

Главным внутренним источником дохода был зерновой налог, который резко возрос за годы коммунистической оккупации. Официальные цифры размеров зернового налога за первые годы правления красных, если верить доступным для нас источникам, составили (в ши, мере, которая в то время соответствовала приблизительно 150 килограммам):

1937 г. — 13 859;

1938 г. — 15 972;

1939 г. — 52 250;

1940 г. — 97 354;

1941 г. — 200 000.

Резкое увеличение налоговых поступлений зерна начиная с 1939 года предназначалось для осуществления территориальной экспансии и наращивания численности армии. Обычным явлением были принуждение и насилие, как о том свидетельствует первый секретарь местного комитета партии Се Цзюецзай в своей дневниковой записи от 21 июня 1939 года, где сказано, что сборщики налога «доводят крестьян до гибели». (Се был одним из немногих, кто имел возможность вести дневник — благодаря своему высокому положению и близким отношениям с Мао, с которым они были дружны с ранней молодости.) В 1940 году зерновой налог был удвоен, несмотря на неблагоприятные погодные условия, низкий урожай и голод. Налог был еще раз удвоен в 1941 году, опять-таки невзирая на то, что в предыдущем году урожай был на 20–30 процентов ниже, чем обычно.

Местные жители не любили Мао — о чем он хорошо знал, но этот факт не оказывал никакого влияния на его политику. Позже он рассказывал своим высшим партийным кадрам историю об одном крестьянине, жаловавшемся на непомерно тяжелые налоги. Когда руководителя уезда убила молния, этот крестьянин сказал: «У неба нет глаз! Почему молния не убила Мао?» Мао рассказывал эту историю для того, чтобы подчеркнуть, что он не остался глух к недовольству, и утверждал, что в результате снизил налог. В действительности же злосчастный удар молнии и проклятие крестьянина случились 3 июня 1941 года, задолго до того, как было объявлено о беспрецедентном повышении налога. 15 октября Мао удвоил его, и произошло это после того, как Мао прослышал о крестьянском недовольстве. Мало того, в ноябре 1941 года Мао ввел еще один налог — на фураж для лошадей.

В другой раз Мао рассказал о некоем человеке, который, «притворившись сумасшедшим», набросился на него и попытался убить — за введение тяжких налогов. Мао не рассказывал других историй, которые множились, как круги на воде, например, он не упоминал об истории с одним крестьянином, который выколол глаза на портрете Мао. На допросе этот человек сказал: «У председателя Мао нет глаз». Он хотел сказать, что при его правлении не стало справедливости. Мао отреагировал манипуляцией с цифрами. В 1942 и 1943 годах правительство в отчетах преуменьшило истинный размер налога по меньшей мере на 20 процентов.

Коммунисты всегда утверждали, что налоги в Яньане были ниже налогов в областях, управляемых националистами. Но первый секретарь Се лично записал в своем дневнике, что в расчете на душу населения в 1943 году налоги были выше обычных в «большом тылу» (области, находившейся под властью националистов). Иногда, по свидетельству Се, размер налога был почти равен урожаю. Он упомянул об одной семье, с которой в качестве налога взяли астрономический налог — 92 процента. У многих после уплаты налога «не оставалось зерна на пропитание». Очень многие пытались бежать. Согласно свидетельствам самих коммунистов, только из Яньаня в 1943 году бежали более тысячи семей, и это был настоящий подвиг, так как область круглосуточно охранялась и, кроме того, находилась не на границе Особого района, который по территории не уступал Франции.

Красные распространяли миф о том, что Яньань подвергался плотной экономической блокаде со стороны Чан Кайши. В действительности торговля с националистами была весьма оживленной, а человек, которого Чан поставил управлять районом, граничащим с Яньанем на севере, был генерал Дэн Баошань, давними и прочными узами связанный с коммунистами. Его дочь являлась членом партии и жила в Яньане, куда иногда приезжал и он сам; личный секретарь генерала был членом коммунистической партии. Генерал Дэн разрешил красным занять два важных пограничных контрольно-пропускных пункта на Хуанхэ, что позволило коммунистам без помех сообщаться с остальными их базами. Мало этого, люди Дэна покупали для красных оружие и боеприпасы. Чан терпел такое положение вещей, так как не желал полномасштабной гражданской войны, которую Мао обещал развязать в случае, если бы Чан начал стеснять его действия.

В районе Яньаня были сосредоточены достаточно большие природные ресурсы. Из таких запасов самой большой рыночной ценностью обладала соль. В Яньане семь соляных озер, но единственное, о чем говорилось в одном из рапортов 1941 года, — о том, что надо «просто собрать ее». В первые четыре года своей оккупации красные не производили соль, а только пользовались созданными до их прихода запасами. «Создававшиеся десятилетиями запасы соли были распроданы», — говорится в докладе от 1941 года, и территория «испытывает недостаток соли». Режим не только крайне медленно развивал добычу соли, но даже не имел таких планов. Такое отношение есть отражение того факта, что Мао относился к Яньаню так же, как и к другим оккупированным им территориям, — как к временной стоянке, а его экономический подход весьма напоминал тактику выжженной земли без малейшего внимания к долгосрочным результатам хозяйствования.

К середине 1941 года режим с большим опозданием наконец признал соль «самым крупным источником [внутреннего] дохода после зернового налога» и средством получения баснословных прибылей, которое вскоре начало приносить до 90 процентов экспортной выручки. Соляные озера располагались в северо-восточной части региона, а экспортный рынок находился близ южной его границы. Поскольку на этом пути нет железных дорог и судоходных рек, не говоря уже об автомобильном транспорте, соль приходилось носить на себе на расстояние 700 километров по крутым извилистым тропинкам. «Транспортировка соли — это самый тяжелый налог, — писал яньаньский глава одному из императоров Маньчжурской династии, — ибо те, кто беден и не имеет вьючных животных, вынужден нести соль на своих плечах; страдания этих людей невыразимы». «Сегодня, — писал первый секретарь Се, — положение мало чем отличается от прежних дней».

На бесчисленные крестьянские семьи была возложена обязанность бесплатной переноски соли. Се и другие деятели умеренного толка писали Мао много раз, возражая против таких грубых и насильственных методов, но Мао категорически им отвечал, что эта политика и не подлежит критике, так как она абсолютно правильная». Крестьяне, утверждал Мао, должны принуждаться к этой повинности, и Мао особо добавил, что «делать это они обязаны в нерабочий сезон». Эти слова были подчеркнуты самим Мао, который не желал, чтобы крестьяне из-за переноски соли пренебрегали своим основным занятием.

Местные крестьяне, кроме всего прочего, были вынуждены содержать непомерно раздутый и неэффективный административный аппарат. Британский специалист по радиотехнике, находившийся в Яньане в 1944–1945 годах, Майкл Линдсей, был настолько поражен неэффективностью администрации, что составил документ, озаглавленный «Что делается не так в Яньане». Инициатива на местах сковывается, писал Линдсей, люди боятся предлагать улучшения, так как это может обернуться смертельно опасными политическими обвинениями. «Все (sic!) технически образованные люди бежали при первой же возможности». Этот доклад был передан Чжоу Эньлаю, и дальнейшая его судьба осталась неизвестной Линдсею.

Были люди, которые и раньше поднимали голос против раздутого бюрократического аппарата. В ноябре 1941 года один из членов местного марионеточного парламента, не коммунист, предложил уменьшить численность армии и администрации, процитировав при этом традиционный афоризм о том, что надо иметь «меньшую по численности, но лучшую по качеству армию, а также меньшую и проще устроенную администрацию». В пропагандистских целях Мао устроил публичное шоу, признав справедливость старого афоризма. Но в действительности он не был заинтересован в уменьшении численности руководящих кадров и солдат. Он хотел увеличения их численности — они были нужны ему для покорения всего Китая.

Сведения о том, что в Яньане было проведено сокращение армии и административного аппарата, — суть часть основополагающего мифа коммунистического Китая, так же как и то, что это мнимое сокращение облегчило бремя населения. В действительности же режим принялся за искоренение политически ненадежных («отсталых» по терминологии того времени), старых и больных и принуждение их к подневольному ручному труду. В наставлении о перемещении этих лиц говорилось, что «их надо свозить в центральные районы уезда, чтобы их не сманили националисты». Другими словами, надо было предупредить их бегство. Несмотря на все сокращения, которые якобы имели место, из секретного документа, датированного мартом 1943 года, явствует, что общая численность административного аппарата возросла повсеместно, особенно в низовом звене, для того чтобы усилить контроль на местах. В то же время Мао реорганизовывал администрацию и постоянно тасовал руководящие кадры, чтобы укрепить свою власть.

Германское вторжение в Россию в июне 1941 года заставило Мао искать альтернативные источники финансирования на случай, если Москва окажется не в состоянии субсидировать его и дальше. Спасительным выходом из ситуации стал опиум. В течение всего нескольких недель Яньань закупил большое количество семян опийного мака. В 1942 году началось широкомасштабное выращивание и оживленная торговля опием.

В узком кругу Мао окрестил эту свою операцию «революционной опиумной войной». В Яньане опиум был известен под эвфемизмом де-хуо — «особый продукт». Когда мы спросили старого помощника Мао Ши Чжэ о выращивании опиума, он ответил: «Да, это было, — и добавил: — Если эта вещь всплывет, то это будет очень плохо для нас, коммунистов». Ши также рассказал нам, что для маскировки посадок опийного мака его поля обсаживались традиционными сельскохозяйственными культурами, например сорго. Когда русский офицер связи в 1942 году за игрой в маджонг прямо спросил Мао о том, как могли коммунисты открыто заниматься производством опиума, председатель промолчал. Один из его военных заместителей, выполняющий грязную работу Дэн Фа, дал ответ: «Опиум приносит нам караваны денег… и с этими деньгами мы сметем [националистов] с лица земли!» Тщательное исследование этого вопроса позволяет утверждать, что в тот год под маковыми плантациями было занято около 30 тысяч акров лучшей земли региона.

Самые крупные производившие опиум уезды находились на границе, контролировавшейся одним из благоволивших к коммунистам генералов Дэн Баошанем, которого прозвали «опиумным королем». Мао пользовался бесценной поддержкой Дэна, за которую председатель расплачивался тем, что помогал Дэну проворачивать его собственные операции с опием. Когда Чан Кайши решил перевести Дэна в другое место, Мао сделал все, чтобы воспрепятствовать этому. «Попросите Чана остановиться», — говорил он Чжоу в Чунцине, сказав, что он (Мао) «уничтожит всякого, кем планируют заменить Дэна». Чан отменил перевод. Мао не раз публично показывал всем, как высоко он ценит Дэна, дважды упомянув его имя, обращаясь к VII съезду КПК в 1945 году. Один раз он произнес это имя вместе с цитатой из Маркса, что заставило русского посланника Владимирова поинтересоваться: «Кто этот Дэн Баошань, которого Мао Цзэдун цитирует наряду с Марксом?» Тем не менее Мао никогда полностью не доверял своему благодетелю. После того как коммунисты в 1949 году захватили власть, Дэн остался на континенте и в награду получил высокий, хотя и чисто номинальный пост. Однако когда он попросил разрешения выехать за границу, то получил отказ.

За один год опиум решил все финансовые проблемы Мао. 9 февраля 1943 года он сказал Чжоу, что «Яньань преодолел финансовые трудности и даже сделал накопления в размере 250 миллионов фаби». Валюту, имевшую хождение на территориях, занятых националистами, — называли фаби, и Мао копил их валюту наряду с золотом и серебром до того момента, когда «мы вступим на территории националистов», то есть когда начнется полномасштабная война с Чаном. Эта сумма в шесть раз превосходила официальный бюджет Яньаня за 1942 год и представляла собой чистую прибыль. В 1943 году русские оценивали объем опиумных операций Мао в 44 760 килограммов, что соответствовало астрономической сумме 2,4 миллиарда фаби (приблизительно 60 миллионов американских долларов по курсу того времени, или приблизительно 640 миллионов долларов по современному курсу).

К началу 1944 года коммунисты, если верить первому секретарю Се, стали «очень богаты». «Огромные накопления в фаби стали возможны только благодаря операциям с особым продуктом», — записал он в своем дневнике. Жизнь членов партии в Яньане разительно переменилась к лучшему, особенно в верхнем эшелоне. Кадровые работники, приезжавшие из других мест, дивились тому, как хорошо питаются коммунисты в Яньане. Один из гостей описывал обеды, состоявшие из «нескольких дюжин различных блюд», причем «многие из них оставались недоеденными».

Мао прибавил в весе. Когда несколько позже опиумный король встретился с Мао в июне 1943 года, первыми словами, которыми генерал приветствовал его, были: «Председатель Мао стал толще!» Это надо было считать комплиментом.

Для крестьян главным преимуществом, которое дал опиум, стало облегчение наложенных на них повинностей. До этого крестьянам разрешалось иметь только жалкие домашние пожитки и сельскохозяйственный инвентарь. После того как Мао разбогател на торговле опиумом, он приказал предпринять шаги с целью улучшить отношения с местным населением. Армия начала возвращать конфискованное у крестьян имущество и даже помогать им обрабатывать землю. Позже Мао сам признавал, что до весны 1944 года отношение местного населения к партии можно было охарактеризовать словами «суеверный ужас и отчуждение, как по отношению к богам или дьяволам». Другими словами, местные крестьяне не чаяли освободиться от красных. И это происходило на протяжении семи лет коммунистического режима в Особом районе. Все это время коммунисты мало контактировали с местным населением, за исключением случаев, когда того требовала работа — например, ритуальные посещения деревень с поздравлениями по случаю Нового года. Взаимные браки и тесное бытовое общение были большой редкостью.

Опиумное благополучие, однако, никак не отразилось на уровне жизни местных крестьян; он оставался намного ниже уровня жизни коммунистов. Коммунист низшего звена потреблял за год почти в пять раз больше мяса (12 килограммов), чем средний крестьянин (2,5 килограмма). Накапливая в своих руках огромные богатства, режим тем не менее не упускал возможностей продолжать доить местное население. В июне 1943 года под надуманным предлогом, будто Чан собирается напасть на Яньань (чего тот делать не собирался), коммунисты обязали гражданское население совершать «добровольные пожертвования», то есть сдавать бесплатно дрова, овощи, свиней и овец, а также то золото, которое еще оставалось у населения и которое зачастую представляло собой последние сбережения семей.

Упоминание об огромных накоплениях КПК в дневниковой записи Се от 12 октября 1944 года чередуется страшными описаниями крестьянской жизни: смертность не просто возросла, она далеко опередила рождаемость; в одном из уездов смертность превосходила рождаемость в пять раз. Причина этого, записал Се, состоит «в плохой одежде, скудном питании и тяжелых условиях проживания», в некачественной питьевой воде и в отсутствии врачей. Режим самостоятельно ввел еще одну причину повышения смертности — запретил хранение и применение огнестрельного оружия. Волки прогуливались по крестьянским дворам, а по окрестным холмам невозбранно бродили леопарды[81]. Из-за этого люди были вынуждены на ночь прятать скотину в домах, чтобы не лишиться ее. Связанное с этим катастрофическое несоблюдение элементарных гигиенических норм становилось причиной множества болезней. Запрет оружия исключал также добывание мяса охотой.

Особенно высока была смертность среди иммигрантов, составлявших значительную часть населения. В Особый район этих людей привлекла свободная пригодная для вспашки земля. Мао поощрял иммиграцию, но практически ничего не делал для иммигрантов, когда они прибывали. Скученные в горных деревнях и предоставленные самим себе, эти люди мерли буквально как мухи. В одном из районов смертность среди них в течение двух лет достигала 31 процента. Мао знал, что детская смертность равнялась 60 процентам, а те, кто выживал, вырастали неграмотными. И тем не менее, как вспоминал один из руководящих работников, «массовая смертность среди людей и невиданный падеж скота никогда не привлекали должного внимания». Вынужденный хоть что-то делать, припертый к стене, Мао в апреле 1944 года заявил: «Давайте обсудим это положение зимой». Общественное здравоохранение действительно стало темой обсуждения в ноябре того же года, впервые за все время с тех пор, как коммунисты, почти десять лет назад, явились в этот район. Однако и после этого нет никаких данных, подтверждающих, что коммунисты стали тратить деньги на охрану народного здоровья.

Опиумное обогащение наградило местное население еще одной напастью — невиданной инфляцией, много худшей, чем в районах, занятых националистами. «Мы стали причиной великой инфляции, — записал Се в своем дневнике 6 марта 1944 года, — и не потому, что мы бедны, а потому, что богаты».

Ключевую роль в раскручивании инфляции играл сам Мао. В июне 1941 года он лично распорядился без всяких ограничений печатать местные коммунистические деньги, бяньби. Исходный план заключался в достижении верхней планки. Увидев бюджет, Мао записал: «Не зацикливайтесь на идее удержать бюджет в пределах 10 миллионов юаней, не связывайте себе руки». Он вынуждал финансистов щедро тратить деньги на администрацию и армию, выказывая при этом полное равнодушие к местной экономике. «Если в будущем [эта система] рухнет, что ж, пусть так и будет». В 1944 году цена соли по сравнению с 1937 годом выросла в 2131 раз, растительного масла — в 2250 раз, хлопчатобумажных тканей — в 6750 раз, одежды — в 11 250 раз и спичек — в 25 тысяч раз, если верить секретарю Се.

Эта гиперинфляция не повредила тем, кто питался из государственной кормушки. Русский посол Панюшкин, который, вероятно, лучше многих знал обстановку, говорил, что инфляция больнее всего ударила по «трудящимся», то есть по крестьянам, которым нужны были наличные деньги для покупки самого необходимого — одежды, соли, спичек, утвари и сельскохозяйственных орудий и, кроме того, медицинских услуг, которые никогда не были бесплатными для негосударственных работников, если они вообще имели возможность получить хоть какую-то медицинскую помощь. Один чиновник, отвечающий за работу больниц в Особом районе, признал: «Мы принимаем лао-бай-шин [человека с улицы] только в том случае, если получаем за это пшеницу».

Один из обычаев, соблюдение которого требовало наличных денег, поддающихся измерению, был покупка невесты. В 1939 году невеста стоила 64 юаня. К 1942 году цены были таковы: семилетняя девочка — 700; девочка-подросток — 1300; вдова — 3 тысячи. К 1944 году вдова стоила уже 1,5 миллиона.

Процветало грабительское ростовщичество, в среднем взимаемый процент составлял 30–50 в месяц, как пишет секретарь Се, который упоминает также об астрономическом росте цен от одного базарного дня до другого, когда цены успевали подняться на 15–20 процентов, то есть всего за пять дней. Такой рост инфляции наблюдали только в самые худшие времена до прихода коммунистов. Для того чтобы выручить хоть какие-то деньги, крестьяне были вынуждены продавать урожай заранее, еще на корню, и в момент его созревания полученные деньги составляли приблизительно 5 процентов от цены в момент созревания и уборки.

«Снижение ростовщического процента» было одним из двух главных обещаний коммунистов того времени; другим было обещание снижения земельной ренты. Но в то время как относительно последнего пункта были изданы законодательные акты (которые, правда, мало что значили, так как крестьяне отдавали свой урожай непосредственно государству, а не частному землевладельцу), коммунистический режим так и не поставил заслон увеличению ростовщического процента. По этому поводу было сказано только одно: «Установление процента надо оставить на усмотрение самого народа… а правительство не должно устанавливать слишком низкий процент, так как в этом случае заимствования вообще иссякнут». Поскольку правительство в действительности никому не давало никаких займов, то ему надо было искать другие способы удерживать кредит. В некоторых коммунистических районах верхний предел ростовщического процента был установлен, но в Особом районе режим развязал руки самым алчным слоям частного сектора, обрушив их жадность и своекорыстие на самых беспомощных подданных.

В марте 1944 года правительство остановило печатный станок и принялось изымать из обращения бяньби. Отчасти это была вынужденная мера перед неизбежным появлением первых нерусских иностранцев за пять лет — в Яньань должны были прибыть американская миссия и несколько журналистов. Гиперинфляция портила картину. Но дефляция тоже не обернулась благом для тех, кто погряз в долгах. Как писал об этом Се 22 апреля 1943 года, «нет никакой разницы, поднимается курс денег или падает, страдают всегда те, кто беден… долги, которые они должны были платить, когда цены были чрезмерно высоки, теперь должны быть уплачены за счет продажи их пожитков. Я слышал, что многие крестьяне продают даже тягловый скот».

Опиумный рост был остановлен в это же время. Помимо того что власти не желали, чтобы американцы увидели опиумные плантации, причиной этого послужило еще и перепроизводство наркотика. Действительно, теперь избыток превратился в головную боль. Некоторые твердолобые предлагали по демпинговым ценам сбросить опиум в самом Яньане, но Мао наложил вето на такое решение. Ему отнюдь не были нужны пристрастившиеся к зелью крестьяне. Но некоторые крестьяне действительно оказались на наркотическом крючке, так как занимались выращиванием мака. Режим вынуждал местных жителей отказаться от вредной привычки, для этого были установлены жесткие сроки, при этом обещали «помочь лекарством пристрастившимся к нему» и уверяли, что «бедные» не будут платить за лечение. Но на деле платить приходилось всем, кто хотя бы в минимальной степени был на это способен.

