Неизвестный Мао

Глава 32 Соперничество со Сталиным (1947–1949 гг.; возраст 53–55 лет)

Еще до прихода к власти в Китае Мао задумался о более широком поле деятельности и начал воплощать свой замысел в жизнь, как только замаячила победа в гражданской войне.

Мао надеялся повторить небывалый для коммунистического лагеря успех пропагандистской кампании, проведенной посредством книги «Красная звезда над Китаем», автором которой являлся Эдгар Сноу. Однако Москва наложила на Сноу запрет, и Мао пришлось прибегнуть к помощи малоизвестной американской журналистки Анны Луизы Стронг, которая не только не обладала таким серьезным влиянием, как Сноу, но и воспринималась всеми кем-то вроде прислуги.

В 1947 году для возбуждения интереса к себе Мао отправил Анну Луизу Стронг в мировое турне. Журналистку снабдили документами, которые по указанию Мао она должна была передать «коммунистическим партиям мира». Мао особенно настаивал на том, чтобы она «показала их партийным лидерам в США и Восточной Европе», многозначительно добавив, что, «по его мнению, брать их в Москву необходимости нет»[99].

Стронг своевременно выпустила статью под названием «Мысли Мао Цзэдуна» и книгу «Рассвет Китая» (Dawn Out of China), с восторженно-хвалебными отзывами о Мао, такими как: «Смысл великого труда Мао Цзэдуна состоит в том, что он преобразовал марксизм из европейского в азиатский… он подошел к решению всевозможных проблем так, как ни Маркс, ни Ленин и мечтать не могли»; «Вся Азия гораздо большему научится у [Китая], чем у СССР»; «Труды Мао оказали сильнейшее влияние на недавно сложившиеся формы правления в регионах послевоенной Европы». Подобные заявления оскорбляли Сталина, и неудивительно, что в России публикации книги чинились препятствия, а лидеры Коммунистической партии США потребовали сократить ее наполовину. Полная версия книги вышла в Индии и, что еще знаменательнее, в нескольких странах Восточной Европы, включая Югославию.

Международная пропаганда идей Мао без одобрения Сталина, высказывания о том, что Мао усовершенствовал теории Сталина и может предложить миру больше, чем Сталин, подействовали на Кремль как красная тряпка на быка. Мао ясно сознавал, что для завоевания новых сфер влияния ему придется побороться, и полагал, что теперь обладает реальным политическим влиянием.

Появились также признаки того, что Сталин готов пойти на некоторые территориальные уступки. В сентябре 1947 года он учредил новую организацию под названием Коммунистическое информационное бюро (Коминформ), в которую вошли только европейские партии. Это открывало азиатам путь формирования собственного союза. В ноябре 1947 года, всего лишь через несколько недель после создания Коминформа, еще блуждая близ Яньаня, Мао переименовал свою «свиту» в «отряд Азия».

Сталин не отказался от намерения поддерживать Мао, но принял меры к тому, чтобы

удержать его в определенных рамках и не позволить забыть, кто истинный хозяин.

Уверившись в скорой победе в гражданской войне, Мао намекнул Сталину на необходимость своего визита в Россию. Это случилось 30 ноября 1947 года, а 16 декабря канцелярия Сталина отправила ответную телеграмму, в которой эта идея была одобрена. Доктор Орлов, получивший телеграмму, безусловно имел приказ Сталина подробно доложить о том, как отреагирует Мао. На следующий день Орлов сообщил Сталину, что Мао был «чрезвычайно доволен», «весьма оживлен» и «сразу же сказал: «Очень хорошо, теперь я могу прожить там три месяца…»

Прошло три месяца, но никакого приглашения от Сталина не поступило. На следующий день после того, как КП К вновь овладела Особым районом, 22 апреля 1948 года, Мао снова затронул эту тему, сказав Орлову, что планирует выехать 4–5 мая. На этот раз Сталин ответил согласием. Мао попросил разрешения взять с собой и обоих русских врачей, якобы беспокоясь о собственном здоровье, но в действительности для того, чтобы в его отсутствие никто из соратников не мог поддерживать связь с русскими. Сталин согласился. Мао еще хотел посетить Восточную Европу, но это предложение Сталин не одобрил.

10 мая 1948 года, через несколько дней после назначенной самим Мао даты, Сталин неожиданно отложил визит. Весна плавно перетекла в лето, а нового приглашения так и не последовало. Мао не терпелось отправиться в путь. В то время он со своими сподвижниками находился в штаб-квартире партии в Сибайпо, и все знали, что он собирается в Москву на встречу со Сталиным. Создавалось впечатление, что поездка может состояться в любой момент. Об этом говорило хотя бы то, что не принималось никаких мер против лягушек, тревожащих сон Мао. В обычных обстоятельствах везде, где останавливался Мао, любую шумную живность вроде кур и собак брали «под контроль». Телохранители предложили заткнуть радостно квакавших в поросшем камышом пруду лягушек динамитом. Этот план так и не осуществили, поскольку предполагалось, что пребывание Мао в Сибайпо будет коротким. Мао понимал, что необходимо предупредить любые отрицательные последствия отсрочки, и организовал своему конкуренту Ван Мину очередной медицинский «несчастный случай». 25 июня 1948 года Ван Мину поставили клизму с лизолом, повредив кишечник.

4 июля Мао телеграфировал Сталину: «Я решил поехать к Вам в ближайшее время». Он установил новую дату отъезда через десять дней: «Мы в любом случае отправимся числа 15-го этого месяца» — и уведомил Сталина о «необходимо[сти] прислать два транспортных (пассажирских) самолета».

14 июля 1948 года, накануне сообщенной в Москву даты вылета, вместо самолета от Сталина прибыла телеграмма на имя доктора Орлова с сообщением о том, что визит откладывается до зимы: «Передайте Мао Цзэдуну следующее: «Ввиду начавшихся хлебозаготовок руководящие товарищи с августа месяца разъезжаются на места, где они пробудут до ноября месяца. Поэтому ЦК ВКП(б) просит тов. Мао Цзэдуна приурочить свой приезд в Москву к концу ноября, чтобы иметь возможность повидаться со всеми руководящими товарищами».

Выдвигая подобную причину, в Москве даже не потрудились скрыть иронию. Орлов доложил, что Мао выслушал новость «с небольшой улыбкой» и сказал: «Хорошо, хорошо», однако спросил: «Разве в СССР придают такое большое значение хлебозаготовкам, что на них выезжают руководящие лица ЦК партии?» Насколько я знаю Мао Цзэдуна, более шести лет, — далее отметил в отчете Орлов, — его улыбка и слова «хао, хао — хорошо, хорошо»… отнюдь не говорят, что он доволен…» «Мельников [второй русский врач] мне говорил, что 15 [июля] Мао Цзэдун задавал ему аналогичный вопрос о хлебозаготовках…» «Он [Мао] был уверен, что именно сейчас он поедет. Видимо, поездка для него самого стала нужной… Чемоданы Мао Цзэдуна упаковывались, даже были куплены кожаные туфли… сшито драповое пальто».

Мао понял, что Сталин им недоволен и колеблется в отношении предстоящего визита, и попытался исправиться, начав с собственного культа личности. 15 августа 1948 года Мао наложил вето на программу Северо-Китайского университета, основанную «на изучении мыслей Мао Цзэдуна», заявив: «Пользы от этого не будет, один вред». Он также изменил в документах термин «мысли Мао Цзэдуна» на «марксизм-ленинизм». Сталин не одобрял попыток Мао ввести в «Мысли» собственные формулировки: советские средства массовой информации никогда не упоминали «Мысли» Мао и вычеркивали этот термин, когда публиковали документы КПК.

Наконец с наступлением осени, а именно 28 сентября, Мао послал необычайно вкрадчивую телеграмму, в которой обращался к Сталину «хозяин» и просил предоставить ему возможность «лично доложить… главному хозяину, поскольку это «необходимо». Искренне надеюсь, что они [Советская партия и Сталин] дадут нам указания».

Сталину удалось продемонстрировать, кто истинный хозяин положения. Теперь Мао лебезил перед ним. Продемонстрировав превосходство, 17 октября 1948 года Сталин дал сдержанный, но обнадеживающий ответ, наметив визит Мао в «конце ноября». Мао, наученный горьким опытом, попросил короткую отсрочку. Сталин завершил первый этап наказания Мао за честолюбивые замыслы вне границ Китая.

В этом вопросе Мао дрогнул первым, но он не сдавал своих позиций, когда в противостоянии со Сталиным затрагивались его фундаментальные интересы. На последнем этапе гражданской войны, перед бегством Чан Кайши на Тайвань, 9 января 1949 года, Нанкин потребовал прекращения огня и подписания мира. Сталин приказал Мао ответить, что КПК «стоит за непосредственные переговоры». Мао пришел в ярость («говорил более резко», как доложил Орлов Сталину). Сталин на следующий день послал еще одну телеграмму, пытаясь — что совсем не свойственно ему — объясниться, и заявил, что его предложение было чисто тактическим, нацеленным на то, чтобы показать: именно националисты несут ответственность за продолжение войны, «наш проект Вашего ответа… рассчитан на срыв мирных переговоров».

Сам Мао считал, что националистам нельзя давать ни дня передышки даже ради приличий. Он ответил Сталину, что желает «безусловной капитуляции нанкинского правительства… Нам не потребуется предпринимать еще раз обходных политических маневров».

Впервые Мао дал указание Сталину, продиктовав Хозяину, как ответить националистам, потребовавшим участия русских в переговорах в качестве посредников: «Мы считаем, следовало бы ответить следующим образом». Здесь Мао как бы взял верх над Сталиным, что не прошло незамеченным в Кремле. Один из высокопоставленных советников Сталина по Китаю подтвердил нам: окружение Сталина стало свидетелем того, что Мао недвусмысленно отчитал Хозяина.

Сталин не замедлил нанести ответный удар. 14 января он резко отчитал Мао, объяснив, что уклонение от переговоров произведет плохое впечатление и породит угрозу иностранной интервенции. Хотя Мао в интервенцию не верил, он все же нашел способ и свой курс сохранить, и Сталину угодить: опубликовал список условий мирных переговоров, равный требованиям безоговорочной капитуляции. А затем он ловко процитировал Сталину его же собственные слова о сложившейся ситуации: «В основном курсе (срыв мирных переговоров с Гоминьданом, продолжение революционной войны до конца) мы с Вами совершенно едины». На следующий день Сталин сдался: «Между нами установилось единство взглядов… Значит, вопрос надо считать исчерпанным».

Похоже, Мао Цзэдуну удалось произвести впечатление на Сталина. За год до этого случая Сталин сказал югославскому и болгарскому лидерам, что Мао нарушает субординацию, но удачлив. Мао отвоевывал свои позиции яростно и эффективно. Когда 14 января (1949 г.) Сталин «настаивал» на том, чтобы Мао снова отложил поездку в Москву, «так как ваше пребывание в Китае очень необходимо», похоже, он искренне в это верил. Вместо вновь отложенного визита Сталин предложил (немедленно) послать на встречу с Мао «ответственного» члена Политбюро.

Сначала очередная отсрочка разгневала Мао. Его секретарь помнит, как он бросил телеграмму на стол со словами: «Ну и пусть!» Однако, поразмыслив, Мао понял, что Сталин действительно высоко его ценит, и 17 января ответил, что «мы очень приветствуем» посланника. Сталин раньше никогда не отправлял членов Политбюро в военную зону навестить коммунистическую партию, вовлеченную в гражданскую войну с правительством, поддерживавшим с Москвой дипломатические отношения.

Посланником Сталина стал его давний доверенный человек, Анастас Микоян. 30 января 1949 года он прибыл в штаб-квартиру Мао в Сибайпо с двумя специалистами по обезвреживанию бомб замедленного действия и подслушивающей аппаратуре. Как доложил Микоян, Мао был чрезвычайно доволен и благодарил товарища Сталина за заботу. С Микояном приехал и бывший министр путей сообщения Иван Ковалев, прежде занимавшийся ремонтом железных дорог в Маньчжурии, а ныне личный связной Сталина с Мао.

На следующий день после приезда Микояна правительство Гоминьдана переехало из Нанкина в Кантон. Из всего дипломатического корпуса его сопровождал лишь советский посол Рощин. Демонстрируя свое самомнение и уязвленное самолюбие, Мао не встретился с Микояном ни 1, ни 2 февраля 1949 года, а за объяснениями отправил Чжоу Эньлая. Отзываясь о произошедшем как о чем-то «вполне естественном», Микоян сказал, что это «не нанесет ущерб нашему общему делу, а, наоборот, облегчит его»[100]. Мао не успокоился, и Сталин это знал. Вскоре Сталин попытался объяснить человеку номер два в окружении Мао, Лю Шаоци, что подобный шаг был предпринят в целях сбора информации. Объяснения Мао не удовлетворили, и он излил свое неудовольствие на Рощина, когда Сталин назначил того первым советским послом при правительстве Мао. Во время первого официального обеда, который Рощин дал китайскому Политбюро, Мао за весь вечер не вымолвил ни слова, выказывая, по словам одного из советских дипломатов, «насмешливо-равнодушное отношение».

На время визита Микояна Мао обуздал свой гнев и, к удивлению посланника, не выражал недовольства по поводу договора 1945 года, подписанного Чан Кайши и предоставившего СССР экстерриториальные концессии; он даже зашел столь далеко, что назвал договор «патриотическим». Мао хотел добиться от Сталина многого. Его список начинался с просьбы займа в 300 миллионов американских долларов — исключительно для военных нужд — и продолжался длинным перечнем вооружений, включая тяжелые танки и зенитные орудия. Кроме того, ему нужны были военные советники для реорганизации армии. Еще более важной представлялась долговременная помощь в строительстве заводов для производства собственных самолетов, танков и другого тяжелого вооружения. Помощь Сталина была необходима Мао для того, чтобы превратить Китай в мощную военную державу.

Сталин недавно исключил югославского лидера Тито из коммунистического лагеря. Тито оказался слишком независимым и стремился к созданию собственной сферы влияния. В более раннем послании Сталину Мао ссылался на опыт Тито и, по-видимому, собирался использовать как возможную модель развития не только СССР, но и Югославию, за что и получил должный отпор. Теперь же Мао верно оценил ситуацию и одобрил критику, с коей Сталин обрушился на югославский национализм. Таким образом Мао пытался уверить Сталина в том, что ни в коем случае не станет новым Тито.

Мао не преминул также в разговоре с Микояном заявить, что считает себя подчиненным Сталина. Произнося тост за здоровье Сталина, Мао подчеркнул, что Сталин учитель китайского народа и народов всего мира. Микоян доложил Сталину: «Мао Цзэдун упорствовал, заявлял, что ждет указаний и руководства от нашего ЦК, так как у него еще мало опыта, нарочито принижал свою роль, свое значение, как руководителя и как теоретика партии, говорил, что он только ученик Сталина, что не придает значения своим теоретическим работам, так как ничего нового в марксизм он не внес и проч.». Проницательный Микоян не принял уверения Мао за чистую монету. Как сказал он Сталину: «Это, я думаю, восточная манера проявления скромности, но это не соответствует тому, что на деле Мао Цзэдун собой представляет и что он о себе думает».

Действительно, когда Микоян поднял вопрос о «координации действий между коммунистическими партиями азиатских стран», Мао представил собственный план создания азиатского Коминформа, приступить к которому он предполагал сразу же после завершения своего завоевания Китая. Мао хотел, чтобы группа состояла из нескольких партий, и для начала внес в список Корею, Индокитай и Филиппины.

Тогда Микоян изложил предложение Сталина, которое ограничивало Мао непосредственными задворками Китая: Мао должен стать «во главе» бюро партий Восточной Азии, состоявшее на ранней стадии только из трех стран: Китая, Японии и Кореи, «в последующем постепенно можно вовлечь и другие компартии».

Сталин пошел на некоторые уступки и одновременно намекнул Мао, что не следует давить слишком сильно. Через день после этого разговора Сталин прислал телеграмму с категоричным требованием: Микоян должен приказать Мао арестовать некоего Сиднея Риттенберга, американца, работающего с КПК, «как шпиона». Сталин обнаружил связь Риттенберга с Анной Луизой Стронг, американкой, которую Мао послал за границу рекламировать себя. По мнению Сталина, и Стронг была американской шпионкой. (Микоян сказал, что Сталин еще раньше дал ему особый приказ проверить окружение руководства Китайской коммунистической партии на наличие американских и британских шпионов.) Риттенберга своевременно арестовали.

Тогда же Анна Луиза Стронг, получив отказ в китайской визе, застряла в Москве. 13 февраля, на следующий день после того, как Микоян вернулся в Москву и встретился со Сталиным, ее бросили в Лубянскую тюрьму. Самым необычным было то, что на следующий день о ее аресте по обвинению в «шпионаже» написали в газете «Правда». Мао и другие коммунистические режимы получили недвусмысленное предупреждение. Стронг вскоре депортировали, и она написала представителю КПК: «Пожалуйста, передайте председателю Мао… что, насколько я знаю, русские обвинили меня в «шпионаже» из-за моих слишком настойчивых поисков возможностей попасть в Китай».

Одним из московских знакомцев Стронг был Михаил Бородин, главный агент Сталина в Китае в 1920-х годах. Он пытался помочь Анне Луизе опубликовать ее книгу о Мао в России. Через две недели после ареста Стронг Бородина тоже арестовали и подвергли пыткам, добиваясь информации о Мао.

Хотя все эти аресты, несомненно, проводились как предупреждение китайскому лидеру, он сохранял спокойствие. Сталин словно говорил: не лезь в Америку и Европу, однако Микоян уже пообещал ему Восточную Азию, то есть сферы влияния практически обозначились. А потому на предпобедном пленуме ЦК коммунистической партии 13 марта 1949 года Мао радостно рассуждал на эту тему.

На этом пленуме давний конкурент Ван Мин, к тому времени признавший свое поражение и подлизывавшийся к Мао, заявил, что мысли Мао — «развитие марксизма-ленинизма в колониальных и полуколониальных странах». Не в Восточной Азии или просто Азии, а во всех «колониальных и полуколониальных странах».

Ван Мин произнес вслух то, о чем думал Мао, и Мао пришел в такой восторг, что позволил себе зайти весьма далеко: «Слова товарища Ван Мина намекают на разделение «рынка». Колониальные и полуколониальные страны занимают очень большую часть земного шара. Когда они подпадут под наше влияние, не будет ли это означать, что Сталин контролирует лишь развитые промышленные регионы, а [остальной мир] окажется под нашим контролем?..» Сохраняя царственное «мы», Мао продолжал: «…мы говорим, что колониальные и полуколониальные страны принадлежат нам. Но что, если одна из них не станет покупать наши товары, а обратится напрямую к Москве?.. Конечно, не будем торопиться и упиваться мечтами; разберемся сначала с Китаем».

Мао начал мечтать о разделе мира со Сталиным.

Сталин явно решил, что, если позволит Мао управлять даже ограниченной частью планеты, его собственная власть будет подорвана. Поэтому, когда Лю Шаоци тем летом посетил СССР и аккуратно спросил Сталина, может ли Китай присоединиться к Коминформу, он в полной мере прочувствовал хитрость Хозяина. «Думаю, в этом нет необходимости, — ответил Сталин. — Китаю следует организовать союз коммунистических партий Восточной Азии». Однако за этим вроде бы подтверждением прежнего предложения немедленно последовало: «Поскольку СССР — страна, расположенная как в Европе, так и в Азии, мы будем участвовать в этом союзе». Хозяин вовсе не собирался сдавать свои позиции.

Сталин снова послал Мао строгое предупреждение, арестовав целый ряд агентов, прежде работавших в Китае. За время московского визита Лю многие из ключевых агентов, работавших с Мао, последовали за Бородиным в пыточные камеры; врача Мао, сотрудника ГРУ Орлова жестоко пытал сам глава МГБ Виктор Абакумов. Орлова обвинили в связях с «американским и японским шпионом» Мао. Об аресте Орлова сообщили Мао, когда русские обратились к Ши Чжэ, переводчику и помощнику Мао, и попросили сообщить сведения об Орлове. Всеми этими действиями Сталин готовил почву для того, чтобы в подходящий момент объявить Мао шпионом или пособником Тито[101].

Однако Мао не испугался откровенных угроз Сталина и готовился к более важному для себя делу: первой международной встрече коммунистов в своей новой столице Пекине. Эта широкомасштабная профсоюзная конференция должна была вывести Мао на международную арену, поскольку охватывала не только всю Азию, но и Австралию, передовой капиталистический континент. Огромное политическое значение она имела именно как международная встреча коммунистических партий, а не профсоюзная конференция. Сталин подумывал сорвать мероприятие или перенести его в другое место, но Мао через Лю настаивал на проведении конференции в Китае в назначенное время. Лю пообещал, что никакой организационной работы проводиться не будет, имея в виду, что Мао не станет пытаться использовать конференцию для создания собственной международной сети.

Мао пришел к власти 1 октября 1949 года, а конференция открылась 16 ноября. В своей программной речи Лю объявил о «пути Мао Цзэдуна», ни разу не обмолвившись ни о Сталине, ни о советской модели. Темой конференции был захват власти во всей Азии через «путь Мао Цзэдуна», и более того: «Путь, по которому прошел китайский народ, — это путь, по которому должны пройти народы многих колониальных и полуколониальных регионов…» Лю был категоричен: «В таких регионах революционным народам не избежать [этого] пути… [и] они совершили бы огромную ошибку, если бы пошли другим путем. Вооруженная борьба, — сказал он, — должна быть основной формой борьбы».

Это уже были не шутки, а последующие события продемонстрировали, как далеко продвинулся Мао. Когда русский делегат назвал речь Лю «крайне левой», Сталин объявил собственного представителя перебежчиком. Злополучный делегат, Леонид Соловьев, вынужденно признал свою ошибку на встрече под председательством Мао. Впервые в жизни высокопоставленный русский приносил Мао извинения в присутствии его соратников. Мао даже великодушно попросил Сталина «простить» Соловьева.

Осмелев еще больше, Мао нарушил свое обязательство не проводить на конференции никаких организационных мероприятий. 23 ноября 1949 года Лю Шаоци объявил об организации в Пекине Контактного бюро, через которое все страны-участницы «смогут осуществлять связь». Мао создавал организацию, с помощью которой мог отдавать приказы «красным» иностранцам, и Сталин промолчал.

Мао понимал, что Хозяин не стерпит оскорбления и какое-то наказание непременно последует, но теперь он владел Китаем, а с ним и четвертью населения земного шара. Он значительно усилил коммунистический лагерь, как количественно, так и в политическом отношении. Сталин уже не мог позволить себе лишить его власти, и Мао намеревался вынудить Сталина помогать ему в осуществлении его честолюбивых замыслов мирового масштаба.

Глава 33 Борьба двух тиранов (1949–1950 гг.; возраст 55–56 лет)

Главное требование Мао состояло в том, чтобы Сталин помог ему построить военную машину мирового класса и превратить Китай в мировую державу. И дело было не в количестве предоставленного Сталиным оружия, а в технологиях и инфраструктуре для производства вооружения в Китае. В то время китайские военные заводы могли производить лишь стрелковое оружие. Для достижения желаемых темпов роста — больших, чем у Японии, в XIX веке построившей военную индустрию с нуля, — Мао не мог обойтись без иностранной помощи. И Сталин был не просто лучшим выбором Мао; он был его единственно возможным вариантом. Недавно началась холодная война. Запад никоим образом не мог помочь ему в достижении его целей без смены сути его режима, а это даже не обсуждалось.

Однако у Мао была проблема: предстояло убедить Сталина в том, что его честолюбивые замыслы не идут вразрез с планами Сталина и сам он вполне управляем. Поэтому он преувеличенно демонстрировал свою преданность, щедро расточал похвалы Сталину перед его высокопоставленным посланником Микояном и ломал комедию перед его связным Ковалевым. Последний докладывал Сталину, что Мао как-то подпрыгнул, вскинул руки и трижды выкрикнул: «Пусть Сталин живет десять тысяч лет». Кроме пустословия Мао предложил и нечто очень существенное — порвать связи Китая с Западом. «Мы были бы рады, если бы все посольства капиталистических стран убрались из Китая навсегда», — сказал Мао Ковалеву.

Такое поведение диктовалось и внутренними проблемами. «Признание — облегчает подрывную работу против нас США и Англии», — сказал Мао Микояну 31 января 1949 года. Он боялся, что любое западное присутствие воодушевит либералов и предоставит оппонентам благоприятные возможности, пусть даже и небольшие. Поэтому он «задраил люки» и начал проводить политику, которую назвал «уборкой дома перед приглашением гостей». «Уборка дома» была эвфемизмом для радикальных кровавых чисток и воцарения удушающей системы контроля в масштабе всей страны, что включало закрытие границ, запрет выезда из страны китайцев, изгнание практически всех представителей западного мира. Благодаря последнему исключались внешние наблюдатели за чистками. Только «убрав» или «немного прибрав» дом, Мао собирался приоткрыть дверь и впустить нескольких иностранцев, разумеется под неослабным контролем, не позволяющим позабыть, что они «гости», а не ревизоры.

Хотя Мао добился долгожданной власти, у него оставались причины для беспокойства. В Китае было сильно влияние Запада. «Многие представители китайской интеллигенции получили образование в Америке, Англии, Германии и Японии», — говорил Мао Микояну. Почти все современные образовательные заведения были либо основаны иностранцами (часто миссионерами), либо находились под западным влиянием. «Кроме газет, журналов и новостных агентств», писал Лю Сталину летом 1949 года, только Америка и Англия имеют в Китае 31 университет и специализированное училище, 32 религиозных образовательных учреждения, 29 библиотек, 2688 школ, 3822 религиозные миссии и организации и 147 больниц.

Китай испытывал недостаток в образованных людях, особенно в квалифицированном управленческом персонале, необходимом Мао как в сельской местности, так и в городах. Вопреки расхожему мнению, именно города были главной заботой Мао. «Если мы не сможем управлять городами, — говорил он своим приближенным в марте 1949 года, — мы долго не продержимся». Он поставил себе задачу так напугать образованные слои общества, чтобы они забыли о своих либеральных прозападнических взглядах. Достичь этого было бы легче, если бы потенциальные диссиденты знали, что в стране нет ни представителей Запада, ни западных средств массовой информации, куда можно обратиться и рассказать о своих проблемах.

Мао также волновала привлекательность Запада в глазах членов его собственной партии. Его армия любила американское оружие: его собственные телохранители считали, что американские карабины гораздо лучше советских автоматов. «[Американские] карабины легче и стреляют точнее. Почему бы не закупить побольше карабинов?» — просили они Мао. Американские машины внушали благоговение. В оккупированном русскими порту Далянь у одного из функционеров КПК был сверкающий черный «форд» 1946 года выпуска. «Я любил им похвастаться, — вспоминал он. — Автомобиль вызывал интерес высшего командования Советской армии». Поскольку командование иногда одалживало автомобиль на денек, функционер ощущал свое превосходство над русскими. Мао стремился задушить в зародыше любую возможность влияния Запада на своих партийцев в любой области, особенно в сфере потребления. В этом Мао превзошел самого Сталина.

Власть была главной причиной, по которой Мао решил избежать признания Запада, однако первоначально он хотел показать Сталину, что новый Китай на сто процентов предан коммунистическому блоку. В основном по этим соображениям новый китайский режим не установил дипломатических отношений с Америкой и большинством западных стран. Широко распространено мнение, что Соединенные Штаты Америки сами отказались признать маоистский Китай. На самом деле Мао приложил все усилия к тому, чтобы признание стало невозможным. Он пошел на открытое противостояние. Когда в ноябре 1948 года коммунисты захватили Шэньян, там находились три западных консульства (американское, британское и французское), и поначалу местные коммунисты относились к ним вполне лояльно. Однако вскоре пришел приказ Мао «изгнать их». «Мы создаем для них невыносимые условия, чтобы вынудить их уехать», — недвусмысленно заявил Чжоу Микояну[102].18 ноября 1948 года американского консула генерала Уорда и его персонал взяли под домашний арест. Позже Уорда обвинили в шпионаже и выслали. Когда красные войска захватили столицу националистов Нанкин в апреле 1949 года, солдаты ворвались в резиденцию американского посла Дж. Лейтона Стюарта.

Столь же враждебно Мао относился и к британцам. Когда коммунисты, двигаясь на юг, в конце апреля 1949 года переправились через Янцзы, на том участке реки стояли два британских корабля, «Аметист» и «Консорт». Мао приказал: «Все оказавшиеся на нашем пути военные корабли разбомбить. Обращаться с ними как с кораблями националистов». Погибли сорок два британских моряка — это больше всех других потерь западных стран во всей гражданской войне. «Консорту» удалось уйти, но «Аметист» сел на мель. Вернувшись в Британию, разъяренные моряки так сильно избили главу коммунистической партии Гарри Поллита, что он попал в больницу. Уинстон Черчилль, в то время лидер оппозиции, запросил парламент, почему у Британии нет «в китайских водах одного или даже двух авианосцев, способных… на эффективный ответный удар».

Этот инцидент сильно встревожил Сталина; он привел в боевую готовность советские войска на Дальнем Востоке — единственный раз в связи с гражданской войной в Китае. Сталин испугался, что Запад может осуществить военную интервенцию и вовлечь в боевые действия Россию, и срочно телеграфировал Мао: «Мы не думаем, что сейчас подходящий момент для афиширования дружбы между СССР и демократическим Китаем». Мао пришлось смягчить свою агрессивность и издать новые приказы «избегать стычек с иностранными кораблями. Не обстреливать [их] без приказа Центра. Чрезвычайно, чрезвычайно важно». Он приказал своим командующим «защищать… особенно дипломатов из Америки и Британии», «или может случиться еще большая катастрофа». 27 апреля 1949 года он остановил наступление на Шанхай, самый важный экономический и финансовый центр страны и средоточие западных интересов, а потому самое вероятное место, где Запад, располагавший там значительными военными силами, мог бы оказать решительное сопротивление.

Дабы уменьшить риск интервенции Запада, 10 мая Мао предпринял отвлекающий маневр, санкционировав переговоры с послом США Стюартом, оставшимся в Нанкине после того, как его покинуло правительство Гоминьдана. Стюарт давно жил в Китае и искренне надеялся примирить Вашингтон с Мао. Несколько десятилетий спустя Хуан Хуа, который в то время был представителем Мао, а впоследствии министром иностранных дел, озвучил намерение Мао: «Мао и Чжоу… не стремились к дружеским отношениям. У них была одна забота: предотвратить американскую интервенцию, которая в последний момент могла бы спасти националистов…»

Для более надежной страховки от ответного удара иностранных держав Мао сплел паутину дезинформации. 30 мая 1949 года Чжоу Эньлай через посредника передал устное послание Трумэну. В послании, тщательно скроенном под американские представления того периода, говорилось о расколе в КПК между прозападными «либералами» во главе с самим Чжоу и просоветскими «радикалами», возглавляемыми Лю Шаоци, и утверждалось, что, поддержав Чжоу, Америка сумеет повлиять на иностранную политику КПК. Безусловно, это был обман, но он подкрепил мнение США, что КПК может броситься в объятия Запада[103].

Шквал псевдодипломатии никоим образом не означал, что Мао изменил свою позицию по отношению к Западу. К середине мая 1949 года он отдал приказ о массированном наступлении на Шанхай, и к концу месяца Шанхай был взят. Когда при приближении красных иностранные военные корабли покинули Шанхай, а американские войска быстро оставили свою последнюю базу на материке в Циндао, Мао как никогда верил, что западные державы не вторгнутся в Китай, где они просто завязнут, как показал опыт Японии.

Теперь Мао демонстрировал тотальную враждебность к Западу. В статье за его подписью, появившейся в «Жэньминь жибао», он утверждал, что его иностранная политика состояла в том, чтобы «держать сторону исключительно одного лагеря»: и-бянь-дао. Это вовсе не означало, что он собирался непоколебимо оставаться в коммунистическом лагере. Это означало замораживание отношений с Западом. Через несколько дней американский вице-консул в Шанхае Уильям Олив был арестован на улице, брошен в тюрьму и так сильно избит, что вскоре умер. США немедленно отозвали из Китая посла Стюарта. В конце июля, когда «Аметист» попытался уйти, Мао приказал «нанести по нему удар». «Аметист» ускользнул, но прятавшийся за ним китайский пассажирский корабль затонул.

В том же июле Мао сообщил Сталину, что предпочитает выжидать и не спешить добиваться признания от этих [западных] государств. Сталин ликовал. «Да! Лучше не спешить», — написал он на полях, подчеркнув слова Мао.

Разрыв связей с Западом был подарком Мао Сталину перед их встречей. Мао стремился к этой встрече с того момента, как провозгласил свой режим в октябре 1949 года. Сталин был главным в коммунистическом лагере, и аудиенция была неизбежна. Мао также прекрасно понимал, что необходимые ему сделки заключаются лишь с глазу на глаз.

Визит откладывался целых два года. Сталин водил Мао за нос, манипулируя его терпением и желанием встретиться, чтобы наказать за амбиции, переходящие все разумные границы. Даже став верховным правителем Китая, приглашения из Москвы Мао не дождался. В конце октября 1949 года Чжоу пришлось отправиться к советскому послу и заявить, что Мао хочет поехать в Москву и 21 декабря 1949 года лично поздравить Сталина с семидесятилетием. Сталин согласился, но не предложил Мао нанести государственный визит, подобающий человеку, который только что привел в коммунистический лагерь четверть населения земного шара. Мао приглашался всего лишь как один из коммунистических лидеров со всего света, стремившихся отдать дань уважения Сталину в день его рождения.

6 декабря 1949 года Мао выехал поездом в свое первое путешествие за пределы Китая. Он не взял с собой ни одного из высокопоставленных соратников. Персоной самого высокого ранга в делегации был его секретарь. Связной Сталина Ковалев полагал, что Мао не желал иметь «китайских свидетелей» унижения, которому наверняка подвергнет его Сталин. На первой встрече Мао со Сталиным не присутствовал даже китайский посол. Мао должен был сохранить лицо, чтобы не потерять власть. Пренебрежение Хозяина ослабило бы его власть над соратниками.

Мао встретился со Сталиным в день приезда и снова заверил в исключительной преданности Китая Советскому Союзу. «Некоторые страны, — сказал он Сталину, — особенно Англия, проявляют большую активность в деле признания Китайской Народной Республики. Однако мы считаем, что нам не следует спешить с признанием». Затем Мао изложил основные просьбы: помощь в строительстве единого военно-промышленного комплекса с акцентом на авиационной промышленности, современной армии и современном военном флоте.

В обмен Мао предлагал значительные уступки. Он, мол, приехал в Москву с желанием заключить китайско-советский договор взамен старого договора между СССР и Чан Кайши. Однако, узнав, что Сталин «решил пока не изменять никаких пунктов этого договора», поскольку расторжение старого — из-за несогласованности с Ялтинским соглашением — может вызвать осложнения, Мао сразу же отступил. «Мы должны поступать так, как выгодно общему делу… сейчас изменять договора не следует». По договору с Чан Кайши СССР получил территориальные концессии. Мао с энтузиазмом предложил оставить их Советскому Союзу. Статус-кво, сказал он, «соответствует интересам Китая…».

Готовность Мао пойти на значительные уступки ради своей цели — получения помощи для обеспечения его глобальных устремлений — не являлась секретом. Сталину только оставалось оценить, как амбиции Мао повлияют на его собственное место в мире. Могущественный в военном отношении Китай стал бы обоюдоострым мечом: ценнейшее приобретение для коммунистического лагеря и для него лично, но в то же время — потенциальная угроза. Сталину требовалось время, чтобы все это обдумать. Стоит ли вообще что-либо предлагать Мао? А если предлагать, то как много?

Мао препроводили в отведенную ему резиденцию, напичканную подслушивающими устройствами, — на сталинскую дачу номер два в 27 километрах от Москвы. Несколько дней его к Сталину не вызывали. Он пристально глядел в венецианское окно на укрытый снегом сад и отыгрывался на своих спутниках. Сталин присылал к Мао разных подчиненных, но все это были мелкие сошки, не уполномоченные вести деловые переговоры. Скорее, как сформулировал Сталин в разговоре с Молотовым, им была поставлена задача: выяснить, что представляет собой Мао, и понаблюдать за ним. Когда связной Ковалев доложил Сталину, что Мао огорчен и встревожен, Сталин ответил: «У нас сейчас много иностранных гостей. Не следует делать исключений для товарища Мао и обращаться с ним по-особому».

На самом же деле для товарища Мао сделали исключение и обращались с ним по-особому — плохо с ним обращались, — и уж точно, когда дело касалось «гостей». Мао жаждал познакомиться с коммунистическими лидерами из других стран, и они с не меньшим пылом хотели с ним встретиться — ведь он был человеком, который только что триумфально совершил то, что можно было назвать второй Октябрьской революцией. Однако Сталин надежно оградил Мао от встреч с кем бы то ни было, кроме бессмысленных бесед с посредственным венгерским лидером Матьяшем Ракоши. Мао просил встречи с руководителем Итальянской коммунистической партии Пальмиро Тольятти, но, как рассказал Мао итальянской коммунистической делегации (после смерти Сталина), «Сталин с помощью тысячи хитростей умудрился отказать мне в этом»[104].

Во время самого празднования, 21 декабря 1949 года, Мао держал себя в руках, и хроника запечатлела его бурно аплодирующим Сталину. Сталин со своей стороны проявлял к нему внимание, посадил в президиуме справа от себя, а газета «Правда» сообщила, что Мао был единственным из выступавших иностранцев, чью речь присутствующие выслушали стоя. На последовавшем за официальной частью концерте Мао встретили овацией, «равной которой в Большом театре, несомненно, никогда прежде не слышали», как отметил Ракоши, а публика скандировала: «Сталин, Мао Цзэдун!» Мао в ответ выкрикнул: «Да здравствует Сталин! Слава Сталину!»

На следующий день Мао потребовал встречи со Сталиным. «Я здесь не только ради дня рождения, — в гневе орал он Ковалеву. — Я приехал по делу!» В выражениях он не стеснялся: «Я что, приехал сюда жрать, ср… и спать?»

В этом трио естественных физиологических потребностей организма ни одна не обошлась без проблем. В отношении еды Мао выражал недовольство тем, что хозяева поставляли ему ненавистную мороженую рыбу. «Я буду есть только сырую рыбу, — заявил он обслуживающему персоналу. — А это бросьте им обратно!» Главной же проблемой было очищение организма, поскольку Мао не только страдал запорами, но и никак не мог приспособиться к унитазу, предпочитая сидеть на корточках. Ему не нравились ни мягкий русский матрац, ни подушки. «Как они на этом спят? — воскликнул он, тыча в пуховые подушки. — Голова проваливается!» И послал за собственной, набитой гречневой шелухой, а матрац велел заменить на деревянные доски.

Мао увиделся со Сталиным два дня спустя, 24 декабря 1949 года, однако Хозяин отказался обсуждать просьбы о строительстве китайской военной промышленности и говорил лишь о том, чего они не коснулись во время первой встречи: роли Мао в отношениях с другими коммунистическими партиями, такими как вьетнамская, японская и индийская. Прощупав территориальные аппетиты Мао, Сталин затаился на несколько дней, и пятьдесят шестой день рождения Мао 26 декабря 1949 года прошел незамеченным. Мао провел все эти дни взаперти на даче, разбираясь с домашними делами по телеграфу. Позже он сказал, что пытался дозвониться [до Сталина] на его квартиру, но ему сказали, что Сталина нет дома, и порекомендовали встретиться с Микояном. Все это глубоко его оскорбило. Несколько раз Сталин звонил Мао, но разговоры были короткими и бессодержательными. Мао отказался осматривать достопримечательности, сказав, что не испытывает к ним интереса и что приехал в Москву работать. Если работы нет, он предпочитает остаться на даче и спать. Мао был разочарован и разгневан; иногда он казался своим ближайшим помощникам «несчастным».

Похоже, Мао, чтобы заставить Сталина действовать, решил разыграть «западную карту». Он распустил слух — не только громкими разговорами в напичканной подслушивающими устройствами резиденции, — что готов иметь дело с Англией, Японией и Америкой. И вопреки тому, что он сказал Сталину но прибытии в Москву (что он не собирается спешить с получением дипломатического признания Англией), начались переговоры с Англией, закончившиеся тем, что 6 января 1950 года Лондон признал режим Мао. Английская пресса тем временем сообщила, что Сталин посадил Мао под домашний арест. «Утечку», вполне возможно, организовали люди Мао. «Вероятно», позже заявил Мао, политический поворот к Западу помог «изменить позицию Сталина», поскольку реальные переговоры «начались сразу после этого».

К 1 января 1950 года Сталин принял решение. 2 января «Правда» опубликовала «интервью» с Мао, которое, как с сарказмом вспоминал Мао годы спустя, Сталин «набросал для меня, словно был моим секретарем». Из подготовленного Сталиным текста следовало, что он готов подписать новый договор. Для Мао это означало, что Сталин решил обсудить ключевой вопрос: превращение Китая в могущественную военную державу. Для обстоятельных переговоров Мао вызвал из Пекина Чжоу Эньлая и руководителей основных отраслей промышленности и экономики, оговорив, что в целях безопасности Чжоу должен воспользоваться поездом, а не самолетом. Чжоу пришлось бы лететь русским самолетом, и Мао намекал, что предпринимает меры предосторожности.

Однако Мао не собирался прощать то, как с ним обошлись, и возможность поддеть Сталина представилась очень скоро. 12 января 1950 года госсекретарь США Дин Ачесон произнес речь в Национальном пресс-клубе в Вашингтоне, приуроченную к затянувшемуся пребыванию Мао в Москве. Он обвинил Россию в «отделении северных провинций Китая… и… присоединении их к Советскому Союзу», уточнив, что этот процесс «завершен» во Внешней Монголии, «почти завершен» в Маньчжурии и идет полным ходом во Внутренней Монголии и Синьцзяне. Сталин послал своего незаменимого помощника Молотова передать Мао, что он должен опровергнуть эти обвинения через министерство иностранных дел Китая, а Монголия и Россия поступят так же. Мао согласился, но вместо опровержения от министерства иностранных дел написал текст от имени своего пресс-секретаря, весьма незначительной в политическом отношении персоны. В опровержении формально независимая Внешняя Монголия упоминалась в одном ряду с китайскими провинциями; подразумевалось, что Китай не признает фактическую аннексию этой территории Россией.

