Неизвестный Мао

Глава 47 «Культурная революция» — результат грязной сделки (1965–1966 гг.; возраст 71–72 года)

В ноябре 1965 года Мао был готов запустить механизм «большой чистки», которую давно планировал, чтобы «наказать нашу партию», как он выразился.

Мао не спешил. Первый удар он решил нанести по культуре, поэтому «большая чистка» получила название «культурной революции». Возглавила атаку госпожа Мао. В прошлом она была актрисой и в душе обожала культуру, но сочла возможным отрицать это перед другими китайцами. Бывшая актриса получила шанс проявить все свои дурные склонности. «Цзян Цин так же смертельно ядовита, как скорпион», — сказал однажды Мао кому-то из членов семьи и пошевелил мизинцем, как скорпион жалом. Мао знал, как максимально использовать ее потенциал для фанатичной травли. В 1963 году он прикрепил ее к министерству культуры в качестве своего личного представителя и поручил заниматься запрещением фильмов и опер. Тогда чиновники министерства чаще всего не обращали на нее внимания. Она уже была больна паранойей; ей и прежде случалось обвинять служанок в том, что они пытались отравить ее таблетками снотворного или обварить кипятком в ванне. Теперь она заявила, что чиновники, с которыми ей раньше приходилось иметь дело, «подавляли и унижали» ее, и начала безжалостно мстить им. Мао сделал ее своим политическим орудием и поручил уничтожить культуру в общенациональном масштабе.

Одной из ее задач стала подготовка манифеста, который осудил бы культуру во всех ее проявлениях, поскольку она находится под властью чиновников, которые следуют по «чуждому пути, противоположному идеям Мао Цзэдуна». Мао велел ей сделать это вместе с Линь Бяо, шефом армии. В ночь на 26 ноября 1965 года госпожа Мао позвонила жене Линь Бяо, которая обычно отвечала на звонки мужу и вообще играла роль его главного помощника. Линь Бяо торжественно обещал помочь.

На самом деле Мао и Линь Бяо редко встречались неофициально, хотя их совместная работа началась едва ли не сорок лет назад — в 1929 году, когда они объединились, чтобы свалить Чжу Дэ. Линь Бяо ненавидел и презирал Чжу Дэ, а Мао страстно хотел взять над ним верх. С тех пор между Мао и Линем возникли особые дружеские отношения. Мао был готов терпеть очень высокую степень независимости Линя. Например, будучи в СССР во время японо-китайской войны, Линь откровенно рассказывал русским о нежелании Мао сражаться с японцами и о том, как ему не терпится направить свои действия против Чан Кайши. Такое Мао больше никому не простил бы. Во время яньаньского террора Линь сделал то, что больше никто не посмел: он забрал свою жену из застенка и не позволил ее допрашивать. При Мао каждый должен был время от времени публично заниматься унизительной «самокритикой» — но только не Линь. Зато Мао полагал, что в обмен на определенную свободу Линь в случае необходимости сделает для него все возможное; Линь так и поступал.

Когда в 1958 г. Мао начинал «большой скачок», он выдвинул Линя и сделал его одним из вице-председателей партии — в противовес другим коллегам. Когда бывший министр обороны Пэн Дэхуай обвинил Мао в голоде 1959 года, непоколебимая поддержка Линя помогла Мао выстоять — мало кто посмел тогда принять сторону Пэна. После этого Мао назначил Линя министром обороны вместо Пэна. Во время голода Линь старательно поддерживал имидж Мао и создавал культ его личности, прежде всего в армии. Он изобрел «Маленькую красную книгу» — сборник коротких цитат Мао, как инструмент оболванивания нации. На «совещании семи тысяч» в 1962 году Линь буквально спас Мао, объявив во всеуслышание о его непогрешимости, как и папы римского. Позже, пока Мао готовил «большую чистку», Линь продолжал превращать армию в главный оплот его культа личности.

На публике Линь превозносил Мао до небес, но в глубине души не питал к нему настоящей преданности. Дома он нередко отпускал в его адрес пренебрежительные и даже презрительные замечания, а некоторые из них даже заносил в свой дневник. Линь поддерживал Мао и хранил ему верность только из честолюбия: он стремился стать заместителем Мао и его преемником. Он говорил жене, что хочет быть «Энгельсом при Марксе, Сталиным при Ленине и Чан Кайши при Сунь Ятсене». «Большая чистка», главной мишенью которой стал председатель Лю, обещала Линь Бяо очередное возвышение.

Этот человек, которому скоро предстояло подняться на самый верх, страдал от множества фобий и выглядел как наркоман. Самые сильные его фобии были связаны с водой и воздухом. Его гидрофобия была так сильна, что он много лет не принимал ванны — его только обтирали сухим полотенцем. Он не выносил вида моря, поэтому не имел контактов с военно-морским флотом. У него была вилла на морском побережье, но она была расположена среди холмов, и моря оттуда не было видно. В его резиденциях с потолков свисало множество ветровых датчиков. Госпожа Линь как-то посоветовала одному из посетителей ходить медленно в присутствии Линя, чтобы движение воздуха в комнате не спровоцировало приступа ветробоязни у ее мужа.

Жена Линя записала в своем дневнике, что «Линь был из тех людей, в характере которых сильны ненависть и презрение (дружба, дети, отец и брат — ничего не значили для него); он всегда думает о людях самое худшее и низкое, всегда занят себялюбивыми расчетами… интригами и заговорами против других людей».

В 1965 году главным объектом ненависти Линя был начальник Генерального штаба Ло Жуйцин, один из давних любимцев Мао, которого сам Мао ласково называл Высокий Ло. Мао часто направлял свои приказы армии через Высокого Ло; иногда тем же путем шли и приказы самому Линю. Последнее обстоятельство объяснялось тем, что из-за своих бесконечных фобий Линь часто отходил от дел и был недоступен. Высокий Ло был не только способным, но и очень энергичным человеком и пользовался беспрецедентным доступом к Мао. Много лет он был главой службы безопасности Мао, и тот очень доверял ему. «Когда Высокий Ло подходит ближе, я чувствую себя в безопасности», — не раз говорил Мао. Такими словами он не разбрасывался. Линь чувствовал себя в тени и уже давно вынашивал планы избавиться от своего начальника штаба. Когда в ноябре 1965 года ему позвонила госпожа Мао, Линь Бяо не замедлил воспользоваться своим шансом. Четырьмя днями позже он направил свою жену к Мао в Ханчжоу (в это время Лини жили неподалеку, в городе-саде Сучжоу) с письмом, в котором собственноручно изложил несколько неубедительных обвинений против Высокого Ло. Линь просил Мао пожертвовать человеком, которого тот высоко ценил.

Мао вызвал Линь Бяо к себе в Ханчжоу, и в ночь на 1 декабря 1965 года между ними состоялся сверхсекретный разговор. Мао рассказал Линю о своих планах «большой чистки» и обещал сделать его вторым после себя человеком и преемником. Он велел Линю удостовериться в послушности армии и быть готовым принять на себя совершенно новую роль: ему предстояло обеспечить замену для громадного числа партийных чиновников, которых Мао собирался «вычистить».

Линь настоял на устранении Высокого Ло. То, что Линь добился своего в этом сложном вопросе, свидетельствует о его незаменимости: Мао не смог бы без него провести свою чистку.

Одно время Мао упорно, но безуспешно пытался запретить оперу с историческим сюжетом, которая называлась «Разжалование Хай Жуя». Она основывалась на фольклорной истории о мандарине, которого император наказал за то, что тот вступился за своих крестьян. В этой опере Мао увидел завуалированную атаку на него самого за то, что он («император») сделал с бывшим министром обороны Пэн Дэхуаем. Он приказал запретить и уничтожить ее вместе с самим маршалом Пэном. Статья об этом, написанная по инициативе Мао, была опубликована в Шанхае 10 ноября 1965 года.

К ярости Мао, нигде в Китае не перепечатали эту статью, как будто никто ее не заметил. Дело в том, что возглавлявший в то время культуру Пэн Чжэнь (не родственник Пэн Дэхуая) запретил перепечатывать ее. Пэн Чжэнь был верным, давним последователем Мао и одним из самых близких к нему людей. Он пользовался доверием и занимал стратегически важный пост столичного мэра. Однако, при всей его верности, мэр Пэн (он был назначен всекитайским контролером культуры в 1964 году) был решительно против требований Мао уничтожить культуру. Кроме того, находясь в гуще событий, он одним из первых понял, что на этот раз Мао собирается использовать культуру для начала чистки, которая может охватить всю партию.

Мэр Пэн был предан партии. И он был мужественным человеком, осмеливаясь даже жаловаться иностранцам на Мао — случай поразительный для сдержанной верхушки КПК. Когда кто-то из японских коммунистов спросил его об опере «Хай Жуй», мэр Пэн ответил: «Это не политический вопрос, а историческая пьеса. Председатель Мао говорит, что это политическая проблема. Столько беспокойства!» Невероятно, что человек из ближнего окружения Мао мог так откровенно разговаривать с чужаком!

Поскольку мэр Пэн взял на себя ответственность за блокирование инспирированной Мао статьи, даже «Жэньминь жибао» отказалась ее перепечатать. Ее редактор У Лэнси знал, что это противоречит воле Мао. Вот что рассказал об этом свидетель, присутствовавший на встрече в узком кругу с участием Мао, где был и У Лэнси. Мао попросил курящих показать сигареты, а затем произнес: «Кажется, в этом вопросе я тоже в меньшинстве». «В этот момент, — вспоминал свидетель, — я увидел, что У Лэнси… побелел как мел, перестал записывать и застыл на месте. То, что сказал Мао, напугало его».

Все же редактор продержался еще неделю, пока не вмешался Чжоу Эньлай; он приказал редактору напечатать эту статью и передал ему инструкции Мао. Однако редактору и тогда удалось практически похоронить статью — он поставил ее на полосу в рубрике «Академические дискуссии». Это означало, что статья не является приказом партии начать кампанию преследования. В результате редактор оказался в тюрьме. Его преемнику Мао сказал с угрозой: «У Лэнси не послушался меня. Интересно, как ты будешь себя вести». Преемник был настолько испуган, что не смог даже выдавить из себя слова, которые хотел произнести: «Я буду во всем покорен воле председателя Мао».

Эта история показывает, что в тот момент Мао столкнулся с серьезным сопротивлением в партии. Ему была необходима структура, способная стать инструментом исполнения его воли. Вновь срочно потребовалась помощь Линь Бяо. Линь знал об этом и знал, что хочет взамен устранения начальника штаба Ло. Мао был вынужден согласиться на это условие, несмотря на то что Высокий Ло был предан ему, как пес, а в тот момент Мао особенно нуждался в таких людях. Но без Линя он обойтись не мог: никто из влиятельных персон не стал бы плясать под дудку Мао. Высокий Ло был способным и верным, но не был маршалом и не обладал прочным авторитетом в армии, а потому он был принесен в жертву.

8 декабря госпожа Линь Бяо взяла слово на заседании Политбюро, где председательствовал Мао, и целых десять часов говорила о предполагаемых преступлениях Высокого Ло. Она обвинила Ло в неуемных амбициях и заявила, что он начал брать на себя обязанности Линя как министра обороны. Случай неслыханный — жена Линя не была ни членом Политбюро, ни хотя бы высокопоставленным чиновником. Прежде жены высших китайских руководителей держались в тени, и вдруг такое выступление на Политбюро.

Высокого Ло на заседании не было. Когда он узнал о своем падении, ноги отказались держать его: крепкий мужчина не смог подняться по лестнице. Его взяли под домашний арест.

Для его семьи начался настоящий кошмар. Очень скоро его дочь, учившаяся в школе-интернате и не слышавшая новостей об отце, ехала домой на велосипеде по мосту Бэйхай напротив Чжуннаньхая. Вдоль арки моста шла элегантная балюстрада из резного мрамора. Сквозь густую завесу пыли, которую приносит в те места холодный сибирский ветер, девочка увидела, что ее догоняют три мальчика на велосипедах — близкие друзья, чьи родители тоже дружили с ее родителями. Проезжая мимо, мальчики обернулись к ней и пригвоздили ее к балюстраде такими холодными, презрительными взглядами, что она чуть не упала с велосипеда. Мальчики знали то, чего не знала она, — теперь ее отец враг. Эти взгляды — холодные, жестокие, нацеленные на то, чтобы ранить и сломать, — принадлежали тем, кого еще вчера она считала друзьями. Они стали для девочки символом грядущих лет.

Но Линь Бяо не был удовлетворен страданиями, которым подвергся Высокий Ло. Он попросил Мао осудить Ло за преступление, равное государственной измене, — за «желание узурпировать партию и государство». Мао не хотел идти на это, чтобы не потерять безвозвратно старого служаку. Поэтому несколько месяцев Высокого Ло не обвиняли в измене.

Но и Линь не спешил помогать Мао. 21 января 1966 года госпожа Мао приехала к нему поговорить о составлении пресловутого манифеста армии против искусства. Он разыграл полную готовность и даже отрядил на эту работу несколько армейских писателей, но после за ее спиной сказал им: «Цзян Цин больна… у нее паранойя… Слушайте, что она говорит, но сами говорите как можно меньше… Не высказывайте никакой критики о том, как управляется искусство…» В результате, когда в феврале госпоже Мао был представлен черновой вариант манифеста, она назвала его «совершенно бесполезным».

Тем временем Мао был близок к отчаянию. В том же феврале 1966 года мэр Пэн при поддержке Лю Шаоци выпустил всекитайскую «директиву», которая запрещала использовать политические обвинения для подавления культуры и работников культуры. Более того, он пошел еще дальше и скрыл инструкции Мао о начале кампании преследования. Партия ставила Мао весьма эффективные препятствия.

И это еще не все. Выпустив правила, мэр Пэн вылетел в Сычуань — будто бы инспектировать расположенную в этом горном районе оружейную промышленность. Там он предпринял нечто поистине поразительное. Он тайно встретился наедине с маршалом Пэн Дэхуаем, изгнанным туда в минувшем ноябре, когда Мао начал готовить почву для «большой чистки». О чем говорили между собой два Пэна, осталось неизвестным. Однако, учитывая момент и тот колоссальный риск, которому подвергал себя мэр Пэн (ведь он посетил заклятого врага Мао без разрешения и тайно), весьма вероятно, что они обсуждали возможность использования армии для того, чтобы остановить Мао.

В то время маршал Пэн находился фактически под домашним арестом и не обладал никакой властью, но по-прежнему пользовался в армии огромным уважением и авторитетом, особенно среди своих прежних подчиненных. Еще когда он был под домашним арестом в Пекине, несколько человек, включая высокопоставленного офицера службы безопасности Мао, рисковали многим ради того, чтобы увидеться с ним.

Информация о тайном визите мэра Пэна к маршалу могла не дойти до ушей Мао, но он, конечно, считал, что мэр Пэн преследует в Сычуани какие-то свои цели. Эти подозрения усилились, когда вскоре в Сычуань отправился маршал Хэ Лун (тот самый, которому советский министр обороны посоветовал «избавиться от Мао»), тоже под предлогом инспектирования оружейной промышленности. Мао полагал, что там готовится заговор. Вскоре он обвинил своих оппонентов в том, что они пытаются устроить «февральский военный переворот»[139]. О состоянии Мао в тот период можно судить по тому факту, что он увеличил дозу снотворного, которое обычно принимал, в десять раз; обычного человека такой уровень снотворного в крови мог просто убить.

Но Мао терзало не только это. Судя по всему, мэр Пэн обдумывал возможность войти в контакт с русскими; может быть, он хотел просить помощи у русских, чтобы предотвратить задуманную Мао чистку. Кремль пригласил КПК направить делегацию на очередной (XXIII) съезд КПСС, который должен был состояться в апреле 1966 года. Коллеги Мао прекрасно знали, что после нападок Малиновского, сделанных в ноябре 1964 года, Мао не хотел, чтобы кто-то из них посещал СССР (вдруг этот человек сговорится с Кремлем против него!), поэтому приглашение было рекомендовано отклонить.

Однако в начале марта 1966 года, после тайной встречи в Сычуани с маршалом Пэном, мэр Пэн, с согласия председателя Лю Шаоци, пересмотрел свою позицию и обратился к Мао с предложением — вероятно, партии следовало бы рассмотреть возможность принятия этого приглашения. Этот необычайный поворот, несомненно, увеличил подозрительность Мао. Мэр Пэн вскоре был обвинен в «связях с иностранным государством» и «попытке переворота». Вряд ли Мао почувствовал себя спокойнее, когда новый советский посол Сергей Лапин (с которым председатель Лю ранее имел очень откровенную беседу) ухитрился 24 февраля 1966 года поговорить «без протокола» с Лю на поле пекинского аэропорта, где оба они ожидали прибытия президента Ганы Кваме Нкрумы (свергнутого в тот самый день в результате переворота). Лапин сообщил, что приглашение для китайцев на съезд КПСС находится у него. «Дайте мне этот документ», — сразу отозвался Лю. Лапин сказал, что бумага в посольстве; но все последующие попытки передать ее Лю потерпели неудачу.

Мао давно подозревал, что между его коллегами и Москвой существует обширный заговор против него. В минувшем ноябре, в самом начале чистки Мао уволил и изгнал на крайний юг в Кантон человека, который осуществлял связь руководства страны с Москвой, — владевшего русским языком заведующего канцелярией ЦК КПК Ян Шанкуня. Позже в тюрьме у Яна и русскоязычных переводчиков, работавших с руководством Китая, настойчиво выбивали информацию о контактах с Москвой.

В жизни Яна произошло событие, которое особенно волновало Мао. Канцелярия Яна записывала все, произнесенное Мао, на пленку. Но до этого Мао не хотел, чтобы сохранялись какие-то записи, если они не были тщательно отредактированы. В прежние дни он обычно подносил спичку к телеграмме, как только она была отправлена. Придя к власти, он приобрел привычку всегда напоминать слушателям, чтобы они ничего не записывали. Однако это порождало неразрешимые проблемы — ведь слова Мао были приказами; в отсутствие записей подчиненным трудно было понять, что в точности сказал вождь, а потому иногда невозможно исполнить его приказание. Мао был вынужден разрешить записывать самое важное на бумаге или на пленке. С одобрения самого Мао канцелярия Яна в конце 1950-х годов начала установку необходимой записывающей аппаратуры. Но через пару лет один из операторов записи сделал большую глупость: желая поддразнить подружку Мао, он сказал ей, что слышал ее с Мао в поезде. «Я все слышал», — утверждал он, хотя на самом деле ничего не слышал. Подружка сказала Мао, и тот сразу приказал разобрать всю аппаратуру и уничтожить записи[140]. Все резиденции и автомобили Мао были тщательно обысканы. Хотя нигде ничего не нашли, Мао это не убедило. Он подозревал, что идея записывать его выступления была частью заговора, как-то связанного с председателем Лю и русскими. Все, кто принимал участие в этой работе, со временем были подвергнуты допросам, а немалая часть этих людей приняла страшную смерть.

В марте 1966 года все нити подозрений Мао сплелись воедино. В январе 1966 года Брежнев — первым из советских лидеров — посетил Монголию; там к нему присоединился министр обороны Малиновский, тот самый человек, который в свое время предлагал китайцам устранить Мао. Брежнев никогда не имел дело с Мао, зато знал Лю Шаоци. Он в роли хозяина принимал Лю, когда тот приезжал в СССР в 1960 году на Совещание представителей коммунистических и рабочих партий. Брежнев, в то время второй человек в партии после Хрущева, больше недели ехал вместе с Лю через всю Россию на Дальний Восток по Транссибирской железной дороге, они прекрасно поладили между собой. Теперь Брежнев подписал договор о взаимопомощи с лидером Монголии Юмжагийном Цеденбалом. В соответствии с договором советские войска вошли в Монголию и встали всего в 500 километрах по открытой равнине от Пекина. Войска привезли с собой ракеты класса «земля — земля», очевидно с ядерными боеголовками. Цеденбал, который в начале 1960-х не раз становился мишенью для заговоров Мао с целью свержения, готов был перенести борьбу с кликой Мао на территорию самого Китая.

Для Мао наступил критический момент. Ему была необходима помощь Линь Бяо — и немедленно. Он уступил требованиям Линя и дал согласие осудить начальника Генерального штаба Ло за «измену». 18 марта 1966 года Ло, пытаясь покончить с собой, бросился вниз с крыши своего дома. Попытка не удалась; ее, как обычно, сочли «предательством» партии. Ло был приговорен к самому ужасному наказанию. Позднее его подвергали «общественному осуждению». Ло выволакивали на сцену-эшафот в большой корзине, поскольку, спрыгнув с крыши, он сломал себе лодыжки. Изуродованные кровоточащие ноги свисали через край.

Через день после попытки Ло покончить с собой госпожа Мао обратилась к Линь Бяо с просьбой одобрить ее манифест «Уничтожить культуру». За прошедшее время Мао сам отредактировал манифест; в частности, он вынес имя Линь Бяо в заголовок («Товарищ Линь Бяо поручил товарищу Цзян Цин…»), стремясь подчеркнуть участие и поддержку Линя. Линь тут же подписал манифест и к концу месяца вынес на суд партии формальное требование — от лица армии — провести всестороннюю чистку.

Этот ход Линя подтолкнул еще одно ключевое лицо к окончательному определению своей позиции. Это был Чжоу Эньлай, которому до того момента удавалось сохранять двойственное положение. Теперь же Чжоу сказал мэру Пэну, что он присоединяется к Мао. С приходом Чжоу непобедимое трио — Мао, маршал Линь и Чжоу — окончательно сложилось; теперь всякая надежда на сопротивление была обречена.

14 апреля 1966 года манифест «Уничтожить культуру» госпожи Мао был опубликован. Еще через месяц Политбюро собралось, чтобы формально утвердить первый список жертв «большой чистки»; четыре крупных деятеля были названы «антипартийной кликой»: мэр Пэн, начальник Генерального штаба Ло, Ян Шанкунь, чиновник по связям с СССР и подозреваемый по делу о записях, и прежний начальник средств массовой информации Лу Динъи. Мао даже не счел нужным прийти; он просто приказал завизировать подготовленный им документ с обвинением четверки. На заседании царила атмосфера обреченности; там присутствовали двое из четырех членов «клики», а председательствовал Лю Шаоци. Лю прекрасно понимал, что лишь формально ведет заседание; он знал, что чистка в конце концов принесет гибель и ему самому, хотя на этот раз его имени не было в списке. Впервые ему изменило стальное коммунистическое воспитание. С очевидным гневом, который ему не удалось скрыть, он выразил протест в адрес Мао: «Нам приказано обсудить этот документ, но пересматривать ничего нельзя… Это ли не диктаторство?» Затем он спросил у мэра Пэна, который в документе был обвинен персонально, нет ли у него «каких-нибудь жалоб». Мэр, который прежде так храбро вел себя, ответил: «Никаких жалоб». Лю дал ему еще один шанс высказаться; он задал вопрос: «Вы за или против?» Мэр повесил голову и промолчал. Затем Лю попросил тех, кто за, поднять руки. Подняли все, включая мэра Пэна и самого Лю.

Вскоре члены «клики» были сняты с должностей и арестованы. Весь цинизм Мао в отношении к этому делу явно проявился в беседе, которая состоялась у него через месяц с лидером Вьетнама Хо Ши Мином. Мао заявил, что четверо обвиненных были «с националистами». Когда Хо усомнился в справедливости этого абсурдного обвинения, Мао не моргнув глазом ответил: «У нас пока нет надежных доказательств, только подозрения».

На прошедшем майском заседании Политбюро роль инквизитора Мао играл Линь Бяо. Подняв сжатый кулак, он угрожающе оглядел собравшихся и объявил, что всех, кто противостоит Мао, необходимо «уничтожить, вся страна должна потребовать их крови». Речь его была полна грубых личных оскорблений, а своих противников он именовал «сукиными детьми».

Как ни странно, в своей речи Линь откровенно говорил о возможности государственного переворота — вопросе, который в обычное время был под запретом. Мао сам приказал ему говорить об этом, чтобы «удавить в зародыше» всякие мечты о дворцовом перевороте. Линь объяснил присутствующим, что Мао готовился к возможному перевороту не один год, особенно «в последние месяцы», когда он «обратил на это особое внимание и принял многочисленные меры для предотвращения… переворота». Мао «расставил войска и людей… и провел подготовку в наиболее важных службах и объектах, таких как радиостанции, армия и полиция. Вот чем председатель Мао занимался в последние месяцы…». Он также сообщил, что Мао принимал возможность переворота настолько серьезно, что «на много дней потерял сон».

Мао и в самом деле принимал меры против возможной попытки переворота. В столицу были введены армейские части под командованием людей Линя. «Мы перевели еще две дивизии в [пекинский] гарнизон, — сказал Мао министру обороны Албании. — Теперь у нас в Пекине три пехотные дивизии и одна механизированная, всего четыре дивизии. Только поэтому вы можете поехать куда угодно и мы можем поехать куда угодно». В рядах личной охраны Мао Цзэдуна была проведена жестокая чистка: из трех заместителей начальника один погиб страшной смертью, а двое чудом остались в живых. Единственным, кого не тронули, был ее шеф, доверенный «гофмейстер» Мао Ван Дунсин. И в милиции — единственной, кроме армии, организации, которая имела доступ к оружию, — были арестованы руководители министерства и Пекинского управления, так как оба в прошлом были связаны с председателем Лю. Еще одной жертвой предосторожностей Мао стал монгол по национальности, руководитель Внутренней Монголии Уланьфу. Эта провинция занимала важное положение, так как граничила с союзной Советскому Союзу Монголией. В том роковом мае 1966 года Уланьфу был арестован.

Укрепляя позиции Мао, Линь Бяо не забывал и о собственных интересах. Кроме начальника Генштаба Ло, предметом его особой ненависти был еще один из членов «четверки» — шеф средств массовой информации Лу Динъи, причем по необычной причине. Жена Лу Динъи страдала шизофренией, и от ее болезни страдала госпожа Линь. Больная женщина засыпала Линей десятками оскорбительных анонимных писем, в которых утверждала, что госпожа Линь гуляет направо и налево, что у нее был роман с Ван Шивэем, диссидентом и лидером юных добровольцев Яньаня, а отцом их детей, возможно, является не Линь. Часть писем была адресована детям Линей и содержала непристойное описание предполагаемой сексуальной жизни их матери; некоторые были подписаны именем мстителя из романа Дюма «Монте-Кристо». Но госпожа Лу не получила психиатрической помощи, в которой нуждалась; вместо этого 28 апреля 1966 года она была арестована и следующие двенадцать лет провела в аду.

На одном из майских заседаний Политбюро Линь выложил на стол перед присутствующими документ следующего содержания:

«Я торжественно заявляю:

1. Е Цюнь [супруга Линя] была девственницей, когда вышла за меня замуж, и с тех пор она добродетельна.

2. У Е Цюнь не было никаких любовных отношений с Ван Шивэем.

3. Тигр и Додо наши с Е Цюнь родные сын и дочь.

4. Все написанное в контрреволюционных письмах [госпожи Лу] полная чепуха.

Линь Бяо.

14 мая 1966 г.».

В Политбюро впервые был представлен столь колоритный текст.

Такой поступок выглядит нелепым. Тем не менее Линь Бяо преследовал конкретную цель. Ему необходимо было срочно очистить имя жены от всех подозрений, так как она должна была стать важной фигурой на политической сцене в качестве его личного представителя. Сам Линь Бяо не любил посещать любые собрания и встречаться с людьми.

У госпожи Линь тоже были психические отклонения. Она была живым сгустком энергии, а муж-маршал ее не удовлетворял, что создавало постоянные сексуальные проблемы. Со временем она стала очень эксцентричной и несколько раз доводила свою дочь Додо до попытки самоубийства, первая из которых произошла в 1964 году. Как и госпожа Мао, госпожа Линь от неудовлетворенности превратилась в истеричку и теперь искала самовыражение в политических интригах, но менее одиозных, чем у госпожи Мао. Она выполняла роль помощницы мужа и отдавала приказания от его имени.

«Большая чистка» Мао стала возможной благодаря грязной сделке с закадычным дружком Мао — Линь Бяо.

Глава 48 «Большая чистка» (1966–1967 гг.; возраст 72–73 года)

В конце мая 1966 года Мао учредил новую организацию — Группу по делам культурной революции (ГКР), которая должна была помогать ему проводить чистку. Ее номинальным руководителем стал бывший секретарь Мао Чэнь Бода, а реально возглавила группу госпожа Мао. Специалист по чисткам Кан Шэн стал при группе «советником». Эта группа вместе с Линь Бяо и Чжоу Эньлаем образовала новое ближайшее окружение Мао.

В этот период культ личности Мао взлетел на небывалую высоту. Лицо Мао прочно обосновалось на первой странице «Жэньминь жибао», где также ежедневно печаталась колонка его цитат. Вскоре начали появляться значки с головой Мао; в общей сложности их было изготовлено около 4,8 миллиарда. Были отпечатаны еще большим тиражом «Избранные произведения» Мао; количество его портретов (1,2 миллиарда) было больше, чем жителей в Китае. В то лето каждому китайцу вручали «Маленькую красную книгу» — цитатник Мао. Его предписывалось повсюду носить с собой и демонстрировать на всех публичных мероприятиях, а содержимое книжечки нужно было ежедневно цитировать.

В июне 1968 года Мао усилил запугивание общества. Главным инструментом террора он избрал молодых людей — учащихся школ и университетов, естественных питомников разных активистов. Учащимся было предписано осудить своих учителей и чиновников от образования за то, что они отравляли их мозг «буржуазными идеями», а также допекали экзаменами, которые с этого момента были отменены. Это послание выплеснулось громадными буквами на первую страницу «Жэньминь жибао», сурово и четко зазвучало по радио из установленных повсюду громкоговорителей, создавая атмосферу, от которой кровь одновременно закипала и стыла в жилах. Учителя и администраторы в сфере образования были выбраны первыми жертвами чистки, потому что именно эти люди несли культуру обществу; кроме того, эту группу людей проще всего было кинуть на растерзание обезумевших толп молодежи — они всегда были под рукой.

Молодежи объявили, что ее роль — «охранять» Мао, а как учителя могли навредить Великому кормчему и какие ему могли угрожать опасности — объяснять не стали. Но многие откликнулись на этот призыв с энтузиазмом. При власти Мао никому не позволялось участвовать в политическом процессе, и страна буквально кишела неудовлетворенными активистами. Они были лишены обычных почти для любого общества возможностей: например, сесть в кружок и поспорить. Теперь же у них вдруг появился шанс. Всем, кто интересовался политикой, эта перспектива показалась очень привлекательной. Молодые люди начали объединяться в группы.

Для верности — чтобы студенты всегда были под рукой для выполнения его повелений — Мао распорядился прекратить занятия в школах с 13 июня. «Теперь занятия прекращены, — сказал он, — а молодых людей накормили. Они сыты, энергичны и хотят бунтовать. Что им остается делать, кроме бунта?» Долго ждать не пришлось. Насилие вспыхнуло всего через несколько дней. 18 июня толпа выволокла на площадь несколько десятков учителей и работников Пекинского университета. С ними грубо обращались, мазали лица грязью, надевали на головы шутовские колпаки. Их заставляли вставать на колени, некоторых избивали, к женщинам непристойно приставали. Подобное происходило по всему Китаю, и вскоре по стране прокатилась волна самоубийств.

24 июня 1966 года одна такая группа из пекинской средней школы вывесила плакат (дацзыбао), который они, желая показать, что хотят охранять Мао, подписали звонким названием «красные охранники» (хунвейбины). Их творение было полно лозунгов: «Долой «человеческие чувства»!», «Мы будем яростными!», «Мы втопчем вас [врагов Мао] в землю и раздавим!». Зерна ненависти, посеянные Мао, взошли и были готовы для жатвы. Теперь он мог спустить с цепи обманутых им подростков — наиболее поддающуюся влиянию и склонную к насилию часть общества.

Мао контролировал происходящее из провинции. Он уехал из столицы еще в ноябре, запустив в действие механизм чистки. В Пекине теперь было небезопасно: столица была полна врагов, от которых ему хотелось избавиться, и находилась в неприятной близости от русских войск на границе Внешней Монголии. В течение восьми с лишним месяцев Мао держался подальше от столицы — далеко на юге, непрерывно переезжая с места на место.

Одновременно Мао отдыхал и запасался энергией для будущих потрясений. Он гулял по туманным склонам холмов вдоль озера в Ханчжоу и вовсю флиртовал на танцевальных вечеринках, которые устраивал дважды в неделю. В июне, когда разворачивались эти события, он провел часть времени на одной очень уютной вилле, где прежде никогда не бывал, — недалеко от его родной деревни Шаошань. Он приказал построить эту виллу семь лет назад, во время предыдущего визита на родину. Тогда он плавал в бассейне и, очарованный спокойной красотой окружающей природы, сказал местному руководителю: «Какое спокойное местечко. Не построишь ли ты здесь хижину, где я мог бы поселиться, когда уйду в отставку?» Поскольку этот руководитель вскоре попал под чистку, ничего не было сделано; но Мао годом позже — в разгар голода — вновь поднял этот вопрос. Так возник «Проект 203» — строительство гигантского сооружения из стекла и металла, получившего название «Дээшуайдун». При этом всю гряду холмов закрыли, а местных крестьян выселили. Были запланированы вертолетная площадка и железнодорожная ветка, а позже к ним добавили убежище, где можно было бы укрыться от землетрясения или атомной бомбы. Мао провел в этой резиденции одиннадцать дней неистовою июня и больше никогда там не бывал.

Окружали это серое и нелепое в этом месте, безобразное здание нежно-зеленые холмы, пылавшие живым ковром диких цветов, а задней частью резиденция выходила на родовое кладбище семейства Мао. Парадный вход смотрел на горный пик Голова Дракона — благоприятное по фэн-шуй обстоятельство. Это понравилось Мао, и он принялся весело обсуждать со свитой достоинства места с точки зрения фэн-шуй.

Находясь едва ли не на окраине родной деревни, Мао тем не менее не встретил ни одного местного жителя. На пути к вилле одна маленькая девочка разглядела его в машине и рассказала об этом родным. Тут же появилась милиция, и семью предупредили со всей серьезностью: «Вы не видели председателя Мао! Не смейте больше об этом рассказывать!» На специально устроенном собрании деревенских жителей предупредили: они не должны думать, что Мао находится рядом. Мао проводил большую часть времени за чтением и размышлениями. Он даже не ходил плавать, хотя бассейн был у самого порога дома.

К концу июня он был готов вернуться в Пекин и начать новый этап чистки. По пути он остановился в Ухане и 16 июля больше часа плавал в Янцзы, где за ним наблюдали десятки тысяч человек. Как и знаменитый заплыв десятилетней давности, новый должен был дать понять врагам Мао, что и в семьдесят два года у него хватит здоровья, силы и воли для страшной битвы. Однако на этот раз символический жест предназначался не только врагам, но и населению в целом, особенно молодежи. Его смысл был сжато выражен одним лозунгом: «Смело вперед за председателем Мао сквозь ветер и волны!» Этот лозунг, доносившийся постоянно из множества громкоговорителей, оказал сильное воздействие на многие беспокойные головы. Мао распорядился, чтобы средства массовой информации разрекламировали его заплыв как можно больше, даже за рубежом, и 18 июля 1966 года вернулся в Пекин. Он сразу взял дело в свои руки и часто председательствовал на заседаниях Группы по делам культурной революции, лично направляя чистку. Кроме того, он каждый день встречался с Чжоу Эньлаем, который занимался текущими делами.

Мао не стал возвращаться в свой прежний дом, сославшись на то, что ему не понравилась новая отделка в нем. Неожиданно он выбрал для себя жилище в другой части Чжуннаньхая — раздевалку при бассейне, которую сделал главной резиденцией на следующие десять лет. Мао переехал туда не для того, чтобы плавать, а таким образом принял меры предосторожности против подслушивания. Он боялся, что за время его отсутствия в резиденции могли появиться жучки и даже что-то похуже.

В этих ничем не примечательных раздевалках Мао подготовил и претворил в жизнь террор «красного августа»; он хотел запугать весь народ и сделать его еще покорнее. 1 августа он сообщил первой группе «красных охранников», которые в своих дацзыбао поклялись «быть яростными» и «топтать» врагов Мао, о своей «неистовой поддержке». Затем он распространил свое письмо вместе с агрессивными дацзыбао в Центральном комитете партии и дал понять высшим государственным чиновникам, что им следует поощрить и выдвинуть хунвейбинов. По правде говоря, многие из этих чиновников уже значились в черных списках Мао, но пока он использовал их для распространения террора — того самого террора, который вскоре должен был поглотить их самих. Следуя наставлениям Мао, эти чиновники советовали своим детям организовывать группы хунвейбинов, а дети передавали совет своим друзьям и приятелям. В результате молодежные группы росли как грибы, и каждую из них непременно возглавлял кто-то из детей высшего руководства.

Узнав от отцов и друзей, что Мао поощряет насилие, хунвейбины сразу пустились во все тяжкие. Начались зверства. 5 августа в пекинской школе для девочек, где собралось множество детей высшего руководства страны (в этой школе учились и две дочери Мао), произошел первый известный случай гибели человека от пыток школьников. Девочки пинали и топтали директора школы — пятидесятилетнюю мать четверых детей, поливали ее кипятком. Затем ей приказали носить взад-вперед тяжелые кирпичи; когда женщина спотыкалась, ее били тяжелыми армейскими ремнями с латунными пряжками и утыканными гвоздями деревянными палками. Вскоре она упала и умерла. Тогда самые активные школьники доложили об этом новому руководству. Они не получили приказа прекратить — значит, им было дано ясное указание продолжать в том же духе.

Вскоре сам Мао публично и откровенно призвал к насилию. 18 августа он в военной форме, которую не надевал с 1949 года, стоял у ворот Тяньаньмыни и принимал парад сотен тысяч хунвейбинов. После этого о хунвейбинах написали национальные газеты и о них узнала вся страна, а вместе с ней и весь мир. Школе для девочек, где произошло убийство директора, предоставили почетное право делегировать представителя на площадь Тяньаньмынь, который надел на руку Мао повязку хунвейбинов. Был опубликован диалог Мао и этой девочки: «Председатель Мао спросил ее: «Как тебя зовут?» — «Сун Биньбинь», — ответила она. Председатель Мао задал вопрос: «Это «Бинь» в твоем имени — как в слове «образованная и нежная»?» Девочка сказала: «Да». Председатель Мао дал ей совет: «Будь яростной!»

Сун Биньбинь изменила свое имя на «Будь яростной», а ее школа стала называться «Красной яростной школой». Зверства в школах и университетах множились день ото дня. Они начались в Пекине, а затем распространились по всей стране: пекинские хунвейбины разъехались по всему Китаю, чтобы показать, как нужно избивать свои жертвы и заставлять их слизывать с земли собственную кровь. Провинциальных юнцов приглашали в Пекин, где объясняли, что Мао выдал им разрешение на разрушение и насилие. Для облегчения этих поездок Мао распорядился сделать проезд вместе с проживанием и питанием во время путешествия бесплатным. На протяжении следующих четырех месяцев в Пекине побывали 11 миллионов молодых людей, а сам Мао семь раз появился на площади Тяньаньмынь, где молодежь постоянно собиралась громадными и возбужденными, но хорошо управляемыми толпами.

Во всем Китае почти не осталось школы, где не прошли бы зверства. Учителя не были их единственными жертвами. 1 августа 1966 года в письме к хунвейбинам Мао выделил и похвалил группу воинственных подростков, которые разделили учеников своей школы по социальному происхождению. Учеников из нежелательных семей они окрестили «черными» и принялись постоянно подвергать оскорблениям и издевательствам. Мао заметил, что «неистово поддерживает» этих активистов, одобряет их действия. В той школе для девочек, где директор была замучена до смерти, «черных» привязывали веревками за шею, били и заставляли говорить: «Я сучий выродок. Я заслуживаю смерти».

С подачи Мао такая практика быстро распространилась на все школы. Появилась «теория родословной», выражением которой стал короткий куплет, нелепый и жестокий: «Сын отца-героя — всегда великий человек; отец-реакционер рождает только ублюдков!» Многие дети из семей высокопоставленных чиновников, преобладавшие в рядах хунвейбинов в начальный период, радостно распевали этот куплет, не подозревая, что подлинной мишенью кампании были их отцы-герои. На первом этапе Мао использовал этих детей в качестве оружия против других детей. Руководитель Сычуани, вернувшись из Пекина, указал цель своему сыну, который занимался организацией группы хунвейбинов: «Культурная революция — продолжение борьбы коммунистов против националистов… Теперь наши сыновья и дочери должны сражаться с их [националистов] сыновьями и дочерьми». Он не сказал бы этого, если бы не знал мнение Мао на сей счет.

Через некоторое время Мао велел хунвейбинам расширить их деятельность и перенести ее на все общество. На этот раз мишенью стали работники культуры и сама культура. 18 августа Мао, стоя рядом с Линь Бяо на площади Тяньаньмынь, призвал хунвейбинов «уничтожить… старую культуру» по всей стране. Первым делом юнцы накинулись на традиционные уличные вывески и таблички с названиями улиц; их сбивали молотками, а названия меняли. Как и во время других революций, пуритане начали поход против тех, кто хоть чем-то отличался от них. Длинные волосы, юбки и туфли с подобием высоких каблуков оказались вне закона; прямо на улицах подростки с ножницами набрасывались на нарушителей и кромсали все подряд. С этого времени разрешалось носить только туфли на низком каблуке и неуклюжие пиджаки и брюки нескольких утвержденных цветов, похожие на военную форму.

Но Мао было нужно нечто более страшное. 23 августа он объявил новым властям: «В Пекине недостаточно хаоса… Пекин слишком цивилизован». Поскольку Пекин показывал пример всей стране, а провинции с готовностью подражали столице, это был верный способ насадить террор в общенациональном масштабе. В тот же день группы подростков-хунвейбинов, среди которых было много девочек, заполнили двор Пекинского общества писателей. К этому моменту среди хунвейбинов прочно утвердилась мода на «форму»: зеленый костюм полувоенного типа — зачастую обычная одежда, выкрашенная в зеленый армейский цвет, но иногда настоящая военная форма, Доставшаяся от родителей, красная повязка на левой руке, цитатник Мао в руке и обязательно кожаный ремень с тяжелой латунной пряжкой. Вооруженные таким образом хунвейбины обрушили град ударов на самых известных писателей страны, более двадцати человек. Одновременно с избиением под лучами палящего солнца, на шеи писателям на тонкой проволоке повесили большие деревянные плакаты с оскорбительными надписями.