В кругу осведомленных чиновников Мао ответил на нараставшее беспокойство по поводу опийной угрозы тем, что назвал выращивание и продажу опиума одной из «двух ошибок» партии, но тут же, не переводя дыхания, он оправдал обе эти ошибки. Одна ошибка, заявил он 15 января 1945 года, «заключалась в том, что во время Великого похода мы забирали у людей их имущество… но, — тут же добавил он, — иначе мы не смогли бы выжить. Вторая ошибка, — продолжал он, — это то, что вы выращивали одну вещь [моу-ву, то есть опиум], — но если бы мы этого не сделали, нам не удалось бы преодолеть кризис, в котором мы оказались».

Особый район оставался беднейшим в Китае даже спустя годы после того, как Мао стал полновластным руководителем страны. Один гость из коммунистической Венгрии, страны тоже отнюдь не богатой, говорил о «неописуемо жалких и нищих деревнях» близ Яньаня в 1954 году. На самом деле все бывшие коммунистические базы продолжали оставаться беднейшими областями Китая, и причина заключалась как раз в том, что они были коммунистическими. Вот красноречивый диалог между Мао и его шведским почитателем, происшедший в 1962 году.

Мюрдаль. Я только что вернулся из поездки в Яньань.

Мао. Это очень бедная, отсталая и неразвитая… часть страны.

Мюрдаль. Я жил в одной деревне… Мне хотелось узнать о тех изменениях, которые произошли на селе…

Мао. Я думаю, что вы сделали неправильный выбор, что поехали в Яньань… Там можно найти только бедность и отсталость. Это была плохая идея — отправиться в тамошнюю деревню.

Мюрдаль. Но с этими местами связана великая традиция — я имею в виду революцию и войну. В конце концов, все началось именно там.

Мао (перебивая собеседника). Традиция (смеется). Традиция (снова смеется).

Глава 27 Русские идут! (1945–1946 гг.; возраст 51–52 года)

В феврале 1945 года на Ялтинской конференции Сталин пообещал Рузвельту и Черчиллю, что Россия вступит в войну на Дальнем Востоке через два или три месяца после поражения Германии. Это означало, что Советская армия войдет в Китай и, таким образом, даст Мао долгожданный шанс захватить власть. Мао умно оценил положение еще в 1923 году. «Коммунизм, — сказал он тогда, — должен быть принесен в Китай с севера русской армией». Теперь, двадцать два года спустя, эта мечта становилась реальностью.

Сталину не пришлось убеждать Рузвельта и Черчилля позволить ему вступить в заключительную часть войны с Японией. Они сами этого хотели. В то время американская атомная бомба еще не была испытана, и союзники думали, что вступление Советского Союза в войну ускорит поражение Японии и поможет сократить потери союзников. Два западных лидера приняли также сталинские требования о «компенсации»; кажется, ни Рузвельт, ни Черчилль не поняли, что Сталину не нужны приманки и убеждения. Они согласились не только на сохранение статус-кво во Внешней Монголии (то есть фактически позволив Сталину сохранить ее за собой), но и на то, чтобы повернуть назад стрелки часов истории и восстановить царские привилегии в Китае, включая экстерриториальный контроль над Китайско-Восточной железной дорогой и двумя главными портами Маньчжурии[82].

Сталин воспользовался вступлением в войну против Японии в самый последний момент в качестве предлога для того, чтобы вторгнуться в Китай и создать для Мао условия захвата им власти. Намек был сделан сразу же по окончании Ялтинской конференции, 18 февраля 1945 года, когда рупор русского правительства, газета «Известия», написала о желании Москвы решить дальневосточную проблему при самом внимательном учете интересов китайских коммунистов.

Мао пришел в настоящий экстаз, его добрые чувства к русским возросли до такой степени, что он начал интересоваться их сексуальным благополучием. Несколько дней спустя, 26 февраля 1945 года, он спросил у русского посланника Владимирова: «Неужели вам не понравилась здесь ни одна хорошенькая женщина? Скажите, не стесняйтесь». К этой теме Мао вернулся неделю спустя: «Не правда ли, здесь есть немало красивых женщин? К тому же очень здоровых. Вам так не кажется? Может быть, Орлов хотел бы найти для себя такую? Или вы сами положили на какую-нибудь из них глаз?»

Владимиров писал:

«…К вечеру девушка действительно пришла… Она застенчиво поздоровалась, сказав, что пришла прибраться в доме…

Я вынес стул и поставил его под наше единственное дерево у стены. Она села, напряженно и натянуто улыбаясь. Правда, она потом дружелюбно отвечала на мои вопросы и настороженно ожидала продолжения, положив ногу на ногу. У нее были красивые маленькие ножки, обутые в плетеные сандалии…

Она действительно оказалась потрясающей девушкой!

…Она сказала мне, что недавно поступила в университет. Как же она была молода…»

5 апреля 1945 года Москва объявила Токио о разрыве пакта о нейтралитете. Месяц спустя капитулировала Германия. Это произошло во время съезда КПК, на котором Мао был утвержден как глава партии. Мао заразил делегатов ощущением, что победа КПК так же неизбежна, как поражение Японии. Советская Красная армия, без сомнения, поможет коммунистам, сказал Мао, а потом, широко улыбаясь, приставил ребро ладони к горлу и произнес: «Если же этого не произойдет, то можете отрубить мне голову!» В те дни Мао бурно, как никогда, выражал свои чувства по отношению к Сталину: «Является ли Сталин вождем мировой революции? Конечно да… Кто наш вождь? Наш вождь — Сталин. Есть ли второй такой человек? Нет… Каждый член Коммунистической партии Китая — ученик Сталина, — подчеркивал Мао. — Сталин учитель для всех нас».

В десять часов пополудни 9 августа 1945 года, через три дня после того, как первая американская атомная бомба упала на Хиросиму, полтора миллиона советских и монгольских солдат перешли в наступление на территорию Китая на фронте протяженностью более 4600 километров — от берегов Тихого океана до провинции Чахар — это было больше всего фронта от Балтики до Адриатики. В апреле 1945 года Мао приказал частям и соединениям своих войск, расположенным вблизи мест наступления русских, быть готовыми к «боевому взаимодействию с Советским Союзом». Как только русско-монгольские войска вступили в Китай, Мао начал работать едва ли не круглосуточно, посылая свои части на соединение с ними с приказом занимать захваченную советской Красной армией территорию. Мао перенес свой кабинет в Цзаоюань, где принимал и отправлял командиров, подписывая телеграммы на теннисном столе и делая перерывы только для того, чтобы наспех перекусить.

По Ялтинскому соглашению, прежде чем войти в Китай, СССР должен был подписать договор с Чан Кайши, но русские ворвались в Китай, решив не соблюдать ненужные формальности. Через неделю после начала русского наступления, когда Красная армия прошла на сотни километров в глубь территории Китая, министр иностранных дел Чана неохотно подписал китайско-советский договор о дружбе и союзе, согласно которому от Китая отделялась Внешняя Монголия. Чан пошел на этот компромисс в обмен на признание Россией его режима как единственного законного правительства Китая и на обещание отдать всю захваченную территорию правительству Чан Кайши, и только ему одному.

Невзирая на данное обещание, Сталин изыскивал миллионы способов помогать Мао. Первым приемом стал отказ подчиниться расписанию вывода войск. Устно он дал обещание вывести войска с занятых территорий в течение трех месяцев, но отказался внести это обещание в текст соглашения, и этот пункт был включен в дополнение, как малозначительная «мелочь». На самом деле Сталин собирался оставаться там гораздо дольше трех месяцев и использовать это время для создания препон и помех Чану, чтобы тайно подготовить передачу территории и имущества Мао[83].

Японцы капитулировали 15 августа 1945 года. Это событие было встречено в Китае фейерверками и уличными шествиями, слезами и тостами, барабанами и гонгами. Большая часть Китая находилась в условиях непрерывной войны в течение восьми лет, а некоторые районы — четырнадцать лет. В течение всего этого времени территория, на которой проживала по меньшей мере треть населения Китая, была оккупирована японцами. Десятки миллионов китайцев погибли, еще больше были искалечены, а более 95 миллионов человек — самое большое число за всю историю — сделались беженцами. Народ жаждал мира.

Взамен мира народ получил полномасштабную гражданскую войну, которая теперь началась всерьез. Здесь за спиной Мао незримо стоял Сталин; в самом деле, русские не остановили свое продвижение на юг после капитуляции японцев, но продолжали наступать в течение еще нескольких недель. Территория, занятая русскими в Китае, превосходила территорию, занятую в Восточной Европе. Советские десанты были высажены на западе, они проникли в глубь территории до самого Баотоу, у конечного пункта железной дороги, ведущей в сторону северной базы Мао, приблизительно в 750 километрах от маньчжурской границы. К концу августа 1945 года с помощью русских КПК захватила большую часть Чахара и провинции Жэхэ, включая их столицы — Чжанцзякоу и Чэндэ, расположенные всего в 150 километрах от Пекина — к северо-западу и юго-востоку соответственно. Какое-то время Мао хотел перенести свою столицу в Калган, и туда из Яньаня были даже отправлены верблюжьи караваны, нагруженные документами и багажом.

Главным призом в этой игре была Маньчжурия, где находились крупнейшие в Китае месторождения угля, железа и золота, а также огромные лесные массивы и сосредоточено 70 процентов тяжелой промышленности Китая. Маньчжурия граничила с трех сторон с территориями, находившимися под советским контролем, — с Сибирью, Монголией и Северной Кореей. Граница с одной только Сибирью имела протяженность более 2 тысяч километров. «Если мы получим Маньчжурию, — говорил Мао, обращаясь к своей партии, — то нашу победу можно считать гарантированной».

Ни у коммунистов, ни у националистов в этом районе не было вооруженных сил, так как эта территория была оккупирована японцами, которые эффективно и беспощадно грабили ее на протяжении четырнадцати лет. Но красные партизаны находились гораздо ближе к Маньчжурии, чем войска Чана. Русские немедленно открыли китайским коммунистам доступ в оставленные японцами арсеналы, включая крупнейший из них, в Шэньяне, где хранились около «100 тысяч винтовок, тысячи артиллерийских орудий, а также большие количества боеприпасов, обмундирования и провианта». Так было сказано в одном секретном циркуляре коммунистов. Всего за несколько месяцев до этого 8ПА имела на вооружении всего 154 тяжелых артиллерийских орудия.

Взятая добыча не ограничивалась оружием. Коммунисты получили в свое распоряжение и новых солдат. Войска подчиненного японцам марионеточного режима Маньчжоу-Го численностью около 200 тысяч человек без сопротивления сдались советской Красной армии, и теперь русские подготовили их к повторной мобилизации — уже на службу КПК. В результате произведенных русскими опустошений и прямого разрушения производственных мощностей без работы в этом районе остались сотни тысяч человек. Советские оккупационные власти вывозили целые заводы и предприятия в качестве «военных трофеев» и даже взрывали производственные корпуса. Вывезенное русскими оборудование оценивается в 858 миллионов долларов (по сегодняшнему курсу это соответствует 2 миллиардам долларов). Многие местные жители были лишены средств к существованию. КПК, которая первоначально располагала в Маньчжурии 60 тысячами солдат, смогла теперь увеличить численность их до более чем 300 тысяч солдат и офицеров.

Усиление КПК проводилось русскими в большой тайне, так как оно находилось в вопиющем противоречии с подписанным Москвой соглашением с Чаном. Лучшие, закаленные в боях части и соединения генералиссимуса находились в Южном Китае и в Бирме, далеко от захваченных русскими регионов. Для того чтобы быстро доставить войска в Маньчжурию, Чану были отчаянно нужны американские корабли. Но Америка желала мирных переговоров Чан Кайши с коммунистами; так под давлением американцев генералиссимус пригласил Мао для переговоров в Чунцин. Американская политика в Китае была определена покойным президентом Рузвельтом (который умер 12 апреля 1945 года; на этом посту его сменил вице-президент Гарри Трумэн) как «тактика сшибания лбами», и ранее американский посол в Китае предложил провести встречу генералиссимуса и Мао в Белом доме, если два китайских лидера достигнут соглашения.

Мао не желал ехать в Чунцин и дважды отклонял приглашение, главным образом из-за того, что не доверял мирным намерениям Чана и опасался за свою жизнь. Поездка Мао была бы его первой отлучкой из его логова, в котором он находился с тех пор, как у него появились собственные вооруженные силы, то есть с 1927 года. Мао передал Чану, что пошлет вместо себя Чжоу Эньлая, но Чан настаивал на том, что встреча на высшем уровне должна пройти с участием Мао, и в конце концов Мао был вынужден согласиться. Сталин не менее трех раз присылал Мао телеграммы с предложением принять приглашение. Тайно поддерживая Мао в захвате территорий, Сталин хотел, чтобы тот к тому же играл в переговорные игры. Если бы Мао отказался участвовать в этом спектакле, то это выглядело бы как отказ от мирного предложения, и тогда Америка имела бы полное моральное право всей своей мощью поддержать Чана.

Мао возмутило такое бесцеремонное давление со стороны Сталина. Это была его самая большая обида на хозяина, и он не забывал ее до конца своих дней.

Сталин передал Мао, что его личную безопасность будут обеспечивать как русские, так и американцы. Основатель разведывательного управления Чана Чэнь Лифу вспоминал, что у националистов не было намерения организовывать покушение на жизнь Мао, «так как американцы гарантировали его безопасность». Мао знал, что будет находиться также под тайной защитой своих законспирированных разведчиков, основным из которых был начальник чунцинского гарнизона Чан Чэнь. Но при всем том Мао настоял на том, чтобы в Яньань прибыл американский посол Патрик Херли и сопровождал его в полете до Чунцина. Это было гарантией, что самолет не собьют во время перелета.

Со всеми этими предосторожностями Мао наконец вылетел в Чунцин на американском самолете 29 августа 1945 года, оставив в Яньане вместо себя Лю Шаоци. Когда самолет приземлился, Мао продолжал держаться рядом с Херли и поехал в резиденцию на его автомобиле, отказавшись садиться в машину, которую прислал для него Чан Кайши.

Мао принял также еще одну меру предосторожности: он приказал начать наступление на позиции националистов в то время, пока он сам будет находиться в Чунцине, чтобы показать, что красные развяжут гражданскую войну, если с Мао что-нибудь случится. Он велел своим генералам, которые были готовы (на американском самолете) отправиться в штаб 8ПА: «Воюйте без всяких ограничений. Чем лучше вы будете воевать, тем в большей безопасности я буду находиться здесь». Когда его войска одержали победу в Шандане, Мао просиял: «Очень хорошо! Чем крупнее сражение, тем значительнее победа и тем больше надежда, которую я привезу по возвращении».

Был один момент, когда Мао впал в настоящую панику, находясь в Чунцине. Это случилось, когда Херли на время уехал оттуда 22 сентября, а 26 сентября за ним последовал Чан. Мао опасался, что его хотят подставить. Чжоу связался с советским посольством, спросив, не разрешит ли посол Мао поселиться в посольстве. Однако советский посол Аполлон Петров проявил неуступчивость, сказав, что он связался с Москвой, запросил инструкций, но не получил ответа. Мао был в ярости.

Тем не менее он многое выиграл в Чунцине. Он разговаривал с Чаном на равных, «как осужденный, ведущий переговоры с тюремщиком», по меткому замечанию одного наблюдателя. Иностранные послы приглашали его на приемы не как мятежника, но как государственного деятеля; и он играл свою роль, проявляя дипломатические таланты. Он отшучивался в ответ на колкие замечания главы британской военной миссии, посланника Черчилля генерала Картона де Уайета, который заявил Мао, что не «считает, что красные внесли большой вклад в разгром японцев, и что войска Мао были только досадной помехой, не более того». Даже во время острой стычки с командующим американскими войсками в Китае генералом Альбертом Ведемейером, когда тот обвинил председателя в убийстве после пыток одного американского офицера по имени Джон Бёрч, Мао сумел не потерять присутствия духа. Более того, он остался совершенно хладнокровным, когда Ведемейер сказал ему, не скрывая угрозы, что США планируют доставить в Китай атомное оружие и ввести в страну экспедиционный корпус численностью полмиллиона человек. Выказывая мирные намерения, Мао сумел одержать пропагандистскую победу.

Мирные переговоры продолжались сорок пять дней, но все это было не более чем театральное представление. Мао не уставал восклицать «Да здравствует генералиссимус Чан!» и говорить, что он всем сердцем поддерживает Чана, признавая в нем единственного лидера Китая. Но все это ровным счетом ничего не значило. Мао хотел править Китаем сам и понимал, что добиться этого он сможет только ценой гражданской войны.

Чан тоже понимал, что война неизбежна, но ему нужно было мирное соглашение, чтобы угодить американцам. Хотя у него не было никакого намерения соблюдать такое соглашение, он поддержал его, когда оно было наконец подписано 10 октября 1945 года. Такое поведение принесло свои благоприятные плоды — по крайней мере, на какое-то время. Пока Мао находился в Чунцине, американские войска оккупировали два города на севере Китая — Тяньцзинь и Пекин, удержав их для Чана, и начали перевозить войска генералиссимуса в Маньчжурию.

После того как договор был подписан, Чан предложил Мао задержаться еще на одну ночь, а утром дал в его честь завтрак, после чего Мао отбыл в Яньань. Когда Мао повернулся наконец к нему спиной, Чан дал волю своим чувствам и выплеснул их в следующей дневниковой записи: «Коммунисты вероломны, низки. Они хуже зверей».

Когда Мао 11 октября 1945 года вернулся в Яньань, он немедленно начал военную операцию по вытеснению армии Чана из Маньчжурии. Командующим коммунистическими войсками в этом районе был назначен Линь Бяо. Десятки тысяч кадровых работников были уже направлены туда и переподчинены Маньчжурскому партийному бюро, руководство которого было тайно переброшено в Маньчжурию русскими самолетами из Яньаня в Шэньян еще в середине сентября.

Мао приказал развернуть войска вокруг Шаньхайгуаня у восточного края Великой стены. Его силы 29 августа 1945 года оккупировали стратегический проход из собственно Китая в Маньчжурию во взаимодействии с советской Красной армией. Мао просил советское командование блокировать морские порты и аэродромы. С попустительства и с поощрения русских подразделения КПК, действовавшие как неизвестные банды, открывали огонь по американским кораблям, пытавшимся высадить войска Чана. В одном случае был обстрелян катер командующего американской эскадрой адмирала Дэниела Барба, который после этого был вынужден со своими кораблями отойти в открытое море.

Наконец, 7-му флоту Соединенных Штатов пришлось бросить якорь в Циньхуандао, в порту к югу от Маньчжурии, где и высадилась одна из самых боеспособных армий Чана. В ночь с 15 на 16 ноября 1945 года эта армия штурмовала Шаньхайгуаньский проход. Мао призвал к «решительной битве» и приказал своим войскам удержать проход, но дивизии Чана прошли сквозь них как нож сквозь масло. Разгром был таким ошеломляющим, что один из командиров националистов притворно жаловался, что «у нас не хватало людей принимать сданное оружие».

У коммунистических армий не было опыта позиционной войны, да и вообще опыта ведения современной войны. Как у всех партизан, первым принципом боевых действий, как изложил его еще Мао, было «отступать, когда враг наступает». Именно так они поступили и в этом случае. Напротив, армии Чана имели опыт широкомасштабных боевых действий против японцев в Бирме и за время одной кампании вывели из строя больше японцев, чем вся коммунистическая армия за восемь лет войны в Китае. Командующий силами националистов генерал Ду Юймин командовал в свое время войсками во время всех основных сражений с японцами, в то время как Линь Бяо участвовал в одной-единственной засаде в 1937 году и за прошедшие с тех пор восемь лет ни одного раза вообще не нюхал пороха. Тщательно избегая столкновений с японцами, Мао в конце концов получил армию, неспособную по-современному воевать.

Красные имели, правда, некоторый опыт фронтальных столкновений во время антияпонской войны, но по большей части они сталкивались со слабыми формированиями националистов. Им ни разу не приходилось иметь дело с элитными войсками Чана, которые, как писал Мао один из главных красных командиров, были свежими, хорошо обученными, «как американцы», и боеспособными.

Войска КПК были не только плохо обучены, они также отличались низким моральным духом. После окончания антияпонской войны многие солдаты хотели только одного — мира. У красных в свое время была очень популярна песня: «Разобьем японцев и вернемся домой». После капитуляции Японии песню тихо «изъяли из обращения», но чувство «давайте разойдемся по домам» невозможно было запретить с такой же легкостью, как песню.

Когда войска коммунистов маршировали в Маньчжурию, в основном из Шаньдуна, ободряющие беседы сводились не к высоким материям, а к материальным соблазнам. Комиссар Чэнь И говорил офицерам: «Когда я покидал Яньань, председатель Мао просил меня сказать вам, что вы идете в хорошее место, где вас ждет масса удовольствий. Там светит электричество, там высокие дома, там много золота и серебра…» Другие говорили своим подчиненным: «В Маньчжурии мы будем есть рис и белый хлеб все время, и каждый получит повышение по службе». Но даже таким способом многим офицерам не удавалось поднять боевой дух солдат, и место назначения держали в тайне до самой погрузки на корабль, идущий в Маньчжурию.