21 января 1949 года статья появилась в главной газете Мао «Жэньминь жибао». Тем же вечером Сталин вызвал Мао в Кремль, где тому задали хорошую головомойку; среди прочих прозвучало обвинение в том, что в Китае появляется собственный Тито. Обвинения в основном озвучивал преданный лакей Молотов в присутствии Берии. Сталин настоял на том, чтобы словесная экзекуция проводилась перед лицом Чжоу Эньлая, прибывшего накануне. Хотя Чжоу Эньлай был при Мао кем-то вроде евнуха и из всех своих соратников Мао стеснялся его меньше всех, он все равно смертельно побледнел.

После нагоняя Сталин пригласил Мао и Чжоу на свою дачу на обед. Сталин понимал, что у Мао нет оснований претендовать на Внешнюю Монголию, поскольку Пекин официально признал ее независимость в октябре 1949 года. Непокорность, проявленная Мао в случае с Ачесоном, была больше демонстрацией негодования, чем политическим заявлением (хотя Сталин все же потребовал официального обмена нотами, касающимися статуса Монголии). По дороге на дачу Сталин и переводчик Мао Ши Чжэ занимали откидные сиденья, а Мао и Чжоу — основные. В автомобиле, как вспоминал Ши Чжэ, все хранили молчание, и атмосфера была напряженной, словно в воздухе был разлит жидкий свинец.

«Чтобы ослабить напряжение, я немного поболтал со Сталиным, а затем спросил его: «Разве вы не обещали посетить нашу делегацию?»

Он сразу же ответил: «Да, и не забыл об этом обещании».

Сталин еще не закончил фразу, когда председатель Мао спросил меня: «О чем ты с ним говорил? Не вздумай приглашать его к нам».

Я немедленно признался, что именно об этом говорил со Сталиным.

Председатель Мао сказал: «Возьми свои слова назад. Никаких приглашений».

…Снова воцарилось молчание. Еще более тягостное, чем прежде, словно в воздух налили еще больше расплавленного свинца. Так мы ехали полчаса.

…Обед прошел столь же сдержанно и скучно… Председатель молчал, он не обронил ни слова.

Чтобы нарушить молчание, Сталин встал, включил граммофон.

…Хотя три или четыре человека по очереди пытались вытащить председателя Мао потанцевать, им это не удалось… Все это оставило очень неприятное впечатление…»

14 февраля 1950 года обе заинтересованных стороны наконец подписали новый договор. Опубликованный текст был формальностью. Суть договора состояла в секретных приложениях. Подтверждался запрошенный Китаем заем в 300 миллионов американских долларов, правда растянутый на пять лет, а из транша первого года Китай фактически получил одну треть (20 миллионов американских долларов) на основании погашения долга за предыдущие «закупки». Весь заем предназначался на военные поставки из России (в ближнем кругу Мао его называли «военным займом»). Половина всего займа, 15 миллионов американских долларов, ассигновалась на военный флот. Сталин дал добро на 50 крупномасштабных промышленных проектов — гораздо меньше, чем хотел Мао.

В обмен Мао согласился на вхождение Маньчжурии и Синьцзяна в сферы советского влияния, СССР получал эксклюзивный доступ к их промышленной, финансовой и коммерческой деятельности. Поскольку два этих огромных региона были основными территориями, богатыми залежами пригодных к разработке полезных ископаемых, Мао на деле подписывал отказ от самого ценного достояния Китая. В беседах со своими приближенными Мао называл эти две провинции «колониями». Американцам же десятилетия спустя он сказал, что русские «присвоили половину Синьцзяна. И обозначили это как сферу влияния. И Маньчжурию (sic!) они гоже обозначили сферой влияния». Мао на четырнадцать лет отдал СССР монополию на все китайские «излишки» вольфрама, олова и сурьмы, тем самым в середине 60-х годов лишив Китай возможности продавать около 90 процентов реализуемых сырьевых ресурсов на мировом рынке.

В 1989 году постмаоистский лидер Дэн Сяопин сказал российскому лидеру Михаилу Горбачеву: «Из всех иностранных держав, оккупировавших, эксплуатировавших и порабощавших Китай со времени «опиумной войны» (в 1843 году), наибольший ущерб нанесла Япония; но в конечном счете страной, извлекшей максимальную выгоду из Китая, была царская Россия, включая (sic!) в определенный период Советский Союз…» Дэн безусловно имел в виду этот договор.

Мао ни перед чем не остановился, чтобы скрыть свои колоссальные уступки по договору. Вычитывая черновик заявления, он тщательно вычеркнул все определения типа «дополнительные соглашения» и «приложения», которые могли дать повод подозревать существование этих секретных документов. Вычеркнутое он помечал так: «Исключительно важно, исключительно важно!»[105]

По настоянию Сталина Китай не только платил огромные зарплаты советским специалистам в Китае, предоставил широкие привилегии им и их семьям, но и вынужден был выплачивать компенсации советским предприятиям за потерю специалистов, выехавших в Китай. Однако более всего Мао старался скрыть тот факт, что он вывел советских граждан из-под юрисдикции Китая. Именно этот пункт КПК всегда считала воплощением «унижения от империалистов», а теперь сам же Мао тайно утвердил его.

Мао хотел достойно завершить свою поездку, а потому попросил Сталина, не посещавшего приемов вне стен Кремля, присутствовать на банкете, который он решил устроить в гостинице «Метрополь» вечером после подписания договора: «Мы очень надеемся, что вы заглянете ненадолго. Можете покинуть банкет в любой момент…» Сталин решил подарить Мао этот момент славы. Когда в десять часов вечера Сталин появился с собственной бутылкой вина, изумленные гости бурно встретили вождя.

Однако Сталин приехал не просто продемонстрировать расположение к Мао. Ему требовалось кое-что передать. В своем тосте он вспомнил югославского лидера Тито, которого недавно вычеркнул из коммунистического лагеря. Любая коммунистическая страна, которая пошла своим путем, многозначительно заметил Сталин, плохо кончит и непременно вернется в наши ряды под руководством другого лидера. Недвусмысленное предупреждение, и оно было бы еще более грозным, если бы были известны планы Сталина убить Тито.

Но ничто не могло умерить амбиций Мао. На церемонии подписания договора, когда все фотографировались, малорослый Сталин сделал шаг вперед. Позже Мао с улыбкой сказал своему окружению: «Он хотел выглядеть таким же высоким, как я!» (Рост Мао был метр восемьдесят сантиметров.)

Мао стремился воплотить мечту: сделать свою базу, Китай, сверхдержавой. Сталин был полон не меньшей решимости помешать осуществлению его честолюбивых замыслов. Мао понимал, что в обмен на огромные уступки он относительно мало получил от Сталина. То, что Сталин дал ему, не могло даже заложить фундамент военной машины мирового уровня. Мао собирался найти другие пути добиться от Сталина большего.

Глава 34 Почему Мао и Сталин развязали корейскую войну (1949–1950 гг.; возраст 55–56 лет)

Сталин признавал, что у Мао есть и энергия, и ресурсы, особенно людские ресурсы, для того, чтобы значительно расширить границы коммунизма в Азии. Не желая подрывать собственную власть, Сталин принял решение не создавать азиатский Коминформ, который снабдил бы китайского лидера официальной паназиатской структурой, а вместо этого выделять Мао отдельные страны таким образом, чтобы он, Сталин, оставался главным хозяином. На второй встрече во время визита Мао в Москву Сталин поручил ему присматривать за Вьетнамом.

До тех пор Сталин мало интересовался Вьетнамом. В 1945 году, когда лидер вьетнамских коммунистов Хо Ши Мин поднял восстание против французского колониального режима и объявил о создании Временного правительства, Москва даже не побеспокоилась ответить на его телеграммы. Но, даже не доверяя Хо до конца, Сталин радикально изменил свое отношение к нему, как только Мао пришел к власти и китайские войска подошли к границе Вьетнама в конце 1949 года. 30 января 1950 года, когда Мао находился в Москве, Сталин признал режим Хо через несколько дней после того, как это сделал Мао. Отсутствие общей границы с Вьетнамом мешало Сталину командовать им, тогда как Китай мог поставлять оружие, товары и инструкторов через свою границу с Вьетнамом (и Лаосом). Поручив опеку Вьетнама Мао, Сталин получил возможность проникнуть во Вьетнам и порадовал Мао, в то же время переложив на Китай огромные расходы по поддержке индокитайских повстанцев.

Мао и прежде пытался взять вьетнамцев под свою опеку. Хо жил в Китае более десяти лет, включая яньаньский период, и бегло говорил по-китайски. Мао тренировал, финансировал и вооружал вьетнамцев, но, когда, получив контроль над границей с Вьетнамом, в конце 1949 года разработал план послать в страну китайские войска, Сталин велел ему притормозить. Сталин хотел сначала захватить все бразды правления.

Хо Ши Мина через Пекин привезли в Москву, подгадав его неожиданное появление к прощальному обеду, который Сталин дал в честь Мао в Кремле 16 февраля 1949 года. Сталин сообщил Хо, что помощь Вьетнаму и все расходы на нее возложены на Китай. Хо стал единственным иностранным коммунистическим лидером, с которым Мао в той поездке дозволили провести настоящие переговоры. Оба они вернулись в Китай одним и тем же поездом, который сопровождали два других. Впереди шел эшелон с советскими летчиками, направляющимися защищать Шанхай и прибрежные китайские города, а позади — эшелон с Миг-15С.

Теперь Мао лично отвечал за все, что происходило во Вьетнаме, — от большой стратегии до деталей военных операций. Первая задача состояла в том, чтобы связать базу вьетнамских коммунистов с Китаем, как это было у КПК с СССР в 1945–1946 годах. На территории Китая уже в августе 1950 года было закончено строительство шоссе к границе. Это позволило вьетнамцам в течение двух месяцев выиграть ряд решающих сражений — вошедших в историю как приграничная операция, — в результате которых французская армия потеряла контроль над границей с Китаем. И во Вьетнам хлынула помощь из Китая. 19 августа 1950 года Мао сообщил сталинскому эмиссару Павлу Юдину о том, что собирается подготовить 60–70 тысяч вьетнамских солдат. Именно благодаря крепкому тылу и поставкам из Китая вьетнамцы могли сражаться двадцать пять лет и победить сначала французов, а затем американцев.

Большую часть того периода тяжесть военных поставок в Индокитай почти полностью лежала на плечах Китая и не приносила Мао никакой пользы. Когда первый эмиссар Французской компартии прибыл во Вьетнам и предложил помощь французских коммунистов, Лю Шаоци сказал Хо Ши Мину: «Не тратьте время попусту. Не связывайтесь с медицинской помощью. Это можем сделать мы. В конце концов, китайцев 600 миллионов…»

Очень скоро Мао предпринял попытку «маоизировать» своего клиента, навязав в 1950 году ненавистную земельную реформу, в ходе которой китайские советники даже председательствовали на судах по сфабрикованным обвинениям, приговаривавшим вьетнамцев к смерти в их собственной стране. «Выдающийся поэт» Вьетнама То Хыу воспел роль Мао в на удивление откровенных виршах:

Несмотря на то что некоторые вьетнамские руководители энергично-возражали против навязанной Мао земельной реформы, Хо Ши Мин оказал очень слабое и запоздалое сопротивление попыткам превратить вьетнамскую революцию в двойник китайской.

С сентября по октябрь 1950 года Мао уделял меньше внимания военным операциям во Вьетнаме, сосредоточившись на гораздо более масштабной войне на другом клочке земли, который Сталин ему выделил, — в Корее.

Корея, в начале века аннексированная Японией, была в 1945 году разделена посередине, вдоль 38-й параллели. В конце Второй мировой войны СССР оккупировал северную половину, а США — южную. После предоставления официальной независимости в 1948 году Северной Кореей стал управлять коммунистический диктатор Ким Ир Сен. В марте 1949 года, когда маоистские армии были близки к победе, Ким приехал в Москву, надеясь убедить Сталина помочь ему захватить Юг. Сталин сказал «нет», поскольку не хотел конфронтации с Америкой. Тогда Ким обратился к Мао и месяц спустя послал заместителя министра обороны в Китай. Мао дал Киму твердое обещание, сказав, что рад помочь, но придется подождать, пока он захватит весь Китай. «Было бы гораздо лучше, если бы правительство Северной Кореи начало крупномасштабное наступление на Юг в первой половине 1950 года, — сказал Мао, многозначительно добавив: — Если возникнет необходимость, мы тайком предоставим вам китайских солдат». У корейцев и китайцев черные волосы, пояснил Мао, американцы их не различат, они ничего не заметят.

Мао поощрил Пхеньян вторгнуться в Южную Корею и помериться силами с США и добровольно предложил китайскую живую силу — еще в мае 1949 года. На том этапе он говорил о тайной отправке китайских войск под видом корейцев, а не об открытом столкновении Китая с Америкой. Однако во время визита в СССР Мао передумал. Он решил бороться с Америкой открыто, ибо только с помощью такой войны мог вырвать у Сталина все необходимое для создания собственной военной машины мирового уровня. Задумка Мао вылилась в сделку: китайские солдаты будут сражаться с американцами за Сталина в обмен на советские технологии и снаряжение.

Сталин получал доклады о страстном стремлении Мао начать войну в Корее как от своего посла в Корее, так и от связного с Мао. В свете вновь открывшихся обстоятельств Сталин начал пересматривать свой отказ Киму, желавшему оккупировать Юг.

Ким побудил Сталина к действию. 19 января 1950 года советский посол в Пхеньяне Терентий Штыков доложил, что Ким взволнованно сказал ему: «Теперь, когда Китай заканчивает свое освобождение, на очереди стоит освобождение корейского народа на юге страны». Ким считает, что ему «нужно вновь побывать у товарища Сталина и получить указание и разрешение на наступательные действия…». Ким добавил, что, если нет возможности встретиться с товарищем Сталиным сейчас, он попытается встретиться с Мао. Он особенно подчеркнул, что Мао пообещал оказать ему помощь после завершения войны в Китае. Разыгрывая «карту Мао», Ким сказал Штыкову, что у него есть и другие вопросы к Мао Цзэдуну, особенно вопрос об организации Восточного бюро Коминформа (и никакого упоминания о необходимости разговора на эту тему со Сталиным). То есть Ким сообщал Сталину, что Мао жаждет оказать ему военную помощь и что если Сталин не намерен поддержать вторжение, то он (Ким) обратится к Мао напрямую и будет ему подчиняться.

Одиннадцать дней спустя, 30 января 1950 года, Сталин телеграфировал Штыкову передать Киму, что «я готов помочь ему в этом деле». Это первое документированное свидетельство согласия Сталина на начало войны в Корее. Он изменил свою позицию из-за Мао, обладавшего решающим преимуществом — неисчерпаемыми людскими ресурсами. Когда через два месяца Ким приехал в Москву, Сталин заявил, что международная обстановка «изменилась достаточно для того, чтобы предпринять более активные меры для объединения Кореи». Далее он ясно дал понять: это произошло потому, что китайцы теперь могут уделить больше внимания корейскому вопросу. Остается одно жизненно важное условие — поддержка Пекина в этой войне. Ким «должен положиться на Мао, который прекрасно разбирается в азиатских делах[106].

Война в Корее с участием китайцев и корейцев дала бы Советскому Союзу неисчислимые преимущества: проверку в полевых условиях собственного нового оружия, особенно реактивных Мигов, американских технологий и доступ к некоторым из них, а также ценную информацию о США. И Китай, и Корея всецело зависели бы от советского оружия, так что Сталин мог точно регулировать степень участия СССР. Более того, он мог опытным путем проверить, как далеко способна зайти Америка в войне против коммунистического лагеря.

Однако для Сталина главная привлекательность войны в Корее состояла в том, что многочисленные китайцы, коих Мао жаждал использовать, могли отвлечь на себя столько американских войск, что баланс сил мог измениться в пользу Сталина и он осуществил бы свои планы. А в его планы входил захват европейских стран, среди них Германия, Испания и Италия. Одним из сценариев, обсуждаемых Сталиным во время корейской войны, была воздушная атака на американский флот в международных водах между Японией и Кореей (по пути в Инчхон в сентябре 1950 года). В действительности 5 октября 1950 года Сталин сказал Мао, что данный период открывает уникальные и скоротечные возможности, поскольку две крупных капиталистических страны, Германия и Япония, сошли со сцены как военные державы. Обсуждая вероятность третьей мировой войны, Сталин сказал: «Должны ли мы этого бояться? По моему мнению, не должны… Если война неизбежна, пусть она начнется сейчас, а не через несколько лет…»[107]

Мао неоднократно напоминал Сталину о своих возможностях, дабы подчеркнуть свою полезность. 1 июля 1950 года, через неделю после того, как северяне вторглись в Южную Корею, и задолго до того, как туда вошли китайские войска, он велел Чжоу передать русскому послу: «Теперь стране следует энергично наращивать авиацию и флот», многозначительно добавив лично для Сталина: «Дабы нанести сокрушительный удар… вооруженным силам США». 19 августа 1950 года Мао сам сказал сталинскому эмиссару Юдину, что Америка может прислать от тридцати до сорока дивизий, но китайские войска всех их «перемелют». То же самое он повторил Юдину неделю спустя. 1 марта 1951 года в послании Сталину он несколькими бросающими в дрожь словами подвел итог своему плану корейской войны: «Вести ее несколько лет, истребляя сотни тысяч американцев».

Поскольку Мао готов был предоставить солдат, Сталин, безусловно, хотел войны с Западом в Корее. Когда 25 июня 1950 года Ким вторгся в Южную Корею, Совет Безопасности ООН быстро провел резолюцию, обязывающую войска ООН поддержать Юг. Посол Сталина в ООН Яков Малик бойкотировал работу Совета с января, якобы из-за того, что Тайвань занимал в нем место КНР. Все ждали, что Малик, не покинувший Нью-Йорк, вернется в зал заседаний и наложит на резолюцию вето, но этого не произошло. Малик действительно запросил разрешения вернуться в Совет Безопасности, но Сталин позвонил ему и приказал не возвращаться. Отказ СССР наложить вето на резолюцию озадачил наблюдателей, поскольку вроде бы был упущен случай заблокировать вовлечение Запада в корейскую войну. Однако если Сталин решил не пользоваться своим вето, то только по одной причине: он не хотел, чтобы западные войска остались в стороне. Он хотел видеть их в Корее, где, благодаря ошеломляющему перевесу в живой силе, Мао действительно мог бы их «перемолоть».

Теперь Сталин был заинтересован в том, чтобы подчинившийся ему Мао взял под шефство Кима, но, однако, этот случай сильно отличался от ситуации с Вьетнамом. Из-за непредсказуемых последствий схватки с США Сталину понадобилась дополнительная власть. Ему необходима была полная уверенность в том, чтобы до перехода в руки Мао Ким ясно понял: абсолютный глава — он, Сталин. Поэтому, несмотря на то что 30 января 1950 года, когда Сталин дал Киму согласие на развязывание войны, а Мао находился в Москве, Сталин ни словом не обмолвился об этом Мао и приказал Киму китайцев не информировать. Сталин вызвал Кима в Москву только в конце марта 1950 года, после отъезда Мао. Сталин детально проработал с Кимом военные планы, а на последней встрече в апреле 1950 года предупредил Кима: «Если вы получите в зубы, я и пальцем не пошевелю. Всю помощь вам придется просить у Мао». С этим дружеским напутствием Ким был передан под опеку Мао.

13 мая 1950 года русский самолет доставил Кима в Пекин. Ким сразу отправился к Мао объявить, что Сталин дал добро. В половине двенадцатого ночи Чжоу отправили к советскому послу Рощину за подтверждением. Наутро пришло высокопарное послание от Сталина: «Северная Корея может переходить к активным действиям; однако этот вопрос следует обсудить… лично с товарищем Мао». На следующий день (15 мая) Мао пообещал Киму полную поддержку: «Если американцы примут участие… [Китай] поможет Северной Корее собственными войсками». Мао изо всех сил пытался исключить участие русских войск: «Поскольку Советский Союз связан с Америкой демаркационным соглашением по 38-й параллели [разделяющей Корею], [ему] было бы «неловко» принимать участие в военных действиях, но Китай такими обязательствами не связан, а потому может оказать северянам полную поддержку». Мао предложил сразу же развернуть войска на корейской границе.

Мао одобрил план Кима — Сталина, и 16 мая 1950 года Сталин прислал телеграфом свое согласие. 25 июня 1950 года северокорейская армия перешла через 38-ю параллель. Похоже, Мао не сообщили о точной дате наступления. Ким не хотел привлекать китайские войска, пока не возникнет крайняя необходимость. Сталин тоже собирался привлечь китайцев, только когда Америка введет в бой большое количество войск, чтобы было что «истреблять».

Трумэн мгновенно отреагировал на вторжение. Через два дня, 27 июня 1950 года, он объявил, что посылает воздушные и военно-морские войска в Корею и увеличивает размеры помощи французам в Индокитае. Более того, он круто изменил политику «невмешательства» по отношению к Тайваню. Именно благодаря этим новым обязательствам США ни Мао, ни его преемники так и не смогли захватить Тайвань.

В начале августа 1950 года северные корейцы оккупировали 90 процентов Южной Кореи, но США послали хорошо вооруженные подкрепления, и 15 сентября 1950 года войска высадились в Инчхоне, чуть ниже 38-й параллели, отрезав северокорейскую армию, находившуюся в Южной Корее, и развернувшись для наступления на Северную. 29 сентября Ким послал Сталину призыв о помощи, умоляя выделить китайские «добровольческие части».

1 октября 1950 года Сталин подал Мао сигнал к активным действиям и бесстыдно снял с себя всякую ответственность за поражение: «Я нахожусь далеко от Москвы на отдыхе и несколько оторван от событий в Корее…» После этой наглой лжи он перешел к главному: «Думаю, что, если… вы сочтете возможным послать войска на помощь корейцам, вам следует выдвинуть к 38-й параллели по меньшей мере 5–6 дивизий… Их можно будет назвать добровольцами…»

Мао бросился выполнять распоряжение. В два часа ночи 2 октября он отдал приказ войскам, уже выдвинутым к корейской границе: «Быть готовыми к приказу в любой момент войти в Корею…»

Нищий, измученный Китай стоял на грани войны с США. Кажется, только сейчас, в начале октября 1950 года, Мао собрал высший орган страны, Политбюро, чтобы обсудить этот важнейший вопрос. Политбюро не было командой для принятия важных решений, а лишь служило резонатором Мао. В этом же случае он специально провоцировал различные мнения, ведь война с Америкой грозила тяжелейшими последствиями. Почти все его соратники решительно выступили против вторжения в Корею, включая и человека номер два в Китае Лю Шаоци, и номинального главнокомандующего Чжу Дэ. Красноречивее всех других оппонентов был Линь Бяо. Чжоу Эньлай занял осторожную, двусмысленную позицию. Позже Мао сказал, что вторжение в Корею было «решением полутора человек»: «один» — он сам и «половина» — Чжоу. На заседании были озвучены огромные проблемы: полное превосходство США в воздухе и превосходство в артиллерии примерно 40:1; вероятность того, что при вмешательстве Китая Америка разбомбит большие китайские города и разрушит его промышленную базу; Америка может сбросить на Китай атомные бомбы.

Сам Мао терял сон, размышляя над этими вопросами. Ему нужен был жизнеспособный Китай как база для удовлетворения его более широких амбиций. И все же он решил сделать ставку на то, что Америка не станет переносить военные действия на территорию Китая. Русские военно-воздушные силы могли защитить китайские города и промышленные районы от американских бомбардировок. А что касается атомных бомб, он нутром чуял, что международное общественное мнение этого не допустит, особенно после того, как Трумэн уже сбросил две бомбы на азиатскую страну. Правда, лично для себя Мао предпринял меры предосторожности. В период корейской войны он в основном скрывался в сверхсекретной военизированной резиденции Юйцюаньшань, оборудованной отличными бомбоубежищами.

Мао был убежден в том, что Америка не сможет победить его по одной элементарной причине — благодаря миллионам не представлявших для него ценности китайцев, включая и тех, от кого он давно стремился избавиться. В действительности война предоставляла ему отличный шанс послать в бой и обречь на уничтожение бывшие войска националистов. Эти люди на последних этапах гражданской войны сдавались целыми соединениями, и Мао осознанно решил послать их в Корею как основное ядро китайских войск. На тот случай, если войска ООН не справятся с их уничтожением, в тылу отступавших ждали специальные карательные отряды.

Мао знал, что Америка просто не в состоянии конкурировать с ним в решимости жертвовать жизнью своих солдат. Он был готов рискнуть всем, потому что схватка китайских войск с американскими была единственной возможностью выцарапать у Сталина все необходимое для того, чтобы сделать Китай военной державой мирового уровня.

2 октября 1950 года Мао лично написал текст телеграммы Сталину, принимая на себя обязательство послать китайскую армию в Корею. А составив черновик, похоже, задумался. В своем рвении вторгнуться в Корею он позабыл проинформировать Сталина о своих проблемах, обыграть их и набить себе цену. Поэтому он не стал спешить с отправкой этой телеграммы, а послал совсем другую о том, что китайское вторжение «может вызвать чрезвычайно серьезные последствия… Многие товарищи… считают необходимым соблюдать осторожность. Поэтому лучше… воздержаться от введения войск…» Однако Мао не забыл оставить щелочку: «Окончательное решение пока не принято. Мы хотим проконсультироваться с вами».

В то же время Мао подготовил почву для вторжения в Корею надуманным «честным предупреждением» США. С этой целью Чжоу Эньлай искусно разыграл спектакль: посреди ночи 3 октября 1950 года разбудил индийского посла и сообщил ему: «мы вмешаемся», если американские войска перейдут 38-ю параллель. Выбор этого окольного пути, использование посла, имеющего минимальный вес в западном мире, когда гораздо проще было бы сделать официальное заявление, наводит на мысль о том, что Мао хотел, чтобы его «предупреждение» проигнорировали. Таким образом он мог вторгнуться в Корею, заявив, что действовал в целях самообороны.

К 5 октября 1950 года, когда войска ООН уже входили в Северную Корею, Сталин выказывал нетерпение. В тот же день он ответил на телеграмму Мао от 2 октября, в которой тот говорил о том, что может остаться в стороне. Сталин напомнил, что Мао связал себя обязательствами: «Я счел возможным обратиться к вам по поводу пяти-шести китайских добровольческих дивизий, поскольку хорошо осведомлен о ряде заявлений высокопоставленных китайских товарищей [то есть вас] относительно их готовности передислоцировать несколько армий для поддержки корейских товарищей…»

Сталин грозно отозвался о «политике пассивного выжидания», которая, по его мнению, будет стоить Мао Тайваня. Мао прежде использовал Тайвань как аргумент в попытках убедить Сталина помочь ему в строительстве авиации и военного флота. Сталин теперь говорил Мао, что тот ничего не получит, если уклонится от своей миссии в Корее.

На самом деле Мао и не пытался уклониться. Он просто набивал себе цену. К тому времени, когда пришел ответ Сталина, Мао уже назначил главнокомандующим китайскими войсками, намеченными для отправки в Корею, Пэн Дэхуая. Мао продвигался в собственном темпе. 8 октября 1950 года, приказав своим войскам переименоваться в «китайских народных добровольцев», он телеграфировал Киму: «Мы решили отправить в Корею вам на помощь добровольцев». Он также отправил Чжоу Эньлая и Линь Бяо к Сталину договориться о поставках вооружения. С дороги Линь послал Мао длинную телеграмму, убеждая его отказаться от вторжения в Корею. Мао потому и выбрал Линь Бяо, ярого противника интервенции, чтобы поразить Сталина военными трудностями, ожидающими Китай, и таким образом выжать из Хозяина максимум возможного.

Чжоу и Линь приехали на черноморскую дачу Сталина 10 октября и проговорили всю ночь до пяти часов утра. Сталин пообещал им «самолеты, артиллерию, танки и другое вооружение». Чжоу даже не упомянул о вознаграждении, но Сталин вдруг ни с того ни с сего заговорил о ключевом условии: воздушном прикрытии китайских войск. Сталин обещал это (дивизию реактивных истребителей — 124 единицы для прикрытия [китайских] войск) еще 13 июля 1950 года, но теперь вдруг заявил, что самолеты будут готовы только через два месяца.

Без воздушного щита китайские войска стали бы легко поражаемыми целями. Чжоу и Линь Бяо настаивали на необходимости воздушного прикрытия, и переговоры зашли в тупик. Сталин телеграфировал Мао указание не вступать в войну.

Мао блефовал, Сталин, как позже вспоминал Мао, отреагировал на это так: «Забудьте!» Мао тут же сдался. «С воздушным прикрытием Советского Союза или без него, — ответил он, — мы начнем». Эта война была Мао необходима. 13 октября 1950 года он телеграфировал Чжоу: «Мы должны вступить в войну. Мы должны вступить в войну…» Получив эту телеграмму, Чжоу схватился за голову. В тот же день Мао сообщил советскому послу, что Китай вводит войска в Корею лишь в надежде, что русское воздушное прикрытие прибудет, «как только это станет возможным, но не позже чем через два месяца», то есть по графику Сталина.

Вот так, из-за мировых устремлений двух коммунистических тиранов, Сталина и Мао, а также несколько более скромных амбиций Кима, 19 октября 1950 года Китай был ввергнут в ад корейской войны.

Глава 35 Мао извлекает выгоду из Корейской войны (1950–1953 гг.; возраст 56–59 лет)

Когда в октябре 1950 года китайские войска вошли в Корею, северные корейцы отступали. Два месяца спустя армия Мао вытеснила войска ООН из Северной Кореи и восстановила диктатуру Ким Ир Сена. Однако к тому времени Ким потерял всю свою военную мощь; его армия уменьшилась до 75 тысяч человек и была в шесть раз меньше войск Мао в Корее, насчитывавших 450 тысяч человек. 7 декабря 1950 года, через день после того, как китайцы отвоевали северную столицу Пхеньян, Ким передал им командование. Китайский главнокомандующий Пэн Дэхуай отправил Мао телеграмму: «Ким согласился… в будущем не вмешиваться в вопросы военного командования». Пэна назначили начальником объединенного китайско-корейского штаба. Мао взял на себя войну Кима.

Пэн хотел остановиться севернее 38-й параллели, первоначальной границы между Северной и Южной Кореями, но Мао отказал ему. Пэн объяснял, что коммуникации слишком растянуты, слишком уязвимы для бомбардировок: «Мы не сможем снабжать наши войска ни продовольствием, ни вооружением, ни обувью, ни топливом, ни солью… Главная проблема — отсутствие воздушного прикрытия и надежного железнодорожного сообщения; не успеваем мы отремонтировать пути, как их снова бомбят…» Мао настаивал. Он не желал приостанавливать бои, пока не получит от Сталина максимально возможное. «Вы должны пересечь 38-ю параллель», — приказал он Пэну 13 декабря 1950 года. В начале января 1951 года китайцы взяли Сеул, столицу Южной Кореи, оказавшись в итоге в 100 километрах к югу от 38-й параллели.

Военные успехи китайцев сильно подняли престиж Мао в глазах Сталина; он послал Мао такие поздравления, каких Мао не дождался, даже когда триумфально завладел всем Китаем. Сталин особенно подчеркивал тот факт, что победы одержаны над «американскими войсками».

Мао нанес США страшный психологический удар. 15 декабря 1950 года Трумэн объявил по радио чрезвычайное положение, чего не случалось ни в период Второй мировой войны, ни позже, во время вьетнамской войны. Самым трагическим тоном, будто предвещая конец света, он сказал американскому народу: «Наши дома, наша нация… в огромной опасности». В жутких погодных условиях, при температуре воздуха ниже нуля, при пронизывающих ледяных ветрах китайцы за несколько недель отогнали американцев примерно на 200 километров. Госсекретарь США Дин Ачесон назвал это поражение «самым серьезным» поражением американских войск за столетие.

Китайцы платили за свои победы страшную цену. 19 декабря Пэн доложил Мао: «Температура упала до минус тридцати по Цельсию. Солдаты истощены, у многих обморожены ноги, а им приходится спать на земле… Большинство солдат не получили курток и утепленной обуви. Их ватники и одеяла сожжены напалмом. Многие до сих пор ходят в тонких хлопчатобумажных башмаках, а некоторые даже босиком…»

«Какими будут наши потери, невозможно даже представить», — предупредил Пэн. 2 января 1951 года начальник тыла и снабжения китайцев сказал русским, что от холода погибли целые соединения. У многих «добровольцев» от недоедания развилась куриная (ночная) слепота. Из штаба ответили: «Собирайте сосновые иголки и варите из них суп. Ешьте живые личинки для обеспечения витаминами и протеином».

Китайцы применяли «тактику человеческой волны» (жэньхай чжань-шу), используя свое единственное преимущество — численное превосходство. Британский актер Майкл Кейн, мобилизованный на войну, рассказал нам, что пошел в армию, полный симпатий к коммунизму, поскольку происходил из бедной семьи. Однако личный опыт отвратил его от коммунизма навсегда. Китайские солдаты шли в атаку волна за волной, пока у западных армий не заканчивались патроны, и Майкл задумался: «Если им наплевать на жизнь своих людей, то неужели они станут заботиться о моей?»

Китайское наступление вскоре захлебнулось. 25 января 1951 года войска ООН пошли в контрнаступление и ситуация коренным образом изменилась. Китайцы несли тяжелейшие потери. 21 февраля 1951 года Пэн прибыл в Пекин, чтобы лично рассказать Мао о «серьезных трудностях» и «масштабных неоправданных потерях». Из аэропорта он примчался в Чжунцаньхай, где узнал, что Мао находится в Юйцюаньшани в своем бункере. Когда Пэн добрался туда, ему сказали, что у Мао послеобеденный отдых, но Пэн пробился сквозь охрану и ворвался в спальню Мао (практически оскорбление величества). Мао дал Пэну высказаться, а затем заявил, что беспокоиться не о чем и следует готовиться к длительной войне: «Не пытайтесь добиться скорой победы».

Мао обрисовал свою «общую стратегию» в телеграмме Сталину 1 марта 1951 года. Начиналась она так: «Мы не позволим врагу покинуть Корею, не истребив огромные массы солдат…» Затем он рассказал Сталину, что для изматывания американцев собирается использовать свои неисчерпаемые ресурсы живой силы. Китайская армия, докладывал Мао (и это было правдой), уже потеряла более 100 тысяч человек, а в этом и следующем году ожидаются потери по 300 тысяч человек. Но можно не беспокоиться, поскольку он, мол, уже восполнил потери 120 тысяч свежих войск и пошлет еще 300 тысяч для возмещения будущих потерь. В заключение Мао заявил, что готов настаивать на затяжной войне, в течение нескольких лет истребляя сотни тысяч американцев, и тем заставить их уйти. Мао напоминал Сталину, что может серьезно ослабить Америку[108], однако Сталин должен помочь ему построить первоклассную армию и военную промышленность.

Мао начал продвигаться к своей главной цели с того самого момента, как Китай вступил в войну в октябре 1950 года. В том же месяце китайского главнокомандующего флотом послали в Россию просить помощи в строительстве военного флота. За ним в декабре 1950 года последовала высокопоставленная делегация от военно-воздушных сил, и ей удалось добиться значительного успеха. 19 февраля 1951 года Москва одобрила проект договора на строительство в Китае заводов для ремонта и обслуживания самолетов, поскольку многим из уже существующих был нанесен ущерб, и требовалось современное ремонтное оборудование. По китайскому плану эти ремонтные заводы должны были быть превращены в авиазаводы. К концу войны в Китае, очень бедной стране, были третьи по величине военно-воздушные силы в мире — более 3 тысяч самолетов, включая современные Миги. Заводы должны были выпускать 3600 истребителей ежегодно (слишком оптимистичные ожидания, как оказалось) уже через три — пять лет. Даже начались дискуссии по производству бомбардировщиков.

Сразу же после договоренности по самолетам в начале 1951 года — и после того, как Сталин одобрил план Мао — за «несколько лет разгромить сотни тысяч американских войск», — Мао поднял ставки, попросив чертежи всего вооружения, которое китайцы использовали в Корее, и помощи русских в строительстве заводов по его производству, а также такое количество оружия, чтобы вооружить не менее шестидесяти дивизий. Вести переговоры на эту тему Мао отправил в Россию своего начальника штаба.

Хотя Сталин хотел, чтобы Китай вел за него войну, и с радостью продал бы Мао оружие для шестидесяти дивизий, он не собирался обеспечивать его развитой военной промышленностью, так что китайская делегация застряла в России на долгие месяцы. Мао приказал своему начальнику штаба не отступать, и в октябре 1950 года русские неохотно согласились передать технологии для производства семи видов стрелкового оружия, включая пулеметы, но остальные предложения отклонили.

К тому моменту война длилась уже год. Американские бомбы разрушали Северную Корею. Ким понимал, что, вполне вероятно, вскоре будет править пустыней, к тому же гораздо меньшей, чем его прежние владения. Он уже хотел закончить войну. 3 июня 1951 года Ким тайком отправился в Китай, чтобы обсудить начало переговоров с США. Поскольку Мао к своей цели так и не приблизился, он вовсе не был заинтересован в окончании войны. На самом деле он только что приказал китайским войскам втянуть войска ООН еще глубже в Северную Корею: «чем дальше на север, тем лучше», при условии, что это будет не слишком близко к китайской границе. Мао затеял эту войну и использован Корею, невзирая на интересы Кима.

Однако, поскольку его войска терпели горькие поражения, передышка была тактически полезна Мао, поэтому он послал вместе с Кимом в Москву своего руководителя Маньчжурии, дабы проконсультироваться со Сталиным и добиться еще нескольких военных заводов. После встречи Сталин послал Мао телеграмму; назвал Кима сатрапом Мао, чтобы успокоить того, поскольку опять отказал ему в строительстве военных заводов. Поговорив «с вашими представителями из Маньчжурии и Кореи» (sic!), сообщал Сталин Мао, он понял, что «перемирие сейчас целесообразно». Это вовсе не означало, что Сталин хотел остановить войну. Он хотел, чтобы солдаты Мао нанесли как можно больше вреда Соединенным Штатам, но понимал, что участие в переговорах может быть выгодным, и, возможно, проявление интереса к миру поможет приукрасить образ коммунистов. Между тем 10 июля 1951 года в Корее начались переговоры о прекращении огня между представителями войск ООН и китайско-корейских армий.

Большинство пунктов согласовали довольно быстро, но один пункт — репатриацию военнопленных — Мао и Сталин превратили в камень преткновения. Америка хотела добровольной «непринудительной» репатриации; Мао настаивал на полномасштабной. Войска ООН удерживали 20 тысяч китайцев, главным образом бывших солдат националистов, большинство которых не желало возвращаться в коммунистический Китай. Памятуя о возвращении военнопленных Сталину в конце Второй мировой войны — многих на верную смерть, Америка отвергла недобровольную репатриацию как по общечеловеческим, так и по политическим причинам. Мао приказал своим переговорщикам твердо держаться курса: «Ни один человек не должен улизнуть!» Пугающее заклинание Мао продлило войну на полтора года, в течение которых погибли сотни тысяч китайцев и еще больше корейцев. Ким жаждал уступить и доказывал, что «нет смысла продолжать военные действия» ради возвращения «политически неблагонадежных» бывших националистов. Но Мао и слушать об этом не хотел. Мао дела не было до военнопленных. Ему необходим был предлог для продолжения войны, чтобы добиться от Сталина еще большего.

К началу 1952 года Ким уже и не надеялся закончить войну. 14 июля 1952 года он послал Мао телеграмму с просьбой пойти на компромисс. Американские бомбардировки превращали его страну в груду камней. «Там уже нечего бомбить», — заметил помощник госсекретаря США Дин Раск. Население находилось на критической грани выживания, примерно треть взрослых мужчин была убита.

Мао осадил Кима хладнокровной ответной телеграммой: «Отклонить предложение — значит привести лишь к одному пагубному последствию — дальнейшим жертвам для корейского народа и китайских народных добровольцев. Однако…» И далее Мао перечислил «преимущества» этих дальнейших жертв, такие как «страдающие закаляются и приобретают опыт в борьбе с американским империализмом». В конце он пригрозил, что доложит Сталину, а получив ответ, вновь свяжется с Кимом.

Не ожидая, пока Мао передаст ему мнение Сталина, Ким ответил сразу, признав, что Мао, конечно, «прав» и что он, Ким, полон решимости продолжать войну. Одновременно Ким послал телеграмму Сталину, трогательно пытаясь объяснить свои колебания.

17 июля Сталин телеграфом сообщил Мао свой приговор: «Мы считаем Вашу позицию в переговорах по заключению перемирия абсолютно правильной. Сегодня мы получили доклад из Пхеньяна о том, что товарищ Ким Ир Сен также согласен с Вашей позицией».

Ким обезумел, но был бессилен остановить войну в собственной стране. Более того, он чувствовал шаткость своего положения. Зловещий разговор между Сталиным и Чжоу Эньлаем месяц спустя доказывает, что у Кима была причина опасаться за свою судьбу. После того как Чжоу сказал, что Китай готовится к возможному ведению войны еще два или три года, Сталин спросил об отношении к этому корейских лидеров. Приводим протокол этой встречи (наши комментарии в скобках):

«Сталин говорит об американской тактике — напугать. Но они китайцев не запугали. Можно ли сказать, что они не запугали также и корейцев?

Чжоу Эньлай подтверждает, что в основном это сказать можно.

Сталин (с явным скептицизмом). Если это верно, то неплохо.

Чжоу Эньлай (подхватывая скептицизм Сталина) добавляет, что корейцы несколько колеблются… У некоторой части корейских руководящих работников наблюдаются даже панические настроения.

Сталин упоминает, что ему об этих настроениях известно из телеграммы, которая была послана Ким Ир Сеном Мао Цзэдуну.

Чжоу Эньлай подтверждает это».