Затем несчастных отвезли на грузовике в старый конфуцианский храм, где размещалась главная пекинская библиотека. Туда же доставили оперные костюмы и декорации и устроили из них костер. Около тридцати ведущих китайских писателей, оперных певцов и других деятелей искусства заставили встать перед костром на колени и вновь начали бить палками и тяжелыми ремнями. Одной из жертв был шестидесятидевятилетний писатель Лао Шэ, которого режим прежде превозносил как «народного художника». На следующий день он утопился в озере.

Место действия, декорации и сами деятели искусств должны были символизировать «старую культуру». Все жертвы — очень известные люди, — очевидно, были выбраны высшим руководством, так как до этого трагического момента они были признанными звездами. Не может быть сомнений, что все представление было спланировано и поставлено властями; плохо организованные группы хунвейбинов не смогли бы это устроить самостоятельно.

Мао увеличил возможности для организации насилия, выпустив 21 и 22 августа подробные и откровенные приказы для армии и милиции. В них говорилось, что военные и милиционеры «ни в коем случае не должны вмешиваться» в забавы юнцов; было также сказано, что «даже стрельба холостыми… полностью запрещается».

Чтобы усилить террор и приблизить его к каждому дому, Мао заставил молодых погромщиков устраивать набеги на неугодных власти людей, имена и адреса которых хунвейбины получали у руководителей разного ранга. Глава Сычуани, например, распорядился, чтобы провинциальный департамент, курировавший ведущих деятелей культуры, передал списки этих людей группе хунвейбинов, которой руководил его сын; он мог сделать это только по прямому распоряжению Мао.

24 августа министр МВД Китая Се Фучжи распорядился, чтобы его подчиненные передали такие списки отрядам хунвейбинов. Отвечая на вопрос «А если хунвейбины убьют этих людей?», Се так определил свою позицию: «Если людей забивают насмерть, это нас не касается», «Хватит подчиняться прежним правилам», «Если вы задержите тех, кто забивает людей насмерть… вы совершите большую ошибку». Он заверил недоверчивых подчиненных: «Премьер Чжоу поддерживает нас».

С благословения властей хунвейбины врывались в дома, жгли книги, резали картины, топтали грампластинки и музыкальные инструменты — ломали все, что имело хоть малейшее отношение к культуре.

Они «реквизировали» ценности и избивали владельцев. Кровавые набеги на дома граждан прокатились по всей стране, и «Жэньминь жибао» называла их «великолепными». Многие владельцы культурных ценностей были до смерти замучены в собственных домах. Некоторых из них силой тащили к импровизированным камерам пыток, в которые превратились кинотеатры, театры и стадионы. По улицам носились пьяные от крови хунвейбины, пылали костры и слышались крики жертв — все это можно было увидеть и услышать на улицах летними ночами 1966 года.

Чжоу Эньлай составил небольшой список известных людей, которых следовало пощадить. Позже это принесло ему незаслуженные лавры «спасителя» людей. На самом деле Мао сам 30 августа приказал Чжоу составить такой список, причем по утилитарной причине. Причина, по которой составление списка было поручено Чжоу, состоит в том, что именно он руководил этой бойней. Ему не принадлежит заслуга в спасении некоторых людей. В списке было всего несколько десятков имен. А по официальной статистике только в августе — сентябре в Пекине подверглись набегам (они непременно сопровождались физическим насилием) 33 695 домов; было замучено или забито до смерти 1772 человека.

Чтобы не допустить полного хаоса, Мао поручил Чжоу Эньлаю сказать на митинге хунвейбинов на площади Тяньаньмынь 31 августа: «Подавляйте словом, а не насилием». После этого большая часть хунвейбинов отказалась от насилия, выполняя новую установку Мао. Кое-кому из жертв удалось спастись, защитившись от мучителей этими словами. Но зверства по-прежнему оставались безнаказанными, и насилие продолжалось.

Одной из целей, которые преследовал Мао во время набегов на дома, было превращение хунвейбинов в узаконенных бандитов и использование их в этом качестве. Молодежные банды конфисковывали золото, серебро, платину и драгоценности тоннами, не говоря о миллионах долларов — все это шло в государственные хранилища. Туда же попадало множество бесценных древностей, картин и старинных книг. В результате грабежа и бессмысленного уничтожения на месте в частных руках практически не осталось никакого ценного имущества; кое-что из добычи было продано за границу ради получения валюты.

Нескольким высшим государственным лицам было позволено выбрать кое-что для себя из этой добычи. Госпожа Мао выбрала золотые французские часы-кулон, усеянные жемчугом и бриллиантами, и заплатила за них царскую цену — 7 юаней. Это соответствовало «некоррупционной» практике маоистского руководства — лидеры государства непременно платили за пустяки, но никогда и ничего не платили за свои виллы и слуг, за право пользования личными самолетами, поездами и другими дорогостоящими услугами. Кан Шэн, любитель старины, даже устроил несколько частных набегов, послав под видом хунвейбинов собственных мародеров. Сам Мао тоже украл тысячи старинных книг. После стерилизации ультрафиолетовыми лучами эти книги заняли место на полках его громадной гостиной; их корешки образовали фон для фотографий вождя с мировыми лидерами и другими важными иностранными гостями. Киссинджеру показалось, что эта комната скорее напоминает «приют ученого». На самом деле в ней (по причине неизвестной для американского гостя) было больше общего с одним из замков Геринга, где на стенах висели чудесные картины, украденные у жертв нацизма.

Режим получил от этих набегов еще и дополнительное жилье. Жилья очень не хватало, так как для обычных горожан при коммунистах практически ничего не строилось. Теперь же пострадавшие от набегов семьи ютились в одной или двух комнатах, а на оставшуюся их площадь селились соседи. В результате, что неудивительно, складывались мучительные для всех отношения.

Некоторые семьи, подвергшиеся набегам, были изгнаны в деревню, ускоряя процесс превращения крупных городов в «чистые» промышленные центры, уже начатый Мао. Меньше чем за месяц, начиная с конца августа, из Пекина были изгнаны почти 100 тысяч человек. Одному свидетелю довелось видеть огромный зал ожидания пекинского вокзала, забитый детьми, которые ждали отъезда в изгнание вместе с родителями. Хунвейбины заставили детей встать на колени и принялись ходить между ними, нанося удары по голове тяжелыми пряжками ремней. Некоторые этим не ограничивались, а поливали их на прощание обжигающей горячей водой. Остальные пассажиры пытались найти место, куда можно было бы спрятаться.

Летом 1966 года хунвейбины терроризировали все города, большие и маленькие, и даже некоторые сельские районы. «Родной дом» с книгами и любыми предметами, как-то связанными с культурой, стал опасным местом. Напуганные граждане, опасаясь, что хунвейбины ворвутся к ним и станут мучить, если найдут в доме «культуру», жгли свои книги или продавали их на макулатуру, уничтожали произведения искусства. Таким образом Мао удалось удалить культуру из миллионов китайских домов. Вне домашнего круга он тоже был близок к исполнению давней заветной мечты — стереть прошлое Китая из сознания своих подданных. Было разрушено большое количество исторических памятников — наглядных свидетельств великого прошлого нации, которым прежде удавалось избежать ненависти Мао. Так, в Пекине были снесены 4922 из 6843 памятников, которые в 1958 году еще были целы.

Кроме списка людей, существовал и список памятников, которые предполагалось сохранить, — это был короткий список. Мао хотел сохранить такие памятники, как ворота Тяньаньмыни. Запретный город и некоторые другие исторические памятники были взяты под охрану и закрыты; население таким образом было лишено доступа даже к небольшой уцелевшей части культурного наследия. Не обошла судьба ведущего китайского архитектора Лян Сычэна; он неосторожно заметил, что желание Мао видеть в Пекине «сплошные трубы» вызывает в воображении «ужасные картины, думать о которых невыносимо». Теперь его подвергали публичным унижениям и оскорблениям, на его дом устраивали набеги. Его коллекция книг была уничтожена, а его семья изгнана в одну крохотную комнатку с разбитыми окнами, где пол и стены временами покрывал лед. Лян долго болел и умер в 1972 году.

В противоположность распространенному мнению, большая часть разрушений происходила по указаниям властей, а не по инициативе молодежи. До 23 августа 1966 года, когда Мао упрекнул хунвейбинов в «излишней цивилизованности», вандализма по отношению к историческим памятникам не было совсем. Первая статуя — статуя Будды в Летнем дворце в Пекине — была разбита в тот же день, сразу после речи Мао. И всякий раз за разрушением значительного памятника наблюдали специалисты; наиболее ценные предметы изымались в пользу государства, а все остальное увозили в переплавку или на свалку.

Учрежденная Мао Группа по делам культурной революции издала приказ об осквернении жилища человека, само имя которого было символом китайской культуры, — Конфуция. Его дом-музей в Шаньдуне был очень богатым, так как поклониться Конфуцию приезжали императоры и художники. Одни заказывали памятники, другие преподносили музею в дар свои творения. Местным жителям было приказано разрушить музей, но они не спешили повиноваться. Тогда из Пекина направили хунвейбинов. Перед отъездом они приняли торжественное обещание, в котором говорилось, что мудрец был «врагом и соперником, способным погубить учение Мао Цзэдуна». Мао в самом деле ненавидел Конфуция, так как по его учению правитель должен заботиться о своих подданных. Как говорил Мао, «Конфуций — это гуманизм… или, говоря иначе, народоцентризм».

В процессе уничтожения культуры госпожа Мао также играла ключевую роль в качестве политического руководителя. Она позаботилась о том, чтобы при жизни Мао культура не могла возродиться. Благодаря ей в последнее десятилетие жизни Мао, вплоть до 1976 года, старые книги оставались запрещенными. В немногочисленных общедоступных книгах, которые вышли в этот период, почти на каждой странице можно было видеть цитаты Мао, выделенные жирным шрифтом. В это десятилетие появились, конечно, новые картины и песни, но все они преследовали идеологические цели и восхваляли Мао. Фактически к показу были разрешены только восемь «образцовых революционных представлений» и несколько фильмов, к созданию которых приложила руку сама госпожа Мао. Китай превратился в культурную пустыню.

К середине сентября 1966 года страна была уже сильно запугана, а Мао чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы начать охоту на свою главную добычу: партийных чиновников. 15 сентября Линь Бяо сообщил собранию хунвейбинов на площади Тяньаньмынь, что они должны изменить свою цель и «заняться разоблачением облеченных властью, идущих по капиталистическому пути». С тех пор их звали «идущими по капиталистическому пути». На самом же деле Линь и Мао имели в виду старых партийных функционеров, выражавших недовольство экстремистской политикой Мао. Мао собирался избавиться сразу от всех бывших соратников и потому призвал нападать на них по всему Китаю.

Для этой работы были сформированы новые группы, которые иногда тоже называли себя «красными охранниками», но больше известные как «бунтари» (цзаофани), так как выступали против собственных руководителей. Кроме того, цзаофанями в основном были взрослые люди. Первые группы хунвейбинов, состоявшие большей частью из подростков, теперь распались, так как создавали их дети высокопоставленных чиновников, тоже превратившихся теперь в объект преследования. Подростков-хунвейбинов Мао использовал, чтобы внушить ужас всему обществу. Теперь он двинулся на своих настоящих врагов — партийных чиновников, для; чего воспользовался более массовой и взрослой силой.

Цзаофани при откровенной поддержке Мао начали обвинять своих начальников в настенных дацзыбао и на шумных митингах. Но те, кто надеялся на ослабление диктаторского режима в партии, быстро поняли, что просчитались. Те, кто пытался получить доступ к своим досье (а у режима такие досье были на каждого) или оправдать подвергнутых партийному наказанию, сразу наткнулись на непреодолимые препятствия. В распоряжениях, поступающих из Пекина, указывалось, что партийное правление не должно было ослабевать, хотя на партийных чиновников велась широкая атака. Жертвам прошлых кампаний запретили вступать в организации цзаофаней.

Через несколько месяцев, которые потребовались на «разбег», в январе 1967 года Мао призвал цзаофаней «отобрать власть» у партийных боссов. Мао не делал различия между недовольными функционерами и теми, кто был ему полностью предан и не колебался даже во время голода. На самом деле у него не было способа отличить одних от других. Поэтому он решил сначала всех устранить, а затем поручить новым функционерам провести расследование. Населению сообщили, что партия с самого начала установления коммунистического режима находилась в руках негодяев («черной линии»). Никто не осмелился спросить: «Тогда почему власть должна оставаться в руках партии?» или «Где был Мао все эти семнадцать лет?». Это показывает, как глубоко укоренился страх в сердцах людей.

Главной задачей цзаофаней было избиение партийных кадров, о чем Мао мечтал многие годы. Некоторые цзаофани ненавидели своих партийных руководителей и были рады возможности отомстить. Другие жаждали власти и понимали, что единственный путь подняться — это быть безжалостными по отношению к «идущим по капиталистическому пути». Кроме того, было много «обычных» головорезов и садистов.

Сталин проводил свои чистки при помощи элитной службы КГБ. Ее сотрудники быстро уволакивали свои жертвы с глаз долой — в тюрьму, ГУЛАГ или на смерть. Мао же сделал так, чтобы большая часть репрессий происходила публично. Он заставил работников мучить и пытать своих непосредственных руководителей, что резко увеличило число палачей.

Одному британскому инженеру, работавшему в 1967 году в Ланьчжоу, довелось лишь мельком столкнуться с подлинной жизнью Китая в отдаленном уголке северо-запада. Через два дня после одного официального обеда он вдруг увидел висящий на фонаре труп. Это оказался хозяин, недавно принимавший его у себя. Чуть позже он увидел, как двух человек намеренно оглушали с помощью мегафонов — до такой степени, что они потеряли сознание. «Это делается для того, чтобы они не могли больше слышать реакционных речей», — объяснил ему сопровождающий.

Первым из высокопоставленных чиновников был замучен насмерть министр угольной промышленности; это произошло 21 января 1967 года. Мао ненавидел его, так как в свое время министр выступал против «большого скачка» и самого Мао. Этого человека выставляли на потеху организованных толп, с неистовой силой выкручивали назад руки — эта пытка называлась «самолет». Однажды его, окровавленного и без рубашки, швырнули на скамью при минусовой температуре, а несколько негодяев набросились на него и принялись резать маленькими ножами. В конце концов ему на шею повесили очень тяжелую железную плиту, которая притянула его голову к бетонному полу, после чего разбили голову тяжелыми пряжками ремней. Все это время его фотографировали, а снимки потом показали Чжоу и, конечно, Мао тоже.

Прежде при Мао пытки фотографировали редко, но во время «культурной революции» это стало распространенной практикой — особенно в тех случаях, когда речь шла о личных врагах Мао. Если вспомнить, что раньше Мао не любил оставлять свидетельства своих деяний для потомков, а тем более доказательства пыток, то наиболее верное объяснение перемены состоит в том, что Мао доставляло удовольствие рассматривать фотографии мучений своих врагов. Обвинительные митинги снимали на кинопленку, и Мао смотрел эти съемки на своих виллах. Некоторые из них показывали по телевидению в сопровождении аудиозаписей «образцовых представлений» госпожи Мао; жителей собирали и заставляли это смотреть (в те дни почти ни у кого не было собственных телевизоров).

Мао был во всех подробностях знаком с мучениями, которым подвергались его бывшие коллеги и подчиненные. Заместитель премьера Госсовета Цзи Дэнкуй позже вспоминал, как Мао изображал перед свитой мучительную позу «самолета», обычную для обвинительных митингов; он весело смеялся, когда Цзи рассказывал о том, что ему пришлось вытерпеть.

Со временем, через два или три года таких страданий, миллионы чиновников были отправлены в трудовые лагеря, известные под безобидным названием «кадровые школы имени 7 мая». В этих же лагерях оказались и работники культуры: художники, писатели, ученые, актеры и журналисты, которые при новом порядке Мао оказались лишними.

Замену для изгнанных чиновников чаще всего брали из армии; 27 января 1967 года Мао приказом ввел военных в каждое учреждение. За несколько следующих лет 2,8 миллиона военных стали новыми управленцами; 50 тысяч из них взяли на себя обязанности партийных чиновников среднего и высшего звена. Этим военным помогали работать на новых должностях цзаофани и некоторые прежние работники, которых сохранили для передачи опыта. Но армия дала основную часть новых функционеров за счет выполнения ее обязанностей по защите страны. Когда одна армейская часть уходила с побережья напротив Тайваня, чтобы взять на себя контроль над одной из внутренних провинций, ее командир спросил у Чжоу Эньлая, что будет в случае войны. Чжоу ответил: «В ближайшие десять лет войны не будет». Мао не верил, что Чан осмелится на вторжение.

В марте, когда новые функционеры были уже на местах, учащимся и студентам было приказано вернуться в учебные заведения, хотя там им оставалось только кусать локти. Все старые учебники и методики были уничтожены, а учителя были уничтожены или осуждены; никто не знал, что делать. Для большинства молодых людей нормальное образование еще на десять лет, до самой смерти Мао, оставалось недоступным.

В обществе в целом жизнь продолжалась. Экономика работала почти как обычно, если не считать мелких сбоев, вызванных сменой персонала. Магазины и банки, больницы, заводы, шахты, почта и, с некоторыми перерывами, транспорт работали практически нормально. Программа превращения в сверхдержаву не была парализована, как часто полагают, — наоборот, во время «культурной революции» ей дали беспрецедентный приоритет, а вложения в нее резко выросли. Сельское хозяйство работало не хуже, чем прежде.

Зато изменилась — даже если забыть о смене начальников — жизнь вне работы. Свободное время исчезло. Вместо него шли бесконечные, невероятно скучные и бьющие по нервам заседания, где читали и перечитывали работы Мао и статьи из «Жэньминь жибао». Людей сгоняли на многочисленные обвинительные сборища против «идущих по капиталистическому пути» и других людей, назначенных врагами. Всеобщая жестокость стала неотъемлемой частью повседневной жизни. В каждом учреждении была самая настоящая тюрьма, где пытали несчастных жертв, иногда до смерти. Было совершенно невозможно отдохнуть — практически не осталось ни книг или журналов, которые можно было бы почитать, ни фильмов, пьес или опер; по радио не передавали легкой музыки. Развлекали народ только отряды пропаганды мыслей Мао: они распевали цитаты Мао, положенные на немелодичную музыку, и танцевали воинственные танцы, размахивая цитатниками Мао. Даже восемь «образцовых представлений» госпожи Мао еще не были поставлены для широкой публики, так как ставить их можно было только под строгим — буквально драконовским контролем Центра.

Одной из задач новых функционеров была проверка старых кадров на предмет нарушений ими прежде приказов Мао, хотя бы в пассивной форме. Каждый из миллионов уволенных чиновников проходил через «следственную группу», подробно изучавшую его или ее прошлое. На самом верху этой пирамиды находилось «Разведывательное отделение» — строго засекреченная группа под председательством Чжоу Эньлая (Кан Шэн был его заместителем), сформированное из армейских офицеров среднего звена. Этот орган проводил расследование в отношении людей, которых Мао лично называл. Поскольку он стремился узнать, существовал ли сговор кого-то из высшего эшелона власти с русскими против него, главным в армии было дело Хэ Луна — несчастного собеседника советского министра обороны Малиновского, который считал необходимым избавиться от Мао. В это дело были вовлечены все бывшие подчиненные Хэ, а сам он в результате погиб.

«Разведывательное отделение» обладало правом арестовывать, допрашивать и пытать. Оно также давало рекомендации по назначению наказаний. На многих ордерах на арест и рекомендациях по выбору наказаний, включая смертные приговоры, имеется подпись Чжоу.

Пока подозреваемых допрашивали под пытками, пока люди, составлявшие прежде его опору, подвергались немыслимым страданиям, Мао развлекался. В Чжуннаньхае по-прежнему устраивали танцы с приглашенными девицами, а некоторые из них делили с Мао его большую кровать. Мао танцевал под мелодию песенки «Игривый дракон ухаживает за фениксом», которая была объявлена «порнографической» и давно запрещена его режимом. Дни шли, его коллеги один за другим исчезали из танцевального зала — одни попадали под чистку, другие просто теряли вкус к развлечениям. Настало время, когда Мао остался на танцплощадке единственным из руководителей страны.

Среди людей, которые еще оставались в высшем эшелоне власти, имел место всего один акт открытого неповиновения. В феврале 1967 года несколько членов Политбюро высказали свой протест по поводу преследований их коллег, крупных партийных функционеров. Давний последователь Мао Тань Чжэньлинь, отвечавший во время голода за сельское хозяйство (что показывает, как далеко он был готов зайти вместе с Мао), взорвался на заседании Группы по делам культурной революции: «Ваша цель — избавиться от всех старых кадров… Они десятки лет делали революцию, а кончили тем, что их семьи разбиты, а сами они умирают. Это жесточайшая борьба за всю историю партии, хуже, чем что-либо прежде». На следующий день он написал Линь Бяо: «Я дошел до последнего предела… я готов умереть, чтобы остановить их». Министр иностранных дел Чэнь И назвал «культурную революцию» «одной большой пыточной камерой».

Но эти уцелевшие члены элиты были либо преданными и давними последователями Мао, либо людьми, уже сломанными им. Перед лицом его гнева они не выдерживали и сдавались. Пользуясь неизменной поддержкой дуэта Линь Бяо и Чжоу, Мао мог спокойно изводить несогласных; когда все они в той или иной степени смирились, он протянул им оливковую ветвь мира. Мини-бунт, таким образом, был с легкостью подавлен.

Не так легко, как членов Политбюро, оказалось смирить бригадного генерала по имени Цай Тегэнь. Он считал возможным даже организовать партизанские силы; насколько известно, это единственный из высших офицеров, кому пришла в голову мысль попытаться «действовать как Мао» по отношению к самому Мао. Генерал был расстрелян, став высшим по званию офицером, казненным во время чистки. Он попрощался с другом, которого едва не расстреляли вместе с ним, попросил его продолжить борьбу и спокойно прошел к месту казни.

Были и поистине героические примеры сопротивления простых людей из народа. Один из них — замечательная молодая женщина, студентка Ван Жуифэнь, изучавшая немецкий язык. Ей было девятнадцать лет. 18 августа 1966 года она присутствовала на митинге на площади Тяньаньмынь; ее реакция на это событие продемонстрировала поразительную чистоту и независимость духа, не говоря о храбрости. Она решила, что это «в точности как у Гитлера», и написала Мао письмо, в котором задавала резкие вопросы: «Что выделаете? Куда ведете Китай?» «Культурная революция, — доказывала она Мао, — не массовое движение. Просто один человек с ружьем манипулирует массами. Я заявляю о своем выходе из Коммунистического союза молодежи…»

Еще одно письмо Ван Жунфэнь написала по-немецки; положив это письмо в карман, она взяла четыре бутылочки инсектицида и выпила их возле советского посольства. Она надеялась, что русские найдут ее тело и расскажут о ее протесте миру. Но она очнулась в тюремной больнице. Ее приговорили к пожизненному заключению. По нескольку месяцев кряду ее держали со скованными за спиной руками, так что ей приходилось кататься по полу, чтобы подобраться ртом к еде, которую просто бросали на пол ее камеры. Когда наручники разрешили снять, их пришлось распиливать, так как замок сильно заржавел. Эта необыкновенная молодая женщина пережила тюрьму — и Мао — и вышла на свободу; дух ее не был сломлен.

Глава 49 Горькая месть (1966–1974 гг.; возраст 72–80 лет)

В августе 1966 года Мао сместил Лю Шаоци. 5 августа, после встречи Лю в качестве председателя КНР с делегацией Замбии, Чжоу Эньлай по приказу Мао позвонил Лю и потребовал, чтобы тот перестал встречаться с иностранцами и появляться на публике без специального распоряжения. В тот же день сам Мао написал речь, направленную против Лю, которую зачитал через два дня Центральному комитету. В присутствии Лю он объявил о его смещении (но широкой публике ничего не сообщили). За день до этого Мао вызвал в Пекин Линь Бяо, чтобы почувствовать поддержку и быть более уверенным в себе в случае выражения протеста. Линь Бяо формально сменил Лю на посту второго лица после Мао.

Теперь Мао мог начать настоящее преследование человека, которого ненавидел больше всех. Он начал с жены Лю, Ван Гуанмэй. Мао знал, что Лю и его жена преданы друг другу; если он заставит страдать Гуанмэй, то нанесет Лю сильный удар.

Гуанмэй происходила из известной космополитичной семьи; ее отец был министром и дипломатом, а мать — важной персоной в системе образования. В юности Гуанмэй изучала физику в американском миссионерском университете, а в 1946 году получила приглашение учиться в Америке, в Мичиганском университете. Она собиралась его принять, когда под влиянием своей радикально настроенной матери приняла решение вступить в коммунистическую партию. Многие помнили, как в дни гражданской войны во время вечеринок на революционной базе Лю своей уверенной походкой пересекал деревенский ток, служивший танцплощадкой, кланялся и приглашал девушку на танец — так редко поступали партийные лидеры. Гуанмэй отличалась элегантным стилем, и Лю был сражен наповал. Они поженились в 1948 году, и их брак был очень счастливым, особенно для Лю, у которого до этого было несколько неудачных романов (и одна жена, казненная националистами).

Как только стало ясно, что Мао затаил зло на Лю (после «совещания семи тысяч» в январе 1962 года), Гуанмэй поддержала Лю в его противостоянии с Мао. Ее поведение ничем не напоминало поведение жен многих других лидеров, которые чаще всего уговаривали мужей склониться перед Мао. Следующие несколько лет она помогала Лю укреплять свои позиции. В июне 1966 года, когда Мао всеми силами насаждал насилие в школах и университетах, Лю предпринял последнюю отчаянную попытку остановить зверства и направил в учебные заведения «рабочие группы». Гуанмэй поехала с одной из таких групп в Пекинский университет Цинхуа, где у нее произошло столкновение с двадцатилетним активистом Куай Дафу. Сначала интерес Куая к политике был обусловлен чувством справедливости: еще во время голода мальчиком тринадцати лет он направил в Пекин петицию с жалобой на то, что чиновники нижнего звена преследуют крестьян. Но летом 1966 года, когда средства массовой информации начали писать, что «культурная революция» — это «борьба за власть», Куай почувствовал вкус к власти и начал мятеж с целью «отнять власть у рабочей группы». Рабочая группа посадила его на восемнадцать суток под арест в университетской спальне, и Лю своей властью утвердил это решение.

Ранним утром 1 августа Куай проснулся от визга тормозов и внезапно обнаружил перед собой Чжоу Эньлая. Куай был так ошеломлен, что забился в уголок дивана, не смея сесть по-человечески. Чжоу быстро успокоил его, сказав, что приехал по поручению Мао. Затем последовали вопросы о «рабочей группе» и о роли в ней госпожи Лю. Хотя с ним был стенографист, Чжоу делал записи сам. В пять часов утра, после трехчасового разговора, Чжоу пригласил Куая прийти вечером во Всекитайское собрание народных представителей. Куай пришел, и они разговаривали еще три часа. Мао использовал жалобы Куая как своего рода оружие; с этого момента Куай стал играть главную роль в атаке на супругов Лю.

25 декабря, накануне семьдесят третьего дня рождения Мао, Куай по приказу ГКР провел по Пекину демонстрацию из 5 тысяч студентов; следом за студентами ехали машины с громкоговорителями, из которых неслось «Долой Лю Шаоци!». Эта необычная демонстрация стала ступенькой в подготовке народа к объявлению председателя КНР врагом. Таким образом без официального заявления готовилось смещение Лю. Куай и его «демонстрация» позволили Мао сделать вид, что устранение Лю является ответом на требования народа.

Начиная с этого момента супругов Лю мучили бессчетными способами. На рассвете 1 января 1967 года Мао послал коллеге своеобразное новогоднее поздравление: по его приказанию работники Чжуннаньхая намалевали на внутренних стенах дома супругов Лю ужасные оскорбления. Позже там неоднократно появлялись угрозы, всегда все шло по плану, кроме одного случая.

Это произошло 6 января, когда группа Куая схватила дочь-подростка Лю по имени Пинпин. После этого Куай позвонил Гуанмэй и сказал, что девочку сбила машина, теперь она в больнице и требуется согласие на ампутацию. Родители тут же кинулись в больницу, и это привело цзаофаней в замешательство. Куай рассказывал: «Студентам не приходило в голову, что Лю Шаоци может приехать сам; все они были напуганы. Они знали, что не имеют права тронуть Лю Шаоци… Центр не давал никаких инструкций [о том, как обращаться с Лю Шаоци]. Мы не смели действовать наугад… Мы знали, что «Долой!» в политике может легко смениться на «Да здравствует!»… Без ясных и точных инструкций Центра в случае поиска виновных досталось бы нам. Поэтому мои приятели попросили Лю уехать, а оставили только Ван Гуанмэй».

Это признание наглядно показывает, как на самом деле работали цзаофани; они были трусливыми орудиями и сами сознавали это.

Поскольку это мероприятие не было санкционировано сверху, солдаты прибыли в больницу уже через несколько минут. Студенты засуетились и провели процедуру обличения Гуанмэй всего за полчаса. Пока это происходило, Куая позвали к телефону, отчего он, по его собственным воспоминаниям, «пришел в ужас, когда голос в трубке сказал: «Говорит Чжоу Эньлай». Чжоу приказал мне освободить Ван Гуанмэй: «Не бить и не унижать. Ты понял?» Я сказал: «Понял»… Он повесил трубку. Меньше чем через минуту позвонили еще раз. Это была Цзян Цин — в первый и единственный раз. Я взял трубку и услышал ее хихиканье. Она сказала: «Вы взяли Ван Гуанмэй. Это зачем же? Вы что, спятили? Не бейте ее и не унижайте». Она повторила слова Чжоу Эньлая и добавила: «Премьер обеспокоен и попросил меня позвонить вам. Как только закончите обвинение, отправьте Ван Гуанмэй обратно».

Так закончилась единственная спонтанная акция «бунтарей» против семьи Лю. Чжоу приказал освободить Гуанмэй вовсе не по доброте душевной — действия Куая не были санкционированы и не укладывались в планы Мао.

Следующим шагом Мао заставил привезти Лю к нему во Всекитайское собрание народных представителей в «Кабинет 118» для разговора наедине в середине ночи 13 января. Мао спросил: «Как ноги Пинпин?» — показав тем самым, что прекрасно осведомлен о «шутке», которую сыграли с супругами Лю. Затем он посоветовал Лю «почитать кое-какие книги» и упомянул два названия, причем в обоих присутствовало слово «механический»; Мао заявил, что эти книги принадлежат Геккелю и Дидро. Так Мао (в своем стиле) пытался воздействовать на Лю, чтобы он перестал быть неподатливым, добиваясь преклонения и раболепства. Лю не стал пресмыкаться и еще раз повторил предложение, которое делал уже много раз: он готов уйти в отставку, уехать из столицы и заняться крестьянским трудом. Он также просил Мао прекратить «культурную революцию», предложив себя в качестве ее единственной жертвы. Мао уклонился от прямого ответа и только посоветовал Лю следить за здоровьем. С этими словами он лично проводил Лю, своего ближайшего сотрудника на протяжении почти трех десятилетий, в последний раз к двери — и к медленной и мучительной смерти.

Через несколько дней в доме Лю отключили телефоны. Теперь председатель находился под полным домашним арестом; стены его дома были покрыты громадными оскорбительными плакатами и лозунгами. 1 апреля Мао официально объявил о смещении Лю широкой публике: «Жэньминь жибао» объявила Лю «крупнейшим сторонником капитализма». Сразу после этого Куай собрал толпу в 300 тысяч человек, чтобы унижать и оскорблять Гуанмэй. Чжоу заранее обсудил с Куаем детали акции, а в тот день его офис постоянно поддерживал связь с группой Куая по телефону. Госпожа Мао тоже приложила к этому руку; она сказала Куаю: «Когда Ван Гуанмэй была в Индонезии, то совершенно потеряла лицо перед китайцами. Она даже носила бусы!» Затем жена Мао обвинила Гуанмэй в том, что та носила традиционные китайские платья «и вела себя в Индонезии с Сукарно как шлюха», после чего потребовала от Куая: «Вы должны отыскать все эти вещи и заставить ее надеть их». Госпожа JVlao очень завидовала Гуанмэй, которая, выезжая за границу как жена председателя КНР, могла носить великолепную одежду. Сама она была вынуждена постоянно жить в Китае, где не разрешалось красиво одеваться.

Куай вспоминал, что жена Мао, «в сущности, разрешила унижать Гуанмэй… Нам позволялось оскорблять ее как вздумается». Гуанмэй заставили надеть традиционное китайское облегающее платье поверх теплой одежды, отчего ее тело стало казаться толстым и безобразным. На шею ей вместо жемчужного ожерелья повесили на нитке шарики для пинг-понга. Все это «представление» операторы снимали на кинопленку, несомненно для Мао, так как это не могло быть сделано без его разрешения.

Однако супругам Мао не удалось сломить Гуанмэй. На допросе перед экзекуцией она продемонстрировала необычайное бесстрашие, находчивость и красноречиво защищала мужа. Когда ее вытащили на сцену перед толпой, встретившей жертву кровожадными криками и поднятыми кулаками, палачи спросили: «Неужели ты не боишься?» Ее спокойный ответ произвел впечатление даже на них: «Нет, не боюсь».

Десятилетия спустя Куай с восхищением говорил о Гуанмэй: «Она была очень сильной… Она стояла выпрямившись и отказывалась склонять голову по приказу. Множество студентов набросилось на нее, ее бросили на колени, но онатутже поднялась. Гуанмэй было невозможно запугать. Она была полна гнева на Мао Цзэдуна, но не могла прямо сказать об этом». Позднее мужественная женщина написала Мао протестующее письмо.

Лю поступил так же; он писал снова и снова. Мао в ответ усиливал преследования; прежде чем покинуть Пекин 13 июля, он оставил ГКР подробные инструкции на этот счет. Как только он уехал, сотни тысяч цзаофаней встали лагерем возле Чжуннаньхая и через десятки мегафонов стали выкрикивать супругам Лю оскорбления — «собачье дерьмо» и прочее. Подчиненных Лю вытаскивали из-за стен Чжуннаньхая и тут же на месте устраивали гротескное судилище над ними.

В разгар этой кампании Лю предъявили требование «покорно склонить голову и признать свои преступления перед председателем Мао». Требование исходило от некоторых цзаофаней, якобы представлявших «массы». Но предъявил его Лю казначей Мао и глава его личной охраны Ван Дунсин, поэтому не оставалось сомнений, кто был кукловодом. Лю наотрез отказался. Предчувствуя худшее после такого вызова, Гуанмэй показала мужу бутылочку с таблетками снотворного, молча предлагая ему покончить жизнь самоубийством вместе с ней. Никто не произнес ни слова, так как они опасались, что их подслушивают; в этом случае таблетки у них почти наверняка отобрали бы. Лю покачал головой.

Мао знал, что сила Лю в значительной степени исходит от жены, и потому приказал разделить супругов. 18 июля им сказали, что вечером для них устроят два отдельных судилища. Через тридцать с лишним лет Гуанмэй написала об этой минуте:

«Я сказала: «Похоже, на этот раз действительно пора прощаться!» Я не могла сдержать слез…

…Единственный раз за всю нашу жизнь Шаоци собрал для меня вещи; он очень аккуратно сложил мою одежду. Последние несколько минут мы просто сидели, глядя друг на друга… Он вообще-то редко шутил, а тут вдруг сказал: «Мы как будто ждем портшез, который прибудет и унесет тебя прочь [выдавать замуж]!»… Мы рассмеялись».

После жестоких судилищ обоих супругов Лю подвергли одиночному заключению. Они еще встретились только один раз — когда вместе предстали перед так называемым судом. Это было 5 августа 1967 года, в первую годовщину публикации письма Мао, направленного против Лю. Подручный Мао Куай подготовил на площади Тяньаньмынь большую церемонию; для супругов Лю специально выстроили трибуну, на которой они должны были предстать перед организованной стотысячной толпой. В последний момент Мао отказался от этой идеи, опасаясь, что это увидят иностранцы. Стоит им увидеть в центре Пекина, то есть явно с его ведома, такое судилище над его бывшим ближайшим сотрудником, и вся кампания легко может обернуться против него самого. Важно и то, что это повлияет на иностранных маоистов, многих из которых «большая чистка» Мао уже оттолкнула от него[141]. Не мог Мао и позволить супругам Лю выступать. Нельзя было сомневаться, что оба Лю будут категорически все отрицать, как они делали это в письмах ему и перед цзаофанями. Мао не осмелился устроить показательный суд в сталинском стиле. Поэтому Лю получили свою порцию оскорблений в стенах Чжуннаньхая от переодетых в штатское личных охранников Мао и персонала дворца.

В тот же день, 5 августа, «идущие по капиталистическому пути» под номерами два и три — Дэн Сяопин и Тао Чжу (номером один был Лю) тоже прошли процедуру обвинения возле собственных домов. Оба впали в немилость, как и многие прежние фавориты Мао, потому что отказались участвовать в «большой чистке». Но Мао ненавидел их не так сильно, как Лю, поэтому с ними обошлись с меньшей жестокостью. Жена Тао Чжу Цзэн Чжи была давней подругой Мао, и ее пощадили. Позже она описывала один характерный эпизод, из которого видно, как умело и точно Мао контролировал все происходящее. Пока ее мужа избивали, ей самой разрешили присесть. Какая-то разъяренная женщина уже собиралась наброситься на нее, но Цзэн Чжи заметила, что один мужчина из зрителей покачал головой, и женщина тут же отступила.

Цзэн Чжи знала, что «дружба» и покровительство Мао могут исчезнуть, как только она сделает что-нибудь неугодное Великому кормчему. Позже, когда ее смертельно больной муж был отправлен в ссылку, ей предложили его сопровождать. Оба они знали, что если она согласится, то потеряет расположение Мао. Это погубит и ее, и единственную в их семье дочь. Поэтому супруги решили, что мужу следует ехать одному. Позже он умер в ссылке.

5 августа 1967 года во время пародии на суд в стенах Чжуннаньхая Лю твердо стоял на своем, давая короткие ответы. Когда он попытался что-то добавить, на его голову дождем посыпались цитатники Мао, и его голос заглушила толпа, выкрикивавшая бессмысленные лозунги. Супругов Лю толкали, пинали, им выкручивали руки, их дергали сзади за волосы, чтобы открыть лица для фотографов и кинооператоров. В какой-то момент судилище было прервано, и подручный Мао приказал снять кинокамерами еще больше жестокого насилия. На пленке видно, как Лю повалили на землю и топтали ногами. Проявляя невероятный садизм, привели детей Лю, включая шестилетнюю дочь, и заставили смотреть на мучения родителей. При этой мерзкой сцене присутствовала особый наблюдатель Мао — его дочь Ли На.

Возможно, Мао получил удовлетворение от мучений супругов Лю, но он не мог не заметить, что раздавить их не удалось. В какой-то момент Гуанмэй вырвалась и крепко уцепилась за край одежды мужа. Несколько минут под градом пинков и ударов супруги держали друг друга за руки, пытаясь стоять прямо.

Гуанмэй пришлось дорого заплатить за свою храбрость. Через месяц с небольшим ее обвинили в шпионаже в пользу Америки, на всякий случай — Японии, а также Чан Кайши. Двенадцать лет, до самой смерти Мао, она провела в тюрьме строго режима Циньчэн; там ей подолгу не разрешали ходить, поэтому даже много лет спустя она не могла выпрямиться. Гордая женщина так и не сдалась. Следователи требовали ее казни, но Мао сказал «нет». Он не хотел, чтобы ее мучения так быстро кончились.

Братья и сестры Гуанмэй были брошены в тюрьму, как и ее семидесятилетняя мать, которая через несколько лет умерла в заключении. Дети супругов Лю остались бездомными, их избивали и сажали в тюрьму. Один из сыновей Лю от первого брака покончил с собой. Тем временем — вполне в маоистском духе — дом Лю, стоявший совсем рядом с домом Мао, стал местом его медленной и мучительной смерти.

Лю было уже почти семьдесят, и его здоровье быстро ухудшалось. Одну ногу парализовало, и он практически не спал, так как снотворное, от которого он давно зависел, отобрали. Его держали живым, но и только. 20 декабря 1967 года его тюремщики записали, что «держат его едва живым, на грани голодания… Чай давать перестали…». Лечение болезней, угрожающих жизни, — пневмонии и диабета — превращалось в очередное закручивание гаек по-маоистски: оказывая помощь Лю, врачи оскорбляли и проклинали его. А вот о его душевном здоровье заботиться никто не собирался, скорее наоборот. 19 мая 1968 года тюремщики отметили, что он «почистил зубы расческой с мылом, надел носки поверх ботинок, а трусы поверх брюк…». И в обязательном жестоком стиле добавили, что Лю «прикидывается идиотом и устраивает одну отвратительную глупость за другой».

В то лето Мао дважды передавал через Ван Дунсина приказ врачам и тюремщикам «сохранить ему жизнь до того, как пройдет IX съезд». На съезде Мао собирался исключить Лю из партии. Если бы Лю умер, эта клоунада не принесла бы Мао желанного удовлетворения. Было очевидно, что, как только съезд кончится, Лю оставят умирать.

К октябрю 1968 года Лю пришлось кормить искусственно через нос; казалось, он может умереть в любую минуту. Мао не был готов к съезду, и потому спешно созвали Центральный комитет (точнее, его жалкое меньшинство, всего 47 процентов первоначального состава — остальных уже вычистили), чтобы исключить Лю из партии. Пленум также снял Лю с поста председателя КНР — это был шаг, который никак не соответствовал конституционному порядку.