Коммунистические офицеры, направленные в Маньчжурию, говорили о полном падении морального и боевого духа. Один офицер вспоминал:

«Самой большой нашей головной болью было дезертирство… Вообще говоря, все мы, члены партии, командиры отделений, боевых подразделений, имели среди своих подопечных «колеблющихся». Мы делали все — несли караульную службу, ходили в наряды и выходили в охранение — вместе с ними, не спуская с них глаз. Если такой ненадежный высказывал желание отлить, то мы говорили: «Пожалуй, и мне хочется…» Признаки подавленности, тоски по дому, жалобы — со всем этим приходилось сталкиваться на каждом шагу… После боев, особенно неудачных, мы вообще не смыкали глаз.

Большинство сбежавших дезертировали, как правило, после отбоя, поэтому, кроме обычных караулов, мы расставляли в лагере еще и тайных часовых… Некоторые из нас незаметно привязывали ненадежных на ночь к себе.

Некоторые из нас, командиров, были в таком отчаянии, что прибегли к старой японской методе удержания рабочих — на ночь у солдат отнимали штаны и запирали в штабе».

Но дезертировали даже и надежные кадры.

Командир одной из дивизий, переведенных из Шаньдуна в Маньчжурию, 15 ноября 1945 года докладывал Мао, что за счет «дезертиров, отставших и больных» он потерял 3 тысячи человек из 32 500, которых он привел на место назначения. Ранее командир другого соединения докладывал: «Только за последнюю ночь из расположения бежали больше 80 человек». В одной части дезертирство достигло 50 процентов, и из 4 тысяч солдат в ней осталось не более 2 тысяч. Местные маньчжурские новобранцы тоже пускались в бега, когда узнавали, что воевать им придется с правительством Гоминьдана. За десятидневный период с конца декабря 1945 года по начало января 1946 года к националистам, по собственной статистике красных, перебежали более 40 тысяч человек. Хотя войска КПК по численности превосходили армию Гоминьдана и были хорошо вооружены японским оружием, они едва умели держать в руках это оружие.

Первый заместитель Мао Лю Шаоци предвидел, что красные не смогут выбить Чана из Маньчжурии. Он придерживался иной стратегии, нежели Мао. Пока этот последний был в Чунцине, Лю инструктировал деятелей КПК в Маньчжурии сосредоточить внимание на организации надежных баз на границе с Россией и ее сателлитами, где войска могли бы пройти обучение и подготовиться к ведению современной войны. 2 октября 1945 года он издал следующий приказ: «Не развертывайте основные силы на проходе в Маньчжурию, чтобы преградить дорогу Чану, но сосредоточьте армию у границ с СССР, Монголией и Кореей и надежно там окопайтесь». Кроме того, Лю приказал красным готовиться к оставлению крупных городов и строить базы в сельских местностях, прилегающих к этим городам.

Но когда Мао вернулся в Яньань из Чунцина, он взял верх над Лю. 19 октября 1945 года он приказал концентрировать основные силы у прохода в Маньчжурию и на крупных железнодорожных узлах. Мао с нетерпением ждал, когда сможет взять под контроль всю Маньчжурию, как было сказано в новом приказе. Но армия Мао не была готова к его выполнению.

Отношение Мао к собственной армии можно по многим признакам назвать отчужденным. Он никогда не пытался лично воодушевить своих солдат, никогда не встречался с войсками в тылу. Он вообще не заботился об армии. Многие солдаты, отправленные в Маньчжурию, заболели малярией. Для того чтобы протащить этих больных, находящихся в лихорадке, многие сотни километров, их ставили между двоими здоровыми, которые, привязав их к себе за пояс веревкой, волокли по дороге. Раненых солдат Мао приказывал оставлять в деревнях на попечении крестьян, которые сами балансировали на грани голодной смерти и не имели никакого доступа к медицинской помощи[84].

Состояние армии ясно показывало, что в течение ближайшего времени Мао не стоит рассчитывать на победу, и Сталин не замедлил вмешаться. 17 ноября 1945 года, после того как армии Чана в результате стремительного натиска овладели Южной Маньчжурией, Чан заметил, что «отношение русских внезапно изменилось». Они приказали КПК очистить города, положив тем самым конец надеждам Мао немедленно сделаться хозяином Маньчжурии и одержать полную победу в национальном масштабе.

Сталин понимал, что это решение повергнет Мао в отчаяние, поэтому он решил подсластить пилюлю и подбодрить председателя. 18 ноября из Москвы пришла телеграмма: «Мао Аньин просит вашего разрешения вернуться в «41» [41 было кодовое наименование Яньаня]». Сталин наконец возвращал Мао сына. Это была хорошая новость для Мао, но этот жест нимало не помогал ему захватить Маньчжурию. Последовали отчаянные мольбы к русским и бесполезные приказы армии держаться изо всех сил. Когда из Москвы не последовало никакого ответа, а армия не смогла выполнить бессмысленный приказ, Мао слег с тяжелейшим нервным срывом. 22 ноября его перевели из Цзаоюани в элитную клинику, выбросив оттуда предварительно всех находившихся там больных. В течение многих дней он был не в состоянии встать с постели; кроме того, за все дни он ни на минуту не сомкнул глаз. Он лежал в кровати, дрожа всем телом, руки и ноги периодически сводило судорогами, тело постоянно покрывалось холодным потом.

Подумав, советник и помощник Мао Ши Чжэ предложил обратиться за помощью к Сталину. Мао согласился, и Ши отправил Сталину телеграмму, тот откликнулся немедленно, предложив прислать врачей. Мао принял предложение, но через два часа он передумал, видимо испугавшись предстать перед глазами Сталина в таком беспомощном виде. Он попросил Ши подождать, но ответная телеграмма уже ушла.

Буквально за несколько дней до этого Сталин отозвал лечившего Мао врача из ГРУ доктора Орлова, который покинул Китай вместе со всей миссией ГРУ в Яньане. Орлов пробыл в Китае три с половиной года без отпуска, но, когда он прибыл в Москву, Сталин тотчас отправил его обратно к Мао. Несчастный Орлов вернулся в Китай 7 января 1946 года вместе со вторым врачом, сотрудником ГРУ Мельниковым. Они осмотрели Мао, не нашли у него ничего серьезного, объясняя его состояние умственным истощением и нервным потрясением. Мао посоветовали поменьше работать самому, больше гулять и дышать свежим воздухом. Орлов вскоре сам почувствовал, что близок к нервному срыву, и попросил разрешения вернуться домой. Но тщетно.

В одном самолете с врачами прилетел сын Мао, Аньин, которому Сталин на прощание лично подарил пистолет с дарственной надписью. Прошло восемнадцать лет с тех пор, как Мао в последний раз видел своего сына, которому было тогда четыре года, когда Мао, оставив жену Кайхуэй и троих других сыновей, начал карьеру революционера-нелегала. Теперь Аньин превратился в красивого молодого человека двадцати трех лет. Обняв сына на аэродроме, Мао воскликнул: «Как ты вырос!» В тот же вечер Мао написал благодарственное письмо Сталину.

Мао выписался из больницы и переехал в главный штаб армии, в красивое поместье, носившее название Пионный Павильон. Павильон утопал в саду пионов, где росли очень пышные, истинно китайские сорта этих цветов. К этому великолепию любивший растительность номинальный главнокомандующий вооруженными силами Чжу Дэ и его штаб добавили персиковый сад, пруд с рыбками и баскетбольную площадку. Мао проводил с Аньином много времени; очень часто они сидели, беседуя, за большим квадратным каменным столом во дворе глинобитного дома, стоявшего в непосредственной близости от глубокого личного бомбоубежища Мао. Один из постоянных партнеров Мао по игре в маджонг и в карты заметил, что Мао очень трепетно и с большой любовью относился к сыну. Здоровье Мао постепенно улучшилось. К весне он поправился окончательно.

Больше всего председателя успокаивало то, что большая часть Маньчжурии оставалась в руках коммунистов. Сталин продолжал контролировать положение в провинции, хотя обещанные им три месяца уже давно истекли, и в города были допущены только штабы националистов без войск. И хотя коммунистам пришлось вывести свои организации из крупных городов, они прочно обосновались на огромных просторах сельской местности.

Русские армии покинули Маньчжурию только 3 мая 1946 года, почти через десять месяцев после своего прихода. Для того чтобы максимально повысить шансы КПК на взятие власти, порядок и расписание вывода войск до последнего момента держались в тайне от националистов. В то же время эти вопросы согласовывались русскими с КПК, с тем чтобы последняя могла завладеть имуществом и крупными городами, куда она к тому времени вернулась. Мао снова приказал своей армии занять ключевые города вдоль железнодорожной магистрали и «держаться, невзирая на жертвы», обороняя эти города, «как Мадрид», взывая к памяти героической обороны этого города во время гражданской войны в Испании.

Заместитель Мао Лю Шаоци снова проявил осторожность, предупреждая, что красные не готовы остановить армию Чана и что большую часть городов следует заранее оставить. Маньчжурский командующий Линь Бяо тоже предупреждал Мао, «что вероятность удержать города мала», и предложил, чтобы стратегия заключалась в «вытеснении вражеских сил, а не в обороне городов». Он соглашался с Лю Шаоци в том, что приоритет следует отдавать организации баз в сельских местностях. Но Мао настоял на том, чтобы армия «стояла в городах насмерть»[85].

Однако следующие сражения показали, что его армии по боеспособности пока не идут ни в какое сравнение с войсками Чана. В течение нескольких недель после ухода русских националисты захватили все крупные города Маньчжурии, за исключением Харбина, расположенного ближе других к русской границе, а силы коммунистов были близки к полному коллапсу. Они в беспорядке отступали на север, подвергаясь бомбардировкам с воздуха, преследованию танков и моторизованных соединений. Политический комиссар в штабе Линь Бяо позднее признал, что «вся армия распалась» и впала в состояние, как он выразился, «полной анархии». Один офицер вспоминал, что они бежали, преследуемые националистами, беспрерывно в течение сорока двух дней. «Это действительно было настоящее паническое бегство…»

Но красные потерпели не только военное поражение. Они скомпрометировали себя в глазах гражданского населения, которое жаждало национального единства после четырнадцати лет жестокой японской оккупации и видело в националистах представителей правительства. Линь Бяо докладывал Мао: «Люди говорят, что 8ПА не должна воевать с правительственной армией… Они считают националистов центральным правительством».

КПК проигрывала в глазах населения из-за своих связей с русскими, которых народ ненавидел. Русские грабили не только промышленные предприятия, но и частные дома; часты были и насилия, чинимые русскими солдатами. Когда в феврале 1946 года были с опозданием опубликованы Ялтинские соглашения и стали ясны экстерриториальные привилегии, которых Сталин добился для себя в Маньчжурии, во многих городах Маньчжурии, как, впрочем, и за ее пределами, прошли многочисленные антисоветские демонстрации. Все были уверены, что коммунисты вступили в Маньчжурию на плечах русских, и вступили отнюдь не в интересах Китая. Когда демонстранты выкрикивали лозунг «Коммунисты должны любить нашу страну!», люди начинали аплодировать. Распространялись слухи, что коммунисты предлагают русским женщин в обмен на оружие.

Местное население относилось к красным совсем не так, как к националистам. Один красный офицер вспоминал: «Мы сильно страдали от голода и жажды, когда вступили в Цзилинь… На улицах не было ни души… Но когда в города вступали наши враги, то люди выходили на улицы, радовались и размахивали флагами… Вы можете представить себе наш гнев!»

Красные солдаты были обескуражены и вымещали злобу даже на высших командирах. Линь Бяо однажды оказался блокированным на своем вездеходе в гуще отступающих солдат. Когда охрана попросила людей расступиться, чтобы пропустить «главного», раздались крики: «Спросите у главного — мы что, отступаем в страну больших волосатых?» Таково было местное презрительное прозвище русских.

В тот момент все выглядело так, что красным придется либо бежать через границу в Россию, либо рассеяться по территории мелкими партизанскими отрядами, как это предвидел Линь Бяо. 1 июня 1946 года он попросил у Мао разрешения оставить Харбин — последний удерживаемый красными крупный город, расположенный в 500 километрах от русской границы. На следующий день с такой же просьбой к Мао обратилось пессимистически настроенное бюро Маньчжурского отделения КПК: «Мы говорили брату Чэню [кодовое наименование русских], что мы готовы оставить Харбин…» Мао дважды просил Сталина непосредственно вмешаться в конфликт — либо в форме организации прикрытия, либо в форме совместных операций. Сталин отклонил эти просьбы, так как прямая интервенция имела бы неприятные международные последствия, хотя он и позволил подразделениям КПК пересечь русско-китайскую границу. 3 июня 1946 года Мао был вынужден утвердить план сдачи Харбина и перейти к «долговременной» партизанской войне.

Мао был на краю гибели. Но в этот момент пришло неожиданное спасение. В лице американцев.

Глава 28 Спасение из Вашингтона (1944–1947 гг.; возраст 50–53 года)

Ни для кого не было секретом, что официальные представители США не испытывали решительно никакого восторга по поводу Чана, и поэтому Мао всячески пытался использовать эту двойственность в надежде, что американцы перестанут поддерживать генералиссимуса и станут проявлять больше дружелюбия по отношению к красным. Мао тщательно поддерживал миф о том, что КПК — не настоящая коммунистическая партия, а всего лишь партия умеренных аграрных реформаторов, которые от всей души стремятся к сотрудничеству с США.

В середине 1944 года Рузвельт отправил в Яньань миссию. Сразу же по прибытии американцев Мао носился с идеей переименовать партию. «Мы подумывали о том, чтобы переименовать партию, — говорил 12 августа 1944 года Мао русскому посланнику в Яньане Владимирову, — и назвать ее не коммунистической, а как-нибудь по-другому. Тогда ситуация стала бы более благоприятной и улучшились бы отношения с американцами…» Русские немедленно подхватили эту идею. Спустя месяц Молотов через специального посла в Китае генерала Патрика Херли передал Рузвельту, что в Китае «некоторые… люди называют себя коммунистами, но в действительности не имеют никакого отношения к коммунизму. Скорее они просто выражают свое недовольство нынешним экономическим положением и поэтому назвали себя коммунистами. Однако, как только экономические условия улучшатся, они забудут о своих нынешних политических склонностях. Советское правительство… никоим образом не связано с этими «коммунистическими элементами»[86].

Красный обман стал особенно важным, когда преемник Рузвельта Трумэн в декабре 1945 года послал в Китай генерала Джорджа Маршалла, чтобы попытаться остановить гражданскую войну. Маршалл, служивший в Китае в 1920-х годах, был не расположен к Чану, главным образом из-за коррупции родственников Чан Кайши, и был склонен прислушаться к заявлениям КПК о том, что у партии и США много общих интересов. Во время первой же встречи Чжоу Эньлай откровенно польстил Маршаллу, сказав, как сильно хочет КПК «построить демократию, основанную на американских принципах». Месяц спустя он явно дал понять, что Мао предпочитает Америку России, рассказав Маршаллу «один эпизод, который, возможно, покажется вам интересным. Недавно прошел слух о том, что председатель Мао собирается нанести визит в Москву. Услышав об этом, председатель Мао рассмеялся и полушутя-полусерьезно заметил, что если он когда-нибудь соберется в отпуск за границу… то, скорее, поедет в Соединенные Штаты…». Маршалл, некритично воспринимавший эти россказни, передавал их Трумэну. Даже много лет спустя он продолжал убеждать Трумэна в том, что красные больше склонны к сотрудничеству с Америкой, чем националисты.

Маршалл не понимал Мао и его отношений со Сталиным. 26 декабря 1945 года он говорил Чану, что «очень важно проверить, не имеет ли русское правительство контактов с Китайской коммунистической партией и не поддерживает ли Россия КПК», — словно это утверждение нуждалось в проверке и доказательстве. Позже (в феврале 1948 года) Маршалл докладывал конгрессу США: «В Китае мы не располагаем никакими доказательствами того, что [коммунистическую армию] поддерживают коммунисты извне». Это невежество тем более поразительно, что американцы, как и британцы, регулярно перехватывали телеграммы советского правительства, часть которых была адресована коммунистам в Яньане и ясно показывала суть их взаимоотношений. Маршалла также не раз предостерегали другие американские официальные лица, включая главу американской миссии в Яньане, доклад которого правительству Соединенных Штатов начинался тремя тревожными словами: «Коммунисты — это интернационал!»[87]

Маршалл находился в Яньане с визитом с 4 по 5 марта 1946 года. По этому случаю Мао постарался, чтобы все прошло как можно более гладко. Первым делом Мао отправил своего сына Аньина в деревню. Он объяснил сыну, что тот должен научиться работать и понять суть китайской народной жизни, но в действительности причина была совершенно иная. На самом деле Мао был очень обеспокоен вниманием, какое американцы уделяли его свободно говорившему по-английски сыну. Вскоре после возвращения Аньина из России Мао представил его корреспонденту Ассошиэйтед Пресс Джону Родерику, который субботним вечером на танцах взял у Аньина интервью. Мао был вне себя от гнева. Он «даже не стал читать интервью, — вспоминал впоследствии Аньин, — он скомкал его и сурово обратился ко мне: «…как ты осмелился дать интервью иностранному репортеру, сам от себя, не спросив никаких инструкций?» Аньин был воспитан в суровом мире сталинской России, но даже это не подготовило его к железной дисциплине отцовского лагеря. Пока Аньин находился в ссылке, в роли первой леди дебютировала не знавшая ни слова по-английски госпожа Мао.

Доклад Маршалла Трумэну о пребывании в Яньане был насыщен иллюзиями: «Я имел длительную беседу с Мао Цзэдуном и был при этом предельно искренен. Он не проявлял никакого негодования и всячески уверял меня в своем стремлении к сотрудничеству». Маршалл проинформировал Трумэна о том, что силы коммунистов в Маньчжурии «мало чем отличаются от плохо организованных банд» и, что еще более удивительно, «яньаньским штабам практически невозможно связаться с лидерами, находящимися в Маньчжурии». Все это происходило после того, как русские по воздуху (на транспортных «Дугласах») перевезли в Маньчжурию коммунистическое руководство и когда Яньань был в постоянном контакте с вооруженными силами КПК, расположенными в полевых лагерях и насчитывавшими в своих рядах сотни тысяч солдат.

Маршалл был еще в Яньане, когда Мао вызвал к себе связного ГРУ доктора Орлова для разговора.

Маршалл сослужил Мао неоценимую службу. Когда Мао оказался припертым к стенке, когда он, если можно так выразиться, переживал свой Дюнкерк весной 1946 года, Маршалл оказал сильное — и решающее — давление на Чана с тем, чтобы тот прекратил вытеснение коммунистов в северную часть Маньчжурии, сказав, что США прекратят помогать Чану, если он будет продвигаться дальше, а также пригрозив, что американцы прекратят транспортировку морем войск националистов в Маньчжурию. 31 мая 1946 года Маршалл писал Чану, взывая к его личной чести: «Ввиду продолжающегося наступления правительственных войск в Маньчжурии, я должен… повторить, что… дело приняло такой оборот, что надежность моего положения оказывается под серьезным вопросом. Поэтому я снова прошу вас издать приказ о немедленном прекращении наступления, нападений и преследований, осуществляемых правительственными войсками…»

Чан уступил и согласился на пятнадцатидневное прекращение огня. Это произошло в тот самый момент, когда Мао примирился с потерей последнего крупного маньчжурского города, который пока еще удерживали красные Харбина, и был готов рассеять армию, превратив ее во множество мелких партизанских отрядов. Он действительно подписал такой приказ 3 июня 1946 года, но уже 5 июня, узнав об одностороннем прекращении огня, он отдал новый приказ: «Не отступать… особенно важно удержать Харбин». Опасность миновала. Волна отступила.

Диктат Маршалла был, вероятно, единственным важным решением, которое повлияло на окончательный исход гражданской войны. Красные, которые пережили этот период, от Линь Бяо до солдат-ветеранов, были единодушны в том, что это перемирие было роковой ошибкой Чана. Если бы он продолжал наступать, то по меньшей мере смог бы воспрепятствовать созданию красными крупной и надежно защищенной базы на советской границе, соединенной с русской территорией веткой железной дороги. По этой дороге на базу было доставлено огромное количество тяжелых артиллерийских орудий. Более того, согласившись на двухнедельное перемирие, Чан получил затем еще одно предложение Маршалла о том, чтобы продлить перемирие еще на четыре месяца, распространить его действие на всю территорию Маньчжурии и дать коммунистам возможность удержать за собой Северную Маньчжурию. Настаивать на своем для Чана означало бы прямую конфронтацию с Маршаллом, который, как отметил в дневнике Чан, «был в неописуемой ярости».

Генералиссимус ощущал давление не только со стороны Маршалла, но и со стороны самого президента Трумэна. В середине июля 1946 года в районах, занятых националистами, были застрелены два выдающихся оппозиционно настроенных интеллектуала. В тот месяц опрос общественного мнения в США показал, что только 13 процентов населения одобряет помощь Чану, а 50 процентов выступает за то, чтобы стоять в стороне от китайского конфликта. 10 августа 1946 года Трумэн написал Чану выдержанное в резких выражениях письмо, в котором упомянул о двух громких убийствах и заявил, что «американский народ с отвращением взирает на насилия, творимые в Китае». Трумэн угрожал пересмотреть американскую позицию, если не будет прогресса и «стремления к достижению мирного соглашения».