Паника Кима из-за Америки померкла перед страхом, который ему внушали Мао и Сталин. Под американскими бомбами могла погибнуть большая часть его народа, а Сталин и Мао могли свергнуть его (что Мао позже и замышлял) или того хуже.

К августу 1952 года Мао решил надавить на Сталина еще сильнее и заставить выполнить два своих главных требования: территории и военная промышленность. С этими просьбами он послал в Москву Чжоу. Чжоу сразу же заявил, что Мао оказал Сталину неоценимую услугу. На их первой встрече 20 августа он сказал Сталину, что Мао «считает продолжение войны выгодным для нас». «Мао Цзэдун прав, — ответил Сталин. — Эта война портит кровь американцам». Повторяя пренебрежительные слова Мао о жертвах с их собственной стороны, Сталин отпустил убийственное замечание: «Северокорейцы ничего не проиграли, кроме жертв». «Война в Корее показала слабость Америки, — сказал он Чжоу, а потом «пошутил»: — Главное вооружение американцев — это чулки, сигареты и прочие товары… Они хотят покорить весь мир, но не могут справиться с маленькой Кореей. Нет, американцы не умеют воевать… Американцы вообще не способны вести большую войну, особенно после корейской войны».

Именно благодаря Мао Сталин смог сделать этот вывод. Америка теряла больше самолетов, чем могла себе позволить в военном отношении, и больше людей, чем могло принять общество. Всего США потеряли в Корее более 3 тысяч самолетов и не смогли скомпенсировать потери достаточно быстро, чтобы обеспечить безопасное ведение войны на два фронта в Азии и в Европе. К тому Же США потеряли погибшими около 37 тысяч человек.

Хотя потери американцев не шли ни в какое сравнение с китайскими, демократическая Америка не желала соревноваться с тоталитарным Китаем, когда речь шла о солдатах, возвращавшихся домой в похоронных мешках. Когда Америка вступила в президентскую кампанию 1952 года, за продолжение войны выступало лишь около 33 процентов американцев. Республиканский кандидат Дуайт Д. Эйзенхауэр выдвинул лозунг «Я пойду в Корею», истолкованный многими как желание закончить войну.

Роль Китая в борьбе с США неизмеримо усилила его позиции, и Чжоу потребовал у Хозяина ни много ни мало как 147 крупных предприятий военного характера, завершенных не позже чем через пять лет, включая заводы по производству военных самолетов и кораблей, мощностью на выпуск тысячи легких танков в год, и один завод по производству средних танков.

Сталин уклонился от прямого ответа, прибегнув к банальным фразам («Китай должен быть хорошо вооружен, особенно боевыми самолетами и военными кораблями»; «Китай должен превратиться в арсенал»), но список Чжоу так и не подписал.

Оставался еще вопрос о территориях. Мао запустил щупальца в полудюжину азиатских стран от Японии (японские коммунисты приезжали в Пекин весной 1950 года для координации своих вооруженных выступлений с корейской войной) до Филиппин (где США располагали стратегическими военными базами) и Малайи, где многочисленные повстанцы, в основном этнические китайцы, боролись с британским правлением. В Юго-Восточной Азии повстанческие войска коммунистов Бирмы продвигались к китайской границе, чтобы, как вьетнамская армия Хо Ши Мина, напрямую получать от Китая военную помощь в виде инструкторов и вооружения. Одним из предвестником бедствий был вскоре прибывший в Китай на обучение будущий лидер камбоджийских красных кхмеров Пол Пот.

В сентябре 1952 года Чжоу говорил со Сталиным о Юго-Восточной Азии так, словно ее судьба всецело решалась в Пекине и как будто китайская армия могла войти туда, если этого просто захочет Пекин. В записях о встрече 3 сентября 1952 года отмечено: «Чжоу говорит, что в отношениях со странами Юго-Восточной Азии Китай проводит политику мирного влияния без использования вооруженных сил. Он приводит пример Бирмы… То же самое в Тибете. Спрашивает, хорошая ли это стратегия». Чжоу отзывался о Бирме в том же ключе, что и о Тибете. Сталин ответил с иронией: «Тибет — часть Китая. В Тибете следует развернуть китайские войска. Что касается Бирмы, вы должны действовать с осторожностью». Правда, Сталин тут же подтвердил, что Бирма принадлежит Мао: «Хорошо, если бы в Бирме было прокитайское правительство». (Сталин тщательно следил за Бирмой через своего посла, давнишнего связного в Яньане, Владимирова.)

Теперь Мао планировал организовать региональный конгломерат, используя Мирный конгресс Азиатско-Тихоокеанского региона, который должен был собраться в Пекине. Этот вопрос стоял на повестке дня переговоров Чжоу со Сталиным. От Сталина ждали, что он признает «главную роль» Китая. Его недовольство стало ясным из следующего: Чжоу спросил, «какие конкретные меры» предпримет русская делегация, и это было завуалированным преложением Сталину подтвердить, что русские не станут перехватывать лидерство. Сталин с сарказмом ответил одним словом: «Мир».

Чжоу этим не удовлетворился и сказал, что Лю Шаоци хотел бы встретиться с лидерами азиатских коммунистов во время предстоящего съезда Коммунистической партии Советского Союза. Так он пытался обеспечить сталинское благословение на то, чтобы Мао возглавил азиатские партии, но вытягивание одобрения из Хозяина было равносильно выжиманию воды из камня. Первыми упомянули индонезийцев. В протоколе отмечено:

«Чжоу Эньлай… спрашивает, своевременно ли будет обсудить с ними в Москве партийные вопросы.

Сталин говорит, что сейчас это трудно сказать…

Чжоу Эньлай сообщает, что японские товарищи должны также прибыть и, вероятно, также захотят поговорить по поводу партийных дел.

Сталин отвечает, что старшие братья не могут отказывать своим младшим братьям в таком деле. Говорит, что об этом надо будет поговорить с Лю Шаоци…

Чжоу Эньлай указывает на то, что Лю Шаоци имеет в виду взять с собой соответствующие материалы, чтобы обсудить ряд вопросов.

Сталин замечает, что если китайские товарищи захотят обсудить эти вопросы, то, конечно, с нашей стороны не будет возражений, если не захотят, то не придется говорить.

Чжоу Эньлай говорит, что китайские товарищи, безусловно, захотят поговорить».

Каким волевым человеком был Чжоу Эньлай! Как безжалостно он преследовал пытавшегося уклониться Хозяина. С тех пор как Сталин в зимней Москве оградил Мао от всех подобных встреч, прошло два с половиной года и началась разорительная война. Теперь Сталин был вынужден уступить: «Тогда время найдется». Однако не смог удержаться от сарказма, когда вкрадчивый Чжоу, «заканчивая беседу, говорит, что это не все вопросы, по которым они хотели бы получить указания».

«Сталин спрашивает — указания или советы?

Чжоу Эньлай отвечает, что с точки зрения товарища Сталина это, может быть, и советы, но в их представлении это будут указания».

Тактичностью Чжоу маскировал поразительно возросшую самоуверенность Мао. Мао даже начал тайные операции на территории самого СССР.

В августе — сентябре 1952 года Чжоу Эньлаю явно было поручено повернуть дело так, чтобы Мао стал влиятельным и главным соперником Сталина. Сталин угрозу почувствовал и решил принизить роль Мао, продемонстрировав особое благоволение к его соратникам. Для начала Сталин проявил расположение к военачальнику Пэн Дэхуаю, который приехал в Москву в начале сентября с Кимом на единственный трехсторонний российско-китайско-корейский саммит по проблемам войны. В конце одного из совещаний, вопреки своим привычкам, Сталин отвел Пэна в сторону для разговора тет-а-тет, о чем Чжоу и доложил разъяренному Мао. Пэн объяснил Мао, что Сталин говорил всего лишь о плохом обращении северных корейцев с военнопленными (что приводит к дипломатическим проблемам для коммунистов). Подозрений Мао ему рассеять не удалось, но тот хотя бы пришел к выводу, что Сталин просто хотел его расстроить.

Затем Сталин еще раз попытался вбить клин — на этот раз между Мао и Лю Шаоци, в октябре 1952 года приехавшим в Москву на советский партийный съезд. Сталин был чрезвычайно внимателен к Лю, демонстрируя такие дружеские отношения, что все окружение Лю пребывало в изумлении. «Сталин даже говорил о своих личных делах и настроениях», — отметил Ши Чжэ, переводчик Лю. Ши прежде переводил и для Мао, а потому видел резкий контраст в отношении к Мао и Лю. Чжоу Эньлай позже отметит в узком кругу, что Сталин оказал Лю гораздо более теплый прием, чем Мао.

Затем Сталин нанес Мао беспрецедентный в истории мирового коммунизма удар. 9 октября «Правда» опубликовала поздравления Пекина партийному съезду, которые накануне передал Лю. Крупным шрифтом Лю был назван генеральным секретарем КПК (высший пост в других партиях). Однако, как прекрасно знала Москва, КПК не имела генерального секретаря. В случайность поверить невозможно. «В те дни «Правда» ошибок не допускала», как сказал нам один из русских послов в Британии. Сталин посылал Мао сигнал: «Я мог бы сделать Вашего заместителя первым человеком в государстве!»

Лю срочно требовалось оправдаться, поэтому он написал записку второму человеку в стране после Сталина Георгию Маленкову с объяснением, что он не генеральный секретарь и что Коммунистической партией Китая «всецело руководит товарищ Мао Цзэдун, председатель». Мудро рассудив, что паниковать не стоит, он не стал посылать неистовых извинений домой, Мао. После съезда Лю остался в Москве на запланированные переговоры с азиатскими коммунистическими лидерами, включая Хо Ши Мина. Лю и Хо обсуждали со Сталиным не только дела Вьетнама, но также Японии и Индонезии. Сталин задержал Лю в России на несколько месяцев, вплоть до января 1953 года, ради встреч с людьми, которые занимали первую строчку в списке Мао, — с индонезийцами. В ночь с 6 на 7 января 1953 года Лю, Сталин и главный агент России в Индонезии наконец провели необычайно длинную встречу с лидерами индонезийских коммунистов Айдитом и Ньото для обсуждения «перехода» индонезийской партии под крыло Пекина. Айдит отпраздновал эту встречу, выйдя на мороз и затеяв игру в снежки, не допуская и мысли о том, что меньше чем через десять лет, в 1965 году, опека Мао приведет его и Ньото и сотни тысяч их последователей к жестокой и преждевременной смерти.

Встретившись с индонезийцами, Лю в тот же день отправился домой. В общей сложности он провел в России три месяца. Мао ничего не мог поделать с проделками Сталина, направленными на то, чтобы раздразнить его и возбудить его подозрения, не мог и излить свой гнев на Лю, так как это сыграло бы на руку Сталину. Однако он косвенно предупредил Лю, как только тот вернулся в Пекин, — предупреждение сводилось к следующему: «Даже и не думай!»[109]

Тем временем Мао продолжал бомбардировать Сталина просьбами, касающимися военной промышленности. В поразительной восьмистраничной телеграмме, посланной 17 декабря 1952 года, он без околичностей обращался к Сталину: «Прошу советское правительство удовлетворить нашу заявку на оружие для войны в Корее в 1953 году и наши заявки на военную промышленность». Перед этим Мао изложил свое видение корейской войны: «На следующем этапе (предположительно в один год) война станет более напряженной». В виде дополнительного мотива для того, чтобы Сталин раскошелился, Мао информировал босса о том, что берет на себя обанкротившееся государство Кима и будет субсидировать Пхеньян три года до 60 миллионов американских долларов ежегодно, что в точности соответствовало «займу», полученному Мао от Сталина в феврале 1950 года. Однако надушу населения это в пятьдесят раз больше того, что Сталин готов был ссудить, — и от гораздо более бедной страны. К тому же, не в пример займу Сталина, Мао не требовал от Кима никаких процентов. Несколько недель спустя, в январе 1953 года, Мао выдвинул еще одно серьезное требование, касающееся оснащения военного флота. Сталин сказал, что вышлет требуемое вооружение, и впервые одобрил участие китайского флота в военно-морских операциях в нейтральных водах, но твердо отказался удовлетворить требования Мао насчет военной промышленности.

На том этапе переговоры о прекращении огня давно прервались, продолжались тяжелые бои. 2 февраля 1953 года новый президент США Эйзенхауэр в ежегодном послании конгрессу «О положении страны» заговорил о вероятности использования атомной бомбы против Китая. Эта угроза прозвучала музыкой для Мао, поскольку обеспечивала предлогом для того, чтобы просить у Сталина самое заветное: ядерное оружие.

С того самого дня, как в 1945 году первая бомба упала на Хиросиму, Мао жаждал завладеть атомной бомбой. Министр финансов Бо Ибо вспоминал, что в начале 1950-х годов «каждое заседание по любому поводу председатель Мао начинал с упоминания того, что у нас нет атомных бомб. Он говорил и говорил. Председатель Мао был глубоко встревожен!» Мао успешно скрывал свое страстное желание от общества, публично высказывая безразличие и презрение к атомному оружию и делая вид, что предпочитает опираться на «народ». Эта его позиция стала известной по замечанию, отпущенному в 1946 году: мол, атомная бомба — «бумажный тигр».

Как только Эйзенхауэр высказался о возможности использования бомбы, Мао отправил в Москву своего лучшего специалиста-ядерщика Цянь Саньцяня. Послание Мао сводилось к следующему: «Если не хотите быть втянутыми в ядерную войну с Америкой, дайте мне бомбу». Ультиматум поставил Сталина перед серьезной дилеммой, поскольку СССР подписал с Китаем договор о военно-политическом союзе.

Сталин не хотел давать Мао бомбу, но встревожился из-за заявления Эйзенхауэра. Похоже, что именно под неослабным давлением, как со стороны Мао, так и со стороны Запада, Сталин решил закончить корейскую войну. По словам Дмитрия Волкогонова, русского генерала, имевшего доступ к самым секретным архивам, Сталин принял решение закончить войну 28 февраля 1953 года и сказал своим соратникам, что намерен действовать на следующий день. В ту ночь у Сталина случился удар, и 5 марта 1953 года он умер. Мао, безусловно, этому поспособствовал. На последнем обеде Сталин говорил о корейской войне, связывая неспособность удержать Югославию под руководством Тито в коммунистическом лагере с тем, что коммунисты упустили шанс победить в Корее. Он также вспомнил Дальневосточный коминтерн и его провал в Японии. После обеда он читал документы, и последним был доклад о том, что его попытка убить Тито провалилась. Сталин подозревал, что Мао в прошлом был японским шпионом, и видел в Мао потенциального Тито. Вероятно, его преследовали навязчивые мысли о Мао; он думал, что попытка избавиться от Мао станет такой же трудной задачей, как попытка покончить с Тито[110]. Так что, можно сказать, Мао приложил руку к инсульту Сталина.

Мао отправился в советское посольство, чтобы выразить соболезнования по поводу смерти Сталина. Один из сотрудников посольства уверяет, что у Мао на глазах были слезы и он с трудом стоял на ногах, а Чжоу рыдал. На самом деле день смерти Сталина стал для Мао днем освобождения.

9 марта 1953 года на площади Тяньаньмынь состоялось гигантское мемориальное действо, в котором участвовали сотни тысяч китайцев. Населению были отданы строгие приказания, включавшие запрещение «Не смеяться!». Огромный портрет Станина украшал центральный проход. Церемония началась с того, что Мао поклонился портрету и возложил венок. Было произнесено множество речей, но Мао молчал. Не приехал он и на похороны в Москву, хотя госпожа Мао, которая в то время находилась в России, посетила зал с гробом Сталина. Чжоу присутствовал на похоронах на Красной площади и был единственным иностранцем в группе высокопоставленных советских скорбящих. Он шел рядом с Берией на страшном морозе (среди дарований Чжоу была невосприимчивость к низким температурам).

Смерть Сталина повлекла за собой незамедлительные перемены. Прозаседав всю ночь, 21 марта 1953 года новые русские лидеры, возглавляемые премьером Георгием Маленковым, сообщили Чжоу, что решили закончить войну в Корее. Преемники Сталина стремились ослабить напряжение, возникшее в отношениях с Западом, и ясно дали понять, что сотрудничество Мао в прекращении войны будет вознаграждено большим количеством военных предприятий — девяносто одним, — строительство которых Сталин откладывал. Не в пример Сталину, видевшему в Мао личного соперника, новые советские лидеры решили, что мощный в военном отношении Китай будет полезен коммунистическому лагерю.

Однако Мао настаивал на продолжении корейской войны. Ему требовалось еще только одно: атомная бомба. Фактически, если не считать военной промышленности, бомба была главной целью поездки Чжоу. Чжоу изо всех сил пытался добиться допуска к работе группы ученых под руководством китайского физика-ядерщика Цянь Саньцяня в российских институтах, занимающихся ядерными исследованиями, но неоднократные просьбы о передаче ядерных технологий были отвергнуты. Цянь не отступался целых три месяца, ровно столько, сколько Мао умышленно тянул с окончанием войны. В мае 1953 года Москва приняла твердое решение.

К тому времени коммунистический лагерь уже некоторое время проводил широкомасштабную кампанию по обвинению США в использовании бактериологического оружия в Корее и Китае и называл огромные цифры погибших от этого оружия. Пленных американских летчиков заставляли перед кинокамерами признаваться в том, что они сбрасывали бактериологические бомбы.

Мао воспользовался этими обвинениями для разжигания ненависти к США внутри Китая. Однако обвинения были сфабрикованы[111]. После смерти Сталина Кремль немедленно решил снять обвинения, которые, как написал Берия Маленкову 21 апреля 1953 года, нанесли СССР «серьезный политический урон на международной арене».

Уличение в фабрикации ложных обвинений теперь стали использовать для того, чтобы вынудить Мао закончить войну. Советский министр иностранных дел Молотов написал своим коллегам, что китайцы передали северным корейцам преднамеренно сфальсифицированное заявление об использовании бактериологического оружия американцами. Корейцы, утверждал он, были поставлены перед свершившимся фактом. Русские готовили почву для перекладывания всей вины на Мао.

2 мая 1953 года Кремль приказал своему новому послу в Пекине В.В. Кузнецову вручить Мао беспрецедентно жесткое заявление, гласившее: «Советское правительство и Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза были введены в заблуждение. Распространение в прессе сведений об использовании американцами бактериологического оружия в Корее основано на фальшивой информации. Обвинения против американцев были вымышленными».

В заявлении Пекину рекомендовали снять обвинения и грозно информировали Мао о том, что русские, участвовавшие в фабрикации, понесут суровое наказание. Действительно, как точно знал Мао, уже был отозван советский посол в Пхеньяне В.Н. Разуваев, и подручные Берии подвергли его пыткам.

Кузнецов встретился с Мао и Чжоу в полночь 11–12 мая 1953 года. Затем он доложил в Москву, что Мао пошел на попятную. По словам Кузнецова, Мао сказал, что «кампания была начата на основе рапортов [китайского] командования… Теперь трудно установить достоверность этих докладов… Если фальсификация будет обнаружена, то этим рапортам доверять не следует». Кузнецову явно приказали дать подробный отчет о реакции Мао. Он доложил, что «заметил в Мао Цзэдуне некоторую нервозность; он давил сигареты… К концу разговора смеялся и шутил, а затем успокоился.

Чжоу Эньлай был встревожен и демонстрировал напускную серьезность».

У Мао для тревоги было полно оснований. Москва заговорила с ним необычайно жестко, демонстрируя решительное намерение закончить войну, и недвусмысленно намекнула, что готова применить чрезвычайное давление и дезавуировать некоторые обещания Сталина. Новый Кремль уже отказался от последнего сфабрикованного Сталиным дела, «заговора врачей» (впервые одно из деяний Сталина было публично разоблачено, что как громом поразило коммунистический мир), и тут же заявил Мао, что намерен действовать по-своему. Как только Мао получил это известие, то распорядился немедленно привести в исполнение план подготовки программы экономического развития в послевоенной Корее[112].

Мао понял, что теперь о получении бомбы от СССР не может быть и речи, так как новый Кремль намерен ослабить напряжение в отношениях с Америкой. Поэтому он отозвал свою делегацию ядерщиков из Москвы и согласился на предложения по вооружению, сделанные новыми кремлевскими лидерами. Мао приказал своим переговорщикам в Корее принять условие о добровольной репатриации военнопленных, которое обсуждалось уже более восемнадцати месяцев.

Две трети из 21 374 китайских военнопленных отказались возвращаться в коммунистический Китай, и большинство из них отправилось на Тайвань[113]. Одна треть из вернувшихся на родину получила клеймо «предателей» за то, что сдалась в плен, и жестоко страдала до самого конца правления Мао. Еще одним злодейским и малоизвестным вкладом Мао в несчастья корейского народа была помощь в нелегальной задержке на севере во время перемирия более 60 тысяч южнокорейских военнопленных. Мао приказал Киму придержать их. Несчастных спрятали от любопытных глаз в самых отдаленных уголках Северной Кореи, где у них практически не было шансов на побег, и, возможно, тех, кто выжил, содержат там до наших дней.

27 июля 1953 года перемирие в конце концов было подписано. Корейская война, длившаяся три года, унесшая миллионы человеческих жизней и оставившая огромное количество раненых, закончилась.

В Корею отправили более 3 миллионов китайцев; из них по меньшей мере 400 тысяч погибли[114]. В официальном советском документе называется один миллион погибших китайцев.

Среди жертв корейской войны был старший сын Мао Цзэдуна Аньин. Он погиб во время американского налета на штаб-квартиру Пэн Дэхуая, где работал у Пэна русским переводчиком. Это случилось 25 ноября 1950 года, примерно через месяц после его приезда в Корею. Ему было двадцать восемь лет.

Он женился всего за год до гибели, 15 октября 1949 года. Его жена Сыци была для Мао вроде приемной дочери, и они с Аньином знали друг друга несколько лет. Когда в конце 1948 года Аньин сказал отцу, что хочет на ней жениться, Мао впал в ярость и так ужасно орал на сына, что тот потерял сознание, его руки похолодели так сильно, что, когда его пытались согреть, не реагировали даже на бутылку с кипятком, от которой осталось два больших ожога. Ярость Мао предполагает ревность сексуального характера (красивая и элегантная Сыци находилась рядом с Мао с подросткового возраста). Мао не давал согласия много месяцев, а затем приказал парочке отложить свадьбу до официального объявления начала его правления 1 октября 1949 года. Аньин не дожил до первой годовщины своей свадьбы. Как было заведено, он не сказал жене, куда отправляется, а она его не спросила.

Когда Мао узнал о смерти сына, он некоторое время молчал, а потом прошептал: «Как может война обходиться без смертей?» Секретарь Мао отметил: «Он действительно никак не выказал сильную боль потери». Даже госпожа Мао, не ладившая с пасынком, пролила несколько слезинок.

Более двух с половиной лет никто не сообщал молодой вдове Аньина о его смерти. Пока продолжалась война, она по привычке относила отсутствие от него вестей на счет партийной секретности. Однако летом 1953 года, после подписания перемирия, она сочла его молчание странным и обратилась к Мао, который и сообщил ей о смерти мужа. Все те годы она постоянно встречалась с Мао, проводила с ним уик-энды и праздники, и он ни разу не выказал печали, не намекнул на беду. Он даже шутил об Аньине так, будто тот был жив.

Глава 36 Запуск секретной программы по превращению Китая в сверхдержаву (1953–1954 гг.; возраст 59–60 лет)

После того как Мао в мае 1953 года согласился закончить корейскую войну, кремлевские преемники Сталина согласились продать Китаю 91 крупное промышленное предприятие. С этими предприятиями и 50 проектами, одобренными Сталиным, 15 июня Мао смог начать реализацию своего плана индустриализации. План, полностью посвященный строительству военной промышленности, по существу был программой Мао по превращению Китая в сверхдержаву. Ее военную суть тщательно скрывали, и в сегодняшнем Китае она малоизвестна.

На выполнение своей программы Мао хотел направить все ресурсы нации. На весь процесс «индустриализации» он отводил «десять — пятнадцать лет», в крайнем случае чуть дольше. Темпы — это «смысл существования», не уставал повторять он, не озвучивая истинной цели: превратить Китай в военную державу еще при своей жизни и заставить весь мир прислушиваться к его словам.

Мао приближался к шестидесятилетнему рубежу и часто, обсуждая индустриализацию, ссылался на свой возраст и смертность населения. Разговаривая как-то с группой охранников, он подчеркнул: «Мы обязательно сделаем это за пятнадцать лет», затем вдруг произнес: «Конфуций умер в семьдесят три года». Явно он имел в виду: «Безусловно, я проживу дольше Конфуция и смогу увидеть результаты через пятнадцать лет».

В другой раз он сказал, что «мы перегоним Британию… через пятнадцать лет или чуть позже», а затем добавил: «У меня есть личный пятилетний план: прожить… еще пятнадцать лет, тогда я буду удовлетворен; конечно, было бы лучше перевыполнить этот план», то есть прожить еще больше.

Мао не интересовало, что будет с последующими поколениями. Еще в 1918 году он написал: «Кое-кто считает, что мы несем ответственность перед историей. Я в это не верю… Такие люди, как я, не добиваются успехов, чтобы оставить свои достижения будущим поколениям…» (курсив наш. — Дж. X, Ю. Чж.). Таких взглядов он придерживался всю жизнь. В 1950 году после посещения мавзолея Ленина Мао сказал своей свите, что высококачественное сохранение тела осуществлено ради других, а для самого Ленина это значения не имеет. Умерев, Ленин перестал чувствовать, и ему все равно, как хранится его тело.

Когда умер Мао, он не оставил ни завещания, ни официального наследника. Как ни странно, в отличие от большинства китайских родителей, особенно китайских императоров, его совершенно не волновал вопрос о наследнике (Чан Кайши, например, не погнушался ничем, чтобы защитить своего наследника)» У старшего сына Мао, погибшего в корейской войне, отпрысков не было, так как его жена не хотела иметь детей до окончания учебы. Мао не оказывал на сына давления, хотя он был единственным из сыновей Мао, находившимся в здравом уме; младший сын был умственно отсталым.

Мао был полон решимости в грядущие десятилетия самолично править военной сверхдержавой, и это было единственным важным фактором, влияющим на судьбу китайского народа.

Мао спешил создать свой арсенал. В сентябре 1952 года, когда Чжоу Эньлай представил Сталину список необходимого Пекину для первого пятилетнего плана (1953–1957), Сталин отреагировал так: «Это очень напряженная цифра. У нас даже во время войны не было такой высокой цифры… Дело здесь… в том… сможем ли мы произвести столько оборудования». Согласно официальной статистике, траты в этот период на военную и связанные с военной индустрии съедали 61 процент бюджета, хотя в реальности процент был выше и с годами прогрессировал.

Для сравнения: траты на образование, культуру и здравоохранение, вместе взятые, составляли ничтожные 8,2 процента, и не существовало частного сектора, который мог бы возместить то, что не могло дать государство. Образование и здравоохранение никогда не были бесплатными, за исключением случаев эпидемий, а потому часто оставались недоступными для крестьян и низших городских слоев общества. Чтобы сэкономить деньги на здравоохранение, правительство прибегало к таким мероприятиям, как гигиенические кампании, целью которых было уничтожение не только мух и крыс, но в некоторых регионах также собак и кошек, хотя, как ни странно, дело никогда не доходило до чистки вонючих и распространяющих заразу китайских уборных; они так и оставались нечищеными в течение всего правления Мао.

Китайскому народу говорили туманно, но настойчиво, что оборудование из СССР, используемое в китайской индустриализации, — «советская помощь», подразумевая под «помощью» подарок. Ничего подобного. За все приходилось расплачиваться, в основном продовольствием. Этот факт тщательно скрывался от китайского народа и в большой степени скрывается до сих пор. В те дни Китай мало что имел для продажи. Торговля с Россией, говорил Чжоу в узком кругу, «сводится к тому, что мы продаем сельскохозяйственную продукцию, чтобы купить оборудование»[115]. Согласно современной официальной статистике, все 1950-е годы «главным экспортом были рис, соя, растительное масло, свиная щетина, колбасная оболочка, шелк-сырец, свинина, кашемир, чай и яйца». В этот период Мао весьма легкомысленно сказал индонезийскому президенту Сукарно: «Откровенно говоря, у нас не так много товаров [для экспорта], кроме яблок, земляных орехов (арахиса), свиной щетины, сои».

Все товары, которые Китай экспортировал в СССР и его сателлиты, в большинстве своем были крайне необходимы его собственному народу и включали все основные продукты, богатые протеином: сою, растительное масло, яйца и свинину, которых всегда более чем не хватало самим китайцам. Поскольку Китай располагал всего лишь 7 процентами имеющейся в мире пахотной земли, а население его составляло 22 процента от населения земного шара, земля здесь ценилась слишком высоко, чтобы в большинстве районов выращивать скот, поэтому у китайцев не было молочных продуктов и было очень мало мяса. Даже зерно, основной продукт питания, входило в экспортный список Мао. Хотя производство зерна в Китае было удручающе неадекватно нуждам народа, страна традиционно являлась крупным экспортером зерна.

Ради экспорта Мао был готов лишить продуктов питания собственный народ. Одна из инструкций министерству внешней торговли в октябре 1953 года гласила: «Что касается главных продуктов, необходимых для выживания нации [то есть зерна, сои и растительного масла], мы действительно должны снабжать ими китайский народ, но мы не можем руководствоваться лишь этим… Мы должны думать о всевозможных способах выжимания их для экспорта (курсив наш. — Дж. X, Ю. Уж.)… Что касается продуктов (таких как мясо, арахис), менее необходимых для выживания населения, у нас есть тем более веские причины сократить их потребление внутри Китая, чтобы удовлетворить нужды экспорта».

Еще один приказ от июля 1954 года: «Ради гарантированного экспорта требуется сократить внутренний рынок таких продуктов, как мясо. Другие продукты, такие как фрукты, чай… следует экспортировать в как можно большем количестве и потреблять на внутреннем рынке только в том случае, если что-нибудь остается…» (курсив наш. — Дж. X., Ю. Чж.).

Больше всего страдали крестьяне. Политический курс был взят на то, чтобы гарантировать основные продовольственные товары для городского населения с утверждением строгих норм, а в случае неизбежной нехватки продовольствия крестьянам приходилось голодать. Во времена правления Мао всем зарегистрированным как крестьяне запрещалось переезжать в города или менять свой статус. Крестьянам даже не дозволялось переезжать из одной деревни в другую без особого разрешения (например, когда они выходили замуж или женились). Другими словами, они были приговорены жить в своей деревне всю жизнь, как их дети и внуки. Это полное отсутствие мобильности было в Китае новинкой. Традиционно крестьяне всегда имели право перемещаться как в географическом плане, так и в общественном. Они могли стремиться к власти и богатству — как сам Мао. В случае голода они могли бежать в города или другие регионы и, по крайней мере, попытать счастья. Теперь даже в лучшие времена они не могли и надеяться улучшить свою участь, разве что правительство мобилизовало бы их в армию или на завод. А когда случалась катастрофа, они голодали и умирали в своих деревнях[116].

Однажды, пообещав отправить в Восточную Германию больше сои, Чжоу Эньлай сказал своим немецким собеседникам: «Если наш народ и голодает, то не в городах, а в сельской местности, так же как у вас». Другими словами: нашего голода никто не увидит.

Крестьянам приходилось производить продукты питания на экспорт практически без всякой государственной помощи. Этот факт премьер Чжоу подтвердил 27 февраля 1957 года Коммунистическому парламенту, механически утверждавшему все решения Всекитайского собрания народных представителей, прямо сказав: «Сельскому хозяйству никаких дотаций». Как объявил министр сельского хозяйства маоистского правительства своим сотрудникам: «В производстве сельхозпродукции мы зависим от двух крестьянских плеч и одной задницы» — то есть от ручного труда и экскрементов, используемых как удобрения.

Крестьяне производили продукты питания не только для оплаты военного импорта из СССР и Восточной Европы; им приходилось расставаться с бесценной продукцией, чтобы Мао мог осуществлять благотворительность в целях расширения подконтрольных территорий. Китай не только снабжал продуктами питания бедные страны, такие как Северная Корея и Северный Вьетнам, но и щедро раздавал их гораздо более богатым европейским коммунистическим режимам, особенно после смерти Сталина, когда в Пекине лелеяли мечту сделать Мао главой мирового коммунистического лагеря. Когда Румыния устраивала молодежный фестиваль, Мао поставил 3 тысячи тонн растительного масла. В то же самое время китайские крестьяне, которые произвели это масло, получали всего один его килограмм в год как для приготовления пищи, так и для освещения, поскольку электричества в большинстве сельских районов не было. В 1956 году после восстания в неизмеримо более богатой Венгрии Пекин послал венгерскому правительству продуктов на 30 миллионов рублей и 3,5 миллиона фунтов стерлингов, а также займы, которые, как не уставал повторять Мао, не надо возвращать.

Когда в июне 1953 года вскоре после смерти Сталина в ГДР вспыхнуло самое крупное в Восточной Европе восстание, Мао бросился на помощь диктаторскому режиму, немедленно предложив продуктов питания на 50 миллионов рублей. Однако немцы хотели большего, предлагая в обмен оборудование, совершенно бесполезное для Китая. Чиновники из министерства внешней торговли уже решили отказаться от этой акции, как вмешался Мао и приказал совершить сделку, сопроводив приказ нелепым заявлением: «Им гораздо труднее, чем нам. Мы должны сделать заботу о них нашей святой обязанностью» (выделено самим Мао). Именно благодаря китайским продуктам Восточная Германия смогла увеличить продуктовые пайки в мае 1958 года.

Простые китайцы не только не могли возражать против щедрот Мао, но и понятия о них не имели. Мао делал все, что хотел. Когда жестокий лидер Социалистической единой партии Германии Вальтер Ульбрихт в 1956 году приехал в Китай и сделал Мао дежурный комплимент, Мао величественно ответил: «Вы не должны подражать нам во всем». Мао говорил свысока, как ментор. Он также хотел убедить Ульбрихта в своей деспотичности. «Вы многих посадили в тюрьму после 17 июня [1953 года, восстания в Восточном Берлине]?» — спросил Мао. Он предложил одну китайскую «модель», которую, возможно, захотели бы позаимствовать восточные немцы: Великую стену. Стена, сказал Мао, очень помогла бы отгородиться от таких людей, как «фашисты». Несколько лет спустя была возведена Берлинская стена.

Самый высокий процент валового национального продукта, выделяемого богатейшими странами в качестве международной помощи, едва ли когда-либо превышал 0,5 процента, а в США к началу нового тысячелетия был гораздо меньше 0,01 процента. Под руководством Мао Китай достиг невероятной цифры в 6,92 процента (в 1973 году) — самый высокий процент за всю мировую историю.

Китайские крестьяне относились к беднейшим людям мира, и Мао это прекрасно знал. И еще он знал, что они голодают. 21 апреля 1953 года, накануне начала программы по превращению Китая в сверхдержаву, он заметил: «Около 10 процентов семейств, занятых в сельском хозяйстве, весной и летом испытывают недостаток в пище… или вообще не имеют ее». Это случается «каждый год», сказал он. Как же могла страна платить за безграничные амбиции Мао столь ограниченным запасом продуктов питания? Элементарные арифметические подсчеты подсказывают, что, если он в таком масштабе экспортировал продукты питания, без массовых смертей от голода не обошлось.

Мао Цзэдуна это не волновало. Он часто отпускал замечания типа: «У них всего три зеленых листочка на обед? Ну и что». Вся экономическая статистика была глубоко засекречена, и простых людей держали в абсолютном неведении. Народ никак не мог влиять и на политический курс. Однако высокопоставленные чиновники и партийные функционеры имели обо всем четкое представление, и один из них, человек номер два в государстве после Мао, Лю Шаоци, тормозил осуществление программы Мао. Он приветствовал курс на индустриализацию и получение статуса сверхдержавы, но хотел двигаться к этим целям постепенно, построив сначала основательный экономический фундамент и подняв уровень жизни народа.

«Мы не можем начинать с развития тяжелой индустрии, — объяснял он небольшой аудитории 5 июля 1951 года, — потому что она безвозвратно поглощает огромное количество денег… а мы можем добывать деньги, лишь отбирая их у собственного народа… Наш народ живет очень плохо. Мы должны сначала поднять уровень жизни людей, а на это ушло бы лет десять. Именно это должно стать приоритетом партии». Еще он написал: «Народ очень беден. Он отчаянно нуждается в лучшей жизни, зажиточной и культурной жизни»; «Главной задачей партии должно стать достижение этой цели…» В другой раз он сказал: «Крестьяне хотят иметь новую одежду, покупать носки, носить обувь, пользоваться… зеркалами, мылом и носовыми платками… их дети хотят ходить в школу». Мао так никогда не говорил.

Пять лет Лю был подчиненным Мао. Он родился в деревушке в провинции Хунань, всего в нескольких километрах от деревни, где родился Мао. В 1921 году он приехал учиться в Москву и двадцатитрехлетним студентом вступил в коммунистическую партию. Хотя Лю очень нравился женщинам, он был серьезным молодым человеком, и никаких увлечений, кроме чтения, у него не было; он не любил пустую болтовню. Познакомился он с Мао, когда в 1922 году вернулся в Хунань, однако они не сдружились, а сблизились лишь в конце 30-х годов, когда Лю проникся идеями Мао о том, что уничтожить Чан Кайши можно, лишь воспользовавшись войной с Японией. В 1943 году Мао возвысил Лю, сделав его вторым лицом в своем движении. В 1945 году, когда Мао пришлось отправиться в Чунцин, и в 1949–1950 годах, находясь в Москве, Мао оставлял за себя Лю, полагаясь на него во всем, как на главу исполнительной власти.

Лю был самым способным и разносторонним заместителем Мао. В нем также сочетались абсолютная преданность и желание быть всецело в распоряжении Мао. Днем Мао предпочитал спать, работал по ночам, и Лю изменил свой уклад, чтобы согласовать его с суточным графиком Мао. Однако Мао был непредсказуем и часто вызывал Лю, когда тот был одурманен очень сильными снотворными, которые он, как почти все приближенные Мао, вынужден был принимать, чтобы заснуть. Один из секретарей Лю вспоминал: «Когда бы ни звонил секретарь председателя Мао, приказ был всегда один и тот же: «Явиться немедленно»… Пока действовали таблетки, Лю выглядел очень усталым и явно испытывал страдания. Часто у него не было даже времени на глоток крепкого чая, который заваривал ему слуга; он сразу же отправлялся к Мао». Самым важным для Мао было то, что Лю совершенно не лелеял честолюбивой мечты занять его место.

Однако примерно в то время, когда коммунисты пришли к власти, между двумя соратниками возникли серьезные разногласия по вопросу о способах построения военной сверхдержавы — форсированным маршем или предварительно улучшив уровень жизни народа. Мао постоянно насмехался над Лю, передразнивая его: «Ах, крестьяне так тяжело живут» — конец света! Я никогда об этом не думал».

При жизни Сталина Мао сдерживался, стараясь не давать Хозяину никакого повода для вмешательства и срыва своих планов. Во время визитов Лю в Россию Сталин и без того, пытаясь принизить Мао, демонстрировал внимание к Лю. Пойдя на беспрецедентный шаг, Сталин назвал Лю Шаоци в «Правде» генеральным секретарем КПК.

Как только в марте 1953 года Мао узнал, что Сталин умирает, он тут же развил бешеную деятельность. Лю, в конце февраля перенесший операцию по удалению аппендикса, в то время лежал в больнице. Мао принял меры к тому, чтобы Лю там оставался, и даже оградил его от известия о смерти Сталина. Мао дважды посещал советское посольство — в связи с болезнью Сталина и его кончиной, — оба раза в сопровождении всех китайских руководителей, кроме Лю, хотя тот чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы передвигаться. Когда «Жэньминь жибао» опубликовала телеграмму Сталину с пожеланиями здоровья от Общества китайско-советской дружбы, вместо подписи Лю, председателя общества, под ней стояла подпись одного из второстепенных лиц, что было чрезвычайным нарушением правил. И Лю не допустили на мемориальную церемонию на площади Тяньаньмынь.

В мае Мао послал Лю резкое, угрожающее письмо с указанием: «Все исходящие документы и телеграммы Центра обязательно отдавать мне на визирование. Иначе они будут считаться недействительными (выделено Мао). Будьте внимательны». Он отправил еще один приказ Лю (и Чжоу, и командующему Пэну) «проверять все телеграммы и документы, исходящие от имени Центра или Военного совета… на предмет того, просмотрены ли они мною… В прошлом несколько решений… было принято без моей визы. Это абсолютно недопустимое нарушение правил…». Очень резкие слова, безусловно устрашившие Лю еще больше.

Затем началась открытая атака на Лю в узком, но важнейшем кругу. 15 июня, когда Политбюро собралось на заседание, чтобы выслушать заявление Мао о Программе индустриализации, Мао заклеймил Лю «правым уклонистом». Хотя он и не произнес имени Лю, все поняли, о ком идет речь. Мао принял меры предосторожности для того, чтобы Лю не использовал для ответного удара его личную гвардию, также охранявшую и Лю, хотя вероятность этого была ничтожно мала. Мао заранее провел тайное расследование личных отношений гвардейцев с Лю, и в день заседания некоторых охранников вывезли из Пекина.

В последующие месяцы Мао организовал травлю Лю перед еще большими аудиториями, критикуя ставленников Лю, таких как министр финансов Бо Ибо, который разработал налоговую систему, не дававшую таких доходов, которые требовались для программы Мао. Затем в сентябре Мао спровоцировал мелкого чиновника, чтобы тот на партийной конференции выдвинул клеветнические обвинения против Лю и его протеже с подозрительным прошлым, в том, что они могли бы быть вражескими агентами. Это было очень грозное обвинение. Лю мог потерять гораздо больше, чем просто работу.

Мао заставил Лю помучиться несколько месяцев, а 24 декабря 1953 года неожиданно объявил Политбюро, что собирается в отпуск и назначает Лю своим заместителем. Это означало, что Лю по-прежнему второй человек в государстве. Психологический эффект был потрясающим. Вернувшись из бездны на свое высокое место, Лю подчинился требованиям Мао опровергнуть свое прежнее мнение перед всеми высокопоставленными коллегами и делал это безостановочно три дня и три ночи. Мао получил желаемое — бесконечно униженного Лю.