Поразительно, что следователи Лю не смогли закончить его дело. Мао сказал им, что хочет обвинения в шпионаже, чтобы снять все политические вопросы. Кроме того, обвинение не должно было касаться связей Лю с самим Мао. Мао так боялся, что Лю с кем-нибудь поговорит, что следователям запретили не только задавать вопросы, но даже встречаться с подследственным. Вместо этого множество других людей было брошено в тюрьмы и подвергалось допросам, чтобы получить против него показания. Отчасти для того, чтобы вместить главных задержанных по делу Лю, «элитную» тюрьму Циньчэн, построенную при помощи русских советников в 1950-х годах, пришлось расширить в полтора раза. Первым обитателем этой тюрьмы в годы «культурной революции» стал Ши Чжэ, который переводил беседы Лю со Сталиным; требовали, чтобы он признал Лю русским шпионом. Здесь же сидел американец Сидней Риттенберг, знавший госпожу Лю в 1940-х годах. От него добивались показаний о том, что он завербовал супругов Лю для американской разведки. (Риттенберг вспоминал, что следователи даже пытались изображать бешенство, но ему казалось, что они все-таки не верят в свои обвинения.) Делались также попытки заставить бывших руководителей разведки Гоминьдана признать, что Гуанмэй когда-то работала на них.

Большинство тех, кого арестовали и старались заставить говорить откровенную ложь, изо всех сил пытались выстоять и не подчинить-с я. За это пришлось дорого заплатить двум бывшим руководителям партии Ли Лисаню и Ло Фу. Их семьи были брошены в тюрьму, а сами они приняли смерть. Русская жена Лисаня осталась верна ему во время русских чисток 1930-х годов, когда он просидел два года, теперь она провела восемь лет в тюрьме Мао.

Даже некоторые члены следственной бригады по делу Лю отказывались фабриковать доказательства. В результате бригада сама трижды становилась объектом чистки, и два из трех ее руководителей угодили в тюрьму. Группа оказалась в тупике, так как сфабрикованные доказательства могли оказаться столь же опасными, как и их полное отсутствие. В одном случае подготовили утверждение, что Лю хотел встретиться с президентом Трумэном, чтобы американские войска вторглись в Китай в 1946 году. «Утверждать это, — сказал Мао, — значит считать нас идиотами. Америка посылала к нам большое количество войск; даже националисты не желали этого». В конце концов следователи просто составили список обвинений, одно из которых состояло в том, что Лю «женился на американской шпионке Ван Гуанмэй, которая была заслана в Яньань американской стратегической разведкой». В докладе, который верный раб Мао Чжоу Эньлай представил Центральному комитету, Лю называли «не желающим вступать в профсоюзы, вражеским агентом и предателем» и предлагали вынести ему смертный приговор. Но, как и в случае с госпожой Лю, Мао отказался.

Мао в подробностях сообщали о последних страданиях Лю. Есть фотография, на которой Лю в страшных мучениях сминает в руках две жесткие пластиковые бутылки. В апреле 1969 года, когда наконец был созван IX съезд, Мао без малейшего сожаления в голосе объявил, что Лю на пороге смерти.

В часы просветления Лю сохранял достоинство. 11 февраля 1968 года он написал последнее письмо в свою защиту, в котором отметил диктаторские замашки Мао с начала 1920-х годов. После этого он совсем замолчал. Все действия Мао были направлены на то, чтобы сломать людей, но он не смог заставить Лю ползать на коленях.

Холодной октябрьской ночью полуобнаженный Лю под стеганым одеялом был отправлен самолетом в город Кайфын. Требования местных врачей сделать рентген или госпитализировать пациента были отвергнуты. Смерть наступила через несколько недель, 12 ноября 1969 года, после трех лет физических страданий и душевных мук. Он был кремирован под чужим именем, с лицом закрытым белой тканью. Персоналу крематория было приказано очистить помещение под тем предлогом, что умерший страдал смертельным инфекционным заболеванием.

Необычный финал истории Лю состоит в том, что о его смерти так и не было публично объявлено, пока Мао был жив. Это, казалось бы, странное поведение (диктаторы обычно любят плясать на могилах своих врагов) показывало, как неуверенно чувствовал себя Мао. Он боялся, что, если эта новость станет известной, она породит симпатию к умершему. Поэтому поношение Лю продолжалось до самой смерти Мао; никто и представить себе не мог, что Лю уже умер. Мао отомстил: он заставил Лю умереть медленно и мучительно. Но вряд ли его месть оказалась очень сладкой.

Не смог Мао взять верх и над вторым ненавистным ему человеком — маршалом Пэн Дэхуаем. Первый руководитель цзаофаней, направленный в Сычуань в декабре 1966 года с заданием привезти Пэна в Пекин для заключения в тюрьму, был так тронут встречей с Пэном, что начал просить за него. В результате «бунтарь» сам оказался в тюрьме, но заявил, что не жалеет о своей дерзости. Другой лидер цзаофаней, которому выпало «обрабатывать» Пэна, позже глубоко раскаивался в содеянном. Нет сомнений в том, что, встречаясь с Пэном, люди понимали, за что он выступает.

В Пекине Пэна по приказу Мао начали таскать по судилищам, на каждом из которых его пинали тяжелыми башмаками и яростно били палками. Его ребра были сломаны, он часто терял сознание.

В отличие от Лю Пэна допрашивали около 260 раз. Мао в самом деле опасался, что Пэн мог иметь какие-то связи с Хрущевым. В одиночном заключении разум Пэна начал сдавать, но дух его оставался крепок. Он написал вполне здравое повествование о своей жизни, где отверг все обвинения Мао. В заключение он написал в сентябре 1970 года: «Но я все равно подниму голову и прокричу сто раз: «Моя совесть чиста!»

Пэн был человеком крепкого здоровья, и его испытания продлились дольше, чем у Лю, — восемь лет, до 29 ноября 1974 года, когда он умер от рака прямой кишки. Как и Лю, его кремировали под чужим именем, и о его смерти тоже не было объявлено при жизни Мао.

Глава 50 Новая команда председателя Мао (1967–1970 гг.; возраст 73–76 лет)

К началу 1967 года Мао убрал со своих постов миллионы партийных чиновников и заменил их в основном армейскими офицерами. После этого сразу возникла проблема кадров. Чтобы сгладить впечатление от зверств, он лицемерно заявил, что «большинство старых кадров в порядке». Это был вынужденный шаг, но у Мао была дополнительная причина для беспокойства. Ему пришлось полагаться на армейских офицеров, чтобы отобрать людей и установить новую систему. Проблема состояла в том, что в каждой области и в каждой структуре власти имелись различные, часто конкурирующие между собой группы, которые называли себя цзаофанями. Вооруженные силы пытались включить наиболее умеренных из них в свой состав, невзирая на указание Мао поддерживать левых, которые наиболее активно преследовали «идущих по капиталистическому пути».

Если бы армейским офицерам разрешили действовать самостоятельно, то мщение Мао могло бы не достичь цели. Было очень важно, чтобы новые армейские выдвиженцы не оказались похожими на старых чиновников, иначе он вернулся бы к тому, с чего начинал. Мао затеял «большую чистку» для того, чтобы привести к власти еще более беспощадных исполнителей.

Одним из мест, которое вызывало у Мао головную боль, был город Ухань, где он любил совершать символические заплывы по Янцзы. Командир местного военного округа Чэнь Цзайдао присоединился к Красной армии еще в 1927 году, будучи бедным крестьянином восемнадцати лет, и прошел все ступени карьерной лестницы. Генерал Чэнь с большим подозрением относился к «культурной революции» и даже высказывал явные симпатии к одному из основных соперников Мао Лю Шаоци. В провинции, которая находилась под его контролем, он восстановил в должностях большое число старых партийных функционеров, разоружил наиболее воинственные группы хунвейбинов и арестовал их руководителей. В мае 1967 года, когда умеренные объединились в провинциальную организацию численностью 1,2 миллиона, получившую название «Миллион несравненных воинов», он поддержал ее.

В середине июля 1967 года Мао приехал в Ухань, чтобы заставить генерала Чэня изменить свою позицию. Надеясь, что генерал Чэнь пойдет на уступки, Мао затем планировал использовать Ухань как образец для армейских частей по всей стране.

Но Мао пришлось испытать ужасный шок. Когда он заявил генералу Чэню, что «Несравненные» являются «консервативной» организацией и военные совершили серьезную ошибку, поддержав ее, Чэнь ответил в лицо Мао: «Мы так не считаем».

Затем последовало неслыханное: рядовые члены «Несравненных» вместе с сочувствующими в армии с вызовом отреагировали на приговор Мао. В ночь с 19 на 20 июля после передачи организации послания военными и гражданскими руководителями, которых Мао привез с собой из Пекина, возбужденные толпы высыпали на улицы. Среди них можно было заметить сотни грузовиков, забитых солдатами с пулеметами, а также десятки тысяч рабочих, вооруженных железными прутьями. Демонстранты выкрикивали протесты через громкоговорители возле особняка Мао. Многие знали, что таинственный, сверхсекретный особняк на берегу озера принадлежал Мао, а видя огни в окнах, догадывались, что он находится внутри. Никто не осмелился нападать на Мао открыто, но на гигантских плакатах, развешанных на улицах, были написаны лозунги, критиковавшие Группу по делам культурной революции и ее фактического лидера госпожу Мао. Эти лозунги косвенно задевали и самого Мао: «Цзян Цин, прочь от власти!», «Председателя Мао обманывают!». Генерал Чэнь получал анонимные письма: некто убеждал его «использовать всю вашу власть… чтобы стереть с лица земли худших в мире диктаторов, которым не нужна ни история, ни культура…».

Страшнее всего для Мао было то, что сотни демонстрантов и вооруженных солдат ворвались на территорию особняка и оказались от него на расстоянии броска камня. Они захватили влиятельное лицо из его окружения, одного из членов Группы по делам культурной революции Ван Ли и сильно избили его.

Еще никогда за восемнадцать лет своего противоречивого правления Мао не сталкивался с такой конкретной угрозой его личной безопасности и власти в целом.

Чжоу Эньлай, который побывал в Ухане накануне приезда Мао, чтобы обеспечить его безопасность, только что возвратился в Пекин, но был вынужден срочно вылететь обратно с 200 вооруженными до зубов элитными гвардейцами. Он воспользовался своим старым подпольным опытом, только действуя на сей раз в качестве премьер-министра государства. Перед тем как отправиться к Мао, он дождался темноты, причем в ход пошли переодевание и темные очки. В два часа ночи 21 июля Мао вывели через черный ход его особняка. Наготове были все три вида транспорта, которыми он пользовался: специальный поезд, самолет, военные корабли. Мао приказал приготовить поезд, но, войдя в него, изменил свое решение и решил пересесть на самолет, хотя это не был его личный лайнер. Пилоту не сообщали о пункте назначения — Шанхае, пока он не поднялся на борт.

Это был последний полет в жизни Мао, и это был невероятный полет. Солдаты ворвались в его имение, что раньше было немыслимо. Была проявлена открытая враждебность к его приказам, и в этой демонстрации участвовали вооруженные войска.

Режим действовал стремительно, чтобы показать, что не потерпит повторения событий в Ухане. Чжоу добился освобождения члена Группы по делам культурной революции Ван Ли и демонстративно обнял его, потершись своей щекой о его небритую щеку. Ван Ли возвратился в Пекин, где был встречен с торжественностью, которую страна ранее никогда не видела. Толпа из десятков тысяч людей приветствовала его в пекинском аэропорту, а делегацию встречающих возглавлял прослезившийся Чжоу. Затем последовал миллионный митинг на площади Тяньаньмынь, на котором председательствовал Линь Бяо.

Генерал Чэнь был уволен из рядов армии и заменен человеком, лояльность которого к Линь Бяо не вызывала сомнений. Армейские части, вовлеченные в беспорядки, были расформированы и отправлены на принудительные работы. Объединение «Несравненных» распалось, а те, кто пробовал сопротивляться, были уничтожены. В течение нескольких последующих месяцев в этой провинции были ранены, искалечены или убиты не менее 184 тысяч рядовых граждан и руководящих работников. Генерала Чэня и его заместителей вызвали в Пекин. Там случилось нечто невероятное, причем «впервые» в истории. Генералы из Уханя были забиты до смерти не в какой-то тайной темнице, а на заседании Политбюро, на котором председательствовал Чжоу Эньлай. Палачами были высокопоставленные офицеры, возглавляемые командующим военно-воздушными силами Китая У Фасянем. Сцена в зале заседаний Политбюро в точности повторяла уличные расправы над жертвами, которых заставляли стоять на коленях; их руки были вывернуты назад, как крылья у самолета; их пинали и избивали. Генерала Чэня сбили на пол и затоптали ногами. Даже для преступной империи Мао такая расправа в Политбюро была беспрецедентным случаем.

Восстание в Ухане натолкнуло Мао на мысль, что 75 процентов армейских офицеров являются неблагонадежными. Он инициировал проведение гигантской чистки в вооруженных силах, осуждение «идущих по капиталистическому пути в армии», но ему пришлось почти сразу отступить. Уволив большинство гражданских чиновников, Мао не мог позволить себе создавать врагов в институте власти, который стал его единственной опорой.

Мао был вынужден умиротворить армию, сделав ей несколько подачек. Он постарался снять с себя ответственность за попытку произвести в ней чистку, сместив члена Группы но делам культурной революции Ван Ли, замешанного в уханьском эпизоде. Теперь Мао сделал его козлом отпущения. 30 августа 1967 года Ван Ли был арестован. Меньше месяца назад он стоял на воротах Тяньаньмыни, приветствуемый миллионом людей как герой Уханя. Это был единственный раз, когда китайские лидеры появились там без Мао. Неожиданная популярность погубила Ван Ли. Его появление на площади Тяньаньмынь, которую Мао считал своей вотчиной, вызвало раздражение у Великого кормчего, который сказал, что Ван Ли «стал слишком большим для своих ботинок и его нужно сократить в размерах».

Однако устранение Ван Ли не решило проблему Мао. Он еще не мог быть уверенным в том, что новые армейские выдвиженцы станут людьми, беспрекословно выполняющими все его приказы. В выборе этих людей он зависел от Линь Бяо, которому пришлось искать их уже во вторых рядах армии. У Мао не было другого выбора, кроме превращения армии в феодальную вотчину Линь Бяо, управляемую его близкими друзьями и по принципам круговой поруки, характерным для любой преступной группировки. 17 августа 1967 года Мао уполномочил Линя сформировать новый орган для управления армией, получивший название Административное бюро. В его состав вошли жена Линя и несколько генералов, которые были обязаны своей карьерой (а иногда и жизнью) лично Линю.

Типичным примером такого рода выдвиженцев был генерал Цю Хуэйцзо, возглавлявший службу тылового обеспечения китайской армии. В начале «культурной революции» он был осужден и жестоко избит. Одно из его ребер было сломано, а плечевые суставы и мышцы повреждены. Он упал в обморок на эшафоте и был приведен в чувство холодной водой для того, чтобы его можно было сильнее избить. В то время, когда он готовился умереть, от Линь Бяо поступил приказ освободить его. Он писал впоследствии Линю: «В 0.40 часов 25 января 1967 года я родился во второй раз, этот момент ни я, ни моя жена, ни мои дети никогда не забудут…»

Цю создал свой личный отряд и начал мстить тем, кто заставил его страдать. Только в учреждении, где он ранее служил, 462 человека из числа его бывших подчиненных были арестованы и подвергнуты пыткам; их заставляли есть хлеб, пропитанный экскрементами, били по половым органам. И это были не самые жестокие пытки. В результате восемь человек умерло.

Цю являет собой пример человека, который стал совершенно циничным по более серьезным причинам, чем пресловутая «культурная революция». Эти причины связаны с ущербной природой самой партии с первых дней ее существования. Накануне Великого похода ему и нескольким другим новобранцам Красной армии (одному из которых было одиннадцать лет) приказали спрятать часть партийных документов, которые они запечатали и утопили в реке, привязав к ним камни. Когда они вернулись на берег реки, то увидели перед собой дула винтовок своих товарищей, которых послали устранить их, чтобы не осталось никаких следов. Цю выжил лишь благодаря счастливой случайности.

Линь позволял Цю и другим близким друзьям вести свои личные вендетты и создавать свои личные отряды до тех пор, пока они повиновались ему. Мао то же самое позволял делать Линю. Какое-то время Мао пытался внедрить в армию собственных выдвиженцев, назначив одного из них, генерала Ян Чжэнъу, начальником штаба. Но Линь не хотел чувствовать за спиной дыхание генерала Яна и в конце концов заставил Мао посадить его в тюрьму в марте 1968 года. Мао даже временно распустил Военный совет, старый орган высшей власти, который он сам возглавлял. Он сохранил за собой только право вето на перемещение любой группировки войск свыше батальона. На это требовалось его личное разрешение.

Линь назначил своего друга Хуан Юншена на должность начальника штаба армии. Хуан был столь незначительным, что Мао даже не мог вспомнить его лицо. Известный дамский угодник, он вскоре стал любовником госпожи Линь. Е Цюнь была женщиной необузданного сексуального темперамента, который не мог удовлетворить маршал, страдавший импотенцией. Мадам Линь называла мужа «замороженным трупом». Отношения между ней и ее возлюбленным стали ясны после трехчасовой телефонной беседы, которая прослушивалась.

«Е Цюнь. Я очень волнуюсь, что ты можешь навлечь на себя неприятности, стремясь к физическому удовлетворению. Могу сказать тебе, что вся моя жизнь неразрывно связана с тобой — политическая и личная… Разве ты не знаешь, что 101 [кодовое имя Линь Бяо] представляет собой дома? Мне постоянно приходится сносить его ругань… Я понимаю твои чувства… Страна большая. Каждый из наших детей сможет занять ключевое положение! Разве я не права?

Хуан. Да, ты совершенно права.

Е Цюнь. …Наши дети соединят свои силы, их должно быть пять человек. Они будут словно пять генералов и смогут преуспеть. Каждый займет одну ключевую позицию; все они могут быть вашими помощниками.

Хуан. Я так благодарен тебе!

Е Цюнь. …Я приняла эту меру предосторожности [противозачаточные средства]. На всякий случай они есть у меня; и мне надо избавиться от [ребенка]. Я надеюсь, что однажды ты приедешь ко мне. (Звуки рыданий.)

Хуан. Я приеду! Я приеду! Не плачь. Это очень меня печалит.

Е Цюнь. Другая проблема: ты не должен быть верен только мне. Ты можешь дурачиться… Я не ограниченный человек. Ты можешь завести других женщин и дурачиться с ними. Не волнуйся обо мне…

Хуан. …Я предан одной тебе.

Е Цюнь. Если ты мечтаешь о другой женщине, в этом нет ничего страшного. Но только одна проблема. Она не должна быть болтливой. Если она начнет болтать и расскажет обо мне, будет трагедия…

Хуан молча слушает.

Е Цюнь. Я чувствую, что если мы будем вести себя правильно, то все будет хорошо для нас обоих… Ты веришь в это?

Хуан. Да! Да! Да!»

Судьба нового начальника штаба, в которой смешались подлинное чувство и бесстыдный политический расчет, оказалась тесно связанной с судьбой Линя.

Линь превратил военно-воздушные силы в свою главную опору. Там его ставленник сделал двадцатичетырехлетнего сына Линя по кличке Тигр заместителем руководителя военного отдела. Он установил порядок, по которому военно-воздушные силы «обо всем сообщали Тигру и получали от него приказы». Дочь Линя Додо стала заместителем главного редактора газеты военно-воздушных сил.

Летом 1967 года, не удовлетворенный состоянием дел в армии, Мао решил заняться формированием «штурмовых отрядов», состоявших из тех цзаофаней, которых он назвал «левыми». После июльской паники в Ухане, пребывая в мстительном настроении, Мао подстрекал левых организовывать нападения на другие группы, которые он называл «консерваторами». Когда Мао сбежал в Шанхай, он заставил там левых напасть на враждебную группу. Произошло крупнейшее сражение в ходе всей «культурной революции», которое случилось две недели спустя после прибытия Мао. В тот день, 4 августа, более 100 тысяч левых, вооруженных копьями и железными прутьями, окружили около 25 тысяч своих противников на фабрике недалеко от моря, а выход с нее находился под прицелом кораблей военно-морского флота — это было невозможно сделать без приказа Мао. К концу дня более 900 человек были ранены, многие из них искалечены, некоторые умерли. С двух вертолетов снимали всю сцену боя — что тоже было невозможно без приказа Мао. Документальный фильм об этих событиях продолжительностью 2,5 часа показывали организованным толпам. Мао посмотрел его на своей вилле. Человек, который возглавил нападение, Ван Хунвэнь, был впоследствии выдвинут на руководящие должности Мао и стал национальным лидером номер три. «Я видел ваш фильм», — сказал ему Мао, поздравляя с «одержанной победой».

В день сражения Мао отдал приказ сформировать «штурмовые отряды». «Вооружай левых, — писал он своей жене, лидеру Группы по делам культурной революции. — Почему мы не можем вооружать левых? Они [консерваторы] бьют нас, и мы также имеем право бить их».

Но этот приказ раздавать оружие гражданскому населению выпустил джинна из бутылки. Если в некоторых местах, таких как Ухань, различия между умеренными и левыми были явными, то во многих других даже наиболее преданные последователи Мао не могли точно сказать, какая группа была наиболее воинственной, поскольку все группы враждовали, чтобы казаться самыми агрессивными. Типичной в этом плане была провинция Аньхой, где две противостоящие группировки с гордостью носили ультраполитические названия «замечательные» и «пердуны». Поскольку первая из них смогла первой проникнуть в старые правительственные учреждения, она объявила, что захватила власть у «идущих по капиталистическому пути», и провозгласила: «Наш захват власти замечателен». Вторая группировка отозвалась: «Замечателен? Какой пердеж!»

Практически они не отличались друг от друга, конкурируя между собой, чтобы попасть в новую структуру власти. Пользуясь единственным критерием показной «воинственности» по отношению к «идущим по капиталистическому пути», армейские части передавали оружие любой группировке, которая, по их мнению, была левой. А другие группировки совершали набеги на арсеналы с целью захвата оружия, часто вступая в сговор с сочувствующими в армии. В результате оружие стало широко доступным. Фракционная борьба перерастала в небольшие по масштабам гражданские войны по всему Китаю, в которые были вовлечены практически все городские области. Наступало состояние близкое к анархии — впервые после захвата власти почти два десятилетия тому назад.

Мао быстро понял, что использование его «штурмовых отрядов» не везде станет эффективным. И если в Шанхае он продолжал создавать их (там численность отрядов достигла миллиона человек, а его контроль был особенно действенным), в других местах пришлось отменить декрет о «вооружении левых». 5 сентября был издан приказ, согласно которому все оружие следовало возвратить. Однако те, кто владел им, часто отказывались возвращать его. Больше чем через год Мао сообщил министру обороны Албании, что 360 тысяч единиц оружия было собрано только в Сычуани (области с населением в 70 миллионов человек), но намного больше исчезло. Получив в руки оружие, в отдаленных областях страны появились бандиты.

Образно говоря, Мао поджег запал динамита, который грозил подорвать его собственную власть. Он вынужден был отказаться от попытки разделить фракции на левые и консервативные, призвав все группы к объединению. Но его приказы игнорировались. Восприняв требование сокрушить консерваторов, молодые люди продолжали бороться, находя это занятие более увлекательным, чем выполнение скучных обязанностей.

Люди перестали ходить на работу. Экономика была серьезно подорвана. Военная промышленность, даже ядерная программа остановились впервые после начала «культурной революции». Признаки анархии стали проявляться даже среди личной охраны Мао. Один из ее сотрудников дал расписание маршрутов Мао студенту, который представился детективом, чтобы тайно следить за Мао. Оба были вскоре арестованы, но прежде такое нарушение не могло произойти.

Год спустя, в 1968 году, фракционные столкновения с применением огнестрельного оружия продолжались с прежней интенсивностью, несмотря на обилие команд из Пекина. Куай Дафу, студент университета Цинхуа (Мао использовал его для расправы над Лю Шаоци и его женой), проявлял явные признаки неповиновения. Куай стал самым известным левым в стране и собирался поставить своих противников в университете на колени. Он игнорировал многократные приказы прекратить свою деятельность, утверждая, что его противники являются консерваторами, поэтому он имеет полное право сражаться с ними в соответствии с более ранней директивой Мао. Мао пришлось лично вмешаться, чтобы приструнить Куая и на его примере оповестить всю страну о прекращении фракционных войн.

27 июля 40 тысяч невооруженных рабочих были направлены к университету Куая, чтобы разоружить его группу. Не зная, что приказ поступил от самого Мао, Куай оказал сопротивление, и бойцы его отряда убили пять рабочих и ранили более семисот. На следующий день Куай был вызван во Всекитайское собрание народных представителей. Там он с удивлением увидел Мао в окружении высших руководителей страны. Куай бросился в объятия Мао (наверное, это был единственный раз, когда чужой человек позволил себе такой поступок) и разрыдался. Мао тоже начал кричать, вероятно расстроившись из-за своей неспособности совладать с чувствами в угоду практическим потребностям. Чувства Мао требовали, чтобы консерваторы, которых он знал в стране, были жестоко избиты. Но практическая сторона признавала, что в его собственных интересах нужно было восстановить порядок. Он сказал Куаю и другим руководителям цзаофаней, которые там присутствовали, что сам настаивал на разоружении отряда Куая. А если кто-либо еще будет продолжать борьбу, армия уничтожит таких людей. Куай и его товарищи подписались под этим воззванием, которое было обнародовано.

Куая отослали на завод в далекий Нинся. Все университетские студенческие организации распустили, а студентов отправили работать на рядовых должностях, большей частью во внутренние районы страны. Эта была новая волна, последовавшая за более чем 10 миллионами учеников средней школы, которые были расселены по деревням и колхозам по всему Китаю. В течение последующих нескольких лет более чем 16 миллионов представителей городской молодежи были расселены в сельской местности — это был также один из способов покончить с безработицей. Так закончилась эпоха студентов-хунвейбинов.

Но среди бунтарских групп, не имевших отношения к студентам, спорадические вспышки локальных гражданских войн продолжались во многих местах. Чтобы остановить их, был создан специальный отряд, названный «Корпус 16 мая», призванный осудить любого, кто не повиновался приказам. Куай, который имел общенациональную известность, стал его руководителем. В целом были осуждены 10 миллионов цзаофаней, из которых 3,5 миллиона были арестованы.

Государственный террор способствовал росту насилия в стране и был гораздо сильнее фракционной борьбы. Ярким подтверждением этого явились события в южной провинции Гуанси летом 1968 года. Там одна из фракций отказалась признать власть личного назначенца Мао генерала Вэй Гоцина (который помогал руководить крупнейшим сражением против французов в Дьенбьенфу во Вьетнаме в 1954 году). Вэй был готов использовать любую силу, чтобы сокрушить своих противников.

Использовались не только пулеметы, минометы и артиллерия, но и подстрекательство к убийствам большого количества людей, якобы классовых врагов. Руководитель уезда Биньян, армейский офицер, сказал своим подчиненным: «Я хочу открыть вам настоящую правду: в ходе этой кампании мы должны казнить одну треть или четверть классовых врагов, убивая их дубинами или побивая камнями». Считалось, что обыкновенные казни не производят нужного устрашающего впечатления: «Для начала несколько человек можно казнить обычным способом, но мы должны настроить людей использовать кулаки, камни и дубины. Только таким образом мы можем сплотить массы». После этого приказа в течение одиннадцати дней (между 26 июля и 6 августа 1968 года) 3681 человек в этом уезде был забит до смерти, причем многие с особым зверством; для сравнения можно отметить, что общий список убитых за предыдущие два года «культурной революции» здесь составил всего «только» 68 человек. Организованная волна убийств унесла жизнь около 100 тысяч человек в этой провинции.

Власти организовали «показательные убийства», чтобы продемонстрировать людям применение максимальной жестокости; в некоторых случаях полиция контролировала убийства. В общей атмосфере жестокости во многих частях провинции вспыхнуло людоедство, больше всего «прославился» уезд Усюань. Проводившееся там после смерти Мао официальное расследование (в 1983 году, причем быстро остановленное, а его результаты были засекречены) смогло выявить 76 таких жертв. Практика людоедства началась после изобретенного Мао так называемого «обличительного собрания». Жертвы убивались сразу после него, а некоторые части их тел — сердце, печень, иногда и половые органы — часто вырезались еще до того, как жертва успевала умереть. Затем они готовились прямо на месте и поедались на «банкетах человеческой плоти», как их называли в то время.

Возможно, Гуанси представляет собой провинцию с самым живописным пейзажем в Китае: изящные гряды холмов спускаются к кристально чистой воде, в которой их вершины отражаются так явственно, что выглядят реальными. Именно там, напротив этих двойных силуэтов, у самых чистых рек проходили эти «банкеты человеческой плоти».

Восьмидесятишестилетний крестьянин средь бела дня разрезал грудь мальчика, чье единственное преступление заключалось в том, что он был сыном бывшего помещика. Он сообщил, что такие убийства не имели последствий, поскольку оправдание находили в словах Мао. «Да, я убил его, — рассказывал он любознательному автору позже. — Человек, которого я убил, был врагом… Ха-ха! Я делаю революцию, и мое сердце является красным! Разве председатель Мао не сказал: «Или мы убьем их, или они убьют нас? Вы умираете, а я живу, это и есть классовая борьба!»

Организуемые государством убийства достигли своего наивысшего размаха во всех провинциях в 1968 году. Этот год проходил под знаком грандиозной кампании, названной «Очистим классовые ряды». Ее цель состояла в том, чтобы найти «классовых врагов» во всех слоях населения и приговорить их к различным наказаниям, включая казни. Таким образом, все жертвы, пострадавшие до и в ходе «культурной революции», вновь подверглись преследованиям. Кроме того, режим намеревался искать новых врагов, тщательно проверяя прошлое каждого взрослого, относясь к нему с подозрением. Число ярлыков для официальных изгоев достигло двадцати трех, а число людей, подвергавшихся преследованию, составляло многие десятки миллионов — больше, чем когда-либо прежде.

Есть свидетельство, как новый правитель провинции Аньхой, армейский генерал, принимал решения о проведении казней. Проводя вяло пальцем по списку «контрреволюционеров», представленному ему милицией, он время от времени указывал на то или иное имя, произнося официальным тоном (к концу предложения голос звучал так, будто у него нос был зажат прищепкой. Казалось, что ему просто скучно): «Вы все еще держите этого? Могли бы уже убить его. А как насчет этой? Пожалуй, покончите с ней». Затем он спросил, сколько людей в соседних провинциях планируют казнить: «Сколько в Цзянсу убили в этом месяце? И сколько в Чжэцзяни?» Когда ему ответили, он предложил: «Давайте брать средний показатель между этими двумя провинциями». Было казнено соответствующее число людей.

Одной из самых разоренных провинций была Внутренняя Монголия. Мао подозревал существование там заговора с целью отделить эту область от Китая, присоединить ее к Внешней Монголии и, таким образом, передать под контроль русских. Вновь назначенный туда глава революционного комитета генерал Тэн Хайцин занялся энергичной проверкой этих подозрений, широко применяя пытки. Согласно расследованиям, проводившимся в этой провинции после смерти Мао, имел место случай, когда мусульманской женщине плоскогубцами выдернули зубы, затем отрезали нос и уши и только потом убили топором.

Другая женщина была изнасилована с помощью палки (впоследствии она совершила самоубийство). Одному мужчине забили гвозди в череп. Другому отрезали язык, а затем выбили глаза. Еще одного били палками по гениталиям, а потом запихали порох в ноздри и подожгли. Согласно официальным данным, приводившимся после смерти Мао, более 346 тысяч человек были осуждены, а 16 222 погибли. Число людей, каким-либо образом пострадавших в этой провинции, согласно официальным данным превысило один миллион — из них 75 процентов были этническими монголами. Это означает, что по крайней мере 60 процентов всех монголов в этой провинции — мужчин, женщин и детей — прошли через ад.

Другой провинцией, которой также выпала нелегкая участь, была Юньнань, расположенная на юго-западе страны, где (согласно официальным данным) около 1 миллиона 400 тысяч человек подверглись преследованиям при новом главе революционного комитета — генерале Тань Фужэне. 17 тысяч из них были либо казнены, либо забиты до смерти или доведены до самоубийства. Известно, что тот, кто размахивает мечом, может от него погибнуть. Генерал Тань был убит в декабре 1970 года, став самым высокопоставленным чиновником, погибшим в маоистском Китае, где покушения случались очень редко. В него стрелял штабной офицер Ван Цзычжэн, причем не по причинам личной неприязни. Он вообще ненавидел режим Мао. Еще в 1947 году Ван был связан с антикоммунистической организацией, которая уничтожила руководителя коммунистической милиции. Тогда он сумел скрыться. Теперь, спустя более двух десятилетий, жители родной деревни начали его розыск. Хотя офицер находился на расстоянии более тысячи миль от нее и изменил свое имя, его нашли и задержали в апреле 1970 года. Зная, что его ожидает, он решил попробовать убить генерала Таня, который, будучи самым высокопоставленным лицом в провинции, творил ужасные вещи в Юньнани. Однажды ночью Ван сбежал из-под стражи и пошел домой, чтобы попрощаться со своими женой и сыном. Затем он украл два пистолета и двадцать пуль из штабного сейфа, проник в дом генерала Таня и убил его. Когда его пытались задержать, этот уникальный мститель убил одного и ранил другого преследователя, после чего застрелился.

К началу 1969 года был создан новый аппарат власти Мао. В апреле он созвал IX съезд партии, который должен был формально закрепить его реорганизованный режим. Предыдущий съезд был в 1956 году. Хотя согласно партийному уставу они должны были проходить каждые пять лет, Мао препятствовал созыву съезда в течение тринадцати лет, пока не почувствовал, что вся оппозиция полностью «вычищена».

Новые делегаты были отобраны исключительно по принципу их лояльности к Мао, а критерий лояльности заключался в том, насколько жестоко и последовательно они боролись с врагами Мао. В зале съезда, где этих врагов не было, они демонстрировали свою верность вассала феодалу, постоянно подпрыгивая и выкрикивая «Да здравствует председатель Мао!», когда тот выступал. Мао потребовалось двадцать минут, чтобы прочитать две страницы своего приветствия. Высший эшелон, который должен был проводить его решения в жизнь, не имел права устраивать фарс. Мао выглядел раздраженным и сократил свой доклад. После заседания по его инициативе секретариат съезда выпустил правила, запрещающие незапланированные скандирования лозунгов.

Костяк руководства под началом Мао теперь включал в себя Линь Бяо, Чжоу Эньлая и двух руководителей Группы по делам культурной революции: Чэнь Бода и Кан Шэна. Группа по делам культурной революции, затеявшая по приказу Мао «культурную революцию», была упразднена. Госпожа Мао была переведена в Политбюро. Его членами были также жена Линь Бяо и его ближайшие друзья, в том числе начальник штаба армии (и возлюбленный жены Линя) Хуан Юншен. 81 процент членов Центрального комитета составляли новички, и почти половину нового призыва — армейские офицеры, включая генералов, руководивших злодеяниями в Гуанси, Юньнани и Внутренней Монголии. Сам Линь удостоился небывалой чести быть вписанным в партийный устав как второй человек в партии и преемник Мао.

Мао завершил свою «большую чистку», хотя это не означало, что убийства совсем прекратились. За десять лет, прошедшие с момента, когда Мао начал чистку, и вплоть до его смерти в 1976 году по меньшей мере 3 миллиона человек погибли насильственной смертью. Руководители, пришедшие на смену Мао, признали, что 100 миллионов человек (одна девятая часть всего населения) пострадали тем или иным образом. Убийства организовывались самим государством. Только небольшой их процент был на совести хунвейбинов. Ответственность за большинство из них несет непосредственно реорганизованный режим Мао.

Глава 51 Военный психоз (1969–1971 гг.; возраст 75–77 лет)

Мао представил «культурную революцию» как движение, призванное избавить Китай от стиля управления, присущего советским ревизионистам. Поэтому, когда он готовился объявить о своей победе и узаконить режим, который создал после проведения чистки, на IX съезде партии в апреле 1969 года, ему был нужен символ победы над Советским Союзом. Он остановил свой выбор на небольшом и контролируемом вооруженном пограничном инциденте с СССР.

Уже было много столкновений на китайско-советской границе, протянувшейся на 7 тысяч километров. Для предстоящего конфликта Мао выбрал маленький необитаемый остров Чжэньбао (или Даманский, как его называли русские), расположенный на реке Уссури на северо-восточной границе. Это был правильный выбор, поскольку претензии России на остров не были вполне обоснованны.

2 марта, используя хорошо обученное и оснащенное всем необходимым элитное подразделение, китайцы устроили засаду. В результате последовавшего боя 32 русских были убиты и от 50 до 100 китайцев либо ранены, либо убиты. Русские подтянули тяжелую артиллерию и танки, и в ночь с 14 на 15 марта последовало гораздо более масштабное столкновение, в ходе которого русские запустили ракеты на 20 километров в глубь территории Китая. Около 60 русских и не менее 800 китайцев были убиты. Один эксперт по фотографиям из ЦРУ отметил, что китайская сторона на Уссури была «так изрыта снарядами советской артиллерии, что походила на «лунный пейзаж». Русские были настроены очень решительно.

Решительный отпор озадачил Мао. Он стал волноваться, что русские предпримут вторжение. В ближайшем круге Мао обсуждал такую возможность. Он срочно приказал армии прекратить огонь и не открывать ответный огонь, даже если русские будут продолжать артиллерийский обстрел.

Неделю спустя старая горячая линия из Москвы неожиданно ожила. На проводе был председатель Совмина СССР Алексей Косыгин, который хотел поговорить с Мао или с Чжоу Эньлаем. К этому времени Китай и СССР фактически не имели дипломатических контактов в течение почти трех лет. Оператор отказался выполнить соединение, ответив во время четвертой попытки, что не может принять вызов к председателю Мао от «проклятого ревизиониста Косыгина». На следующий день китайцы зафиксировали передвижения советских войск около спорного острова. Мао сразу приказал министерству иностранных дел сообщить Москве, что он «готов вести дипломатические переговоры», — это означало, что он не хочет войны. Мао особенно боялся, что русские нанесут внезапный авиационный удар по делегатам IX съезда, который предстояло открыть в Пекине через десять дней, а он сам обязан был присутствовать там.

Съезд открылся в обстановке строжайшей секретности, беспрецедентной даже по меркам маоистского режима. О его проведении не сообщали до тех пор, пока он не закончился. Две тысячи его делегатов и президиум были заточены в своих гостиничных номерах с плотно закрытыми занавесками; им запретили открывать окна, выходящие на улицу. Не разрешалось отправляться из гостиницы прямо во Всекитайское собрание народных представителей. Делегаты сначала совершали поездку вокруг Пекина, прежде чем тайно попасть в зал, причем они заходили туда через определенные интервалы. В день открытия, 1 апреля, когда Мао собирался выступать, были предприняты все меры для того, чтобы в самом зале все выглядело так, будто не происходит ничего важного. Толстые занавески скрывали горящие внутри электрические лампочки (заседание не открывалось до 17.00) и большое количество людей.

Мао имел основания для тревоги. Несколько месяцев спустя, 13 августа 1969 года, русские предприняли атаку на несколько тысяч миль западнее, на границе между Казахстаном и Синьцзяном, где они имели подавляющее преимущество. Десятки русских танков и БТРов глубоко проникли внутрь территории Китая, окружив и разгромив китайские войска.

У Мао не было эффективной защиты против советских танков, если бы они решили двигаться в сторону Пекина. Он всегда полагался на громадные размеры Китая и численность его населения как страховку от любого вторжения. Но с тех пор как в конце 1964 года Малиновский поведал его близким соратникам о желании избавиться от него, идея быстрого советского броска в сторону его столицы (он мог быть скоординирован с выступлением его противников внутри страны) засела в голове Мао. Он издал приказ: «Насыпать горы, если их нет», и громадные денежные средства и трудовые ресурсы были брошены на строительство «гор» против танков русских. Каждая из них должна была быть по 20–40 метров высотой, 250–400 метров шириной и 120–220 метров глубиной. Громадные объемы земли и камня доставлялись издалека, внутри «гор» создавались сложные защитные сооружения, но через несколько лет этот проект был оставлен. Все, кто видел эти «горы» (среди них бывший американский министр обороны и руководитель ЦРУ Джеймс Шлезингер), утверждали, что они были совершенно бесполезными.

Мао также беспокоился о возможном ядерном ударе по его атомным объектам. Москва на самом деле разрабатывала такую операцию и даже решила предупредить о ней Вашингтон. Мао был так возбужден, что нарушил свое правило избегать всяких контактов с Кремлем и согласился на то, чтобы Косыгин остановился в Пекине в сентябре 1969 года на обратном пути из Ханоя, где он присутствовал на похоронах Хо Ши Мина. Визит советского премьер-министра был ограничен пределами аэропорта, где Чжоу Эньлай встретил его в зале. Первый вопрос, который задал Чжоу, касался внезапного удара русских, но он не получил от Косыгина гарантии, что СССР не нападет на Китай. Неделю спустя, когда Чжоу написал Косыгину письмо с просьбой согласовать взаимный отказ от ядерных атак, Москва проигнорировала это, не желая принимать «видение» Чжоу.

Тем временем в лондонской газете была напечатана статья связанного с КГБ советского журналиста Виктора Луи (который незадолго до этого выступал в качестве первого известного эмиссара Москвы на Тайване). Луи утверждал, что Кремль обсуждал возможность бомбардировки ядерного полигона Мао и планирует создать «альтернативное руководство» для Коммунистической партии Китая.

Мао всерьез огорчился. Он согласился на то, чтобы советская делегация прибыла в Пекин для переговоров о пограничном споре. Но беспокойство Мао постоянно возрастало. Делегация должна была прилететь 18 октября. Мао и его ближайшее окружение боялись, что самолет доставит на своем борту атомные бомбы, а не членов делегации, поэтому он и Линь Бяо отправились из Пекина на юг: Мао в Ухань 15 октября, а Линь в Сучжоу 17 октября. 18 октября маршал воздержался от обычного полуденного отдыха, чтобы проследить за полетом советского самолета, и пошел спать только после того, как русские вышли из самолета.