В этих обстоятельствах Чану пришлось прекратить огонь в Маньчжурии (хотя он и продолжал с некоторым успехом теснить силы Мао в отдельных местах). Один из ближайших соратников Чана, Чэнь Лифу, был категорически не согласен с такими ограничениями. «Будьте как генерал Франко в Испании, — говорил он Чану, — если хотите сражаться с коммунизмом, сражайтесь до конца». «Метод преподавания активных военных действий с пассивностью» не принесет результата, убеждал он Чан Кайши: «Не будет никакого толка в прекращении и возобновлении огня, возобновлении огня и его прекращении…» Но Чану нужна была американская помощь, которая за весь период гражданской войны составила около 3 миллиардов долларов (около 1,6 миллиарда в виде прямой финансовой помощи и около 850 миллионов в виде безвозмездных поставок оружия), и он уступил американскому нажиму.

Таким образом, Мао получил на севере Маньчжурии территорию размером 1000 на 500 километров, то есть превосходящую по площади Германию и имевшую протяженную границу и железнодорожное сообщение с Россией и ее сателлитами. Своим командующим Мао говорил, что эту базу можно сравнить с удобным креслом, где СССР — удобная спинка, на которую можно опереться, а Северная Корея и Внешняя Монголия — не менее удобные подлокотники.

Имея в распоряжении четырехмесячную передышку, красные получили время для того, чтобы включить двухсоттысячную марионеточную армию Маньчжоу-Го в свою регулярную армию, а также призвать в нее большое число новобранцев. Кроме того, старые войска прошли переподготовку. Любой солдат, которого коммунисты не могли контролировать, подлежал чистке (цин-си), которая наделе часто означала расстрел. Систематизированные данные позволяют утверждать, что число таких «вычищенных» в Красной армии вместе с «бежавшими» составляет устрашающую цифру 150 тысяч человек, что почти равно числу убитых, предположительно попавших в плен и искалеченных (172 тысячи человек).

Воодушевление солдат на борьбу с Чаном было ключевой задачей переподготовки армии. Для этого регулярно устраивались митинги, на которых солдат побуждали говорить горькую правду. Большинство солдат были из бедных крестьян, хорошо знавших, что значит терпеть голод и несправедливость. Вслух муссировались самые горькие воспоминания, что причиняло солдатам тяжелые моральные травмы. Толпы приходили в возбужденное состояние. В одном из сообщений председателю Мао говорилось, что «на митинге одного из солдат охватил такой приступ горя и отчаяния, что он потерял сознание, но разум не вернулся к нему, когда он снова пришел в себя, и теперь этот солдат превратился в настоящего идиота». Когда возмущение митингующих достигало высшей точки, слово брали члены партии и говорили, что теперь партия воюет с врагами, чтобы отомстить Чан Кайши за все притеснения и унижения, так как именно режим Чана является источником всех зол. Таким образом у солдат появлялся личный мотив для участия в справедливой войне. Люди, прошедшие через такие митинги, свидетельствуют, что они были очень эффективны, хотя теперь, находясь в спокойном состоянии, они с трудом могут в это верить.

Многие солдаты, однако, находили в себе силы противостоять этой психологической обработке, а некоторые на митингах отпускали скептические замечания. Таких осуждали, как представителей «эксплуататорского класса», и, как правило, такие люди пополняли ряды тех, кто подлежал чистке.

Военная подготовка была такой же интенсивной, как и политзанятия. Здесь русские оказались незаменимыми помощниками. Когда первые подразделения Красной армии прибыли в Маньчжурию, русские приняли их за разбойничьи шайки. Эти так называемые солдаты не были даже отдаленно похожи на регулярное войско и не умели обращаться с современным оружием. Во время перемирия русские открыли по меньшей мере шестнадцать военно-учебных центров, включая авиационные, артиллерийские и инженерные. Многие китайские офицеры были отправлены в Россию на учебу, других послали в русские анклавы — Порт-Артур и Далянь. Эти два порта, которые Сталин получил по условиям Ялтинской конференции, стали укрытием для потрепанных подразделений и командных кадров Мао в Южной Маньчжурии; здесь они находили убежище, здесь их учили, готовили и вооружали.

Москва наращивала темпы вооружения Мао. Русские передали его войскам 900 японских самолетов, 700 танков, более 3500 пушек, гаубиц и минометов, около 12 тысяч пулеметов плюс крупную Сунгарийскую речную военную флотилию, а также множество бронеавтомобилей, зенитных орудий и сотни тысяч винтовок. По железной дороге было доставлено более 2 тысяч вагонов с оружием и военным снаряжением из Северной Кореи, где находились крупнейшие японские арсеналы. Еще больше трофейного японского оружия было доставлено из Внешней Монголии. Доставлялось также советское и трофейное немецкое оружие, с которого сбивали заводскую маркировку. Красные потом утверждали, что это трофейное американское оружие.

Кроме того, русские тайно передали КПК десятки тысяч японских военнопленных. Именно эти подразделения сыграли решающую роль в превращении никуда не годной коммунистической армии в устрашающую военную машину, именно японцы обучали красных обращению с японским оружием, на котором основывалась огневая мощь Красной армии, а также обслуживали и ремонтировали это оружие. Именно японцы, и никто другой, были создателями военно-воздушных сил КПК, в которых японские пилоты служили инструкторами. Тысячи хорошо подготовленных японских военных медиков подняли лечение раненых в Красной армии на качественно новый уровень профессионализма, радикально изменив его результаты. Некоторые японские подразделения даже принимали непосредственное участие в боевых действиях.

Еще одним чрезвычайно важным фактором стала советская оккупация Северной Кореи. Оттуда не только доставлялось оружие; более 200 тысяч солдат регулярной корейской армии, подготовленных и обученных русскими и японскими инструкторами, были отправлены в Китай на помощь Красной армии. Кроме того, благодаря восьмисоткилометровому участку границы Северной Кореи с Маньчжурией красные получили то, что в КПК называли «нашим тайным тылом» и «лазейкой для отхода». В июне 1946 года, будучи в стадии развертывания, красные перемещали войска, раненых и снаряжение через территорию Северной Кореи. Когда националисты захватили большую часть Центральной Маньчжурии, расколов надвое силы красных, коммунисты могли использовать территорию Кореи как связующий участок между своими силами на севере и юге Маньчжурии, а также между Маньчжурией и восточным побережьем Китая, в частности с очень важной в стратегическом отношении провинцией Шаньдун. Для того чтобы управлять этим важнейшим транспортным комплексом, КПК создала в Пхеньяне и четырех корейских портах свои опорные базы.

Ни в коем случае нельзя недооценивать вклад русских в восстановление железнодорожного движения. В конце 1946 года, когда власть Мао в Северной Маньчжурии укрепилась, группа русских специалистов восстановила обширную железнодорожную сеть на территории, контролируемой Мао, и к весне 1947 года связала ее с Россией. В июне 1948 года, когда Мао готовился к последнему броску, чтобы занять всю Маньчжурию, Сталин послал бывшего министра путей сообщения, Ивана Ковалева, для наблюдения за ходом работ. В целом русские обеспечили ремонт и восстановление более 10 тысяч километров пути и 120 наиболее важных мостов. Железная дорога сыграла важнейшую роль для коммунистов, позволив им быстро перебрасывать крупные воинские соединения и тяжелую артиллерию для того, чтобы той же осенью осуществить нападения на крупные города.

Огромная помощь со стороны России, Северной Кореи и Монголии оказывалась в обстановке величайшей секретности. Об этой помощи мало известно даже сегодня. Красные употребили массу усилий для того, чтобы скрыть ее. Мао приказал Линю изъять упоминание о фактах поддержки коммунистических баз «Кореей, Советским Союзом и Монголией» даже из сверхсекретных внутренних партийных документов[88]. Москва выступала в своей привычной роли, утверждая, что сведения о советской помощи «являются сфабрикованными от начала и до конца». В действительности сфабрикованными были утверждения Мао о том, что Красная армия сражается только пулями и винтовками.

Русская помощь, однако, обернулась горем и трагедией для людей, живших на территориях, управляемых Мао. Он не желал оказаться в кабале у Сталина в обмен за полученную помощь, хотел иметь свободу рук, чтобы при необходимости попросить еще больше. Дважды, в августе и октябре 1946 года, он предлагал расплачиваться за помощь продовольствием. Эти первые предложения, сделанные русскому торговому представителю в Харбине, были отклонены. Тогда Мао отправил в Москву одного из самых преданных помощников, Лю Ялоу, чтобы настоять на своем предложении. В результате было подписано секретное соглашение о ежегодной поставке в Россию миллиона тонн продовольствия.

Результатом стал голод и массовая смертность от него в районах Китая, оккупированных коммунистами. Согласно докладу начальника тыла армии Мао, только в Яньане в 1947 году умерли от голода более 10 тысяч крестьян. Мао хорошо знал положение, так как в том году посетил эту провинцию и видел голодных детей, подбиравших горошины, которые обронили члены его свиты, и женщин, искавших в воде, где мыли предназначенный для Мао рис, хотя бы несколько зернышек. Начальник охраны Мао, посетивший родные места в соседнем регионе, в Шаньси, рассказывал своему шефу, что люди голодают и что его семье посчастливилось остаться в живых — и это вскоре после сбора урожая. В Маньчжурии число умерших от голода среди гражданского населения достигло в 1948 году сотен тысяч, и даже солдаты Красной армии часто находились на грани голодной смерти.

Мало кто знал, что голод в коммунистических районах был обусловлен главным образом тем, что Мао экспортировал продовольствие. Недостаток еды списывали «на войну». Но это был лишь предвестник настоящего Великого голода, который тоже был страшным результатом правления Мао — следствием его решения экспортировать продовольствие в Россию.

Во время навязанного Маршаллом перемирия, в июне 1946 года, Чан в военном отношении все еще намного превосходил Мао. В армии Гоминьдана под ружьем было 4,3 миллиона человек, что намного больше, чем в армии Мао, насчитывавшей 1,27 миллиона человек. Какое-то время генералиссимус имел преимущество. Оставив красных в покое в Маньчжурии, он вытеснил их с баз собственно в Китае, включая и единственный город, который они еще удерживали, Чжанцзякоу. Красные сдали город в октябре 1946 года. Далее на юге красные были практически полностью изгнаны из района Янцзы. На всех театрах войны Мао повторял все тот же неудачный маньчжурский сценарий, приказывая своим генералам любой ценой брать города. Например, в ходе военных действий в Восточном Китае он приказал 22 июня 1946 года окружить Нанкин, куда Чан только что перенес свою столицу. Хотя Мао утверждал, что в этом наступлении нет никакого риска, этот план был оставлен, как, впрочем, и многие другие планы Мао.

Несмотря на эти существенные и ощутимые потери, Мао чувствовал себя очень уверенно, так как в его руках была самая главная база — Северная Маньчжурия. Когда Чан начал наступление и здесь — в октябре 1946 года, после того, как перемирие дало красным четыре месяца на консолидацию сил, — он не смог проломить их оборону. В ту зиму 1946/47 года, самую холодную за много лет на памяти местных жителей, пришлось вести тяжелые сражения с реформированными силами коммунистов, которыми командовал Линь Бяо, проявивший в эти тяжелые месяцы незаурядный и весьма своеобразный военный талант. Сам Мао кратко охарактеризовал полководческий стиль Линя как «беспощадный и весьма странный». Одним из методов ведения войны стало необычное использование сильных морозов. Когда температура воздуха опускалась ниже 40 градусов и солдат, помочившись на морозе, рисковал отморозить член, Линь заставлял свои войска лежать в засадах во льду и снегах в течение нескольких дней. Красные ветераны оценивают потери умершими и искалеченными от обморожений приблизительно в 100 тысяч человек. Националисты страдали от морозов меньше — они были лучше обмундированы и у них были не такие беспощадные командиры.

К весне 1947 года коммунистическая база в Северной Маньчжурии стала неприступной. Маршалл покинул Китай в январе, тем самым положив конец посредническим усилиям Соединенных Штатов. Позже США оказывали существенную помощь Чану, но все это было уже бесполезно. Цель, которой коммунисты тайно добивались в течение более двух десятилетий, — «соединиться с Советским Союзом» — была достигнута, не без помощи Вашингтона, хотя и невольной. Победа Мао в общенациональном масштабе была теперь лишь вопросом времени.

Глава 29 Тайные агенты, предательство и близорукая политика обрекают на поражение режим Чана (1945–1949 гг.; возраст 51–55 лет)

К началу 1947 года, когда националистам не удалось уничтожить огромную базу Мао на границе с Россией, Чан понял, что попал в трудное положение. Очень многие в стране тоже отчетливо это понимали. Тогда Чан решил захватить цитадель Мао — Яньань. Это стало бы событием «величайшего значения», записал Чан в своем дневнике 1 марта. В тот же день он возложил выполнение этой жизненно важной задачи на человека, которому всецело и безусловно доверял. Генерал Ху Цзуннань был опекуном его младшего (приемного) сына Вэйго и на церемонии бракосочетания Вэйго стоял рядом с Чаном.

Наше исследование заставило нас подозревать, что генерал Ху был «законсервированным» красным агентом. Он начал свою карьеру в Вампу, военной академии националистов, в 1924 году. Эту академию основала, финансировала и обеспечивала преподавательскими кадрами Москва. Было это в то время, когда Сунь Ятсен старался использовать поддержку России для захвата власти в Китае. Чан Кайши был начальником академии, а Чжоу Эньлай руководил ключевым политическим департаментом. В академию были внедрены многочисленные тайные коммунистические агенты, которые потом становились офицерами армии Гоминьдана.

В Вампу Ху Цзуннаня сильно подозревали в том, что он является коммунистическим агентом[89], но у него были высокопоставленные друзья, которые свидетельствовали в его пользу. Потом он завязал дружбу с начальником разведки Чана, Дай Ли, который к тому же устроил женитьбу Ху. Эти два человека настолько сдружились, что Дай приказал своим подчиненным в частях, вверенных Ху, посылать копии секретных донесений одновременно ему самому и Ху. В результате ни один из подчиненных так и не осмелился высказать свои подозрения относительно Ху.

В 1947 году Чан поручил Ху взять Яньань. В тот же день, когда Ху получил новое задание, сообщение об этом лежало на столе у Мао. Мао приказал эвакуировать город, а местное население силами вооруженной милиции было согнано на окрестные холмы. Большая часть красной администрации перебралась на другую базу — к востоку от Хуанхэ.

18–19 марта Ху взял Яньань, о чем националисты трубили, как о своей великой победе. Но в действительности им без боя достался город-призрак. По приказу Мао все эвакуированные и оставшиеся на месте местные жители закопали в землю не только продовольствие, но даже кухонную утварь.

Сам Мао покинул город всего за несколько часов до прихода националистов, оставил с напускной неторопливостью. Он даже задержался на некоторое время, чтобы осмотреть пагоду — символ Яньаня. Он любовался зданием, а шофер периодически давил на педаль газа американского джипа (подаренного Мао уехавшими сотрудниками американской миссии), напоминая о том, что националисты уже на подходе. Мао сыграл этот спектакль, чтобы вселить уверенность в свое окружение. Незадолго до этого Мао поразил высшее командование Красной армии своим приказом вывести из Яньаня большую часть войск, оставив в регионе всего 20 тысяч солдат — меньше одной десятой от их исходной численности. Ху наступал на Яньань, имея под своим началом приблизительно 250 тысяч штыков.

Мао отступил на север в одной машине с Чжоу Эньлаем, который стал теперь начальником его штаба, и госпожой Мао. По пути Чжоу и Мао оживленно болтали и смеялись, словно, по словам сопровождавшего их телохранителя, «ехали на веселый пикник».

Примерно в 30 километрах к северо-востоку от Яньаня, в местечке под названием Цинхуабянь, Мао попросил шофера сбросить скорость, когда они проезжали по лёссовому склону, превращенному дождями в довольно глубокую расселину. Телохранители терялись в недоумении, видя, как Мао и Чжоу многозначительно переглянулись. Только через неделю явилась разгадка, когда именно в этом месте 31 — я штабная бригада Ху и еще 2900 солдат попали в засаду 25 марта.

Бригада получила приказ Ху следовать по этой дороге за день до катастрофы, 24 марта, но люди Мао начали готовить засаду на много дней раньше, и Мао послал на выполнение этой операции все свои силы — 20 тысяч солдат. Еще до того, как раздались первые выстрелы, бригада обнаружила засаду и тотчас по радио проинформировала об этом Ху. Генерал Ху приказал наступать, угрожая трибуналом за невыполнение приказа, отчего погибли 2900 человек. В это же самое время Ху отправил основные силы своей армии в другом направлении, на запад, исключив возможность отправить их на помощь попавшей в тяжелое положение бригаде.

Три недели спустя, 14 апреля, Мао точно таким же способом записал на свой счет еще одну победу, когда одно из соединений Ху попало в заранее приготовленную для него засаду в Янмахэ. Потери составили 5 тысяч человек убитыми, ранеными и пленными. Как и раньше, Ху отвел подальше свои главные силы, и обреченная бригада оказалась отрезанной от них непроходимым ущельем.

4 мая коммунистам досталась еще одна легкая победа, когда они захватили товарную станцию Ху, Паньлун. И снова Ху послал свои главные силы выполнять второстепенные задачи, оставив товарную станцию практически без прикрытия. Как защитники станции, так и разведчики основных сил доносили, что красные «прячутся поблизости от станции», но Ху сказал, что они видят волка там, где его нет, и кричат: «Волк, волк!» Когда же главные силы дошли до указанного им города, то не обнаружили там противника.

Вместе со станцией Паньлун красным достался склад с продовольствием, обмундированием, боеприпасами и медицинским имуществом, в то время как националистам оставалось теперь только умирать от голода. Некоторым пришлось стаскивать обувь с разлагающихся трупов убитых коммунистов. «Как бы мы ни мыли ботинки, — вспоминал один из националистов, — мы не могли избавить их от страшной вони!» Многие заболевали, но лекарств теперь тоже не было.

После этих трех побед, одержанных в течение двух месяцев после взятия Яньаня националистами, коммунистическое радио передало, что Мао остался в Особом районе. Смысл передачи заключался в следующем: хотя он и не находился в столице, глава КПК уцелел и мог действовать в районе, оставаясь там хозяином положения.

Мао находился в 150 километрах от штаба Ху в городе Яньань в течение одного года, свободно перемещаясь по провинции с эскортом в 800 человек, численность которого иногда увеличивалась до 1400 человек, не считая кавалерийской роты. Радиостанция Мао работала круглосуточно, поддерживая контакты с коммунистическими армиями и базами во всем Китае, а также с русскими.

Мао переезжал с места на место впервые с тех пор, как начал управлять Особым районом десять лет назад. Для него был изготовлен паланкин, но Мао предпочитал передвигаться пешком или верхом на лошади, вопреки своему обычаю, выработанному еще во время Великого похода, и физически весьма окреп. Личный повар повсюду носил с собой любимые блюда Мао — красный перец и сосиски. Мао никогда не ел вместе с местными крестьянами или в ресторанах, боясь недоброкачественной пищи или яда. Теперь он спал так хорошо, что перестал пользоваться снотворными таблетками, и вообще находился в прекрасном расположении духа. Он с удовольствием осматривал достопримечательности и охотно позировал кинодокументалистам, которые прибыли из Маньчжурии, чтобы снять о нем фильм. Госпожа Мао приобрела фотоаппарат и стала много фотографировать. Это увлечение захватило ее, и со временем она стала в этом искусстве большим мастером. Из коммунистической базы на востоке, с противоположного берега Желтой реки, часто приезжали русские врачи, осматривали Мао и сообщали Сталину о состоянии здоровья председателя КПК.

В течение всего этого года большая часть Особого района оставалась под контролем коммунистов, а огромная армия Ху раз за разом попадала в заранее расставленные ей ловушки. Катастрофа всегда происходила по одному и тому же образцу: мелкое подразделение попадает в окружение превосходящими силами коммунистов в то время, когда основные силы Ху гоняются где-то за собственной тенью. Превосходно подготовленный артиллерийский дивизион Ху тоже попал к красным и составил ядро артиллерии Мао. Еще одно образцовое подразделение Ху было похоронено в показательной ловушке, когда Ху приказал ему двинуться в Яньань, якобы ввиду того, что город находится под угрозой нападения. В узкой горной долине воинская часть попала в засаду и была буквально расстреляна из орудий. Таким образом, пока Ху планомерно уничтожал свою армию, Мао разъезжал по району, строил из себя военного гения и, словно фокусник, доставал из карманов одну за другой образцово-показательные победы.

Правда, один раз Мао едва не оказался на краю гибели. В то время, летом 1947 года, он в течение двух месяцев жил в одной деревне под названием Ванцзявань, в крестьянской семье, впервые в жизни оказавшись в непосредственной близости от народа. Здесь он совершал частые пешие прогулки и ради удовольствия катался верхом. Когда установилась жаркая погода, он решил устроить во дворе навес, чтобы читать на улице. Его телохранители ободрали кору с нескольких деревьев, обрубили сучья, сделав какое-то подобие столбов, и сплели из веток и листьев навес, под которым Мао каждый день читал, ради развлечения изучая английский язык.