Еще раньше Мао угрожал заменить Лю Гао Ганом, руководителем Маньчжурии. Гао был сторонником жесткой линии и поддерживал программу создания сверхдержавы на сто процентов. Он энергичнее других высших руководителей критиковал взгляды Лю. Мао демонстрировал свое расположение к Гао и недовольство Лю и намекал Гао, что подумывает отдать ему пост Лю. Гао передал правящей верхушке слова Мао и сыграл ключевую роль в травле Лю. Многие ожидали, что Гао вот-вот займет его место.

Затем совершенно неожиданно Мао восстановил Лю в прежнем положении и обвинил Гао в том, что тот «замышлял расколоть партию, чтобы узурпировать власть в партии и государстве». Эта была первая в высшем кругу чистка со времени прихода коммунистов к власти, и воцарилась атмосфера тревоги и страха. Сразу после осуждения Гао в Пекин прибыл далай-лама, и свита немедленно предупредила его, что чистка — грозный признак. И это была первая тема, которую далай-лама решил обсудить с нами, когда давал нам интервью сорок пять лет спустя.

Истинной причиной чистки был Советский Союз. Как хозяин Маньчжурии, Гао был тесно связан с русскими и все им разбалтывал, даже рассказывал связному Сталина Ковалеву о разногласиях в Политбюро, где он заклеймил Лю лидером проамериканской фракции. Мао узнал об этом, когда был в Москве в 1949 году и Сталин дал ему почитать доклад Ковалева, частично основанный на разговорах с Гао. Другим русским Гао говорил, что Лю слишком мягко относится к буржуазии, жаловался он и на Чжоу, выболтав русским, что на заседании Политбюро сцепился с Чжоу из-за корейской войны[117].

То, что Гао — болтун, заметила и одна британская пара в Яньане еще десятью годами ранее. Гао, записали они, был, «пожалуй, самым несдержанным из всех коммунистов, у которых мы брали интервью». Должно быть, они сильно удивились, поскольку Гао тогда был совершенно неизвестной личностью.

Мао никоим образом не мог допустить, чтобы его подчиненные болтали с чужаками о делах его режима. Изгнанием Гао он словно посылал предупреждение: держите рот на замке, особенно с русскими. Поскольку программа создания сверхдержавы в основном зависела от Советского Союза, многочисленные контакты с русскими были неизбежны. Мао боялся, что тесная дружба с ними приведет к ослаблению его влияния и, следовательно, к угрозе его власти. Мао не мог допустить здесь ни малейшего риска. Главным образом, бдительность и умение предчувствовать потенциальные угрозы позволили ему спокойно умереть в собственной постели. Мао не мог запретить все контакты с русскими, поэтому он решил создать невидимый барьер между своими людьми и «братьями». Судьба Гао послужила отличным предупреждением подчиненным: не увлекайтесь дружбой с русскими!

Вскоре Мао использовал пример Гао для недвусмысленного приказа высшему эшелону власти прекратить отношения с любыми советскими гражданами, назвав эти отношения «незаконными контактами с иностранными державами»: «Есть ли в Китае люди, которые за спиной Центра [то есть моей] информируют иностранцев? Думаю, да — например, Гао Ган… Надеюсь, мы полностью избавимся от этих товарищей… Все должно проходить через Центр [снова меня]. Что касается информации, не передавайте ее… Те, кто передал информацию, признайтесь, и вы не подвергнетесь преследованиям.

Если вы не признаетесь, мы проверим и все выясним. У вас будут неприятности».

Мао не определил, что считает информацией, то есть с иностранцами нельзя было разговаривать ни о чем.

Мао назначил Чжоу Эньлая главным «обвинителем» Гао на время своего отсутствия. На встрече руководства в феврале 1954 года, когда Чжоу предъявлял обвинения Гао (находившемуся тут же), чай, вопреки традиции, был заранее разлит по чашкам, чтобы слуги не подслушивали. Однако, когда у лидеров закончилась горячая вода, пришлось впустить одного из слуг. Каково же было его изумление, когда он увидел обычно вежливого Чжоу, разъяренного до такой степени, каким его никто не знал. Чжоу, старый убийца, принял меры предосторожности, приказав двоим доверенным подчиненным принести пистолеты, нечто немыслимое для встреч высших руководителей.

Гао был потрясен коварством, с которым Мао заманил его в ловушку, и 17 февраля попытался убить себя электрическим током, но безуспешно. За попытку самоубийства он был вынужден принести извинения, но извинения не были приняты с обычной для партии безжалостностью. Этот акт отчаяния был заклеймен, как «несомненно предательские действия против партии». Гао посадили под домашний арест, и в конце концов через шесть месяцев, накопив достаточно снотворного, он сумел свести счеты с жизнью.

В коммунистическом мире заговор всегда был предпочтительнее одинокого интригана. Для фальсифицирования «заговора» Мао выбрал руководителя организационного отдела Жао Шуши, которого обвинил в создании «антипартийного альянса» с Гао, хотя они и не были особенно близки. Среди прочего Жао успел поработать руководителем разведывательной сети КПК в Америке. Возможно, именно поэтому Мао, собиравшийся устроить чистку в своей разведывательной системе, хотел видеть его за решеткой. Жао арестовали, и он умер в тюрьме двадцать лет спустя, в марте 1975 года.

Подготовив почву для кончины Гао 26 декабря 1953 года, Мао весело отпраздновал с приближенными свое шестидесятилетие. Он выпил больше вина, чем обычно, и, хотя не любил фрукты, даже поел персики, символ долголетия. Во время трапезы он тихонько подпевал пластинкам с записями пекинской оперы и отбивал такт, ударяя себя по бедру. У него были все основания для веселья. Сталин умер, и он успешно завершил две интриги, решающие для его программы создания сверхдержавы: приструнил своего главного исполнителя Лю и изолировал своих высших подчиненных от любого русского влияния, которое могло бы подорвать его власть.

На следующий день, оказавшись в живописных окрестностях озера Ханчжоу, близ Шанхая, он пребывал в таком отличном настроении, что, не успев устроиться, приказал принести маджонг. Мао не был в Ханчжоу тридцать два года, с лета 1921 — когда отдыхал там после I съезда коммунистической партии. Тогда он был бедным провинциальным учителем, путешествовавшим на русские деньги. Теперь он стал хозяином Китая. К его приезду должным образом подготовились, выбрав для него знаменитое имение начала века под названием «Вода и бамбук». Там были и пруды, и бамбуковые рощи, и виноградники, и пальмы, и роскошный вид на Западное озеро. Соседние виллы и холмы были объединены в одно огромное поместье площадью 36 гектаров. В холме за домом вырубили атомное убежище, Мао остановился в изысканном здании, сочетающем классическую китайскую архитектуру с экзотическими иностранными стилями; с колоннами, дверями и украшениями, любовно собранными бывшим владельцем. Однако очень скоро Мао приказал разрушить виллу и заменить ее ничем не примечательным строением. Поскрипывающие старые доски действовали ему на нервы, навевая мысли о подкрадывающихся убийцах. Он чувствовал себя в безопасности только в укрепленном бетонном бункере.

Мао влюбился в эти прекрасные виды. Каждый день, даже в мелкий дождик, он поднимался на особо охраняемые ближайшие высоты. Он любовался цветущими сливовыми деревьями, нюхал лепестки. Он болтал и шутил со своим персоналом. Его личному фотографу удалось ухватить это настроение, запечатлев греющегося на солнышке сияющего, пухлощекого Мао.

Вскоре случился самый страшный за многие десятилетия снегопад. Мао встал в необычное для себя время, в семь утра, и замер, пораженный видом укутанного снегом южного сада. Затем он прошелся по заснеженной дорожке, которую приказал оставить нерасчищенной, полюбовался засыпанным снегом озером. Он сочинял стихотворение.

Пришла весна, чередуя туманную морось и ослепительное солнце. С каждым днем распускалось все больше Цветов. Во время одной из экскурсий его женщина-фотограф Хоу Бо собрала и подарила Мао букет полевых цветов. Никто не знал названия этого цветка, и Мао сказал: «Пусть называется цветком Хоу Бо».

Мао задумал поездку на находившуюся неподалеку родину его любимого чая, в деревню Колодец Дракона. Крестьян заблаговременно удалили «на массовое собрание» — на деле в целях безопасности Мао. Однако отдельные случайные визиты считались достаточно безопасными, и как-то Мао заглянул в один крестьянский дом. Проживавшая там супружеская пара не поняла ни слова из хунаньского диалекта Мао, а он не понял их речи. Стали собираться любопытные сельчане, и охрана быстро увела Мао прочь.

Во время одного из походов на вершину холма Мао заметил на некотором расстоянии загоревшуюся соломенную хижину. Ее обитатели стояли поодаль и беспомощно наблюдали за поглощающим их дом пламенем. По словам фотографа Мао, он «взглянул на меня и холодно сказал: «Хороший пожар. Полезно сжечь дотла, полезно сжечь дотла!».

Фотограф была поражена. Почувствовав это, Мао пояснил: «Если бы не пожар, они бы так и жили в соломенной хижине». — «Но теперь она сгорела, и где же им жить?» Он не ответил на мой вопрос, как будто и не слышал…»

У Мао не было ответа на этот вопрос. Все время его правления, когда дело касалось жилья, крестьянам приходилось надеяться лишь на себя. Государство никаких пособий не предоставляло. Даже в городах, кроме апартаментов для элиты и жилых кварталов в индустриальных комплексах, практически никакого жилья не строили.

Наблюдая, как соломенная хижина превращается в пепел, Мао в конце концов тихо сказал: «Хм… действительно чисто, когда земля засыпает ямы и пустоты!»

Это была строчка из классического произведения «Сон в красном тереме». Однако Мао не только декламировал стихи. В этой фразе отразилась страсть к разрушению, которое он демонстрировал еще в юности. Он продолжил: «Это называется «ни разрушения, ни созидания».

Созидание Мао связывал исключительно с превращением Китая в военную сверхдержаву. Здесь, в Ханчжоу, он начал перерабатывать проект первой конституции, к необходимости принятия которой он пришел лишь после четырех лет пребывания у власти. Среди прочего он хотел пересмотреть обещание государства «защищать безопасность и права всех граждан…». Мао подчеркнул слова «всех граждан» и написал на полях: «А кого именно называть гражданином?»

Подхалимы предложили назвать документ «Кодекс Мао Цзэдуна», явно проводя параллель с Кодексом Наполеона. Мао эту идею отверг. Он питал отвращение к закону и не желал связывать себя какими-либо обязательствами. И действительно, несмотря на безнадежную слабость Конституции, от нее вскоре и вовсе отказались.

Однажды Мао осматривал храм, из которого, как обычно, в целях безопасности удалили всех, кроме одного слепого монаха. На алтаре стояла деревянная коробочка с бамбуковыми полосками для предсказаний, и Мао попросил своего фотографа взять одну полоску для него. Женщина потрясла коробочку, вынула полоску и подошла к шкафу со старыми поэтическими сборниками, чтобы найти строчку, указанную на полоске. Строчка гласила: «Никакого мира (покоя, порядка) ни в Доме, ни вне его». Поскольку и речи не было о том, чтобы представить Мао эту зловещую строчку, женщина быстро выбрала другую: радостную и вызвавшую смех.

Предсказание оказалось сверхъестественно точным. Госпожа Мао приехала с их дочерью Ли На, чтобы встретить китайский Новый год, традиционное время семейного единения. Но визит закончился тем, что госпожа Мао разрыдалась и потребовала самолет, чтобы покинуть резиденцию. Ханчжоу, славившийся не только пейзажами, но и женщинами, возродил сексуальные фантазии Мао. Он впоследствии возвращался туда сорок один раз, частично по этой самой причине. Ему нравились юные и на вид невинные женщины, которых подчиненные поставляли ему для танцев и последующего секса.

Мао больше не испытывал сексуального влечения к своей жене. Еще до 1949 года русский врач Орлов пытался решить «проблемы сексуального характера» Мао с женой. (В одной из своих телеграмм Сталину Орлов язвительно назвал госпожу Мао императрицей.) Затем у госпожи Мао начались серьезные гинекологические расстройства, которые она лечила в России, приезжая под фамилией Юсупова: она гостила во дворце в Ялте, прежде принадлежавшем князю Юсупову, человеку, убившему Распутина. (Сам Сталин останавливался в этом дворце во время Ялтинской конференции.) Ее болезнь наверняка еще больше отвратила Мао от нее. Его интрижки становились все более наглыми. Однажды госпожу Мао увидели рыдающей у озера Чжуннаньхай. «Не говорите никому, — попросила она обнаружившего ее врача Мао. — Никто, даже Сталин, не может победить председателя в политической борьбе; никто не может превзойти его и в обладании женщинами». Госпожа Мао становилась все несноснее и истеричнее и вымещала свой гнев на обслуживающем персонале, обычно обвиняя медсестер в том, что они «преднамеренно пытают» ее; сама их била и требовала, чтобы их наказали.

Тем временем жуткое предсказание оправдывалось. Очень немногие соратники Мао пережили смуту страшных времен, ибо чем дальше продвигалась программа превращения Китая в сверхдержаву, тем более жестким становился экономический курс.

Глава 37 Война с крестьянами (1953–1956 гг.; возраст 59–62 года)

С осени 1953 года по всей стране начались изъятия сельскохозяйственной продукции с целью сконцентрировать ее в руках государства для реализации программы превращения Китая в сверхдержаву. Система больше всего напоминала трудовой лагерь: оставить населению только количество пищи, необходимое для поддержания жизни, и изъять все остальное. Руководство страны решило, что для существования человека необходима масса продуктов, эквивалентная 200 килограммам зерна в год, и такой лимит получил название «основное питание».

Но даже этой нормы при Мао никогда не доставалось народу. В 1976 году, когда он умер, пробыв у власти двадцать семь лет, среднее по стране количество пищи составляло только 190 килограммов. Если городскому населению и доставалось немного больше, то на душу сельского населения не приходилось даже такого минимума.

И Мао хотел добиться того, чтобы крестьянство потребляло много меньше этого количества. Им «надо только 140 килограммов зерна, а некоторым вообще 110 килограммов», заявил однажды он. Эта последняя цифра представляла собой едва половину того количества, которое необходимо лишь для поддержания жизни человека. Но этот желательный для Мао лимит потребления не был достигнут на этом этапе, и результаты такой политики «выгребания подчистую» прорываются в горьких стенаниях отдельных крестьян, доносившихся до слуха некоторых сочувствовавших им партийных работников спустя год после начала конфискаций. «Ни у одной семьи нет достаточно еды…» «Я трудился весь год, а теперь я несколько месяцев голодаю… У моих соседей положение такое же». «Урожай собрали неплохой, но что с этого? Сколько бы мы ни собрали, у нас не хватает на еду…» Что же касается «основного питания», то «ни один человек столько не получает». Теоретически любой голодающий человек мог купить некоторое количество еды, но это количество было совершенно недостаточным. И Мао постоянно упрекал своих чиновников за то, что «слишком много зерна продается населению (!)», и настаивал на «значительном» сокращении таких продаж.

На все мольбы крестьян ответ Мао был на редкость жестоким. Им предлагалось есть ботву батата, которой обычно кормили скотину. «Научите крестьян есть меньше и варить похлебку пожиже, — предписывал он. — Государство должно приложить все силы для того, чтобы… отучить крестьян есть слишком много».

Один из экономических советников Мао, Бо Ибо, впоследствии признавался, что в процессе политики изъятия «большая часть произведенной крестьянами продукции просто забиралась», при этом «насилие» было повсеместным, а люди были «доведены до голодной смерти». Причем насильственное изъятие одобрялось и даже предписывалось Мао, который обсуждал последствия такого изъятия со своим идеологом Чэнь Юнем 1 октября 1953 года. На следующий день Мао объявил на Политбюро, что государство находится «в состоянии войны» со всем населением: «Это война с производителями продовольствия — а также и с его потребителями», имея в виду под последними городское население, которое теперь было обречено на небывало низкие нормы потребления. Для оправдания политики отношения к крестьянам как к врагу Мао достаточно глупо сослался на Маркса и Энгельса, которые «никогда не считали всех крестьян хорошими». Когда спустя несколько дней Чэнь Юнь передавал директивы Мао региональным руководителям, он указал на готовность к смертям и восстаниям в 100 тысяч деревень — одной десятой от количества всех деревень Китая. Но это не ослабит коммунистическую власть, заверил Чэнь Юнь, напомнив им о Маньчжоу-Го, где оккупационные японские власти реквизировали у населения большое количество зерна. «Маньчжоу-Го, — сказал он, — не пало бы, если бы не подошла советская Красная армия». Другими словами, грубая сила в духе японской военщины могла бы гарантировать, что крестьяне не смогут представить собой опасности для режима, вне зависимости от того, сколь масштабными будут реквизиции.

К началу 1955 года политика изъятия привела к страшным бедам для народа. К Мао поступали многочисленные доклады о крестьянах, вынужденных питаться древесной корой и бросать детей на произвол судьбы, потому что не могли прокормить их. В свое время Мао организовал многочисленные каналы обратной связи с народными массами, поскольку он должен был быть в курсе положения на местах, чтобы сохранять контроль над ситуацией. Одним из таких каналов была его личная охрана. Когда сотрудники в этом году вернулись на службу после отпуска, проведенного у себя на родине, Мао попросил доложить ему о положении в их родных деревнях. Нарисованная ими картина оказалась ужасной. Один из охранников написал, что 50 процентов хозяйств в его деревне голодают, что весной жители питались древесными листьями. Другой сообщил, что люди употребляют только лесные травы и ягоды и умирают с голоду.

По другим каналам Мао узнавал, что люди произносят слова вроде «Что же хорошего в социализме? Даже сейчас, когда мы только начали его строить, нам не дают подсолнечного масла» или «Коммунистическая партия ведет людей к смерти!». А позднее один неизвестный ему ранее партийный чиновник из провинции Гуандун по имени Чжао Цзыян (ставший руководителем партии в постмаоистскую эпоху) доложил, что партийные функционеры заставляют нижестоящих членов партии обыскивать крестьянские дома, связывать и избивать крестьян, чтобы силой изъять продовольствие, а тех, кто говорит, что у них ничего нет, запирают в домах. Чжао Цзыян поведал о случае с пожилой женщиной, которая, будучи запертой у себя в доме, повесилась. В одном типичном китайском городе Гаояо 110 человек были доведены до самоубийства. Если экстраполировать эту цифру на все более чем 2 тысяч китайских округов, то число самоубийств в сельских районах за этот короткий период достигло приблизительно четверти миллиона.

Некоторые отважные руководители осмеливались обращаться к Мао с просьбами. Один известный в прошлом путешественник написал Мао, что он получает много писем с жалобами людей, у которых просто нет сил работать, поскольку им оставляют слишком мало продуктов. Мао резюмировал: «10 тысяч докладов [«10 тысяч» в данном случае означает просто громадное количество] о смертях населения, смертях животных, о людях, грабящих амбары: 10 тысяч докладов о мраке…» Но при этом Мао оставался совершенно неколебим и сурово покарал бывшего путешественника за то, что цинично назвал «надоедливыми приставаниями». Он ничтоже сумняшеся позволил себе публично заявить, что люди не остаются «без пропитания на целый год — лишь на шесть… или на четыре месяца» (sic!). Партийные руководители высшего звена, которые, руководствуясь традиционной концепцией совести (лян-синь), просили Мао ослабить давление на крестьян, слышали от него поучения вроде: «Вам следует иметь меньше совести. Некоторые из наших товарищей слишком сострадательны, что значит — они не вполне марксисты». «В этом отношении, — сказал как-то Мао, — у нас совести нет! Марксизм достаточно жесткая вещь».

С середины 1955 года Мао стал закручивать гайки еще туже, загоняя все крестьянство в колхозы. Эта мера была предпринята для увеличения масштабов насильственного изъятия продовольствия. Ранее крестьяне собирали свой урожай и привозили его домой, прежде чем отдать «долю» государству. Мао решил, что эта технология оставляет прорехи для «злоупотреблений»: крестьяне могли занижать количество собранного и скрывать часть урожая для себя, а проверить около сотни миллионов хозяйств было не так-то просто. Если же урожай собирался в рамках коллективного хозяйствования, то прямо с поля он поступал бы прямо в руки государства, давая режиму полную возможность бесконтрольного распределения. Как сказал один крестьянин: «Как только ты вольешься в колхоз, тебе будет перепадать от государства ничтожная доля твоего урожая».

Еще одно громадное преимущество коллективизации для Мао состояло в том, что в этом случае было гораздо проще управлять крестьянами в процессе труда. С коллективизацией пришло рабство. Теперь государство диктовало, сколько часов крестьянин должен работать и с какой интенсивностью. Редакционная статья в «Жэньминь жибао» от 1 января 1956 года совершенно ясно говорила о курсе на увеличение вдвое рабочего времени крестьян. Особое внимание при этом Мао уделял женщинам: те из них, кто ранее не работал в поле, теперь должны были делать это.

Чтобы подавить сопротивление как изъятиям, так и коллективизации, в распоряжении Мао была его давняя панацея — террор. В мае 1955 года он заговорил о новом «пятилетием плане», на этот раз плане подавления: «Мы должны арестовать за пять лет 1,5 миллиона контрреволюционеров… Я всецело выступаю за как можно большее число арестов… Наша цель: аресты в громадных, гигантских масштабах…» Прибегая к копрологическому языку, который он так любил употреблять, Мао добавил: «Мое пуканье [то есть распоряжения] есть социалистические выделения, они не могут быть неароматными», то есть необязательными для исполнения. Любой сопротивляющийся изъятию продовольствия или коллективизации, а также любой государственный служащий, сочувствовавший такому человеку, считался уголовным преступником, и по всей стране расклеивались настенные объявления, информировавшие о приговорах этим людям.

Коллективизация сельского хозяйства знаменовала собой важный шаг к еще большему разгулу тоталитаризма в Китае. В то же самое время Мао распорядился осуществить национализацию промышленности и торговли в городских районах с целью мобилизовать все оставшиеся ресурсы для осуществления программы превращения страны в сверхдержаву. Но бизнесменов не подвергали гонениям, как деревенских хозяев, из практических соображений. «Буржуазия, — провозгласил Мао, — гораздо более полезна, чем… землевладельцы. Она обладает знаниями различных производственных секретов и управленческими умениями». Хотя позднее он стал демонстративно разбрасываться этими управленческими и техническими талантами. Вдобавок в недалеком будущем прославленное искусство китайских ремесленников стало приходить в упадок. Ремонтные мастерские и службы сервиса стали сокращаться в размерах и количестве, значительно возросли трудности повседневной жизни. «Мы двинулись к социализму, и все пропало», — прокомментировал существо происходящего Лю Шаоци.

Чтобы подавить страхом государственных служащих, Мао начал кампанию чистки кадрового состава, в ходе которой не менее 14,3 миллиона мужчин и женщин, состоявших на государственной службе, были пропущены сквозь контрольные комиссии, где им пришлось испытать «покаяние и признание», публичные обвинения и оскорбления действием. Служебные и жилые здания были превращены в места заключения, наряду со спортивными залами и университетскими общежитиями. Мао постановил, что «контрреволюционеры… составляют… около 5 процентов» от числа тех, кто проходит чистку. Это означало, что около 715 тысяч человек были приговорены к различным наказаниям, в том числе к смертной казни. Косвенным образом Мао признал, что это число может быть и большим, поскольку в одной его инструкции указывалось: «Всякий раз, когда эта цифра [5 процентов] превышается, необходимо запрашивать подтверждение».

Кампания сопровождалась репрессиями в сфере литературы и искусства. С присущей ему основательностью Мао приступил к удушению культуры с того момента, как он пришел к власти. Практически прекратилось кинопроизводство. В 1950 году в стране было выпущено 39 полнометражных фильмов, в 1952 — только 5. В 1954 году Мао начал борьбу за устранение влияния крупных писателей, историков и ученых, не разделявших коммунистических взглядов, некоторые из которых эмигрировали за границу или на Тайвань. Теперь он обратил свое внимание на тех, кто остался в стране и выказывал определенную независимость. Мао остановил свой взгляд на известном писателе по имени Ху Фэн, который призывал к более либеральному отношению к творческой интеллигенции. В мае 1955 года Ху был публично обвинен и брошен в тюрьму, из которой вышел психически больным человеком лишь после смерти Мао, проведя в ней более двух десятилетий.

Дело Ху Фэна широко освещалось в прессе. И такое широкое освещение служило еще одной цели — отучить людей посвящать друг друга в свои взгляды. Были опубликованы письма, которыми обменивались Ху и его единомышленники, критикуя те или иные действия режима, причем эта переписка была представлена в качестве обвинительного материала. В результате люди стали опасаться доверять свои мысли бумаге. Не имея возможности посвятить другого человека в запечатленные таким образом мысли, тем более не имея возможности огласить их публично, будучи вынужденными постоянно контролировать свои высказывания, люди стали отучаться формировать собственное независимое мнение.

Террор заработал. В начале 1956 года Мао сказал, выступая перед высшим партийным эшелоном власти: «Первая половина 1955 года была просто омерзительна… черные тучи застлали весь небосклон… Отовсюду на нас сыпались проклятия. Люди говорили, что мы плохи. И все это потому, [что мы взяли у них] немного зерна. Но во второй половине года проклятия смолкли. Произошло несколько счастливых событий. Двумя самыми значительными из них были добрый урожай и прошедшая коллективизация, а также счастливым событием стало избавление от контрреволюционеров».

Еще одно «счастливое» событие, о котором Мао предпочел промолчать, было гораздо значительнее всех остальных. Он заполучил единственную вещь, которая была дорога его сердцу: технологию производства атомной бомбы. В 1953 году Мао не удалось получить от Москвы бомбу под предлогом продолжения войны в Корее. Но вскоре он нашел иной путь, развязав другую войну, на этот раз против Тайваня. В июле 1954 года Пекин имитировал серьезные приготовления к началу войны против Тайваня. Чжоу Эньлай отправился с визитом в Москву и передал Кремлю послание от Мао: он должен начать войну за «освобождение Тайваня».

На самом же деле военные руководители Китая сообщили Мао о том, что имеется весьма мало шансов на успешное форсирование водного пространства, отделяющего материковый Китай от Тайваня, и он решил для себя не предпринимать ничего в отношении Тайваня, пока его страна не будет к этому полностью готова. Весь этот шум и крики о военном походе на Тайвань нужны были Мао только для того, чтобы довести всю ситуацию до края пропасти ядерной конфронтации с Америкой, что, в свою очередь, вынудило бы СССР снабдить Китай ядерным оружием.

3 сентября расположенная на побережье материкового Китая артиллерия открыла огонь по находящемуся в руках националистов острову Куэмой (Цзиньмэнь), который расположен всего в нескольких километрах от побережья и считается исходным плацдармом для любого наступления на Тайвань. Так началось то, что впоследствии получило название «первого кризиса в Тайваньском проливе». Вашингтон воспринял этот кризис как кризис в отношениях собственного руководства и руководства Пекина, хотя на самом деле это был всего лишь прием Мао для оказания давления на Москву.

Вскоре после этого Никита Хрущев, который только что утвердился на посту руководителя коммунистической партии и советского правительства, прибыл 1 октября 1954 года в Пекин на празднование пятой годовщины коммунистического режима в Китае, сопровождаемый своими менее значимыми коллегами — нечто непредставимое при Сталине. Целью Хрущева было установить максимально добрые отношения. Он отбросил большую часть «черного списка» Сталина, предложил денонсировать секретные пункты к договору 1950 года, посягавшие на интересы Китая. Хрущев также согласился поставить дополнительное оборудование для 141 военного завода, строительство которых шло полным ходом, и пошел на продажу Мао еще 15 военных предприятий, а также открыл новый кредит на 520 миллионов рублей.

Мао немедленно завладел инициативой и запросил помощи в создании своего собственного атомного оружия, чтобы удержать американцев от агрессии. На вопрос Хрущева, что может вызвать нападение США, он сослался на Тайваньский кризис. Хрущев попытался отговорить его от создания своей собственной атомной бомбы, пообещав укрытие под русским ядерным зонтиком и гарантировав помощь СССР, если на Китай будет совершено нападение. Хрущев также привел экономические аргументы, указав, что создание атомного оружия обойдется слишком дорого для Китая. Мао тут же сделал вид, что затронута его национальная гордость. И хотя это раздражало Хрущева, советский лидер уклончиво пообещал подумать над тем, чтобы оказать помощь Китаю в строительстве ядерного реактора.

Вскоре после отъезда Хрущева Мао пошел на обострение Тайваньского кризиса, подвергнув артиллерийскому обстрелу и бомбежке с воздуха еще несколько находящихся в руках националистов островов. Президент США Эйзенхауэр ответил на это согласием подписать с Тайванем договор о совместной обороне. Мао продолжал давление, явно намереваясь захватить прибрежные острова Куэмой, Мацзу и другие. Целью его было побудить Америку пригрозить применением ядерного оружия. В марте 1955 года США заявили, что при определенных условиях могут пойти на применение ядерного оружия. 16 марта в ходе пресс-конференции Эйзенхауэр вполне определенно заявил, что он не видит причин, почему оно не может быть использовано «точно так же, как пуля или любое другое». Мао добился того, к чему он так стремился, — ситуации, при которой Китай как будто бы оказывался перед лицом реальной угрозы ядерного нападения со стороны США.

Не желая быть втянутым в ядерное противостояние с Америкой, Хрущев принял важное решение — предоставить Китаю техническую помощь в создании атомной бомбы.

В это время в провинции Гуанси были разведаны значительные месторождения урана. Мао был чрезвычайно доволен и немедленно приказал продемонстрировать ему руду. Министр геологии Лю Цзе вспоминает: «Я разложил урановую руду на столе и… провел над ней счетчиком Гейгера. Счетчик затрещал… Председатель Мао выглядел чрезвычайно заинтересованным. Он рассмеялся, как ребенок, и сам взял счетчик Гейгера, провел им над рудой, слушая его треск… Когда я прощался с ним… Мао задержал мою руку в своей и сказал: «Ах, Лю Цзе! Я хочу, чтобы вы знали: вы сделали то, что решительно изменит нашу судьбу!»

По этому случаю был устроен банкет. На нем Мао произнес тост: «Выпьем за то… чтобы мы как можно быстрее обзавелись нашей собственной атомной бомбой!»

В апреле русские согласились построить для Китая два ключевых устройства, необходимые для создания атомной бомбы: циклотрон и ядерный реактор. Мао вступил на путь создания ядерной державы. Большая группа китайских ученых отправилась на учебу в СССР. В декабре пришло известие о том, что СССР взял на себя обязательство помочь в создании современной ядерной промышленности в Китае. Мао был в восторге. По рекомендации советских ученых был разработан двенадцатилетний ядерный план. В начале 1956 года Мао сказал своим помощникам, что сейчас пребывает в лучшем расположении духа, чем когда получил власть в Китае шесть лет тому назад. Он ощущал себя впереди всех других государств и напыщенно провозгласил в своем ближнем круге: «Мы должны править миром!»

Во время двенадцатилетнего ядерного плана, в январе 1956 года Мао с группой его ближайших сотрудников разработали проект двенадцатилетнего сельскохозяйственного плана. На самом же деле для Мао это была схема получения максимального количества продуктов питания для обеспечения его обновленной и расширенной программы создания сверхдержавы. Крестьянству было велено к окончанию этого двенадцатилетнего срока производить сельскохозяйственную продукцию, эквивалентную 500 миллионам тонн зерна в год. Такой план более чем в три раза превосходил самый высокий урожай предшествующих лет (в 1936 году). И этот высочайший показатель должен был быть достигнут буквально без каких-либо капиталовложений, даже без удобрений.

Тогда же Мао столкнулся с новым сопротивлением, на этот раз в лице практически всего Политбюро. Во главе же сопротивления оказался преданный ему, как пес, Чжоу Эньлай, который отвечал за планирование, и поддерживавший его Лю Шаоци. Все они понимали, что астрономической величины цель, которой добивается Мао, недостижима. Мао вывел эту цифру расчетом по методу «от необходимого», исходя не из реальных возможностей, но от того количества продовольствия, которое ему было необходимо для осуществления всех его закупок, и настаивал на этом. План явно предполагал изъятие у крестьянства гораздо большего процента урожая, чем раньше. Поскольку крестьянство и так уже жило на грани голодной смерти, план означал гибель как минимум миллионов людей от голода.

Поняв последствия такой политики, Чжоу Эньлай в феврале 1956 года более чем на четверть снизил финансирование проектов в промышленности. Он не менее Мао стремился сделать Китай сверхдержавой, но не мог не считаться с тем фактом, что у страны просто нет средств на финансирование всего, что планировал Мао, причем одновременно. Поэтому Чжоу Эньлай предложил в качестве альтернативы сосредоточиться на ядерной программе и основных направлениях в промышленности, заморозив до поры до времени другие проекты, для осуществления которых все равно не хватало таких основных материалов, как сталь, цемент и древесина.

Мао, наоборот, желал всего и сразу. Наряду с дьявольски развитым чутьем к сути различных проектов Мао не имел никакого представления об экономике. По воспоминаниям Бо Ибо, Мао в то время требовал и слушал отчет своих министров, но «он считал их чрезвычайно обременительными» и жаловался, что эти доклады содержат только «скучные данные и цифры и никакого сюжета». Однажды, слушая доклад министра, он вдруг нахмурил брови и сказал, что «это хуже, чем сидение в тюрьме» (в которой он никогда и не сидел). Чжоу Эньлай часто получал замечания за то, что он «заваливает председателя Мао скучными данными и цифрами». Мао испытывал трудности даже с основополагающими данными. Однажды, председательствуя на совещании, посвященном торговле с Японией, он подготовил для себя тезисы своего выступления, в которых содержалась цифра объема торговли с этой страной в 280 миллионов долларов, но строкой ниже тот же объем уже назывался равным 380 миллионам долларов, то есть с разницей в 100 миллионов долларов. «Статистические данные и цифры ни в коей мере не были для него святым, — заметил после встречи с Мао в 1957 году второй человек в руководстве Югославии Эдвард Кардель. — Он мог сказать, например, «через двести лет или, может быть, через сорок». Главный экономический советник в Китае Иван Архипов поведал нам с обреченным видом, что Мао «не обладал абсолютно никаким пониманием экономики».

В апреле 1956 года Мао указал своим коллегам на то, что финансирование должно быть восстановлено в полном объеме, но на этот раз они проявили упорство. Мао, разгневавшись, закрыл совещание, на котором рассматривался этот вопрос. Через некоторое время к нему в кабинет зашел Чжоу Эньлай и стал умолять его согласиться с уменьшением финансирования, говоря — и это звучало совершенно необычно, — что его совесть не позволяет ему повиноваться распоряжению Мао. Мао пришел в совершенную ярость, но не мог воспротивиться урезанию.

Ближайшие соратники Мао пошли в данном случае наперекор его желаниям: даже такие жестокие люди, как они, понимали ужасные последствия планируемого председателем шага — миллионы умерших от голода. К этому решению их подтолкнули еще и события, происшедшие в Москве. Там 24 февраля 1956 года на XX съезде коммунистической партии выступил Хрущев и осудил культ личности Сталина, массовые репрессии, а также форсированную индустриализацию страны, стоившую миллионов жизней, — процесс, который на самом деле был куда менее напряженным, чем планировавшаяся Мао индустриализация Китая. После этого коллеги Мао уже позволяли себе критические высказывания в отношении Сталина (всегда только внутри своего узкого круга). Лю Шаоци назвал политику Сталина в отношении крестьянства одной из его «крупнейших ошибок». Бывший человек номер один в партии Ло Фу заметил как-то, что «Сталин уделял слишком много внимания… тяжелой промышленности». «Когдая был послом в России, — сказал он однажды, — я часто заходил в магазины и не мог в них ничего купить. И там всегда чувствовался недостаток продовольствия…. Это должно стать для нас серьезным уроком». «Мы допустили бы большую ошибку, если бы не уделяли внимания развитию сельского хозяйства, — сказал Чжоу Эньлай на заседании Государственного совета 20 апреля. — Уроки Советского Союза и стран Восточной Европы доказывают это». Едва ли кто-нибудь из присутствовавших не понял намека на практику Мао.

Мао отнюдь не возражал против развенчания Сталина, но не по тем пунктам, которые были основой его собственного кредо. Он старался придерживаться той достаточно топорной формулировки, что Сталин был прав на 70 процентов и лишь на 30 процентов ошибался. Причем эти 30 процентов падали не на долю убийств, пыток и экономического хаоса в управлении страной, но главным образом на то, как Сталин вел себя по отношению к Мао Цзэдуну.

Однако Мао не мог открыто пойти против Хрущева, который воплощал собой авторитет Советского Союза, лидера коммунистического лагеря, который передал Мао так много военных заводов, да еще и атомную бомбу. Кроме того, хрущевское неожиданное и решительное осуждение Сталина застало Мао врасплох и заставило его всерьез заинтересоваться Хрущевым. Насколько Мао понял, Хрущев внес сумятицу во весь социалистический лагерь и «потряс целый мир». Это посеяло в Мао благоговейный ужас и внушило ему чувство, что он имеет дело с необычайно самоуверенным и непредсказуемым политическим деятелем, который не позволит манипулировать собой. Несколько раз, пребывая в печальных размышлениях, он говорил: «У Хрущева и вправду кишка не тонка, он осмелился затронуть Сталина. Для этого надо иметь немало мужества».

Мао чувствовал, что ему следует быть настороже. В этой ситуации он не мог дать отпор своим коллегам, когда они ссылались на Хрущева, противостоя политике Мао. Расстроенный и злой, он уехал из Пекина, чтобы обдумать решение в провинции. Региональные руководители (известные как «первые секретари») были особой группой партийных работников, отобранной по принципу слепой преданности высшему руководству. Они должны были, не сомневаясь ни на йоту, проводить в жизнь решения партийной верхушки, чтобы в любом уголке огромной страны выполнялось то, что приказал Мао.

Внезапные незапланированные отъезды из столицы были обычной практикой для Мао, но на этот раз он покидал Пекин самым необычным для себя образом. Совершенно неожиданно поздно ночью в конце апреля он самолично связался if о телефону с преданным ему соратником, командующим авиацией Лю Ялоу, и попросил его подготовить к вылету самолет. Мао никогда не пользовался самолетом, кроме как в 1945 году, когда он по настоянию Сталина слетал в Чунцин. Теперь он хотел как можно быстрее оказаться среди своих приспешников.

Поскольку это был первый полет Мао на самолете собственного воздушного флота, были приняты беспрецедентные меры как в отношении комфорта, так и в отношении безопасности. В самолете была установлена большая деревянная кровать, а о том, кто будет пассажиром самолета, его экипажу сообщили буквально в последнюю минуту. Экипажу пассажир показался несколько отрешенным от всего происходящего: сидя в молчании, он держал в пальцах горящую сигарету, не затягиваясь, пока та не превратилась в длинный столбик пепла, а потом внезапно встал, словно воспрянув ото сна, и дал команду на взлет. Первую посадку сделали в Ухане, где Мао встретил местный руководитель, ярый приверженец председателя, установивший в зале ожидания аэропорта большую статую Мао — возможно, одну из первых в Китае. Мао продемонстрировал свое раздражение, поскольку это происходило как раз после развенчания Хрущевым культа личности, и велел чиновнику убрать ее. Однако этот человек не мог понять, искренне ли желание Мао, и статуя осталась на своем месте.

Затем Мао перелетел в столицу одной из южных провинций — Кантон, где встретился с другим главным помощником-приверженцем, а также с госпожой Мао. Находившаяся здесь его резиденция «Островок» (Сяодао) располагалась на берегу Жемчужной реки, поэтому движение речных судов было прервано, и этот отрезок фарватера строго охранялся. Окружавшим Мао людям было запрещено принимать посетителей или писать письма, звонить по телефону, а тем более покидать резиденцию. Погода стояла весьма душная, и даже пять громадных глыб льда, находившихся в комнате Мао, ничуть не смягчали жару. Окрестности резиденции, засаженные тропическими кустарниками, кишели москитами и мошкарой. Для борьбы с ними в Гонконге был закуплен порошок ДДТ, но успеха эта мера не принесла. Мао выходил из себя, постоянно ругая слуг за то, что они плохо охотятся за насекомыми.

Но на самом деле Мао куда больше тревожили события в Пекине, где его коллеги по руководству страной, в частности человек номер два — Лю Шаоци и номер три — Чжоу Эньлай, сопротивлялись его желаниям и даже все настойчивее продолжали сокращать финансирование проектов в области военной промышленности. Разъяренный таким противостоянием своим планам, Мао решил дать им уникальный предупредительный сигнал. В конце мая он перебрался из Кантона в Ухань, чтобы совершить там заплыв по реке Янзцы, крупнейшей реке Китая. Этим Мао хотел продемонстрировать свою решимость сокрушить противников и показать, что он полон жизненных сил.

Под Уханем Янцзы широко разливается, и свита пыталась отговорить Мао от попытки переплыть реку. Но Мао чувствовал в себе уверенность. Как заметил один из офицеров его личной охраны, он «не стал бы делать того… что несло в себе риск». Позднее Мао задумал было переплыть теснину Янцзы, но тут же отказался от этой идеи, как только выяснил, что течение в месте, где реку сжимают окружающие горы, очень сильное и опасное. В Ухане толпы местных чиновников, от первого секретаря вплоть до самых низких должностей, вместе с сотрудниками службы безопасности проверяли реку на предмет незамеченных водоворотов и придонных течений. Когда Мао вошел в воду, несколько дюжин особо подготовленных телохранителей образовали кордон вокруг него, а за ними следовали три катера.