Незадолго перед прибытием русских Чжоу Эньлай отправился из своей резиденции в Чжуннаньхае в ядерный бункер в Сишане, где оставался вплоть до февраля 1970 года. Госпожа Мао также скрывалась там, возможно, чтобы следить за Чжоу.

Этот военный психоз длился почти четыре месяца. Вся армия была приведена в состояние повышенной боевой готовности, что повлекло за собой перемещение 4100 самолетов, 600 военных судов и 940 тысяч солдат. Армия занялась серьезной боевой подготовкой, которая фактически прекратилась после начала «культурной революции».

Весь Чжуннаньхай перекопали, чтобы превратить его в гигантское подземное убежище, которое посредством широких туннелей, по которым смогут проехать сразу четыре автомобиля, будет связано с площадью Тяньаньмынь, Всекитайским собранием народных представителей, главным госпиталем (госпиталь номер 305, специально построенный для Мао и высшего руководства с соблюдением всех мер предосторожности, хотя он никогда не бывал в нем), резиденцией Линь Бяо и секретным подземным штабом в Сишане. Десятки миллионов гражданских лиц, отбывая трудовую повинность, строили подземные убежища и туннели во всех городах, что шло им в счет отбытия наказания. Этот психоз, начало которому положил просчет Мао, дорого обошелся Китаю.

В конце концов паника осталась просто паникой. Постепенно Мао утвердился в своем старом убеждении, что никакая страна, включая СССР, не захочет вторгаться в Китай. Чтобы быть вдвойне уверенным, он решил успокоить русских. 1 мая 1970 года он приветствовал заместителя главы советской делегации на переговорах по пограничным вопросам, который присутствовал на воротах Тяньаньмыни, и сказал ему, что желает «добрососедства» с СССР и не хочет войны. Дипломатические отношения были восстановлены на уровне послов, новый советский посол прибыл в Пекин в октябре, что делало советский ядерный удар менее вероятным.

Хотя Мао теперь был уверен, что войны не будет, он продолжал политику нагнетания военного психоза внутри Китая, полагая, что такая атмосфера способствует выполнению его программы превращения Китая в сверхдержаву.

Превращение Китая в сверхдержаву оставалось самой заветной мечтой Мао. Отчасти для этого он и затеял чистку — чтобы привести к власти новых людей, которые больше соответствовали его требованиям. Когда этот процесс был завершен, он начал ускорять реализацию своей программы. В августе 1970 года он созвал пленум в Лушане, на «горе изменчивых облаков». Центральный комитет собирался здесь дважды ранее, в 1959 и 1961 годах, для той же цели — обсуждения реализации планов превращения Китая в сверхдержаву, что привело к гибели почти 38 миллионов человек от голода и непосильной работы.

Тогда в обоих случаях Мао сталкивался со значительным сопротивлением. На сей раз его новые выдвиженцы показали только легкую растерянность, узнав, что по его последним планам предполагалось вложить в ядерную программу в течение ближайших пяти лет (с 1971 по 1975 год) больше средств, чем было израсходовано в течение предыдущих пятнадцати лет. В то время годовой доход на душу населения в Китае был ниже, чем в нищей Сомали, а калорий потреблялось меньше, чем при власти Гоминьдана в 1930 году. Но Мао не встретил никакой оппозиции. Линь Бяо и его окружение настаивали на выполнении этой программы вне зависимости от того, могла ли страна позволить себе такие расходы. Новый правитель Цзянси, генерал Чэн Шицин, предложил поставлять в центр больше в семь раз продовольствия, чем провинция делала в настоящее время, хотя население Цзянси уже было на грани выживания. Новые «погонялы» желали эксплуатировать население сильнее, чем когда-либо прежде.

Мао пребывал в благодушном настроении. Когда он поднимался на гору с душной равнины, то захотел поплавать. Дойдя до бассейна, он разделся и нырнул, игнорируя предупреждения телохранителей о том, что вода слишком холодная, а сам он вспотел. Смеясь и шутя, он плавал около часа в воде, от температуры которой окружавших его молодых людей пробила дрожь. В свои семьдесят шесть лет он был в превосходной форме. Его аппетит произвел впечатление на его повара и домохозяйку. Он все еще кипел безграничной энергией.

Но в этот момент события приняли неожиданный оборот. Мао и Линь Бяо поссорились. После завершения чистки сложилась новая обстановка.

Глава 52 Размолвка с Линь Бяо (1970–1971 гг.; возраст 76–77 лет)

Вплоть до августа 1970 года партнерство между Мао и Линем казалось нерушимым. В течение последних четырех лет Линь Бяо обеспечивал поддержку армии, которая нужна была Мао для проведения чистки и упрочения его режима. Мао сделал максимум, чтобы удовлетворить жажду Линь Бяо к власти, практически передав ему под контроль армию, вписав его имя в партийный устав под номером два и фактически назначив его своим преемником. Жена Линя вошла в состав Политбюро (где была еще только одна женщина — госпожа Мао), нарушив давнее табу против выдвижения жен. Мао даже не возражал против культа личности Линя, который, конечно, уступал бы его собственному. Каждый день скандировали: «Пускай Великий кормчий председатель Мао живет вечно!», размахивая маленькими красными цитатниками Мао, а потом звучало: «Пускай вице-председатель Линь будет очень здоровым, всегда здоровым!»

Но в Лушане Мао стало понятно, что он позволил Линю стать слишком мощной фигурой, которая теперь представляет для него угрозу. Это началось с почти шуточного спора о председательстве — том посте, который прежде занимал Лю Шаоци. Мао хотел упразднить этот пост, а Линь настаивал на его сохранении с тем, чтобы Мао занял эту должность. Линь занял противоположную позицию, поскольку хотел быть его заместителем, что сделало бы его вторым лицом в государственной иерархии. Из пяти высших руководителей (Мао, Линь, Чжоу, Кан Шэн и Чэнь Бода) четверо желали сохранить пост председателя, против был один Мао. Это было явным подтверждением власти Линя, а также показывало, что для ближайших соратников Мао интересы Линя были выше пожеланий Мао.

Мао еще больше разгневался, когда Линь без предварительного согласования с ним огласил свое предложение провести совещание 23 августа. Сразу после выступления Линя начальник личной охраны Мао Ван Дунсин поддержал его, требуя, чтобы Мао стал председателем ЦК партии, и именно Линь был назначен единственным заместителем председателя, прекрасно зная при этом, что Мао этого не хотел.

Человек, которому Мао доверял свою жизнь, также ставил желания Линя выше интересов Мао.

Причина, по которой начальник личной охраны Мао действовал таким образом, заключалась в том, что, по его мнению, покровительство Линя было для него важнее. Он знал о том, что случилось с его предшественником, Высоким Ло, который был близок к Мао, насколько это возможно, и все же Мао пожертвовал им, когда Линь потребовал этого. И теперь он видел, что Мао готов принести другую жертву: он только что по просьбе Линя согласился пожертвовать еще одним человеком, к которому испытывал полное доверие, — номером семь в партии Чжан Чуньцяо.

Пятидесятитрехлетний Чжан был функционером среднего звена в Шанхае и произвел на Мао впечатление своей способностью писать в больших количествах статьи, в которых все корыстные дела Мао прикрывались марксистскими одеждами. В начале «культурной революции» Мао поднял его к вершинам власти, чтобы обеспечить идеологическое обоснование необходимости проведения чистки. Чжан несет личную ответственность за статьи, которые заставили многих людей в Китае и за границей поверить в иллюзии об истинной природе «культурной революции».

Чжан был сдержан и спокоен; по выражению его лица коллеги не могли понять его истинные чувства. Линь и его окружение называли Чжана Коброй, поскольку он носил очки, а также из-за черт его характера, напоминавших поведение этой змеи. Линь Бяо ненавидел его, потому что тот не был в числе его близких друзей. Кроме того, Мао, чтобы посеять разногласия среди своих подчиненных, однажды сказал Линю, что Кобра мог бы занять место Линя, когда тот постареет. Линь не жалел времени, чтобы подорвать позиции Кобры, обливая его грязью перед Мао. Перед речью в Лушане Линь сказал Мао, что он собирается осудить в ней Кобру, и Мао дал Линю согласие. После жесткой речи Линя другие участники собрания стали требовать на принятом тогда жаргоне, чтобы Кобра был «порублен на тысячу кусков».

Урок был ясен: если кто-то хотел стать близким или полезным для Мао, он должен был получить благословение Линя, чтобы выжить. Благословения самого Мао было недостаточно. Это было существенным изменением структуры власти. Мысль о том, что покровительство Линя теперь важнее собственного, потрясла Мао.

Он решил сразу продемонстрировать, что Линь не является всемогущим, наложив вето на обсуждение вопроса о посте председателя и призвав прекратить нападки на Кобру. Затем Мао выразил безмерное неудовольствие Линем, после чего осудил бывшего секретаря — Чэнь Бода, являвшегося номером пять в партийной иерархии, который стал слишком общительным с Линем. Как обычно бывало в таких случаях, Чэнь подвергся домашнему аресту, а затем был брошен в тюрьму, — по его словам, у него были такие ощущения, будто ему по голове треснули атомной бомбой.

Мао попросил Линя выступить с самокритикой перед высшим руководством страны и сказать, что был обманут Чэнем. Линь отказался. До сих пор, благодаря его особым отношениям с Мао, он всегда избегал необходимости подчиняться этому оскорбительному ритуалу. Хотя Мао настаивал, Линь все равно отказался. Ситуация зашла в тупик. После четырех десятилетий дружбы отношения между Мао и Линем начали портиться.

6 сентября после собрания в Лушане, которое закончилось без принятия каких-то кардинальных решений, Мао стал предпринимать шаги для уменьшения власти Линя, а также обеспечения своей личной безопасности. Он вызвал доверенных генералов, не входивших в окружение Линя, чтобы поручить им командование пекинским гарнизоном, после чего ввел их в высшее армейское руководство. Он также навел порядок в ближайшем окружении, удалив из него некоторых своих подруг, которые попали туда из ансамблей песни и пляски военно-воздушных сил, имевших прямое отношение к Линю.

Мао действовал очень осторожно, чтобы Линь не почувствовал угрозу для себя лично. Он не мог позволить себе порвать отношения с Линем полностью. Фактически весь режим был укомплектован людьми, отобранными Линем и его личным окружением. Мао хотел нейтрализовать его, не подвергая при этом чистке. Бесконечные интриги подорвали силы Мао, и в наступившую зиму он заболел пневмонией. Внезапно в семьдесят семь лет старость дала знать о себе. Прежде он всегда мог похвастаться своим здоровьем, а теперь начал болеть.

Тем временем Линь Бяо по-прежнему отказывался выполнить унизительное требование Мао. Всегда любивший одиночество, он стал еще более замкнутым, проводил большую часть своего времени шагая по комнате, а иногда просматривая военные фильмы. Он продиктовал письмо Мао, указывая ему, что если Линя подвергнут чистке, то придется заново укомплектовать всю государственную машину. Линь давал понять Мао, что неосторожные шаги могут привести к аннулированию всех результатов «культурной революции». Однако по настоянию своей жены Линь не отправил это письмо. Мао не потерпел бы, чтобы ему так угрожали.

Более реалистичной для Линя стала бы попытка бегства, что совершили некоторые противники Мао: Чжан Готао бежал к националистам в 1930-х годах, а Ван Мин — в Москву в 1950-х годах. Контролируя военно-воздушные силы, Линь имел шанс удрать за границу. Очевидным выбором был СССР. Он провел там более четырех лет, а его жена прилично говорила по-русски, поскольку ее любовником когда-то был советский офицер.

План Линя состоял в том, чтобы вылететь сначала в Кантон, который расположен очень близко к Гонконгу и где вооруженные силы были полностью ему преданы. Чтобы обеспечивать этот запасной выход, он положился на своего единственного сына Лиго, которого называл Тигром, — ему было двадцать с небольшим лет. В ноябре 1970 года, вскоре после ссоры Линя с Мао в Лушане, Тигр начал присматриваться к военным, служившим в Кантоне. Его доверенные лица совершали частые секретные визиты в Кантон, где приобретали стрелковое оружие, радио и автомобили, а также учились летать на вертолете. В ходе этих масштабных мероприятий никто не донес на Тигра, который внушал доверие.

Тигр был студентом физического факультета в Пекинском университете, когда началась «культурная революция». Он неохотно присоединился к хунвейбинам, что было необычно для молодого человека его происхождения, а затем быстро уехал, не показав склонности к насилию или преследованию людей. По всей видимости, он был приличным человеком. Он был плейбоем, имел много подруг. Его родители очень его любили, а мать посылала специальных агентов по всему Китаю, чтобы найти для него самую красивую молодую женщину, которая могла бы стать его женой. Тигр выбрал привлекательную невесту, которая была неплохо образованна и обладала сильным духом. Вместе с ней он слушал западную рок-музыку, которую обожал, и однажды сказал ей: «Придет день, когда я сообщу китайцам, что в мире есть такая замечательная музыка!»

Право слушать западную музыку было только одной из многочисленных, но редких в Китае привилегий Тигра как сына Линь Бяо. Другой был доступ к западным научным журналам, которые он буквально пожирал, часто выражая восхищение достижениями Запада. (Он занимался изобретениями в области военного оборудования, и ему принадлежат некоторые оригинальные идеи.) Но самое главное — он имел возможность читать некоторые сверхсекретные документы, поэтому был очень хорошо информирован о состоянии дел в стране.

В конечном счете Тигр стал критически относиться к тирании Мао. В марте 1971 года он и три его друга изложили свои мысли на бумаге:

«Высшие должностные лица преисполнены гневом, но не осмеливаются высказывать свои мысли вслух:

крестьяне испытывают недостаток в пище и одежде;

образованная молодежь деградировала: практикуется, по сути дела, рабский труд;

хунвейбины были обмануты и использовались вначале… как пушечное мясо [а затем] превратились в козлов отпущения;

рабочие… заработная плата была заморожена: замаскированная эксплуатация».

Эти тезисы были частью документа, названного «План проекта 571». Тигр выбрал это название, потому что цифры «571» — у — ци — и — точно так же произносятся на китайском языке как «вооруженное восстание», организацию которого имели в виду друзья. «План» был острым как бритва обвинительным актом против Мао. Характеризуя Китай при его правлении, они придумали формулу «богатое государство — обедневшие люди», которую хотели изменить на «богатые люди и мощное государство». Их цель состояла в том, чтобы «дать людям достаточно пищи и одежды, обеспечить мирную жизнь» — антитеза целям Мао.

Они характеризовали Мао как «самого большого покровителя насилия», который «настраивает… людей против людей», считали его «параноиком и садистом», а также «самым жестоким феодальным тираном в китайской истории». Они обвиняли его в том, что он превратил «китайскую государственную машину в мясорубку, которая уничтожает людей». Эти наблюдения были весьма примечательны для тех времен. Тигр уподобил Мао В-52 (американскому тяжелому бомбардировщику) из-за его большого живота, полного злых мыслей, которые, как тяжелые бомбы, могут убить массы людей. Отношение Тигра к Мао в корне отличалось от отношения к нему старой партийной гвардии. Он видел Мао насквозь, считая его и политиком, непригодным для управления страной, и абсолютным злом. Тигр также понимал, что никакой диалог или компромисс с этим человеком невозможен. Его можно считать китайским Клаусом фон Штауффенбергом (немецкий офицер, который покушался на жизнь Гитлера в 1944 году).

Тигр и его друзья начали обсуждать убийство Мао после того, как Тигр понял, что Мао решил избавиться от его родителей. Было высказано много предложений, среди них можно упомянуть «использование ядовитого газа, бактериологического оружия, взрыв бомбы…», но нет информации о том, что они собирались перейти к конкретной реализации какого-то из этих планов. Мао ввел жесткие правила, касавшиеся хранения оружия и передвижения войск, а для его охраны были разработаны беспрецедентные меры безопасности. Кроме того, группа самого Тигра признавала, что «слепая вера масс в В-52 укоренилась очень глубоко» (по иронии судьбы отчасти благодаря отцу самого Тигра). По этой причине они не рискнули посвящать в свои планы большинство друзей или близких друзей Линя из числа высокопоставленных военных. Тигр оставил копию «плана» у родителей, но Линь не отреагировал на него.

В марте 1971 года, спустя семь месяцев после ссоры с Линем в Лушане, Мао решил созвать совещание с участием ста высших руководителей страны, на котором жена Линя и его близкие друзья из командования вооруженных сил должны были выступить с самокритикой. Мао послал самого Чжоу Эньлая к Линю, чтобы тот в строгой форме предложил маршалу явиться на совещание и «сказать несколько слов». Линь отказался. Это было явным вызовом авторитету Мао, который пришел в неистовство. Он приказал Чжоу выступить с обвинениями против Линя 29 апреля (без упоминания его имени), утверждая, что армейское руководство «следует неправильной политической линии».

Разъяренный Линь принял ответные меры. Два дня спустя отмечался праздник 1 Мая, во время которого все руководство страны традиционно собиралось на площади Тяньаньмынь. Это правило протокола строго соблюдалось в коммунистическом мире, поэтому отсутствие какого-то руководителя могло указывать на наличие разногласий среди руководства. Вечером, однако, не было никаких признаков того, что Линь туда прибудет. Чжоу с тревогой смотрел на пустое кресло, стоявшее перед Мао и принцем Нородомом Сиануком из Камбоджи, рядом с женой принца. По телефону от Линя настоятельно потребовали явиться на площадь. Линь с удрученным видом все-таки появился, но уже после того, как начался показ представления с фейерверками.

Официальный фотограф Ду описал нам эту сцену: «Когда я увидел, что Линь Бяо сел, я сделал снимок. Я не собирался его публиковать. Я хотел дождаться того момента, когда Мао и Линь начнут говорить… Но они даже не смотрели друг на друга… Потом Линь Бяо встал и ушел. Я подумал, что он пошел в туалет, но и через полчаса он не вернулся. Я задался вопросом, что так долго вице-председатель Линь делает в туалете. На самом деле он просто уехал. Мы все были просто ошеломлены. Как только представление закончилось, Чжоу спросил меня: «Вы фотографировали вице-председателя Линя?»… Я ответил: «Один раз». Он поинтересовался: «А как насчет документальной съемки и показа по телевидению?» Я сказал, что не знаю. К премьер-министру привели съемочные группы, и он устроил им такой выговор, который эти парни помнят и сегодня, как будто это было только вчера».

Линь пробыл на празднике менее минуты и не поприветствовал ни Сианука, ни Мао, ни кого-то другого.

Линь знал, что Мао не простит ему эту выходку. После этого Тигр отправился в Кантон, чтобы уточнить маршрут бегства в Гонконг. Он побывал в Лоу, главном пропускном пункте на границе с Гонконгом, и добрался до самой границы. Его сопровождение даже стало волноваться, что гонконгская полиция может открыть по нему огонь.

Вскоре Линь бросил очередной вызов Мао, когда в июне чета правителей Румынии Чаушеску прибыла в город. Он отказывался ехать на встречу с ними, утверждая, что «весь в испарине». Госпоже Линь пришлось опуститься перед ним на колени, чтобы заставить его отправиться. В конце концов Линь все-таки появился там, но покинул комнату после того, как Мао сделал в его адрес несколько колких замечаний. Он сел, ссутулясь, за дверью со склоненной головой. Вскоре Тигр совершил очередной разведывательный рейс к границе с Гонконгом, на этот раз на вертолете.

К середине августа, спустя год после конфликта в Лушане, Мао был готов провести чистку Линя. 14 августа он покинул Пекин, чтобы подготовить к этому провинциальных руководителей. Ему было важно удостовериться, что эти люди, большинство из которых были назначенцами Линя, не станут тайно поддерживать его. Во время своей поездки Мао занимался осуждением Линя: «Он хочет расколоть партию и не может дождаться момента, чтобы захватить власть». Мао просил своих слушателей не передавать Линю его мнение. Но несколько сторонников Линя не послушались. Линь узнал о выступлении Мао на морском курорте Бэйдайхэ (к востоку от Пекина) 6 сентября 1971 года. Вилла Линя занимала целый холм, хорошо защищенный со стороны моря обильной растительностью, поскольку Линь не выносил вида воды, хотя любил морской воздух. На многие километры вокруг не было ни одной живой души, не считая охранников и порученцев.

Линь, его жена и Тигр сразу решили бежать за границу. Они планировали вылететь из соседнего аэропорта в Шаньхайгуане, где Великая стена упирается в море. Тигр вылетел в Пекин 8 сентября, чтобы обеспечить прибытие самолетов для бегства. У него была с собой записка от отца: «Пожалуйста, следуйте приказам товарищей Лиго [Тигр] и Юйчи [самый близкий друг Тигра]. [Подписано] Линь Бяо, 8 сентября». Человек, отвечавший за отправку самолетов в пекинском военном аэропорту, согласился обойти официальные каналы, чтобы предоставить Тигру самолеты.

Но Тигр не хотел бежать, не попытавшись убить Мао. В тот момент Мао был недалеко от Шанхая, где офицеры, лояльные Линю, занимали ключевые позиции и даже принимали участие в охране Мао во внешнем кольце. По всей вероятности, в одиннадцатом часу Линь Бяо дал согласие на это покушение. Госпожа Линь подготовила все для такой попытки. Когда Тигр поцеловал свою невесту во время прощания в Бэйдайхэ, он сказал: «Если со мной что-то случится, ты ничего не знаешь; я тебя не выдам».

В Пекине Тигр попросил заместителя начальника штаба военно-воздушных сил Ван Фэя организовать нападение на городок, где жили госпожа Мао и ее свита, — Дяоюйтай. Тигр сказал ему, что одновременно такое же нападение будет предпринято и на юге, где в то время находился Мао. Ван Фэй был хорошим другом, но его ответ был неутешителен. Он не думал, что смог бы убедить какие-то части выполнить просьбу Тигра, тем более что войскам не разрешали входить с оружием в Пекин.

Затем Тигр встретился со старшим офицером военно-воздушных сил по имени Цзян Тэнцзяо, который был самым молодым генералом в Китае и по разным причинам ненавидел Мао. Тигр попросил его, чтобы тот пробовал убить Мао, пока тот все еще находился около Шанхая. Цзян согласился, и они стали вдвоем разрабатывать различные планы. По одному из них предполагалось обстрелять поезд Мао огнеметами и базуками; согласно другому — обстрелять его из орудий; третий касался командира шанхайского гарнизона, который был предан Линю и осуществил бы убийство Мао прямо в поезде. По четвертому варианту предполагалось разбомбить поезд Мао с воздуха. Но человек, к которому они обратились с предложением сбросить бомбы (ас корейской войны), ответил, что в его распоряжении нет самолетов-бомбардировщиков. Он испугался, попросил свою жену, которая была врачом, натереть его глаза соленой водой и уже проверенным ауреомицином, чтобы они воспалились, и лег в госпиталь. Другие идеи также оказались невыполнимыми, поскольку было невозможно сосредоточить нужную огневую мощь в непосредственной близости от сильно охраняемого и тяжелобронированного поезда Мао.

В течение нескольких последующих дней продолжались напряженные обсуждения. «Я больше не могу его терпеть!» — бывало, кричал Тигр, размахивая кулаками. «Да, — повторял он, — рыба умирает, но рвет сеть!» — давая понять, что готов совершить самоубийственное нападение, если это потребуется, чтобы свергнуть Мао.

Быстро исчерпав запас идей, Тигр 10 сентября 1971 года отправил в Бэйдайхэ своего друга, чтобы заставить отца направить начальнику штаба армии Хуан Юншену записку с просьбой о сотрудничестве с Тигром. Линь написал письмо, но оно не было отправлено. Заговорщики опасались доверять Хуану, иначе они выдали бы себя.

Но было уже слишком поздно. На следующий день пришли известия, что Мао покинул Шанхай на поезде. Несколько друзей Тигра предложили совершить на вертолете самоубийственную атаку на Мао на площади Тяньаньмынь во время празднования очередной годовщины образования КНР 1 октября. Тигр со слезами отказался от этой идеи, так как не готов был к действиям подобного масштаба.

Все планы покушения были отвергнуты, и Тигр решил вернуться к плану бегства сначала в Кантон, а затем в Гонконг. Вечером 12 сентября он вернулся в Бэйдайхэ на самолете Линя «Трайдент», намереваясь улететь со своей семьей следующим утром.

Мао возвратился в Пекин в тот же день после полудня, не подозревая о подготовке заговора с целью его убийства. Поезд Мао остановился за пределами столицы на станции Фэнтай. Здесь Мао по традиции провел краткое совещание с недавно назначенными руководителями пекинского гарнизона, на котором обсуждались последние события в столице. Встреча открылась сообщением о визите армейской делегации в Албанию. Затем он отправился в Чжуннаньхай, как и обычно после завершения своей поездки. Руководители службы безопасности Мао и начальник его личной охраны, которые жили за пределами резиденции, отправились домой. Некоторые из них приняли снотворное. Мао также отправился спать.

В то время, когда Мао и его окружение ложились спать, семейство Линь готовилось к бегству. Тигр добрался до Бэйдайхэ около 21.00 и обсудил свои планы с родителями. Персоналу сообщили, что вся семья уезжает в шесть часов утра в Далянь, соседний портовый город, который они часто посещали, и это не должно было вызвать подозрений. Затем Тигр попросил свою сестру Додо приготовиться к утреннему отъезду. Именно это обстоятельство сыграло роковую роль.

Будучи старше Тигра на два года, Додо относилась к числу тех молодых женщин, которым основательно промыли мозги. Родители не хотели посвящать ее в планы бегства, так как она могла сорвать их. Но Тигр опасался тяжелых последствий для его сестры после их исчезновения и открыл ей часть плана за несколько дней до бегства. Как предвидели их родители, она сильно испугалась. В отличие от брата Додо была типичным продуктом воспитания режима Мао. Для нее бегство за границу казалось отступничеством, даже изменой, хотя она знала, что ее больной отец, которого она любила, вряд ли долго проживет в тюрьме при Мао. Когда Тигр сказал ей, что они уезжают следующим утром, она сообщила об этом сотрудникам личной охраны Мао, которые размещались в отдельном здании поблизости от их виллы. Этот поступок погубил ее семью.

Охранники позвонили Чжоу Эньлаю, и он начал проверять все маршруты самолетов, прежде всего «Трайдента», который был личным самолетом Линя. Друзья Тигра немедленно дали знать ему о том, что Чжоу начал эту проверку, и Линь Бяо решил бежать немедленно, не дожидаясь утра. Он также решил лететь не в Кантон, а в СССР через Внешнюю Монголию, поскольку этот маршрут занимал намного меньше времени в китайском воздушном пространстве, чуть более часа.

Тигр сообщил своим друзьям об изменении маршрута и позвонил командиру «Трайдента», чтобы тот готовил самолет к вылету. Не зная, что запрос Чжоу был вызван предательством его сестры, Тигр сказал Додо, что они вылетают немедленно. Она отправилась к личной охране Мао и осталась у них на посту.

В 23.50 Линь Бяо, мадам Линь, Тигр и его друг спешно отправились в аэропорт, сопровождаемые дворецким Линя. Когда автомобиль покидал имение, личная охрана Мао попыталась его остановить. В этот момент дворецкий Линя подумал о том, что они собираются бежать из страны. Размышляя о судьбе, которая ждала его семью, если он станет невозвращенцем, он закричал «Остановите машину!» и выскочил из нее. Прозвучали выстрелы, одна из пуль попала ему в руку. Стрелял Тигр, как утверждал сам дворецкий; но некоторые полагают, что он сам ранил себя, чтобы оправдаться перед властями.

На нескольких машинах личная охрана Мао отправилась в погоню. Через полчаса автомобиль Линя остановился около «Трайдента» в аэропорту Шаньхайгуаня, один из джипов преследователей находился в 200 метрах сзади. Госпожа Линь крикнула: «Мы уезжаем!» Тигр держал пистолет в руке. Группа поспешно взбиралась по маленькой лестнице в кабину пилота.

«Трайдент» спешно взлетел в 0.32, унося с собой трех членов семейства Линь, друга Тигра и водителя Линя. Из экипажа самолета, насчитывавшего девять человек, присутствовали только четверо — командир и три механика, которые успели взобраться на борт. Механики только начали готовить самолет к вылету и не успели до конца заправить его горючим, когда прибыл Линь со своими спутниками. В результате самолет имел только 12,5 тонны топлива в баках, достаточные для полета в течение двух или трех часов, в зависимости от высоты и скорости.

Основную часть времени самолет пришлось вести на небольшой высоте, чтобы его не смогли засечь радары, а это требовало расхода большего количества топлива. Два часа спустя, когда самолет летел над монгольскими равнинами, в баках осталось только 2,5 тонны топлива — при таком уровне его пары иногда взрываются. В 2.30 ночи 13 сентября 1971 года самолет разбился при посадке и взорвался. Все девять человек, находившихся на его борту, погибли.

Крепко спавший после снотворного Мао был разбужен Чжоу вскоре после того, как самолет Линя поднялся в воздух. Мао остался в своей спальне, которая ранее была одной из раздевалок плавательного бассейна в Чжуннаньхае. Ближайший телефон находился в другой комнате за пятидесятиметровым бассейном. Когда позвонили люди, контролирующие полет самолета Линя, начальник охраны Ван Дунсии (которого Мао простил за поддержку Линя в Лушане за год до этого) сначала бежал к телефону, затем назад к Мао, потом снова к телефону. Самолет не мог пересечь границу с Монголией ранее 1.50 ночи, таким образом, у Мао было около часа для принятия решения.

По всей видимости, у Мао была только одна возможность для ответного удара: перехватить Линя с помощью истребителей. У Китая в то время не было подходящих ракет класса «земля — воздух». Но Мао наложил вето на перехват[142].

Причина заключалась в том, что он не мог доверять военно-воздушным силам, в которых было много ставленников Линя. Вместо этого Мао приказал запретить полеты любых самолетов в пределах Китая, в то время как сухопутные части взяли под контроль все аэропорты, блокируя взлетно-посадочные полосы, чтобы предотвратить полеты самолетов. Только восемь истребителей поднялись в воздух, чтобы сбить вертолет, на котором летели трое друзей Тигра. Когда их доставили в предместье Пекина, они согласились застрелиться. Двое из них так и сделали. Третий, который говорил, что его последняя пуля «предназначена для В-52», имея в виду Мао, в последний момент струсил и выстрелил в воздух.

Мао перебрался в здание Всекитайского собрания, где в «Кабинете 118» был лифт, на котором можно было спуститься в ядерный бункер, а из него туннель вел к Сишаню. Его прислуге сказали, чтобы они были готовы к войне, его охрана была приведена в высшую степень боевой готовности, даже начали рыть траншеи вокруг резиденции Мао. Начальник службы безопасности Мао, занимавший этот пост в течение двадцати семи лет, говорил, что никогда прежде не видел, чтобы взгляд Мао был столь напряженным и разъяренным.

Мао не ложился спать вплоть до полудня 14 сентября, пока не пришло известие, что самолет Линя разбился в Монголии. Это был идеальный выход, с его точки зрения; чтобы отпраздновать это событие, он решил выпить маотай, крепкий ликер, которого обычно не касался[143].

Но чувство облегчения, которое испытал Мао при известии, что Линь был мертв, быстро омрачилось новостями, что против него готовился заговор с целью убийства. Это была первая попытка заговора против Мао с целью его убийства, которая исходила от высшего эшелона власти, — и это стало для него сильным ударом. Тревожным был и тот факт, что довольно много людей знало об этих планах, но никто из них ничего не сообщил властям. В течение долгого времени Мао очень плохо спал, хотя принимал целые горсти снотворного. У него поднялась температура и начался постоянный кашель. Проблемы с дыханием не позволяли ему ложиться, и ему пришлось сидеть день и ночь на диване в течение трех недель, отчего на ягодицах у него появились пролежни. Потом у него начались проблемы с сердцем. 8 октября, когда он встречал императора Эфиопии Хайле Селассие I, он едва мог вымолвить слово. Один из чиновников, который последний раз видел Мао за день до бегства Линя, всего за месяц до этого, не мог поверить своим глазам: так сильно Мао осунулся. Чжоу постарался завершить встречу как можно быстрее.

Мао должен был вникать в бесконечные подробности, чтобы еще больше ужесточить и без того невероятно строгие меры безопасности. От каждого человека из его окружения требовалось подробно сообщить о всех своих контактах с семейством Линь. Заместитель руководителя личной охраны Мао Чжан Яоцы честно признался, что получил двух убитых фазанов от госпожи Линь перед Новым годом, а в ответ подарил ей немного мандаринов. Предупреждение, которое ему сделал Мао, говорит о многом в той обстановке, которая царила вокруг Вождя:

1. Не устанавливайте связей.

2. Никого не посещайте.

3. Не давайте обедов и не дарите подарки.

4. Никого не приглашайте в оперу [то есть на показы моды госпожи Мао] или в кино.

5. Ни у кого не берите фотографий.

Гораздо более тяжелой задачей являлась чистка вооруженных сил, которые были переполнены людьми Линя, особенно высший командный состав. Мао не мог знать, кого вовлекли в заговор с целью его убийства, а кто остался ему предан. Один небольшой, но тревожный инцидент произошел несколько дней спустя после гибели Линя, когда высших офицеров военно-воздушных сил собрали, чтобы проинформировать о его судьбе. Один из офицеров взобрался на крышу здания, прокричал антимаоистские лозунги, а затем прыгнул вниз и разбился насмерть.

Единственным маршалом, которому Мао мог доверить управление армией, был Е Цзяньин. Маршал был его преданным сторонником в прошлом, но высказался против «культурной революции», после чего попал в опалу, некоторое время даже жил под фактическим домашним арестом. Когда Мао вернул Е Цзяньина на высокий пост, несколько его детей и близких родственников все еще томилось в тюрьме.

Но у Мао не было другого выбора. Ему пришлось восстановить в должностях ряд партийных чиновников, подвергшихся чистке, потому что они являлись единственной альтернативой людям Линя. Большинство из них находились в лагерях. Теперь их реабилитировали и вновь привлекли к работе. Мао делал это с большой неохотой и всячески старался ограничить масштаб реабилитации. Он знал, что эти чиновники чувствовали себя очень обиженными после ужасных испытаний, через которые они прошли. Один прежний заместитель руководителя личной охраны Мао сказал нам от лица многих людей: «Что председатель Мао, что партия? Плевать я хотел на них…»

В этот момент маршал Чэнь И, один из наиболее откровенных противников «большой чистки», пострадавших от нее, умер от рака 6 января 1972 года. Похороны намечались на 10 января, причем их планировалось провести весьма скромно, что предполагалось подчеркнуть незначительным размером его портрета, ограниченным числом венков, посетителей и даже числом печей, которыми разрешили нагревать большой зал: только двумя. Мао не имел никакого желания посетить похороны.

Хотя о смерти Чэнь И официально не сообщалось, но большое количество старых кадров собралось возле больницы, требуя, чтобы им позволили проститься с маршалом. Настроение людей было печальным и вместе с тем гневным. Без сомнения, их гнев был направлен против «культурной революции» и против Мао лично. Мао понял, что нужно сделать жест для умиротворения старой основы власти, с которой он обошелся так отвратительно, а теперь вновь должен был положиться на нее.

В день похорон, незадолго до начала церемонии, Мао внезапно объявил, что будет на ней присутствовать. Его персонал отмечал, что «он был мрачнее тучи», он выглядел «раздраженным и расстроенным», сохраняя молчание. Это было мудрое решение: пойти на похороны и использовать случай дать понять старым кадрам, что он «заботится о них». Он также начал искать козлов отпущения, заявив семье Чэнь И, что Линь Бяо «готовил заговор… чтобы избавиться от всех нас, старых борцов». Он намекал на то, что все преследования в ходе «культурной революции» спровоцировал Линь Бяо, а Мао был обманут им. Впоследствии была опубликована фотография Мао в момент похорон: он выглядел грустным (его щеки были небритыми), поддерживая под руку убитую горем вдову Чэнь И. Это немного уменьшило горечь «идущих по капиталистическому пути».

День похорон Чэнь И выдался очень холодным, но Мао был мрачно настроен из-за необходимости идти на них и отказался надеть теплое пальто. Кто-то из персонала предложил ему надеть соответствующую этому случаю одежду, но он надел только тонкое пальто поверх пижамы, хотя церемония проходила в плохо отапливаемом зале. В результате он заболел. Мао было семьдесят восемь лет, и ему становилось все хуже. 12 февраля 1972 года он упал в обморок, состояние Мао было критическим, на грани жизни и смерти.

Ощущение своей физической и политической уязвимости вынудило Мао ускорить процесс реабилитации кадров. Режим стал заметно умереннее — впервые после начала «культурной революции» почти за шесть лет до этих событий. Масштабы пыток в тюрьмах уменьшились. Обвинительные приговоры были пересмотрены, даже для ставленников Линь Бяо, которые, хотя и находились в заключении, гораздо меньше страдали физически по сравнению с прошлыми временами[144]. Невероятно, но никто из тех людей, кто попытался осуществить покушение, не говоря о тех, кто был попросту вовлечен, не был казнен.

После многих лет жизни в обстановке повсеместной жестокости, при отсутствии конструктивных действий и развлечений, напряженность в обществе стала почти невыносимой. Итальянский психоаналитик, посетивший Китай как раз перед описанным событием, сообщил нам, что никогда не видел такого числа нервных тиков и большой напряженности на лицах людей. Теперь была передышка. Кое-какие старые книги и мелодии, некоторые развлечения в свободное от работы время снова были разрешены. Вновь открыли некоторые парки. Хотя послабления были ограничены строгими рамками, все же в воздухе весной 1972 года появилось едва уловимое чувство свободы.

Глава 53 Маоизм терпит крах на мировой арене (1966–1970 гг.; возраст 72–76 лет)

Заветной мечтой Мао было господство над всем миром. В ноябре 1968 года он сказал лидеру австралийских маоистов Хиллу: «По моему мнению, мир нуждается в объединении… В прошлом многие, в том числе монголы, римляне… Александр Великий, Наполеон, правители Британской империи хотели объединить мир. Сегодня Соединенные Штаты и Советский Союз пытаются, каждый на свой манер, объединить мир. Гитлер хотел объединить мир… Но все они потерпели неудачу. Мне кажется, что возможность объединения мира не исчезла… На мой взгляд, мир можно объединить».

Мао был уверен, что является тем человеком, которому по плечу такая задача. Он отвергал Америку и СССР в качестве возможных объединителей. Его главным аргументом было наличие у Китая огромного населения. «Эти две страны [Америка и СССР], — объяснял он, — имеют слишком мало населения, у них не хватит человеческих ресурсов для выполнения такой задачи. Кроме того, они боятся вести ядерную войну: их не волнует гибель населения в других странах, но им трудно примириться с потерей своих граждан». Между строк ясно читалось, что правителем страны с самым большим населением, меньше всего опасавшимся потерь, был сам Мао. Он так представлял себе роль Китая: «Через пять лет наша страна… будет в лучшем положении… Еще через пять лет…»

Ради осуществления своих мировых амбиций Мао приступил в 1953 году к реализации своей программы по превращению Китая в сверхдержаву, настаивая на ее головокружительной скорости и беря на себя ответственность за огромный риск в ядерной области. Страшная катастрофа едва не случилась 27 октября 1966 года, когда ракета, снабженная ядерной боеголовкой, пролетела 800 километров над северо-западной частью Китая, в том числе над крупными городами. Это было единственное испытание такого рода, проведенное на нашей планете. Надо учесть, что пуски ракет такого типа не отличались большой точностью, и это ставило под угрозу жизнь всех людей, которые проживали по курсу ее полета. За три дня до испытаний Мао сказал человеку, ответственному за их проведение, что он готов к их неудачному исходу.

Почти все вовлеченные в проведение этих испытаний считали вероятность катастрофы очень большой. Люди на командном пункте готовились к смерти. Начальник полигона, куда должна была упасть ракета, был так возбужден, что переместил свой штаб на вершину горы. Он нашел для себя и коллег следующий аргумент: если ракета собьется с курса, то они имеют шанс спастись от атомного взрыва, перебравшись на противоположный склон горы.

Поскольку все прошло успешно, удачу приписали «Мыслям Мао». Появился лозунг: «Идейная атомная бомба взрывает материальную атомную бомбу». Фактически успех был просто результатом счастливой случайности. Последующие испытания той же самой ракеты потерпели неудачу, поскольку сразу после старта она начинала вращаться по спирали[145].

В целом же ракетная программа страдала от непреодолимых проблем. Режим обвинял ученых в саботаже, их подвергали унизительным преследованиям, включая пытки, чтобы добиться их «признания». Многие из них умерли насильственной смертью. Неудивительно, что в этой обстановке Мао при жизни так и не получил в свое распоряжение межконтинентальную баллистическую ракету (МБР). Первый успешный запуск китайской МБР состоялся только в 1980 году, через несколько лет после его смерти.

Но в октябре 1966 года, благодаря одной ракете с ядерной боеголовкой, точно попавшей в цель, Мао решил, что скоро сможет доставить бомбу в любую точку земного шара, в какую только захочет. 11 декабря было принято решение о том, что Китай должен приобрести весь ракетный арсенал, включая межконтинентальные ракеты, втечение ближайших четырех лет.

Оптимизм Мао увеличился, когда 17 июня 1967 года в Китае была взорвана первая водородная бомба. 7 июля Мао сказал ее создателям: «Наше новое вооружение, ракеты и атомные бомбы, создается действительно очень быстро. Мы сделали нашу водородную бомбу всего через два года и восемь месяцев [после первой атомной бомбы]. Мы почти настигли Америку, Великобританию, Францию и Советский Союз. Мы стали силой номер четыре в мире». Большей частью своих достижений Китай был обязан помощи СССР (она полностью прекратилась в 1965 году); без советской помощи было невозможно так быстро получить атомную или водородную бомбу. Но Мао не собирался останавливаться на достигнутом. Он стремился овладеть высокими технологиями. Используя присущее особам королевской крови выражение «мы», он заявлял создателям бомбы: «Мы являемся не только политическим центром мировой революции, мы должны также стать центром мировой революции в военном и технологическом отношении. Мы должны предоставлять оружие, китайское оружие с нанесенными на него нашими маркировками… Мы должны открыто поддержать наших соратников. Мы должны стать арсеналом мировой революции».