8 июня 1947 года один из подчиненных Ху командиров, Лю Кань, с большими силами внезапно появился вблизи деревни. О местопребывании Мао он узнал от местных крестьян, которым удалось бежать из Особого района. Мао едва не взорвался от гнева, накричал на Чжоу Эньлая, а потом между ними завязался жаркий спор относительно того, куда бежать. Ближайшим безопасным местом была опорная база на восточном берегу Желтой реки, где на переправе всегда находились в готовности машины и лодки. Но это место было слишком далеко, поэтому Мао решил бежать на запад, в направлении пустыни Гоби. Так и поступили, предварительно выгнав из деревни большую группу крестьян — в противоположном направлении — для маскировки.

Мао бежал в грозу и дождь на спинах телохранителей, которые несли его по горным тропинкам, слишком скользким для лошадей. Соблюдалось строжайшее радиомолчание, чтобы свести к минимуму риск пеленгации, — работал только один радиопередатчик, причем он работал безостановочно, скорее всего в попытке связаться с Ху и попросить его отозвать войска[90].

Вот что происходило дальше. 11 июня Лю Кань уже буквально наступал Мао на пятки. Он был так близко, что красные слышали топот солдатских сапог и видели огни. Охранники Мао рассказывают, что у них на голове волосы уже стояли дыбом. Они уже были готовы насмерть защищать Мао, когда тот вышел из пещеры и, широко улыбаясь, объявил, что враги пройдут стороной и не тронут никого из них. В тот же момент на глазах у изумленных телохранителей вражеские войска отошли немного в сторону и прошли мимо, оставив беглецов в целости и сохранности. Ху приказал Лю Каню бросить все и быстрым маршем вернуться на место постоянной дислокации, в Баоань.

Этот инцидент послужил причиной экстренного обращения к Сталину с просьбой перевезти Мао в Россию. Телеграмма Сталина от 15 июня была, несомненно, ответом на эту просьбу. Сталин предложил прислать за Мао самолет.

Но к тому моменту Мао был уже в безопасности. За день до сталинской телеграммы он уже отправил весточку своим коллегам, на опорную базу на восточном берегу Желтой реки: «9–11-го числа этого месяца четыре бригады Лю Каня прошли мимо нас парадным маршем… Потерь, если не считать нескольких убитых среди гражданского населения, нет. Теперь армия Лю совершает маневры туда и сюда в промежутке между Яньанем и Баоанем». Мао на этот раз не принял сталинского предложения эвакуироваться в Россию. Но на всякий случай приказал построить взлетно-посадочную полосу непосредственно к востоку от Желтой реки.

Вскоре Лю Кань нашел свою смерть. В феврале 1948 года ему было приказано усилить оборону города Ичуань, расположенного между Яньанем и Желтой рекой. Для прохода к городу существовало три возможных маршрута, и Ху выбрал маршрут, пролегавший по узкой, поросшей лесом, речной долине. Разведчики обнаружили большое скопление войск противника, что с несомненностью говорило о засаде. Лю по радио доложил Ху обстановку, испросив разрешения атаковать противника, а затем сменить маршрут. Ху категорически отказал.

Один из дивизионных командиров Лю Каня, Ван Инцзунь, позже писал: «Получив этот приказ, который полностью игнорировал обстановку и наши интересы, офицеры и солдаты пали духом… Мы шли молча, повесив голову». Они шли прямо в окружение, попав в которое были практически поголовно уничтожены. Погибли полдюжины генералов, Лю Кань застрелился. Этот дивизионный командир уцелел и позже встретился с генералом Ху. По словам командира, Ху «выразил лицемерное сожаление и спросил, зачем мы наступали, не имея достаточно сил. Я подумал: это же был твой приказ, и из-за него мои люди попали под обстрел и погибли…». Этот командир дивизии свидетельствовал: «После гибели 29-й армии Лю Каня уже не могло быть и речи о каком-то моральном духе в войсках Ху Цзуннаня. Более того, общий настрой населения в районах, занятых Чаном, в корне изменился…» Это поражение предопределило судьбу гоминьдановцев на Яньаньском театре военных действий и сделало бессмысленным захват Чаном Яньаня, который должен был поднять боевой дух армии и придать уверенности националистам во всей стране.

Чан прекрасно понимал, что Ху портит все, к чему прикасается. 2 марта 1948 года генералиссимус записал в своем дневнике, что «эта катастрофа стоила нам более чем одной трети сил, находившихся под командованием Ху» и что Ху «снова и снова идет по одной и той же фатальной дороге». И тем не менее, когда Ху, изворачиваясь, подает рапорт об отставке, Чан отклоняет рапорт, не удержавшись, правда, от горькой жалобы: «Потеря целой армии в Ичуане — это не только крупнейшая неудача за всю кампанию армии националистов против бандитов, но также и совершенно бессмысленная жертва. Убиты хорошие генералы, уничтожена целая армия. Горе и гнев снедают меня…» Небрежно проведенное следствие возложило вину за катастрофу на мертвого Лю Каня. Корпоративная система националистов сработала — они сомкнули ряды, в частности, потому, что все видели, каким покровительством Чана пользуется генерал Ху.

Тот факт, что генералиссимус позволил Ху выйти сухим из воды после целого года невероятных поражений и неудач, исполненных по одному сценарию, многое говорит о стиле руководства и суждениях Чана. Он доверял людям, которых любил, и готов был поддерживать их, что бы ни случалось, часто из чисто сентиментальных побуждений. Чан был упрям и с трудом отказывался от своих ошибок и заблуждений. Чан даже позволял Ху забирать войска с других театров военных действий. Главный американский военный советник генерал-майор Дэвид Барр наблюдал, как Ху «убедил» Чана «усилить» подчиненный ему гарнизон в Сиане до такой степени, что потом это обернулось для националистов катастрофой на востоке Центрального Китая; понесенные там огромные потери стали прямым следствием такой передислокации войск на запад, где, согласно сообщениям Барра, они либо оказались бесполезными, либо погибли.

Когда Мао наконец покинул Особый район Яньаня и 23 марта 1948 года направился на восток от Желтой реки, на одну из опорных баз, то он сделал это демонстративно, на глазах у тысяч крестьян, которые провожали его на переправе. Мао публично пожал руки местным кадрам, прежде чем сесть в лодку. Эта демонстрация была устроена для того, чтобы показать всем, что его отъезд не есть паническое бегство. Тот факт, что в этом районе Китая господствовали красные, подтвердился всего лишь месяц спустя, когда Ху окончательно оставил Яньань. За прошедший год он потерял 100 тысяч солдат. Уход националистов из Яньаня был неожиданно упавшим с неба подарком для красных, но Мао вел себя весьма сдержанно, не проявляя бурных восторгов по этому поводу. Помощник Мао Ши Чжэ ожидал, что Мао примет самое живое участие в торжествах по такому случаю, и он «ждал, находясь поблизости… Но ничего не произошло». Мао, по-видимому, не желал привлекать внимание к Ху на случай, если того придется отстранить.

Ху продолжал одно за другим терпеть образцово-показательные, катастрофические поражения, потеряв в конце концов много сотен тысяч солдат и одну треть американского оружия, бывшего у националистов. Когда Чан выехал на Тайвань, Ху последовал за ним. Там ему немедленно были предъявлены обвинения в том, что из всех националистов он «нанес наибольший вред нашей армии и стране». Но расследование зашло в тупик, и обвинение рассыпалось из-за заступничества Чана. Более того, Чан поручил Ху возглавить диверсионные операции на континенте; все они закончились весьма печально. Ху умер на Тайване в 1962 году. Возможно, в последние годы Чан начал сомневаться и что-то подозревать. Начальник его охраны (а потом премьер-министр Тайваня) Хао Боцунь рассказывал нам, что Чан кривился от отвращения при одном упоминании о военной школе в Вампу, которая, как полагали, была его базой. В стенах этой академии воспитывались многие будущие «кроты» Мао.

«Кроты» Мао продолжали играть роковую роль в поражениях, которые терпел Чан на протяжении трех военных кампаний 1948–1949 годов, которые решили исход гражданской войны. Первая кампания развертывалась в Маньчжурии, где Чан поставил командующим генерала Вэй Лихуана. На этот раз не только подчиненные говорили Чану, что Вэй коммунистический шпион; Чан и сам подозревал в этом генерала. Но при всем том он все же назначил Вэя командовать пятисотпятидесятитысячными отборными силами на этом решающем театре войны в январе 1947 года.

Вэй подал просьбу о вступлении в КПК в 1938 году. В 1940 году Мао передал эту информацию в Москву, доложив русским, что КПК поручила Вэю не афишировать своей принадлежности к коммунистам, оставшись в рядах националистов. Похоже, что Вэй решился на предательство из неприязни к Чану за то, что тот не продвигал его по службе так высоко, как сам Вэй считал себя достойным. Своим закадычным друзьям Вэй говорил: «Я стою за коммунистов… Мне очень нравится Яньань… Давайте работать на коммунистов, чтобы свалить Чана».

О тайных связях Вэя Чану рассказывал один коммунист-перебежчик, и генералиссимус не стал назначать Вэя на высшие командные посты после 1945 года, несмотря на то что тот отлично проявил себя в Бирме в боях с японцами, где заслужил прозвище «Вэй — сто побед». Вэй был обижен настолько, что удалился в добровольное изгнание за границу.

Причиной вызова Вэя и назначения его на ответственнейший пост было лихорадочное стремление Чана угодить американцам, которые высоко ценили достижения Вэя в Бирме и считали его настоящим либералом. Тогдашний вице-консул США в Шэньяне Уильям Стокс говорил нам, что «Чан назначил Вэя в тщетной попытке получить больше американского снаряжения и денег, потому что американцы считали Вэя проверенным военачальником».

Когда Чан позвонил Вэю в Париж, генерал немедленно сообщил об этом в русское посольство в Париже и таким образом с первых минут координировал все свои действия с КПК. Прежде всего он перебросил все свои войска обратно в несколько крупных городов, позволив тем самым коммунистам без боя овладеть 90 процентами маньчжурской территории, а потом окружить эти города.

Мао желал, чтобы Вэй оставил все подчиненные ему войска в Маньчжурии, чтобы коммунисты смогли их там уничтожить. Поэтому Вэй все время игнорировал неоднократные приказы Чана отвести войска в Цзиньчжоу, самый южный железнодорожный узел Маньчжурии, чтобы затем полностью вывести их из Маньчжурии (такую же передислокацию предлагал американский военный советник генерал-майор Дэвид Барр). Вместо того чтобы отстранить Вэя от командования, Чан месяцами спорил с ним — до тех пор, пока коммунисты 15 октября не взяли Цзиньчжоу, окружив при этом сотни тысяч солдат националистов в Маньчжурии. После этого армии Мао осадили националистов в оставшихся под их контролем городах, а потом взяли их один за другим. С падением Шэньяна 2 ноября 1948 года вся Маньчжурия оказалась в руках Мао.

За действия в Маньчжурии Чан посадил Вэя под домашний арест, и ходили слухи, что строптивого генерала ожидает военно-полевой суд. Но Чан редко казнил и даже сажал в тюрьму высших командиров или высокопоставленных противников. Он позволил Вэю уехать, и тот, целый и невредимый, отбыл в Гонконг. Год спустя, через два дня после провозглашения коммунистического Китая, Вэй, виляя хвостом как преданная собака, послал Мао телеграмму: «Мудрое руководство… величественный триумф… великий вождь… радость, восторг и всемерная поддержка… Взлетев как птица в небо…» Однако Вэй цинично отклонил приглашение Мао приехать в континентальный Китай и попытался в 1951 году связаться с ЦРУ, чтобы Америка оказала ему поддержку в создании третьей силы. На континент он в конце концов вернулся в 1955 году.

Своему племяннику Мао рассказывал о Вэе, прибегая к довольно блеклым определениям: «Вэй Лихуан не возвращался до тех пор, пока не лопнул его бизнес в Гонконге. Такие люди, как Вэй Лихуан, достойны лишь презрения…» И Мао отчетливо продемонстрировал это презрение. Старые коммунисты, друзья Вэя, получили распоряжение не приглашать его на обеды, и это пренебрежительное отношение сохранялось до самой смерти Вэя в Пекине в 1960 году. Его помощь Мао замалчивается до сих пор, ибо военный гений его сильно потускнеет, если станет известно, что один из высших вражеских командиров буквально подставил под его удар свои силы, кстати лучшие войска Чана.

Мао ни разу не побывал в Маньчжурии за все время маньчжурской кампании. Он постоянно находился в своем штабе, в Сибайпо, в 240 километрах к юго-западу от Пекина. После того как в начале ноября 1948 года Маньчжурия пала, он приказал расположенной там армии под командованием Линь Бяо отойти на юг. Численность армии была теперь доведена до 1,3 миллиона человек. Ее задачей стало уничтожение шестисоттысячной армии националистов в Северном Китае. Командовал этой армией Фу Цзои, прославленный генерал, руководивший первыми победоносными сражениями с японскими марионетками в 1936 году. Столкновение Линя и Фу, так называемая Пекинско-тяньцзиньская операция, стала второй из трех ключевых кампаний, решивших исход гражданской войны.

В отличие от Вэя генерал Фу не был тайным коммунистическим агентом. Но он был окружен ими; собственной дочери генерала, члену КПК, партия поручила неотлучно находиться при отце и докладывать о каждом его шаге. Чаи смутно догадывался о происходящем, но не предпринял ничего, чтобы исправить положение.

В ноябре, еще до того, как Линь пошел из Маньчжурии на юг, Фу принял решение сдаться, не сказав об этом Чану. Фу потерял веру в режим Чана и решил попытаться спасти занятую им область от бессмысленных разрушений — не в последнюю очередь Пекин, культурную столицу нации, где был расположен его штаб. Он не стал сдаваться только потому, что не питал никаких иллюзий относительно коммунистов, которые, как он публично говорил в то время, принесут с собой «жестокость… террор и тиранию», и поэтому желание сдать город вызывало у него мучительное двойственное чувство. Фу разрывался на части. Видели, как он иногда бьет себя по лицу. Однажды он пытался покончить с собой.

Чан знал, что происходило с Фу. 12 декабря 1948 года Чан записал в своем дневнике, что «Фу сильно подавлен… и, как кажется, впадает в безумие». Но Чан все же отказывался отстранить Фу и на просьбу последнего об отставке ответил сентиментальными «десятью тысячами нет».

Мао внимательно следил задушевным состоянием Фу, пользуясь сведениями дочери генерала, и решил, что сможет извлечь из этого положения нечто большее, чем обыкновенная капитуляция. Он имел возможность предстать перед всеми в блеске военного гения, если бы ему удалось победить Фу — прославленного национального героя. Мао два месяца задерживал у себя парламентеров Фу, не принимая капитуляции, но и не говоря «нет», продолжая все время беспокоить Фу своими мелкими атаками. По прошествии времени Фу утратил всякую способность к командованию войсками. Один офицер вспоминал, как во время одного из решающих сражений, когда у Фу потребовали инструкций, «он вздрогнул, пошатнулся, а потом тихо произнес: «Сыграйте это на слух». В тот момент я почувствовал, что все кончено». Как и следовало ожидать, армия Мао брала город за городом, включая Тяньцзинь, третий по величине город страны, который пал 15 января 1949 года. Только после того, как Мао создал свой образ победителя титанов, он согласился принять оставшееся в силе предложение Фу о сдаче Пекина. Таким образом, Мао мог теперь сказать, что Фу выбрал мир только после того, как был не раз бит на поле боя — и бит самим Мао. Истина же заключалась в том, что всей этой кампании, стоившей десятков тысяч жертв, вообще могло не быть. Сломленный Фу сотрудничал с Мао до самой своей смерти на континенте в 1974 году.

Приблизительно в то же самое время, когда разворачивалась фиктивная Пекинско-тяньцзиньская операция, в сердце Китая, к северу от столицы Чана — Нанкина, развертывалась третья, гигантская по масштабам и отнюдь не поддельная кампания, известная как Хуайхайская операция. В битве приняли участие более миллиона солдат и офицеров. Сражение продолжалось с ноября 1948 по январь 1949 года. Командующий силами националистов на этом направлении не был ни коммунистическим агентом, ни морально надломленным человеком. Однако среди его непосредственных подчиненных были поставленные на стратегически важные посты красные шпионы, включая двух генералов, бывших тайными членами партии в течение десяти и двадцати лет соответственно и раскрывших замыслы ведения кампании спустя 48 часов после ее начала.

Двумя другими главными изменниками были два человека в собственном штабе Чана — Лю Фэй и Го Жугуй, которые участвовали в составлении и подготовке самых секретных планов ведения кампании. Эти люди постоянно ставили силы националистов в положение обороняющейся стороны, преднамеренно давая неправильные указания по развертыванию кампании, одновременно передавая эти планы коммунистам.

Особенно сильно Чан зависел от Го, с которым он почти ежедневно говорил по телефону и губительным советам которого следовал. Боевые командиры в войсках первыми начали подозревать Го, а раскрыл его шпионаж в пользу коммунистов не кто иной, как приемный сын Чана — Вэйго. Но генералиссимус бездействовал до тех пор, пока не стало слишком поздно, и даже тогда он просто перевел Го в Сычуань — по рекомендации второго коммунистического агента Лю Фэя. В Сычуани Го отличился тем, что сдал коммунистам целую армию.

К середине января 1949 года Мао триумфально завершил все три кампании. Вся территория к северу от Янцзы, где находилось до 80 процентов всех китайских войск, оказалась в руках Мао. Теперь Мао хотел посадить своих агентов в армии Гоминьдана в южных, еще не захваченных районах Китая с тем, чтобы выждать, когда коммунисты придут на юг, и потом в подходящий момент сдаться. Высокопоставленные националисты толпами бежали с тонущего корабля. 7 января Мао сообщил Сталину, что «многие выдающиеся» люди Чана, включая его министра обороны Бая, ищут контактов с коммунистами. Бай Чунси спрашивал наших людей: какие приказы будут от КПК? «Я немедленно выполню любой из них»[91]. Таким просителям Мао приказывал оставаться у Чана и даже оказывать сопротивление коммунистам и ждать подходящего момента. Хотя Янцзы — могучая водная преграда, а у Чана была сильная речная флотилия, все эти старые и новые предатели позаботились о том, чтобы открыть коммунистам путь к столице, Нанкину, и к финансовому сердцу Китая — Шанхаю, и к остальным районам Южного Китая. 9–10 января Мао конфиденциально известил Сталина о том, что его правительство «может быть создано летом» или «несколько раньше».

Победе Мао в гражданской войне в огромной степени помогло неумение Чана разбираться в людях — хотя, конечно, выявить и обезвредить коммунистических агентов было очень и очень нелегко. Мао же в своей политике не допускал ни малейшей случайности. Кампания террора, развязанная в Яньане и других коммунистических районах, выявила и уничтожила любые возможные личные связи отдельных коммунистов с националистами, а тотальное уничтожение коммунистами возможности сохранения личных секретов и частной жизни исключило сношения с националистами людей, находившихся под властью коммунистов, даже если эти люди стремились установить эти связи.

Мао никогда не останавливался на полпути. Каждый раз, приобретая новую территорию и людей, он без устали предпринимал беспощадные меры по укреплению своей власти, требуя, чтобы каждый вступивший в партию заполнял анкету о составе семьи и о ее социальном положении, — и это было только начало. Он никогда не прекращал вынюхивать, выискивать, расставлять сети, провоцировать, заглядывать в замочные скважины. Очень немногие агенты, националистические или иностранные, выживали в стане коммунистов, и не уцелел ни один, сумевший получить мало-мальски высокий пост в коммунистической иерархии.

Сильное чувство, какое питал Чан к своей жене, также способствовало тому, что он потерял Китай. Первым премьер-министром Чана после окончания японо-китайской войны стал Т.В. Сун, брат госпожи Чан. Семейства Сун и Кун (за представителя последнего вышла замуж старшая сестра мадам Чан) сильно разжирели благодаря проводимой Т.В. политике. После капитуляции японцев Т.В. установил курс обмена валюты марионеточного правительства за пределами Маньчжурии на абсурдном уровне 1:200. Это решительно повысило благосостояние семьи, но зато сделало нищим сразу все население оккупированных японцами областей Китая, к каковым относились такие крупные города, как Шанхай и Нанкин, где жило подавляющее большинство китайского среднего класса. При премьерстве Т.В. имевшие полную власть чиновники занялись беззастенчивым вымогательством, пугая богатых людей обвинениями в «коллаборационизме». Сам Чан признавал, что его чиновники «устроили настоящую вакханалию, предаваясь дикому разврату и азартным играм, ничем себя не стесняя… Они роскошествуют, наглеют, вымогают деньги… не останавливаясь ни перед чем…». «Бедствием победы» назвала влиятельная газета «Та Гун Бао» всевластие и произвол чиновников.

К моменту капитуляции японцев Чан казался всем славным победителем, но через короткое время слава его стала меркнуть. Гиперинфляция, продовольственный кризис, паническая скупка товаров и продуктов стали настоящим бичом крупных городов. Во время правления Т.В. правительство сумело промотать не только собственные резервы, но и значительные накопления золота и иностранной валюты, полученные в наследство от марионеточного правительства.