Мао переплыл реку трижды. Довольно сильный ветер разогнал большую волну, но он невозмутимо плыл, демонстрируя свою энергию. Перед первым заплывом Мао остановился на берегу, позируя для фотографов, запечатлевших его для истории. По словам своей свиты, он выглядел «как неколебимая скала». В день последнего заплыва шел мелкий дождь, но поодаль на берегу реки стояли согнанные посмотреть на спортивные подвиги Мао несколько десятков тысяч людей, которые кричали «Да здравствует председатель Мао!». Это редкое появление на публике стало для Мао способом направить послание коллегам в руководстве. Несколько позже он продемонстрировал свою решимость в поэме, посвященной этому заплыву. Там были такие строки:

А в Пекине коллеги Мао и не думали складывать оружие. 4 июня Политбюро утвердило новое сокращение финансирования промышленности и заморозило новые промышленные проекты. Мао вернулся в Пекин во второй половине дня, но его присутствие ничего не изменило.

12 июня Лю Шаоци переслал Мао набросок передовой статьи, которую он (Лю Шаоци) написал для «Жэньминьжибао». Темой статьи, как гласил заголовок, было «нетерпение мысли». В ней порицались люди, которые «планируют те или иные действия, не принимая во внимание средств, которыми они располагают, и ставят задачи, которые не могут быть достигнуты», деятели, «желающие достичь всего за одно утро» и потому «плодящие траты». «Такое нетерпение мысли, — говорилось в статье, — существует прежде всего и главным образом среди руководящих кадров», которые ведут страну вперед. Как впоследствии вспоминал Мао, эта строгая критика была неприкрыто направлена против него. Разъяренный, он начертал на гранках три иероглифа: «Не желаю читать». Но статья тем не менее была напечатана.

Проблема Мао состояла в том, что для него наступил период большой неопределенности — в некоторых отношениях даже еще большей неопределенности, — чем при Сталине, которого, по существу, предал Мао, поскольку Мао был сталинистом. Но Хрущев отверг сталинизм, и ничто не говорило о том, что этот бульдозер не может двинуться на лидеров-сталинистов, может быть, даже на самого Мао.

И в самом деле, Хрущев только что низверг руководителя сталинистского типа Венгерской компартии — Ракоши, единственного коммунистического лидера европейской страны, которому Сталин доверял вести переговоры с Мао во время визита Мао Цзэдуна в Россию. Более того, в августе в Северной Корее несколько партийных руководителей, поощряемых хрущевским ниспровержением Сталина, сделали попытку сместить посредством голосования на пленуме ЦК партии, казалось бы, хорошо там окопавшегося диктатора Ким Ир Сена, пытаясь ограничить его власть.

Мао тоже ждал партийный ареопаг: первый съезд его собственной партии был назначен на сентябрь — первый съезд с момента прихода к власти коммунистов (VIII Всекитайский съезд КПК). О переносе не могло быть и речи, поскольку о съезде было уже широко объявлено, а новая атмосфера, установившаяся после хрущевского ниспровержения Сталина, требовала соблюдения правил. Мао заботило одно обстоятельство: если его коллеги почувствуют себя загнанными в угол, то они могут попытаться в ходе съезда сместить его с руководства или вообще изгнать из партии, раскрыв все последствия осуществления его заветной программы. Всего за несколько недель Хрущев принял решение отправить в качестве своего представителя на съезд Китайской компартии Анастаса Микояна, руководившего смещением Ракоши в Венгрии.

Мао предпринял рад шагов, чтобы убедиться, что съезд не представляет для него опасности. Для начала он выпустил несколько предупредительных выстрелов поверх склоненных в почтительном поклоне голов своих соратников. За несколько дней до съезда, 10 сентября, Мао напомнил им, как много людей выступало против него в прошлом и как он их всегда побеждал. Совершенно нехарактерным для него образом Мао сам признался в совершенных им в прошлом «ошибках», назвав в качестве таковых чистку начала 1930-х годов и две крупнейшие катастрофы во время Великого похода, Тучэн и Маотай, которые он назвал «реальными промахами». Причем все это отнюдь не выглядело, как можно было бы предположить, попыткой оправдаться или извиниться, но скорее предупреждением: ничто не может свалить меня; никакие ошибки, даже катастрофы, не имеют ни малейшего значения. Так что даже и не пытайтесь.

Но основная тактика Мао заключалась в демонстрации смирения и доброй воли к компромиссу. Он позволил пригасить свой собственный культ, разрешив убрать фразу «Мысли Мао Цзэдуна» из программы партии, хотя и компенсировал это другими формами самовозвеличивания, вроде изображения себя как мудрого руководителя, всегда отвергающего культ своей личности. В конце концов ему удалось повернуть волну критики культа личности себе на пользу, убрав отовсюду портреты своих коллег и сняв лозунги вроде «Да здравствует главнокомандующий Чжу Дэ!», сделав себя единственным божеством.

Мао создал впечатление, что он идет и на другие значительные уступки, не последней из которых было разрешение своим коллегам заговорить о роли закона. Лю Шаоци пообещал остановить массовые убийства и насилие и установить правовую систему: «Мы должны… убедить всех и каждого… что, пока он не нарушает закона, его гражданские права гарантированы и не будут попраны…» В другом докладе критиковались «кампании», которые были сутью правления Мао. Но все-таки Мао смеялся последним. Он позволил разработать проект Уголовного кодекса, но затем сделал так, чтобы тот так и не был принят при его жизни.

Самая же важная уступка Мао состояла в том, что он расширил временные рамки программы превращения страны в сверхдержаву. В своем главном докладе на съезде партии он опустил свой любимый лозунг «Больше и быстрее!» и позволил заменить прежний пятнадцатилетний срок превращения страны в сверхдержаву термином «в отдаленном будущем». В докладе Лю Шаоци порицалась спешка в проведении индустриализации страны, которая «легла слишком тяжелым бременем на народ… и повлекла за собой потери». Мао согласился на более низкий уровень изъятия сельскохозяйственной продукции. В результате в 1956 году средний уровень продовольственного пайка стал равным 205 килограммам зерна (в эквиваленте) — самый высокий уровень, который был достигнут при Мао. Он также согласился на дальнейшее сокращение на 21 процент капиталовложений в производство вооружений на 1957 год. В результате 1957 год, как и 1956, стал относительно более легким годом для простых людей.

Однако для Мао все эти уступки были невыносимы, поскольку они замедляли ход программы превращения страны в сверхдержаву. В течение года он нашел пути для их нейтрализации и все-таки вернулся к прежде разработанному плану.

Глава 38 Подкоп под Хрущева (1956–1959 гг.; возраст 62–65 лет)

Через несколько месяцев после ниспровержения культа Сталина Хрущев столкнулся с неприятностями. В июне 1956 года началось движение протеста в Польше, на заводе, носившем имя Сталина, в городе Познани. В ходе его подавления было убито более пятидесяти рабочих. Владислав Гомулка, бывший руководитель Польской коммунистической партии, арестованный при Сталине, вернулся к власти и начал проводить в отношениях с Москвой более независимую политику. 19 октября русские сообщили Мао, что в Польше нарастают антисоветские настроения и что они намерены применить силу, чтобы сохранить контроль над положением в этой стране.

Мао увидел в этой ситуации идеальный повод для разрыва с Хрущевым и принятия на себя роли защитника Польши, противостоящего «советской военной интервенции». Поскольку это означало схватку с Хрущевым, Мао, лежа в постели, долго и тщательно взвешивал все за и против. Затем он назначил заседание Политбюро на вторую половину дня 20 октября. Никто не пытался предостеречь Мао в этом вопросе. Тогда, облачившись в широкие одежды, он вызвал советского посла Юдина и заявил ему следующее: «Если Советская армия применит в Польше вооруженную силу, мы публично осудим ее действия». Мао предложил Юдину немедленно позвонить прямо Хрущеву. К этому времени Мао пришел к заключению, что Хрущев в определенной степени «растяпа», склонный попадать во всякие неприятности. Тот благоговейный страх, который Мао испытывал к Хрущеву в то время, когда советский лидер сокрушал Сталина, быстро прошел и сменился уверенностью, что он сможет использовать уязвимость Хрущева в своих собственных интересах.

К тому моменту, когда сообщение Юдина дошло до Кремля, Хрущев уже принял решение не использовать войска. 21 октября он пригласил Компартию Китая и четыре другие правящие партии направить своих представителей в Москву, чтобы обсудить кризис. Мао направил на это совещание Лю Шаоци, дав ему инструкции критиковать СССР за «великодержавный шовинизм» и за планирование «военной интервенции». В Москве Лю Шаоци предложил советскому руководству заняться «самокритикой». Мао хотел снизить масштаб Хрущева как лидера коммунистического блока и заявить свои собственные претензии на лидерство, что было его заветной мечтой со времени смерти Сталина. Теперь наступила возможность эту мечту осуществить.

На этом этапе взорвалась Венгрия, другой сателлит Советского Союза. Восстание в Венгрии стало крупнейшим на тот момент кризисом в коммунистическом блоке, причем не просто попыткой обрести большую независимость от Москвы (что было целью Польши), но попыткой сбросить коммунистический режим и вырваться из социалистического блока. 29 октября русские решили вывести свои войска из Венгрии и информировали об этом Пекин. Вплоть до того момента Мао постоянно побуждал советское руководство вывести свои войска из Восточной Европы, но теперь он осознал, что венгерский режим может пасть, если русские оттуда уйдут. Поэтому на следующий день он настоятельно рекомендовал, чтобы Советская армия осталась в Венгрии и подавила восстание. Сохранить коммунистический режим в Восточной Европе было для него первоочередным приоритетом по сравнению с ослаблением Хрущева. Претензии Мао на роль лидера коммунистического лагеря испарились бы, как утренняя роса, если бы сам лагерь перестал существовать.

1 ноября Москва сделала новый поворот на сто восемьдесят градусов. Ее армия осталась в Венгрии и подавила восстание в крови. Осознание того, что присутствие советских войск было необходимым для сохранения под коммунистическим правлением европейских сателлитов СССР, стало ударом по планам Мао вырвать эти страны из-под контроля Москвы. Но он не сдавался. 4 ноября, когда советские танки катили по Будапешту, Мао сказал коллегам по Политбюро: «Венгры должны найти новый путь руководства своей страной, и мы должны помочь им в этом». Это означало, что восточноевропейские режимы должны взять на вооружение его метод руководства и пойти на свои собственные жестокие репрессии, только тогда им не придется уповать на советские танки. В 1954 году Мао посвящал в свои идеи государственного управления человека, который должен был стать премьер-министром Венгрии после начала восстания, — Андраша Хегедюша. Хегедюш поведал нам, что Мао всячески советовал ему установить полный контроль над армией; постоянно твердил о том, что венгерский режим мог бы взять власть только путем террора. Когда Мао услышал о том, что югославский диктатор Тито арестовал своего либерального оппонента Милована Джиласа, он выказал «такой восторг», как заметил командующий армией Пэн, «что лицо его осветилось». Мао намеревался продолжать отстаивать сталинистские рецепты для стран Восточной Европы в надежде на то, что последние станут копировать его модель репрессий и с распростертыми объятиями примут его лидерство.

В январе 1957 года Мао отправил в Польшу Чжоу Эньлая с тем, чтобы тот попытался втянуть Гомулку в сферу своего влияния. «Ключевой вопрос всего, — поучал Гомулку Чжоу Эньлай, — состоит в том, чтобы навалиться на силы правого политического фланга и разделаться с контрреволюционерами… выставляя каждый раз в качестве цели какую-нибудь одну группу». Призыв этот не нашел никакого отклика у Гомулки, ранее проведшего несколько лет в сталинской тюрьме. В отчете Чжоу Эньлая, сделанном некоторое время спустя, явно просматриваются как идея идеологической опеки Пекина, так и ее поражение: «Польское руководство придерживается правильной линии… хотя все еще не осознает ключевого вопроса». Год спустя, во время визита в Москву, Мао снова пытался склонить Гомулку на проведение подобной линии во власти, именуя при этом правительство Гомулки «ваш двор». В своих попытках Мао не преуспел. Гомулку не вдохновляла идея превращения в тирана.

Мао надеялся подвигнуть поляка на такой путь, поманив его перспективой стать главой коммунистического лагеря. Причем, убеждая Гомулку, он избрал весьма извилистый путь: продолжал твердить, что коммунистический лагерь должен возглавлять Советский Союз. Говоря, что лагерь должен иметь главу, Мао пытался перейти к обсуждению вопроса о том, кто должен быть таким главой, надеясь, что поляку такая идея западет в душу. Но Гомулка просто хмурился каждый раз, когда Чжоу Эньлай употреблял эту формулировку.

На самом же деле поляки хотели просто большей свободы, а не сталинизма и бедности. Яркой иллюстрацией той зияющей пропасти, которая лежала между видением ситуации Мао и польскими реалиями, стал визит в Китай группы польских партийных деятелей, которые сообщили Мао, что их сограждане страдают от низкого уровня жизни в стране, а партия считает, что надо предпринять какие-то меры, чтобы удовлетворить чаяния людей. Мао ответил: «Мне не кажется, что уровень жизни в Польше так уж низок. Наоборот, я думаю, что он довольно высок: поляки получают больше двух или даже трех тысяч калорий в день, тогда как [около 1500] было бы вполне достаточно. Если же люди считают, что у них мало товаров народного потребления, то [власти] просто следует усилить свою пропаганду». После такого «монолога» Мао, как записал один польский дипломат, поляки «поняли, что китайское содействие им не может быть ни существенным, ни долговременным, поскольку их программа была даже более «антинародной», чем советская»[118].

Когда Чжоу Эньлай убедился, что поляки, мягко говоря, не представляют себе Мао во главе коммунистического лагеря, Мао оставил такие попытки и обратился в сторону другой стоящей особняком от Москвы социалистической страны — Югославии. Ее дипломатический представитель уже в январе 1957 года получил предписание — добиться встречи с Тито наедине и просить югославского президента стать вместе с Пекином инициаторами встречи коммунистических и рабочих партий стран мира в Китае, мотивировав это тем, что у КПСС столь дурная слава, что на ее призыв о такой встрече никто просто не откликнется. До этого момента Мао в своем внутреннем кругу отзывался о Тито как о враге — точно так же, как он отзывался о Гомулке. Отношение Мао к этим двум коммунистическим странам было сугубо прагматичным, основывавшимся исключительно на том факте, что они были в значительной мере антисоветскими. После того как до Тито дошли слухи о том, как Мао отзывается о нем, он не только отклонил предложение стать наряду с Китаем организатором встречи, но даже отказался участвовать в ней.

И в то же самое время Мао снова и снова пытался ослабить Кремль, ставя русских в такие ситуации, чтобы они унижали сами себя. В январе 1957 года в Москве Чжоу Эньлай снова требовал, чтобы советские руководители предприняли «открытую самокритику» и вновь вознесли на должную высоту Сталина в соответствии с представлениями Мао об этом руководителе. Русские рассвирепели и резко отказали ему в обоих требованиях. Мао отреагировал на это тем, что наорал на Чжоу Эньлая, в чем сам потом признался одному из местных партийных руководителей: «Я сказал по телефону товарищу Чжоу Эньлаю, что эти люди стали полными кретинами в погоне за своими материальными выгодами и что лучше всего было бы просто надавать им хороших пинков. Чем они на самом деле располагают? Не более чем 50 миллионами тони стали, 400 миллионами тонн угля и 80 миллионами тонн нефти… Большое дело!» Такими словами Мао признался в провале своего плана обвинить Хрущева в слабости экономического развития Китая.

У Мао были и другие причины для недовольства. Источником одной из них был Средний Восток, где разразился острый кризис в то же самое время, что и в Венгрии. Причиной кризиса стал Суэцкий канал, который Египет национализировал в июле 1956 года. 29 октября Израиль нанес удар по Египту, действуя на острие тайно скоординированного англо-франко-израильского вторжения.

Мао не терпелось выступить в качестве защитника и наставника Египта. Он устроил в Пекине грандиозную демонстрацию против британцев и французов, в которой участвовало более 100 миллионов человек. Гость из франкистской Испании, бывший в этот момент в Пекине, так описывал ее: «Страшнее, чем сборища фашистов… повсюду лидеры выкрикивают лозунги, а толпа хором подхватывает. Это не настоящая демонстрация… очень скучная». Мао забрасывал египетского посла, генерала Хасана Рагаба, своими предложениями по любым вопросам, от того, каким образом следует обращаться с изгнанным королем Фаруком, и до того, какие меры должен принимать египетский президент Гамаль Абдель Насер, чтобы избежать покушения. Мао постоянно твердил, что посол должен «изучать опыт Китая», поскольку этот опыт «чрезвычайно ценен». Выдавая едва прикрытое соперничество с Советским Союзом, он подталкивал Рагаба к своей цели: «Советский Союз будет делать все возможное, чтобы оказать содействие Египту. Китай тоже хотел бы сделать все возможное, чтобы помочь вашей стране, причем наша поддержка будет абсолютно бескорыстной… Все, что вам надо сделать, — сказать, в чем вы нуждаетесь… И вам даже не придется оплачивать нашу помощь… если же вы будете на этом настаивать… то можете рассчитаться через сотню лет». Китай передал Насеру 20 миллионов швейцарских франков наличными и скорректировал двусторонний торговый баланс главным образом в пользу последнего.

Мао до такой степени вошел в роль советчика, что 3 ноября направил Насеру план военных действий. Более того, он даже предложил пушечное мясо — 250 тысяч китайских добровольцев. Предложение это Насер не принял — к счастью для «добровольцев», но также и для Мао, поскольку у Китая просто не было возможности перебросить такое количество людей на Средний Восток.

Насер едва ли придал значения всем этим указаниям. Главный военный советник Насера Мохаммед Хейкаль сообщил нам, что президент оставил военный план Мао покоиться в самом низу под грудой другой корреспонденции. На самом же деле Насер нуждался в оружии. Он решил использовать Пекин в качестве его поставщика, поскольку КНР, не входившая в состав ООН, могла служить каналом поставки для русского оружия в случае, если бы ООН ввела эмбарго на военные поставки.

Когда Каир в декабре запросил помощь, Китай немедленно предложил снабдить его любым производимым оружием, причем бесплатно. Но тогда китайская промышленность выпускала только легкое стрелковое оружие, и предложение не было принято. Мао почувствовал себя вне игры. Все это лишь подстегнуло его желание ускорить программу превращения страны в сверхдержаву и заполучить ядерное вооружение; иначе, как он сказал, «вас просто никто не станет слушать».

Для этой цели ему понадобился Хрущев. К счастью для Мао, Хрущев тоже нуждался в нем. Едва стихли беспорядки в Польше и Венгрии, как Хрущев столкнулся с кризисом в собственной стране. В июне 1957 года Молотов, Маленков и группа старых сталинистов сделали попытку сместить его с руководящих постов. Хрущев подавил этот переворот, но ощутил, что должен получить решительную поддержку своим действиям от иностранных коммунистических партий. Другие коммунистические руководители быстро высказали одобрение — но не Мао. Поэтому Хрущев отправил к Мао своего личного представителя, Анастаса Микояна. Мао в тот момент находился на юге Китая, в городе Ханчжоу, расположенном на берегу озера. «Я думаю, они хотели, чтобы кто-нибудь из советского руководства посетил с визитом Китай», — говорил нам впоследствии личный переводчик Микояна. Мао позволил Микояну разглагольствовать большую часть ночи и лишь затем небрежно бросил через плечо своему бывшему послу в Москве: «Старина Ван [Цзясян], где там наша телеграмма?» Телеграмма с просьбой о поддержке была, конечно, давно уже готова. Мао, разумеется, собирался поддержать Хрущева, за которым стояла вся мощь Кремля. Он просто хотел заставить Хрущева просить о помощи, чтобы набить себе цену. Китай сразу же предложил возобновить переговоры и подписать соглашение о передаче ядерных технологий.

Москва ответила в высшей степени положительно, сообщив, что она будет рада помочь Китаю создать атомную бомбу, ракеты, а также самые современные истребители. Из этого можно было заключить, что Москва гораздо больше нуждается в поддержке Мао. Крупнейшая из всех встреча коммунистических и рабочих партий всего мира была назначена на 7 ноября, на день сороковой годовщины большевистской революции. Чтобы это мероприятие прошло как можно более гладко, Москве было необходимо участие в нем Мао.

Мао использовал эту ситуацию полностью. Он заявил, что примет участие в совещании коммунистических партий только в том случае, если русские до этого подпишут соглашение, гарантировавшее передачу Китаю материалов и образцов для производства атомного оружия и средств его доставки. 15 октября, за три недели до начала совещания, Москва подписала судьбоносное для мира соглашение, в соответствии с которым она обязывалась предоставить Мао образец атомной бомбы. Руководителям советских министерств было приказано снабжать китайцев всем, что им нужно для создания своей собственной атомной бомбы. В Китай в срочном порядке было направлено такое количество специалистов по ракетной технике, что это, по словам одного ведущего ракетного конструктора, внесло «смуту» в производство советских ракет[119]. Советские специалисты также помогли Китаю выбрать площадки для ракетных и ядерных испытаний в глубинных районах страны.

Хотя «отец советской атомной бомбы» Игорь Курчатов решительно возражал против этого, Хрущев поручил ведущему ученому-ядер-щику Евгению Воробьеву курировать создание китайского атомного оружия. В период пребывания Воробьева в Китае число китайских специалистов по ядерной физике выросло с 60 до 6 тысяч человек. Россия «хочет, чтобы у нас были все чертежи, — сказал как-то Чжоу Эньлай в тесном кругу партработников. — Все, что было сделано в этой области, они хотят дать нам, в том числе атомные бомбы и ракеты. Это максимальная степень доверия, максимальная помощь». Когда несколько позднее Хрущев сказал: «Они получили от нас очень много…» — то Микоян добавил: «Мы построили для китайцев заводы [по производству ядерного оружия]».

Советские ноу-хау позволили китайцам создать свою атомную бомбу с наименьшими затратами, пройдя кратчайшим путем, который проторили для них русские. Китай стал единственной страной в мире, которая получила подобный уровень поддержки в производстве ядерного оружия. Мао однажды сказал своим представителям накануне подписания нового соглашения, что благодаря такому уровню советской помощи он мог бы стать обладателем всех атрибутов военной сверхдержавы к концу 1962 года. Эта помощь стоила невероятных денег. Авторитетные западные источники оценивают создание Китаем атомного оружия в одиночку суммой примерно в 4,1 миллиарда долларов США (в ценах 1957 года). Значительная часть этой суммы была оплачена продукцией сельского хозяйства.

Но Мао хотел иметь не только атомное оружие и ракеты. 4 октября 1957 года русские запустили искусственный спутник Земли, который стал первым рукотворным объектом в космосе. И в первый раз коммунистический мир обогнал Запад в технической области. Мао сразу же захотел включиться в космическую гонку. «Мы во что бы то ни стало должны иметь спутник, — заявил он высшим партийным руководителям в мае 1958 года. — И не такой, в один или два килограмма… он должен быть весом в несколько тонн или центнеров… Нам не нужен спутник размером с куриное яйцо, какой запустили американцы». Первый американский искусственный спутник Земли, запущенный в январе 1958 года, весил 8,22 килограмма против советского спутника весом 83,6 килограмма. Мао хотел создать китайский спутник больше американского или русского и запустить его в 1960 году.

2 ноября 1957 года Мао вылетел в Москву для участия в совещании коммунистических и рабочих партий с намерением проявить отзывчивость и дружелюбие, чтобы получить от Хрущева все, что он хотел. Но вместе с тем Мао решил попытаться позиционировать себя на карте коммунистического лагеря как ровню Хрущеву и даже продвинуться выше его. На этом совещании, ставшем крупнейшим мероприятием подобного рода, присутствовали лидеры 64 коммунистических и дружественных им партий, из них 12 коммунистических партий были у власти. Накануне своего отъезда из Пекина Мао подбросил русским идею о том, чтобы заключительная декларация этого совещания была подписана только ими и Мао.

Ему не удалось провести эту идею в жизнь, но Китай наряду с русскими стал единственным составителем заключительной декларации, а сам Мао пользовался исключительным вниманием Москвы, став единственным иностранным лидером, которого поместили в Кремле. В помещениях, где гостил Мао, все было устроено по его вкусу, и даже туалет был оборудован так, чтобы он мог справлять нужду сидя на корточках, для чего к унитазу была пристроена специальная платформа. На торжественной демонстрации, посвященной годовщине большевистской революции, Мао и Хрущев появились рука об руку. Проходившие по улице Горького и Красной площади демонстранты размахивали флажками Китая и скандировали: «Да здравствует Мао и Китай!»

В этом стремлении Мао к равному статусу с СССР основным активом Китая были его людские ресурсы. Один москвич поделился в то время с руководителем финских коммунистов: «Теперь мы можем больше не бояться Америки. Китайская армия и наша дружба с Китаем изменили все положение в мире, и Америка ничего не может с этим поделать». И этот козырь Мао постоянно разыгрывал во время своего пребывания в Москве. В беседах с Хрущевым он принимался подсчитывать, сколько дивизий каждая страна может выставить, исходя из численности ее населения. Китай по численности превосходил СССР и всех его союзников в соотношении два к одному. Сразу же после возвращения из Москвы Мао решительно отменил программу контроля за рождаемостью в Китае, то есть ту политику, которой режим придавал ранее большое значение.

Для того чтобы показать, что он ровня русским хозяевам конференции и стоит выше остальных ее участников, Мао одним махом отмел действовавшее на ней правило: каждый выступающий должен заранее представить текст своего доклада, сказав: «У меня нет текста. Я смогу говорить от себя». Он и в самом деле не пользовался написанным текстом, но тщательно подготовил свою импровизацию. Прежде чем подняться на трибуну конференции, Мао привел себя в состояние сверхконцентрации и так погрузился в свои думы, что, когда его переводчик, в ожидании лифта, стал застегивать воротник на верхние пуговицы, он смотрел на того пустым взглядом, явно не понимая, чем занят его помощник.

Мао стал также единственным докладчиком, который говорил не выходя на трибуну, а сидя на своем месте. Перед началом своего выступления он объявил, что «слаб на голову». Это, как заметил посол Югославии, «стало сюрпризом для большинства присутствующих».

Мао докладывал о проблемах войны и мира с вызывающе-небрежным безразличием к человеческим страданиям: «Давайте прикинем, сколько людей может погибнуть, если разразится война. Сейчас в мире живут 2,7 миллиарда человек. Погибнуть может одна треть или даже чуть больше, может, половина… Я бы сказал, даже принимая самый худший вариант: пусть половина погибнет, а половина останется в живых, но империализм будет стерт с лица земли, и весь мир станет социалистическим».

Итальянский участник этого совещания Пьетро Инграо сообщил нам, что слушатели были «шокированы» и «недоумевали». Мао дал понять, что он не только не имеет ничего против ядерной войны, но даже готов приветствовать ее. Глава югославской делегации Кардель уехал с твердым убеждением: «Совершенно ясно, что Мао Цзэдун хочет войны…» Даже убежденные сталинисты из Французской компартии были потрясены этими словами.

Мао также развеял все сомнения относительно повышения уровня жизни: «Говорят, что бедность — это плохо. На самом деле бедность — это хорошо. Чем народ беднее, тем он революционнее. Просто ужасно представить себе время, когда все станут богатыми… Из-за избытка калорий у людей будет по две головы и по четыре ноги».

Взгляды Мао шли вразрез с настроениями постсталинских коммунистических режимов, которые хотели избежать войны и повысить уровень жизни. Успеха у них председатель не имел. Хотя в этот приезд у него было много встреч с лидерами компартий (в противоположность его предыдущему приезду в Москву, когда Сталин воспротивился всем подобным встречам) и он не упускал при этом возможности раздать советы, мало кто воспринял его слова всерьез. Судя по записям Джона Голлана, вот какие советы давал Мао генеральному секретарю крошечной и не имеющей никакого влияния Коммунистической партии Великобритании: «…дождитесь подходящего момента — и однажды Англия станет вашей… А когда победите, не убивайте своих противников, лучше держите их под домашним арестом». Одному из самых молодых участников совещания, болгарину Тодору Живкову, третьестепенной фигуре в коммунистическом лагере, Мао пророчил: «Вы молоды и умны… Когда социализм победит во всем мире, мы предложим вас на пост президента всемирной коммуны». Никто, кроме самого Живкова, не верил, что Мао и в самом деле так думает. Мао привел в восторг и очаровал отдельных деятелей, но ему не удавалось добиться того уважения, которое трансформируется в преданность или убежденность.

Мао приписал свою неудачу военной и экономической слабости Китая. «Мы низенькое деревце, а Советский Союз — громадное дерево», — сказал он поляку Гомулке, приводя выпуск стали в качестве единицы измерения. Он намеревался изменить эту ситуацию. В своей заключительной речи он сказал: «Товарищ Хрущев сказал мне, что через пятнадцать лет Советский Союз обгонит Америку. Я ответил на это, что через пятнадцать лет мы тоже сможем догнать и даже перегнать Британию». Подтекст этого высказывания заключал в себе признание того факта, что Мао тоже участвует в гонке и столь же заядлый игрок, как и Хрущев.

Чтобы принизить Хрущева, Мао избрал для себя нравоучительный стиль, разговаривая с советским лидером как наставник: «Вы несдержанны и этим порождаете себе врагов… дайте людям высказывать разные точки зрения и говорите с ними медленно…» В присутствии большой аудитории Мао позволял себе еще более величественные высказывания: «В помощи нуждается каждый. Искусному умельцу нужна помощь троих подручных, забору нужны три опоры, чтобы они его поддерживали. Такова китайская пословица. Другая китайская пословица гласит, что при всей своей красоте лотосу нужны зеленые листья, чтобы они оттеняли его великолепие. Вам, товарищ Хрущев, даже если вы прекрасный лотос, тоже необходимы зеленые листья…»

При этих словах, по воспоминаниям одного из участников совещания, Хрущев «склонил голову и густо покраснел»[121].

И что было еще хуже для Хрущева — Мао перед лицом делегатов из всех 64 стран коснулся попытки сместить Хрущева несколькими месяцами раньше и, упомянув о Молотове, главе всего заговора, охарактеризовал его такими словами: «Это наш старый товарищ, давнишний борец». Мао также заметил, что линия действий Хрущева была только «относительно правильной». При этих его словах в зале повисла зловещая тишина. Несколько раз наедине с высшими советскими руководителями Мао позволял себе слова вроде «Мы очень любим Молотова». (В 1955 году крайне непривлекательный Молотов назвал Китай «соруководителем» коммунистического лагеря.)

В своих воспоминаниях Хрущев писал о «мании величия» Мао: «Мао считал себя человеком, посланным Богом, чтобы возносить к Богу мольбы. На самом же деле Мао, скорее всего, думал, что Бог возносит к Мао свои собственные мольбы». Но Мао не был всего лишь мегаломаном, он также настойчиво пытался принизить статус Хрущева и вознести свой собственный. Хрущев закрывал на это глаза ради сохранения единства коммунистического лагеря. Эти соображения связывали Хрущеву руки в его отношениях с Мао, и тот использовал это слабое место в полной мере.

После возвращения из Москвы Мао добавил к своему списку закупок еще один пункт, столь дорогой его сердцу: атомные подводные лодки, которые Пекин считал «основой современного арсенала». В июне 1958 года Чжоу Эньлай направил Хрущеву просьбу о передаче технологии и оборудования для их производства, а также авианосцев и других крупных военных кораблей.

Но на этот раз Хрущев не стал просто так передавать все то, о чем его просил Мао. Вместо этого он предложил вариант «услуги за услугу»: использовать протяженную береговую линию Китая, с которой, в противоположность советской, открывался быстрый и удобный выход в открытый океан. Хрущев стремился создать совместные экипажи из китайцев (и вьетнамцев) на советских кораблях с тем, чтобы эти корабли могли использовать китайские (и вьетнамские) порты. Посол Юдин направил такое предложение Мао 21 июля.

Мао хотел иметь свой собственный военный флот и хотел строить свои собственные корабли. Чтобы создать повод для отказа от инициативы русских, он разыграл приступ гнева. На следующий день, 22 июля, он вызвал Юдина к себе и сказал ему: «Вы так меня расстроили, что я не спал всю ночь». Затем он исказил суть предложения Москвы как покушение на суверенитет Китая, обвинив русских в желании контролировать Китай посредством объединенного флота. «Вы всегда не доверяли китайцам…» И сквозь маску показного раздражения Мао выдавил свое подлинное требование: «Вы должны помочь нам создать военно-морской флот!.. Нам надо иметь двести или триста [атомных] подводных лодок» (курсив наш. — Дж. Х., Ю. Чж.).

Хрущев принял спектакль Мао всерьез, как тот и надеялся, и очень забеспокоился. 31 июля он выехал в Пекин с неофициальным визитом. Мао устроил ему демонстративно холодный прием. Когда оба лидера встретились для первой беседы, Хрущев прямо заявил: «У нас нет намерений создавать объединенный флот». После нескольких напыщенных фраз Мао отступил и признал, что предложение Хрущева было неверно истолковано, что он не спал «из-за ничего», хотя и продолжал вести себя так, словно национальная гордость получила смертельное ранение. Но театральные представления Мао уже заставили Хрущева пойти навстречу Китаю, и советский лидер согласился построить в Китае «большой завод… для выпуска значительного числа подводных лодок». Чтобы усилить давление на Советский Союз, Мао прозрачно намекнул, что в противном случае русские могут быть втянуты в войну: «Сейчас, когда у нас нет флота атомных подводных лодок, мы просто будем вынуждены отдать вам все наше побережье, для того чтобы вы сражались за нас». Затем, чтобы донести этот момент до сознания своих собственных соратников, сразу же после отъезда Хрущева Мао снова спровоцировал военный конфликт, и опять-таки против Тайваня. Второй кризис в Тайваньском проливе весьма напоминал первый кризис 1954–1955 годов, который устроил Мао, чтобы выкрутить руки своему союзнику ради обладания технологией создания атомного оружия. На этот раз ставкой в игре стали атомные подводные лодки и другие секреты высокотехнологичного военного производства. 23 августа Мао приказал начать сильный артобстрел острова Куэмой, трамплина к Тайваню. По крошечному островку Китай выпустил более 30 тысяч артиллерийских снарядов (в основном советского производства). Вашингтон решил, что Мао вполне определенно намеревается вторгнуться на Тайвань. Никто на Западе даже не мог представить себе истинную цель этой игры: заставить США пригрозить ядерной войной, чтобы напугать своего собственного союзника, — весьма редкий прием в отношениях между государствами.

США направили мощный флот в район конфликта, и 4 сентября Государственный секретарь Джон Фостер Даллес заявил, что США намереваются защищать не только Тайвань, но и Куэмой, и пригрозил обстрелом материкового побережья Китая. Кремль испугался возможного вооруженного столкновения с США и направил на следующий день министра иностранных дел Андрея Громыко с неофициальным визитом в Пекин. Громыко привез с собой проект письма Хрущева к Эйзенхауэру, в котором было сказано, что нападение на Китай «будет рассматриваться как нападение на Советский Союз». Хрущев хотел услышать комментарии Мао по этому поводу, которые, как он надеялся, будут заверениями, что дело не зайдет так далеко. Мао пошел ему навстречу, пообещав Громыко, что «на этот раз мы не намереваемся захватить Тайвань, какие собираемся и воевать с американцами, такчю мировая война не грянет». При этом он ясно дал понять, что война за обладание Тайванем определенно поставлена на «карту будущего» и, вероятнее всего, такая война станет ядерной.

Хрущев считал, что Мао вполне может развязать подобную войну, но в своих воспоминаниях он записал: «Мы не делали никаких попыток сдерживать наших китайских товарищей, поскольку считали, что они абсолютно правы в своих стремлениях воссоединить все территории Китая». Таким образом, привлекательность Тайваня стала выходом для Мао: даже когда он угрожал развязать третью мировую войну, Москва не считала себя вправе урезонить его.

Разработав такой сценарий будущей ядерной войны с Америкой из-за Тайваня, Мао изрядно поиграл на нервах русских. Он сказал Громыко, что на определенном этапе хотел бы обсудить с Хрущевым вопрос о координации действий в такой войне, а затем заговорил о том уроне, который понесет при этом СССР. «Когда война закончится, — сказал он, — где мы построим столицу социалистическою мира?», дав тем самым понять, что Москва перестанет существовать. Мао продолжал настаивать, чтобы новая столица была возведена на рукотворном острове в Тихом океане. Это последнее замечание так испугало Громыко, что он даже хотел изъять упоминание об этом из своей телеграммы, отправляемой в Москву. В Кремле же «обратили особое внимание» на такой полет фантазии Мао, как вспоминал референт, писавший проект телеграммы.

Видя, как потрясен Громыко, Мао начал смягчать свои высказывания, заверив его, что Китай примет на себя весь главный удар грядущей ядерной войны. «Наша политика заключается в том, что мы примем на себя все последствия этой войны. Мы сами будем иметь дело с Америкой, и… мы не хотим втягивать Советский Союз в эту войну». Помимо этого Мао сказал: «Мы должны подготовиться, чтобы вести войну с Америкой» — и что подобные сборы включают «материальную подготовку». Чжоу Эньлай проговорился как-то советскому поверенному в делах: «Мы разработали планы производства современного вооружения с помощью Советского Союза». Мао прояснил свою позицию: «Вы можете не принимать участия, если дадите мне возможность вести войну самому».

Хрущев понял, что хотел сказать Мао. 27 сентября он написал Мао: «Благодарю вас за вашу готовность принять на себя удар, не вовлекая Советский Союз», а затем подтвердил это 5 октября заявлением, что Тайваньский кризис является «внутренним» делом Китая и что СССР не будет втягиваться в конфликт, который он назвал «гражданской войной». Хрущев, сказав, что он позволит Мао самому иметь дело с Америкой в ядерной войне, дал понять: он согласен вооружить китайцев для такой войны. На следующий же день Мао отдал распоряжение своему министру обороны прекратить обстрелы острова Куэмой. Так закончился второй кризис в Тайваньском проливе.

Затем Мао письменно подтвердил Хрущеву, что он был бы только рад за Китай, если бы ему пришлось вести ядерную войну с Америкой одному. «Для нашей окончательной победы, — предлагал он, — для окончательного искоренения империалистов, мы [то есть китайский народ, которого никто, между прочим, не спрашивал] готовы к тому, чтобы принять на себя первый [ядерный] удар США. Пусть даже в результате этого значительная часть народа погибнет»[122] (курсив наш. — Дж. X., Ю. Чж.).

Чтобы поддерживать проблему Тайваня на плаву, Мао приказал возобновить обстрел Куэмоя, а затем прекратить его на следующий день. Такая типично маоистская экстравагантность тяжким бременем легла на экономику. Начальник Генерального штаба армии, который не был посвящен в замыслы Мао, попытался возразить: «Этот обстрел не имеет никакого смысла. Он обойдется нам в копеечку… Что он даст?» Мао не нашелся чем возразить ему и не придумал ничего лучшего, нежели обвинить генерала в «правом уклоне», после чего тот был репрессирован. Обстрел дорогостоящими снарядами скалистого островка продолжался двадцать лет и прекратился только после смерти Мао, 1 января 1979 года, когда Пекин и Вашингтон установили дипломатические отношения.

Тем временем Хрущев разрешил передачу Пекину целого ряда современных высокопроизводительных технологий, которые завершились удивительным договором от 4 февраля 1959 года, по которому СССР обязывался помочь Китаю в создании широкой номенклатуры передовых военных кораблей и современного оружия, в том числе дизельных подводных лодок-носителей баллистических ракет и ракет «земля — земля», стартующих с подводных лодок. Первый кризис в Тайваньском проливе завершился тогда утечкой из Москвы секретов атомного оружия; теперь, спустя четыре года, в результате второго кризиса в Тайваньском проливе, Мао вырвал у Хрущева соглашение о передаче ни много ни мало как широкого спектра оборудования, необходимого для производства атомного оружия.

За годы, прошедшие после 1953-го, когда Мао впервые набросал свою программу превращения страны в сверхдержаву, ее масштаб неимоверно расширился, но каждое такое расширение лишь усугубляло его основную проблему: как выжать достаточное количество продовольствия для оплаты необходимых закупок. В 1956 году, когда рамки этой программы были гораздо менее широки, смерть от недоедания была столь шокирующей, что обычно покорное Политбюро воспротивилось этому плану и потребовало от него снижения темпов. Теперь же в самом недалеком будущем стране предстояло услышать куда более мощный погребальный звон. Но на этот раз Мао не надо было делать уступок своим коллегам по управлению государством. В течение 1957 года ему удалось разрешить одну чрезвычайно важную для себя проблему. Хрущев больше не имел никакого авторитета в Пекине, и Мао совершенно освободился от каких-либо ограничений с этой стороны.

Глава 39 Уничтожение «Ста цветов» (1957–1958 гг.; возраст 63–64 года)

Запугивание и террор всегда были для Мао основным средством для достижения всех целей. Но в 1956 году, после хрущевских разоблачений сталинского террора, Мао пришлось снизить уровень арестов и убийств своих противников. 29 февраля, как только Мао узнал о секретном докладе Хрущева, он сразу же приказал главе своей милиции пересмотреть намеченные мероприятия: «В этом году число арестов должно быть значительно снижено по сравнению с прошлым годом… Особенно необходимо сократить количество казней…»

Но когда в конце этого года танки Хрущева ворвались в Венгрию, Мао увидел в этом для себя шанс снова вернуться к своей практике преследований. Его соратники продолжали твердить, что беспорядки в Восточной Европе стали результатом сосредоточения всех усилий государства на развитии тяжелой промышленности и пренебрежения уровнем жизни населения. Лю Шаоци доказывал, что Китай должен «замедлить» темпы индустриализации, чтобы «люди не пошли на улицы протестовать… и были счастливы». Чжоу Эньлай тоже хотел остановить некоторые заводы, выпускающие оружие. Хотя он полностью соглашался с Мао в том, что главное внимание должно уделяться ядерному оружию, при этом остроумно заметил: «Мы ведь не можем питаться ни пушками, ни ружьями».

Взгляд Мао на «уроки Восточной Европы» был совершенно противоположным. «В Венгрии, — сказал он 15 ноября своим соратникам из высшего эшелона власти, — уровень жизни не повысился значительно, но оставался не таким уж и плохим. А теперь… теперь там большие проблемы». «Главная проблема с некоторыми восточноевропейскими странами, — считал он, — состоит в том, что в них не устранили всех контрреволюционеров… Теперь они пожинают горькие плоды этого». «В Восточной Европе не было широкого размаха ликвидаций». «Мы же должны убивать, — заявлял Мао. — И мы говорим, что это хорошо — убивать врагов».