Как раз между октябрем 1966 года и летом 1967 года, когда дела с ядерной программой пошли успешно, Мао начал поощрять распространение своего культа по всему миру. Годом раньше, в 1965 году, он потерпел несколько неудач. Теперь «распространение Мыслей Мао Цзэдуна» стало «основной задачей» внешней политики Китая. Пекин объявил, что «мир вступил в новую эру Мао», и прилагал все усилия для того, чтобы «Маленькая красная книга» попала в более чем сто стран. Утверждалось, что это «огромная радость для всех народов мира», которые «любят книги председателя Мао больше любых других книг». Для них «Маленькая красная книга» «стала аналогом дождя для растений, увядающих от долгой засухи, и ярким маяком для судна, плывущего в густом тумане». Вся мощь дипломатической и тайной машины Китая была нацелена на то, чтобы сложить о Мао лестное представление в зарубежных странах.

Бирма была типичной страной, где Пекин имел сильные позиции. Развернутая пропагандистская кампания оказала влияние на довольно многочисленное китайское этническое меньшинство, представители которого начали размахивать «Маленькой красной книгой», носить значки Мао, петь песни с цитатами Мао и приветствовать его портреты. Полагая, что эти действия подрывают его власть, бирманское правительство запретило их в середине 1967 года. Пекин стал подстрекать этнических китайцев игнорировать этот запрет и вступить в конфронтацию с правительством. В результате пролилось много крови и погибло много людей, а этнические китайцы были сильно ограничены в своих правах.

Мао решил с помощью Бирманской коммунистической партии, которая полностью зависела от Китая, спровоцировать новый виток гражданской войны. 7 июля 1967 года, после успешного испытания водородной бомбы, он издал секретное предписание: «Для Китая даже лучше, что бирманское правительство настроено против нас. Я надеюсь, что оно разорвет с нами дипломатические отношения, тогда мы сможем открыто поддержать Бирманскую коммунистическую партию». Чжоу вызвал вождей бирманских коммунистов, которые обучались в Китае, во Всекитайское собрание народных представителей, чтобы сообщить новость: им придется отправиться домой, чтобы начать широкомасштабную войну. Они отправились в Бирму с китайскими женами, которых им нашли самым бесцеремонным образом. Каждый бирманец должен был выйти на улицу в сопровождении китайского чиновника и выбрать любую женщину, которая попалась ему на глаза. Если эта женщина и ее семья проходили секретную проверку, то власти воздействовали на нее, чтобы она вышла замуж за бирманца. Некоторые женщины вступали в брак охотно, других пришлось заставлять.

Мятеж сопровождался пропагандой культа Мао. Когда была одержана победа, празднование проходило с размахиванием «Маленькой красной книгой» и скандированием: «Долгих лет жизни великому вождю всех народов мира председателю Мао!»

Чтобы распространить маоизм по всему миру, в Китае были созданы секретные учебные лагеря. Один из них располагался в Сишане недалеко от Пекина, где много молодых людей из стран третьего мира и немало граждан западных стран обучались владению оружием и взрывчаткой. Изучение «Мыслей Мао» было главным элементом обучения в лагере.

Однако, выйдя за порог своей резиденции, великий вождь мировой революции сталкивался с довольно мрачной действительностью. Две части китайской территории все еще оставались под колониальным владычеством: Макао находился под властью португальцев, а Гонконг — британцев. Впрочем, вернуть их было легко: поставки продовольствия и воды в эти колонии полностью зависели от Китая. Хрущев посмеивался над Мао, поскольку он жил по соседству с «уборной колониалистов». Мао обвинил его в нерешительности во время ракетного кризиса на Кубе в 1962 году, а Хрущев, указав на бездействие Мао в отношении этих двух колоний, поставил ему в пример недавний захват Неру португальских колоний в Индии и заметил, что аромат, идущий из Гонконга и Макао, не слаще того, который испускал колониализм в Гоа. Мао почувствовал, что должен объясниться по этому поводу с теми, вождем которых себя считал. Так, он заявил, как бы оправдываясь, премьер-министру Сомали, что Гонконг «является особым случаем и мы не планируем трогать его. Вы не можете этого понять».

Мао не хотел возвращать Гонконг и Макао по сугубо прагматическим причинам. Гонконг был самым большим источником твердой валюты для Китая и жизненно важным каналом для приобретения новых технологий и оборудования с Запада, которые подпадали под строгое американское эмбарго. Мао понимал, что Гонконг не будет так полезен для реализации его программы, если вернется под юрисдикцию Пекина.

Чтобы создать хороший бизнес в Гонконге, Пекин должен был разрушить разведывательную сеть Тайваня, которая помогала США выявлять западные компании, нарушающие эмбарго. Методы Пекина были порой весьма решительными. В апреле 1955 года Чжоу Эньлай должен был отправиться в Индонезию на первую афро-азиатскую конференцию в Бандунге, и Пекин зафрахтовал индийский авиалайнер «Принцесса Кашмира», чтобы лететь в Индонезию из Гонконга. Тайваньские агенты предположили, что на самолете полетит Чжоу, и решили подложить бомбу на борт в гонконгском аэропорту. Пекин узнал все детали этой операции, но позволил провести ее, не сообщив о ней ни представителям компании «Эр Индия», ни британской миссии в Пекине, ни гонконгскому правительству, ни пассажирам, среди которых были одиннадцать чиновников низшего звена и журналисты (всего в самолете было сто мест). Самолет взорвался в воздухе, в результате погибли все пассажиры и пять из восьми членов индийского экипажа.

Пекин немедленно объявил, что тайваньские агенты подложили на борт самолета бомбу, а Чжоу Эньлай предоставил британским властям имена людей, удаление которых из Гонконга Пекин считал бы желательным для себя. Британцы пошли им навстречу и в течение следующего года выслали более сорока ключевых агентов Гоминьдана, включенных в список Чжоу, хотя было достаточно доказательств, чтобы обвинить любого из них в этом преступлении в суде. Эти действия вывели из строя большую часть сети Чан Кайши в Гонконге. Причем это все произошло после того, как Пекин смог провести ряд тайных сделок, касавшихся его ядерной программы, через колонию. Только за одну партию товара из Западной Европы пришлось заплатить 150 тонн золота.

Когда началась «культурная революция» и Мао начал усиленно пропагандировать свой образ как вождя мировой революции, он захотел показать всему миру, что является истинным хозяином колонии. Он решил «поставить британцев на колени» и публично предложил им «безоговорочную капитуляцию», как говорили китайские дипломаты на домашних встречах. Единственный способ для этого заключался в том, чтобы представить британцев в невыгодном свете, а для этого надо было организовать провокацию, направленную против китайцев.

Поэтому Пекин ухватился за трудовой спор, разгоревшийся в мае 1967 года, и убеждал гонконгских радикалов перейти к насильственным действиям, демонстративно нарушая закон. Чтобы подстегнуть их, Пекин публично заявил, что может вернуть себе колонию до истечения срока арендного договора в 1997 году, и местным активистам давали понять, что именно это было истинным намерением Пекина.

Свою истинную позицию Мао по секрету сообщил Чжоу Эньлаю: «В Гонконге все останется по-прежнему» — то есть он останется под британским управлением. Чжоу должен был вызвать всплеск насилия, но не масштабного, чтобы начались репрессии со стороны британских властей и затем им пришлось извиняться. В противном случае «могла возникнуть необходимость вернуть Гонконг раньше намеченного срока», что, как Чжоу говорил в конфиденциальных беседах, Пекину крайне невыгодно.

Во время последовавших беспорядков гонконгская полиция убила нескольких демонстрантов, но число смертельных случаев никак нельзя было назвать резней, и колониальные власти отказались извиняться. Тогда Пекин начал подстрекать гонконгских радикалов убивать полицейских. «Сделайте с ними [с полицией] то же, что они сделали с вами, — убеждала их газета «Жэньминь жибао». — Те, кто убивает, должны заплатить за это своей жизнью». Поскольку гонконгские мятежники оказались не способны убить полицейских, Чжоу пришлось засылать в колонию солдат. Они тайно пересекли границу 8 июля, переодевшись в штатское, и застрелили пять полицейских. Чжоу выразил свое удовлетворение результатом, но наложил вето на дальнейшее проведение операции. В случае развития ситуации участие Пекина стало бы очевидным. Взамен Пекин способствовал проведению террористической кампании с использованием бомб: за следующие два месяца произошло около 160 взрывов, некоторые из которых закончились гибелью людей.

Но британцы не стали отвечать насилием на насилие и сосредоточили свои усилия на арестах активистов, которые проводились без шума по ночам. Надежда Мао на то, что он заставит Великобританию извиняться, оказалась тщетной. От огорчения он вновь обратился к давно испытанным хулиганским методам. 22 августа толпа из более чем 10 тысяч человек штурмовала британскую миссию в Пекине, заперев ее сотрудников внутри. Хулиганы чуть не сожгли дипломатов живьем и подвергли женщин грязным сексуальным домогательствам.

Миссии десятка других стран также испытали на себе гнев Мао. В 1967 году насильственные акции были предприняты против советского посольства, за ним последовали посольства Индонезии, Индии, Бирмы и Монголии. Эти нападения осуществлялись с официальной санкции: сотрудники министерства иностранных дел сообщали толпе, на какое посольство следует нападать и какие насильственные действия при этом следует предпринять. «Наказания» исходили от миллионных демонстраций, осаждавших посольства. Они несли гигантские портреты Мао, выкрикивали оскорбления через громкоговорители, врывались на территорию миссий, поджигая там автомобили, хватая дипломатов и их жен, терроризируя детей и вопя при этом лозунг «Избить до смерти, избить до смерти».

Эти меры были предприняты даже по отношению к Северной Корее, поскольку Ким Ир Сен отказался принимать опеку Мао. Мао в течение многих лет пытался ниспровергнуть Кима, перед которым когда-то вынужден был извиниться. На совещании руководителей коммунистических партий на высшем уровне, проходившем в Москве в ноябре 1957 года, он предостерег Кима от «подкладывания бобов» другим коммунистическим лидерам. Согласно официальному корейскому сообщению, зачитанному на большом митинге в Пхеньяне, Мао «неоднократно приносил извинения [Киму] за необоснованное вмешательство Китайской коммунистической партии в дела корейской [партии]». Ким ухватился за возможность уменьшить влияние Мао в Корее и потребовал вывода всех китайских войск, которые еще находились там. Мао был вынужден согласиться.

Но Мао не уступил. В январе 1967 года Кан Шэн, отвечавший за тайные операции за границей, сказал албанцам: «Ким Ир Сен должен быть свергнут, для того чтобы ситуация в Корее изменилась». Оказавшись неспособным выполнить это желание, Мао натравил на корейское посольство толпу, которая осуждала «жирного Кима». Ким принял ответные меры, переименовав площадь Мао Цзэдуна в Пхеньяне, закрыл залы в корейском военном музее, в которых освещалась роль Китая в недавней войне между Севером и Югом, перестроил мемориал советским и китайским воинам в Пхеньяне, а также занял позицию ближе к СССР.

К концу сентября 1967 года Китай оказался втянутым в конфликт с большинством из сорока восьми стран, с которыми имел дипломатические отношения на разном уровне. Многие из этих стран понизили уровень своего представительства, некоторые совсем закрыли посольства. Во время празднования дня образования КНР в том году на площади Тяньаньмынь иностранных делегатов почти не было видно[146]. Позже Мао возложил ответственность за эти погромы на крайне левых. Правда же заключается в том, что внешняя политика Китая всегда находилась под его контролем.

К концу 1960-х годов самовосхваление Мао продолжалось уже в течение десятилетия, и его образ стал очень популярным за границами Китая. На Западе многие были просто загипнотизированы им. «Маленькую красную книгу» изучали интеллектуалы и студенты. Мао называли философом. Влиятельный французский писатель Жан-Поль Сартр восхвалял «революционное насилие» Мао как «глубоко моральное».

Но было очевидно, что общее восхищение не превратилось в нечто конкретное. Все маоистские партии на Западе, даже самая крупная в Португалии, имели крошечную поддержку. Большинство западных маоистов были фантазерами или нахлебниками. Они не имели никакого желания проводить решительные действия, и не только потому, что это было чревато физическими лишениями или просто опасно. Когда в Западной Европе в 1968 году начались крупномасштабные студенческие волнения, Мао приветствовал их как «новое явление в европейской истории» и отправил европейских маоистов, которые обучались в Китае диверсионному делу, домой, чтобы они начали действовать. Но они не провели ни одной значительной акции.

Маоистские группы не достигли больших успехов и в странах третьего мира. Африка, когда-то подававшая большие надежды, полностью разочаровала. Один китайский дипломат выразил это так:

Как заметил один китайский дипломат, африканские радикалы с удовольствием брали деньги Мао и при этом широко улыбались, но его инструкции не доходили до их ушей. Несколько лет спустя при встрече с одним из глав африканских государств, президентом Заира Мобуту, Мао признал свое поражение. Он начал встречу с ним с остроты: «Это действительно вы, Мобуту? Я потратил много денег, чтобы свергнуть вас и даже убить. Но вы здесь… Мы дали вашим противникам деньги и оружие, но они не могли сражаться и победить. Что я могу сделать в таком случае?»

Еще меньше успехов Мао добился на Ближнем Востоке. Когда в июне 1967 года вспыхнула «шестидневная война» между Израилем и арабскими государствами, Мао предложил президенту Египта Насеру 10 миллионов американских долларов и 150 тысяч тонн пшеницы, а также военных «добровольцев», если Насер примет его совет «бороться до конца». Он послал Насеру план войны (представлявший собой вариант маоистской «народной войны»), советуя ему «заманить врага в глубь своей территории», оставив при этом Синайский полуостров и в случае необходимости отступая даже к Хартуму, столице Судана. Насер отказался следовать советам Мао, объяснив своему далекому советчику, что Синай «является пустыней и мы не можем вести освободительную народную войну в Синае, потому что там нет населения». Пекин отозвал свои предложения о помощи и попробовал поддержать оппозицию против Насера. Мао не смог создать группы своих последователей на Ближнем Востоке. Когда он и Чжоу умерли в 1976 году, среди 104 партий из 51 страны (многие из них были просто крошечными группами), которые прислали выражения соболезнований, не было ни одной арабской партии.

Одним из ключевых факторов этого провала было настойчивое требование Мао, чтобы иностранные радикалы встали на его сторону в противостоянии с СССР. Это отвратило от него много потенциальных сочувствующих — и не в последнюю очередь в Латинской Америке. Там Мао потратил много денег и продовольствия, чтобы настроить Кубу против Москвы. От этой щедрости было мало толку. В 1964 году делегация девяти латиноамериканских коммунистических партий, возглавляемая кубинским партийным руководителем Карлосом Рафаэлем Родригесом, приехала в Китай, чтобы попросить Мао прекратить открытую полемику с СССР и не предпринимать «фракционные действия» и попытки расколоть коммунистические партии. Приведенный в бешенство Мао сказал им, что его борьба с СССР «продолжится в течение 10 тысяч лет», и выдвинул обвинения против Кастро. Когда делегат из Уругвая (его население — 3 миллиона человек) попробовал вставить слово, Мао оборвал его, заметив, что он, Мао, «говорит от имени 650 миллионов человек», а сколько человек представляет уругваец?

Кастро, который никогда не посещал Китай при жизни Мао, характеризовал его как «дерьмо», а затем предал гласности перед большой международной аудиторией 2 января 1966 года попытки Пекина оказать на него экономическое давление, чтобы оторвать от Москвы. Месяц спустя он обвинил Пекин в «зверских репрессалиях» и попытке ослабить кубинскую армию. Мао назвал Кастро «шакалом и волком».

Мао возлагал большие надежды на соратника Кастро Че Гевару. Во время первого визита Че Гевары в Китай в 1960 году Мао демонстрировал необыкновенную близость с ним, держа его за руку, когда любезно с ним разговаривал, а также хвалил его памфлет. Че Гевара отплатил ему благодарностью, рекомендуя копировать методы Мао на Кубе. И он занимал самую близкую среди руководства в Гаване позицию к Мао в течение ракетного кризиса на Кубе, разразившегося в 1962 году. Но Мао все-таки не смог заставить Гевару стать на его сторону в конфликте с русскими. Когда Гевара возвратился в Китай в 1965 году (перед тем, как отправиться вести партизанские войны в Африке, а затем Боливии), Мао не принял его. Запрос Гевары из Боливии о помощи Китая для строительства радиостанции, которая вещала бы на весь мир, получил отказ. Когда Гевара был убит в 1967 году, Пекин конфиденциально выражал восхищение. Кан Шэн сказал министру обороны Албании в октябре 1968 года: «Революция в Латинской Америке идет очень хорошо, особенно после поражения Гевары; ревизионизм разоблачается…»

В течение всей жизни Мао в Латинской Америке не было ни одной влиятельной маоистской партии. Печально известный «Светлый путь» в Перу был основан в 1980 году, спустя четыре года после смерти Мао[147].

На собственных задворках Мао в Азии его влияние тоже не получило широкого распространения; он оказался не в состоянии свергнуть даже такие прогнившие режимы, как режим Не Вина в Бирме. Но самой большой неудачей Мао стала «потеря» Вьетнама. В 1950-х и в начале 1960-х годов Китай был главным покровителем Ханоя в его войнах сначала против французов, а затем против американцев (Сталин поручил это Мао в 1950 году). Но вьетнамцы стали испытывать подозрения к Мао уже в 1954 году. Тогда он уже начал претворение в жизнь своей программы превращения Китая в сверхдержаву. Пытаясь добиться всесторонней советской помощи, Мао решил попробовать получить доступ к западным технологиям и оборудованию, на распространение которых было наложено эмбарго. Вероятнее всего, эмбарго могла бы снять Франция.

В то время Франция боролась за свои владения в Индокитае. План Мао состоял в том, чтобы заставить вьетнамцев усилить войну, «чтобы увеличить внутренние проблемы Франции» (как выразился Чжоу), а когда Франция запутается в них, выступить в качестве посредника при урегулировании конфликта. Идея заключалась в том, что затем Франция в знак благодарности поможет Мао прорвать эмбарго.

Мао непосредственно руководил войной в Индокитае. Во время корейской войны он остановил крупномасштабные наступления в Индокитае, чтобы сосредоточить ресурсы Китая в Корее. В мае 1953 года, когда он решил закончить корейскую войну, он послал китайских офицеров прямо из Кореи в Индокитай. В октябре того же года китайцы овладели копией французского стратегического плана «Наварра», названного так в честь французского командующего генерала Анри Наварры. Главный военный советник Китая во Вьетнаме генерал Вэй Гоцин доставил его из Пекина и лично передал Хо Ши Мину. Этот удачный ход разведки побудил коммунистов дать сражение при Дьен-бьенфу, главной французской базе в Северо-Западном Вьетнаме, где вьетнамцы при массированной поддержке китайской стороны выиграли решающую битву в мае 1954 года.

Еще до завершения битвы при Дьенбьенфу, 26 апреля, в Женеве открылась конференция, посвященная урегулированию ситуации в Индокитае (и в Корее), в которой принимала участие и китайская делегация, возглавляемая Чжоу Эньлаем. Мао еще за месяц до ее открытия решил, что «ситуация должна быть урегулирована», но ничего не сообщил об этом вьетнамцам. По его замыслу они должны были сражаться, наращивать накал боевых действий любой ценой, создавая максимум проблем для Парижа. Mai написал главному военному советнику Вэю 4 апреля: «Попробуйте закончить кампанию в Дьенбьенфу… к началу мая… Начинайте штурм Луангпрабапга и Вьентьяна в августе или сентябре и освободите их». Оба этих города были столицами Лаоса. Мао продолжал: «Следует активно готовиться к штурму Ханоя и Хайфона грядущей зимой или самое позднее в начале весны следующего года, так чтобы освободить дельту [Красной реки] в 1955 году». Мао особо подчеркнул, чтобы Вэй обсудил этот план с министром обороны Вьетнама генералом Во Нгуен Зиапом. Нужно было создать у вьетнамцев впечатление, что они и дальше будут получать все необходимое для продолжения войны в следующем году, но на самом деле он тайно решил заключить перемирие в ближайшие месяцы.

Вьетнамцы взяли штурмом Дьенбьенфу 7 мая, и французское правительство вынуждено было вмешаться 17 июня. Именно этого момента ждал Китай, чтобы включиться в игру. 23 июня Чжоу встретился с новым французским премьер-министром Пьером Мендес-Франсом в Швейцарии без участия вьетнамцев, и они выработали соглашение.

После этого Чжоу стал оказывать огромное давление на вьетнамских коммунистов, чтобы они согласились с условиями, о которых он договорился с французами. Уступки бывшей метрополии были гораздо меньше тех, на которые надеялись вьетнамцы. Руководитель Вьетнама в последующий период Ле Зуан говорил, что Чжоу угрожал: «Если вьетнамцы продолжат борьбу, то им придется рассчитывать только на себя. Он перестанет нам помогать и начнет оказывать на нас давление с целью прекращения борьбы». (Это замечание ясно показывает, как вьетнамцы сильно зависели от китайцев.) Хо Ши Мин приказал главе вьетнамской делегации на переговорах Фам Ван Донгу уступить, что Донг и сделал, обливаясь слезами. Ле Зуана отправили со специальной миссией, чтобы он сообщил эти новости коммунистическим силам на юге. «Я ехал в повозке на юг, — вспоминал он. — По пути ко мне подходили соотечественники, чтобы приветствовать меня, поскольку они думали, что мы выиграли войну. Было очень больно». Семена гнева и подозрения по отношению к Пекину пустили корни среди вьетнамцев.

В начале 1965 года новая команда Брежнева и Косыгина в Москве начала усиливать военную помощь Ханою, поставляя тяжелое вооружение, в котором вьетнамцы так нуждались: зенитные орудия и ракеты класса «земля — воздух», некоторые из них обслуживали сами русские. Мао не мог с ними конкурировать, поэтому попробовал отговорить русских от оказания помощи вьетнамцам. «Народ Северного Вьетнама, — сказал он советскому председателю Совмина Косыгину в феврале того же года, — сражается хорошо и без помощи СССР… они сами выгонят американцев». «Вьетнамцы сами могут позаботиться о себе», — сказал Мао, добавив (лживо), что «лишь небольшое число людей было убито в ходе воздушных налетов. Не страшно, если некоторое число людей погибнет…». Пекин предложил, чтобы русские сражались против американцев где-нибудь в другом месте. Советского посла Червоненко убеждали, что будет правильнее, если СССР осуществит «оказание нажима на империалистические силы на западном направлении», то есть в Европе.

В то же самое время Мао пробовал заставить Ханой дистанцироваться от Москвы. Он убеждал в этом Хо Ши Мина, который имел близкие связи с Китаем, где провел много времени. КПК нашла для него китайскую жену, но этот брак был запрещен вьетнамским руководством, якобы на том основании, что для дела лучше, если их лидер останется самоотверженным холостяком.

Хо и его соратников убеждали отклонить советскую помощь. «Вам лучше не принимать советскую помощь, — сказал Чжоу премьер-министру Фам Ван Донгу. — Я не поддерживаю идею приезда советских добровольцев во Вьетнам и советской помощи Вьетнаму». Чжоу даже указывал Хо, что «Советский Союз оказывает помощь Вьетнаму, чтобы улучшить советско-американские отношения». Такие аргументы звучали нелепо даже при всем красноречии Чжоу. Единственный способ, с помощью которого Мао пытался сохранить свое влияние, заключался в том, чтобы отправлять как можно больше денег, товаров и солдат, но он не смог помешать переориентации Ханоя на Советский Союз[148].

Мао также оказался неспособным отговорить вьетнамцев от переговоров с США, о начале которых Ханой объявил 3 апреля 1968 года. Приводя доводы против этой инициативы, Чжоу даже обвинил Ханой в убийстве американского борца за гражданские права чернокожего населения Мартина Лютера Кинга, последовавшем 4 апреля. «Убийство, — сказал он, — произошло спустя всего один день после вашего заявления. Если бы вы сделали заявление на один или два дня позже, убийство можно было бы предотвратить». Говоря от лица «всех народов мира», Чжоу продолжал: «Очень многие люди не понимают, почему [вы] так поторопились с этим заявлением… Это суждение народов всего мира. В глазах людей всего мира вы пошли на компромисс дважды».

Ханой проигнорировал замечания Пекина и начал вести переговоры с США в мае того же года. Тогда Мао попробовал вмешаться. Так, Чжоу заявил вьетнамцам, что у китайцев больше опыта для ведения таких переговоров, чем у Ханоя. Это не возымело действия. Мао был взбешен. В начале октября Чжоу сообщил Вьетнаму, что их делегацию с просьбой об увеличении размеров оказываемой помощи китайское руководство принять не сможет, так как будет очень занято. Но вскоре Мао вынужден был отступить и продолжить оказывать помощь. Великий учитель революционеров всего мира не мог позволить себе отказаться от участия в самой известной революционной войне на планете.

Больше всего Мао раздражало, что ему приходилось беспомощно наблюдать со стороны, как вьетнамцы расширяют свою сферу влияния за его счет. Хотя красные партизаны в Лаосе получали массированную помощь со стороны Китая, они избрали Вьетнам в качестве своего покровителя, а к сентябрю 1968 года попросили китайских советников «поехать в отпускдомой» (навсегда), и эту просьбу китайцам пришлось выполнить. Лаосцы и вьетнамцы действовали заодно с Москвой.

После десятилетия различных махинаций и траты огромных сумм денег для того, чтобы представить маоизм в качестве серьезной международной альтернативы Москве, Мао потерпел неудачу. В Москве, а не в Пекине мир видел главную антиамериканскую силу на планете. Тирады Мао против Москвы «о помощи империалистам» никто не воспринимал всерьез, многие люди раздражались и даже смущались, когда им приходилось их слышать. По меньшей мере один раз представители ряда коммунистических партий третьего мира просто попросили, чтобы китайцы замолчали.

К концу 1960-х годов американские официальные лица решили, что маоистская модель больше не представляет угрозы для третьего мира — факт, который не мог не признать и сам Мао. Он сказал своему ближайшему окружению в 1969 году: «Теперь мы изолированы, никто не хочет иметь с нами дел». Маоистские группы за рубежом совершенно бесполезны, признал он, и приказал сократить их финансирование.

Мао искал выход. Шанс неожиданно возник, когда нейтральный лидер Камбоджи принц Сианук был свергнут 18 марта 1970 года в результате переворота, который был отнесен на счет ЦРУ. Мао решил поддержать Сианука, если принц решит бороться с Америкой. По его расчетам, вьетнамская война могла теперь распространиться на весь Индокитай; оказав помощь Сиануку, он рассчитывал играть ведущую роль во всем Индокитае.

Еще недавно, летом 1967 года, Мао сам организовал заговор против Сианука. Пекин, по заявлению принца, «неявно способствовал моему ниспровержению» — это позднее был вынужден признать и Чжоу Эньлай. Правда, он отрицал прямую ответственность, но не очень убедительно. В марте 1968 года Сианук предал гласности факты о покровительстве Пекина тогда малоизвестной группе мятежников в Камбодже — красным кхмерам. «Под ковром, — заявил он, — коммунистические нации играли в грязную игру, потому что красные кхмеры являются их прямым порождением… На днях мы захватили большое количество оружия всех видов, прибывшего в основном из Китая».

Но теперь, в марте 1970 года, Мао начал заигрывать с Сиануком. Случилось так, что визит принца в Китай был намечен на следующий день после переворота.

В тот момент, когда Сианук сходил с трапа самолета, Чжоу заявил, что он настроен бороться с США, а затем объявил о его полной поддержке. Чжоу сразу же связался с вьетнамцами и предложил провести встречу на высшем уровне глав всех стран Индокитая в поддержку Сианука. Встреча на высшем уровне, которая прошла в Китае в следующем месяце, привела к формированию союза стран Индокитая.

Так как поддержка Сианука была жизненно важна для Мао, китайцы всячески угождали его королевским вкусам, предоставили ему семь поваров и семь кондитеров и даже доставляли для него паштет из гусиной печенки самолетами из Парижа. Они предоставили в его распоряжение специальные поезда и два самолета для зарубежных поездок, один из которых предназначался для подарков и багажа. Мао убеждал Сианука: «Скажите нам, в чем вы нуждаетесь. Только спросите. Мы можем делать больше для вас. Нам это ничего не стоит». Мао отклонял любые вопросы относительно оплаты всех этих услуг: «Мы не торговцы оружием». Когда Сианук заявил, что он является бременем для Китая, Мао ответил: «Я просил бы вас обременять нас еще больше». Камбоджийского ставленника Мао Пол Пота (лидера красных кхмеров), который в то время тайно находился в Китае, убедили выразить формальную поддержку Сиануку.

Но вьетнамцы не позволили Мао одержать верх, и мир продолжал считать Вьетнам ведущей силой в Индокитае. «Возвращение Сианука к власти, — писала лондонская «Таймс», — зависит от доброжелательности Ханоя». Советник по национальной безопасности США Генри Киссинджер говорил о «проектах Ханоя относительно Камбоджи».

Мао решил произвести впечатление на вьетнамцев, запустив первый китайский искусственный спутник Земли в день открытия встречи на высшем уровне стран Индокитая. Чжоу представил это событие как «подарок» встрече на высшем уровне и «победой для всех нас». Но это не произвело никакого впечатления на вьетнамцев и весь остальной мир.

Запуск спутника явился пиком самовозвеличивания Мао: он летал по орбите вокруг земного шара, транслируя маоистский гимн «Алеет Восток». Мао был вне себя от восторга при мыслях о том, что его славят из космоса. 1 мая 1970 года на площади Тяньанымынь он пожал руки всем, кто принимал участие в создании спутника; на его лине сияла улыбка, и он восклицал: «Удивительно! Удивительно!» А эти люди кричали, что этот успех был достигнут исключительно благодаря «Мыслям Мао».

Вдохновленный успехом со спутником, Мао предпринял еще одну попытку показать себя всему миру в качестве истинного руководителя войны в Индокитае. 20 мая он выпустил обращение «Народы мира, объединимся и победим американских агрессоров и всех их пособников!». На следующий день он поднялся на ворота Тяньаньмыни и приказал зачитать этот текст, обращенный к полумиллионной толпе; сбоку от него стоял Сианук. Уже из названия можно было понять, к чему призывает Мао. Но представление было таким же фарсом, как и задачи, которые выдвигались в документе. Его зачитал тогдашний человек номер два в Китае Линь Бяо, которому заранее должны были сделать стимулирующую инъекцию. Сианук заметил, что перед митингом Линь, «казалось… был немного пьян. Он периодически прерывал Мао, жестикулируя и громко выкрикивая антиамериканские тирады». Когда Линь начал читать заявление, он произнес: «Я собираюсь произнести речь! Я буду говорить о Вьетнаме — двух Вьетнамах — половине Вьетнама». Когда он начал читать текст, то в нескольких местах допускал ошибки, говоря «Пакистан» вместо «Палестина».

В заявлении осуждался американский президент Ричард Никсон. Узнав это, Никсон очень рассердился и в сильном гневе даже захотел отдать приказ судам занять боевые позиции. Киссинджер успокоил его, отметив, что Мао, «по сути дела, ничего не предложил Ханою, кроме устной поддержки». Заявление Мао было решено проигнорировать. Тогда он набросился на Киссинджера за то, что тот не признает его равным игроком, обозвав его «зловонным ученым», «профессором университета, который не понимает ничего в дипломатии». Сердитый, раздосадованный Мао обратился с мучающим его вопросом к вьетнамскому премьеру Донгу.

«Мао. Почему американцы не подняли шум из-за того, что более 100 тысяч китайских солдат помогают вам строить железные дороги, дороги и аэропорты, хотя они знали об этом?[149]

Донг. Конечно, они боятся.

Мао. Они должны были поднять шум по этому поводу. Кроме того, их оценка численности китайских войск во Вьетнаме явно занижена».

Попытки распространения маоизма потерпели неудачу как в Индокитае, так и во всем мире. Проявив находчивость, Мао придумал новую схему, благодаря которой он вновь окажется в центре внимания: теперь он собирался заставить президента Соединенных Штатов приехать в Китай.

Глава 54 Никсон: красная наживка проглочена (1970–1973 гг.; возраст 76–79 лет)

Когда его режим был создан в 1949 году, Мао намеренно лишил США возможности признать его, чтобы убедить в своей дружбе Сталина. Он надеялся, что таким образом Китай получит всемерное содействие советского вождя в создании военной машины Китая. После смерти Сталина в 1953 году Мао начал искать пути восстановления отношений с Америкой, чтобы получить доступ к западным технологиям для реализации своей программы превращения Китая в сверхдержаву. Но воспоминания о борьбе с китайцами в корейской войне были еще слишком живы в памяти американцев, и Вашингтон отнесся к Пекину пренебрежительно. Хотя обе страны установили особый дипломатический канал для обсуждения определенных проблем, в целом отношения между ними оставались замороженными. Мао занимал агрессивную антиамериканскую позицию, и в 1960 году, настойчиво насаждая маоизм, он сделал эту воинственную риторику отличительным признаком своей внешней политики, а Кремль обвинил в мягкости по отношению к Америке.

В 1969 году новый американский президент Никсон публично высказал свою заинтересованность в улучшении отношений с Китаем. Мао ему не ответил. Установление отношений с Вашингтоном подвергло бы опасности его образ революционного вождя. Только в июне 1970 года, после того как его антиамериканский манифест от 20 мая не получил широкой поддержки, когда стало окончательно ясно, что маоизм нигде в мире не добился значительных успехов, Мао решил пригласить Никсона в Китай. Его целью было не примирение с Америкой, а стремление лишний раз громко заявить о себе на международной арене. Мао не хотел, чтобы его заподозрили в излишней заинтересованности в контактах с американским президентом, поэтому послал приглашение окольным путем. В ноябре Чжоу направил послание через румын, которые имели хорошие отношения как с Китаем, так и с Америкой. В нем отмечалось, что Никсон будет тепло встречен в Пекине. Приглашение достигло Белого дома 11 января 1971 года. Как и опасался Мао, Никсон не стал торопиться, сказав «Мы не должны казаться слишком нетерпеливыми, чтобы сразу же отвечать», если верить утверждению Киссинджера. Когда Киссинджер ответил Пекину 29 января, в послании не содержалось «никакого упоминания о визите президента», идея оценивалась «преждевременной и потенциально смущающей».

Мао не сдавался. Он скоро нашел другой способ соблазнить Никсона визитом в Китай.

21 марта китайская команда по настольному теннису прибыла в Японию на мировой чемпионат — это была одна из первых спортивных команд, которая выехала за границу после начала «культурной революции». Китайская команда показывала хорошие результаты по настольному теннису, и Мао лично разрешил поездку. Игроков освободили от необходимости размахивать «Маленькой красной книгой», чтобы они не выглядели слишком экзотичными.

Им дали точные инструкции о том, как вести себя с американцами: никаких рукопожатий, в беседы по собственной инициативе не вступать. Но 4 апреля 1971 года американский игрок Гленн Коуэн вошел в китайский автобус, и китайский чемпион среди мужчин Чжуан Цзэдун решил поговорить с ним. Фотографии, на которых они пожимают друг другу руку, были опубликованы в японских газетах и стали сенсацией. Когда Мао сообщили об этом, его глаза просияли, и он назвал Чжуана «хорошим дипломатом». Но когда американская команда выразила желание посетить Китай (после того, как другие иностранные команды получили приглашения), Мао подтвердил рекомендацию министерства иностранных дел отклонить запрос.

Но он явно сомневался в правильности своего решения. Его персонал заметил, что он был озабочен весь остаток дня. В одиннадцать часов вечера он принял большую дозу снотворного, а затем пообедал со своей медсестрой и помощницей У Сюйцзюнь. Мао иногда приглашал одного или двоих своих приближенных пообедать с ним. Он в это время редко обедал со своей женой и почти никогда с коллегами, обязательно принимал снотворное перед обедом и поэтому засыпал сразу после трапезы, во время которой сидел на краю кровати. Пилюли были очень сильными и иногда начинали действовать еще до того, как он успевал прожевать пищу, поэтому прислуге приходилось вынимать пищу у него изо рта. По этой причине он никогда не ел рыбу на обед, чтобы не подавиться костями. У потом вспоминала, что произошло в тот раз:

«Закончив есть, он сразу упал на стол… Затем внезапно заговорил, невнятно бормоча. Мне понадобилось много времени, чтобы понять, что он хотел. Оказалось, он требовал, чтобы я позвонила в министерство иностранных дел… «Пригласите американскую команду в Китай»…

Я онемела от удивления. Я подумала: днем он говорил совершенно другое!

Мао установил следующие правила: «после принятия снотворного слова в расчет не принимаются». Принимать ли их в расчет теперь? Я оказалась в трудном положении… Нужно было заставить его повторить все снова.

…Я притворилась, что ничего не случилось, и продолжала есть… Вскоре Мао поднял голову и попробовал с большим трудом открыть глаза, после чего сказал мне: «Маленькая У… Почему ты не идешь и не делаешь то, что я просил сделать?»

Мао называл меня «маленькой У», только когда был очень серьезен.

Я спросила нарочито громким голосом: «Председатель, что вы говорили мне? Я ела и не расслышала вас. Пожалуйста, повторите это снова».

И Мао повторил свое требование слово в слово и членораздельно.

Тогда У напомнила Мао об утвержденном им самим правиле: «Вы приняли снотворное. Ваши слова принимать всерьез?»

Мао помахал мне рукой: «Да, всерьез! Сделайте это быстро. Иначе не будет времени».

Мао бодрствовал до тех пор, пока У не сообщила ему, что выполнила его поручение.

Перемена мнения Мао изменила его судьбу. Это приглашение, первое из коммунистического Китая для американской команды, вызвало сенсацию. То, что это была спортивная команда, взбудоражило весь мир. Чжоу Эньлай проявил все свое обаяние, а также использовал четко организованный театр тоталитарного режима, чтобы организовать, по словам Киссинджера, «ослепительный прием» команде по настольному теннису. Американские и основные западноевропейские газеты печатали благожелательные отзывы день за днем. Мао, старый журналист, нажал на правильную кнопку. «Никсон, — писал один комментатор, — был действительно поражен тем, как эта история перекочевала из раздела спортивной хроники на первую полосу». Одним движением Мао создал благоприятный климат, в котором посещение Китая могло бы принести политические дивиденды Никсону в ходе избирательной президентской кампании 1972 года.

«Никсон находился на грани эйфории, — писал Киссинджер, — и теперь хотел отправиться в поездку без всяких предварительных согласований». К концу мая 1971 года было принято тайное решение, что Никсон поедет в Китай.

Мао не только завлек к себе Никсона, он даже сумел скрыть, что это было его основной целью. Никсон решился на визит, полагая, что из них двоих он более проницательный. Поэтому, когда Киссинджер отправился в свою первую секретную поездку в Китай в июле 1971 года, чтобы проложить дорогу президенту, он взял с собой много подарков и ничего взамен не просил. Самое потрясающее предложение касалось Тайваня, с которым США были связаны догово ром о взаимной обороне. Никсон предложил оставить старого союзника Вашингтона, обещая предоставить полное дипломатическое признание Пекину к январю 1975 года, если его переизберут на новый срок в 1972 году.

Никсон всецело принял позицию Пекина. К концу поездки Киссинджера Чжоу говорил о присвоении Тайваня Пекином как о решенном деле. И лишь по этому вопросу Киссинджер позволил себе незначительное замечание, заявив: «Мы очень надеемся, что тайваньский вопрос будет решен мирным путем». Но он не требовал от Чжоу обещаний не использовать силу.[150]

В качестве одного из пунктов соглашения Никсон предложил немедленно добиться вступления Пекина в ООН: «Вы получите теперь то место, которое занимает Тайвань, — сказал Киссинджер Чжоу, предлагая кулуарно решить этот вопрос, добавив: — Президент хотел, чтобы я обсудил этот вопрос с вами прежде, чем мы начнем предпринимать определенные шаги в этом направлении».

Более того, американцы обещали информировать китайцев еще и о своих контактах с СССР. Киссинджер заявил: «В специальном порядке я готов предоставить вам любую информацию, которая может вас заинтересовать относительно любых двусторонних переговоров, которые мы ведем с Советским Союзом по таким проблемам, как ОСВ [переговоры по ограничению стратегических вооружений]». Несколько месяцев спустя Киссинджер сказал китайцам: «Мы рассказываем вам о наших беседах с русскими, но мы не говорим русским о наших беседах с вами».

Наряду с этим состоялась передача секретной информации огромной важности. Будущий вице-президент Нельсон Рокфеллер, как сообщают, «был просто поражен, услышав… о том, какое количество сверхсекретной информации мы сделали доступным китайцам». Сведения включали информацию о размещении советских войск на границе с Китаем.

Киссинджер выполнил также два важных обязательства по Индокитаю: США были готовы вывести оттуда все свои войска в двенадцатимесячный срок и бросить на произвол судьбы южновьетнамский режим, обещая уйти даже без проведения переговоров, без возможности возвращения американских войск. «После того как мир будет заключен, — сказал Киссинджер, — мы будем находиться на расстоянии в 10 тысяч миль, а [Ханой] останется здесь». Киссинджер даже обещал, что «большая часть, если не все американские войска» будут выведены из Кореи до окончания следующего срока президентства Никсона, даже не попытавшись при этом получить какую-либо гарантию того, что Мао не поддержит очередное коммунистическое вторжение в Южную Корею.

Мао дали много и даже преподнесли это на блюде. Киссинджер особо подчеркнул, что он не просит, чтобы Китай прекратил предоставлять помощь Вьетнаму. От Мао даже не требовали смягчить его агрессивную антиамериканскую риторику как в целом в мире, так и во время встреч. Стенографическая запись показывает, что Чжоу постоянно настаивал: «Вы должны ответить на тот вопрос… Вы обязаны ответить на этот вопрос». Он указывал американцам на «ваши притеснения, на вашу подрывную деятельность и ваше вмешательство». Он правильно рассчитал, что Никсон может пойти на еще большие уступки за привилегию сближения с Китаем. Киссинджер не просил об ответных уступках. Нелепое заявление Чжоу, что Китай не является «агрессивным — из-за нашей новой ([коммунистической] системы», тем не менее осталось неоспоренным. И в ответ на упоминания Чжоу об американских «зверствах» во Вьетнаме не прозвучало никакого осуждения зверств Мао в самом Китае. В другом случае, когда представитель северовьетнамской делегации косвенно критиковал администрацию Никсона, Киссинджер выпалил: «Вы являетесь представителями одного из самых тиранических режимов на этой планете…» Теперь же Киссинджер описывает действия Чжоу как «весьма трогательные».