Супы и Куны получили доступ к иностранной валюте по льготному курсу, что позволило им с огромной прибылью продавать в Китае американские товары, чем был вызван тяжелейший за всю историю Китая торговый дефицит 1946 года. Этот демпинг обанкротил едва начавшую вставать на ноги промышленность и торговлю, и Т.В. был вынужден уйти в отставку 1 марта 1947 года, после того как подвергся нападкам в Национальной ассамблее и в прессе. Чан приказал начать следствие, которое пришло к выводу, что кампании Суна и Куна незаконно конвертировали более 180 миллионов долларов США.

Но единственное, что сделал генералиссимус, — это понизил Т.В. в должности, что вызвало неприкрытую злобу и отчуждение среди преданных делу и некоррумпированных сторонников Чана. Деморализация населения стремительно усиливалась, многие открыто называли режим «бандой разбойников» и «кровососов». Неспособность Чана вычистить эти авгиевы конюшни и, в особенности, обуздать преступную деятельность семьи своей жены обошлась ему потерей поддержки со стороны Америки.

Доклад о результатах расследования злоупотреблений родственников Чана был засекречен. Тогда газета гоминьдановцев «Чжунъян жибао», раздобыв копию этого доклада, опубликовала его 20 июля 1947 года, чем вызвала настоящую сенсацию. Два дня спустя, после телефонного звонка взбешенной госпожи Чан ее мужу, газета опубликовала заметку, в которой говорилось, что редакция по недосмотру поставила запятую не в том месте и поэтому сумма хищений составляла не 300 миллионов, а всего лишь 3 миллиона американских долларов.

Чан всегда позволял личным чувствам руководить его политическими и военными решениями. Он проиграл Китай человеку, начисто лишенному таких слабостей.

Глава 30 Покоренный Китай (1946–1949 гг.; возраст 52–55 лет)

Самым страшным оружием Мао была безжалостность. В 1948 году, когда он двинулся на Чанчунь в Маньчжурии и не смог взять его сразу, то приказал голодом вынудить город сдаться. Подлинные слова Мао 30 мая 1948 года на месте боевых действий повторил его командующий Линь Бяо: «Превратить Чанчунь в город мертвых».

Оборонявший город генерал Чжэн Дунго, герой войны с Японией, капитулировать отказался. Так как продовольствия в городе могло до конца июля 1948 года хватить только на 500 тысяч мирного населения, он постарался его эвакуировать.

Ответ Линь Бяо, поддержанный авторитетом Мао, гласил: «Строго воспретить гражданским лицам покидать город». Коммунисты разрешали выходить из города только людям с оружием и боеприпасами, чтобы поощрить к бегству солдат националистов, но блокировали в городе всех гражданских. Мао рассчитывал на то, что генерал Чжэн, будучи «добрым парнем», как он называл его в беседах с Линь Бяо, будет просто вынужден сдаться, видя массовую гибель гражданского населения от голода. Сам начисто лишенный жалости, Мао знал, как манипулировать другими с помощью этого чувства. Когда так и случилось, Чжэн в конце концов смирился со своим положением, хотя и испытывал при этом большие нравственные мучения.

Через три месяца после начала блокады Линь Бяо докладывал Мао: «Блокада приносит замечательные результаты. В городе сильный голод… Гражданское население питается травой и листьями, многие уже умерли от истощения…»

«Наша политика заключается в запрете покидать город, — писал Линь. — На передовой мы расставили караулы на расстоянии 50 метров друг от друга плюс к этому натянули колючую проволоку и вырыли ров… Тех, кто выходил из города, мы убеждали (sic!) вернуться обратно… Когда голод усилился и положение стало совсем отчаянным, люди скапливались большими группами, стараясь выйти из города, но мы оттеснили их, и они оказались на ничейной земле… Многие там умерли от голода. Только в одном месте таких было около двух тысяч…»

Эта политика была настолько жестокой, что солдаты отказывались выполнять варварский приказ. Линь докладывал Мао: «Умиравшие от голода люди становились на колени перед нашими солдатами, умоляя пропустить их. Некоторые клали перед солдатами маленьких детей, а сами возвращались назад, некоторые вешались на виду у солдат. Караульные часто были не в силах вынести этого зрелища. Некоторые сами опускались на колени рядом с людьми и плакали вместе с ними… другие пропускали беглецов. Когда нам удалось это исправить, мы подметили другую тенденцию. Солдаты избивали, связывали беглецов, чтобы вернуть их назад, и даже открывали по ним огонь, стреляя на поражение».

Даже жестокосердный Линь советовал пропускать беженцев. Ответа от Мао не последовало. Линь, знавший излюбленную Мао тактику молчаливых запретов, взял ответственность на себя и 11 сентября 1948 года издал приказ: «Немедленно и сразу выпустить из Чанчуня [беженцев]». Но приказ не был выполнен, так как Мао аннулировал его. Единственными беженцами, которых выпускали из города, были те, кто мог принести какую-то пользу красным, обычно это были относительно богатые люди или специалисты. Например, одна из уцелевших семей смогла выйти 16 сентября 1948 года из города, так как глава семьи был врачом и мог оказаться полезным для красных. Один из выживших участников тех событий вспоминал, что коммунистические солдаты, прохаживаясь вдоль передовой, выкрикивали: «Все, у кого есть оружие, патроны, фотоаппараты, — сдавайте их, и мы дадим вам пропуск».

Во второй половине сентября 1948 года мэр Чанчуня зафиксировал резкое увеличение смертности, когда с деревьев опали листья, последний источник пищи. К концу пятимесячной осады численность гражданского населения сократилась с полумиллиона до 170 тысяч. Погибших было больше, чем во время «Нанкинской резни», учиненной японцами в 1937 году[92].

Ветеран-коммунист, служивший в осаждавшей Чанчунь армии, так описал чувства, испытанные им и его товарищами: «Когда мы слышали, что многие люди в городе умирают от голода, то это не слишком сильно нас потрясало. Мы бывали в разных переделках, видели горы трупов, и сердца наши огрубели и ожесточились. Мы утратили вкус к жизни и не испытывали никакой жалости. Но когда мы вступили в город и увидели, что там творилось, мы были по-настоящему потрясены. Многие из нас плакали. Очень многие говорили: «Мы пришли воевать за бедных, но среди тех, кто умер здесь, много ли богачей? Сколько было среди них националистов? Не были ли все они бедняками?»

Новость об этой чудовищной мерзости действовала угнетающе. Тем немногим беженцам, которым удалось спастись, в паспорта ставился штамп с перечислением четырех «правил поведения беженца». В одном из пунктов было сказано: «Не распространять слухи», то есть молчать. Чанчуньский образец был использован и в других местах, когда надо было ценой голодной смерти гражданского населения принудить к сдаче военный гарнизон. Коммунистический генерал Су Юй говорил, что такая тактика была применена в нескольких городах. Генерал, правда, не стал уточнять, в каких именно.

Гражданское население занятых коммунистами областей, помимо всего прочего, подвергалось беспощадной эксплуатации. Большинство мужчин работоспособного возраста были либо мобилизованы в принудительном порядке в растущую Красную армию, либо направлялись на тяжелые, а подчас и опасные работы в прифронтовой полосе. Последних было особенно много. В Маньчжурии красные таким образом «мобилизовали» 1,6 миллиона человек, то есть приблизительно по два человека на одного воюющего бойца. Во время Пекин-тяньцзиньской операции эта цифра составила 1,5 миллиона человек, а во время Хуайхайской операции — 5,43 миллиона. Эта гигантская рабочая сила использовалась для решения тех войсковых задач, которые в армии Гоминьдана были возложены на регулярные войска, — демонтаж укреплений, перевозка боеприпасов и раненых.

Женщины были оставлены на местах, и на их плечи легли все тяготы сельскохозяйственного труда, так же как на детей и мужчин, не годных по состоянию здоровья для службы в армии. Женщинам приходилось также ухаживать за ранеными, чинить обмундирование, изготовлять бесчисленное количество пар обуви и готовить еду для огромной армии военных и рабочих. Каждое хозяйство должно было выставить для нужд армии определенное количество продовольствия — только во время Хуайхайской операции крестьянские дворы отдали армии умопомрачительное количество зерна — 225 тысяч тонн. Помимо того что это продовольствие шло на питание красных солдат, его еще использовали и в психологической войне, едой соблазняя солдат националистов, таким образом толкая их на дезертирство.

Националисты постоянно испытывали недостаток продовольствия, так как они в основном полагались на поставки продовольствия по железной дороге и на случайные доставки по воздушным мостам, что случалось лишь изредка. Один ветеран-гоминьдановец вспоминал, как сотни тысяч человек однажды сидели в окружении целый месяц, голодая и замерзая при температуре –10°. Солдаты дрались — а иногда и убивали друг друга за продовольствие, которое сбрасывали с самолетов. Позже за «хорошую пищу» начали считать древесную кору, а потом солдаты начали есть кожу своих ремней и подметок. Этот ветеран вспоминал, как они откапывали дохлых крыс: «Это было мясо! Деликатес!» В конце осады у красных не было уже никакой надобности даже стрелять. «Когда ты окружил пространство не больше средней задницы, то можно просто бросать камни, чтобы добить сидевших там 300 тысяч издыхавших от голода скелетов». Некоторые солдаты перебегали к коммунистам в результате регулярной радиообработки: «Эй, чанкайшисты, у нас чудные оладьи. Идите сюда, мы дадим вам поесть». «Нет такой политики, которая была бы лучше еды, — заметил тот ветеран. — Все знали, что жареная свинина лучше вареной сапожной подметки».

Помимо того что крестьяне терпели реквизиции красных и угонялись на принудительные работы, многие из них лишились своих домов, так как они были разобраны либо на дрова, либо на материал для наведения мостов. Вся занятая коммунистами территория была превращена в гигантскую военную машину, жернова которой перемалывали личную жизнь людей. Все население вынудили день и ночь работать даром — и часто в самой гуще военных действий. Мао назвал это «народной войной».

Но «народ» отнюдь не добровольно шел на такое самопожертвование, и еще меньше от энтузиазма, который приписала ему коммунистическая мифология. Только террором можно было принудить служить войне «долгое время и без устали», как сформулировал это Мао. Весь процесс проходил под аккомпанемент так называемой «земельной реформы».

Во время войны с японцами коммунисты отказались от политики конфискации и перераспределения земли и ввели сниженную арендную плату за землю. Когда война с Чаном началась всерьез, коммунисты вернулись к своей прежней радикальной политике. Но перераспределение земли не было главным содержанием земельной реформы Мао. Настоящей целью стала практика, названная доу ди-чжу, «борьба с помещиками», что наделе означало насилие по отношению к более или менее зажиточным крестьянам (в отличие от дореволюционной России в Китае было очень мало крупных землевладельцев). Когда люди вспоминают земельную реформу, то первое, о чем они говорят, — так это о «борьбе» с помещиками.

Насилие обычно совершалось на митингах, которые должны были посещать все без исключения жители деревни. Сначала выбирали жертвы, заставляли становиться этих несчастных лицом к возмущенной толпе, а потом подстрекали людей выходить вперед и изливать свои гнев и обиду на «избранных». Толпа выкрикивала лозунги, выбрасывая вперед кулаки и мотыги. Потом деревенские хулиганы и пришлые головорезы начинали подвергать жертвы физическому насилию: несчастных заставляли становиться голыми коленями на битую черепицу, подвешивали за руки или за ноги и в таком положении жестоко избивали. Иногда людей забивали насмерть, часто теми же мотыгами. Зачастую пытки были куда более изощренными и отвратительными.

Партийное начальство в своих инструкциях кадрам даже не пыталось остановить это насилие. Согласно официальной линии партии считалось, что это законные акты мести со стороны угнетенных. Партийным кадрам внушали, что «они должны позволять людям делать то, что они считают нужным» с теми, кто угнетал и эксплуатировал их. В действительности партия желала побудить народ к насилию, а там, где его не было, партийные начальники обвиняли местные кадры в саботировании движения земельной реформы. Таких местных партийных функционеров смещали и заменяли более активными и преданными.

Модель земельной реформы была создана в период с марта по июнь 1947 года специалистом Мао по террору Кан Шэном. Кадровые работники во всех остальных районах Китая должны были копировать его методы. Сам тот факт, что проведение земельной реформы было доверено человеку, который был специалистом не по аграрной реформе, а по террору (и который ничего не смыслил в сельском хозяйстве), ясно показывает суть и значение программы. Кан приехал в деревню Хаоцзяпо на северо-западе Шаньси. После первого же митинга он устроил разнос местным кадрам и активистам, обвинив их в излишней «мягкотелости». «Должно быть насилие, — говорил он. — Крестьян надо научить беспощадности… Будут убийства… Но не надо бояться убийств».

Кан велел кадровым работникам и активистам обращаться с целыми семьями, не исключая и детей, как с мишенями насилия. Он улыбался, видя, как деревенские дети избивают «маленьких помещиков» — так называли детей из «неправильных» семей. Жертвой мог стать кто угодно, так как Кан расширил критерии для обвинения людей далеко за пределы прежних толкований слов «помещик» и «кулак», чтобы создать жертвы там, где не было богатых. (Особенно часто такое положение встречалось в областях, где много лет правили коммунисты и где давно обнищали некогда зажиточные крестьяне.) Кан изобрел новый (и весьма туманный) критерий: «насколько их любят массы». Это означало, что жертвой насилия могстать практически каждый человек, поэтому те, кто вызывал по отношению к себе чувство негодования или зависти со стороны части своих односельчан, например из-за неких «незаконных делишек», становились первыми жертвами.

По коммунистическим районам Китая прокатилась невиданная волна насилия. Одна женщина-чиновник описывала нам митинг, на котором «четырех человек рядом подвесили за руки на четырех веревках» на глазах «всех мужчин, женщин, стариков, подростков и даже детей» деревни. На одну из веревок подвесили женщину-помещицу. «Очень больно вспоминать об этом», — сказала нам свидетельница.

«На самом деле у нее было не так уж много земли; ей просто не хватало рабочих рук, и она наняла батрака… Ее спросили, где она прячет зерно… Я знала, что у нее не было никакого зерна. Но они настаивали на своем и принялись ее бить… Они сорвали с нее блузку. Женщина только что родила, и с ее груди капало молоко. Ребенок кричал и ползал по земле, слизывая молоко. Люди опускали головы, не в силах смотреть на этот ужас… Многим это было омерзительно, но их заставляли смотреть. Если бы они отказались, то с ними самими поступили бы точно так же. Некоторые кадровые работники были настоящими бандитами. Честные крестьяне боялись им перечить».

Такие жуткие спектакли, как этот, десятилетиями вызывали дрожь у людей, которым пришлось стать их свидетелями. Во многих местах заставляли смотреть и на более страшные сцены. В какой-то деревне одному старику, старшему члену местной дворянской семьи, имя которого было Ню, что означает «бык», пропустили через ноздри проволоку и заставили его сына водить отца на проволоке, словно быка, по деревне, хотя кровь заливала несчастному старику лицо. Во многих местах «были убиты целые семьи — от мала до велика. Грудных детей либо разрывали на части, либо просто бросали в колодец». Наводившие ужас сцены происходили прямо под носом Мао в уезде Цзясянь в Особом районе, где он находился с 16 августа по 21 ноября 1947 года, совершая инспекционные поездки. В докладах, представленных Мао, относительно событий в этом уезде, говорилось, что одного человека утопили в чане с соленой водой, а другого убили, вылив ему на голову ведро кипящего масла. В одной деревне существовало правило: того, кто не доносил на помещиков, побивали камнями.

Мао видел сцены насилия и собственными глазами. Телохранители рассказывали, что он инкогнито ходил смотреть митинги в деревне, в которой жил осенью 1947 года, в Янцзягоу, где творились страшные вещи. После этого он рассказывал охране о различных способах пыток, о том, как сильно избивали детей.

Вывод из сделанных Мао докладов был ясен: «Все запуганы»[93]. Мао добился своей цели.

К началу 1948 года красные контролировали территорию с населением около 160 миллионов человек. Крестьяне составляли подавляющее большинство, запуганное до последней степени самыми жестокими и изощренными способами. Партия сказала, что 10 процентов населения — это семьи «помещиков» и «кулаков». Это означало, что только в эту категорию (а ведь Кан Шэн создал и новые критерии) попадали по меньшей мере 16 миллионов человек, которых ждали физические издевательства и унижения. Сотни тысяч человек, возможно, около одного миллиона были убиты или доведены до самоубийства.

В 1942–1943 годах в Особом районе Мао создал эффективные инструменты для того, чтобы терроризировать опору власти — членов коммунистической партии. Теперь он терроризировал свою экономическую и военную (в смысле пушечного мяса) базу, крестьянство, для того чтобы привести его ктотальной, безусловной покорности. Результат был налицо: крестьяне практически не сопротивлялись реквизициям, мобилизации, принудительному труду, насильственным поставкам продовольствия и вообще всему, что он считал необходимым для достижения своих целей.

Мао рассматривал этот процесс запугивания и террора как необходимое средство победы в войне. Так, когда он готовился к последней решающей операции, Хуайхайской, он послал Кан Шэна в провинцию Шаньдун, на которую должна была лечь основная тяжесть тылового обеспечения войск, чтобы провести вторую земельную реформу до конца 1947 года, решив, что первая оказалась недостаточно устрашающей. Кан устроил такие жестокие публичные пытки и казни, что Шаньдунская партийная организация взбунтовалась. Последовала тотальная чистка ее рядов. Можно получить некоторое представление о масштабах насилия, если вспомнить, что в одном маленьком городке, где до этого царила вполне мирная и дружелюбная атмосфера, были забиты до смерти 120 человек; некоторых из них всего лишь заподозрили в симпатиях к помещикам. Среди погибших было двое детей семи лет, убитых другими детьми, членами детской организации. Именно этот всеобщий тотальный террор в Шаньдуне стал фундаментом победы при Хуайхае.

В ходе земельной реформы террору и жестокостям подверглись и люди, проводившие политику Мао, кадровые партийные работники. Это было частью замысла Мао. Большинство новых членов партии были посланы в деревни, чтобы учиться на опыте земельной реформы. Мао сделал объектом такой же закалки своего двадцатипятилетнего сына Аньина, которого он отдал на попечение Кан Шэна в 1947–1948 годах под видом племянника господина Кана. Не прошло и десяти дней после его прибытия в штаб Кана, как Аньин начал испытывать на себе революционное воспитание. Его сильно критиковали и заставили почувствовать, что его образ мыслей близок правым. Ночами он лежал без сна, подвергая себя самокритике за «мелкобуржуазные чувства». «Я так и не стал думать и чувствовать, как подобает пролетарию, — писал он в своем дневнике, который до сих пор хранится под грифом «Секретно». — У меня совершенно гнилой характер». Он писал, что испытывал: «душевную боль, такую боль, что иногда не могу сдержать слез».

Аньин был потрясен видом публичной массовой жестокости, какой он не видел в сталинской России. Это было именно то, к чему, по мысли Мао, должен был привыкнуть его сын и к чему он должен был научиться подстрекать других под чутким руководством Кана. Пробыв два месяца в обществе Кана, он писал отцу (пользуясь красным жаргоном), что «мое пролетарское сознание окрепло». Но он сохранил прежнее чувство отвращения, которое прорывается в заметках, где он пишет о массовых митингах, описанных ему другими людьми. В одном случае 10 тысяч человек были согнаны на митинги, которые продолжались почти неделю. «В тот день было очень холодно, — писал Аньин. — Все говорили: «Как холодно! Должно быть, сегодня опять замерзло несколько человек. Что такое мы сделали, чем заслужили это?» Он явно выказывает отвращение и к самому митингу. «После тщательных репетиций, на пятый день, начались доносы и обвинения… Когда произносились слова обвинения, массы должны были поднимать в воздух свое оружие и несколько раз выкрикнуть слово «Смерть! Смерть! Смерть!». На митинге происходил настоящий кровавый хаос. Все кончилось тем, что восемь человек были забиты до смерти». Аньин также отмечает, что в проведении земельной реформы партия часто опирается на самых худших людей. «Некоторые из выдвинутых на руководящие должности активистов — головорезы и отбросы, бывшие солдаты японской марионеточной армии и лакеи». Такие люди составляли существенную часть новых партийных рекрутов в сельских районах.

Подобно Аньину, многие члены партии, вступившие в нее во время войны с Японией, были идеалистами; их отталкивали невиданные зверства, и многие коммунисты писали о них Мао. Некоторые из высших лидеров партии тоже опасались, что такой уровень насилия может стоить партии ее шансов захватить и удержать власть. Мао сохранял полнейшее спокойствие и ни о чем не тревожился. Он понимал, что его власть основана отнюдь не на популярности. Так же как раньше в Особом районе, он позволил террору пустить глубокие корни в душах людей и только потом дал команду остановить его. Это произошло в начале 1948 года, когда он разослал отчет, где критиковал жестокости, о которых, как он притворно заявил, «услышал впервые».