Но ветры в коммунистическом лагере дули все же другие, изгоняя из него сталинизм. Поэтому Мао решил, что открыто отстаивать расширение репрессий было бы неразумно. Чтобы иметь для них основания, он разработал окольный план. План этот он обдумывал, проводя почти дни напролет в постели зимой 1956/57 года. Он даже ел в ней, присаживаясь на край, и вставал только затем, чтобы дойти до туалета.

27 февраля 1957 года Мао произнес четырехчасовую речь перед послушным и всегда готовым проштамповать любое его решение Всекитайским собранием народных представителей, в которой провозгласил, что он приглашает к критике коммунистической партии. Партия, сказал он, должна быть подотчетной народу и находиться «под присмотром». Мао говорил вполне разумные вещи, критиковал Сталина за «непомерные» репрессии и создавал впечатление, что ничего подобного в Китае больше не произойдет. В этом же контексте он процитировал древний афоризм: «Пусть расцветают сто цветов».

Мало кто мог догадаться, что Мао расставляет ловушку, приглашая людей к откровенному разговору только для того, чтобы впоследствии использовать высказанные ими слова как повод для расправы. Целью Мао была интеллигенция и образованная часть населения, то есть те, от которых, скорее всего, можно было ожидать какой-либо критики. После прихода Мао к власти его политика по отношению к таким людям заключалась в том, чтобы дать им относительно более высокий уровень жизни по отношению к общей массе. Тем, кто был известен или «полезен», предоставлялись особые привилегии. Однако Мао несколько раз пропускал их сквозь проработочные кампании, в том числе и через «реформу мышления», которую он сам охарактеризовал как идеологическую обработку: «Некоторые зарубежные деятели говорят, что наша реформа мышления является идеологической обработкой. И я думаю, что так оно и есть, это именно идеологическая обработка». На самом же деле даже столь зловещий термин не мог в полной мере описать тех психологических страданий, причиняемых этим процессом, который гнул и ломал души людей. Ныне же Мао планировал обрушиться на образованную часть народа в целом.

Свою схему осуществления этой идеи Мао доверил только нескольким своим самым близким друзьям вроде главы Шанхая Кэ Цинши, не посвятив в нее даже большинство членов Политбюро. В начале апреля он сообщил этим своим приближенным, что в результате разрешенной им критики «интеллигенция начинает… менять свой образ мышления с осторожничанья на более открытый… И однажды кара падет на их головы… Мы хотим дать им выговориться. Вы должны запастись хладнокровием и слушать, как они клянут вас! Пусть эта братия… несколько месяцев поносит нас». Все тем же ближайшим присным Мао сказал, что он «готовит большую удочку, чтобы половить крупную рыбу». Несколько позднее он вспоминал об устроенной им ловушке следующим образом: «Как бы мы могли изловить всех змей, если мы не выманим их из нор? Мы хотели, чтобы эти сыны черепах [негодяи] выползли из своих убежищ, и запели, и засмердели… лишь тогда мы смогли отловить их всех».

Хитрость, придуманная Мао, оказалась чрезвычайно удачной. Едва лишь крышка котла чуточку приоткрылась, из-под нее вырвался дух инакомыслия, главным образом в виде рукописных настенных плакатов (дацзыбао) и небольших собраний, называвшихся «семинарами», которые были единственной разрешенной формой объединений.

Одним из первых явлений, вызвавших целый шквал осуждения, была монополия коммунистической партии на власть, которую один из критиков охарактеризовал как «источник всех бед». Один из настенных рукописных плакатов-дацзыбао был озаглавлен «Тоталитарная власть — это зло!». Правление коммунистов сравнивалось с гитлеровским режимом. Во время одного из семинаров кто-то из выступавших сказал, что «не защищающее гражданские права народа нынешнее правительство много хуже феодальной династии или правления Чан Кайши». Один профессор охарактеризовал Конституцию как «туалетную бумагу». Другой, экономист по своей специализации, стал анализировать самую сущность методов управления Мао и призвал к прекращению практики публичных обличений, «которые куда страшнее тюремного заключения: «одна только мысль о них заставляет человека трепетать». Популярным требованием стало установление демократии.

И еще — правление закона. Один заместитель министра призвал к установлению независимости судов. Другой управленец сказал, что он хочет единственного — «просто выполнять требования закона, а не приказы партии». Упомянув существующие в СССР удушающие методы партийного контроля буквально за всем, один известный драматург задал вопрос: «Зачем необходимо «руководство» в сфере искусства? Кто руководил Шекспиром, Толстым, Бетховеном или Мольером?»

Под огонь критики, особенно со стороны элиты общества, которая имела частичный доступ к информации, попала и внешняя политика страны. Бывший ранее членом партии Гоминьдан руководитель провинции Юньнань, теперь ставший коммунистом, счел «несправедливым то, что Китай должен оплачивать все расходы по корейской войне» и призвал к сокращению уровня помощи, щедро выделяемой иностранным государствам.

Досталось правящему режиму и за его закрытость и тягу к секретности. «Абсолютно все экономико-статистические показатели являются государственными секретами, — негодовал один экономист, — даже объемы производства щелочи… Что это, как не желание держать людей в государстве тупости?» Он требовал информации о программе индустриализации страны. Другой писал: «Мне приходилось слышать, что крестьяне… питаются только травой и кореньями, и это в районах страны настолько богатых, что там, как считается, текут молочные реки в кисельных берегах. Но в газетах не написано обо всем этом ни строчки…»

Многих критиков режима шокировал разрыв между тяжелой жизнью крестьян и благополучием вождей страны (о которой они знали только мельком). В «Жэньминь жибао» был опубликован отчет о приеме в честь председателя Президиума Верховного Совета СССР Климента Ворошилова, на котором присутствовала тысяча человек. «Для чего такой размах?» — вопрошало одно дацзыбао, когда «местные партийные мандарины используют оскорбления, пытки и заключение под стражу, чтобы выжать из крестьян последнее зерно, которое у них есть?». «Мы должны знать, что разочарованные крестьяне могут выбросить портреты председателя Мао в сортиры», — предупреждал этот отважный автор.

Большая часть этой критики никогда не доходила до народных масс, поскольку Мао допускал появления в печати только отдельных, тщательно отобранных критических высказываний. Все же остальное направлялось в два других канала — семинары и дацзыбао, — которые были недолговечны и легкоуничтожимы. Кроме того, Мао принял меры, чтобы эти отдушины имелись только в изолированных поселениях и закрытых коллективах, в которые не было доступа обычным гражданам страны. Этим коллективам и поселениям не было позволено контактировать друг с другом, а их члены не могли покидать их и распространять свои взгляды. Когда отдельные студенты попытались было начать рассылку рукописных журналов, их самиздат был немедленно конфискован, а сами они были репрессированы, как «контрреволюционеры». Таким образом, инакомыслие держалось под строжайшим контролем, так что народное восстание становилось невозможным.

6 июня 1957 года Мао прочитал размноженную на ротаторе листовку, в которой сообщалось о том, что в руководстве страны существует раскол, а сам Мао назывался главой инакомыслящих, выступающих против «консерваторов». В той информационной пустоте, которую он сам создал, некоторые интеллектуалы пришли к ошибочному выводу, что Мао был либералом. Порой даже раздавались призывы вроде: «Сплотимся вокруг Мао Цзэдуна — Хрущева!» Некоторые даже испытывали беспокойство за Мао: «Кажется, наш дорогой товарищ Мао Цзэдун находится в весьма сложном положении». Ошибочное мнение, что Мао либерал, было опасно для него, потому что могло поощрить инакомыслие.

На следующий день Мао распорядился передать вечером по радио передовую статью из «Жэньминь жибао», в которой говорилось, что недопустимо бросать вызов партии. Поскольку он нажал снова на эту кнопку, машина репрессий опять двинулась вперед к тому, что получило название «борьбы с правым уклоном», продолжавшейся около года. Краткий момент «ста цветов» закончился.

12 июня Мао распространил партийный циркуляр, который следовало огласить для всех членов партии, «кроме ненадежных». В нем было откровенно сказано, что он устроил ловушку. Мао не хотел, чтобы члены партии считали его либералом — в этом случае они сами вполне могли начать исповедовать либеральные ценности.

В этом циркуляре Мао установил квоты на число жертв: от 1 до 10 процентов «интеллигентов» (что просто означало хорошо образованных людей), которых в то время насчитывалось около 5 миллионов. В результате по крайней мере 550 тысяч человек были заклеймены, как «правые». Если некоторые из них и высказывали какие-либо претензии к установленному в стране режиму, то многие вообще молчали и попали в число жертв только для того, чтобы заполнить установленную Мао квоту.

Мао считал писателей, художников и историков бесполезными для общества людьми. Ученые же и технические специалисты были в основном ограждены от репрессий — «в особенности те, кто имеет значительные достижения». Как предписывал закон от сентября 1957 года, они «должны быть абсолютно неприкосновенны». В частности, ученые, побывавшие в Европе и Америке, «не были заклеймены и не подвергались проработкам». Отношение к физикам-ядерщикам и инженерам-ракетчикам было исключительно хорошим. (За все время правления Мао ведущие ученые имели привилегии, превосходящие те, которые предоставлялись очень высоким правительственным руководителям.)

Отдаленной целью всех этих жестоких мер было создать атмосферу, необходимую для более жестких изъятий, направленных на финансирование программы превращения страны в сверхдержаву. Мао придавал особое значение подавлению любого протеста, направленного против его политики по отношению к крестьянству. Заголовок «Жэньминь жибао» гласил: «Осудить вздор, будто бы крестьяне тяжело живут!» Для большей убедительности Мао лично срежиссировал нечто вроде садистского представления. Один из известных в стране людей некогда говорил, что крестьяне живут «на грани голодной смерти», поэтому для него была устроена специальная «ознакомительная» поездка. «Жэньминь жибао» сообщала о том, что всюду, куда бы этот человек ни направился, его встречали толпы численностью до 50 тысяч крестьян, «опровергавших его вздор», так что в конце концов он был вынужден спасаться бегством, спрятавшись под пустыми джутовыми мешками в кузове какого-то автомобиля.

Параллельно с театром осуществлялись и казни. Позднее Мао признал, что он поставил перед высшими руководителями одной из провинций, Хунани, следующую задачу: «Обвинить 100 тысяч человек, арестовать 10 тысяч и казнить тысячу человек. Другие провинции сделают то же самое. Таким образом наши проблемы будут решены».

Показательным примером стало дело трех учителей из одного отдаленного городка в сельскохозяйственном районе провинции Хубэй, казненных по обвинению в якобы устроенной ими демонстрации учеников против сокращения финансирования образования. В результате таких урезываний лишь один учащийся из двадцати мог бы продолжать учебу в старших классах. Демонстрация была названа «Малой Венгрией», и руководство приняло особые меры, чтобы о приговоре этим учителям стало известно по всей стране. Практически достоверно доказано, что Мао лично настоял на смертной казни «зачинщиков», поскольку он приехал в эту провинцию за день до вынесения приговора, а местные власти до последней минуты не решались огласить именно такой вердикт. Об этом случае было широко объявлено, чтобы вселить страх в сельские школы, на которые сокращение финансирования в образовании легло своей основной тяжестью. И такую политику Мао также осуществлял для того, чтобы высвободить больше средств на свою программу превращения страны в сверхдержаву.

Расходы на образование и раньше держались на совершенно недостаточном уровне. Теперь предстояло еще большее их сокращение. Целью Мао было не поднимать уровень образованности общества в целом, но сосредоточить основные усилия в этой сфере на немногочисленной элите, преимущественно в науке и других «полезных» отраслях, сделав остальное население неграмотными или полуграмотными рабами-трудягами. Те средства, которые выделялись на образование, поступали главным образом в города; сельские школы финансирование не получали, некоторые крохи перепадали еще малым городам. В результате лишь крайне незначительное число молодых людей из сельских районов могло рассчитывать на продолжение учебы в высших учебных заведениях.

Даже в городах у молодежи шансы на высшее образование значительно снизились в 1957 году, когда было объявлено, что 80 процентов из 5 миллионов выпускников городских средних школ (то есть 4 миллиона человек) и 800 тысяч из миллиона выпускников начальных школ не смогут продолжать образование. В городах стало нарастать широкое недовольство, и казнь учителей по делу «Малой Венгрии» была еще и предупреждением жителям городов.

Эти казненные не были единственными смертями в проводимой властями кампании: самоубийства стали обычным явлением среди тех, кого заклеймили «правыми». В парке Летнего дворца в Пекине люди, вышедшие рано поутру на зарядку, часто наталкивались на висящие на ветвях деревьев трупы и на утопленников с торчащими из озера ногами.

Большинству из объявленных «правыми» пришлось пройти через адские, хотя и без физических оскорблений, собрания общественности, на которых их клеймили позором. Их семьи становились изгоями общества, их супруги переводились на самые тяжелые работы, а дети теряли всякую надежду на получение хотя бы скромного образования. Чтобы спасти своих детей — и самих себя, — многие люди, получившие клеймо «правых», немедленно разводились со своими супругами. Рушилось множество семей, множились жизненные трагедии равным образом родителей и их детей.

После получения клейма «правого» большинство этих несчастных высылалось на тяжелые работы в отдаленные районы страны. Мао требовалась рабочая сила, особенно для освоения целинных земель. Журналист по имени Дай Хуан описал, как эти депортированные «преступники» просто выбрасывались в местах вроде самых северных районов Маньчжурии, известных как Великая Северная пустошь, и были вынуждены срочно копать себе землянки в промерзлой земле, перекрывая их прелой соломой, при температуре –38°C. Даже при горящем очаге в них «было около десяти градусов ниже нуля…».

«Землянки, крытые соломой, в которых мы жили, насквозь продувались ветром… ели мы одни овощи, да и то не каждый день, не говоря уже о мясе… Мы вставали в пятом часу утра и не прекращали работу до семи или восьми часов вечера… за эти 15–16 часов мы даже ни разу не присаживались, чтобы отдохнуть… А летом нам приходилось вставать в два часа ночи… В сутки мы спали едва три часа…»

Под непрестанные разглагольствования охраны — «Вы здесь, чтобы искупить свою вину! Не старайтесь что-нибудь доказывать или отлынивать от работы!» — этих ссыльных заставили трудиться при питании недостаточном даже для того, чтобы просто поддерживать существование человека. Многие умерли от недоедания, болезней, холода, непосильного труда или несчастных случаев, произошедших во время незнакомой им работы вроде лесоповала.

Этот журналист, Дай, на самом деле высказался уже после того, как узнал, что Мао приготовил западню. Он написал петицию, обращенную к Мао, протестуя против поведения «нового правящего класса», который «устраивает пышные банкеты и приемы», тогда как «десятки тысяч людей… питаются кореньями и корой деревьев». Он даже высмеял культ личности Мао. «Шеф-повар, который приготовит хорошее блюдо, обязательно должен сказать, что сделал это благодаря руководству председателя Мао». «Не считайте себя всеведущим Богом», — предостерегал он Мао.

Жена Дай Хуана развелась с ним, его родственники тоже попали под каток репрессий. Сам Дай едва выжил в Северной пустоши, откуда многие так и не вернулись.

Подавление инакомыслия в среде образованных сограждан началось с 1958 года, сразу же по возвращении Мао с Московской конференции коммунистических и рабочих партий. Мао решил вселить страх и в своих ближайших соратников из высшего эшелона власти, угрожая клеймом «правого» любому из тех, кто попытается воспротивиться проведению программы превращения страны в сверхдержаву. Больше всего его беспокоили отношения с ближайшими соратниками Лю Шаоци и Чжоу Эньлаем, которым в свое время удалось настоять на сокращении программы в 1956 году.

На этот раз Мао прибег к новой тактике: унижению своих самых близких соратников в присутствии десятков провинциальных руководителей. Впервые Мао привлек деятелей второго ранга к участию в прямой атаке на свое ближайшее окружение и своих собственных заместителей. Это было средство как для унижения Чжоу Эньлая и Лю Шаоци, так и для оказания давления на них: Мао стал осыпать своих соратников ужасными обвинениями в присутствии их подчиненных. Он продемонстрировал провинциальным чиновникам методы работы власти на самом высоком уровне и унизил вторую и третью фигуры правящего режима и таким образом наделил властными полномочиями людей, непосредственно отвечающих за уровень сбора сельскохозяйственной продукции.

Он сосредоточил свои усилия на Чжоу Эньлае, занимавшемся планированием и управлявшем всеми мероприятиями этой программы. Мао охарактеризовал Чжоу Эньлая как находящегося «лишь в 50 метрах от правых. Попытки Чжоу сдерживать капиталовложения в военную промышленность были, по словам Мао, вполне в духе венгерского восстания и в «значительной степени вдохновлены правыми». Такие зловещие обвинения были чреваты самыми тяжкими потенциальными последствиями. Чтобы придать им еще более угрожающий характер, Мао в феврале 1958 года сместил Чжоу Эньлая с поста министра иностранных дел, а ведущих дипломатов страны, близких к Чжоу, вынудил участвовать в нападках на него.

Атмосфера вокруг Мао накалилась настолько, что становилась совершенно непереносимой, даже с учетом общей и постоянной напряженности в верхних эшелонах правящего режима. Один из министров, подвергшийся ожесточенной критике, получил тяжелое нервное расстройство. Когда личный врач Мао посетил этого министра, чтобы осмотреть и установить диагноз, то нашел его лежащим в постели, «бормочущим не переставая: «Пощадите меня! Пожалуйста, пощадите меня!» Министра вывезли на самолете в госпиталь в Кантоне. Во время полета он неожиданно упал на колени и, стуча головой в пол, стал умолять: «Пожалуйста, пощадите меня…» Через несколько недель он умер в Кантоне в возрасте сорока шести лет[123].

В разгаре процесса запугивания и поношения своих соратников Мао приказал Чжоу Эньлаю в порядке самокритики признать себя близким к правым, причем сделать это следовало на выступлении перед 1360 делегатами чрезвычайного съезда партии в мае 1958 года. Чжоу покаялся и признал, что способствовал снижению требовавшихся Мао темпов «индустриализации», военная направленность которой теперь была ясна даже этому высшему эшелону присных, равно как и ее катастрофические последствия. Такая самокритика была чрезвычайна болезненной для Чжоу. Свою покаянную речь он писал в течение десяти дней. Обычно аккуратный и даже щеголеватый, премьер-министр все эти десять дней не выходил из своей комнаты, сидя там небритым и нечесаным, да и едва одетым. Секретарь, которому он диктовал текст речи, вспоминает, что Чжоу говорил чрезвычайно медленно, «порой не в состоянии произнести одно слово в течение пяти или шести минут… Поэтому я предложил остаться одному в кабинете, чтобы собраться с мыслями… Время было уже за полночь, поэтому я вернулся в свою комнату и прилег на постель, не снимая одежды и поджидая вызова.

Около двух часов ночи [госпожа Чжоу] вызвала меня. Она сказала: «Эньлай сидит в своем кабинете, глядя в одну точку. Как же вы могли оставить его и лечь в кровать?» Поэтому я последовал [за ней] в [его] кабинет, где она и товарищ Чжоу Эньлай долго спорили…»

Затем Чжоу со слезами на глазах продолжил диктовку. Чжоу Эньлай женился не по любви, они с женой были давними товарищами по партии.

К удовлетворению Мао, на съезде Чжоу выступил с покаянной речью. Атмосфера в зале заседаний съезда была гораздо более напряженной, чем обычно, о чем можно судить по информации в печати, где говорилось, что съезд «заклеймил правых, которые буквально прогрызли себе путь в партию». На коммунистическом новоязе от такой формулировки оставался только один шаг до клейма «агента врага». По сценариям Мао владыки провинций рассказывали съезду, как они раскрывали агентуру правых среди провинциальных кадров. Руководитель провинции Хэнань был заклеймен и отстранен от власти за его высказывания о крестьянах, «которые не могут отрывать от себя слишком много в пользу государству, поскольку буквально умирают с голоду». Хэнань, сказал он, переживает «бесконечные наводнения, засухи и другие природные напасти», а ее жители «должны были сами впрячься в сохи, поскольку большая часть тяглового скота пала от бескормицы».

Лю Шаоци также подвергся ожесточенным нападкам прихвостней Мао на съезде из-за своей роли в сокращении финансирования в 1956 году. Подобно Чжоу, он тоже полностью капитулировал, как это делал каждый, кто занимал хоть какие-то управленческие позиции в программе Мао по превращению страны в сверхдержаву. Заметки Мао ясно демонстрируют, что он был готов обрушиться на любого, кто дерзнет хотя бы на йоту отклониться от предписанной им линии, причем эти нападки могли дойти до обвинения в предательстве («используя нелегальные методы… для осуществления своей оппозиционной деятельности»). К концу съезда выяснилось, что ничего этого не потребуется, поскольку все сдались.

Лю Шаоци вспоминал, что Чжоу Эньлай, второй человек в государстве, был так деморализован, что даже спрашивал Мао Цзэдуна: «Может быть, мне лучше подать в отставку с поста премьер-министра?» Ему было велено не умничать, и он даже остался де-факто руководить всей внешней политикой, хотя ему еще не был формально возвращен пост министра иностранных дел. Теперь Мао мог быть вполне уверен, что может не опасаться каких-либо неожиданностей по отношению к его режиму власти. Человек, пришедший на место Чжоу Эньлая в качестве министра иностранных дел, Чэнь И, печально заметил про себя, что ему выпала роль «не более чем возвысившегося балаганного шута».

Во время съезда Мао осуществил одно чрезвычайно важное персональное изменение в составе правительства. Он выдвинул давнишнего друга Линь Бяо на пост одного из своих заместителей как председателя партии (наряду с Лю Шаоци, Чжоу Эньлаем, Чжу Дэ и Чэнь Юнем). Этот шаг дал Мао то, что ему сейчас было чрезвычайно необходимо: преданного человека в среде высшего руководства, имеющего высшее воинское звание маршала. Воинские звания были введены в армии в 1955 году, и тогда Линь и девять других генералов получили маршальские звания.

Наряду со всеми этими шагами Мао стал также интенсивно раздувать культ своей личности, который он начал создавать еще со времени террора в Яньане в 1942–1943 годах. В марте 1958 года он заявил своему высшему эшелону руководителей страны (заместителям, руководителям провинций и министрам): «Должен быть культ личности… Это совершенно необходимо». Его приспешники начали соревноваться между собой в выражении своей «слепой преданности» Мао. Руководитель Шанхая Кэ договорился до того, что стал пропагандировать стадный инстинкт: «Мы должны следовать за председателем подобно слепому стаду».

Чтобы поддерживать свой культ, Мао стал предпринимать такие столь нелюбимые им шаги, как посещения фабрик и сельскохозяйственных кооперативов. Эти визиты громко раздувались послушной прессой, они снимались кинооператорами, и эти ролики крутили в кинотеатрах по всей стране. Литографированная картина «Председатель Мао идет по стране» стала почти обязательной принадлежностью каждого дома. После посещения Мао деревни неподалеку от города Чэнду провинции Сычуань газеты, захлебываясь, наперебой сообщали, что восторженные жители этой деревни переименовали ее в Счастье Кооператива. Когда Мао бросил несколько лопат земли на строительстве плотины около гробницы династии Мин в пригороде Пекина, «Жэньминь жибао» писала: «Как только председатель Мао опустил лопату на землю, солдат по имени Юй Бинсэнь тут же поднял ее и завернул в свой китель. Он произнес голосом срывающимся от счастья: «Теперь, глядя на эту лопату, мы будем думать о председателе Мао и наполняться исходящей от нее энергией…»[124]Эти восторги относительно Мао пресса насильно вколачивала в каждого китайца, как грамотного, так и неграмотного, — политинформации с читкой вслух газет стали постоянным явлением жизни при Мао.

13 августа, единственный раз за все время своего двадцатисемилетнего правления, Мао обедал в ресторане в Тяньцзине. Здесь он был замечен жителями города, что, безусловно, было сделано им намеренно, поскольку Мао не только вышел из автомашины перед входом в ресторан, но и показался, поднявшись по лестнице, в окне. Прохожие стали громко скандировать: «Председатель Мао! Председатель Мао!» Новость быстро разлетелась по всей округе, и вскоре беснующаяся толпа из нескольких десятков тысяч человек обступила ресторан. Люди в толпе подпрыгивали и кричали: «Да здравствует председатель Мао!» Один из секретарей Мао забеспокоился и предложил ему покинуть ресторан через служебный вход, пока один из телохранителей, сложением похожий на Мао, отвлечет на себя внимание толпы. Но Мао запретил это делать. Он появился на людях затем, чтобы его увидели. Опасности он никакой не ждал, поскольку визит этот был неожиданным, от толпы он находился на достаточном отдалении, да и вряд ли кто-нибудь в этой толпе вообще мог иметь пистолет. (Одной из первых акций режима была конфискация оружия.) Люди, собравшиеся вокруг ресторана, почти наверняка были специально отобраны, как и раньше это происходило в тех местах, где появлялся Мао. Теперь он помахал рукой толпе, которая ответила на этот жест новым взрывом ликования и криками. Весь этот спектакль с мельчайшими подробностями был освещен в газетах.

Когда Мао в конце концов через несколько часов вернулся в резиденцию, он поведал приближенным о своем отбытии из ресторана в почти библейской манере: «Я повел рукой, и толпа расступилась». Мао наслаждался тем, что его культ дал столь пышные цветы, и сказал своим присным, что он «был чрезвычайно поражен». Годы насильственного внедрения культа личности наполнили его ужасной энергией.

Глава 40 «Большой скачок»: «Половина Китая вполне может умереть» (1958–1961 гг.; возраст 64–67 лет)

То, что среди населения распространился культ личности Мао, заставило его запуганное ближайшее окружение беспрекословно ему подчиняться, а потенциальные голоса инакомыслящих глушились кампанией борьбы с правыми. Мао же продолжал наращивать темпы осуществления программы по превращению страны в сверхдержаву, все еще скрывая милитаристскую природу этой программы. Первоначальные намерения 1953 года завершить программу «индустриализации» в течение «десяти — пятнадцати лет» были забыты, теперь это предстояло сделать за восемь, семь или даже пять — а по возможности и за три года. Мао был информирован, что поставки советского оборудования и технологий дадут ему возможность через пять лет прорваться в лигу ведущих держав мира. Но он вообразил, что может выполнить свои намерения «одним рывком», и заявил: «Наш народ подобен атому». Он назвал задуманный им процесс «большим скачком вперед» и запустил его в мае 1958 года.

Как довольно невнятно было объявлено народу, целью такого «скачка» для Китая было «обогнать все капиталистические страны в довольно короткое время и стать одной из самых богатых, самой передовой и мощной державой в мире». В своем узком кругу и строго конфиденциально Мао высказывался более конкретно о том, что он собирается сделать после завершения «скачка». Так, 28 июня, принимая группу высших военных руководителей Китая, он сказал им: «Ныне Тихий океан далеко не спокойный регион. Он может стать таковым только тогда, когда будет целиком нашим». Здесь Линь Бяо вставил: «Нам небходимо построить большие корабли и быть готовыми высадиться [то есть десантироваться] в Японии, на Филиппинах и в Сан-Франциско». Мао продолжал: «Через сколько же лет мы сможем строить такие корабли? В 1962 году, когда у нас будет… тонн стали [в оригинале документа цифры не приводятся]…» 19 августа Мао заявил руководителям провинций: «В будущем мы создадим Контрольный совет Земли и разработаем единый план для всей Земли». Мао владычествовал в Китае. Теперь он собирался владычествовать над миром.

Для китайского населения «большой скачок» и в самом деле обернулся громадным прыжком в размере изымаемого продовольствия. Количество это рассчитывалось не на основе того, что крестьяне могут произвести, но исходя из того, что было необходимо для выполнения программы Мао. Он настаивал на том, что должно произойти невиданное увеличение урожаев, и приказывал руководителям провинций заявлять о том, что их житницы могут дать астрономическое количество зерна и других сельскохозяйственных продуктов. Когда наступило время сбора урожая, эти бесправные подчиненные принялись утверждать, что на их землях и в самом деле собрана невиданная ранее жатва. Пропагандистская машина Мао раздувала эти отчеты до невероятных размеров. Заоблачные урожаи и другие высосанные из пальцев цифры приписывались так называемым «спутникам», выдавая затаенное желание Мао. 12 июня «Жэньминь жибао» сообщила, что в провинции Хэнань, образцово-передовом сельскохозяйственном регионе, кооператив «Вэйсин» («Спутник») вырастил урожай в 1,8 тонны пшеницы с одного му (¹/₆ гектара) — в десять раз больше обычного. Подобные результаты не могли быть, как пытались в то время уверить своих слушателей официальные китайские СМИ, следствием спонтанного воодушевления местных кадров и крестьян. Пресса была голосом Мао, но никак не народа.

Поля-«спутники» множились как грибы. Обычно они создавались путем пересадки созревшего жита с нескольких полей на отдельную, особо лелеемую делянку. Они стали неким маоистским аналогом потемкинских деревень с той только принципиальной разницей, что делянки эти были призваны не втирать очки правителям, но создавались правителями для втирания очков своим подданным из отдаленных районов, широким массам низовых партийных чиновников из других коллективных хозяйств. Эти кадры стали для Мао самым ценным отрядом, поскольку они были именно теми людьми, которые отвечали за сам процесс изымания сельскохозяйственных продуктов и передачу его в «закрома родины». Мао хотел, чтобы они своими глазами увидели эти поля-«спутники» и затем, вернувшись в свои хозяйства, ставили там соответствующие задачи, а государство всегда могло сказать: так как вы собираете более богатые урожаи, мы должны брать больше. Репортажи о запредельных урожаях заполнили страницы прессы, а Пекин тем временем потихоньку прикрыл театральные постановки пересаженных зерновых, поскольку потери в этом спектакле оказались слишком высоки.

В конце июля «Жэньминь жибао» в передовой статье провозгласила, что отныне «мы можем производить столько продуктов, сколько захотим», подготавливая тем самым для Мао трибуну, с которой он 4 августа всенародно заявил: «Нам надо подумать, что делать с избытками продуктов питания». Слова об избытке продуктов питания были ложью, в которую вряд ли бы мог поверить даже сам Мао. Еще шесть месяцев тому назад, 28 января, он признавал на заседании Всекитайского собрания народных представителей недостаток продовольствия в стране: «Что нам делать, когда у нас не хватает продовольствия?» — задавал он вопрос. И сам отвечал на него следующим образом: «Ничего страшного, надо просто меньше есть… Восточный образ жизни… Это хорошо для здоровья. Западные люди едят очень жирную пищу; чем дальше на Запад, тем больше в ней жира. Я всегда презирал западных едоков, обжирающихся мясом… Я считаю, что есть меньше только полезно. Что хорошего в том, чтобы объедаться и наращивать себе живот, как у иностранного капиталиста в мультфильмах?» Это легкомысленное замечание вполне могло быть отнесено к самому Мао, обладателю изрядного животика, но никак не к изголодавшимся крестьянам. В январе Мао говорил: продовольствия не хватает, но люди могут есть меньше. Теперь, шесть месяцев спустя, он заявил: у нас слишком много продовольствия. Оба этих противоречащих друг другу заявления имели одну и ту же цель: выбить из крестьян как можно больше продукции.

В сентябре «Жэньминь жибао» сообщила, что на крупнейшем рисовом поле-«спутнике» собрано более 70 тонн зерна с менее чем ¹/₅ акра, что в сотни раз превосходило средний урожай. Это поле-«спутник» было устроено недавно назначенным амбициозным руководителем района Гуанси. В конце года эта провинция доложила об урожае, более чем в три раза превышающем истинный его объем. Государство же потребовало ссыпать в «закрома родины» совершенно невозможный почти пятикратный урожай против предыдущего года.

Низовые руководители, ответственные за сбор продукции, часто прибегали к грубой силе. Поскольку подобные усилия оказывались неэффективными, в соответствующие районы направлялись вооруженные подразделения полиции. 19 августа 1958 года Мао наставлял своих руководителей провинций: «Когда вы требуете поставок и эти поставки не выполняются, подкрепляйте свои требования силой». В результате страну захлестывало государственное насилие.

Для «оправдания» своих действий Мао постоянно обвинял крестьян и низовые кадры в том, что они скрывают зерно. В связи с одним случаем он 27 февраля 1959 года сказал в кругу высшего руководства страны: «Все сельскохозяйственные производственные бригады скрывают свою продукцию, чтобы поделить ее между собой. Они даже ссыпают ее в глубокие тайные хранилища и выставляют около них охранников и часовых…» На следующий день он снова заявил, что крестьяне «едят морковную ботву днем и рис по ночам…». Этим он хотел сказать, что крестьяне только притворяются, будто им не хватает продовольствия, а на самом деле им вполне хватает еды, которую они потребляют тайно. Мао снова повторил обвинения в отношении крестьянства в своем ближайшем окружении: «Крестьяне скрывают продовольствие… и очень вредят нам. В них совсем нет коммунистического духа! Крестьяне остаются всего лишь крестьянами. Они могут вести себя только таким образом…»

Мао было прекрасно известно, что у крестьян нет никакого продовольствия, которое они могли бы прятать. Он создал эффективную систему слежки и прекрасно знал, что происходит в стране в тот или иной момент. На стопке сообщений с мест в апреле 1959 года он сделал запись, что в доброй половине страны свирепствует голод: «Большая проблема: 15 провинций — 25,17 миллиона человек не имеют еды». Единственной его реакцией на такую ситуацию было указание руководителям провинций «справиться с этим», но не сказано, как это сделать. Сводка из провинции Юньнань, которая легла на его стол 18 ноября 1958 года, сообщала о настоящей волне смертности от отека — опухоли, вызванной сильнейшим недоеданием. И снова единственной реакцией Мао было перебросить ответственность за случившееся: «Это ошибка главным образом местных руководителей». Мао знал, что во многих местах люди доведены голодом до такой степени, что едят землю. В результате вымирали целые деревни — у их жителей развивалась непроходимость кишечника.

Такое ограбление народа сделало для Мао возможным экспортировать в 1959 году 4,74 миллиона тонн зерна на сумму 935 миллионов американских долларов. Рос экспорт и других продуктов питания, в частности свинины.

Слова же о том, что Китай «имеет слишком много продовольствия», были произнесены для Хрущева. Во время его визита в Пекин летом 1958 года Мао настаивал, чтобы СССР оказал помощь в создании атомных подводных лодок, которые оказались чрезвычайно дорогостоящими. Хрущев спросил, каким образом Китай предполагает расплачиваться. Ответ Мао гласил, что Китай может поставлять продукты питания в неограниченном количестве.

Продовольствие использовалось также как сырье для осуществления ядерной программы, для которой было необходимо высококачественное горючее. Зерно перегонялось в чистейший спирт. 8 сентября, заявив, что в стране есть избыток продовольствия, Мао говорил на заседании Всекитайского собрания народных представителей, что «мы должны найти применение для пшеницы в промышленности, например для производства этилового спирта в качестве горючего». Таким образом, пшеница использовалась для проведения ракетных испытаний, где каждый пуск поглощал около 10 тысяч тонн зерна, что было бы достаточно для вполне сытного пропитания 1–2 миллионов человек в течение целого года.

Крестьянам теперь приходилось трудиться намного интенсивнее и гораздо дольше, чем раньше. Поскольку Мао хотел повысить производство сельскохозяйственной продукции, не вкладывая никаких средств, он уповал на такие методы, которые зависели от интенсификации труда, а не от капиталовложений. Именно по этой причине он приказал уделять значительное внимание развитию системы орошения — строить плотины, водохранилища, каналы. Четыре года спустя после 1958 года на осуществлении подобных проектов было занято около 100 миллионов крестьян. Переброшенные ими объемы земли и возведенная каменная кладка эквивалентны строительству 950 Суэцких каналов, причем осуществлено это было ими с использованием только мотыг, кирок и лопат, а порой и снятых с петель дверей и спальных настилов их собственных домов, из которых делались импровизированные тачки. Крестьяне, согнанные на эту барщину, зачастую должны были брать с собой не только свою еду, но и свои инструменты, а во многих случаях и приносить еще строительные материалы, чтобы приладить себе хоть какую-то крышу над головой.

При совершенном отсутствии техники безопасности и какого-либо медицинского обслуживания происходило много несчастных случаев, заканчивавшихся зачастую смертью пострадавших, о чем Мао было прекрасно известно. Его разговоры с руководителями провинций об ирригационных работах изобиловали упоминаниями о смертельных случаях на строительных работах. В апреле 1958 года он как-то заметил, что поскольку провинция Хэнань (его образцовая модель) взяла на себя обязательство осуществить земляные работы в объеме 30 миллиардов кубических метров, то в наступающую зиму, «я думаю, 30 тысяч человек умрут». Другая его любимая провинция — Аньхой — «назвала 20 миллиардов кубометров, и я думаю, что умрут 20 тысяч человек…». Когда руководители провинции Ганьсу возроптали против «уничтожения человеческих жизней» на этих стройках, Мао заклеймил их «правой антипартийной кликой» и репрессировал.

Мао желал немедленных результатов, поэтому он выдвинул типичный лозунг: «Изучать, проектировать и строить одновременно», известный как «Три одновременности». Геологические проработки проектов поэтому были весьма поверхностными или отсутствовали вообще, так что к этому лозунгу впору было добавлять четвертую составляющую: ремонт.

Один известный проект предусматривал строительство канала длиной 1400 километров через засушливое плато Желтой Земли в северо-западном направлении. Канал должен был пересечь 800 горных хребтов и долин, и 170 тысяч рабочих пришлось копать себе землянки, в которых им предстояло жить, и собирать коренья, чтобы добавлять их к своей скудной пище. Спустя несколько месяцев после начала работ, когда рабочие без всякой техники уже начали прорубать для канала туннели в горах, это техническое решение было изменено на другое — водопропускные трубы. Еще через несколько месяцев оно, в свою очередь, было изменено, и снова началась прокладка туннелей. Таким образом строительство осуществлялось в течение трех лет, за которые погибло по меньшей мере 2 тысячи рабочих, а затем проект был заморожен. Даже официальные отчеты не могли скрыть, что ни один клочок земли не получил влаги с помощью этого канала.

Большинство проектов обернулись громадными и совершенно бесполезными тратами. Многие из них пришлось забросить на полпути: из более чем 500 больших водохранилищ (по 100 миллионов кубических метров емкости и более) 200 прекратили работу уже к концу 1959 года. Большинство остальных перестали функционировать при жизни Мао. Крупнейшее несчастье, связанное с плотинами, произошло в 1975 году в столь любимой Мао провинции Хэнань, когда дамбы нескольких водохранилищ, построенных в период «большого скачка», были размыты во время налетевшего урагана и в разлившейся воде утонули, по оценочным подсчетам, от 230 до 240 тысяч человек (официально потери составили 85 600 человек). Другие глупости эпохи Мао продолжали губить людей еще долго после его смерти, и даже в 1999 году было зарегистрировано не менее 33 тысяч случаев с угрозой для человеческой жизни. Кроме того, плотины изгнали с мест постоянного проживания несчитанное число людей, два десятилетия спустя все еще оставалось 10,2 миллиона «перемещенных водохранилищами лиц».

Мао взвалил на крестьян много и других совершенно непродуманных идей, вроде принуждения их вскапывать почву руками на глубину до полуметра. «Использовать тактику человеческих волн и перевернуть каждое поле», — приказал он. Чрезвычайно плотные посадки сельскохозяйственных культур стали другой глупостью. Такие посадки требуют удобрений, но Мао отказывался вкладывать в них средства, а в конце 1958 года, наоборот, отдал распоряжение: «Сократить импорт химических удобрений». По другому случаю он изрек: «Превратить Китай в страну свиней… от них будет много навоза… и более чем достаточно мяса для экспорта в обмен на железо и сталь». Он только не сказал, откуда взяться корму для этих свиней. На самом же деле под водительством Мао поголовье свиней в стране уменьшилось более чем на 48 процентов за период между 1957 и 1961 годами.

В течение многих столетий китайские крестьяне вынуждены были напрягать всю свою сообразительность в поисках любой субстанции, которую можно было бы использовать в качестве удобрения. В городских районах каждое место, где скапливались человеческие отходы, было закреплено за определенной деревней. Каждое утро до рассвета крестьяне этой деревни приходили сюда, чтобы собрать эти отходы в специальные высокие бочки на колесах, — это было привычным укладом жизни. Человеческие отходы были столь драгоценны, что порой над выгребными ямами разыгрывались целые баталии между людьми из разных деревень, пускавшими в ход в качестве оружия свои инструменты — специальные черпаки на длинных рукоятях. Отчаявшись найти новые источники удобрений, люди стали смешивать человеческие экскременты и навоз животных с остатками соломенных крыш и земляных стен старых домов, пропитавшихся дымом и жиром. Миллионы крестьянских домов были разрушены до основания, чтобы отправиться в компостные ямы, известные как «озера дерьма и моря мочи».

Однажды Мао осенила идея, что для сохранения урожая хорошо бы избавиться от воробьев, которые клюют зерно. Он обозвал воробьев одними из «четырех паразитов», наряду с крысами, комарами и мухами, которых надлежит искоренить, и мобилизовал все население страны размахивать палками с привязанными к ним тряпками и создавать шум, не давая воробьям сесть на землю, чтобы они умерли от истощения. Много было сказано и об уничтожении трех других видов вредителей, которые и в самом деле были паразитами. Но в отношении воробьев все было не столь однозначно, поскольку они уничтожали других вредных насекомых, также пожирающих зерно, — и, кроме того, в ходе борьбы с воробьями погибло множество других птиц. Вредители посевов, ранее уничтожаемые воробьями и другими птицами, после этой кампании чрезвычайно размножились с катастрофическими последствиями. Все доводы ученых о том, что этим нарушается экологический баланс в природе, были проигнорированы.

После кампании по уничтожению воробьев прошло не так уж много времени, когда в советское посольство в Пекине пришел запрос с грифом «Совершенно секретно». Во имя социалистического интернационализма правительство Китая просило оказать ему помощь, перевезя с советского Дальнего Востока как можно быстрее 200 тысяч воробьев. Мао пришлось признать, что эта кампания провалилась и она была бесславно завершена[125].