Когда Мао услышал доклад об итогах переговоров за первый день, он преисполнился самодовольства и заявил своим ведущим дипломатам, что Америка «превращается из обезьяны в человека. Хотя еще не совсем человек, так как у нее остается хвост… но она уже больше не рядовая обезьяна, а шимпанзе, так как хвост у нее не очень длинный… Америка должна начать свою жизнь заново, — объявил он, рассматривая Америку с дарвинистской точки зрения как медленно развивающегося примата, стоящего на более низкой ступени развития. — Это — эволюция!» Чжоу, со своей стороны, сравнил Никсона с распущенной женщиной, «прихорашивающейся и предлагающей себя прямо с порога». Именно во время первого визита Киссинджера Мао сделал вывод, что Никсоном можно управлять и Пекин имеет шанс добиться многого от Америки, не меняя при этом свой тиранический стиль правления и не прекращая антиамериканские разглагольствования.

Немедленно после секретного визита Киссинджера было объявлено, что Никсон приглашен в Китай и принял это приглашение. Киссинджер возвратился в Пекин в октябре 1971 года для того, чтобы подготовиться к визиту президента. Его вторая поездка совпала по времени с ежегодным голосованием в ООН по вопросу о месте Китая, которое до сих пор принадлежало Тайваню. Открытое присутствие в Пекине главного советника президента склонило чашу весов в пользу Пекина. 25 октября Пекин заменил Тайбэй в ООН, Мао получил место в Совете Безопасности, а также право накладывать вето на любые неугодные ему решения.

Это случилось всего через месяц после бегства и гибели Линь Бяо. Новости о том, что существовал заговор с целью его убийства, ввергли Мао в состояние глубокой депрессии. Поражение Тайваня и предстоящий визит Никсона подняли его настроение. Громко смеясь и шутя, он говорил в течение почти трех часов со своими ведущими дипломатами. Упоминая о голосовании в ООН, он объявил: «Великобритания, Франция, Голландия, Бельгия, Канада, Италия — все они стали хунвейбинами».

Прежде чем делегаты Китая уехали в ООН, Мао посчитал обязательным для себя напомнить им, что они должны по-прежнему рассматривать США как «врага общества номер один» и отчаянно осуждать их, «называя их по имени, это абсолютно необходимо». Он хотел дебютировать на мировой арене как борец с США, используя ООН как новую платформу для борьбы.

За девять дней до визита Никсона, который намечался на 21 февраля 1972 года, Мао потерял сознание и находился на грани жизни и смерти. Перспектива скорого прибытия Никсона помогла ему восстановиться. Для Мао были сшиты новые ботинки и одежда, поскольку его тело сильно распухло. Гостиная, в которой он должен был принимать Никсона, была преобразована в больничную палату, с большой кроватью и медицинским оборудованием. Персонал убрал некоторую часть оборудования из комнаты, а другую его часть и кровать спрятали за ширмой. Обширная комната была заставлена старыми книгами, которые произвели на американцев большое впечатление — ведь они не знали, что многие из них были просто украдены во время зверских набегов на дома в не слишком отдаленном прошлом.

В то утро, когда прибыл Никсон, Мао был очень возбужден и внимательно следил за передвижением президента. Узнав, что Никсон прибыл в резиденцию, предназначенную для гостей, — Дяоюйтай, Мао сказал, что хочет видеть его немедленно. Никсон собирался принять душ, когда Чжоу, ведя себя «немного нетерпеливо», как отметил Киссинджер, попросил их немедленно отправиться на встречу.

В течение относительно краткой шестидесятипятиминутной беседы (единственной, которая состоялась между Никсоном и Мао в ходе этой поездки) Мао парировал любые попытки перейти к обсуждению серьезных проблем. И не потому, что он был болен, а потому, что не хотел, чтобы его позиция стала ясна американцам. Ничто не должно было поколебать его образ глобального антиамериканского лидера[151]. Мао пригласил Никсона в Пекин, чтобы озвучить обвинения, а не сгладить их. Поэтому, когда Никсон предложил обсудить «такие животрепещущие вопросы, как Тайвань, Вьетнам и Корея», Мао действовал так, как будто его такие мелочи вообще не интересуют. «Такие вопросы не обсуждаются со мной, — сказал он. — Их следует обсуждать с премьер-министром». А затем добавил: «Я не хочу глубоко вникать в эти проблемные вопросы». Затем он прервал американцев, заявив: «В качестве предложения, могу я попросить вас высказываться не столь долго и подробно?» Когда Никсон стал упорствовать, заявляя о необходимости найти «общую позицию» и создать «мировую структуру», Мао проигнорировал его. Он повернулся к Чжоу, чтобы спросить, который час, а затем сказал: «Разве мы не поговорили достаточно?»

Мао старался не хвалить Никсона, в то время как Никсон и Киссинджер льстили Мао изо всех сил. Так, Никсон сказал Мао: «Труды председателя привели нацию в движение и изменили мир». Мао не стал благодарить американского президента, а снисходительно заметил Никсону: «Ваша книга «Шесть кризисов» тоже неплоха».

Мао вовсю подшучивал над Никсоном и Киссинджером и унижал их, пытаясь выяснить, сколько они смогут проглотить. Когда Никсон сказал: «Я прочитал поэмы председателя и его речи, поэтому знаю, что он является профессиональным философом», Мао повернулся и посмотрел на Киссинджера, после чего произошел обмен репликами:

«Мао. Он доктор философии?

Никсон. Он доктор умственных способностей.

Мао. Как насчет того, чтобы доктор выступил здесь сегодня в качестве главного оратора?»

Мао продолжал делать колкие замечания Никсону: «Мы вдвоем не должны монополизировать шоу. Нехорошо, если мы не позволим доктору Киссинджеру высказаться». Это нарушало как протокол, так и правила вежливости и было выражением явного пренебрежения к самому Никсону. Мао никогда не осмеливался так разговаривать со Сталиным. Но, возвышая Киссинджера за счет умаления Никсона, Мао на самом деле не интересовался взглядами Киссинджера. Он просто проявил находчивость, подтрунивая над Киссинджером, которого использовал, словно «хорошеньких девушек, как прикрытие».

Мао ясно понимал, что может надавить на Никсона. В конце визита было намечено опубликовать совместное коммюнике. Мао диктовал свои пункты, в которых осуждал Америку. «Разве они не говорят о мире, безопасности?.. — спросил он у Чжоу. — Мы сделаем все наоборот и будем говорить о революции, освобождении угнетенных народов всего мира…» Таким образом, в коммюнике были изложены позиции каждой стороны, не согласующиеся между собой. Китайцы использовали отведенную им часть для тирады против Америки (хотя прямо она не называлась). Американская сторона не сказала ни одного критического слова в адрес режима Мао, не пойдя далее неопределенных и избитых фраз о поддержке «индивидуальной свободы»[152].

Несмотря на все усилия казаться борцом с американским империализмом, Мао пришлось выслушать немало колких замечаний со стороны своих старых союзников. Самое жестокое из них прозвучало из Албании, а она имела большое значение для Мао, поскольку была единственной страной с восточноевропейским режимом, которую он вывел с орбиты влияния СССР. Диктатор Албании Ходжа написал Мао письмо на девятнадцати страницах, выражая свой гнев по поводу «сраного бизнеса». На самом деле Ходжа ловко использовал риторику, чтобы получить большое количество дополнительной помощи, и подвел итог: «Вы общаетесь с врагом, но можете купить наше молчание за большие деньги». Мао заплатил.

Самой важной проблемой был Вьетнам, который на международной арене имел намного больше влияния, чем Албания. Вьетнамцы опасались, что Мао попытается использовать их как разменную монету в торге с США. Когда Чжоу отправился в Ханой сразу после первого визита Киссинджера для объяснения действий Пекина, он получил грозное предупреждение от лидера Северного Вьетнама. «Вьетнам — это наша страна, — заявил Ле Зуан. — Вы не имеете права обсуждать вопрос о Вьетнаме с Соединенными Штатами». После визита Никсона Чжоу вновь отправился в Ханой и получил там куда более худший прием. Принц Сианук в то время также приехал туда, покинув Пекин в знак протеста против визита Никсона в Китай. Он оставил редкое описание взволнованного Чжоу, который, как явствует из его записей, «выглядел взмокшим и разгоряченным после беседы с северовьетнамскими «товарищами». «Он казался раздраженным, «не в себе». Мао пробовал спасти свое влияние во Вьетнаме, увеличив помощь, которая значительно возросла по сравнению с уровнем 1971 года, достигнув максимума в 1974 году.

Все эти взятки старым союзникам, призванные удержать их в покорности, ложились дополнительным бременем на китайское население. Но этим его трудности не ограничивались. Поскольку все больше стран признавало Пекин после посещения Никсона, число государств, которым Китай посылал помощь, увеличилось с 31 в 1970 году до 66. На крошечную и неизмеримо более преуспевающую Мальту (ее население составляло около 300 тысяч человек) Мао в апреле 1972 года потратил не менее 25 миллионов американских долларов. Ее премьер-министр Доминик Минтофф возвратился из Китая со значком Мао.

Мао часто должен был переплачивать за прежнюю позицию, чтобы вернуть себе поддержку тех государств, правительства которых ранее пробовал свергать. Один из его прежних недругов, президент Заира Мобуту, рассказывал нам, как великодушно его финансировал Мао, который (в отличие от Международного валютного фонда и Международного банка реконструкции и развития) позволял ему отсрочивать выплаты ссуд на неопределенное время или возвращать их в заирской валюте, которая ничего не стоила. В 1971–1975 годах на помощь иностранным государствам уходило в среднем 5,88 процента от всех расходов Китая, достигнув максимума в 6,92 процента в 1973 году — безусловно, это был самый высокий процент в мире, превышавший по меньшей мере в семьдесят раз американскую помощь.

В то время как Мао раздавал деньги и продукты всем желающим, а также строил дорогостоящие линии метрополитена, верфи и создавал инфраструктуру для стран, которые были намного богаче самого Китая, большинство из 900 миллионов китайцев находились на грани выживания. Во многих областях крестьяне вспоминали, что самыми голодными после Великого голода 1958–1961 годов были годы с 1973 по 1976 — сразу после визита Никсона.

Никсону часто приписывали открытие дверей в Китай. Поскольку множество западных государственных деятелей и бизнесменов, а также определенное количество журналистов и туристов смогли теперь бывать в Китае, он действительно увеличил западное присутствие в этой стране. Но он не открыл дверей ни в Китай, ни тем более из Китая, увеличение этого западного присутствия не оказало никакого заметного воздействия на китайское общество при жизни Мао. Мао был уверен, что для огромного большинства своего населения Китай оставался крепко охраняемой тюрьмой. Лишь незначительное число людей извлекло хоть какую-то выгоду из восстановления отношений. Некоторым из них разрешили повидать родственников за границей — и то лишь под тщательным наблюдением. Крошечное меньшинство получило возможность прочитать с полдюжины современных западных книг, переведенных в сокращенном виде, одной из них была книга самого Никсона «Шесть кризисов». С 1973 года некоторых студентов, изучавших иностранные языки, стали посылать на стажировку за границу, но их было очень немного. Шанс получали только те, кто доказал свою политическую надежность, и они жили и работали под самым пристальным наблюдением спецслужб. Им запрещалось даже выходить из дома, в котором они жили, без сопровождения.

В целом население оставалось прочно изолированным от контактов с немногими иностранцами, которым разрешали въезд в Китай. Приезжие находились под строгим контролем. Любая беседа с ними, проводившаяся без санкции властей, могла закончиться катастрофой для местных жителей. Режим принял экстраординарные меры безопасности. Во время однодневного визита Никсона в Шанхай, совпавшего с китайским Новым годом, когда традиционно собирается вся семья (как во время Рождества в христианских странах), тысячи молодых людей, решивших посетить свои семьи, были возвращены в деревни, в которых они отбывали ссылку. Это делалось для того, чтобы лишить их любой возможности пожаловаться президенту США.

Реальную выгоду от визита Никсона извлекли сам Мао и его режим. В ходе своей избирательной кампании Никсон постарался представить Мао в более выгодном свете на Западе. Давая инструкции штату Белого дома после возвращения, Никсон говорил о том, что он прошел «посвящение» у циничной клики Мао, названной Киссинджером «группой монахов, которая… хранит свою революционную чистоту». Люди Никсона лживо утверждали, что «при Мао жизнь китайского народа заметно улучшилась». Любимый евангелист Никсона Билли Грэхем хвалил достоинства Мао перед британскими бизнесменами. Киссинджер заметил, что суровая команда Мао могла бы «бросить нам моральный вызов». В результате о Мао сложилось еще более превратное суждение, чем то, которое сам Никсон создавал, будучи жестким антикоммунистом в 1950-х годах.

Мао стал не просто влиятельной международной фигурой, но еще и несравнимо притягательной. Мировые государственные деятели выстроились к нему в очередь. Факт встречи с Мао считался, а иногда считается до сих пор свидетельством успешной карьеры и успеха в жизни. Когда пришел вызов для президента Мексики Луиса Эчеверрии, его окружение буквально боролось за то, чтобы оказаться в составе группы, удостоенной аудиенции. Австралийский посол сказал нам, что он побоялся пойти в туалет (хотя его мочевой пузырь был готов лопнуть), чтобы несколько высокопоставленных особ внезапно не ушли без него. Премьер-министр Японии Кахуэй Танака, наоборот, справил нужду в доме у самого Мао. Причем Мао лично сопровождал его до уборной, а затем ждал за дверью.

Государственные деятели выносили его нападки, хотя они никогда не потерпели бы этого от других лидеров. Кроме того, им не говорили заранее, когда они увидят Мао, а безапелляционно вызывали в любое время, удобное для председателя, — даже во время приема пищи. Премьер-министр Канады Пьер Трюдо, который даже не просил о встрече с Мао, внезапно оказался под опекой Чжоу: «Мы должны теперь прерваться. У меня сейчас другие дела, следуйте за мной», даже не предупредив его, куда именно.

Когда Мао встречал иностранцев, он щеголял своими циничными и диктаторскими взглядами на жизнь. «Методы Наполеона были самыми лучшими, — сказал он президенту Франции Жоржу Помпиду. — Он разогнал все собрания и просто назначил тех, кто должен был управлять вместе с ним». Когда бывший британский премьер-министр Эдвард Хит выразил удивление тем, что портрет Сталина все еще висит на площади Тяньаньмынь, и напомнил о том, что Сталин уничтожил миллионы людей, Мао слегка махнул рукой, показывая, что для него это не имеет никакого значения. Затем он ответил: «Портрет Сталина висит здесь, потому что он был марксистом». Мао даже сумел заразить западных лидеров своим жаргоном. После того как австралийский премьер-министр Гаф Уитлем выказал немного неуверенности при его ответе на вопрос о Дарвине, он написал Мао отзыв, который он называет в своих мемуарах «самокритикой». Уже в 1997 году, когда о Мао стало известно намного больше, Киссинджер называл его «философом» и утверждал, что целью Мао были «поиски эгалитарного достоинства».

Мао любил давать аудиенции пораженным его величием посетителям и продолжал делать это вплоть до последних дней его жизни, когда кислородная трубка лежала на его боковом столе, прикрытая книгой или газетой. Эти зрители создавали ему мировую славу.

Визит Никсона также открыл для Мао возможность протянуть руки к новейшим западным военным технологиям и вооружению. «Единственная цель этих отношений, — сказал он северокорейскому диктатору Ким Ир Сену, — заключается в том, чтобы получить развитые технологии». Мао знал, что мог достигнуть этой цели только в том случае, если Америка считала бы его своим союзником. Чтобы дать правдоподобное объяснение своего отхода от прежнего противостояния с Америкой, Мао утверждал, что живет в постоянном страхе перед советским вторжением и отчаянно нуждается в защите. Заложив основу военного союза с Америкой еще во время первого визита Киссинджера, Мао открыто заговорил о нем в феврале 1973 года. «Тема Советского Союза доминировала в ходе наших переговоров», — сообщал Киссинджер Никсону. Как он утверждает в своих мемуарах, ему дали понять, что «конфликт Китая с Советским Союзом неискореним и не может быть решен сам собой». Мао тогда сказал Киссинджеру: «Мы должны выстраивать горизонтальную линию [то есть союз] — США, Япония, Китай, Пакистан, Иран, Турция и Европа»[153]. Все страны, кроме Китая, о которых говорил Мао, были американскими союзниками.

Чтобы сделать эту идею более привлекательной, Мао и Чжоу сказали, что Китай хотел бы, чтобы во главе этого союза стояла Америка. Киссинджер записал, что Чжоу «обращался к нам с просьбой взять на себя инициативу в организации антисоветской коалиции».

Мао не настолько пугал советский удар. Хотя он искренне испугался такого удара в 1969 году, но, как это показала паника, с тех пор ему стало очевидным, что возможность такого сценария в ближайшей перспективе была очень мала. Он выведывал у американских военных секреты так же, как ранее у Москвы. Дважды, в 1954 и 1958 годах, он эксплуатировал в своих интересах опасения, что Америка может использовать атомные бомбы в спровоцированных им же конфликтах с Тайванем, чтобы вынудить Хрущева помогать ему. Во-первых, создать свою собственную атомную бомбу, а во-вторых, получить в свое распоряжение всесторонний современный арсенал. Теперь он использовал призрак войны снова, чтобы как по волшебству получить такой же приз от Америки.

Однажды в феврале 1973 года Мао невольно намекнул на свое истинное отношение к «советской угрозе». Когда Киссинджер пообещал, что США придут на помощь Китаю, «если Советский Союз вторгнется в Китай», Мао, который ранее сам проигрывал этот сценарий, немедленно, смеясь, ответил ему: «Как это может произойти? Как это вообще может быть? …Вы думаете, что им будет хорошо здесь, если они увязнут в Китае?» Видя, что Киссинджер растерялся, Мао тут же свернул свои аргументы и вернулся к тактике «испуганного младенца».

Чтобы убедить США в мысли, что он реально хочет иметь их в качестве союзника, Мао намекнул, что у него и Вашингтона есть общий враг — Ханой. Киссинджер ушел от него с чувством, что «в Индокитае американские и китайские интересы почти полностью совпадают. Объединенный коммунистический Вьетнам, доминирующий в Индокитае, был стратегическим кошмаром для Китая…». Позиция Мао предавала интересы не только вьетнамцев, но и китайского народа, который в течение десятилетий испытывал недостаток даже предметов первой необходимости, чтобы помочь вьетнамцам в борьбе против «американского империализма».

Мао привнес в беседу личностный характер, чтобы смягчить Киссинджера, зная о его успехе у женщин. «Ходили слухи, что вы на грани изнеможения, — как зафиксировано в стенографическом отчете о встрече. — И сидящие здесь женщины крайне этим недовольны. (Смех, особенно среди женщин.) Они говорят, что, если доктор [Киссинджер] близок к изнеможению, мы останемся без работы… Вы хотите наших китайских женщин? Мы можем дать вам десять миллионов. (Смех, особенно среди женщин.)»

Несколько недель спустя, 16 марта, Никсон написал Мао секретное письмо, в котором заявлял, что территориальная целостность Китая является «фундаментальной частью» американской внешней политики, это подразумевало принятие на себя обязательства оказать Китаю военную помощь в случае нападения на него. Китайцы хотели точно знать, что это означает.

Киссинджер сказал китайцам 6 июля, что он создал «совершенно секретную группу из четырех или пяти лучших офицеров, которых я смог найти», чтобы изучить вопрос о том, что могли бы в такой ситуации сделать США. Среди предполагаемых сценариев рассматривалась возможность переброски по воздуху американских ядерных артиллерийских снарядов и тактических ядерных ракет китайским войскам в случае возникновения войны. Единственный целесообразный вариант, по мнению группы, состоял в том, чтобы переправить американские тактические бомбардировщики, загруженныеядерным оружием, в Китай и нанести ядерные удары по советским силам с китайских аэродромов. Это открывало перспективу размещения американского ядерного оружия на территории Китая.

Своему ближайшему окружению 19 июля Киссинджер разъяснил, что по этому поводу думает Белый дом: «Все эти разговоры о двадцати пяти годах взаимного отчуждения являются полной чушью. То, чего на самом деле хотят китайцы, — так это получить военную поддержку при возникновении военной нештатной ситуации»[154]. Записи обнаруживают, что Киссинджер хорошо представлял, что он и Никсон собирались сделать нечто почти невообразимое: «Мы не могли бы добиться утеха, по крайней мере я [Киссинджер] и президент это понимали. Алекс Экштейн и другие круглоголовые либералы любили Китай, но если бы вы спросили их о военных действиях в случае возникновения непредвиденных обстоятельств, то они перенесли бы шестьсот сердечных приступов».

Никсон и Киссинджер знали, что Мао рассчитывал получить военные новинки, и они согласились на существенные приобретения для него. 6 июля Киссинджер сказал посланнику Мао:

«Я говорил с французским министром иностранных дел о вашем интересе в укреплении мощи Китайской Народной Республики. Мы сделаем все возможное, чтобы поощрить наших союзников ускорить рассмотрение запросов, которые они получают от вас для укрепления китайской обороноспособности.

В частности, вы просили о приобретении технологии изготовления двигателей фирмы «Роллс-Ройс». По существующим нормам мы должны выступать против этого, однако мы разработали этот метод вместе с британцами, и они в любом случае будут двигаться вперед. Мы формально осудим эту сделку, но не более того. Вас не должны приводить в замешательство наши публичные высказывания…»

Это решение было жизненно важно для авиационной промышленности Китая, которая полностью ориентировалась на требования вооруженных сил, но так отставала, что ее продукция была фактически непригодной. В апреле 1972 года Чжоу попросил албанцев отказаться от полетов на китайских истребителях Миг-19. Шесть месяцев спустя самолет, поставленный в другую страну, взорвался прямо в воздухе, после чего все поставки оружия за границу были приостановлены. Чжоу заявил главам государств третьего мира, что он не может удовлетворить их неотложные запросы о поставках китайских вертолетов, поскольку они опасны для эксплуатации.

Доступ к западным технологиям оказался революционным прорывом в авиационной промышленности Китая и, возможно, модернизировал его ракетную программу, так как руководители ракетной программы принимали самое непосредственное участие в переговорах с фирмой «Роллс-Ройс». Кроме того, Киссинджер тайно поощрял Великобританию и Францию продавать запрещенную для распространения ядерную реакторную технологию Китаю. Мао весьма заметно продвинулся к получению того, что всегда было его основной целью.

Русские были встревожены заигрываниями Мао с американцами. В июне 1973 года Брежнев предупредил Никсона и Киссинджера, что (как Киссинджер передал это своим китайским слушателям), «если бы между США и КНР были заключены военные соглашения, это дало бы самые серьезные последствия и вынудило Советский Союз принять радикальные меры». Этот разговор с Брежневым, который касался американской национальной безопасности, был немедленно передан посланнику Мао, который находился в «западном Белом доме» (резиденция Никсона в Сан-Клементе) во время переговоров Никсона с Брежневым. Однако о нем не известили союзников Америки или само американское правительство. «Мы не сказали никому из членов нашего правительства об этой беседе, — конфиденциально сообщал Киссинджер посланнику Мао. — Это должно сохраняться в полном секрете».

Якобы одна из очевидных целей поездки Никсона в Пекин состояла в том, чтобы уменьшить опасность войны с СССР. Благодаря Мао эта опасность, как никогда ранее, возросла.

Глава 55 Хозяин запрещает Чжоу лечиться от рака (1972–1974 гг.; возраст 78–80 лет)

В середине мая 1972 года, вскоре после визита Никсона, у Чжоу Эньлая обнаружили рак мочевого пузыря. При Мао даже опасная для жизни болезнь не была чисто медицинским вопросом. Мао строго следил за тем, когда и от чего лечились члены Политбюро. Об этом врачи должны были сначала сообщать Мао. Они просили сделать Чжоу срочную хирургическую операцию, подчеркивая, что рак был в ранней стадии и быстрое оказание помощи могло бы полностью исцелить его.

31 мая Мао издал приказ: «Во-первых, держите эти сведения в тайне и ничего не сообщайте премьер-министру или [его жене]. Во-вторых, никакого обследования. В-третьих, никакой хирургической операции…»

Мао запретил лечение под тем предлогом, что Чжоу «стар» (ему было семьдесят четыре года), у него есть «проблемы с сердцем», хирургия будет «бесполезной». При этом самому Мао было семьдесят восемь лет, у него были более серьезные проблемы с сердцем, хирурги и анестезиологи постоянно дежурили около него.

Одна из причин, по которой Мао не хотел, чтобы Чжоу ложился в больницу на операцию, заключалась в том, что он был нужен ему для встреч с иностранными государственными деятелями, которые стояли в очереди на визит в Китай после посещения его Никсоном. С начала 1940-х годов Чжоу был главным дипломатом Мао. В ходе войны против Японии он в течение многих лет жил в столице Чан Кайши — Чунцине и, искусно сочетая свое личное обаяние с ловкостью и вниманием к деталям, заручился симпатией к коммунистам среди многих иностранцев. Когда после капитуляции Японии в стране началась гражданская война, он ходил кругами возле посланника президента Трумэна Джорджа Маршалла, решения которого в немалой степени способствовали победе Мао. После основания Китайской Народной Республики Чжоу стал проводником внешней политики Мао и стал его лучшим дипломатом. После первых трех дней переговоров в 1971 году Киссинджер с похвалой отозвался о героической натуре Чжоу в сообщении Никсону: «Мои пространные обсуждения различных проблем с Чжоу напоминали аромат, разнообразие и утонченность китайского праздничного банкета. Подготовленный со знанием древних традиций и культурных обычаев руками опытных мастеров и проходивший в непринужденной обстановке, наш банкет состоял из многих блюд, некоторые из которых были сладкими, а некоторые кислыми… и каждый ушел с него как после хорошей китайской трапезы, весьма довольный, но не пресыщенный».

Но, будучи важной фигурой в Китае, Чжоу рабски угождал Мао при иностранцах. В присутствии Мао, комментировал Киссинджер, Чжоу «казался второстепенной фигурой». Премьер-министр Японии Танака пошел в своих оценках даже дальше. «Чжоу никто перед Мао», — сказал он после возвращения из Китая в сентябре 1972 года, когда между двумя странами были установлены дипломатические отношения (и Мао, сделав широкий жест, отказался от всех требований о военной компенсации). Девиз Чжоу в отношении Мао заключался в следующем: «Всегда действуй так, как будто наступаешь на тонкий лед».

Развлечение иностранных государственных деятелей было не единственной и не главной причиной, по которой Мао наложил запрет на хирургическую операцию для Чжоу. Мао нуждался в Чжоу в ближайшей перспективе, но он не хотел, чтобы его вылечили. Он не хотел, чтобы Чжоу, который был на четыре года моложе Мао, пережил его. Это была жалкая награда за десятилетия верной службы, которая включала в себя заботу о здоровье хозяина и далеко выходила за пределы любых обязанностей. Чжоу даже испытывал на себе некоторые из лекарств Мао, в числе прочего его глазные капли, «чтобы проверить, не болезненны ли они», по выражению самого Чжоу.

Хотя врачам было приказано не сообщать Чжоу, что у него рак, он сам догадался об этом по частым анализам мочи, которые его просили сдать, а также по уклончивому поведению врачей. Он начал читать медицинскую литературу. Мао знал, что Чжоу хочет лечиться, и не упустил шанс пошантажировать его. С тех пор как Линь Бяо погиб в сентябре прошлого года, Мао заботился о том, чтобы Чжоу не сосредоточил в своих руках слишком много власти, так как он занимался всем — партией, правительством и армией. Мао решил использовать обеспокоенность Чжоу, чтобы заставить его сделать нечто, что максимально ослабит его позиции. Он потребовал, чтобы Чжоу сделал детальный доклад о его прошлых «ошибках» перед 300 высокопоставленными должностными лицами.

Кроме того, Мао приказал Чжоу предоставить этим 300 чиновникам документ, который в высшей степени компрометировал бы его. Еще в 1932 году, после того как Чжоу сменил Мао на посту партийного лидера Советской республики, в шанхайской прессе загадочным образом появилось «заявление об отречении», автор которого подписался тогдашним псевдонимом Чжоу, осудил коммунистическую партию и объявил о разрыве с ней. Чжоу испугался, что его обвинят в этой клевете. Он боялся, что эта история спланирована самим Мао и выгодна ему. С тех пор Мао знал, что у него в руках эффективное оружие для шантажа. Когда началась «культурная революция» (более чем через три десятка лет), Мао держал этот компромат, как дамоклов меч, над головой Чжоу. Теперь Мао решил снова использовать его.

Чжоу провел много дней и ночей, составляя унизительную для себя речь. Она получилась такой длинной, что ему понадобилось три вечера для ее прочтения. Выступление отличалось таким самобичеванием и патетикой, что некоторые из его слушателей ежились от смущения и чувства неловкости. В конце речи он объявил: «Я всегда думал и буду думать, что не могу быть у руля, а только помощником». Это была отчаянная попытка заверить, что он не имеет намерений вытеснить Мао и не представляет для него никакой угрозы.

В этот период Чжоу жил двойной жизнью, уникальной в анналах современной политики. Скрытый от посторонних глаз как в Китае, так и за границей, он был запуганным рабом, живущим в страхе умереть от рака или подвергнуться чистке. Но для мира в целом он был виртуозом, который пленял своим поведением прибывающих в Китай государственных деятелей. Многие из них считали его самой влиятельной политической фигурой в стране, с которой когда-либо сталкивались, самым привлекательным человеком, которого встречали.

Хотя Чжоу сделал то, что от него требовали, Мао все еще отказывался разрешить ему лечиться. В начале 1973 года моча Чжоу содержала много крови — верный признак того, что опухоль прогрессировала. Только теперь ему официально сообщили, что у него рак. 7 февраля, когда врачи буквально умоляли разрешить им провести полное обследование Чжоу и начать лечение, Мао отчитал их через своего дворецкого. Тот передал, что Чжоу уже достаточно стар, и добавил: «Какого черта вам нужно это обследование?»

Неделю спустя Чжоу выполнил одно поручение Мао, и оно подняло тому настроение. Когда Киссинджер был в Пекине в феврале, Мао сделал вид, что хочет заключить союз. Чжоу сделал все, чтобы претензии Мао выглядели приемлемыми. Мао наконец позволил Чжоу пройти курс лечения после его кроткой просьбы. Но Мао выдвинул ряд условий: он настоял, чтобы лечение проходило «в два этапа», для начала разрешив пройти только обследование и оговорив, что хирурги должны отложить удаление опухоли на «второй этап». Когда нужно было создать препятствия для лечения Чжоу, изобретательность Мао и его изворотливость были беспредельными.

Главный хирург сразу понял, что не будет второго этапа, и, рискнув вызвать неудовольствие Мао, удалил раковую опухоль во время обследования 10 марта.

Перед началом операции госпожа Чжоу напомнила хирургам: «Вы знаете, что должны сделать это в два этапа, не так ли?» Главный хирург спросил: «Но если я увижу небольшую опухоль в ходе обследования… должен ли я оставить ее там?» Она согласилась, что хирург может ее удалить. Когда Чжоу пришел в сознание и узнал, что опухоль удалили, он ловко разыграл небольшую сцену из репертуара маоистского театра и отругал врачей: «Разве вам не было сказано проводить лечение в два этапа?» Но он был доволен и пригласил бригаду врачей отведать утку по-пекински.

Врачи были озабочены тем, как Мао отнесется к операции, и вздохнули с облегчением, когда им передали по телефону: «Хорошо, что два этапа объединили в один». Хотя похвала была лицемерной, она служила сигналом того, что Мао принял все произошедшее за свершившийся факт. Но это не была полномасштабная операция.

Добродушное настроение Мао долго не продлилось. 22 июня 1973 года Брежнев и Никсон подписали соглашение о предотвращении ядерной войны. Мао прочитал аналитический отчет министерства иностранных дел. В нем утверждалось: заключение этого договора показывает, что «мир более, чем прежде, находится во власти двух сверхдержав — США и СССР». Мао пришел в негодование. Визит Никсона в Пекин пробудил надежды Мао, что (по словам Киссинджера) с «биполярностью послевоенного периода покончено». Но Мао видел, что это не так: Китай не дотягивает до уровня мировой сверхдержавы. Тем временем его заигрывания с Америкой сильно повредили его международный имидж. «Моя репутация значительно пострадала в течение последних нескольких лет, — сказал Мао своим помощникам. — Единственный Маркс в мире, единственный маяк находится теперь в Европе. Там [он подразумевал серьезные нападки Албании после визита Никсона] даже их пуканья считаются ароматными и рассматриваются как имперские указы… А я дошел до того, что меня стали считать правым оппортунистом».

Мао обратил свое негодование на Чжоу. Он накопил много претензий к Чжоу по всему комплексу взаимоотношений с Америкой. Хотя Мао тайно руководил подготовкой визита американского президента и ему принадлежала идея покончить с дипломатической изоляцией Пекина, со стороны казалось, что Чжоу обрел доверие. (Можно провести некоторые параллели с ревностью Никсона к Киссинджеру.) 4 июля 1973 года Мао послал обращение в Политбюро, в котором утверждалось, что Чжоу был «ревизионистом», и его заставили пройти еще один круг самобичевания.

Едва только этот кошмар закончился, куда более страшный удар обрушился на голову Чжоу. Киссинджер возвратился в Китай в ноябре (теперь уже в качестве госсекретаря) и нанес заключительный удар по амбициям Мао. За девять месяцев до этого Киссинджер обещал, что Вашингтон будет стремиться к установлению полных дипломатических отношений «после [промежуточных] выборов в конгресс в 1974 году». Теперь он сказал, что «внутренняя ситуация» в США препятствует немедленному разрыву отношений с Тайванем, на чем Пекин настаивал, как на предпосылке для установления полных дипломатических отношений. Мао не должен был править Тайванем, в противном случае он потерял бы дипломатическое признание со стороны Америки.

Но еще хуже для Мао было то, что его мечты о достижении военного могущества благодаря помощи США не привели ни к чему. Киссинджер мог предложить только систему «дальнего обнаружения», с помощью которой можно было отслеживать советские ракетные запуски. «Я должен изучить это», — ответил Чжоу. Киссинджер больше ничего не добавил. Это предложение не заинтересовало Мао, поскольку он на самом деле не очень верил в вероятность советского нападения. Китайцы прекратили разговоры о военном союзе с Америкой или о «советской угрозе» Китаю[155].

Мао видел причину провала в уотергейтском скандале, который тогда угрожал президентству Никсона и лишил его возможности принимать рискованные решения. Мао беседовал с Киссинджером об «Уотергейте»[156], говоря, что он от этого «не в восторге»; он не мог понять, из-за чего возникло «пуканье». Он неустанно выступал против «Уотергейта» перед иностранными государственными деятелями. Президенту Франции Помпиду он сказал, что он не понял, из-за чего вся «суматоха». «Что плохого в магнитофонных записях? — спросил он премьер-министра Таиланда. — Разве правители не имеют права управлять?» — настаивал он. В мае 1974 года, когда Никсон был близок к полному краху, Мао спросил бывшего британского премьер-министра Хита: «Вы можете протянуть ему руку, чтобы вытащить из этой переделки?»

Из-за уотергейтского скандала Никсон был вынужден уйти в отставку 9 августа 1974 года. Менее известен тот факт, что «Уотергейт» также положил конец мечтам Мао о превращении Китая в сверхдержаву.

К тому времени эта программа Мао переживала нелегкие времена, несмотря на то что в течение двух десятилетий на нее тратилась огромная часть национальных вложений. Весь сектор новейших технологий военно-промышленного комплекса производил некачественное и непригодное для использования оборудование, отчаянно нуждался в иностранных технологиях. На СССР теперь рассчитывать не приходилось, и Мао надеялся, что Америка вдохнет в него жизнь. Но визит Киссинджера в ноябре 1973 года, омраченный «Уотергейтом», положил конец этим надеждам. Мао оказался не способен придумать новую стратегию. Будучи по природе интриганом и азартным игроком, даже он в конечном итоге оказался в тупике.

Мао было уже восемьдесят лет, и он был очень болен. Он наконец смирился с мыслью, что Китай не станет сверхдержавой при его жизни. Он не мог доминировать над всем миром или хотя бы над какой-то его частью, кроме Китая[157].

Разочарование Мао немедленно стало очевидным для американцев. Дальнейшие встречи были отменены китайской стороной, и сотрудничество между двумя странами пошло на спад. Китайско-американские отношения были, «по существу, заморожены». Киссинджер отмечал, что его следующие поездки в Китай «были откровенно прохладными и сдержанными». Он не видел Мао в течение двух лет, а за спиной Киссинджера Мао постоянно обливал его грязью в своем ближайшем окружении. Даже бывшему британскому премьер-министру Хиту он говорил в 1974 году: «Я думаю, что Генри Киссинджер просто маленький, жалкий человек. Он дрожит от нервного напряжения каждый раз, когда приезжает на встречу со мной». 21 октября 1975 года Киссинджер снова встретился с Мао, чтобы договориться о визите преемника Никсона Джералда Форда. Он предложил американскую военную помощь, явно будучи уверенным, что Мао еще заинтересован в ней. Но Мао отклонил его предложение: «Что касается военных аспектов, то мы не будем обсуждать их теперь». Когда Форд позднее посетил Китай в том же году, Мао держался дружелюбно, но отстраненно.

Ярость Мао и его разочарование были главным образом обращены на Чжоу. В ходе своего визита в ноябре 1973 года госсекретарь заметил, что Чжоу «казался необычно неуверенным»; «прежняя хватка и искорка куда-то исчезли». Как только Киссинджер уехал, подчиненные Чжоу в министерстве иностранных дел, включая ближайших сотрудников, которые работали с ним в течение многих десятилетий, по приказу сверху были вынуждены наскакивать на него наделями, обвиняя его в якобы проваленных переговорах с американцами. Развитие рака у Чжоу возобновилось, и эти нападки испортили ему много крови. Мао был прекрасно информирован о плачевном состоянии Чжоу. Об этом ему сообщали две молоденькие выскочки из министерства иностранных дел, с которыми он поддерживал очень близкие отношения: одна из них была его племянницей, а другая — его переводчицей с английского языка по имени Нэнси Тан.

Мао также использовал для неблаговидных дел свою жену, которая обвинила Чжоу в «капитулянтстве» по отношению к американцам. Когда Чжоу попробовал защититься, она прервала его: «Вы действительно пустомеля!»

В течение этих мучительных недель Чжоу продолжал работать. 9 декабря он присутствовал на встрече Мао с королем и королевой Непала. После того как королевская чета уехала, Мао сказал Чжоу с ухмылкой: «Премьер-министр, разве вы были ограничены во времени, чтобы сделать это? Премьер-министр у нас на самом деле жалкий. Его так нелепо прикончили эти потаскушки». Когда Чжоу уехал, «потаскушки» — племянница Мао и Нэнси Тан — начали ругать Мао: «Как вы можете так говорить о нас?» Мао кокетливо отвечал: «Но это правда, это вы все сделали!» Он получал удовольствие от издевательств над Чжоу.

После встречи с непальцами была опубликована официальная фотография. На ней можно было видеть, что Чжоу сидел на твердом стуле (который обычно предназначается для младшего переводчика) с краю от высокопоставленных лиц. Это было нечто большее, чем мелкое оскорбление. В коммунистическом мире место, которое занимал на трибуне или во время официальной встречи тот или иной руководитель, являлось очевидным свидетельством его возвышения или падения. Люди начали избегать сотрудников Чжоу.

В конечном счете Мао приказал прекратить дальнейшие преследования Чжоу. Вволю потешившись, играя на достоинстве и энергии Чжоу, Мао все еще хотел иметь возможность пользоваться его услугами. В качестве последнего крупного вклада во внешнюю политику Мао Чжоу должен был проконтролировать захват у Южного Вьетнама в январе 1974 года стратегически важных Парасельских островов (Сиша) в Южно-Китайском море. Причем это надо было сделать до того, как их успели бы захватить вьетнамские «товарищи» Пекина.

В то время Чжоу терял так много крови, что нуждался в переливаниях два раза в неделю. Кровь часто забивала его уретру так, что он не мог освободиться от мочи, и его врачи видели, как он подпрыгивает и катается по полу в страшных муках, пробуя протолкнуть сгущенную кровь. Даже в таком состоянии он все еще подвергался преследованиям. Во время одного переливания пришло сообщение, что его срочно вызывают на Политбюро. Его врач просил подождать всего двадцать минут, чтобы закончить переливание. Через несколько минут под дверь было просунуто послание от жены Чжоу, в котором говорилось: «Пожалуйста, скажите премьер-министру, что он должен идти». Чжоу не смог удержать вспышку гнева, когда сказал: «Выведите иглу!» Как выяснилось позже, на самом деле не было ничего срочного.

Просьба докторов к Мао оказать Чжоу надлежащую хирургическую помощь встретила хамский отказ 9 мая 1974 года: «Операции пока исключены. Этот вопрос больше не подлежит обсуждению». Мао намеревался позволить опухоли терзать Чжоу вплоть до самой смерти. Сам Чжоу практически умолял Мао через четырех представителей, назначенных последним, чтобы контролировать правильность оказания ему медицинской «помощи». На этот раз Мао неохотно дал согласие: «Пусть примет Туна Разака, а затем мы обсудим эту проблему». Разак, малазийский премьер-министр, прибыл в конце мая, и Чжоу лег в больницу 1 июня — после того, как подписал коммюнике, устанавливающее дипломатические отношения с Малайзией. Только теперь ему разрешали сделать первую операцию, спустя два года после того, как у него обнаружили рак. Не вызывает сомнения, что именно из-за этой задержки он умер девятнадцать месяцев спустя и раньше, чем Мао.