После яньаньского террора Мао выступил с поминальными извинениями, которые носили, правда, весьма наступательный характер. Мао и не думал просить ни у кого прощения. Он просто решил утихомирить партийные кадры. Теперь он назначил козла отпущения, который должен был ответить за все зверства и жестокости. 6 марта 1948 года он обратился с письмом ко второму человеку в партии, Лю Шаоци, где объявил, что мальчиком для битья станет именно он. «Я чувствую, что многие ошибки, совершенные во всех областях, являются главным образом следствием недосмотра руководящего звена… которое вовремя не смогло отграничить допустимое от недопустимого… Прошу Вас выступить с самокритикой». Сначала Лю сопротивлялся, но потом отступил: «В большинстве ошибок есть моя вина, — сказал он на совещании высшего партийного руководства. — И они были исправлены только после того, как председатель Мао подверг их систематической критике». С тех пор именно Лю, а не Мао является тем человеком, которого высшие партийные чиновники обвиняют в насилиях, чинимых в ходе земельной реформы. Для того чтобы высоко подняться под руководством Мао, надо носить за него ведра.

Это признание «ошибок» произошло лишь внутри партии. Общество так ничего и не узнало, поскольку партия осталась в высшей степени секретной организацией. Никаких извинений обществу и крестьянам Мао не принес. Он не собирался умиротворять простой народ, — простые люди не шли в счет. Это касалось как коммунистических районов, так и районов, где у власти стояли националисты.

Хотя люди, жившие в районах, контролируемых Чан Кайши, были хорошо осведомлены о жестокостях земельной реформы, и не в последнюю очередь от сотен тысяч людей, которым посчастливилось бежать, они все же склонны были объяснять это отдельными эксцессами со стороны угнетенного класса. В любом случае никто не мог ничего поделать с наступлением Мао, а поскольку никто не испытывал большого восхищения существующим режимом, то многие сомневались в жестокостях, приписываемых Мао.

Капитан армии Гоминьдана Сюй Чжэнь стал свидетелем террора, и это сделало его ярым антикоммунистом. В начале 1948 года, когда он вернулся домой в Нинбо близ Шанхая, он понял, что люди не желают слушать то, что он им говорил, и считают его больным.

«Многие родственники и друзья пришли навестить меня… Я говорил с каждым из них… У меня пересохло во рту, у меня потрескались губы… Я рассказывал им о бессердечных и зверских деяниях коммунистических бандитов… Но я так и не смог пробудить их от спячки, скорее возбудил в них неприятие в отношении меня… Я понял, что большинство их думает так:

«Его слова — это националистическая пропаганда. Как можно этому верить?

В такой жестокой войне это всего лишь временные меры…

Мы прошли через японскую оккупацию и выжили. Не хочет ли он сказать, что коммунисты хуже японцев?»

Такие взгляды были характерны для людей среднего и низшего класса общества… Эти люди всегда учатся только на своих ошибках и на своем опыте…»

Люди отрицали очевидное, но были бессильны остановить страшную колесницу Мао. Этот фатализм подкреплялся крушением иллюзий относительно националистов, которые также совершали злодеяния, часто против групп людей, которые были на виду у жителей городов, и в обстановке более открытого общества, чем в районах, бывших под властью коммунистов, — здесь существовало общественное мнение, более свободная пресса, люди могли общаться, сплетничать и громко жаловаться. Националисты открыто арестовали большую группу студентов и интеллектуалов, многих из которых подвергли пыткам, а нескольких человек казнили. Студент-националист писал в апреле 1948 года знаменитому интеллектуалу, стороннику Чана Ху Ши: «Правительство не должно быть таким глупым и считать всех студентов коммунистами». Четыре месяца спустя он написал еще одно письмо: «Теперь они начали убивать еще больше». Хотя убийства, совершенные националистами, были каплей в море по сравнению со злодействами, чинимыми Мао, они вызывали возмущение, а некоторые даже думали, что красные — это меньшее из двух зол.

Но, несмотря на то что многие не испытывали никакой симпатии к националистам, лишь малое число радикалов было готово броситься в объятия коммунистов. Даже в январе 1949 года, когда никто не сомневался, что коммунисты вот-вот одержат полную победу, Мао сказал посланнику Сталина Анастасу Микояну, что даже среди рабочих Шанхая, которые должны были составлять ядро коммунистической организации, националисты пользовались большим влиянием, чем красные. Даже в самом конце гражданской войны в Кантоне, который в 1920-х годах был рассадником радикализма, по словам русского консула, практически не было коммунистического подполья… Поэтому люди не вышли на улицы, чтобы приветствовать вступление в город коммунистической армии.

В Центральном Китае, как говорил Линь Бяо русским в январе 1950 года, население отнюдь не выражает большой радости по поводу смены власти. Не было ни одного восстания ни в городах, ни в сельской местности в поддержку коммунистов во всем Китае — в отличие от России, Вьетнама или Кубы — на протяжении всей их революции. Были случаи дезертирства в армии Гоминьдана (в противоположность сдаче на поле боя), но то были мятежи не рядовых солдат, а высшего начальствующего состава, представители которого были зачастую заранее внедренными «агентами» и сдавались вместе со своими войсками.

20 апреля 1949 года коммунистическая армия численностью 1,2 миллиона человек начала переправляться через Янцзы. 23 апреля пала столица Чана Нанкин, в результате чего был положен конец двадцатидвухлетнему правлению националистов в континентальном Китае. В тот день Чан улетел в свое родовое имение в Сикоу. Понимая, что это, скорее всего, последний визит, Чан провел много времени, стоя на коленях у могилы матери. Он молился и плакал. (Вскоре после победы Мао издал приказ, защищавший от разрушения могилу, фамильный дом Чана и его родовой храм.) Корабль увез Чана в Шанхай, после чего он вскоре пересек пролив и прибыл на Тайвань.

Несколько месяцев спустя Мао обратился к Сталину с просьбой предоставить самолеты с советскими экипажами и подводные лодки для помощи в захвате Тайваня в 1950 году или «даже раньше». Мао убеждал Сталина в том, что на Тайване работают агенты коммунистов, которые «бежали» вместе с Чаном. Сталин, однако, не был готов рисковать возможной открытой конфронтацией с Америкой в этом непростом регионе, и Мао пришлось отложить исполнение своих планов, позволив Чану превратить Тайвань в сильную островную крепость[94].

Но как ни была велика ненависть Чана к коммунистам, он не стал, уходя, проводить тактику выжженной земли. Чан лишь вывез множество культурных ценностей и почти всю гражданскую авиацию. Он также попытался забрать оборудование нескольких заводов, в основном электротехнику. Но эта попытка была блокирована высокопоставленными националистическими чиновниками, и все более или менее значительные промышленные предприятия в целости и сохранности достались коммунистам, включая 67 артиллерийских заводов. Чан принес меньше ущерба промышленности всего континентального Китая, чем русские в одной только Маньчжурии. В 1949 году Мао досталась отнюдь не пустыня: в действительности он унаследовал относительно нетронутую промышленную структуру — не меньше тысячи заводов и шахт, — а также дееспособный государственный аппарат. По части беспощадности Чану было очень далеко до Мао. Как сказал критически настроенный по отношению к ним обоим наблюдатель, «старик Чан был не похож на старика Мао, и именно поэтому Чан был бит Мао».

Весной 1949 года Мао наслаждался персиковыми цветами в Сибайпо, в пригородах Пекина, где он уже останавливался в предыдущем году. Пекин был столицей Китая во время появления многих династий, начиная с XII столетия; Мао тоже решил сделать его своей столицей. В самом сердце города огромный императорский дворцовый комплекс, Чжуннаньхай, Центральное и Южное озера, с водопадами, виллами и павильонами, Мао превратил в резиденцию и рабочее место для себя и остальных вождей. Это было подобие Кремля, и русские так иногда и называли эту резиденцию. Прежние обитатели были выселены, и вся гора была окружена кордоном, за который допускались только вожди, личная охрана Мао и около 6 тысяч человек обслуживающего персонала. Для того чтобы удержать этот переезд в секрете, на воротах повесили вывеску «Рабочий университет», но это привлекло очень много молодых людей, которые интересовались, как в него поступить. Поэтому пришлось изменить текст: «Рабочий университет еще не готов. Читайте газеты, где будет опубликовано время приема заявлений».

Мао переехал в Чжуннаньхай в сентябре 1949 года. Везде, куда только могла ступить его нога, русские саперы прошлись с миноискателем, а китайские солдаты ходили, как живые миноискатели, по территории дворца сомкнутым строем. Была создана чрезвычайная, но не бросающаяся в глаза система безопасности, паролем которой стали слова «вай-сун, нэицзинь» — «внешне спокоен, внутри напряжен»[95]. Система была такой изощренной, что даже бывший переводчик Сталина, человек с большим опытом в области безопасности, был не в состоянии разгадать ее.

И все же, несмотря на непроницаемую охрану, накануне утверждения на высшем посту Китая Мао испытывал сильнейший, хотя и потаенный страх. Его старая знакомая, госпожа Ло Фу, описала свой визит к супругам Мао в то время. Мао находился в «превосходном расположении духа… Когда я спросила его о здоровье, Цзян Цин ответила, что со здоровьем у мужа все в порядке, но он вздрагивает при виде каждого незнакомца. Сначала я не поняла… и сказала: «Но он прекрасно выглядит!» Председатель Мао с улыбкой перебил меня: «Вы — старый друг, а не незнакомец». Казалось, Мао понимал, что террор породил не только покорность населения, но и потенциальных убийц его самого.

1 октября 1949 года Мао явился народу, стоя на арке ворот Тяньаньмынь, в нескольких десятках метров от Чжуннаньхая, перед Запретным городом, и провозгласил Китайскую Народную Республику (КНР). Это было его первое публичное появление перед огромной, в несколько сотен тысяч человек, толпой. Толпа была хорошо организована и находилась на почтительном расстоянии от высоких ворот. Отныне Мао в торжественных случаях поднимался на арку ворот. Этот обычай он скопировал с практики советских вождей, которые во время торжеств поднимались на трибуны ленинского Мавзолея на Красной площади, усыпальницы, которая уступала воротам Тяньаньмынь величиной и пышностью. В тот раз Мао обратился к народу с публичной речью. Это была единственная речь, произнесенная им за все двадцать семь лет его правления. (Впоследствии, поднимаясь на ворота по случаю торжеств, он открывал рот только для того, чтобы произнести один-два лозунга.) После каждой произнесенной фразы он откашливался и вообще больше походил на нервничающего лектора, чем на пламенного оратора. Более того, речь эта была на удивление бессодержательна — Мао просто огласил список назначений. Самым выдающимся стало то, чего он не сказал. Он ни словом не коснулся программы служения на благо народа, именем которого был установлен этот режим.

Толпа в сто тысяч глоток принялась скандировать «Да здравствует председатель Мао!». Мао, казалось, был очень взволнован, переходя от одного края величественных ворот к другому. Он приветственно взмахнул рукой и крикнул в микрофон: «Да здравствует народ!» В тот день Мао стал самодержавным правителем пятисотпятидесятимиллионного народа.

Глава 31 Тоталитарное государство, экстравагантный образ жизни (1949–1953 гг.; возраст 55–59 лет)

Переход власти от националистов к коммунистам прошел без особых потрясений. Наступавшая коммунистическая армия брала под свой контроль все гражданские учреждения и рекрутировала в них образованных городских мужчин и женщин, чтобы дополнить ими проверенные партийные кадры. Эта государственная машина немедленно приступила к управлению страной.

Многие старые администраторы остались на своих местах и при новых партийных боссах; какое-то время в экономике не происходило ничего нового. Частному бизнесу было сказано, что его собственность еще долго останется нетронутой и что фабрики, заводы и магазины могут продолжать работать как прежде. Промышленность и торговля оставались не затронутыми национализацией в течение нескольких лет, а коллективизация сельского хозяйства не проводилась до середины 1950-х годов.

За эти годы, когда большая часть экономики оставалась в частной собственности, страна быстро оправилась от военного десятилетия.

Значительно выросло сельское хозяйство, так как новое правительство давало крестьянам кредиты и делало большие вложения в ирригацию. В городах платили субсидии, чтобы предотвратить голод. Снизилась смертность.

Однако в некоторых областях жизни разительные перемены произошли практически сразу. Одной из таких областей стало право, в котором суды были заменены партийными комитетами. Еще одной стали средства массовой информации, на которые незамедлительно накинули петлю строгой цензуры; общественное мнение было растоптано. Остальную часть общества Мао «переваривал» постепенно.

У Мао была весьма способная команда: вторым человеком в партии был Лю Шаоци, а третьим премьер-министр Чжоу Эньлай. В июне 1949 года Мао отправил Лю в Россию детально знакомиться с русской моделью управления государством. Лю пробыл в России около двух месяцев и (что было беспрецедентно для Сталина) виделся с ним шесть раз. Он встречался с множеством советских министров и управленцев и посетил многие учреждения. Сотни советских консультантов и советников были направлены в Китай; многие поехали туда на одном поезде с Лю. Но государство сталинского типа было построено в Китае еще до того, как Мао формально пришел к власти.

Новый режим столкнулся с вооруженным сопротивлением в сельских местностях и подавил его жесточайшим образом. Когда власть удалось консолидировать и укрепить, Мао начал проводить политику систематического террора, чтобы привести население к повиновению и покорности. Методы его были уникальными — маоистскими.

Мао испытывал поистине животную ненависть к праву, и его подданные были начисто лишены юридической защиты. В беседе с Эдгаром Сноу он говорил о себе как о человеке, который «не знает ни законов, ни ограничений» (эти слова были неправильно истолкованы и переведены словосочетанием «одинокий монах»). Вместо законов режим издавал указы, резолюции и газетные передовицы. Все это сопровождалось регулярным проведением «кампаний», организованных партийной системой власти. Был фасад существовавших на бумаге законов, которые формально допускали «право апелляции», но пользование этим правом рассматривалось как открытый вызов, «повод к следующему наказанию», как сказал об этом один бывший заключенный. Апелляция часто заканчивалась удвоением срока за то, что жалобщик усомнился в мудрости «народа».

В октябре 1950 года Мао развернул общенациональную «кампанию по подавлению контрреволюционеров», потратив массу энергии на эту первую крупную атаку после захвата власти, приказав начальнику милиции «докладывать о ходе кампании лично мне». Целью кампании стало все, что осталось от старого националистического режима. Все вместе бывшие сторонники националистов назывались «классовыми врагами». Враги делились на категории, такие как «бандиты», то есть те, кто участвовал в вооруженной борьбе, а их одних в стране насчитывалось несколько миллионов. Другой группой были «шпионы» — в эту группу в основном попадали не те, кто действительно шпионил, а любой интеллигент-националист. Жертвой пала вся молодая поросль бывших националистических руководителей. Старых националистов пощадили, оставив как приманку для возвращения эмигрантов. «Мы не убиваем больших чанкайшистов, — сказал Мао, — мы убиваем только маленьких чанкайшистов».

Мао издавал приказ за приказом, жестко критикуя провинциальные партийные кадры и обвиняя их в мягкотелости, побуждая их к «массовым арестам и массовым казням». 23 января 1951 года, например, он критиковал одну провинцию за «излишнюю снисходительность и малое число казней»; когда количество смертных казней возросло, он сказал, что это «улучшение» работы доставило ему «большую радость».

Эта общенациональная кампания шла рука об руку с земельной реформой в захваченных областях, где жило приблизительно две трети населения Китая. Около 3 миллионов человек были казнены, убиты разъяренными толпами или покончили с собой[96]. Мао хотел, чтобы убийства и казни были эффективными, а это означает, что они должны были совершаться публично. 30 марта 1951 года он поучал: «Во многих местах не осмеливаются убивать контрреволюционеров в больших количествах и публично. Эту ситуацию надо переломить». В одном только Пекине было проведено около 10 тысяч публичных вынесений приговора и казней. На этих процедурах присутствовали 2–4 миллиона человек. Молодая женщина, наполовину китаянка из Британии, стала свидетельницей одного такого митинга в центре Пекина, когда на площади были построены около 200 человек, которых потом одного за другим застрелили в голову, так что мозги разлетались, обрызгивая присутствующих. Даже те, кто уклонялся от присутствия на этих кровавых представлениях, не могли уклониться от вида смерти, так как по улицам часто возили на грузовиках горы свежих трупов, с которых на мостовую стекала кровь.

Мао хотел, чтобы подавляющее большинство населения — дети и взрослые — стали свидетелями насилий и убийств. Целью было запугать и ожесточить людей. В этом он далеко превзошел Сталина и Гитлера, которые по большей части старались скрывать самые гнусные свои преступления.

Мао мог бы убить и больше людей, но они были нужны ему как рабы для подневольного труда. Мао так и заявил в одном из своих приказов: некоторые люди «совершили преступления, за которые заслуживают наказания смертью», но их не надо убивать, «потому что это лишит нас рабочей силы». Миллионы людей были пощажены только для того, чтобы попасть в трудовые лагеря. Пользуясь советами русских специалистов по ГУЛАГу и депортациям, Мао устроил и у себя обширнейший архипелаг лагерей, которые официально назывались лао-гаи, «реформа через труд». Быть сосланным в такой лагерь означало быть обреченным на непосильный труд в самых отдаленных пустынях или в глубине самых ядовитых шахт, непрерывно подвергаясь оскорблениям и издевательствам. Упрятанные в эти лагеря, как слабые телом, так и сильные духом, работали до смерти. Многие заключенные были казнены, другие любыми способами совершали самоубийства, например бросаясь в соломорезку. Всего за время правления Мао число казненных и погибших в тюрьмах и лагерях достигло приблизительно 27 миллионов человек[97].

В дополнение к казням и заключению в лагеря и тюрьмы была и третья, типично маоистская форма наказания, которому подверглись многие миллионы людей во время правления Мао. Это наказание называлось «взять под наблюдение». Жертва при этом оставалась жить в обществе. Это означало «жизнь в страхе», жизнь под угрозой заключения. Этих подозреваемых арестовывали в первую очередь и снова начинали мучить при каждом новом витке усиления угнетения. Все члены семьи такого человека превращались в отверженных. Такое обращение служило предостережением обществу — не становиться на пути режима[98].

Террор работал и приносил плоды. В докладе, представленном Мао 9 февраля 1951 года, всего через несколько месяцев после начала кампании, говорилось, что «распространение провокационных слухов прекратилось, а общественный порядок стабилизировался». То, что правительство называло «слухами», было единственным способом, каким люди могли выражать свои истинные чувства. В одном случае какая-то, казалось бы, совершенно нелепая тревога вдруг распространялась не из деревни в деревню, а из одних провинций в другие: «Председатель Мао присылает в деревни своих людей, чтобы отрезать у мужчин яички и отдавать их в Советский Союз для производства атомной бомбы» (по-китайски «яичко» и «бомба» передаются одним словом дань). В некоторых случаях, когда вблизи деревни появлялись группы людей, весьма похожих на сборщиков налогов, как лесной пожар распространялся слух «Приехали срезать яйца!» — и вся деревня бросалась прятаться. Эта история есть отражение того факта, что Мао и без того наложил на крестьянство невыносимый налоговый гнет и многие крестьяне отчетливо догадывались, что продовольствие отправляют в Россию.

Эта кампания словно тяжелым колпаком накрыла общество, закупорив отдушины для выражения несогласия, но в первые годы в этой системе все же были трещины. Иногда жертвам удавалось прятаться. Одна мелкая землевладелица из Аньхоя умудрилась быть в бегах вместе с сыном в течение 636 дней. На них никто не донес, даже те люди, которых послали на их поимку. Когда беглецы вернулись в деревню, «подавляющее большинство жителей, особенно женщины… лили слезы жалости», вспоминал сын беглянки. Так как кампания к тому времени закончилась, и мать и сын уцелели.

Но контроль постепенно становился более жестким и всепроникающим. Вместе с ним наступала потеря свободы на всех фронтах: в словах, поступках, в работе и получении информации. Общенациональная система слежки, получившая название «Комитеты по поддержанию порядка», была организована на всех промышленных предприятиях, в деревнях и жилых кварталах. Членами этих комитетов стали общественники, очень активные, назойливые, шумные и сующие нос не в свое дело типы, ставшие теперь соучастниками репрессий режима. Комитеты следили за всеми — не только за политически подозрительными и за мелкими правонарушителями. Помимо всего прочего, режим пригвоздил каждого жителя Китая к фиксированному, не подлежащему смене месту работы и жительства. Это было сделано с помощью регистрационной системы (ху-гоу). Эта регистрация началась в июле 1951 года и вскоре обрела силу железного закона.

Тактику и стратегию «подавления контрреволюции» правительство использовало в борьбе с разного рода неполитическими нарушениями, такими как обычный бандитизм, разбой, убийства, грабежи, азартные игры, торговля наркотиками и проституция («освобожденные» проститутки были организованы в бригады подневольного ручного труда). Благодаря феноменальной организации и беспощадности эти акции имели чрезвычайный успех. К концу 1952 года торговля наркотиками практически была искоренена, точно так же как и бордели.

Мао постоянно повторял, что его убийства «были чрезвычайно необходимыми». «Но это средство обеспечивает усиление власти только при правильном применении».