Кампания борьбы с «четырьмя паразитами» была чем-то вроде маоистского движения «босоногих врачей» в народном здравоохранении, поскольку основывалась на интенсивном использовании труда и не предусматривала никаких капиталовложений. Мао хотел еще и избавиться от собак, которые потребляют продукты, но отказался от этой идеи. Его удалось убедить, что собаки нужны крестьянам, чтобы охранять их дома, когда хозяева на работе.

Потерпело фиаско и другое начинание Мао, которое поглотило много энергии крестьянства и обернулось сущим бедствием, — его указание о том, что весь народ должен «производить сталь». Для программы преобразования страны в сверхдержаву требовалось громадное количество стали, и сталь же была мерой Мао для статуса сверхдержавы. Когда он похвалялся коммунистическим лидерам в Москве в 1957 году, что Китай может «перегнать Британию в течение пятнадцати лет» (впоследствии он сократил этот срок до трех лет), и когда он говорил китайцам о своей уверенности в том, что Китай может «обогнать Америку» за десять лет, он имел в виду производство стали. На 1958 год Мао поставил в план выпуск 10,7 миллиона тонн стали. То, каким образом он пришел к этой цифре, прекрасно иллюстрирует вообще методы его расчетов в экономике. Сидя в своем бассейне в правительственной резиденции Чжуннаньхай, Мао 19 июня 1958 года спросил докладывавшего ему министра металлургии: «В прошлом году выпуск стали составил 5,3 миллиона тонн. А вы можете эту цифру удвоить в текущем году?» Не осмеливавшийся никогда возражать чиновник ответил: «Так точно». Так и появилась эта норма.

Металлургическим заводам и связанным с ними производствам вроде каменноугольных шахт было приказано максимально увеличить выпуск продукции. Все производственные правила и доводы здравого смысла отбрасывались прочь. Оборудование было загружено до всех мыслимых пределов и работало на грани аварии, которые и случались. За несколько месяцев в результате нескольких серьезных производственных происшествий погибло более 30 тысяч человек. Экспертов, которые взывали к здоровому смыслу, подвергли гонениям. Мао задавал тон для дискредитации разумных доводов, утверждая всенародно, что на знания и опыт «буржуазных профессоров» надо обращать внимания не больше, чем на собачье пуканье, что они «не стоят ничего, заслуживают только презрения, насмешек, неуважения…».

Даже работая на пределе производственных возможностей, существующие металлургические заводы не могли выполнить поставленные Мао цели. В ответ на это он приказал всему населению страны строить «металлургические печи на задних дворах». Как сухо заметил Мао, 90 миллионов человек «принудили» к созданию таких «домен», которые Хрущев вполне справедливо обозвал «самоварами» и которые производили отнюдь не сталь, но чугун весьма низкого качества, если вообще работали.

Чтобы снабдить эти «домны» сырьем, население обязали жертвовать буквально каждым куском металла, который имелся в хозяйстве, не разбирая того, использовался ли он в нужных для производства или даже необходимых предметах. Сельскохозяйственные орудия, даже водяные цистерны, крушились и переплавлялись наряду с кухонной утварью, железными дверными ручками и женскими заколками. Правительственный лозунг гласил: «Сделать одну кирку — уничтожить одного империалиста, а спрятать одну иголку — укрыть одного контрреволюционера».

И снова рушилось множество крестьянских домов по всему Китаю, а их обитатели лишались крыши над головой, во имя того, чтобы пустить дерево стен и солому с крыш в качестве топлива в ненасытные жерла «домен», дымящих на задворках. На склонах гор и холмов, как на более доступных местах, были изведены все леса. Спустя десятилетия такое варварское отношение к природной растительности обернулось опустошительными наводнениями.

Эти «домны» требовали постоянного обслуживания, на них приходилось тратить значительное количество рабочего времени. Десятки миллионов крестьян и изрядная часть тяглового скота были оторваны от сельскохозяйственных работ, во многих местах на полях работали только женщины и дети. К концу года сельскохозяйственное производство потеряло около 10 миллиардов трудодней, что составляло примерно одну треть времени, необходимого для обычного производства зерна. Хотя в общем урожай в 1958 году был несколько выше, чем в 1957, количество собранного зерна не увеличилось.

По мере приближения конца года, в ожидании результатов проекта повышения выпуска стали Мао становился все нетерпеливее. Каждый раз, когда он встречался с людьми в правительстве, ответственными за осуществление своего плана, он на пальцах подсчитывал количество дней, оставшихся до подведения итогов, и понукал их: «Мы должны добиться этого!» К 31 декабря 1958 года цифра в 10,7 миллиона тонн стали была достигнута, но Мао в разговоре со своими ближайшими соратниками признался, что «только 40 процентов от всего количества представляет собой качественная сталь», а более 3 миллионов тонн не может быть пущеро в дальнейшее производство. Причем вся «хорошая» сталь была выпущена на обычных металлургических заводах, а продукция «домен на заднем дворе» — никому не нужный хлам. Все же предприятие в целом, гигантские затраты ресурсов и человеческого труда породили дальнейшие убытки. Так, в одном районе местные власти перехватили транспорт с импортными высококачественными сплавами из СССР и затем пустили их в переплавку, чтобы иметь возможность доложить о резко возросшем выпуске местных «домен», которым было присвоено почетное звание «Ган те вэйсин» («Стального и чугунного спутника»). Оценка, некогда данная Мао самому себе, оказалась как нельзя более точной: «Негоден для созидания, но великолепен для разрушения».

Мао пустил на ветер значительную часть технологии и оборудования, закупленного в Советском Союзе, а также растранжирил впустую опыт сопровождающих специалистов. Оборудование зачастую стояло мертвым грузом, потому что отсутствовала гигантская промышленная инфраструктура, которая для него требовалась. Установленное же и запущенное в действие оборудование работало в режиме перегрузки, зачастую все двадцать четыре часа в сутки, а профилактические и регламентные работы не проводились, поскольку считались бесполезными. Мао поощрял игнорирование всех и всяческих предписаний и говорил тем китайцам, которые обучались, работая с советскими специалистами, что они не должны быть «рабами» опыта русских. Все призывы советских специалистов к здравому смыслу пропадали втуне. Даже настроенный очень прокитайски руководитель всех советских экспертов Архипов получил резкую отповедь. Он поведал нам: «В 1958 году я попросил Чжоу Эньлая и Чэнь Юня попытаться убедить Мао, чтобы он хранил свои идеи при себе, но Мао не стал их слушать… Они сказали мне: «Очень жаль, но Мао не согласен с советской стороной». Заместитель Председателя Совета Министров СССР Александр Засядько, эксперт в области металлургии и шахтных установок для баллистических ракет, посетил Китай в июне 1959 года и затем докладывал Хрущеву, что «они все пустили на ветер».

К концу 1958 года число крупных предприятий, ориентированных на выпуск военной продукции и находящихся в стадии строительства или монтажа оборудования, достигло ошеломительной цифры в 1639 объектов, и при этом лишь 28 из них были закончены и начали хоть что-то выпускать. Многие вообще так и не завершились по причине нехватки основных материалов, таких как сталь, цемент, уголь или электроэнергия. Сам правящий режим называл такие объекты «седобородыми старцами». Мао оказался единственным правителем в истории, который столь «эффективно» воспользовался предоставленными ему помощью и опытом.

Все это оборачивалось крахом самых заветных мечтаний Мао. Головоломная скорость индустриализации, заданная им, оказывалась губительной для качества и порождала долгосрочные проблемы, что, в свою очередь, становилось чумой, поражавшей военную промышленность в течение всего периода его правления. В Китае выпускались самолеты, которые не могли летать, танки, которые не могли двигаться по прямой (на одних учениях у танка заклинило управление, он развернулся и выстрелил по группе высокопоставленных наблюдателей), и корабли, которые представляли собой большую опасность для своего собственного экипажа, чем для врагов Китая. Когда Мао решил подарить вертолет вьетнамскому лидеру Хо Ши Мину, то представители завода, выпускавшего его, боялись, что он может разбиться, еще не долетев до границы.

Четырехлетний «большой скачок», по сути, стал грандиозной растратой как природных ресурсов, так и человеческих усилий целой страны, уникальной по своему масштабу в современном мире. Однако большая разница между режимом Мао и другими расточительными и неэффективными режимами состояла в том, что большинство из них ограбляли свое население после труда относительно низкой производительности и менее систематически, тогда как правление Мао сначала безжалостно выжимало из людей все силы, а затем проматывало плоды их труда.

Мао требовал от народа лихорадочного темпа работы, культивировал непрекращающееся соперничество, заставляя людей конкурировать друг с другом. Полуголодные и измотанные работой мужчины, женщины и дети должны были бегом таскать тяжелые корзины с землей, также бегом переносить с места на место другие тяжести, причем делать это в любую погоду, в палящий зной и в пронзительный холод. Крестьянам приходилось также бегом доставлять по горным тропам воду для полива полей, с раннего утра и до позднего вечера. Они должны были всю ночь напролет поддерживать огонь в бесполезных «домнах» на задворках своих дворов. Мао называл такой стиль работы «коммунистическим духом». Во время одного из своих срежиссированных выступлений 6 ноября 1958 года он заявил, что крестьяне не хотят устраивать перерывы для отдыха («даже если они чувствуют, что им надо отдохнуть, они не делают этого»), а затем проявил показное великодушие и объявил формулу оптимального рабочего дня: «С 1 января 1959 года будет так: гарантированные 8 часов сна, 4 часа на еду и перерывы, 2 часа политического просвещения [то есть идеологической обработки]… 8–4–2–10», причем 10 часов отводилось для работы. В том же самом щедром тоне он даровал и несколько выходных дней: два в месяц и пять выходных для женщин (на два больше того, что он первоначально думал разрешить).

На самом деле эта крошечная уступка частично была результатом докладов об эпидемиях, которые Мао воспринимал очень серьезно, не в последнюю очередь потому, что они отрицательно действовали на рабочую силу. Один доклад, который произвел на Мао особенно сильное действие, сообщал об эпидемии тифа поблизости от Пекина. Он потребовал «резко снизить заболеваемость» с тем, чтобы люди «могли каждый день ходить на работу».

Летом 1958 года Мао решил объединить все сельское население страны в новые большие подразделения, названные им «народными коммунами». Целью этого шага стало создание наболее эффективного управления рабским трудом. Он сам сказал в одной из речей, что крестьян, собранных в меньшее количество подразделений — более 26 тысяч по всей стране, «легче контролировать». Первая такая коммуна, «Чаяшан вэйсин» («Чаяшан спутник»), была организована в его образцовой провинции Хэнань. Ее устав, который Мао лично редактировал и пропагандировал как «Великое сокровище», делал каждый аспект личной жизни ее членов подконтрольным коммуне. Все входящие в коммуну 9369 хозяйств должны были передать коммуне «все свои земельные наделы… свои дома, скот и деревья». Ее члены должны были спать в общих спальнях, «в соответствии с принципами содействия производству и контролю». Устав предусматривал, что все дома должны быть «демонтированы», если «коммуна будет нуждаться в кирпичах, плитке или древесине». Жизнь каждого крестьянина должна была целиком посвящаться работе. В коммуне устанавливалась практически армейская дисциплина и та же трехъярусная организационная структура, что и в армии: коммуна, бригада, производственная команда (обычно деревня). Крестьянам позволялось иметь ничтожное количество наличных денег. Эти коммуны де-факто являлись лагерями рабского труда.

У Мао даже возникло намерение лишить людей имен и заменить их номерами. В Хэнани и в других образцовых регионах члены коммуны работали на полях с номерами, вышитыми у них на спине. Вообще мечтой Мао было лишить население в 550 миллионов китайских крестьян всего человеческого и сделать их чем-то вроде тяглового скота.

Чтобы обстановка в коммунах максимально приблизилась к лагерной, ее члены должны были принимать пищу в общих столовых. Крестьянам не только запретили есть у себя дома, их посуда пошла в фонд коммуны, а кухонные плиты были разрушены. Всеобщий контроль за питанием стал ужасающим оружием в руках государства, а урезание пайка — распространенной формой «легкого» наказания, которому низовые руководители могли подвергнуть любого, кого сочтут нужным.

Поскольку столовые располагались порой в часах ходьбы от тех мест, где люди жили или работали, многие старались поселиться поближе к местам расположения столовых. Там эти мужчины, женщины, дети и старики жили подобно животным, ютясь в любых возможных уголках, лишенные какого-либо подобия уединения или семейной жизни. Это также значительно усиливало риск распространения заболеваний. А тем временем их собственные дома, зачастую сделанные из глины и бамбука, будучи заброшенными, рассыпались либо же пускались на удобрения или на топливо для самодельных «домен». Когда Лю Шаоци весной 1961 года посетил с инспекцией район неподалеку от своей родной деревни, он узнал, что из ранее стоявших здесь 1415 жилищ осталось только 621 обветшавшее строение.

Утверждение Мао об избытках продуктов еще и иным способом увеличило страдания крестьян. Когда в коммунах были организованы столовые, многие низовые руководители позволяли крестьянам впервые как следует поесть. Но такое послабление продолжалось только пару месяцев и закончилось во многих районах дефицитом продовольствия и массовыми смертями к концу 1958 года. Три года спустя Мао с неохотой согласился на закрытие столовых. И снова — закрытие столовых, которые сами по себе стали весьма популярны, явилось столь же болезненным событием, как когда-то и их открытие, поскольку множеству крестьян, устроивших себе жилье поблизости от них, теперь некуда было возвращаться. Даже если их дома и сохранились, то в них не осталось ни печей, ни кухонной утвари.

Недоедание и непосильный труд быстро довели десятки миллионов крестьян до такой степени изнеможения, что они просто-напросто утратили физическую способность что-либо делать. Обнаружив, что одна из провинций просто раздает продовольствие тем, кто слишком слаб, чтобы работать, Мао положил этому конец, сказав: «Так не пойдет. Если им давать эту еду просто так, они ни за что не станут трудиться. Лучше сократить им наполовину основной рацион, так что когда они проголодаются, то постараются работать побольше».

Люди, которые управляли согнанными в коммуны крестьянами, являлись низовыми руководителями коммуны и членами партии. Зная, что если они дадут послабление превращенным в рабов крестьянам, то вскоре вместе с семьями пополнят ряды голодающих, многие из них восприняли отношение, высказанное одним человеком: люди по своей природе «рабы, которых надо бить, оскорблять или манить едой, чтобы заставить работать».

Эти же кадры выступали и в роли тюремщиков, держа крестьян взаперти в их деревнях. 19 августа 1958 года Мао еще больше ограничил какие-либо передвижения внутри страны без разрешения людей, которых он называл «скитающимися повсюду бесконтрольно». Традиционной возможности спастись от голода, перебравшись в местность, где он свирепствует меньше, которая долгое время оставалась нелегальной, теперь был положен конец. Один крестьянин оценивал сложившуюся ситуацию хуже японской оккупации: «Даже когда пришли японцы, — рассказывал он, — мы все же могли уйти от них. Но в тот год [1960]… мы были просто обречены сидеть взаперти в доме и ждать смерти. Моя семья состояла из шести человек, и четверо из них умерли…»

Еще одной функцией низовых кадров была борьба с попытками крестьян «воровать» свой собственный урожай. Повсеместно распространились наводящие ужас наказания: одних людей закапывали живыми, других душили веревками, третьим отрезали носы. В одной деревне четверо запуганных молодых людей были спасены от закапывания заживо, когда уже земля была им по пояс, благодаря отчаянным мольбам их родителей. В другой деревне ребенку отрезали четыре пальца на руке за то, что он съел ложку недоваренного риса. Еще в одной двум подросткам, пытавшимся украсть немного еды, пропустили сквозь уши проволоку и потом подвесили их за эту проволоку на стене. Подобные зверства в тот период времени множились по всей стране.

В качестве составной части «большого скачка» в 1958 году Мао также попытался превратить и города в лагеря принудительного труда путем организации городских коммун. План его состоял в отмене заработной платы и превращении всего общества в барачную систему, где деньги не ходят. Мао не удалось реализовать этот план, потому что система рабства никоим образом не соответствует современным городам, в которых жизнь имеет гораздо больше измерений.

Однако это не значит, что Мао оставил города нетронутыми. Его лозунгом для городов стал: «Сначала производство, жизнь стоит на втором месте». Идеальным городом Мао считал целиком промышленный центр. Стоя в воротах Тяньаньмыни и глядя поверх великолепных дворцов, храмов и пагод, которые тогда во множестве украшали город, он заявил мэру: «В будущем, глядя отсюда, я хочу видеть только трубы заводов!»

Но хуже всего то, что Мао горел желанием снести существующие города в масштабе всей страны и на их развалинах возвести промышленные центры. В 1958 году режим составил список памятников истории в Пекине. В списке этом оказалось 8 тысяч позиций, из которых Мао посчитал нужным оставить только семьдесят восемь. Каждый, кому становилось известно об этом решении, начиная с мэра Пекина, умолял отменить столь масштабное разрушение столицы. В конце концов приказ не стали выполнять столь решительно — до поры до времени. Но все же по настоянию Мао древние городские стены и ворота были разрушены до основания, а их обломками засыпано прекрасное городское озеро. «Я обрадовался, когда услышал, что снесены городские стены Нанкина, Цзинаня и других городов», — сказал Мао. Ему доставляло удовольствие издеваться над деятелями культуры, которые проливали слезы при виде этих бессмысленных разрушений. Множество шедевров китайской цивилизации навсегда исчезло с лица земли.

При каждом возможном случае Мао снова и снова выражал свое отвращение к китайской архитектуре и восторгался европейскими и японскими строениями, которые для него являлись воплощениями достижений милитаристских государств. «Я не могу выносить вид домов в Пекине и Кайфыне [старых столиц]. Насколько прекраснее дома в Циндао и Чанчуне», — заметил он как-то в узком кругу своих приспешников в январе 1958 года. Циндао раньше был германской колонией, а Чанчунь построен японцами в качестве столицы марионеточного государства Маньчжоу-Го. Мао много раз повторял, что эти города «прекрасны».

Мао позволил строительство крайне незначительного числа зданий в китайском стиле. В первые годы его правления было возведено несколько строений в старом китайском стиле, но вскоре их принялись критиковать за их традиционную внешность. Когда к 1959 году возводились новые сооружения в ознаменование десятой годовщины режима, они строились в советском стиле. Они стали единственными постройками маоистской эры, обладающими хоть каким-то подобием эстетики. Все остальные являются заводскими корпусами или зданиями утилитарного назначения и представляют собой просто большие коробки из серого бетона.

Наиболее известным строением из ряда новых сооружений китайской столицы стало здание Всекитайского собрания народных представителей в центре Пекина. В нем Мао намеревался устраивать большие престижные мероприятия, и поэтому он приказал проектировщикам спланировать помещение так, чтобы оно вмещало аудиторию не менее 10 тысяч человек. Здание Всекитайского собрания — сооружение площадью 171 800 квадратных метров — было возведено одним фасадом на площадь Тяньаньмынь, прямо напротив комплекса старого императорского дворца, Запретного города. Решив превзойти всех остальных тоталитарных правителей в гигантизме, Мао дал распоряжение сделать площадь Тяньаньмынь «самой большой площадью в мире, способной вместить митинг в миллион человек». И без того большую площадь в 11 гектаров строители увеличили в четыре раза, снеся при этом много чудесных образцов архитектуры старого города. В результате получилось пустое бетонное пространство, лишенное всякой человеческой теплоты, — антигуманное сердце маоистского режима.

Люди умирали от недоедания и в городах, хотя погребальный звон здесь был менее громким, чем в сельских местностях. Тем не менее большинство городских жителей едва могли выживать на том пайке, который они получали. «Жизнь, похоже, едва теплится, — писал польский обозреватель из Пекина. — У велорикш едва хватает сил нажимать на педали… по улицам медленно движутся десятки тысяч погруженных в кому велосипедистов… во взорах прохожих сквозит уныние и отчаяние». Рацион мяса для городских жителей постоянно сокращался и от 5,1 килограмма на человека в 1957 году упал до чуть больше 1,5 килограмма в 1960-м. Людям было велено употреблять в пищу «пищевые заменители», такие как похожая на зеленую икру субстанция, называемая хлорелла, которая использовала для своего роста мочу и содержала немного протеина. Вскоре после того, как Чжоу Эньлай попробовал и одобрил эту омерзительную массу, она стала основной поставщицей протеина для городского населения.

Голод, который свирепствовал по всей стране, начался в 1958 и продолжался до 1961 года, достигнув своего максимума в 1960 году. В этот год, даже по собственным статистическим данным правительства, жители Китая ежедневно получали с едой не более 1534,8 калории. По подсчетам крупнейшего апологета режима Хань Суиня, городские домохозяйки получали в 1960 году максимум 1200 калорий в день. Для сравнения: заключенным в концлагере Аушвиц (Освенцим) выдавали в день от 1300 до 1700 калорий. При этом жители Китая работали около одиннадцати часов в сутки. Большинство тех, кто не мог найти себе дополнительного пропитания, через несколько месяцев умирали.

Голод довел некоторых людей до каннибализма. Согласно одному исследованию, проведенному уже после смерти Мао (и вскоре прекращенному властью), в уезде Фэнъян провинции Аньхой было зарегистрировано шестьдесят три случая каннибализма только весной 1960 года, включая и тот, при котором супружеская пара задушила и съела своего восьмилетнего сына. Причем положение в уезде Фэнъян было еще не самым ужасным. В одном из округов провинции Ганьсу, где вымерла одна треть населения, каннибализм стал страшной обыденностью. Один из низовых руководителей, потерявший жену, сестру и детей, позднее сказал журналистам: «В нашей деревне многие ели человеческое мясо… Видите этих людей, которые сидят на корточках около здания нашего правления? Многие из них знакомы со вкусом человечины… Люди просто сходили с ума от голода».

Когда все это происходило, в стране в достатке имелось зерно в государственных зернохранилищах, которые охранялись армейскими подразделениями. Часть зерна просто-напросто сгнила. Польский студент видел «тонны гниющих фруктов» на юго-востоке Китая летом и осенью 1959 года. Но приказ свыше гласил: «Ни в коем случае не открывать двери элеваторов, даже если люди умирают с голоду».

В ходе «большого скачка» от непосильного труда и голода, продолжавшегося четыре года, умерло почти 38 миллионов человек[126]. Эту цифру подтвердил второй человек в государстве после Мао — сам Лю Шаоци. Незадолго до окончания голода он сказал советскому послу Степану Червоненко, что умерло уже 30 миллионов китайцев.

Этот голод стал крупнейшим по своим масштабам в XX столетии — да во всей писаной истории человечества. Мао недоеданием и непосильным трудом обдуманно довел десятки миллионов людей до смерти. В два критических года — 1958 и 1959 — один только экспорт зерна, который составлял 7 миллионов тонн, эквивалентных более чем 840 калориям в день из расчета на 38 миллионов человек, являл собой мерило жизни и смерти. И это только одно зерно; сюда не включены поставки мяса, подсолнечного масла, яиц и другого продовольствия, которые продолжали идти на экспорт в больших количествах. Если бы это продовольствие не экспортировалось (а вместо этого было распределено в соответствии с гуманитарными критериями), скорее всего, ни один человек в Китае не умер бы от голода.

Мао на самом деле допускал и гораздо большее число смертей. Хотя бойня и не входила в его расчеты в период «большого скачка», он был более чем готов к мириадам смертей как его последствиям и даже намекнул высшему эшелону своих приспешников, что им не следует быть чересчур шокированными, если это произойдет. На партийном съезде в мае 1958 года, который запустил «скачок», он сказал своим слушателям, что им не только не следует бояться, но, наоборот, активно принимать, если люди будут умирать в результате политики партии. «Разве не было бы пагубным, если бы Конфуций еще жил в наше время?» — задавал он вопрос. Даосский философ Чжуан-цзы, сказал он, «был прав, когда праздно проводил время и распевал, когда умирала его жена». «Смерть, — говорил Мао, — должно преодолевать весельем… Мы являемся диалектиками и поэтому не можем не сделать выбор в пользу смерти».

Эта пустословная, хотя и дьявольская по своей сути «философия» была доведена до низовых работников партийного аппарата. Когда в уезде Фэнъян провинции Аньхой одному из таких низовых деятелей показали трупы людей, погибших от истощения и изнеможения, он почти слово в слово повторил то, что слышал от Мао: «Если бы люди не умирали, Земля была бы не в состоянии нести их! Человек живет и потом умирает. Кто же не смертен?» Даже скромные поминки по умершим были запрещены, поскольку Мао сказал, что смерть должна радовать.

Мао усматривал практическую пользу в массовых смертях. «Умершие приносят нам выгоду, — говорил он высшему эшелону власти 9 декабря 1958 года. — Они могут удобрять почву». Поэтому крестьянам было велено сажать зерно на участках для погребения, что причиняло тем немалые страдания.

Мы можем с уверенностью сказать, каким количеством людей Мао не боялся пожертвовать. Будучи в Москве в 1957 году, он заявлял: «Мы готовы принести в жертву 300 миллионов китайцев ради победы мировой революции». Это была примерно половина населения тогдашнего Китая. И в самом деле, на партийном съезде 17 мая 1958 года он сказал: «Не раздувайте вы все эти страхи насчет мировой войны. Самое большее — умрет сколько-то народу… Сгинет половина населения — такое уже бывало несколько раз в китайской истории… Это даже хорошо, если исчезнет половина населения, неплохо, даже если исчезнет одна треть…»

И о военной ситуации Мао думал теоретически. 21 ноября 1958 года, обсуждая в узком кругу приближенных проекты интенсификации труда, вроде оросительных систем и домашнего производства «стали», он вроде бы мельком заметил в этом контексте, что множество крестьян, живя впроголодь и работая на износ, погибнет, сказав: «Работая таким образом, реализуя все эти проекты, половина Китая вполне может умереть. Пусть даже не половина, одна треть или одна десятая — 50 миллионов — умрет». Испугавшись, что его слова шокируют присутствующих, он постарался увернуться от своей личной ответственности за это. «50 миллионов смертей, — продолжал он, — за это меня могут выгнать, или я сойду с ума… но если вы настаиваете, я все же позволю вам пойти на это, и вы не должны будете винить меня, когда народ будет умирать».

Глава 41 Министр обороны Пэн — одинокий воин (1958–1959 гг.; возраст 64–65 лет)

В течение первых двух лет осуществления программы «большого скачка» большинство соратников Мао поддерживало его, и лишь один человек в Политбюро, маршал Пэн Дэхуай, являвшийся министром обороны, имел мужество разойтись во взглядах с остальными.

Пэн никогда не забывал о бедствиях крестьян, среди которых вырос. Позднее, находясь в тюрьме, куда заточил его Мао, он писал историю своей жизни, где отмечал, что часто напоминал себе о голодном детстве, чтобы не поддаться искушениям власти и не стать бесчувственным к страданиям нищего народа. В 1950-х годах он первым в верхних эшелонах власти заговорил о развращенном образе жизни Мао: о виллах, которые тот имел в разных концах Китая, о его страсти к красивым девушкам, которых Пэн называл «отборными имперскими любовницами».

Пэн ожесточенно спорил с Мао долгие годы. В 30-х годах он критиковал жестокое обращение Мао с военными командирами. В Великом походе он высказал сомнение в способностях Мао как военачальника, когда тот почти развалил Красную армию ради личных целей. В 1940-х годах, во время яньаньского террора, когда Мао начал создавать культ своей личности, Пэн выразил протест против таких ритуалов, как скандирование лозунга «Да здравствует председатель Мао!» и пение гимна «Алеет Восток». Когда Хрущев в 1956 году осудил Сталина, Пэн еще настойчивее выступил против культа личности и даже отстаивал изменение военной присяги с клятвы в верности лично председателю Мао на клятву верности народу, аргументируя это тем, что «наша армия принадлежит народу».

Это, конечно, злило Мао. Кроме того, вождь упорно ненавидел Пэна за то, что Пэн не просто выражал уважение Хрущеву за развенчание сталинизма, но также настаивал на том, что экономические затраты на военную промышленность в мирное время «должны быть соизмеримы со средствами, выделяемыми на поддержание жизненного уровня народа».

Пэн часто высказывал независимое, неортодоксальное мнение. Он публично восхищался концепцией «Свободы, Равенства и Братства», которую Мао объявил «антимарксистской», и отстаивал сложившиеся веками китайские этические традиции, такие как «Вельможа и уличный нищий равны перед законом» и «Не поступай с другими так, как не хочешь, чтобы поступили с тобой». «Мой принцип, — говорил Мао, — совершенно противоположный: поступай с другими точно так, как я не хочу, чтобы поступали со мной».

Целых три десятка лет Пэн был для Мао источником постоянного беспокойства, хотя и сотрудничал с Мао в таких ключевых вопросах, как военные действия в Корее в 1950 году. В результате в 1954 году Мао назначил Пэна министром обороны, хотя и вопреки своему желанию, как он сам признался впоследствии. Во время пребывания Пэна на этом посту Мао подрывал его авторитет, создавая конкурирующие командные структуры. И тем не менее Пэн сохранял бесстрашие в общении с Мао, что было уникальным явлением в верхних эшелонах власти.

Развернув в мае 1958 года программу «большого скачка», Мао заставил Пэна и около 1500 высших офицеров участвовать в собраниях «критики» и «самокритики», на которых они должны были подвергать друг друга ожесточенным нападкам. Такие собрания проводились ежедневно неделя за неделей и стали неотъемлемым элементом маоизма, начиная с яньаньского террора. Они часто приводили к ломке личности и абсолютно истощали как морально, так и эмоционально[127]. Пэн был настолько деморализован, что подал прошение об отставке. Эту просьбу Мао отверг, поскольку наметил Пэна в жертвы партийной чистки. В то же время он назначил своего близкого друга маршала Линь Бяо заместителем председателя партии, что автоматически возвышало Линя над Пэном, как в армии, так и в партии.

Эти перипетии отнимали у Пэна время и энергию, продолжаясь до конца июля, пока собрания не закончились. Лишь тогда министру обороны удалось разглядеть ужасающие вещи, которые происходили вокруг него. Он понял, что Мао одержим идеей обладания колоссальной военной мощью — не менее 200–300 атомных подводных лодок, как он настойчиво твердил русским, и всем другим современным оружием, имевшимся у СССР, — и что он пойдет на все ради достижения своей цели. Одним из шагов в этом направлении был августовский обстрел удерживаемого националистами острова Куэмой (Цзиньмэнь). Мао надеялся таким образом спровоцировать ядерные угрозы со стороны США и тем самым оказать давление на Хрущева. (Пэна намеренно отстранили от участия в этой акции, хотя он был главнокомандующим армией.) Затем последовал поток фальсифицированных данных об урожае, что могло означать лишь одно: Мао стремился выжать максимальное количество продовольствия, чтобы оплатить огромное количество оружия, приобретаемого у России.

Вечером 3 сентября, вскоре после начала обстрела острова Куэмой, Пэн скрылся на приморском курорте Бэйдайхэ, чтобы провести рад встреч. В конце концов, после долгих поисков, личная гвардия Мао нашла его на отдаленном пляже, где он прогуливался в одиночестве при свете луны. Мрачный, Пэн вернулся на свою виллу и всю ночь не сомкнул глаз.

Затем он отправился в инспекционную поездку по Северному Китаю, где узнал, что цифры урожая действительно раздуты и крестьяне умирают от голода. Впервые он увидел разрушительные последствия навязчивой идеи Мао по выплавке «народного чугуна» — кустарные «домны» на задних дворах. Проезжая через Хэнань, образцовую провинцию Мао, он увидел еще больше копоти и дыма, толпы народу с тележками, лопатами, лестницами и корзинами; пожары, протянувшиеся до самого горизонта. Он долго смотрел в окно поезда, потом повернулся к своему помощнику и произнес, качая головой: «Эти пожары унесут все, что у нас есть».

В начале декабря на конференции в Ухане в присутствии Пэна Мао объявил, что урожай 1958 года более чем в два раза превысил урожай очень удачного 1957 года. Пэн сказал, что это невозможно, но сельскохозяйственные руководители заткнули ему рот выкриками типа: «Нам лучше знать».

Пэн решил вернуться в родные места, в Хунань, в тот же округ, где находилась родная деревня Мао, и выяснить, какова же истинная ситуация. Там он и получил подтверждение того, что данные об урожае сфальсифицированы. Крестьяне разрушали собственные дома, чтобы топить обломками кустарные «домны» на задних дворах. Люди были доведены до изнеможения непосильным трудом, и низовые чиновники силой заставляли их работать. Пэн писал: «В некоторых местах людей избивают. Их избивают, когда они не могут выполнить свою долю работы, избивают за опоздания, избивают даже за высказывания собственных мыслей, которые кому-то не понравились». Пэн также подчеркивал, что рабский труд особенно сказывается на женщинах: приводит к «опущению матки и преждевременному прекращению менструаций».

Друзья его детства голодали, их истощенные лица были бледны. Они показали ему свой ежедневный рацион, состоявший лишь из подгнивших овощей и горсти риса без масла. В морозном декабре они спали на холодных бамбуковых подстилках, а укрывались хлипкими стегаными одеялами. Поскольку ровесникам Пэна было за шестьдесят, они жили в общественном приюте для стариков, так называемом «Доме счастья». «Какое же это счастье?» — разгневался Пэн. В детском саду кровати были прикрыты жалкими лохмотьями. Многие дети постоянно болели. Из своего кармана Пэн выдал детскому саду 200 юаней, а еще двести оставил, чтобы купить постельное белье для стариков. Ветеран Красной армии, ставший инвалидом в 30-х годах, сунул ему в ладонь клочок бумаги. Это оказалась страстная просьба Пэну похлопотать за них. 18 декабря Пэн встретился с одним из ведущих руководителей экономики, Во Ибо, и рассказал ему, что Мао сильно преувеличил данные об урожае зерновых и нельзя отбирать у людей продовольствие, основываясь на этом преувеличении. Во согласился с ним. В действительности все руководители экономики, как и члены Политбюро, знали правду, но, когда Пэн предложил послать совместную телеграмму Мао, Во отклонил предложение.

Поэтому Пэн от себя лично послал телеграмму Мао, убеждая его сократить поборы, но ответа не получил.

Пэн знал, что его информация не является новостью для Мао, который еще раньше упрекал его за необоснованный доклад о смертности в Ухане в прошлом месяце: «Несколько детей умерли в детском саду, несколько стариков умерли в «Доме счастья»… Если бы не было смерти, человеческий род не смог бы существовать. Если бы люди не умирали со времен Конфуция до наших дней, произошла бы катастрофа».

Как остановить Мао? Несмотря на то что Пэн являлся министром обороны, он почти не имел реальной власти — ничего похожего на власть, какую имеют министры обороны в других странах. Армия полностью контролировалась Мао Цзэдуном, и Пэн не мог перемещать войска без личного распоряжения Мао. Пэн начал обдумывать план привлечения помощи единственно возможного источника — заграницы.

Пэн не имел доступа к Западу, и единственной его надеждой оставались Восточная Европа и Хрущев. Это почти не имело шансов на успех, но он все же решился рискнуть.

Пэна давно приглашали в Восточную Европу, но попасть туда можно было только через Москву, а Мао всячески давал понять, как сильно он этого не хочет. Однако 28 февраля 1959 года Пэн вынудил его дать согласие, хотя подобная настойчивость была совершенно для него нехарактерна.

Проницательный Мао понял, что Пэн что-то задумал, и 5 апреля, как раз перед самым отъездом Пэна, на партийном собрании набросился на Пэна: «Товарищ Пэн Дэхуай здесь?.. Вы в самом деле ненавидите меня лютой ненавистью…» Затем Мао впал в такую ярость, какой его приближенные, по их словам, никогда прежде не видели, и вскричал: «Мы всегда боролись друг с другом… Мой принцип таков: вы не доставляете проблем мне, а я — вам; но если пострадаю я, то можете не сомневаться, чертовски пострадаете и вы!»

В тот вечер Пэн ходил из угла в угол в своем кабинете, не находя себе места. Когда вошел секретарь, чтобы согласовать планы на следующий день, Пэн, который никогда не обсуждал личные дела, изумил его неожиданным откровением о том, как сильно ему не хватает бывшей жены. Его нынешняя супруга была «предана» партии и запугана, так что от нее не приходилось ожидать понимания и поддержки в деле, за которое он собирался взяться.

20 апреля, накануне своего отъезда в Европу, на приеме, устроенном сотрудниками стран, которые он собирался посетить, Пэн отважился на беспрецедентный поступок: отозвал советского посла Юдина в соседнюю комнату, где присутствовал только переводчик советского посольства, что являлось грубейшим нарушением правил, и завел разговор о «большом скачке». Со слов переводчика, Пэн говорил очень осторожно: «Лишь по характеру его вопросов и тону, которым они были высказаны, можно было определить его негативное отношение к «большому скачку». Переводчик сказал нам: «Казалось, Пэн хотел выяснить мнение посла о «большом скачке», однако Юдин ушел от прямого ответа, предпочитая говорить о «позитивных» аспектах «большого скачка». Что врезалось в мою память, так это угрюмый взгляд маршала, взгляд, в котором отражалась вся глубина чувств: от тревоги за судьбу страны до твердого намерения бороться за ее будущее».

И в Европе Пэн не нашел особого сочувствия. Первый секретарь Центрального комитета Социалистической единой партии Германии Ульбрихт заявил, что ему известно о фантастических достижениях Китая в сельском хозяйстве, и не может ли Китай поставить больше мяса, чтобы эти показатели сравнялись с показателями Западной Германии, где ежегодное потребление мяса на человека равняется 80 килограммам? В Китае же, даже в крупных городах, норма потребления мяса составляла лишь несколько килограммов в год.

После слов Ульбрихта Пэн надолго умолк, а затем рассказал, что на самом деле продовольствия в Китае чудовищно не хватает. Ульбрихта, давнего сталиниста, порой не брезговавшего фальсификациями, это не тронуло. Ему было безразлично, правдивы заявления Мао или нет. В действительности импорт продовольствия из Китая только что позволил Восточной Германии, где уровень жизни был несоизмеримо выше китайского, покончить с нормированием продуктов. Это произошло в мае 1958 года. (Позже, 11 января 1961 года, когда десятки миллионов китайцев уже умерли от голода, Ульбрихт попросил Мао увеличить поставки продовольствия. Когда Чжоу рассказал восточноевропейским послам, что Китай не в состоянии обеспечить все продовольственные поставки, и попросил отсрочить или расторгнуть некоторые контракты, Польша проявила понимание, но Восточная Германия наотрез отказалась даже рассмотреть вопрос об отсрочках и настояла на полном объеме поставок. «Великая Германия превыше всего», — прокомментировал Чжоу, но все же отправил 23 тысячи тонн соевых бобов.)

После беседы с Ульбрихтом Пэн горько воскликнул в кругу своих спутников: «Что бы почувствовали наши люди, если бы узнали, что их просили помочь другим получать по 80 килограммов в год на душу населения?» Его следующим пунктом назначения была Чехословакия. Когда Пэн поведал чехам о том, что же на самом деле происходит в Китае, и заметил, что любой другой народ давно бы уже вышел на уличные демонстрации, его речь не вызвала никакой реакции. Пэн понял, что от восточноевропейских режимов помощи ему не дождаться. «Все они уделяют огромное внимание армии. Все они имеют привилегированный класс, вымуштрованный Советским Союзом», — отметил он. Суть в том, что в этих государствах не задумывались, какой ценой китайский народ обеспечивает их продовольствием, пусть даже ценой голодной смерти. Поставки продовольствия из Китая в Восточную Европу достигли наивысших объемов в 1958 году. Из своей поездки Пэн возвращался в удрученном состоянии[128].

Последней из европейских стран Пэн посетил Албанию. Приехав туда 28 мая, он, к своему полнейшему удивлению, обнаружил, что туда неожиданно прибыл Хрущев со своим первым визитом. Возможные надежды Пэна на то, что Хрущев приехал специально для встречи с ним, были мгновенно похоронены: Хрущев не привез с собой владеющего китайским языком переводчика.

Хрущев приехал в Албанию по совершенно другой причине. Албания предоставила России уникальную базу для подводных лодок в самом центре Средиземноморья, на острове Сазани. Миссия, с которой приехал Пэн, выполняя приказ Мао, касалась тех же субмарин, а потому в первый же день своего пребывания в Албании, 29 мая, Пэн поднялся в 5.30 утра и отправился прямо на базу. Поскольку цель Хрущева состояла в том, чтобы помешать албанцам заключить договор с Китаем по этой базе[129], Пэн понял, что не стоит рассчитывать на помощь Хрущева или какой-либо другой коммунистической партии.

Возможно, именно тогда Пэн от отчаяния задумал совершить нечто вроде военного переворота. Вернувшись 13 июня в Пекин, он первым делом попытался направить часть войск на «перевозку запасов зерна в голодающие районы», как он сказал Хуану Кэчэну, другу и близкому ему по духу человеку. Хуан четко понимал, для чего Пэну нужны войска, ибо если бы не догадывался о его истинных намерениях, то гораздо охотнее согласился бы ему помочь. Видимо, до Мао дошли слухи об их беседе, потом он с пристрастием допрашивал Пэна по этому поводу. Так как всеми передислокациями войск ведал Мао, Пэн не мог ничего предпринять. Все, на что он был способен, — это оказать давление на вождя, послав ему доклад о голоде, и убедить других сделать то же самое. Глядя на голодных крестьян из окна поезда, он говорил своим спутникам: «Если бы китайские рабочие и крестьяне не были такими покорными, нам пришлось бы призвать в страну советскую Красную армию, [чтобы поддержать коммунистический режим]!»