Мао разрешил сделать Чжоу хирургическую операцию только потому, что сам почувствовал ухудшение собственного здоровья. Он был почти слепым, еще больше его беспокоило то, что он начал терять контроль над своим телом. В такой ситуации он не захотел загонять Чжоу в угол, чтобы у того не возникло чувство, что ему больше нечего терять и он может пойти на крайние меры.

Спустя месяц после операции Чжоу получил потрясающее сообщение: Мао страдал от редкой и неизлечимой болезни и ему осталось только два года жизни. Чжоу решил не передавать эту информацию Мао.

Это знание изменило отношения между Чжоу и Мао. Чжоу стал теперь намного более смелым человеком.

Глава 56 Госпожа Мао в «Культурной революции» (1966–1975 гг.; возраст 72–81 год)

Последняя жена Мао, Цзян Цин, часто представляется злобной женщиной, которая дурно воздействовала на Мао. Она действительно была злобной, но никогда не определяла политику и всегда была послушной служанкой Мао, с момента их женитьбы в 1938 году. Она сама точно описала их отношения после смерти Мао: «Я была псом председателя Мао. Кого председатель Мао велел мне кусать, того я и кусала». В первые несколько лет «большой чистки» она фактически верховодила Группой по делам культурной революции — организацией Мао, занимавшейся чисткой, а потом была членом Политбюро. Занимая эти посты, она погубила десятки миллионов людей. А еще она помогла Мао уничтожать китайскую культуру и поддерживать в Китае культурную пустыню.

Ее единственной инициативой во время чистки было использование своего положения для личной мести. Один раз объектом стала актриса Ван Ин, которая за несколько десятков лет до этого получила в театре роль, желанную самой госпожой Мао, и которая затем провела несколько блестящих лет в Америке, даже выступив в Белом доме перед Рузвельтами. Ван Ин умерла в тюрьме.

У госпожи Мао было одно уязвимое место — ее шанхайское прошлое. Она жила в постоянном страхе того, что ее позор и поведение в тюрьме при националистах станут известными. Поэтому прежние коллеги, друзья, любовник и друзья любовника, даже служанка, которая была ей предана, — все были брошены в тюрьмы, и многие живыми оттуда не вышли.

Еще одним навязчивым ее желанием было возвращение письма, которое она отправила в 1958 году после ссоры с Мао. В порыве ярости она написала записку старому другу — кинорежиссеру, прося адрес прежнего мужа, Тан На, который в тот момент жил в Париже. Вероятные смертельно опасные последствия этого необдуманного поступка тревожили ее потом постоянно. Спустя восемь лет, как только она получила власть, она распорядилась арестовать незадачливого кинорежиссера и еще нескольких прежних друзей, а их жилища обыскать. Бывший друг умер от пыток, напрасно уверяя, что уничтожил ее письмо.

Имея на руках столько крови, госпожа Мао была одержима страхом покушения на ее жизнь. На вершине власти у нее появился сильнейший страх перед незнакомцами, оказывавшимися рядом, а также перед неожиданными звуками (такой же страх испытывал Мао накануне покорения Китая). Когда в 1967 году в штате появился новый секретарь, его предшественник встретил его словами: «Товарищ Цзян Цин не совсем здорова… Она особенно сильно боится звуков и незнакомых людей. Как только она слышит какой-то шум или видит незнакомца, она… начинает потеть и выходит из себя. Что бы мы ни делали в этом здании: разговаривали, ходили, открывали и закрывали окна и двери — мы должны особо следить за тем, чтобы делать это бесшумно. Прошу тебя быть очень, очень осторожным. Не встречайся с ней какое-то время и старайся держаться подальше от нее. А в самом плохом случае, если ты не можешь спрятаться, не пытайся убегать»…

Ее сиделка также сообщила новому секретарю, что «она очень боится встреч с незнакомыми людьми. Если она сейчас вас увидит, будут большие неприятности». Больше трех месяцев секретарь прятался у себя в кабинете. Потом его предшественник ушел — был отправлен в тюрьму. На следующий день новичка вызвали. «Я вошел в ее кабинет, дрожа от страха. Она полулежала на диване, положив ноги на мягкий пуф, и лениво читала какие-то документы». После обмена несколькими фразами «она подняла голову, открыла глаза и устремила на меня обиженный, недовольный взгляд. Она сказала: «Ты не можешь разговаривать со мной стоя. Когда ты обращаешься ко мне, твоя голова не может быть выше моей. Я сижу, так что тебе надо пригнуться и разговаривать со мной. Неужели тебе даже не сказали про это правило?»… И я пригнулся».

После того как секретарь ответил на пару вопросов, госпожа Мао отрезала:

«Ты говоришь так громко и так быстро, словно из пулемета строчишь. От этого у меня начинает болеть голова и выступает пот. Если я из-за твоей небрежности в отношении громкости и скорости речи разболеюсь, твоя ответственность будет просто огромной». Она указала на свой лоб и громким голосом заявила: «Смотри, смотри: я потею!»

Я понизил голос и сказал: «Простите меня, пожалуйста. Я буду следить за своим голосом и скоростью речи».

Цзян Цин сдвинула брови… и закричала, громко и нетерпеливо: «Что ты говоришь? Я тебя не слышу! Теперь у тебя голос слишком тихий. Если я не буду ясно тебя слышать, я буду напрягаться и тоже стану потеть»…» Секретарю сделали знак уйти.

Жизнь рядом с госпожой Мао была кошмаром: об этом свидетельствуют все из ее окружения, с кем мы разговаривали. Она мгновенно отправляла слуг в тюрьму за вымышленные преступления. Когда Чжоу Эньлай отправлялся к ней, его персонал предпочитал сидеть в машинах и мерзнуть, но не входить в ее особняк, где они могли бы столкнуться с ней, что могло привести их к гибели. В 1968 году главный телохранитель Чжоу Чэн Юаньгун отвечал за безопасность собрания, на которое она должна была прийти. Ее служащие попросили его приготовить какую-нибудь еду, поэтому он пригласил ее сначала поесть. Он описал то, что произошло после этого: «Она ворвалась к премьеру и сказала: «Чэн Юаньгун хотел помешать мне войти. Что здесь происходит? Что тут у вас за совещание?» Она вопила и орала на премьера». Чжоу потратил несколько часов на улаживание ситуации. Через два дня она сказала Чжоу: «Чэн Юаньгун — мошенник. У него темное прошлое. И он постоянно пытался помешать мне увидеться с премьером…» Телохранитель был рядом с Чжоу двадцать три года, но Чжоу пришлось его удалить. Его отправили в заключение, а потом — в лагерь.

Мао знал, сколько от его жены возникает глобальных и поглощающих время проблем, потому что кое-кто порой ему жаловался. И он понимал, что ее поведение мешает отлаженной работе его режима. Но для него было выгодно держать всех в неуверенности и поддерживать атмосферу страха, питая общую паранойю. С самим Мао она, конечно, была кроткая и тихая, как мышка. Она его боялась. Он один мог ей повредить.

В 1969 году, после того как был реорганизован режим Мао, он распустил Группу по делам культурной революции, оставив госпожу Мао в качестве своего сторожевого пса. У нее не было административной роли. Оставаясь наготове для выполнения распоряжений Мао, она проводила много времени играя в карты, забавляясь домашними любимцами, в числе которых была обезьянка (в то время, когда всем было запрещено иметь любимцев) и катаясь по парку Бэйхай в центре Пекина: раньше он был общественным парком, но теперь был закрыт для посторонних. Практически каждый вечер она смотрела иностранные кинофильмы, которые, естественно, были запрещены для простых китайцев.

Ее образ жизни был в высшей степени экстравагантным. Одним из ее хобби была фотография. Для этого она заставляла военные корабли курсировать туда и обратно, а зенитки палить залпами. Ее плавательные бассейны должны были оставаться постоянно подогретыми, а один из них был построен специально для нее в Гуанчжоу. Туда подавалась минеральная вода из источников, расположенных за десятки километров. Для нее специально строили дороги к живописным горным местностям, для чего часто требовались необычные средства. В одном случае из-за близости с ее виллой военным инженерам, строившим дорогу, запретили использовать динамит, опасаясь, что взрывы могут ее встревожить, так что камни пришлось разбивать вручную. Самолеты держали наготове для того, чтобы исполнять ее малейшие прихоти — к примеру, привезти из Пекина в Гуанчжоу жакет, который ей вдруг захотелось надеть, или любимый шезлонг. Ее личный поезд, как и поезд Мао, останавливался по ее желанию, стопоря работу транспорта. И она даже не думала стыдиться, а говорила: «Чтобы я могла хорошо отдохнуть или хорошо развлечься, можно пожертвовать интересами других».

Такова была история с переливанием крови. Она постоянно искала способы улучшить свое здоровье и внешность — и узнала о необычном методе: переливании крови здоровых молодых мужчин. Десятки гвардейцев были подвергнуты строжайшей медицинской проверке, и из оставленных в списке четырех избранников ей перелили кровь двоих. Потом она угостила этих двоих обедом, рассказав им, какой «славный» поступок они совершили, «добровольно отдав» ей свою кровь. «Зная, что ваша кровь циркулирует во мне… вы должны этим очень гордиться», — добавила она, а потом предупредила их, чтобы они держали рот закрытым. Переливания не стали регулярными, она слишком воодушевилась и рассказала о них Мао, а тот отсоветовал ей делать это из соображений сохранения здоровья.

Несмотря на постоянные жалобы, здоровье у госпожи Мао на самом деле было очень хорошим. Но нервы у нее были совершенно расшатаны. Ей приходилось принимать потри дозы снотворного, чтобы заснуть, что обычно происходило около четырех утра, а дважды вдень она принимала транквилизаторы. Находясь днем в помещении, она, как и Мао, требовала закрывать окна тремя слоями занавесок и читала при свете лампы, абажур которой был затянут черной тканью, ее секретарь описывал эту атмосферу как пугающую.

Шум беспокоил ее до невероятной степени. В ее главной резиденции в Пекине, Дяоюйтае, слугам было приказано изгонять птиц и цикад, а порой и не носить обуви и ходить с поднятыми руками и широко ставя ноги, чтобы их одежда не шуршала. И хотя ее особняк располагался в саду площадью 420 тысяч квадратных метров, она приказала закрыть для посещений соседний парк Юйюаньтань, один из немногих парков, остававшихся в столице. То же произошло в Гуанчжоу, где ее особняк располагался у Жемчужной реки, так что во время ее визитов все движение по этому важному пути останавливалось и даже далекая верфь прекращала работу.

Еще она была одержима страхом перед жарой и сквозняками. Зимой в ее комнатах должна была поддерживаться температура ровно 21,5° по Цельсию, а летом — 26°. Но даже когда термометр показывал, что температура точно такая, как она требовала, она обвиняла своих слуг: «Вы подделываете температуру! Вы сговорились меня уморить!» Один раз она бросила в сиделку большие ножницы и чуть было не попала в нее — сиделке не удавалось найти источник сквозняка.

«Служить мне — значит служить народу», — постоянно твердила она персоналу, который ее обслуживал.

После гибели Линь Бяо в авиакатастрофе и раскрытия заговора против Мао и ее самой в конце 1971 года госпожа Мао стала мучиться кошмарами, в которых ее преследовали призраки Линя. Она призналась своему секретарю: «У меня такое чувство, будто я могу умереть в любую минуту… как будто уже завтра может произойти какая-то катастрофа. Я все время полна ужаса».

Ее паранойя особенно усилилась после события, происшедшего перед самым бегством семьи Линь. Она отправилась в Циндао фотографировать военные корабли (по ее приказу шесть из них плавали по морю, чтобы она могла выбрать наилучший ракурс) и решила, что туалет в местной вилле ее не устраивает. Поэтому она вместо него воспользовалась плевательницей, которая, как она пожаловалась, была слишком жесткой для ее ягодиц. Тогда ее служители оборудовали для нее сиденье, взяв плавательный круг из бассейна. Пока она облегчалась, сиделкам пришлось ее поддерживать — но к этому она привыкла. Однако как-то ночью она воспользовалась плевательницей-туалетом без помощниц, приняв перед этим три дозы снотворных таблеток, и, упав, сломала ключицу. После бегства семьи Линь она заявила, что этот несчастный случай был частью заговора и что ее снотворное было отравлено. Это вызвало страшный переполох: все ее лекарства опечатали и увезли на проверку, а весь ее медицинский персонал задержали и допросили в присутствии Чжоу Эньлая и Политбюро. Чжоу пришлось разговаривать с ней всю ночь: с девяти вечера до семи утра он пытался ее успокоить.

Визит четы Никсон в феврале 1972 года невероятно ее оживил. С ними и с последовавшей затем чередой международных визитеров она могла удовлетворить свое желание играть роль первой леди. А еще это дало ей возможность разрекламировать себя в мире благодаря публикации своей биографии. В августе того же года американская исследовательница Роксана Уитке была приглашена написать о ней и, желательно, превратить в мировую знаменитость, как это сделал с Мао Эдгар Сноу.

Госпожа Мао разговаривала с Уитке шестьдесят часов. Однако ее действия вызвали раздражение Мао, который поначалу одобрил этот проект. Оставаясь верна себе, она разболталась. К ужасу своего окружения, она призналась в глубокой любви и ностальгическому отношению к Шанхаю в до коммунистические дни и даже напела Уитке кокетливую песенку, которая была там популярна в 1930-х годах. «Моя жизнь тогда была такой романтичной… У меня было так много поклонников, которые меня добивались»… Одно это уже было неприемлемым, но она чуть не вызвала инфаркт у всех присутствовавших китайцев, рассказав о том, как один раз с ней пытался познакомиться американский матрос. «Возможно, он был пьян. Он шел по набережной Бунд, шатаясь, и остановился передо мной. Он преградил мне дорогу, щелкнул каблуками и отдал мне честь… Он попытался меня обнять… Я подняла руку и дала ему пощечину. Он продолжал улыбаться и снова отдал мне честь, прищелкнув каблуками. Он даже сказал: «Извините». Вы, американцы, такие вежливые»…

Госпожа Мао призналась, что боготворит Грету Гарбо и обожает «Унесенных ветром», которых, по ее словам, смотрела раз десять. «Каждый раз я была глубоко тронута… Может ли Китай создать подобный фильм?» — вопросила она, как будто она и ее муж не имели никакого отношения к разгрому китайского кино. Ее восторги по поводу «Унесенных ветром», похоже, встревожили главу СМИ Яо Вэньюаня, и тот начал сыпать партийными штампами: «…У фильма есть недостатки. Она [писательница] сочувствовала рабовладельцам». Госпожа Мао заставила его замолчать поставившей его в тупик фразой: «Но я не вижу в фильме похвалы Ку-клукс-клану».

В конце концов по распоряжению Мао часть стенограмм была отправлена Уитке, которая опубликовала подробную биографию его жены. Цзян Цин продолжала играть роль первой леди при иностранцах, хотя имела такую возможность не так часто, как ей хотелось бы. В результате она постоянно пыталась пролезть к ним. Когда премьер-министр Дании Поул Хартлинг приехал в 1974 году, она сопровождала его и его жену в театр, но не была включена в число приглашенных на парадный обед, и тогда она вломилась к ним прямо перед обедом и задержала датчан на полчаса, заставив ждать 400 человек. Она разговаривала, как показалось Хартлингам, «высокомерно» и «хвастливо», и им было неловко. Когда приехала американская команда пловцов, она выглядывала из-за стеклянной перегородки, любопытствуя, как они тренируются. «Ах, они были так красивы! Такие красивые движения!» — восторгалась она потом. (Чуть раньше она отказалась войти в воду с Уитке под предлогом того, что «массы слишком возбудятся», если увидят свою «первую леди» плавающей.)

Стремление госпожи Мао к контактам с иностранцами могло сравниться только с ее тягой к женственным нарядам. В Китае, сотворенном ее мужем, женщинам дозволялись только бесформенные куртки и брюки. Только в очень редких случаях госпоже Мао можно было надевать платье или юбку. В 1972 году она мечтала надеть платье, чтобы сопровождать президента США (который описал ее как «неприятно резкую и агрессивную») и миссис Никсон на балет «Красный отряд женщин», один из ее девяти «образцовых спектаклей». Но после долгих терзаний она отказалась от этой идеи, поскольку это выглядело бы слишком неуместным в присутствии большого количества китайцев в зале: они, хоть и были специально приглашены, все будут одеты в неприметные костюмы образца Мао. Когда филиппинка Имельда Маркос посетила Китай в сентябре 1974 года в великолепном национальном костюме, а госпоже Мао пришлось явиться в уродливой униформе и кепке, отчего она очень плохо выглядела рядом с бывшей королевой красоты, и китайский фотограф, и госпожа Маркос обратили внимание, что она все время завистливо косилась на госпожу Маркос.

Госпожа Мао мечтала создать «национальный костюм» для китаянок. Ее творением стал верх без воротника и плиссированная юбка ниже колена. Этот ансамбль был настолько неудачен, что когда в газетах были опубликованы фотографии спортсменок-китаянок, носивших эти костюмы за границей, то даже изголодавшиеся по модным вещам женщины Китая отнеслись к нему с презрением. Однако, хотя этот костюм был неудачной попыткой создания моды, любовь госпожи Мао к нарядам помогла отменить запрет на юбки и платья для женщин: в 1975 году, спустя почти десять лет, эти предметы одежды стали постепенно возвращаться.

Госпожа Мао пыталась сделать свой ансамбль официальным «национальным костюмом». Для этого требовалось решение Политбюро, которое приняло отрицательное решение из соображений затрат. На Длинную плиссированную юбку уходило бы много материи, и, если бы ее запустили в производство как «национальный» предмет одежды, потребовалось бы огромное количество ткани. Она попыталась уговорить Мао отменить данное решение, заставив его любимых подружек демонстрировать ему это платье. Но когда он услышал, что идея принадлежит его супруге, он отверг ее с раздражением и даже с отвращением.

Теперь госпожа Мао вынуждена была подлизываться к любовницам Мао, чтобы попасть к мужу. С начала «культурной революции» они жили в разных резиденциях, даже когда оба находились в Пекине: она — в Дяоюйтае, он — в Чжуннаньхае. В первые годы «культурной революции», когда она активно участвовала в управлении, она могла свободно его посещать. Но с уменьшением ее политической роли Мао ограничил для нее доступ к себе и часто вообще не пускал ее в свой дом. Говоря прямо, он терпеть не мог свою жену. Но чем больше он ее сторонился, тем отчаяннее она пыталась к нему приблизиться. Она не могла допустить, чтобы ее устранили. Она умоляла подружек Мао замолвить за нее словечко, делала им подарки, например красивую материю на платье или даже швейцарские часы. Один раз она уговорила охранников впустить ее в дом Мао, сказав, что пришла проверить «гигиену». Мао с криком прогнал ее, а потом гневно сказал охране: «Арестуйте ее, если она попробует еще раз ко мне вломиться!»

В восемьдесят второй (и последний) день рождения Мао, 26 декабря 1975 года, его жену, принесшую два его любимых блюда, впустили к нему. Мао вел себя так, словно ее не существует: бросил на нее рассеянный взгляд и не сказал ей ни слова. Она вскоре ушла, очень расстроенная, а тем временем пять молодых женщин, в основном бывших подружек, присоединились к Мао за праздничным обедом.

Эти подружки не имели статуса монарших любовниц и не осыпались подарками и благодеяниями. Мао использовал их, как использовал и жену. Они удовлетворяли его сексуальные потребности — и были его служанками и сиделками. В последние годы жизни, опасаясь убийства, он допускал к себе в спальню без особого разрешения только двоих людей, и в обоих случаях это были подружки, ставшие сиделками: Чжан Юйфэн, бывшая проводница в его поезде, и Мон Цзиньюнь, бывшая артистка из ансамбля песни и танца воздушных сил. Они по очереди выполняли всю работу вокруг Мао, находясь на ногах по двадцать часов и наготове — круглые сутки, и обычно вынуждены были спать одетыми. У них практически не было личной жизни, не было отпусков и выходных. Мао отказывался увеличить штат сиделок, поскольку они были единственными, кого он не боялся постоянно иметь рядом с собой.

Мэн, бывшая артистка, мечтала уйти и попросила свою напарницу Юйфэн попросить за нее, сказав, что ей почти тридцать и что ей хотелось бы проводить время со своим мужем, чтобы родить ребенка. «Пусть подождет, пока я умру, а потом сможет рожать ребенка», — ответил Мао. У самой Юйфэн была маленькая дочь, которая нуждалась в ее молоке (в те дни в Китае не было детских смесей). Поскольку она не могла уходить домой каждый день, она пыталась кормить ребенка, сцеживая молоко в бутылочку, которую держала у Мао в холодильнике, и относила домой, когда у нее появлялась свободная минутка. Но от этого молока ребенок заболел. Она постоянно тревожилась за девочку. Иногда, когда она читала Мао в состоянии полного изнеможения, она начинала бормотать имя дочери. Но ничто не побудило Мао уменьшить ее нагрузку.

Почти никто из немалого количества женщин, понравившихся Мао, ему не отказывал, но, похоже, одна это сделала — его изящная учительница английского и переводчица Чжан Ханьчжи. Однажды в конце 1972 года, после того как она переводила для Мао, он увел ее в комнату персонала, располагавшуюся дальше по коридору, и, крайне взволнованный, воскликнул: «Меня нет в твоем сердце! Меня просто нет в твоем сердце!» Ошеломленная, она выпалила: «Председатель, как это вас нет у меня в сердце? Вы в сердце каждого китайца!» Он ее отпустил. Она продолжала оставаться его переводчицей, и Мао даже повысил мужчину, которого она любила (и за которого вышла замуж), до должности министра иностранных дел. Но Мао придумал ему наказание, подвергая периодическим порицаниям со стороны работников министерства иностранных дел.

Человек, который действительно любил Мао, — его младшая дочь, Ли На, его единственный ребенок от Цзян Цин. Родившаяся в 1940 году Ли На росла рядом с ним, и, пока она была ребенком, ее болтовня помогала ему успокаиваться. Она преклонялась перед отцом, что видно из письма, которое она написала ему, когда ей было четырнадцать лет, 8 февраля 1955 года:

«Милый папа!

Ты спишь? Ты должен сладко, сладко спать.

Наверное, ты удивишься, почему я вдруг тебе пишу. Вот что случилось: когда у тебя был день рождения, мне хотелось сделать тебе подарок, но не успела я вышить тебе носовой платок, как твой день рождения прошел. И к тому же вышивка получилась плохая, так что я не стала ее тебе дарить. Потому что я знаю: ты на меня не рассердишься, ты ведь мой добрый папа, правда? Сейчас приближается мамин день рождения, и потому я решила воспользоваться случаем все исправить. Может, тебе не понравится мой подарок, но я сделала его сама. Он маленький, но показывает мои чувства: я хочу, чтобы мой милый папочка всегда был молодым, добрым и веселым…»

Письмо было подписано: «Целую. Твоя дочка, которая страстно тебя любит».

Мао хотелось, чтобы его дочь выросла полезной в политическом отношении, и он направлял ее в эту сторону. В 1947 году, когда коммунисты уходили из Яньаня, он настоял, чтобы она находилась там, где был слышен артиллерийский обстрел и оружейные выстрелы, хотя ей было всего шесть лет. Плачущая госпожа Мао умоляла, чтобы ее эвакуировали, но Мао заорал на жену: «Убирайся отсюда! Ребенок не поедет. Я хочу, чтобы она слышала выстрелы!»

Мао начал готовить ее в свои помощницы в 1966 году, когда началась «культурная революция». Ей было двадцать шесть лет, и она только что окончила Пекинский университет по специальности «современная история Китая». Этот предмет ей не особенно нравился, но она не спорила, потому что партия хотела, чтобы как можно больше детей партийной элиты становились партийными историками. Отец устроил ее в главную армейскую газету, где она начала работать в качестве спецкора, собирая для него информацию. Мао хотел, чтобы она взяла контроль над газетой, что она и сделала в августе 1967 года, когда издательский и административный советы арестовали и увезли в тюрьму. Затем вокруг нее начали создавать культ. Рабочие помещения газеты и даже дома работников были увешаны плакатами, «приветствующими» ее. Лозунги, выкрикиваемые на митингах, провозглашали, что те, кто ей противятся, — контрреволюционеры. При газете открыли выставку, где демонстрировались ее «заслуги»: там были выставлены и ее вещи, кружка для чая и велосипед. Подразумевалось, что она проявляет святость, не пользуясь тонким фарфором или лимузином.

В этот период ее поведение изменилось. Поначалу она казалась скромной, а теперь с криком требовала, чтобы старшие работники вытягивались перед ней в стойке «смирно». Она вопила: «Как бы мне хотелось тебя пристрелить!» Она объявила, что собирается устранить «управление бунтовщиков», используя выражение, которое явно переняла от отца. Более 60 процентов старых работников газеты подверглись ужасающим преследованиям, якобы за то, что они ей противились. Среди многих, подвергшихся пыткам, был ее прежний близкий друг, выразивший несогласие с ней по какому-то второстепенному вопросу.

Вследствие того, что Мао перестал принимать активное участие в делах армии в угоду Линь Бяо, Ли На в начале 1968 года перевели из газеты. Ее следующая должность была не менее важной: она стала директором внутреннего кабинета Группы по делам культурной революции. Это место для нее освободили очень простым способом, типичным для методов работы госпожи Мао. Госпожа Мао обвинила действующего директора в шпионаже и велела посадить его в тюрьму.

После этого Ли На занимала его место до тех пор, пока Группа по делам культурной революции не была распущена в 1969 году.

Мао готовил для нее еще более высокую должность — инспектора Пекина. Но в 1972 году она перенесла нервный срыв и многие годы страдала приступами психоза, что продолжалось до самой его смерти. Похоже, в отличие от родителей Ли На не получала удовольствия от преследований, и в конце концов она сошла с ума из-за того, что постоянно должна была делать жертвами все новых и новых людей. В какой-то момент она взяла стопку документов о чистке и самоубийстве кого-то, кого она знала, и выбросила их в окно с криком: «Не давайте мне больше этого хлама! Он мне уже давно опротивел!»

Она мечтала о нежности. Ее мать, которая любила ее, пока она была ребенком, теперь, как и отец, свела их отношения исключительно к политическим и не давала ей ни тепла, ни поддержки. Когда Ли На катилась к нервному срыву, находя недолгую помощь во все возрастающих количествах снотворного, ей не к кому было обратиться. Молодая женщина мечтала о любви, но ее отцом был Мао, а ее матерью — Цзян Цин, ни один мужчина не осмеливался за ней ухаживать, и ни одна из свах-любительниц не хотела напрашиваться на неприятности. Только в 1971 году, когда ей было тридцать один год, она сама обратилась с предложением к одному из молодых слуг. Когда она попросила у отца позволения выйти замуж, он задал ее посланцу несколько самых общих вопросов, а потом просто написал на письме: «Согласен». Свадебным подарком Мао стала коллекция увесистых томов, которые он сам не читал: труды Маркса и Энгельса.

Родители не пришли на ее скромную свадьбу. Госпожа Мао примирилась с ее браком довольно неохотно, считая жениха недостойным ее дочери, поскольку он был из обслуги. В течение какого-то времени после свадьбы Ли На была склонна к частым простудам и повышенной температуре. Госпожа Мао приписала это ее интимным отношениям с мужем и в оскорбительной форме приказала ему пройти медицинский осмотр. Вскоре она сослала зятя в другой город, утверждая, что он «похож на шпиона». Брак распался, и Ли На впала в глубокую депрессию.

В мае 1972 года Ли На родила сына, и на короткое время это осветило ее жизнь. Но Цзян Цин невзлюбила ребенка, потому что презирала его отца, и ни разу не взяла его на руки. Мао не проявлял никакого интереса к этому внуку, как и к остальным трем своим внукам.

Не имея в жизни любви и радости, Ли На впала в безумие. С точки зрения Мао она стала бесполезной. Он все реже с ней виделся и не проявлял никакого интереса к ее психическому или физическому здоровью[158].

Таким же образом Мао потерял интерес ко второй своей дочери, Цзяоцзяо, не имевшей вкуса к политике. За много лет до этого она вернулась из России хорошенькой двенадцатилетней девочкой, которая очень забавно выглядела в русской шерстяной юбке и кожаных ботинках, у нее были русские манеры, и она говорила по-русски. Мао осыпал ее ласками и хвастался ею, называя «моя иностраночка». Она была безумно счастлива. Но когда девочка перестала быть диковинкой и оказалась политически бесполезной взрослой девушкой, то обнаружила, что лишается возможности видеться с отцом. В последние годы его жизни она могла видеть его крайне редко. Она несколько раз приходила к воротам Чжуннаньхая, но он отказывался ее впускать. У нее случился нервный срыв, и она много лет страдала депрессией.

Старший сын Мао, Аньин, был убит на корейской войне в 1950 году. Единственный оставшийся в живых сын, Аньцзин, был психически больным. Мао обеспечил ему спокойную жизнь, но почти никогда с ним не виделся и не считал его членом семьи. Мао обычно говорил, что его семья состоит из пяти человек: его самого и госпожи Мао, двух дочерей и единственного племянника, Юаньсиня.

Этот племянник почти все юные годы провел в семье Мао. Во время «культурной революции», когда ему было чуть больше тридцати, его стремительно повысили до политического комиссара военного округа Шэньян, и в этой должности он помогал Мао управлять Маньчжурией — важнейшим районом северо-востока, граничащим с Россией. Одним из его более поздних хорошо известных действий был приказ о казни отважной партийки по имени Чжан Чжисинь, которая открыто выступила против госпожи Мао и «большой чистки». Перед расстрелом ее прижали к полу в камере и разрезали дыхательное горло, чтобы она не могла говорить на месте казни, хотя расстрел был тайным. Такая жестокость была излишней, поскольку идущим на казнь надевали на шею петлю, которую дергали, чтобы придушить их, если те пытались говорить.

Юаньсинь был не только безжалостным, он был членом семьи. В последние годы своей жизни, 1975–1976, Мао осуществлял через него связь с Политбюро. На самом деле родной отец Юаньсиня, брат Мао Цзэминь, был убит отчасти потому, что Мао отдал распоряжение не пытаться спасти его, когда он оказался в тюрьме Синьцзяна в начале 1940-х годов, — этот факт тщательно скрывали от Юаньсиня и от всех остальных.

Мао стал причиной смерти и своей второй жены. Вначале Мао бросил Кайхуэй, а потом напал на Чанша, где она жила, и в 1930 году ее казнили. Нападение было вызвано исключительно его стремлением к личной власти. И он же был главным виновником повторяющихся нервных срывов, которые в конце концов привели к неизлечимому душевному заболеванию у его третьей жены, Гуйюань (которая умерла в возрасте семидесяти пяти лет в 1984 году).

Мао принес несчастье практически всем членам своей семьи. Его последнее предательство было направлено против четвертой и последней жены Цзян Цин. После того как она выполнила для Мао основную грязную работу, зная, насколько сильно ее ненавидят, он не потрудился обезопасить ее жизнь после своей смерти, наоборот, предложил ее в качестве отступного оппозиции, которая возникла ближе к концу его жизни. В обмен на гарантию собственной безопасности до конца жизни Мао пообещал, что после его смерти оппозиционеры смогут делать что угодно с госпожой Мао и ее приспешниками, в число которых входил и племянник Мао Юаньсинь. Меньше чем через месяц после смерти Мао все они оказались в тюрьме. В 1991 году госпожа Мао покончила с собой.

Глава 57 Слабеющий Мао страхует себя (1973–1976 гг.; возраст 79–82 года)

В последние два года жизни Мао сложилась сильная оппозиция его политике: союз во главе с Дэн Сяопином, человеком, который позднее, после смерти Мао, уничтожил немалую часть его наследия. В 1966 году, в начале «культурной революции», Мао подверг Дэна чистке, но в 1973 году снова вернул его наверх.

Дэн родился в провинции Сычуань в 1904 году и был, таким образом, на одиннадцать лет моложе Мао. В 1920 году в возрасте шестнадцати лет он уехал в Париж на стажировку и там стал коммунистом, работая под началом Чжоу Эньлая. Пять лет в Париже на всю жизнь привили ему любовь ко многим французским вещам: вину, сыру, круассанам, кофе и кафе — похоже, всему, что имело отношение к еде. Позднее он часто будет ностальгически сравнивать французские кафе с чайными домиками своей родной провинции Сычуань, вспоминая маленькое кафе на площади Италии в Париже, где он часто бывал.

Китайцы, знавшие его во Франции, вспоминали Дэна, рост которого был чуть выше полутора метров, как маленького толстячка, шутника и сгусток энергии. Затем десятилетия партийной жизни заставили его превратиться в человека очень замкнутого и немногословного. Одним из плюсов его молчаливости было то, что все собрания он проводил быстро. Первое заседание комитета, управлявшего Юго-Западным Китаем после прихода коммунистов к власти, продолжалось всего девять минут, в отличие от тех, где председательствовал многословный Чжоу Эньлай, который однажды говорил в течение девяти часов. Дэн был решителен, обладал способностью быстро разбираться в сложных вопросах, что он порой использовал при игре в бридж, к которой пристрастился.

Дэн присоединился к коммунистам во Франции, но базу приобрел в России, где после изгнания провел год и прошел начальную партийную подготовку. Когда в 1934 году начался Великий поход, он уже был заведующим Секретариатом ЦК КПК, а во время японокитайской войны 1937–1945 годов стал крупным армейским военачальником. Во время гражданской войны после 1945 года он возглавил ту половину армии коммунистов, которая выиграла решающую Хуайхайскую операцию, обеспечившую победу красных, и затем захватила большую часть Китая к югу от Янцзы. Затем он возглавлял несколько провинций, включая свою родную Сычуань, а потом, в начале 1950-х годов, Мао ввел его в центральное руководство в Пекине.

Дэн был глубоко предан Мао и во время расправы с интеллигенцией и кампании против правых в 1957–1958 годах был главным помощником Мао, но поддержал усилия Лю Шаоци в борьбе с голодом в начале 1960-х годов. Он пытался держаться на некоторой дистанции от Мао, на что Мао обратил внимание, заметив, что он «держится на почтительном расстоянии от меня, словно я демон или божество».

Когда в 1966 году Мао начал «культурную революцию», он прибег к всевозможным уловкам, чтобы удержать Дэна рядом, но у него это не получилось. Дэна заклеймили, как «второго по величине «идущего по капиталистическому пути» после Лю, и посадили под домашний арест в 1967 году, а его детей и мачеху выгнали из их дома. Его заставляли присутствовать на собраниях для порицания, хотя и не подвергали таким физическим унижениям, как Лю. Мао тщательно отмерял наказания своим врагам. Он не питал к Дэну такой ненависти, какую испытывал к Лю, и потому приказал, чтобы Дэна «порицали… но отделяли от Лю». В отличие от Лю Дэна не разлучали с женой, которая была с ним — и, возможно, помогла выжить.

Но даже «более хорошее» обращение Мао было адом. В мае 1968 года старший сын и дочь Дэна были с завязанными глазами доставлены в Пекинский университет, где им приказали «разоблачить» отца. Более шестидесяти человек, заключенных там, покончили с собой или были замучены до смерти. Двадцатичетырехлетний сын Дэна, Пуфаи, вскоре выбросился из окна и был необратимо парализован ниже грудной клетки. Дэну и его жене рассказали об этом только через год, когда им разрешили ненадолго повидаться с остальными детьми, прежде чем выслать из Пекина в октябре 1969 года. В изгнании Дэн работал в цеху тракторного завода в провинции Цзянси и жил под домашним арестом, с вооруженной охраной.

Госпожа Дэн много дней плакала, узнав про Пуфана. Позднее она сказала мачехе Дэна, что чуть не потеряла волю к жизни. Дэну не разрешили увидеться с парализованным сыном, и он был глубоко потрясен тем, что произошло с его детьми. Один раз, когда его младший сын, пришедший голодный и в лохмотьях, был вынужден отправиться в свое место ссылки, Дэн рухнул на пол в цеху. В июне 1971 года, когда приехал парализованный Пуфан, Дэн был потрясен. Прежде его сын был жизнерадостным молодым человеком. Дэн преданно ухаживал за Пуфаном, помогая ему переворачиваться каждые два часа, чтобы избежать пролежней, а это было нелегким делом (Пуфан был крупным). Он протирал ему тело по нескольку раз в день, потому что климат в Цзянси жаркий и влажный.

Позже Дэн говорил, что годы «культурной революции» были самым тяжелым периодом его жизни. Напряжение не оставляло его и во сне. Как-то ночью он криком разбудил весь дом: ему приснился кошмар. Но эти годы помогли ему переосмыслить ту систему, которую КПК установила в Китае. В результате он отвернулся от основ маоизма и сталинизма и после смерти Мао изменил курс развития Китая. В изгнании Дэн держал рот на замке, старался сохранить здоровье и ждал возможности вернуться в центр политики.

Спустя два года, в сентябре 1971 года, появился луч надежды. Сын Дэна, Пуфан, оказался электронным гением и сделал радиоприемник, который ловил передачи на коротких волнах. Он сделал это с молчаливого согласия родителей, хотя слушание иностранных радиостанций наказывалось тюремным заключением (и, более того, его отец сам помогал в его изготовлении). Именно из этих иностранных передач супруги Дэн впервые сделали вывод, что Линь Бяо умер.

Режим тщательно контролировал поток информации о смерти Линя. Дэн услышал эту новость официально спустя два месяца, когда некий документ был зачитан рабочим на его тракторном заводе. В этом документе упоминались преступления Линя, «преследовавшего товарищей-ветеранов». Чиновник, который вел собрание, сказал: «Председатель Мао никогда не допустил бы гибели старых кадров» (то есть как это сделал Линь). И, повернувшись к Дэну, добавил: «Старик Дэн сидит здесь, он может за это поручиться. Старик Дэн, разве это не так?» Дэн флегматично отверг предложение объявить о невиновности Мао: он сохранил полное молчание, и ни один мускул на его лице не дрогнул.

Когда Дэн в тот день вернулся домой, он позволил себе выказать возбуждение и открыто осудить Линя, что для него означало дать себе волю, поскольку в семье он о политике никогда не говорил. Спустя два дня он написал Мао впервые за время после своего падения, со времени которого прошло уже пять лет, и попросил работы. Он почувствовал, что, лишившись своей главной опоры, Мао, может быть, будет вынужден отменить «культурную революцию».

Ответа от Мао не было. Восстановить в должности человека, которого он публично осудил, как «второго по величине «идущего по капиталистическому пути», означало бы признать свое поражение. Даже когда в мае 1972 года Чжоу Эньлаю поставили диагноз «рак» и у Мао не осталось никого равного Дэну, чтобы управлять его огромным царством, он все равно не пожелал вызвать Дэна.

Вместо этого Мао повысил Ван Хунвэня, бывшего вождя цзаофаней в Шанхае, который был типичным продуктом «культурной революции». Ван был безликим благообразным тридцатисемилетним мужчиной, который до чистки работал охранником на текстильной фабрике. Он был умен и, как многие лидеры цзаофаней, умел добиваться преданности бунтарей. Мао вывез его в Пекин, начал обучать и спустя годы, в августе 1973 года, сделал его своим третьим лицом после Чжоу.

Но его протеже не сумел заменить Чжоу, особенно в том, что касалось общения с иностранцами. Посол Австралии Стивен Фицджеральд, который встретил его вместе с Мао в ноябре 1973 года, отметил, что он был крайне неуверен в себе и не произнес ни слова за все время встречи, за исключением последних минут. Австралийский премьер-министр Уитлем упомянул коммунистическое «восстание Наньчана» 1927 года и заметил, что этот сравнительно молодой мужчина в тот момент еще не родился. Когда встреча закончилась, протеже нервно пропищал: «Премьер-министр, вы сказали, что во время Наньчанского восстания я еще не родился. Но я давно делаю революцию». Это было его единственным вкладом в беседу.

Мао чувствовал, что ему нужен запасной игрок. И когда в феврале 1973 года состояние Чжоу ухудшилось, Мао распорядился привезти Дэна в Пекин. Его сделали вице-премьером, поручив главным образом прием иностранных государственных деятелей. Хотя у Дэна не было лоска Чжоу и во время встреч он постоянно вступал в перебранку, что выводило из равновесия многих его собеседников, он обладал представительностью.

Ближе к концу того же года состояние Чжоу резко ухудшилось, и Мао принял важное решение: он поручил Дэну возглавить армию (для чего Дэна вернули в Политбюро). Дэн был единственным человеком, который мог гарантировать стабильность военных, среди которых влияние протеже Мао было нулевым. Маршал Е, которого Мао поставил во главе армии после смерти Линь Бяо, не имел необходимого веса.

Давать Дэну столько власти было риском, но он оказался оправданным. Дэн не пытался выступить лично против Мао, пока тот был жив, и настоял на том, чтобы лично Мао не осуждали, хотя и отверг затем почти все основы наследия Мао.

Как только Дэн пришел к власти, он начал проталкивать свою собственную программу. Главным образом это был отказ от «культурной революции». Он попытался реабилитировать и дать работу другим кадрам, подвергавшимся чистке, возродить какие-то элементы культуры и поднять уровень жизни, но эти стремления были осуждены, как «ревизионистские». Мао считал «культурную революцию» своим величайшим достижением с момента прихода к власти в 1949 году и, чтобы противостоять Дэну, оставил на местах четырех «цепных псов» «культурной революции»: госпожу Мао, Чжана Кобру, главу средств массовой информации Яо и своего протеже Вана — группу, которую сам Мао прозвал «Бандой четырех». (Кан Шэн к этому моменту уже не работал из-за своего заболевания, и ему предстояло умереть в 1975 году.) Это была личная группа Мао, которая выражала его истинную политику.