За время правления Мао были казнены очень многие китайцы, но известно всего о двух иностранцах, разделивших их судьбу, — об одном итальянце, Антонио Риве, и об одном японце по имени Рюити Ямагути. Обвинение было нешуточным — подготовка убийства Мао выстрелом из миномета 1 октября 1950 года, во время национального праздника на площади Тяньаньмынь. Эти двое были арестованы за несколько дней до праздника вместе с несколькими другими иностранцами. Десять месяцев спустя, 17 августа 1951 года, этих двоих провезли по улицам Пекина в открытых джипах и публично расстреляли недалеко от Небесного Моста. На следующий день сообщение о казни появилось в «Жэньминь жибао» под заголовком: «Дело американских шпионов, замышлявших вооруженный мятеж». В статье содержались намеки на то, что покушение было организовано помощником американского военного атташе полковником Дэвидом Барреттом.

Для каждого, а тем более для иностранца, совершить покушение на Мао в такой день, как национальный праздник, когда усилены все меры безопасности, в толпе из сотен тысяч хорошо организованных и бдительных китайцев, не говоря о 10 тысячах милиционеров и 10 тысячах солдат, было абсолютно невыполнимой задачей. Кроме того, Дэвид Барретт, предполагаемый организатор покушения, покинул Китай за много месяцев до 1 октября 1950 года. Два десятилетия спустя Чжоу Эньлай извинился весьма своеобразным способом за прежнее обвинение, пригласив Барретта вернуться в Китай. Это было косвенным признанием того, что обвинение было сфабрикованным.

Увязывание покушения с именем Барретта позволило возбудить в стране антиамериканские настроения, которые до этого были не так сильны, как того хотелось бы властям. Дутое обвинение использовалось также для того, чтобы очернить другую главную мишень Мао — Римско-католическую церковь, один из ведущих иностранных представителей которой, итальянец Монсиньор, также был арестован. В то время в Китае насчитывалось 3,3 миллиона католиков. Мао очень интересовался Ватиканом, особенно его способностью добиваться преданности, невзирая на государственные границы, а итальянские гости Мао неоднократно отмечали, что их засыпали вопросами о природе папской власти. Цепкость и эффективность католической организации лишали покоя режим, который использовал мнимое покушение для того, чтобы отнять у католической церкви ее учреждения, включая школы, больницы и детские приюты. В ходе оглушительной кампании клеветы католические священники и монахини были обвинены во множестве гнусных действий — от обычных убийств и каннибализма до медицинских опытов на детях. Сотни китайских католиков были казнены, а иностранные священники подвергались физическому насилию.

В целом религиозные и квазирелигиозные организации были объявлены реакционными и подавлены или же поставлены под неусыпный контроль. Почти все иностранные священники были высланы из страны вместе с многими иностранными бизнесменами. Таким образом, Китай оказался практически очищенным от иностранного некоммунистического элемента к 1953 году. Само собой разумеется, что некоммунистическая иностранная пресса, так же как и слушание иностранного радио, была запрещена.

«Кампания по подавлению контрреволюционеров» продолжалась чуть больше года, хотя обыденные, изо дня в день, преследования беспрерывно продолжались и после этого. Теперь Мао сосредоточил свое внимание на пристальном контроле за сохранностью государственных финансов, он хотел быть уверенным, что деньги, которые государство выжимает из народа, не попадут в частные руки. В конце 1951 года он начал проведение кампании, известной под названием «Три анти-» — антикоррупция, антибюрократизм и антирасточительство — и направленной соответственно против хищений, растрат и «бюрократизма» (имелась в виду волокита, а не бюрократия как таковая). Главной ее целью было запугивание всех и каждого, кто имел доступ к государственным деньгам, для того чтобы не возникало желания класть эти деньги в свой карман. Предполагаемых расхитителей назвали «тиграми». «Больших тигров», уличенных в хищении суммы больше 10 тысяч юаней, приговаривали к смерти.

Так как коррупция была бичом режима националистов, кампания была встречена в обществе с непритворным одобрением. Многие думали, что коммунисты решили всерьез искоренить коррупцию. Правда, народ не понял, что, хотя после этой кампании охотников запускать руку в государственный карман действительно поуменьшилось, деньги, которые благодаря этому скапливались в казне, никто не собирался расходовать в интересах этого самого народа.

Мао наложил тяжелую руку на то, что в действительности стало теперь его деньгами. Он бомбардировал министров правительства, провинциальных и военных руководителей телеграммами, в которых требовал ловить «больших тигров», устанавливая при этом квоты: «Вероятно, нам придется казнить до нескольких десятков тысяч расхитителей в стране, чтобы решить проблему». Он устроил соревнование между провинциями — кто больше расстреляет, угрожая при этом: «Тот, кто не подчинится этим требованиям, тот либо бюрократ, либо сам является расхитителем».

По предписанию Мао, методы разоблачения тех, кого режим называл преступником, оставались все теми же — «чистосердечное признание и донос». Таким способом было просеяно и отфильтровано около 3,83 миллиона чиновников (и еще больше военнослужащих). Хотя в этом случае публичные пытки не поощрялись, тем не менее в некоторых местах к ним прибегали, о чем информировали Мао. Русские, работавшие на строительстве железной дороги в Маньчжурии, говорили, что слышали крики («будто из японских жандармских застенков»), доносившиеся из расположенных рядом официальных учреждений. Оказалось, что это кричали их китайские коллеги, которых «допрашивали» с помощью расщепленных стволов бамбука, в которых им зажимали мошонки.

В конце концов выяснилось, что чиновников, которым можно было бы прилепить ярлык «большого тигра», оказалось не слишком много, но Мао достиг своей цели — посеял страх. Отныне мало кто осмеливался воровать казенные деньги.

Что же касается второй мишени кампании, растрат, то здесь кампания скорее привела к потерям, нежели к выигрышу. Заставляя квалифицированных служащих и технический персонал присутствовать на тянувшихся бесконечной многомесячной чередой митингах, коммунисты лишили экономику нужных ей кадров. 14 февраля 1952 года из Тяньцзиня докладывали, что объем торговли уменьшился наполовину, банки прекратили предоставлять кредиты, а частные бизнесмены не осмеливаются покупать товары. Промышленное производство падало, снизились налоговые поступления, надвигался экономический спад. В Маньчжурии промышленное производство уменьшилось вдвое. В действительности сама репрессивная система была главным источником растрат. Один бельгийский священник подсчитал, что его допрашивали — без всякого результата — более 3 тысяч часов в течение трех лет. В допросах принимали участие не меньше трех-четырех человек, занятых полный рабочий день (что составило не меньше 10 тысяч человеко-часов), не говоря уже о громадном расходе дефицитной бумаги.

В январе 1952 года, вскоре после того, как началась кампания «Три анти-», Мао приказал развернуть параллельно ей еще одну кампанию, названную «Пять анти-». На этот раз на прицеле оказались: взяточники, лица, уклонявшиеся от налогов, расхитители государственной собственности, мошенники и похитители экономической информации. Кампания была направлена против частных бизнесменов, чья собственность еще не была конфискована и которых запугиванием решили отучить от дачи взяток и уклонения от налогов. Один из высокопоставленных чиновников того времени оценивает число самоубийств в тот период цифрой 200–300 тысяч человек. В Шанхае так много людей кончали с собой, бросившись из окна небоскреба, что в народе их прозвали «парашютистами». Один очевидец удивлялся: почему люди выбрасываются из окон вместо того, чтобы прыгнуть с моста в реку? Он сам решил, что тем самым самоубийцы хотели обезопасить свои семьи: «Если вы прыгнете в реку Хуанпу и вас выловят, то коммунисты не получат труп, а вас обвинят в том, что вы хотели бежать в Гонконг, и от этого пострадает ваша семья. Поэтому самое лучшее — это действительно выброситься из окна на улицу».

К маю 1953 года, когда Мао довел свои кампании до конца, он добился того, чего хотел, а именно запугал людей до такой степени, что они действительно перестали зариться на государственные деньги. Коммунистическое руководство на самом деле не стало коррумпированным, в том смысле, что оно не брало взяток, но зато ему были предоставлены права на привилегированный жизненный уровень. Эти привилегии были до мелочей регламентированы в зависимости от положения, занимаемого в коммунистической иерархии.

Сам Мао обычным способом не расхищал государственные деньги, как более мелкие диктаторы, которые держат свои личные счета в швейцарских банках. Но так было просто потому, что Мао не приходилось опасаться потери власти. Он позаботился о том, чтобы такой черный день в его жизни никогда не наступил. Он не расхищал, он просто обращался с государственными деньгами как со своими собственными и использовал их как хотел, невзирая на нужды населения и преследуя каждого, кто считал, что расходовать деньги можно было бы и по-другому. Что касается личного образа жизни Мао, то он вел поистине королевскую жизнь и очень недешево обходился государственной казне. Это коррумпированное поведение проявилось сразу же после того, как Мао покорил Китай.

Мао жил за непроницаемой стеной секретности, поэтому очень немногие знали о его образе жизни и о его окружении. Никто не знал точно, где он живет и где в данный момент находится (он редко появлялся на публике). Даже своему ближайшему окружению он не давал очевидных свидетельств своей роскошной жизни. У него не было тяги к внешней роскоши, он не стремился обладать вещами, которые обычно связывают с роскошью, — например, золотые краны в ванной, антиквариат, картины, обширный гардероб, изящная мебель. Но это не означает, что он как-то ограничивал себя в желаниях. В действительности Мао ежедневно и ежечасно потакал каждому своему капризу.

Мао любил виллы. За двадцать семь лет его правления для Мао было построено свыше пятидесяти имений, из них не менее пяти в самом Пекине. Во многих из них он так и не побывал. Эти имения строились на огромных земельных участках и в самых живописных местах. Во многих красивых местностях для имения Мао отгораживались целые горы (как Юйцюаньшань в пригороде Пекина) или длинные цепи озер (как, например, знаменитое Западное озеро в Ханчжоу). В таких местах уже находились старинные виллы, многие из которых были настоящими архитектурными жемчужинами. Эти виллы сносились, а на их месте проектировали и под надзором сотрудников сил безопасности строили новые, более крупные и комфортабельные здания во вкусе Мао. Эти целенаправленно возведенные дома имели пуленепробиваемые, неуязвимые для бомб стены и крыши, а под землей, как правило, строили атомное бомбоубежище. Большая часть вилл была построена по одному и тому же плану: два флигеля — один для Мао, второй для его жены. Флигели соединялись огромной гостиной в центре. Все виллы были одноэтажными, так как Мао боялся, что его могут загнать в ловушку на более высоком этаже.

Эти одноэтажные здания отличались большой высотой, соответствуя по высоте двух- и трехэтажным домам, — это делалось для того, чтобы угодить склонности Мао к величественным сооружениям. Одна такая вилла, построенная в окрестностях Нанкина, имела высоту 50 футов. Это одноэтажное здание было похоже на чудовищной величины серый ангар. Когда после смерти Мао многие из вилл были переделаны в гостиницы, в них были такие широкие коридоры, что даже после того, как вдоль обеих стен были устроены большие номера, посередине оставался проход вполне достаточной ширины.

Строительство первой новой виллы для Мао началось в 1949 году, в то время, когда Мао входил в Пекин. За первой последовали другие, строившиеся уже во время кампании «Три анти-». Одна из этих вилл, законченная в 1954 году, находилась возле Бэйдайхэ, на восточном побережье. В начале века там был приморский курорт, а на его территории располагались 600 вилл. Многие из них отличались большими размерами и изяществом, но ни одна не пришлась Мао по вкусу, и ни одна не соответствовала требованиям безопасности, поэтому в этом изумительном по красоте анклаве был поставлен огромный уродливый дом, из окон которого открывался некогда замечательный вид на морской берег, пляжи и прибрежные холмы с поросшими пышным лесом склонами. Холмы теперь были изрыты бункерами и подземными туннелями. Участок берега был закрыт для всех, кроме горстки избранных.

В 1952 году начальник службы безопасности Мао послал в Хунань указание, согласно которому в центре провинции, городе Чанша, надо было построить виллу на случай, если Мао захочет посетить свои родные места. Лидеры Хунани сомневались в том, что это действительно было пожелание самого Мао. Так как это случилось в самом разгаре кампании «Три анти-», то такое пожелание выглядело вопиюще. Чиновники освободили свои дома и переоборудовали их на случай приезда Мао, но он так и не приехал. Тогда до них дошло, что указание о строительстве виллы действительно исходило от Мао, что это на самом деле было именно его желание. Тогда начались строительные работы. Только после того, как вилла была закончена, Мао соблаговолил приехать. Позже всего в нескольких сотнях метров от первой виллы была построена вторая. Еще больше домов было построено в родной деревне Мао, в Шаошани. Другие провинции тоже жаждали приезда Мао, однако их лидерам говорили: «Но председателю негде будет у вас жить», и тогда местные чиновники принимались за строительство следующей виллы.

В построенных домах постоянно совершенствовалась система безопасности и повышалась комфортность. Когда Мао состарился, к домам стали пристраивать крытые внешние коридоры, чтобы он мог гулять без риска простудиться. Для того чтобы максимально снизить риск возможного покушения, окна в этих коридорах были расположены зигзагообразно по отношению к окнам в комнатах Мао, с тем чтобы снаружи, при взгляде с любого направления, была видна только стена. В самых последних виллах были приняты еще более жесткие меры безопасности — галерея с обеих сторон заканчивалась стальными воротами, которые встраивались в дом, так что Мао теперь мог на машине въезжать едва ли не в собственную гостиную.

Иногда на территорию виллы въезжал даже поезд Мао. Точнее, он въезжал в сад по специально проложенной для этого колее. Во многих местах виллы соединялись с ближайшими военными аэродромами длинными подземными туннелями, чтобы можно было в случае необходимости быстро покинуть это место на поезде или на самолете. В течение всего своего правления Мао жил в собственной стране как в зоне боевых действий.

По большей части Мао путешествовал на трех видах транспорта — на поезде, самолете или на корабле (когда последнее было необходимо). Если даже он выбирал какой-то один вид транспорта, два других должны были следовать за ним на случай, если они вдруг понадобятся. Когда Мао поднимался в воздух, отменялась половина гражданских авиарейсов. Каждый второй самолет в Китае оставался на земле. Когда же с места трогался его поезд, время отправления которого объявлялось всегда в последнюю минуту, на железной дороге наступал хаос, так как ни один поезд не мог двигаться поблизости от идущего состава председателя. Эти нарушения графика происходили весьма часто, так как Мао постоянно куда-то ездил на поезде. Паровозные бригады всегда были наготове, и людям иногда не разрешали уходить домой неделями, а подчас и месяцами.

Одним из излишеств, которое отличало виллы Мао, были плавательные бассейны, так как Мао любил плавать. В те годы бассейны были большой редкостью из-за крайней бедности страны. (В Чэнду, столице провинции Сычуань, когда для Мао был построен бассейн, никто из сотрудников не знал, сколько хлорной извести надо добавлять в воду. В результате у всех, кто имел привилегию купаться в этом бассейне, постоянно воспалялись глаза. Мао подозревал, что его хотели отравить.) Первый бассейн был построен для Мао на вилле в Юйцюанылани, как раз в самом разгаре кампании «Три анти-». По собственным расчетам Мао, строительство бассейна обошлось в 50 тысяч юаней, то есть в пять раз больше, чем сумма, за которую «большие тигры» подлежали смертной казни. В Чжуннаньхае, официальной пекинской резиденции Мао, за видным издалека плакатом «Служить народу», специально для Мао вскоре после окончания кампании был построен внутренний бассейн, хотя рядом, на улице был еще один бассейн, который до прихода Мао к власти был открыт для посещения публики.

Постоянный подогрев воды в этих бассейнах на случай, если Мао вдруг придет в голову блажь окунуться, стоил баснословных денег. Вода подогревалась горячим паром, подававшимся в бассейн по трубам из котла, на подогревание которого расходовалось дефицитное топливо.

Мао никогда не ограничивал себя в наслаждениях и удовольствиях. Он был гурманом, и любимые блюда доставлялись ему со всех концов Китая. (Мао и высшие руководители редко ездили в рестораны, так как число их заметно сократилось при коммунистах.) Особую рыбу, которую он любил, доставляли живой, возя ее за тысячу километров в специальных емкостях с водой, через которую пропускали кислород. Что касается риса, то Мао требовал, чтобы в зернышках оставалась пленка между шелухой и сердцевиной, так как это сохраняет вкус риса, а это требовало ручной и весьма тщательной очистки рисовых зерен. Однажды он пожаловался, что не ощущает вкуса этой пленки, и сказал своему домоправителю, что из-за этого он заболел бери-бери. Домоправитель немедля бросился на ферму в Юйцюаньшань и сам очистил рис, как хотел Мао.

Эту ферму построили специально для того, чтобы выращивать для Мао рис, так как здесь была самая лучшая в Китае вода. В старые времена воду из здешних ключей пили при императорском дворе. Теперь этой водой поливали рисовые делянки Мао. Овощи, которые Мао любил так же, как птицу и молоко, тоже выращивали на специальной ферме в Цзюйшани. Мао предпочитал чай «Колодец Дракона», считавшийся лучшим в Китае, самые лучшие листья с кустов собирали для Мао в идеальное время сбора чая. Все блюда для Мао готовили под строжайшим медицинским надзором, а за процессом варки наблюдал домоправитель, который, кроме того, должен был пробовать готовые блюда. Жареные блюда надо было подавать немедленно, но кухня находилась в отдалении от столовой, чтобы кухонные запахи не докучали Мао. Слугам приходилось бегать с каждым блюдом из кухни в столовую.

Мао не любил мыться и ни разу не принял ванну за двадцать пять лет. Но вместо этого слуги каждый день растирали его горячим влажным полотенцем. Он обожал массаж. Никогда не ходил в больницу. Медицинское обслуживание оказывалось ему на дому, лучшими специалистами. Если же Мао был не в настроении, то приехавшие к нему медицинские светила были вынуждены ждать поблизости — иногда неделями.

Мао никогда не имел склонности к красивой одежде. Он любил комфорт и удобства. Он годами носил одну и туже обувь, говоря, что в старых ботинках удобнее ходить. Телохранители разнашивали для него новые башмаки. Его банный халат, личное полотенце и одеяла были покрыты заплатами — но то были не обычные заплатки. Вещи специально возили в Шанхай, где первоклассные мастера накладывали заплаты, которые, будучи настоящими произведениями искусства, стоили больше, чем новые вещи. Таковы были гедонистические причуды самодержца.

Возможно, нет ничего неразумного или предосудительного в том, что высший руководитель государства наслаждается виллами и другими предметами роскоши, но Мао ублажал себя в то время, когда других казнили за присвоение малой толики того, что он просто прожигал. Причем он наслаждался комфортом и немыслимыми для китайцев удобствами в то время, когда проповедовал воздержание, а себя представлял «слугой народа». Такие двойные стандарты были продиктованы невиданным, свойственным одному Мао цинизмом.

Ни в одной сфере обыденной жизни эти двойные стандарты не проявились с большей силой, чем в сфере сексуальной. Мао требовал от своих подданных поистине пуританского самоограничения. Супружеские пары разлучались, мужья и жены посылались на работу в противоположные концы Китая, и им разрешалось быть вместе в течение всего двенадцати дней в году. Таким образом миллионы людей были обречены на вынужденное воздержание в течение многих месяцев. Попытки неестественным способом снять сексуальное напряжение, если о них узнавали, служили поводом для унижений и издевательств. Одного патриотически настроенного китайца, вернувшегося «на родину», заставили повесить над кроватью в спальне оскорбительную надпись с самокритикой в связи с онанизмом.

И при всем том сам Мао имел возможность за непроницаемой завесой секретности исполнять любой свой сексуальный каприз. 9 июля 1953 года армии было приказано отбирать молодых женщин из артистических бригад и отправлять их в особые подразделения «преторианской гвардии» Мао. Все, кто этим занимался, знали, что основное предназначение этих женщин — быть сексуальными партнершами Мао. Командующий армией Пэн Дэхуай называл это «отбором императорских наложниц» — высказывание это дорого стоило ему впоследствии. Но возражения Пэна не подействовали на Мао — все больше армейских артистических бригад превращались в своднические агентства. Кроме певиц и танцовщиц, в эту группу женщин отбирали медсестер и горничных — на виллах постоянно жили эти женщины, среди которых Мао всегда мог выбрать для сексуальных утех приглянувшуюся ему красотку.

Некоторые из этих женщин, так же как обслуживающий персонал и родственники, получали от Мао пособие. Суммы эти были жалкими подачками, но Мао лично следил за размерами даже этих выплат. Мао знал счет деньгам и всегда лично контролировал свои домашние расходы, просматривая счета своими маленькими крестьянскими глазками.

Расходы на содержание Мао покрывались секретным персональным «специальным счетом». На этом счете накапливались деньги, полученные за написанные им сочинения. Превыше всех своих привилегий он ставил возможность заставить все население Китая читать свои шедевры, в то же время не разрешая публиковать произведения других писателей. Был момент, когда на этом счете скопилось больше 2 миллионов юаней — астрономическая сумма. Чтобы показать стоимость этих денег, скажем, что люди из обслуживающего персонала Мао получали приблизительно по 400 юаней в год. Не в самые плохие годы доход крестьянина в денежном исчислении не превышал нескольких юаней. Даже привилегированные китайцы имели сбережения не больше нескольких сот юаней.

Мао стал единственным миллионером в созданном им маоистском Китае.