В свою очередь, вскоре после возвращения в Пекин весной 1973 года Дэн создал свою собственную контргруппировку вместе с главой армии маршалом Е и премьером Чжоу Эньлаем. Из этих троих Дэн и Е подвергались чистке, тогда как Чжоу сотрудничал с Мао. Чжоу даже изменил название своего дома на «Двор, тянущийся к Солнцу» (то есть к Мао). По слову Мао Чжоу отправлял на смерть любого. Единственная приемная дочь Чжоу Сунь Вэйши была посажена в тюрьму, потому что была одной из лучших переводчиц с русского и встречалась со многими русскими руководителями, включая Сталина, и потому Мао подозревал ее, как подозревал всех, кто имел подобные связи. Госпожа Мао тоже ее ненавидела, потому что Вэйши была очень красива и Мао когда-то ею увлекался. Чжоу, которого считали в нее влюбленным, не пошевелил и пальцем, чтобы ее спасти. Она умерла в тюрьме, а он держался на позорном расстоянии от нее даже после ее смерти.

Дэн не испытывал теплых чувств к Чжоу и после смерти Мао публично заявил, что Чжоу во время «культурной революции» «часто поступал против своего сердца», хотя, по утверждению Дэна, «народ его простил». Однако Дэн решил отбросить личные чувства и заключить союз с Чжоу. 9 апреля 1973 года, вскоре после возвращения в Пекин, он пришел с ним повидаться — это была их первая встреча за почти семь лет. Сначала они просто сидели друг перед другом и молчали. Наконец Чжоу заговорил. Первое, что он сказал, было: «Чжан Чуньцяо предал партию, но председатель запрещает это расследовать». Чжан Кобра был крупной звездой «культурной революции». Этими словами Чжоу не просто осуждал Чжана, но и жаловался на Мао. Это со стороны сверхосмотрительного Чжоу было не неосторожностью, а способом сообщить, что он на стороне Дэна, против «культурной революции». Это плюс то, что Чжоу смертельно заболел из-за Мао, растопило лед между ним и Дэном. С этого момента эти двое стали союзниками.

Это было важным моментом. Двое самых влиятельных коллег Мао составили некий союз, в который также вошел глава армии маршал Е. Соблюдавшийся десятилетиями запрет Мао на образование союзов между его коллегами был нарушен. И вместе с ним исчезла та власть, которую он над ними имел.

Мао попал в столь печальное положение потому, что после восьмидесяти его здоровье начало стремительно ухудшаться. Именно в этот момент ему пришлось справиться со своей давней страстью к курению. К началу 1974 года он почти ослеп. Это, как и другие его недуги, держалось в строжайшем секрете. Потеря зрения заставила Мао очень тревожиться о своей безопасности, так что теперь его персоналу было специально приказано «ходить шумно, чтобы он знал, что к нему кто-то приближается, и не пугался».

Он был также подавлен из-за того, что не мог читать. Он приказал, чтобы ему сделали специальные издания некоторых запрещенных произведений классической литературы. Для этого были специально построены две типографии, одна в Пекине, а вторая — в Шанхае, и каждое издание имело тираж пять экземпляров, которые предназначались для Мао, плюс еще несколько дополнительных экземпляров, которые держались под замком. Даже те люди, которые принимали участие в создании аннотаций к текстам для него, не имели права держать у себя копию. По мере ухудшения его зрения иероглифы становились все крупнее и в конце концов достигли раз мера 12 миллиметров. Когда Мао понял, что не сможет больше читать, даже с лупой, он так расстроился, что заплакал. С тех пор ему приходилось просить персонал читать ему вслух, а порой за него даже ставили подписи.

Из-за этого состояния Мао не хотел появляться на публике, чтобы не казаться беспомощным, так что 17 июля 1974 года он уехал из столицы и отправился на юг. Вскоре ему сказали, что проблемы со зрением вызваны катарактой и что после созревания катаракт их можно будет удалить с помощью простой операции. Это известие принесло ему огромное облегчение, хотя и означало, что целый год он почти не будет видеть. А пока он держался подальше от Пекина, в течение девяти месяцев совершая поездку, оказавшуюся для него последней.

В то же самое время было обнаружено еще одно: он страдал от редкого и неизлечимого заболевания двигательных нейронов, которое называется боковым амиотрофическим склерозом, или болезнью Лу Герига. При этом постепенно парализуются мышцы рук, ног, горла и языка, делая невозможной речь, мешая пище проходить в пищевод и, наконец, приводя к смерти из-за остановки дыхания. Согласно диагнозу, ему оставалось жить около двух лет.

Врачи не сообщили об этом Мао. Они доложили об этом начальнику его канцелярии и личной охраны Ван Дунсину, который сказал об этом только Чжоу Эньлаю. После этого Чжоу стал гораздо смелее.

Союзники Чжоу, Дэн и маршал Е, были оповещены о состоянии здоровья Мао. Они решили ничего не говорить «Банде четырех» и даже жене Мао, поведение которой «красноречиво» предупреждало о том, что ее следует держать в стороне. За два года до этого, когда у Мао был обморок, она обвинила медицинский персонал в том, что они «шпионы» и «контрреволюционеры». Когда Чжоу стал обсуждать с ней болезнь Мао, она обвинила его в попытке отнять у Мао власть. Но решение о том, чтобы держать ее в неведении, было вызвано не только тем, что она провоцировала неприятности. Оно было политически мотивированным.

Самому Мао ничего не сказали. Если бы Мао знал, что дни его сочтены, то невозможно предсказать, что бы он еще сделал. Вместо этого его уверили в том, что он здоров и проживет еще долго. Чтобы иметь полную уверенность в том, что он ничего не узнает, никому из его постоянного персонала тоже ничего не сообщили. Одного врача, который ляпнул: «Боюсь, что болезнь председателя трудно лечить», немедленно убрали. Симптомы Мао выдавали за неопасные. Это его не удовлетворяло, но сделать он ничего не мог.

Зная, сколько осталось жить Мао, и ввиду неумолимого ухудшения состояния Чжоу, союз Дэн — Чжоу — Е начал оказывать на Мао давление с тем, чтобы он официально утвердил положение Дэна как заместителя и наследника Чжоу и вернул на высокие посты большое количество старых кадровых работников, которых удалили во время чистки. В декабре 1974 года Чжоу встал с больничной кровати и полетел в Чанша на встречу с Мао со списком новых назначений. Мао знал о деятельности союза от «Банды четырех», которые вели наблюдения в Пекине от его лица. Госпожа Мао писала, что она «потрясена и приведена в ужас» тем, что происходит. Но Мао был не в состоянии наложить вето на список Чжоу — Дэна. Он не мог передать страну «Банде четырех», также как не мог попытаться избавиться от союза, если только хотел умереть в своей постели. «Банда четырех» не имела власти в армии, и у Мао среди военных не было никого, кто мог бы от его лица выступить против союза. А он сам был физически слишком слаб, чтобы создать новую силу, которая превзошла бы союз.

Болезнь Лу Герига разъедала его тело. В начале своей поездки на юг летом 1974 года Мао еще мог совершать прогулки по саду, но уже через несколько месяцев он был способен передвигаться только на небольшое расстояние, подтаскивая одну ногу к другой. 5 декабря 1974 года он обнаружил, что вынужден попрощаться с плаванием — любовью всей его жизни. Он несколько раз окунался в своем закрытом бассейне в Чанша, но в тот день чуть было не захлебнулся, так что это стало его последним заплывом. Телохранитель, состоявший при нем двадцать семь лет, услышал, как Мао издал долгий вздох печали и безнадежности: такого он еще никогда не слышал и не ожидал услышать от Мао.

С ухудшением мышечной координации речь Мао становилась все более невнятной, а пища попадала ему в бронхи, вызывая удушье и инфекции. Во время еды ему приходилось ложиться на бок. Жизнь становилась настоящей мукой.

В этом состоянии Мао вынужден был утвердить список Чжоу, в особенности назначение Дэна на пост вице-премьера и заместителя Чжоу. Но Мао повысил и одного из «четырех», Кобру, сделав его заместителем Дэна в армии и правительстве. А еще он настоял на том, чтобы средства массовой информации остались в руках «Банды», так что до страны в целом могли доходить только его послания.

Стратегия союза заключалась в том, чтобы сместить Кобру и госпожу Мао, используя их отнюдь не безупречное прошлое. 26 декабря 1974 года, в восемьдесят первый день рождения Мао, Чжоу сказал ему, что у этих двоих в 1930-х годах были связи с разведкой националистов. Мао ответил, что всегда знал об их прошлом, и, по сути, заявил, что ему до этого нет совершенно никакого дела.

Сказать Мао лично, что его жена и один из высокопоставленных помощников подозреваются в шпионаже в пользу врага, было удивительно нетипичным для Чжоу. Мао мог понять, что битва началась и что он и «Банда четырех» выступают против союза Дэна — Чжоу — Е и старых кадров, которые теперь возвращались во множестве.

Мао попытался отвоевать позиции, заставив «Банду четырех» в марте 1975 года начать в средствах массовой информации кампанию, направленную на подрыв авторитета восстановленных кадров. В апреле 1975 года, после возвращения Мао в Пекин, Дэн открыто высказал Мао свое мнение и попросил его прекратить кампанию. Мао был вынужден сдаться и обвинил во всем «Банду четырех». 3 мая 1975 года в присутствии Политбюро Мао приказал прекратить кампанию и сказал, что «сделал ошибку». Это было беспрецедентным отступлением, которое было вызвано тем, что он был явно уязвим. Как видели все, кто присутствовал на заседании, он был очень слаб, совершенно слеп и речь его была почти непонятной. Это было его последним появлением на заседании Политбюро.

В тот раз, впервые со времени прихода к власти, Мао буквально отдал себя на милость коллег, попросив их не устраивать переворота. Он снова и снова умолял их: «Не практикуйте ревизионизм; не разделяйтесь; не устраивайте заговоров». Первый пункт означал: «Придерживайтесь культурной революции». Остальное означало: «Не устраивайте заговора против меня». Несколько раз за это время он пересказывал Дэну и его союзникам исторический эпизод, скрытым, но безошибочно узнаваемым смыслом которого было: «Если вы замышляете переворот, совершите его в отношении моей жены и «Банды» после моей смерти».

Мао пришлось перейти к таким мольбам, потому что он практически потерял контроль над армией. Союз реабилитировал многих генералов, которые были жертвами Мао, и поставил их на высокие посты. Если бы дело дошло до открытой схватки, то на стороне Мао не оказалось бы высших армейских лиц. Он попытался поставить на важные посты в армии своих собственных людей, двух членов «Банды четырех», но их изолировали и вытеснили.

В июне 1975 года армия провела мощную акцию протеста в отношении Мао. Поводом стала шестая годовщина смерти маршала Хэ Луна, человека, которому десятью годами ранее русский министр обороны Малиновский рекомендовал избавиться от Мао. Из-за подозрительности Мао в 1969 году маршал Хэ умер в заключении в ужасающих условиях. Теперь армия приняла решения устроить мероприятия в память о нем, что стало как знаком меняющихся времен, так и громадным щелчком Мао. Мао не мог помешать проведению мероприятия, но приказал, чтобы оно проводилось очень тихо: даже без венков и речей. При поддержке высшего эшелона родственники Хэ написали Мао, угрожая бойкотировать мероприятие, если эти ограничения не будут сняты. При этом они подчеркнули, что многие товарищи, любившие Хэ, живы. Мао был вынужден уступить. Единственное, что он еще мог, — это помешать появлению сообщений о мероприятии в средствах массовой информации.

На памятной службе доминировала горечь, и эту тягостную атмосферу усиливало невероятно демонстративное горе, выказанное Чжоу Эньлаем, который, как было совершенно ясно, встал буквально со смертного одра, чтобы произнести хвалебное слово покойному. Он вошел в зал, громко зовя вдову маршала, громко рыдал, обнимая ее за плечи, и сказал, что очень сожалеет о том, что не смог уберечь ее мужа.

Во время «культурной революции» Чжоу возглавлял комиссию по расследованию деятельности Хэ, результатом работы которой была смерть Хэ. Множество подчиненных Хэ были отправлены в тюрьму и подверглись пыткам. Некоторых замучили до смерти. К Чжоу многие относились очень плохо, что он осознавал, — и его извинения перед вдовой Хэ отчасти были попыткой восстановить свою репутацию и переложить вину на Мао. Это, как и то, что он пришел туда, когда сам был близок к смерти, что не преминул сообщить собравшимся, ослабило гнев против него и направило его на Мао.

Мао, привыкшему перекладывать ответственность на других, не понравилось, что его обвиняют, и он нанес Чжоу ответный удар — как только у него восстановилось зрение. 23 июля 1975 года Мао удалили катаракту с левого глаза. Для сопровождения семиминутной операции он выбрал радостную музыку, чтобы себя ободрить. Он пришел в восторг оттого, как легко прошла операция, и попросил хирурга оперировать ему правый глаз в следующем году. А тем временем он согласился, чтобы ему изготовили специальные очки. Ему изготовили две пары: одну только с левой дужкой, а вторую — только с правой, которую сиделка меняла, когда Мао поворачивался в постели, так чтобы он не лежал на дужке.

Возвращение зрения придало Мао новую уверенность. Уже через две недели он начал новую кампанию против Чжоу. Мао объявил, что в одном из самых знаменитых китайских романов «Речные заводи» на самом деле речь идет о «капитулянтах», которые заслуживают осуждения. «Капитулянты» были намеком на поддельное «публичное покаяние» 1932 года, на котором стояло имя Чжоу. Чжоу настолько встревожился, что Мао сможет очернить его имя, особенно после смерти, что в самый последний момент перед серьезной операцией по поводу рака, когда ему уже дали первые лекарства и готовились отвезти в операционную, настоял на том, чтобы целый час посвятить самозащите по поводу этого публичного покаяния. Он лег на ожидавшую его каталку только после того, как дрожащей рукой подписал этот документ и передал его жене. При следующей встрече с Мао Дэн выразил протест против этой кампании, и Мао снова пришлось отступить. Он попытался обвинить во всем свою жену, используя типичные для него обороты: «Дерьмо! — сказал он о ней. — Опять разлаялась не по делу!» Кампания заглохла.

Все это время Дэн пытался избавиться от методов «культурной революции» и повысить уровень жизни. В этот двадцать пятый год правления Мао большая часть населения жила в ужасной бедности и страданиях. В городских районах, которые были привилегированными, по-прежнему осуществлялось крайне строгое распределение пищи, одежды и практически всех товаров первой необходимости. Три поколения семьи часто ютились в одной тесной комнате, поскольку городское население при Мао увеличилось на 100 миллионов человек, но жилья строилось очень мало, а ремонт практически не проводился. Приоритеты Мао — и качество жизни — можно оценить по тому факту, что все вложения в содержание городов (включая водоснабжение, электричество, транспорт, канализацию и т. п.) за одиннадцать лет (1965–1975) составляли 4 процента от вложений в военную промышленность. Здравоохранение и образование получали гораздо меньше половины и без того жалкого финансирования, которое они имели в начале правления Мао. В сельской местности большинство по-прежнему жило на грани голода. Кое-где у взрослых женщин не было одежды, так что им приходилось ходить совершенно голыми. В старой столице Мао, городе Яньане, люди жили беднее, чем в момент прихода к власти коммунистов четырьмя десятками лет раньше. Город кишел голодными попрошайками, которых вязали и заталкивали в тюрьмы, когда иностранцы приезжали полюбоваться на старую базу Мао, а потом этих несчастных высылали обратно в их деревни.

Нет сомнений в том, что Мао знал, насколько плохо обстоят дела. Он держался в курсе событий, читая (или заставляя читать ему вслух) ежедневные отчеты сети каналов обратной связи, которые были им созданы. В сентябре 1975 года он сказал Ле Зуану, главе Компартии Вьетнама, который только что прошел через тридцать лет беспрерывной войны, включая разрушительные бомбардировки США: «Теперь беднейшая нация мира — не вы, а мы». И, несмотря на то что Дэн пытался поднять уровень жизни, Мао все же натравливал на него средства массовой информации, которые прибегали к нелепым лозунгам вроде: «Сорняки социализма лучше посевов капитализма».

Дэн также пытался отменить практически полный запрет на литературу, искусство и развлечения, который держался почти десять лет. Прежде всего он попытался выпустить несколько игровых фильмов, чтобы население получило хоть какое-то развлечение. Хотя эти фильмы оставались строго в рамках социалистического реализма, госпожа Мао, действуя от имени супруга, попыталась добиться их запрещения, обвинив режиссеров в «преступлениях» — таких, как использование красивых актрис.

У самого Мао развлечений было множество. Одно из них заключалось в том, чтобы смотреть его любимые пекинские оперы в домашнем уюте. Для этого оперных звезд вывезли из лагерей, и в пустой пекинской телестудии их снимали телегруппы, которые тоже были возвращены из ссылки. Проведя долгие годы в провинции, они потеряли форму, и поэтому сначала их держали в изоляции в течение многих месяцев, приказав восстановить утраченные навыки и не задавать вопросов. Поскольку никто не желал объяснить им, почему им предстояло сыграть эти все еще запрещенные и потому крайне опасные роли — «ядовитые сорняки», большинство провело эти месяцы в состоянии большой тревоги. Затем эти фильмы транслировались для Мао из телевизионного фургона, припаркованного рядом с его домом. А еще он смотрел кинофильмы докоммунистического периода, из Гонконга и с Запада.

Однако Мао отказался позволить населению отведать хоть каплю того, чем наслаждался сам. Дэн часто ссорился с женой Мао, иногда даже крича на нее и стуча кулаком по столу. Такое обращение она не привыкла терпеть ни от кого, кроме своего мужа. Дэн также осуждал действия Цзян Цин в присутствии Мао и подталкивал других, например кинорежиссеров, писать Мао письма с жалобами на нее. Мао хотел положить конец инициативам Дэна, заставив его написать обещание придерживаться методов «культурной революции». В ноябре 1975 года он потребовал, чтобы Дэн подготовил партийную резолюцию, которая сделала бы «культурную революцию» незыблемой.

Дэн не только отказался — он сделал это очень решительно и в присутствии примерно 130 высокопоставленных работников, тем самым откровенно бросив Мао вызов. Мао пришлось отказаться от проведения такой резолюции. Для него это стало последней каплей. Он принял решение удалить Дэна.

Чжоу и Е уговаривали Дэна не слишком конфликтовать с Мао — притворно соглашаться и ждать его смерти. Но Дэн не желал ждать. Он решил, что сможет заставить Мао проглотить все его действия при условии, что они не повредят лично Мао.

Мао быстро угасал. Мышечный паралич распространился на жизненно важные органы, включая горло, серьезно затронув его способность есть. Однако в рассыпающейся оболочке сохранялась феноменальная решимость не сдаваться.

Благоприятный момент для Мао наступил 8 января 1976 года, когда главный союзник Дэна Чжоу Эньлай умер в возрасте семидесяти восьми лет. Мао немедленно начал действовать. Он уволил Дэна, посадил его под домашний арест и публично выдвинул против него обвинения. Одновременно он отстранил маршала Е, третьего ключевого члена союза, утверждая, что Е болен. На место Чжоу Мао назначил своего прежде неизвестного последователя из среднего звена Хуа Гофэна. Столь же неизвестный низко стоящий генерал по имени Чэнь Силянь был поставлен во главе армии. Мао выбрал эти относительно нейтральные персоны, а не членов «Банды четырех», чтобы свести к минимуму отрицательную реакцию в партии и армии, где большинство терпеть не могли «Банду».

Однако смерть Чжоу вызвала к жизни нечто, прежде не существовавшее в маоистском Китае: общественное мнение. В предыдущие годы, при Дэне, сведения о том, кто за что выступает наверху, впервые стали поступать через реабилитированных коммунистических служащих и их детей — и разошлись по всей стране. У общественности создалось впечатление, будто Чжоу подвергался преследованиям (и при этом ничего не говорилось о его неблаговидной роли в «культурной революции»). Известие о смерти Чжоу вызвало беспрецедентный взрыв народного горя — особенно потому, что средства массовой информации его приуменьшали. В день, когда его тело везли из больницы в крематорий, свыше миллиона людей выстроились на улицах Пекина. Впервые за время правления Мао такое количество людей собралось без того, чтобы их организовывали. Чрезвычайно осмотрительная секретарь-сиделка Мао посоветовала ему пойти на похороны Чжоу — но Мао эту мысль отверг. Отсутствие Мао люди сочли оскорблением Чжоу, а когда спустя несколько дней в резиденции Мао Чжуннаньхае в честь китайского Нового года были запущены фейерверки, стали шептаться, что он празднует смерть Чжоу.

Народные протесты прошли по всему Китаю: брешь, пробитую смертью Чжоу, использовали для выражения отвращения к политике Мао. В начале апреля вулкан народного гнева начал извергаться во время праздника поминания усопших и уборки могил, когда китайцы по традиции вспоминают своих мертвых. Толпы добровольно собрались на площади Тяньаньмынь, чтобы почтить Чжоу венками и стихами и осудить «культурную революцию». Что еще удивительнее, в центре столицы толпы разбили милицейские машины, передававшие приказ очистить площадь, и подожгли штаб милиции, собранной «Бандой четырех» и попытавшейся силой разогнать демонстрантов. Этот вызов правлению Мао был сделан в непосредственной близости от его дома.

Режим подавил протесты с большим кровопролитием. Госпожа Мао приветствовала это как победу, а сам Мао написал: «Отличный способ поднять дух. Хорошо. Хорошо. Хорошо». Репрессии прошли по всей стране, но Мао уже не удавалось нагнать такой ужас, как прежде.

Хотя Дэн не имел никакого отношения к организации демонстраций, простой прием продемонстрировал его популярность: всевозможные бутылочки, подвешенные к соснам вокруг площади Тяньаньмынь. Имя Дэна, Сяопин, произносится так же, как «бутылочки». Этот знак заставил Мао почувствовать очень сильную угрозу. Еще не бывало такого, чтобы общественность объединялась с противниками партии. Мао распорядился, чтобы Дэна вместо домашнего ареста перевели в камеру предварительного заключения в другой части Пекина.

Но вместо того чтобы наказать Дэна с той же жестокостью, какую он выказывал по отношению к другим врагам, Мао оставил его невредимым. Это было сделано не потому, что он симпатизировал Дэну. Он просто опасался создать такую ситуацию, при которой многочисленные сторонники Дэна в армии сочтут, что им необходимо действовать. Хотя Мао отстранил союзника Дэна маршала Е, последний продолжал сохранять практически полный контроль над военными. Находясь дома в элитном военном поселке в Сишане, он принимал у себя вереницу генералов и старших офицеров и решительно заявлял им, что нисколько не болен, что бы ни говорил Мао. В кругу друзей Е больше не называл Мао «председателем», что было принятой уважительной формой, а «на-мо-вэнь», китайской транслитерацией английского «number one» (номер один), что было непочтительно. Высокие чины почти открыто обсуждали, что следует делать. Один из них, по прозвищу Бородатый генерал, убеждал Е действовать немедленно и «просто схватить» «Банду четырех». Не высказываясь вслух из опасения жучков, Е поднял большой палец, дернул им пару раз, а потом повернул его вниз, имея в виду: «Подождем, пока Мао умрет». Тогда Бородатый генерал обменялся парой слов с главой личной охраны Мао, Ван Дунсином, его бывшим подчиненным, сказав, что Дэна надо тщательно охранять.

Мао знал о том, что происходит в Сишане, но его новые люди среди военных не были в состоянии справиться с ветеранами, а он сам был слишком болен, чтобы что-то предпринять. Ему пришлось это просто проглотить. Именно в этом состоянии беспомощной досады в начале июня 1976 года он перенес обширный инфаркт, который подвел его к гибельной черте.

Политбюро и лечащим врачам Мао все сказали. Еще один человек был сразу же оповещен о случившемся сочувствующим врачом — это была жена Дэна, находившаяся в 301-й больнице, специальной больнице для главных руководителей, даже опальных. То, что подобные глубоко секретные сведения могут просачиваться к его противникам, было признаком того, что власть Мао ослабла. Как только об этом стало известно самому Дэну, он 10 июня написал Мао, попросив разрешения вернуться домой — но практически потребовав освобождения.

Мао вынужден был сказать «да», что он и сделал после того, как его состояние стабилизировалось в конце месяца. Однако освобождение Дэна задержалось еще на несколько дней из-за одного события, заставившего Мао почувствовать себя неуверенно. 6 июля маршал Чжу Дэ, старейший военный руководитель, пользовавшийся немалым уважением, умер в возрасте девяноста лет. Мао испугался, как бы смерть Чжу не затронула массы так же, как это было после смерти Чжоу в начале года, и что Дэн будет в это вовлечен. В конце 1920-х годов Чжу был одним из самых первых противников Мао. Мао заставил его помучиться в «культурной революции», но не стал подвергать чистке. Спустя какое-то время, поскольку после смерти Чжу волнений не последовало, 19 июля Дэну было разрешено вернуться домой. Его провезли по пустынным улицам глубокой ночью.

Заключение Дэна продолжалось всего три месяца. Хотя он оставался под домашним арестом, он был в кругу семьи. Мао не удалось его уничтожить, и Дэн был вполне готов к новой схватке.

Глава 58 Последние дни (1974–1976 гг.; возраст 80–82 года)

Ненависть, бессилие и жалость к себе были главными чувствами последних дней Мао. Мао выразил эти чувства, долго главенствовавшие в его характере, необычными способами. Он очень любил стихотворение VI века под названием «Увядшие деревья», которое являлось печальной элегией о роще прекрасных деревьев, которая в конце концов стала засохшей и безжизненной. Поэт Юй Синь приписывал несчастье деревьев тому, что они были выкопаны и пересажены, что перекликалось с его собственной жизнью изгнанника. Но 29 мая 1975 года Мао сказал исследователям, которые готовили аннотации стихотворений специально для него, что судьба деревьев «не имела никакого отношения к тому, что их пересадили». Он утверждал, что она стала «результатом того, что деревья истязал суровый и злобный ветер и рубили человеческие руки». Мао рассматривал себя как человека, которого (по словам его жены) «запугивают» Дэн Сяопин и его союзники. Незадолго до этого они принудили Мао к беспрецедентной уступке, заставив прекратить развязанную против них кампанию в средствах массовой информации и признать, что он сделал ошибку.

В июле 1976 года Мао был вынужден выпустить Дэна из-под ареста, что вызвало его ярость. Тогда Мао приказал дважды прочесть ему вслух «Увядшие деревья». Затем он начал декламировать стихотворение сам, очень медленно, своим придушенным голосом, полным горечи. После этого он больше уже никогда не желал слушать и сам не читал наизусть стихотворений.

Дэн был одним из множества старых партийных противников, которых Мао принялся мысленно бичевать в свои последние годы. Еще одним таким человеком был Чжоу Эньлай. В июне 1974 года Чжоу наконец сделали операцию по поводу рака, которую Мао запрещал в течение двух лет. Мао в конце концов дал согласие, потому что его собственное ухудшившееся физическое состояние заставило его чувствовать себя неуверенно. Пока Чжоу находился в больнице, Мао отрыл старые обвинительные речи, написанные им против Чжоу и других оппонентов еще в 1941 году. Они были полны оскорблений, и Мао счел неразумным их публиковать. Теперь, спустя тридцать три года, он проводил много времени за их чтением, мысленно осыпая Чжоу ругательствами.

Их перечитывание давало Мао возможность излить свою ненависть к еще одному врагу, Лю Шаоци, который умер пятью годами ранее от рук Мао, — но Мао до сих пор не осмеливался публично объявить о его смерти. Когда Мао писал эти статьи, Лю был его союзником, и в них он хвалил Лю. Теперь он старательно вычеркнул все упоминания о Лю.

Был еще один человек, которого Мао мысленно избивал, — это был его главный соперник на тот момент, когда статьи писались: Ван Мин, который умер в изгнании в СССР 27 марта 1974 года, за два месяца до того, как Мао перечитал свои старые тирады. Мао пытался убить Ван Мина, отравив его в 1940-х годах, но тогда вынужден был позволить ему найти убежище в СССР, где Ван оставался в виде некой мины замедленного действия. Хрущев и сын Ван Мина подтвердили, что Мао пытался отравить Ван Мина в СССР. Эта попытка оказалась неудачной, но только потому, что бдительный изгнанник проверил пищу на своей собаке Теке, и она погибла. В Москве Ван Мин писал антимаоистские материалы, которые транслировались на Китай, а во время «культурной революции» он начал планировать возвращение в Китай, чтобы создать базу в Синьцзяне, близ границы с СССР, а потом попытаться устроить переворот против Мао (это предложение в Кремле отвергли).

Смерть Ван Мина была долгой и наступила после десятилетий болезни — наследия попыток Мао его убить. В последние годы он был прикован к постели, и у него уходило три часа на то, чтобы проглотить достаточно крошечных глоточков пищи, чтобы это можно было считать трапезой. Но его болезненная смерть не смягчила обид Мао, так же как столь же мучительные кончины Лю и Чжоу не принесли Мао облегчения. За месяц до собственной смерти Мао потребовал, чтобы ему снова зачитали его давние тирады, и ненадолго порадовался возможности еще раз разнести в клочья всех этих врагов.

К концу жизни Мао большинство его ближайших сподвижников были мертвы — многие из-за него. Однако их смерть почему-то не приносила ему удовлетворения. Гибель Лю и Пэн Дэхуая, главных жертв «культурной революции», ему пришлось скрывать, опасаясь общественного сочувствия. Смерть Чжоу стала известна обществу — и в результате пошатнула власть Мао. Ван Мин умер в СССР, вне его досягаемости. Чжу Дэ подвергнуть чистке не удалось. Линь Бяо, главный помощник Мао в проведении «большой чистки», сумел бежать из страны до того, как разбился самолет, который перевез его через границу, — и, более того, Линь оставил наследство, которое пугало Мао: заговор с целью его убийства. Дэн был жив, и не просто жив: Мао пришлось сдаться и разрешить ему жить в покое, в его собственном доме. На смертном одре Мао так и не смог утолить свою жажду мщения.

Мао снедало недовольство. За десять лет он не сумел сделать Китай сверхдержавой, несмотря на все усилия. У него была атомная бомба, но он не мог на это ставить, в немалой степени потому, что имевшиеся системы доставки вряд ли смогли бы забросить ее за границу Китая. Промышленная база страны пришла в упадок и производила горы некачественной продукции, включая эскадрильи самолетов, неспособных летать, — и это при том, что авиастроение стояло на первом месте с начала его правления и корейская война велась отчасти для того, чтобы его заполучить. Военный флот был немногим лучше. Последние слова Мао, обращенные к главнокомандующему флотом в 1975 году, за год до его смерти, были: «Наш флот всего лишь такой!» При этом он выставил мизинец и выглядел глубоко расстроенным. В октябре 1975 года Мао печально заметил Киссинджеру, что не входит в высшую лигу: «В мире всего две сверхдержавы… Мы отсталые». Пересчитывая по пальцам, он сказал: «Мы идем последними. Америка, Советский Союз, Европа, Япония, Китай. Смотрите!» Когда спустя несколько недель в Китай приехал президент США Форд, Мао сказал ему: «Мы можем только стрелять… пустыми пушками… и проклинать».

В 1974 году Мао предпринял последнюю отчаянную попытку представить себя мировым лидером, стараясь воспользоваться тем, для чего не требовалось военных успехов. Единственным, в чем он мог претендовать на свое мировое первенство, была бедность. Он объявил о новом способе определять «три мира», утверждая, что третий мир — это страны, которые бедны, исключая Россию. Он прозрачно намекал на то, что его следует рассматривать как лидера третьего мира. Но хотя его в самых общих чертах и считали лидером третьего мира, никто ему не подчинялся — и он не обеспечивал никакого ощутимого руководства. И потом, как выразился один реалистичный американский дипломат, «разве это что-то изменило бы»?

Даже его собственные креатуры отказывались признавать его авторитет. Мао сыграл важнейшую роль в установлении режима красных кхмеров в Камбодже в 1975 году. Пол Пот, его лидер, при котором в считаные годы погибло до четверти населения Камбоджи, был задушевным другом Мао. Сразу после того, как Пол Пот пришел к власти, Мао при личной встрече поздравил его с его государством-концлагерем: «Вы добились славной победы. Один удар — и классов нет».

Мао имел в виду, что все стали рабами. И Мао отправил принца Сианука, который жил в Китае в роскошном изгнании, обратно в Камбоджу, где принца посадили под домашний арест и где Пол Пот эксплуатировал его имя. Но хотя Мао был спонсором и наставником Пол Пота, благодарности он не дождался. Коллега Пол Пота по имени Кео Меас, отозвавшийся о Мао восторженно, был замучен до смерти. В досье умершего были слова: «Этот презренный Мао, умерший такой ужасной смертью, какую заслужил, ничего не стоил. Тебе не следовало бы считать, старый ты ублюдок, что на партию Камбоджи повлиял Мао».

На мировой арене Мао приходилось цепляться за туманный ореол. Когда дочь Никсона Джули появилась со значком Мао, «он по-детски обрадовался и порывисто схватил меня за руку», — написала она. Чтобы не уронить лицо, он продолжал «принимать» зарубежных государственных деятелей даже за три месяца до своей смерти. Однако во время этих аудиенций он часто портил о себе впечатление. Лидеры Таиланда обнаружили его «храпящим», когда вошли в помещение. Премьер Сингапура Ли Куань Ю, предпоследний иностранный гость Мао, описал, как почти потерявший дар речи Мао хрипел, запрокинув голову на спинку кресла. Действительно, как можно видеть по последним фотографиям Мао, он совершенно не походил на мирового лидера. Пускающий слюни, с восковым лицом и отвисшей челюстью, он был воплощением старческого маразма и болезни. Когда по фотографиям с премьер-министром Пакистана Бхутто, сделанным в конце мая 1976 года, Мао понял, насколько плохо он выглядит, он вообще прекратил встречаться с иностранцами.

Чувствуя себя глубоко растерянным из-за провала своих мировых амбиций, Мао не задумывался о тех чудовищных человеческих и материальных потерях, которые принесли его народу его разрушительные усилия. Свыше 70 миллионов людей погибли — в мирное время — в результате его неверного руководства, однако Мао жалел только себя. Он начинал плакать, когда говорил о чем-то, что мог связать со своей прошлой славой и текущими неудачами, — даже когда смотрел пропагандистские фильмы собственного режима. Персонал Мао часто видел, как по его лицу текут слезы — «ручьем», как писал один из них. Жалость к самому себе, которая всегда была ему свойственна, стала в последние дни жизни основным чувством совершенно безжалостного Мао.

Мао очень полюбил некоторые классические стихотворения, передававшие настроение великих людей, которых постигла неудача, свергнутых королей и героев, чьи блестящие надежды не оправдались. Он сопереживал неудачливым героям и королям.

Этот умственный настрой заставил его испытывать чувство необычайного братства со всеми, кого он считал «свергнутыми королями» во всем мире. Первым в этом списке был бывший президент США Ричард Никсон, который был вынужден оставить свой пост в августе 1974 года из-за Уотергейта. Мао снова и снова старался выразить свою привязанность к Никсону. Спустя много недель после изгнания Никсона из Белого дома Мао попросил филиппинку Имельду Маркос передать Никсону его наилучшие пожелания и приглашение снова посетить Китай. Дочери Никсона Джули и ее мужу Дэвиду Эйзенхауэру в декабре следующего года устроили необычайно теплый прием. Мао сказал Джули: «Немедленно напишите отцу, скажите ему, что я по нему скучаю». Когда Джули вернулась в Америку, дипломатический представитель Пекина сказал ему, что Мао «считает вас членом своей семьи». Такое заявление было совершенно беспрецедентным.

Когда в феврале 1976 года опозоренный Никсон приехал в Китай, Мао прислал за ним в Лос-Анджелес «Боинг-707» с начальником протокольного отдела министерства иностранных дел, что было еще одним беспрецедентным жестом. То, что существовал риск ареста самолета в качестве возмещения материальных ценностей США, экспроприированных в Китае, Мао не волновало. Когда Мао снова увиделся с Никсоном, они чокнулись чайными чашками, а когда Никсон прощался, Мао проковылял к двери и стоял там, никем не поддерживаемый, с грустным видом провожая своего гостя. Мао пригласил его в Китай практически для личного прощания. Он сам выбрал вечерние развлечения для бывшего президента США, в том числе пение своих любимых классических стихотворений, положенных на музыку, что создавало настроение трагического конца двоих великих людей. Эта программа ничего не говорила Никсону, который не скрывал, что устал и скучает. Но Мао выражал свои собственные чувства самому себе, хотя и не присутствовал на концерте.

Еще одним и даже более странным объектом сентиментальной солидарности Мао оказался Чан Кайши, человек, которого он сам сверг. Более того, он погубил миллионы китайцев для того, чтобы тот оставался свергнутым. Чан умер на Тайване 5 апреля 1975 года в возрасте восьмидесяти девяти лет, оставив завещание, требовавшее, чтобы его гроб не хоронили на острове, а держали в святилище в ожидании возвращения на материк после падения коммунизма. В момент похорон Чана Мао втайне горевал о генералиссимусе в течение целого дня. В тот день Мао не ел и не говорил. Весь день он заставлял прокручивать восьмиминутную запись траурной музыки, чтобы создать похоронное настроение, а сам отбивал такт по кровати, сохраняя серьезное выражение лица. Музыку для Мао специально подобрали к стихотворению XII века, в нем поэт прощался с другом, имевшим поразительное сходство с Чаном: это был патриотичный высокопоставленный мандарин, карьера которого закончилась трагично и бесплодно и который был сослан в отдаленный район Китая. Поэт говорил своему другу:

Именно так Мао относился к Чану.

Спустя несколько дней Мао изменил последние строки стихотворения, которое теперь стало звучать так:

Это изменение превратило стихотворение в явно хвалебное. Мао составлял свое послание товарищу по несчастью, другому поверженному гиганту. Его положили на музыку — и оно было в числе стихотворений, пропетых Никсону, когда Мао привез бывшего президента США, чтобы лично с ним попрощаться.

Приватно Мао выражал необычайное сочувствие и по отношению к другим бывшим правителям. Когда император Эфиопии Хайле Селассие, которого Мао видел всего один раз и очень недолго, умер в тюрьме в 1975 году, после того как его свергли в результате военного переворота, Мао погрузился в меланхолию. «У императора все шло хорошо, — несколько раз повторил Мао. — Почему он дошел до этого? Почему все должно было так закончиться?»

Это сочувствие сверженным правителям было ново и стало продолжением давней боязни Мао: он боялся, что его самого сбросят. На этом последнем этапе своей жизни он больше, чем когда-либо, был одержим страхом переворота. Именно для того, чтобы избежать такой опасности, он дал понять в 1975 году Дэн Сяопину и его союзникам, что они могут раздавить госпожу Мао и ее «Банду» после его смерти.

Отчасти по этой же причине — из страха переворота — Мао не назначал преемника. Он так и не удостоил этим именованием последнего главу своей клики, Хуа Гофэна, как прежде не называл своим преемником Линь Бяо. Он боялся, что официально признанный наследник может поспешить вступить в наследство и попытается ускорить события. И потому, хотя Хуа демонстрировал полную преданность (когда Мао начали вводить пищу через нос, Хуа взял на себя роль подопытного кролика и сначала проверил трубку на себе) и Мао явно доверял Хуа настолько, чтобы поручить ему все дела, он отказался подтвердить то, что после его смерти власть перейдет к Хуа.

Мао нисколько не интересовало то, что будет после его смерти. На самом деле он мало верил в устойчивость своих «достижений».

Он единственный раз сказал несколько слов о будущем своему ближайшему окружению. Понимая, что умирает, он сказал им, что будут «потрясения», более того — «кровавые дожди и ветер с запахом крови». И потом Мао добавил: «Что будет с вами, одному Небу известно».

И Мао не оставил завещания, хотя ожидал смерти не меньше года и имел более чем достаточно времени для того, чтобы его составить.

Последние несколько недель жизни Мао прошли в непримечательном здании, которое было построено специально для него в Чжуннаньхае в соответствии со всеми требованиями безопасности и с расчетом на то, чтобы выдержать землетрясение. Характерно, что у него было только кодовое обозначение — 202. Его перенесли туда в конце июля 1976 года, после того как Пекин пережил сильное землетрясение, составившее 7,8 балла по шкале Рихтера, во время которого был полностью разрушен Таншань, промышленный город в 160 километрах к востоку от Пекина, где погибло между 240 тысячами (официальная цифра) и 600 тысячами (неофициальные оценки) человек. В Пекине и многих других городах десяткам миллионов людей пришлось ночевать под открытым небом. В обычном стиле Мао режим отказался от иностранной помощи, которая значительно уменьшила бы количество жертв. В средствах массовой информации была начата кампания, призывавшая спасателей «осуждать Дэна на развалинах».

Мао по-прежнему отдавал приказы. Когда Цзян Цин 2 сентября захотелось уехать из Пекина, она пришла просить у супруга разрешения. Он был недоволен тем, что его побеспокоили, и сначала отказал, но, когда она проявила настойчивость, дал свое согласие. Спустя три дня Мао внезапно потерял сознание, и ее вызвала назад новая команда, возглавляемая Хуа. В предыдущие недели они по очереди дежурили у постели Мао, и после возвращения госпожа Мао к ним присоединилась, но стояла позади кровати, потому что прежде он выказывал раздражение, когда просыпался и видел ее. Никто из детей Мао при этом не присутствовал.

8 сентября 1976 года у Мао из горла вырвался невнятный хрип. Его парикмахер и слуга, состоявший при нем семнадцать лет, вложил в его дрожащую руку карандаш, и Мао старательно провел три неровные черты, а потом с трудом трижды прикоснулся к деревянному краю кровати. Парикмахер решил, что Мао захотел узнать, что происходит с премьер-министром Японии Такео Мики (чье имя по-китайски означает «Три дерева»). Мао никогда не встречался с Мики и не проявлял к нему особого интереса до того момента, когда Мики стала угрожать опасность переворота в его собственной партии.

Одна из бывших подруг, а теперь сиделок Мао, Мэн, подняла сводку новостей, и Мао несколько минут их читал. Это сообщение об еще одном лидере, отправленном в нокдаун, стало последним, что он прочитал.

Вскоре после этого Мэн услышала, как Мао сказал: «Мне очень плохо. Позовите врачей». Это были последние произнесенные им слова. Вскоре после этого он потерял сознание. Через десять минут после полуночи, 9 сентября 1976 года, Мао Цзэдун умер. Его ум оставался ясным до самого конца, и в нем жила одна только мысль — о себе и собственной власти.