Мао следил за каждым шагом Пэна в Европе, включив в состав делегации своих шпионов, и знал, что тот ничего не достиг. Вскоре вождь самодовольно заметил, что Пэн отправился за границу «разнюхать обстановку», но, кроме этого, ничего сделать не смог. Убедившись, что Пэн не обеспечил себе никакой иностранной поддержки, Мао сразу же решил нанести удар. В частности, он собирался использовать изгнание Пэна из партии для возобновления более развернутого террора. Мао отчаянно нуждался в продолжении жесткого курса, поскольку Китай задерживал платежи СССР. Проблема Мао состояла в том, что низовые чиновники из жалости часто оставляли крестьянам продовольствие, необходимое для выживания. Он также знал, что многие из его собственного аппарата, как и весь народ, сопротивляются проведению его политического курса. В феврале и марте 1959 года он не раз повторял: «Несколько сот миллионов крестьян и руководители производственных коллективов объединились против партии». Даже его наместники в провинциях теперь по большей части предпочитали отмалчиваться, когда путем давления из них пытались выжать больше продовольствия. Мао нуждался в опоре — в терроре, чтобы укрепить свой режим.

20 июня 1959 года, через неделю после возвращения Пэна из Европы, Мао поездом покинул Пекин. Стояла страшная жара, но — во избежание простуды — в вагоне, где ехал вождь, электрический вентилятор был выключен. Поставленный в вагоне огромный таз со льдом не помогал. Все спутники Мао, да и он сам, разделись до нижнего белья. (После этого случая в Восточной Европе специально для Мао был заказан поезд с кондиционерами.) Чтобы освежиться, Мао останавливался для купания в реках Янцзы и Сян, что заменяло ему ванны. Он не принимал ванну или душ и не мыл голову с 1949 года — почти десять лет, — с тех пор как обнаружил, насколько приятнее, когда служанка обтирает тело горячим полотенцем, а головой занимается личный парикмахер.

Тем временем он начал готовиться к открытой схватке. 24-го числа вождь позвонил своему секретарю в Пекин и приказал созвать партконференцию в Лушане, горном курорте на берегу Янцзы. Мао продиктовал список участников, но не заикнулся о том, что этот форум устраивается для вынесения приговора Пэну.

Похоже, что Мао нуждался в самоутверждении; ему необходимо было убедиться, что не пошатнулся его богоподобный статус, что он неуязвим, а потому он и решился на проведение чистки самого высокого уровня за весь период своего пребывания во власти. В то время он находился близ родной деревни в Шаошани, куда приехал экспромтом, набраться сил.

За тридцать два года это был первый визит вождя на родину, хотя он часто проезжал мимо. По его пожеланию местные власти специально выстроили в сосновом лесу виллу, «Суншань ихао». Вилла в полной готовности ждала его годами. Несколькими годами ранее из этих мест были выселены все «нежелательные» семьи, дабы они не попались на глаза Мао и не столкнулись с иностранными гостями.

Двое суток Мао провел в Шаошани. Он в избытке наслушался жалоб. Деревенские жители рассказывали ему, что показатели урожаев преувеличены. Протестующим предъявляли обвинение на собраниях, а затем их избивали. Один старик спросил, не Мао ли придумал селить отдельно мужчин и женщин в бараках (что происходило сплошь и рядом по всему Китаю). Кроме того, все жители голодали, получая лишь треть или даже четверть того, что традиционно считалось достаточным в тех местах. Когда Мао распорядился покормить несколько десятков крестьян, они накинулись на еду жадно, не церемонясь.

Даже здесь, в своей родной деревне, считавшейся привилегированной по сравнению с остальными и получавшей большие государственные субсидии, Мао не услышал ни слова в поддержку своей политики. Однако он не мог не понимать, что, несмотря на повсеместное негодование, никто не осмеливался пойти дальше недовольных высказываний и немногочисленных жалоб, которые приходилось приукрашивать лестью: «Если бы вы не приехали, мы бы умерли с голоду». Когда один молодой человек начал жаловаться больше остальных, лицо Мао вытянулось и он рявкнул: «Все же так лучше, чем в старые времена!» Хотя это была жалкая ложь (он сам говорил в «старые времена», что в Шаошани легко разбогатеть), ни у кого не возникло даже мысли обвинить Мао во лжи. Никто также не посмел оспорить последовавшую затем инструкцию: «В рабочие сезоны ешьте больше, а в свободное время меньше. И экономьте продукты…» Когда Мао повернулся к провинциальным руководителям и бесстыдно заявил, что эти жалобы «свидетельствуют против вас; вы должны их записать», козлы отпущения восприняли упрек в молчании.

Культ личности обеспечил Мао недосягаемость. Одна молодая служанка провела трое бессонных суток, убирая и приводя в порядок дом для гостей. Спустя несколько десятилетий она рассказала, как ее вызвал управляющий: «Могу я доверить тебе самое ответственное и славное задание?» Она ответила: «Конечно…» Оказалось, нужно было перестирать грязное нижнее белье Мао.

«Ах! Это была одежда председателя Мао. Фантастика, просто фантастика… Белье было пропитано потом. Оно было желтым. Одна рубашка, одна пара длинных кальсон… Я подумала о председателе Мао: он руководитель всех народов мира, а у него такая тяжелая жизнь (!). Белье было таким тонким, что я побоялась тереть сильно и прикасалась к нему очень осторожно. Что, если бы я испортила его вещи?.. Я боялась, что кто-нибудь увидит их [вывешенными сушиться] и что-то с ними сделает… поэтому каждые несколько минут я выбегала и проверяла, не высохли ли они… Электричества, а значит, электрического утюга не было[130], но я добилась, чтобы одежда выглядела красиво. Когда белье высохло, я его сложила и положила разглаживаться под стекло письменного стола… Когда я вручила готовую одежду управляющему, он похвалил меня: «Очень хорошо, очень хорошо». Но я все переживала, а вдруг председателю Мао не понравится моя работа…»

Мао уехал из Шаошани, не сомневаясь, что победит Пэна.

Возвышавшийся почти на 1500 метров над туманной долиной Янцзы, Лушань казался волшебной горой, не связанной с жизнью, протекавшей внизу. Он постоянно был окутан быстро собиравшимися и исчезающими облаками. Великий поэт Су Ши оставил бессмертные стихи о загадке Лушаня:

Облака самых причудливых форм неслись из узких ущелий к вершинам утесов, покачиваясь перед пешеходами, бредущими по мощеным улицам. Иногда, когда люди сидели, беседуя, облака незаметно окутывали одного из собеседников, чтобы всего лишь через мгновение освободить его. Иногда даже можно было захватить мистический момент, когда облако, клубясь, влетало в открытое окно, а затем поворачивалось и выплывало в другое.

Европейцы превратили Лушань в летний курорт в конце XIX века. Здесь, среди бамбука и сосен, водопадов и массивных скал, в блаженной прохладе можно было забыть об удушающей жаре низин. В его центре, Гулине, было построено около 800 вилл в различных европейских стилях. Тринадцать лет здесь находилась летняя столица Чан Кайши. Вилла, предназначенная для одного англичайина, стала резиденцией Чана, а затем перешла к Мао. Когда Чан последний раз гостил здесь в августе 1948 года, он назвал ее «Виллой красоты» — «Мейлу» (иероглиф «красота» — часть имени мадам Чан, Мейлин). Понимая, что его дни в континентальном Китае сочтены, Чан написал свое имя и приказал вырезать его на скале у входа в виллу. Увидев, как каменщики пытаются уничтожить надпись, Мао остановил их.

Чан и первые обитатели поднимались в Лушань в паланкинах, если не хотели карабкаться по крутой горной тропе 7–8 километров.

Коммунисты проложили дорогу. Когда по ней проезжал автомобильный кортеж Мао, ни одному другому автомобилю не разрешалось появляться на всем пути от долины до вершины. Пока Мао находился в Лушане, вся гора оцеплялась, а все окрестные жители выселялись. Охраняли Мао неизмеримо строже, чем Чана. На самом деле после этого единственного визита Мао разочаровался в вилле Чана, как и в других старых виллах, отобранных для него по всему Китаю. И здесь он приказал построить огромный пуле- и бомбонепробиваемый бункер из цемента, стали и камня, похожий на склад. Новое поместье, «Тростниковые заросли номер 1», было построено два года спустя рядом с водоемом, так что на досуге Мао мог плавать в свое удовольствие. Эта резиденция, как и другие виллы Мао, строилась в самые жуткие голодные годы.

Невзирая на массовый голод в стране, Мао решил создать в Лушане праздничную атмосферу, велев приглашенным привезти жен и детей. (Многие дети впервые попали в дома, построенные по европейскому образцу. Плещущая в унитазах вода и каменные стены зачаровывали их.) Еда была отличной; даже в столовой персонала подавали более полудюжины блюд в каждую трапезу. Вечерами показывали оперные спектакли по выбору Мао, а в бывшей католической церкви устраивали танцы, куда на автобусе специально привозили девушек. По меньшей мере одну из танцовщиц и одну из медсестер курорта приглашали на виллу Мао «поговорить».

К этому времени распутство Мао достигло своего апогея. В правительственной резиденции Чжуннаньхай прямо за танцевальным залом появилась комната отдыха, где установили кровать. Мао уводил туда одну или нескольких девушек для участия в сексуальных играх или оргиях. Помещение было так устроено, что шума не было слышно и за уединившимися опускался толстый бархатный занавес от потолка до самого пола. Все понимали, почему Мао удалялся туда, но его это не волновало.

Когда Пэн приехал в Лушань на совещание Политбюро, у въезда на территорию виллы дорогу ему преградили охранники с маленькими флажками: «Группа один» — кодовое имя Мао — отдыхал. Пэну пришлось выйти из автомобиля и пойти дальше пешком. Его вилла номер 176 находилась в 100 метрах от виллы Мао, и служба безопасности Мао легко могла наблюдать за ним.

Совещание, на котором присутствовали свыше 100 высших официальных лиц, начался 2 июля 1959 года. Первым тактическим ходом Мао было расколоть участников совещания на шесть групп, каждая из которых возглавлялась и контролировалась доверенным лицом — кем-то из провинциальных начальников, а те уже докладывали обо всем происходящем лично вождю. Дискуссии велись в пределах этих групп, и потому любое нежелательное мнение доводилось до сведения ограниченного круга. Остальные участники совещания узнавали лишь то, что было выгодно Мао, из напечатанных его штатом информационных сообщений.

Выступая перед своей группой, Северо-Западной, Пэн огласил свою точку зрения на «большой скачок», поднял вопрос о завышенных показателях урожая и практически назвал Мао лжецом: «Цифры, объявленные… по родине председателя Мао за прошлый год, гораздо выше реальных. Я был там и, спрашивая людей об их жизни, выяснил, что реальный рост — всего 16 процентов… и даже он обеспечен большими государственными субсидиями и займами. Председатель также был в этой коммуне. Я спросил председателя: «Вы сами проводили расследование и что вы узнали?» Он ответил, что не говорил об этом, но я думаю, что говорил».

На следующий день Пэн заявил об ответственности Мао за происходящее: «Председатель Мао лично определил цифру производства в 10,7 миллиона [тонн стали, 1958 год], поэтому вы не можете сказать, что он не несет никакой ответственности». В последующие дни Пэн поднял вопрос о роли Мао в лихорадочном строительстве вилл и предупредил о том, что Мао не имеет права «подрывать свой престиж». Далее он раскритиковал политику Мао, направленную на силовое увеличение экспорта продовольствия «за счет внутреннего потребления».

Мао принял все меры для того, чтобы слова Пэна не вышли за пределы его группы. Так оно и получилось. 14 июля разочарованный Пэн написал Мао письмо с критикой «большого скачка», тщательно выбирая выражения и надеясь, что это поможет начать настоящие дебаты о «большом скачке». Мао распространил письмо среди участников совещания, но лишь для того, чтобы использовать его как предлог для осуждения Пэна.

Мао, словно кобра, наблюдал за Пэном, пытаясь выяснить, вовлечен ли он в какой-либо заговор, потому что опасался лишь реальной угрозы. Через три недели он убедился в необоснованности своих опасений.

На самом деле Пэн заранее прозондировал почву. Он знал, что Ло Фу, бывший партиец номер один, придерживался противоположных с Мао взглядов, и попросил Ло прочитать письмо, которое собирался отправить Мао. Но Ло отказался, а когда Пэн попытался сам зачитать ему содержание, Ло вскочил и выбежал из комнаты. Мао сумел внушить такой ужас перед «заговорами», что люди панически боялись даже намеков. При режиме Мао, как и при режиме Сталина, только одному человеку дозволялось плести интриги, и этим человеком, как заметил сталинский подручный Молотов, был сам Хозяин.

Удовлетворенный тем, что против него не строится никаких заговоров, Мао впервые собрал вместе всех участников совещания 23 июля. Он открыл его в характерной для него бандитской и в то же время грустной манере: «Вы слишком много говорили. Теперь позвольте мне поговорить часок-другой. Я трижды принимал снотворное, но все равно не смог заснуть». Мао создавал впечатление, словно кто-то мешал ему говорить и даже спать, нагнетая напряженность, в которой голос разума не будет услышан, а животрепещущих вопросов удастся избежать. Мао распалял себя и преуменьшал крах своей политики репликами типа: «Это всего лишь означает, что придется какое-то время есть меньше говядины, меньше денег тратить на шпильки и забыть о мыле». Затем Мао воспользовался крайним средством устрашения: «Если у меня есть противники, я уйду… чтобы возглавить крестьян (!) и сбросить правительство… Если армия последует за вами, я уйду в горы и начну партизанскую войну… Но я думаю, армия пойдет за мной». Один генерал вспоминал: «Мы почувствовали, как в зале повисла ледяная тишина». Мао свел все проблемы к одной: «Выбирайте, или я, или Пэн; кто последует за Пэном, против того я буду сражаться насмерть».

Все знали, что Мао непобедим. По его распоряжению его закадычный друг маршал Линь Бяо, пользовавшийся в армии таким же высоким авторитетом, как Пэн, должен был на следующий день появиться на совещании, и тем самым Мао убедил всех, что армия всецело ему повинуется. До того момента сам Линь в Лушане отсутствовал, но был под рукой, затаился у подножия горы.

Поднявшись в Лушань, Линь набросился на Пэна с ядовитыми обвинениями, демонстративно выражая свою полную поддержку Мао. Ни у Пэна, ни у кого-либо другого не было никаких козырей: они не могли ни бросить вызов Мао, ни переубедить его. К тому же Мао позаботился о том, чтобы участникам совещания было легче принять его сторону: пошел на некоторые уступки — по нормам отбираемого у крестьян продовольствия, выпуску стали и расходам на вооружение — и выразил готовность вложить деньги в сельское хозяйство. Мао вовсе не собирался выполнять свои обещания и вскоре отказался от всех.

Мао объявил Пэна и других критиканов, включая начальника штаба Хуана Кэчэна и бывшего партийца номер один, Ло Фу, «антипартийной кликой». Он повысил статус совещания до пленума Центрального комитета, чтобы более официально заклеймить критиков своего курса. Мао сам зачитал резолюцию и объявил ее принятой, даже не поставив ее на голосование. После обязательных унизительных обличительных собраний Пэн был заключен под домашний арест, а остальные понесли различные наказания. Их семьи также стали отверженными. Жена Хуана сошла с ума. Самый молодой и занимавший самый низкий пост из группы, временный секретарь Мао Ли Жуй, после многочисленных проработок был сослан на принудительные работы в Великую Северную пустошь. Жена развелась с ним, и под ее влиянием дети отреклись от отца, послав ему сухое письмо и отвергнув его просьбу выслать их фотографии. Ли Жуй чудом избежал смертного приговора и фактически почти все двадцать последующих лет провел в лагерях принудительного труда и в одиночной тюремной камере. Этот отважнейший человек не утратил здравомыслия, интеллекта и силы духа и продолжал бороться с несправедливостью в постмаоистские годы.

После Лушаньского пленума место Пэна в качестве министра обороны занял Линь Бяо, который начал с изгнания из армии всех, кто сочувствовал Пэну, и стал еще шире внедрять культ личности Мао. В январе 1960 года он приказал военным заучивать наизусть цитаты из трудов Мао, а затем и конспектировать их в блокноты, получившие название «Маленькая красная книга». Мао был вне себя от восторга. Позднее он сказал австралийскому маоисту Эдварду Хиллу, что Линь «изобрел новый метод накопления цитат… «Аналекты» Конфуция — сборник цитат. В буддизме также имеется коллекция цитат». Затем Мао упомянул и Библию. Свои афоризмы он считал достойными такой компании.

По всему Китаю подвергали гонениям всех, кто сопротивлялся непомерным реквизициям и безжалостной эксплуатации. В следующую пару лет, по словам постмаоистского лидера Дэн Сяопина, «приблизительно 10 миллионов» человек стали жертвами этой травли, к тому же подвергшей опасности жизнь еще нескольких десятков миллионов их родственников. Большую часть тех 10 миллионов составили низовые руководители. На их место приходили люди, с готовностью исполнявшие жестокие приказы.

Еще одной группой, подвергшейся особенно безжалостной чистке, стали врачи, поскольку именно они так часто указывали голод как истинную причину мощной волны болезней и смертей. Мао хотел скрыть страшную трагедию, к которой привела его политика. Было запрещено произносить даже названия болезней, вызванных голодом, таких как, например, отек, который просто называли «болезнь номер два». И через много лет Мао все еще бичевал врачей за то, что они профессионально исполняли свой долг: «Откуда взялось столько… случаев гепатита [в те дни]? И это все, чем вы, врачи, занимались?! Вы намеренно выискивали их, не так ли?»

В следующем, 1960 году от голода погибли 22 миллиона человек — самое большое число умерших от голода за один год в какой-либо одной стране за всю мировую историю.

В Лушане также окончательно решилась судьба бывшей жены Мао Гуйюань. Двадцатью двумя годами ранее, не в силах выносить бесконечные измены и черствое отношение к себе, она оставила Мао и уехала в Москву. В России у нее случилось психическое расстройство, и она провела два года в провинциальной психической больнице, где содержалась в кошмарных условиях. Она вышла из больницы осенью 1946 года в относительно стабильном состоянии, и ей позволили вернуться в Китай. Гуйюань запретили остаться в Пекине, и во время проведения Лушаньско го пленума она жила поблизости, в Наньчане. Гуйюань выздоровела, но жила одиноко, не имея никакой материальной поддержки. За все эти двадцать два года они с Мао ни разу не виделись.

7 июля 1959 года, в то время, когда Мао следил за Пэном, готовясь нанести удар, у него возник каприз: вождь пожелал увидеть Гуйюань. Мао послал за ней сообразительную жену местного босса, предварительно попросив не сообщать Гуйюань, кто хочет ее видеть, а просто сказать, что она приглашена на праздник в Лушане. Мао сказал посреднице, что «с Гуйюань может произойти рецидив болезни, если она сильно перевозбудится», он прекрасно знал, что психическое состояние бывшей жены неустойчиво и она может не перенести шока. Их дочь рассказала ему, что в 1954 году у мамы уже был подобный рецидив, когда она неожиданно услышала голос Мао по радио (один из очень редких случаев, когда его речь транслировали по радио — за что руководителей радиовещания упрекнули), но ради своего каприза Мао был готов рискнуть здоровьем жены.

Эгоизм Мао дорого стоил Гуйюань. Когда она вдруг увидела его перед собой, нервы ее сдали. Ее состояние ухудшилось, когда на прощание он пообещал снова встретиться с ней «завтра», но на следующее утро, по его приказу, ее насильно увезли домой. На этот раз нервный срыв был сильнее, чем когда-либо. Женщина не узнавала даже собственную дочь, не мылась и не меняла одежду. Время от времени она убегала из дома, подходила к воротам местного партийного штаба, растрепанная, с текущими изо рта слюнями, и требовала ответить, чьи интриги помешали ей снова увидеться с Мао. Полностью она так никогда и не восстановилась.

Глава 42 Тибетцы восстают (1950–1961 гг.; возраст 56–67 лет)

С момента завоевания Китая Мао был твердо намерен захватить Тибет силой. На встрече со Сталиным 22 января 1950 года он спросил, могут ли советские военно-воздушные силы транспортировать запасы оружия китайским войскам, «которые ведут приготовления к вооруженному нападению на Тибет». Сталин ответил: «Это хорошо, что вы готовитесь к атаке. Тибет необходимо покорить…» Сталин посоветовал заселить Тибет и другие приграничные районы этническими китайцами: «Поскольку этнические китайцы составляют не более 5 процентов населения Синьцзяна, этот процент следует довести до тридцати… По сути, все приграничные территории следует заселить китайцами…» Именно это тогда и делал китайский коммунистический режим.

В 1950–1951 годах двадцатитысячная китайская коммунистическая армия вторглась в Тибет. Однако Мао осознал, что у него нет возможности отправить большее количество солдат, чтобы оккупировать всю территорию. Не было дорог, чтобы обеспечить многочисленную армию продовольствием и вооружением, к тому же солдаты не были приспособлены к климату высокогорья. Поэтому Мао разыграл переговорный процесс, слукавив, что предоставит этому региону фактическую автономию. Притворяясь кротким и скромным, он признал далай-ламу, духовного и государственного руководителя Тибета, главой Тибета, послал ему подарки, например шестнадцатимиллиметровый кинопроектор, и делал успокаивающие заверения тибетской делегации, а сам в это время подгонял строительство двух дорог в Тибет.

В сентябре 1954 года девятнадцатилетний далай-лама приезжал в Пекин с целью посетить механически одобряющее партийные решения Всекитайское собрание народных представителей, членом которого он был назначен. За время его полугодового визита Мао встречался с ним не менее двенадцати раз, стараясь очаровать — и обезоружить — гостя. Помня о его интересе к науке, он говорил: «Я знаю, что вы реформатор, также как и я. У нас много общего», имелась в виду реформа образования. Вот что поведал нам далай-лама: «Мао был опасен тем, что все его слова — полуправда! Полуправда!» Мао не только убеждал и опекал молодого тибетца, он не переставал упрекать и ругать далай-ламу за нежелание понять, что «религия — это яд».

Пытаясь сделать для своего народа все, что в его силах, далай-лама подал прошение о вступлении в Китайскую компартию. Его просьба была отвергнута. Он пытался не раздражать Мао, а вернувшись в Лхасу, летом 1955 года прислал ему письмо с вложенным тибетским цветком. Мао ответил весьма трогательно: «Дорогой далай-лама, я был счастлив получить Ваше письмо… Я часто скучаю по тем счастливым временам, когда Вы были в Пекине. Когда я смогу увидеть Вас вновь?.. Я был так счастлив, когда увидел вложенный в конверт тибетский цветок… В свою очередь я отправляю Вам свой цветок…»

В начале 1956 года, как только две основные дороги в Тибет были построены, Мао начал требовать продовольствие, критиковать религию и принялся конфисковывать оружие в регионе Кхам, прилегающем к Тибету и населенном полумиллионом тибетцев. Народ восстал и к концу марта уже располагал войском численностью более 60 тысяч человек, на вооружении которого находилось более 50 тысяч единиц различного оружия. Волнения молниеносно охватили другие регионы, где основную часть населения составляли тибетцы. На огромных территориях внутреннего Китая шли масштабные военные действия, и Мао решил использовать тяжелую артиллерию и бомбежки с воздуха.

Многочисленность и боеспособность повстанцев продемонстрировали Мао, с какого рода сопротивлением он столкнется в самом Тибете. В сентябре он решил временно отложить свои планы сделать Тибет маоистским.

Тем не менее два года спустя, в 1958 году, масштабы продовольственных реквизиций по всей стране резко возросли, подстегнув отчаянное сопротивление в Тибете и четырех провинциях Западного Китая со значительным тибетским населением — Ганьсу, Цинхае, Юньнани и Сычуани; здесь везде прошли вооруженные восстания, в которых принимали участие многие десятки тысяч человек. Многие тибетцы умудрились сохранить огнестрельное оружие, необходимое скотоводам, чтобы заработать себе на жизнь. У них также имелись лошади, обеспечивавшие мобильность. Но самое главное — все они остро ощущали свою самобытность, свой язык и религию, что позволяло им организовывать все тайно.

В Цинхае, по площади большем, чем вся Франция, восстания распространились по всей провинции. 24 июня Мао отдал приказ немедленно подавить восстание. В то же самое время он объявил своим армейским начальникам «быть готовыми к тому, что восстание охватит весь Тибет». Вождь ясно дал понять, что хочет жесткого, силового решения проблемы. 22 января следующего года он записал: «Прежде чем вопрос решится окончательно, в Тибете наверняка будет полномасштабная, кровопролитная война. Правители Тибета… сейчас располагают десятитысячной повстанческой армией с высоким боевым духом, и они — наши опасные враги. Но это… хорошо, потому что именно это решит нашу проблему военным путем». Мао говорил: «Они дали мне предлог для развязывания войны». Месяц спустя он написал: «Чем мощнее мятеж, тем лучше».

10 марта 1959 года, когда прокатился слух о том, что китайцы хотят похитить далай-ламу, в Лхасе вспыхнул мятеж. Тысячи демонстрантов прошли по городу, скопились перед дворцом далай-ламы, скандируя: «Китайцы, убирайтесь!» На следующий день Мао прислал телеграмму с приказом позволить далай-ламе скрыться. Мао просчитал, что убийство далай-ламы всколыхнет мировое общественное мнение, особенно в буддистских странах и в Индии, которую он обхаживал. В ночь на 17-е далай-лама бежал из Лхасы и отправился в Индию. Когда информация о его побеге подтвердилась, Мао сказал своим людям: «Вы должны удержать наших врагов в Лхасе до прибытия основных сил, и тогда мы сможем окружить и стереть противника с лица земли».

Военные действия сопровождались грандиозной пропагандистской шумихой. 7 апреля Мао навел справки о тибетских традициях. Особенно его интересовало, применяет ли тибетский правящий класс пытки и действительно ли с ослушавшихся монахов заживо сдирают кожу и перерезают им сухожилия. 29-го числа, следуя указаниям вождя, началась новая волна информационной кампании, преподносящая Тибет как чудовищный край, где жестокие пытки вроде вышеупомянутых плюс выдавливание глаз применяются ежедневно. В комплекте с древними предрассудками эта пропаганда произвела нужный эффект, и Мао удалось посеять в умах людей мысль о том, что Тибет — варварская земля.

У старой тибетской теократии были свои темные стороны, но режим Мао был гораздо более жестоким и больше страданий приносил народу. Это видно из письма в 70 тысяч слов, направленного Чжоу Эньлаю вторым по рангу духовным лидером Тибета, панчен-ламой, в 1962 году. В этом письме описывались события 1959–1961 годов. Письму придает особый вес тот факт, что поначалу панчен-лама приветствовал вступление войск Мао в Тибет и даже положительно отреагировал на подавление Лхасского восстания в 1959 году. Более того, сам Чжоу признал точность изложенного в этом письме.

Мао наложил такое бремя на тибетскую экономику, какого Тибет в принципе не мог вынести. Панчен-лама отмечал, что «в прежние времена не ощущалось такой нехватки продовольствия… никто не умирал от голода». Однако в 1959 и 1960 годах «забрали слишком много зерна, конфисковали даже продукты и тсампу [ячменную муку, основную еду тибетцев] из мешков с пожертвованиями, которые люди несли в храмы». Реквизиции были вопиющими: «Конфисковали почти весь резерв мяса и масла… Не было растительного масла для ламп, даже дров… Чтобы выжить, многим скотоводам пришлось съесть большую часть своих стад». Людей сгоняли в столовые, где кормили «сорняками, даже несъедобной корой деревьев, листьями, корешками трав и семенами». Традиционная мясная еда стала редким деликатесом. Здоровье народа серьезно ухудшилось. «Самая незначительная инфекция вроде простуды… вела к массовой смертности. Огромное количество людей умерло непосредственно от истощения… Уровень смертности был ужасающим. Такого страшного голода никогда прежде не было в истории Тибета».

Это письмо панчен-лама писал, проезжая по тибетским регионам. В Цинхае он обнаружил, что у людей отняли даже миски. «В прежнем обществе даже у нищих была посуда», — отмечал панчен-лама. Даже при Чан Кайши и мусульманском военачальнике Ма Буфане тибетцы в Цинхае «не были так бедны, что не могли позволить себе мисок для еды!». Позднее в поисках пропитания люди даже пытались врываться в трудовые лагеря и тюрьмы.

Огромное число тибетцев, даже отец и семья панчен-ламы, испытали на себе практику яростных обличительных собраний. Панчен-лама записал: «Людей избивали, пока кровь не начинала хлестать из глаз, ушей, ртов, носов; им ломали руки и ноги, они теряли сознание… другие умирали на месте». Впервые в Тибете самоубийства стали обычным явлением.

Поскольку так много тибетцев примкнуло к восставшим против режима Мао, китайские войска обращались с большинством из них как с врагами, повсюду проводя облавы, оставляя только «женщин, стариков, детей и очень немного совсем юных подростков и мужчин средних лет». После смерти Мао панчен-лама рассказал то, о чем не посмел написать в том письме: ошеломляющее количество, 15–20 процентов тибетцев, пожалуй половину всех взрослых мужчин, бросили в тюрьмы, где они умерли от непосильного труда. С ними обращались хуже, чем с животными. Лама Палден Гиацо, отважный человек, осужденный на длительный срок, рассказал нам, что его вместе с другими заключенными подстегивали железными прутьями, когда они тянули на себе тяжелые плуги.

Китайские войска подавляли мятежи с чудовищной жестокостью. Уже после смерти Мао панчен-лама описывал, как в одном месте «трупы стащили с гор и закопали в большой яме, а родственников согнали к этой яме и объявили: «Мы уничтожили мятежных бандитов, и сегодня у нас праздник. Вы все будете танцевать на яме с трупами».

Зверствам сопутствовало уничтожение культуры. В рамках развернутой кампании, официально названной «Большое разрушение», жестоко уничтожался весь тибетский образ жизни за «отсталость, грязь и бесполезность». Мао стремился покончить с религией, в которой заключался смысл жизни большинства тибетцев. На встречах с далай-ламой в 1954–1955 годах Мао заявил, что в Тибете слишком много монахов и это плохо влияет на воспроизведение рабочей силы. Теперь и монахи и монахини были вынуждены нарушить данный обет безбрачия и вступить в брак. «Священные манускрипты пошли на органические удобрения, а из изображений Будды и сутр делали обувь», — писал панчен-лама. Такие разрушения «вряд ли были бы под силу даже безумцам». Большинство монастырей были разрушены и «выглядели так, словно только что подверглись бомбардировкам». По мнению панчен-ламы, их количество сократилось с 2500 в 1959 году до «всего лишь 70» в 1961 году, а количество монахов и монахинь — со 110 тысяч до 7 тысяч (около 10 тысяч бежали за границу).

Одним из самых болезненных для тибетцев стал запрет на традиционные похороны умерших. Панчен-лама писал: «Когда человек умирает и не проходит церемонию отпущения грехов, его душа не получает очищения… так обращаться с усопшими жестоко… Люди говорили: «Мы умираем слишком поздно… Теперь после смерти мы будем похожи на собаку, выброшенную из дома!»

Пока панчен-лама в начале 1960-х ездил по стране, тибетцы сильно рисковали, чтобы увидеть его. Они рыдали и выкрикивали: «Не дайте нам умереть с голоду! Не дайте уничтожить буддизм! Не допустите угасания народа Страны снегов!» Письмо панчен-ламы «страшно разгневало» Мао, и он подверг духовного лидера Тибета серьезным наказаниям, включая десять лет тюремного заключения.

Тибету, как и всему Китаю, правление Мао принесло небывалые страдания.

Глава 43 Маоизм выходит на мировую арену (1959–1964 гг.; возраст 65–70 лет)

В феврале 1959 года Россия подписала соглашение о поставке в Китай средств для производства ядерных подводных лодок. Этот договор ознаменовал пик сотрудничества Кремля с Китаем в сфере передачи технологий. Но даже во время заключения договора Хрущев не отбрасывал мысль об опасности обеспечения Мао такой огромной военной силой.

Один инцидент особенно заставил Хрущева снова хорошенько все обдумать. В сентябре 1958 года американская ракета «воздух — воздух» «Сайдвиндер» сорвалась с тайваньского самолета и упала на территорию Китая, не взорвавшись. Требования Хрущева позволить русским исследовать неожиданно свалившийся с неба современнейший образец военной техники остались без ответа, а позднее китайцы объяснили свой отказ тем, что не смогли найти ракету. Сын Хрущева Сергей, ведущий специалист в этой области, вспоминал:

«Впервые отец почувствовал глубокие трещины, появившиеся в нашей «братской» дружбе. Впервые он усомнился, стоит ли передавать Китаю новейшие военные технологии и учить китайцев строить ракеты и ядерные боеголовки.

…В феврале [1959 года] он решил в первый раз оказать давление, для начала… он отложил передачу инструкции для Р-12 [ракеты]. Это помогло. Ракета [«Сайдвиндер»] немедленно нашлась».

Китайцы разобрали ракету, но главная наводящая система пропала. Хрущев-старший писал в своих мемуарах: «Это было оскорбительно. Любой на нашем месте испытал бы чувство обиды. У нас не было секретов от Китая. Мы давали им все… А они, получив трофей, не захотели с нами поделиться». Хрущев пришел к выводу, что Мао просто использовал Советский Союз в собственных целях и не заботился об интересах коммунистического лагеря в целом. Он почувствовал, что Мао обуреваем страстным желанием править всем миром. Хрущев приказал не спешить с передачей ядерных ноу-хау и 20 июня 1959 года прекратил помощь в создании китайской атомной бомбы.

Этот удар не стал для китайцев фатальным, поскольку у Китая уже были базисные знания и ключевое оборудование для производства атомной бомбы. И все же Мао понимал, что с этого момента вряд ли ему еще что-то удастся получить от Хрущева.

В сентябре Хрущев отправился в Америку — это был первый визит советского лидера. Он верил в реальную возможность мирного сосуществования с Западом. Затем он отправился в Пекин на празднование десятой годовщины правления Мао. Хрущев убеждал китайского лидера проявлять терпимость по отношению к Западу, избегать каких-либо нежелательных столкновений, способных вернуть мир в колею холодной войны, как сформулировал это главный советский идеолог.

В сближении Хрущева с Западом Мао разглядел историческую возможность самому выдвинуться в мировые лидеры всех, кто считает, что мирное сосуществование поддерживает — или замораживает — статус-кво. Время, казалось, было выбрано очень удачно, поскольку процесс деколонизации шел полным ходом. В Африке зародились многочисленные антиколониальные движения, принимавшие форму партизанской войны. Мао был сторонником партизанской войны и считал, что разбирается в ней гораздо лучше Хрущева. Коммунистические партии также казались легкими целями, поскольку практически не надеялись прийти к власти каким-либо путем, кроме насильственного. Мао предусматривал ситуацию, когда «коммунистические партии всего мира перестанут верить в Россию и поверят в нас». Он видел, что есть шанс установить свой собственный «центр мировой революции».

Иметь свой собственный лагерь и не играть роли второго плана на фоне Хрущева было давнишней мечтой Мао. Когда Хрущев начал перекрывать поток военной техники, Мао стал меньше бояться разгневать партнера, но и раскола не желал, ведь Россия пока что оставалась передовой державой в области военных технологий. Только в 1960 году Россия передала Китаю не менее 1010 чертежей — больше, чем в 1958 году. Поэтому Мао сформулировал принцип «пока не осуждать» русских и искал способ выудить у них информацию как можно быстрее. «Через восемь лет Китай станет могущественной державой, — сделал он заявление в высших эшелонах власти, — а Хрущев полностью дискредитирует себя как руководитель».

Как говорил Мао своему близкому окружению в начале 1960 года, сейчас необходимо «пропагандировать мысли Мао Цзэдуна» во всем мире. На первом этапе эта пропаганда не должна быть слишком агрессивной, чтобы, по его словам, не казалось, будто «мы пытаемся экспортировать наше благоуханное нутро» (с коим Мао сравнивал свои «мысли»). В результате эта пропагандистская кампания привнесла в мир маоизм.

Распространение опыта Китая как образца для других стран, в то время как миллионы китайцев умирали от голода, могло бы показаться трудной задачей, но Мао это не беспокоило: у него имелась целая система фильтрации информации; иностранцы могли видеть и слышать лишь то, что для них предназначалось. В феврале 1959 года ЦРУ на «предварительных слушаниях» сделало вывод о «поразительном увеличении производства продовольствия» в Китае. Мао прекрасно умел пускать пыль в глаза большинству гостей. Когда французская писательница Симона де Бовуар посетила Китай в 1955 году, даже сопровождавшей ее франкоговорящей китаянке пришлось получить специальное разрешение разговаривать с ней напрямую, без переводчика. После краткого визита Симона де Бовуар с важным видом заявила, что «Мао — не больший диктатор, чем, например, Рузвельт. Новая китайская Конституция не дает возможности сосредоточить власть в руках одного человека». Она написала весьма скучную книгу о своей поездке, озаглавленную «Великий поход». В ее алфавитном указателе есть одна статья для слова «насилие»: «[Мао] о насилии, как его избежать».

Мао принял меры к тому, что лишь очень тщательно проверенная элита могла выезжать за пределы страны. Среди этих немногих были дипломаты, прославившиеся своей «каменной» внешностью. Они работали по жестким правилам, регламентирующим их поведение и слова; имели строгий приказ докладывать о каждом разговоре и постоянно следили друг за другом. Первыми послами коммунистического Китая были в основном армейские генералы. Перед тем как посылать их за границу, Мао говорил им то ли в шутку, то ли всерьез: «Вы не знаете ни одного иностранного языка, и вы не [профессиональные] дипломаты; но я хочу, чтобы вы были моими дипломатами, так как знаю, что вы не сможете сбежать».

Единственными, кто покидал Китай и начинал говорить, были немногочисленные отважные простые граждане, которые с риском для жизни переплывали в Гонконг. Они раскрывали правду о голоде и темных реалиях коммунистического Китая. Но на Западе их свидетельствам не верили.

Напротив, когда в 1961 году Мао откровенно врал французскому лидеру социалистов Франсуа Миттерану (будущему президенту), говоря, что в стране нет голода («Я еще раз повторяю и хочу, чтобы все слышали: в Китае голода нет»), ему безоговорочно верили. Будущий канадский премьер-министр Пьер Трюдо посетил Китай в 1960 году и стал соавтором совершенно оторванной от жизни книги «Два простака в красном Китае», в которой ни словом не упомянул о голоде. Одурачить удалось даже бывшего главу Продовольственного и сельскохозяйственного комитета ООН лорда Бойд-Орра. В мае 1959 года, после поездки по Китаю, он высказал свое мнение: производство продовольствия выросло на 50–100 процентов по сравнению с 1955–1958 годами, и Китай, «похоже, способен хорошо кормить [свое население]». Британский фельдмаршал Монтгомери, человек гораздо более доверчивый, после своих визитов в Китай в 1960 и 1961 годах заявил, что в стране «не было крупномасштабного голода, только дефицит продовольствия в некоторых районах», и, безусловно, он не считал виноватым в «дефиците» Мао. Монтгомери призвал Мао никому не отдавать власть: «Китай… нуждается в руководителе. Вы ни в коем случае не должны покидать этот корабль».

Мао Цзэдуну было не сложно скрывать голод, и он был уверен, что сможет разрекламировать себя как лидера, заслуживающего доверия на международной арене. Для этой работы он привлек трех надежных писателей-журналистов: Эдгара Сноу, наполовину китаянку Хань Суинь и англичанина Феликса Грина, который взял интервью у Чжоу на телевидении Би-би-си, задавая вопросы, ответы на которые Чжоу просто считывал с листков бумаги.

Свою международную саморекламу Мао подпитывал сильно возросшими подаяниями, состоявшими из его обычного набора: вооружения, денег и продовольствия. 21 января 1960 года для регулирования возросшей помощи другим странам был сформирован новый исполнительный орган под названием Бюро по международным экономическим связям, приравненное по властным полномочиям к министерству иностранной торговли и министерству иностранных дел. Объемы помощи тут же воспарили до небес. Этот поток даров Мао загранице совпал с худшими годами величайшего в мировой истории голода. Только в 1960 году в Китае от голода умерло свыше 22 миллионов человек.

Китай был не просто беднейшей страной мира, оказывающей помощь другим государствам: его помощь была огромнее, чем когда бы то ни было, в процентном отношении дохода страны-донора надушу населения. Более того, помощь часто шла в страны, где уровень жизни был гораздо выше, чем в самом Китае, например в Венгрию. Ценой таких пожертвований был не просто жизненный уровень, а жизни китайцев. Более того, китайская сторона постоянно заявляла, что это именно благотворительность: займы следует воспринимать как дары, либо возвращение долгов может быть отложено на неопределенный срок. Что касается вооружения, то власти любили повторять: «Мы не армейские купцы»; однако это вовсе не означало, что Китай не экспортирует оружие, просто за него не надо платить.

Мао понимал, что для него самый лучший шанс — налаживать отношения с той страной, где идет война, поэтому главным получателем военной помощи в его списке был Индокитай, которому вождь за время своего правления щедро предоставил более 20 миллиардов американских долларов. В Африке он пытался присоединиться к процессу деколонизации: так, в Алжир, который вел с Францией самую крупную антиколониальную войну на континенте, мощным потоком поступали из Китая деньги, товары и оружие[131].

В Латинской Америке, как только в январе 1959 года власть захватил Фидель Кастро, Пекин нацелился на Кубу. Когда соратник Кастро Че Гевара приехал в Китай в ноябре 1960 года, Мао выделил Кубе «заем» в 60 миллионов американских долларов, а Чжоу сказал Геваре, что «деньги возвращать не надо».

В самом коммунистическом лагере Мао старался завоевать позиции во всех странах, но из сферы российского влияния ему удалось вывести лишь одного клиента: крошечную нищую Албанию. Еще в 1958 году албанский диктатор Энвер Ходжа выклянчил у готового оказать помощь Мао 50 миллионов рублей — значительная сумма для страны с населением менее 3 миллионов человек. Затем, в январе 1961 года, когда противоречия между Пекином и Москвой обострились и Ходжа доказал, что в обливании грязью Хрущева на него можно положиться, Пекин удесятерил эту сумму, одолжив Тиране 500 миллионов рублей, и прислал 2,2 миллиона бушелей пшеницы, купленные Китаем в Канаде за твердую валюту. Китайцы умирали десятками миллионов, а албанцы, благодаря китайским продовольственным вливаниям, даже не представляли, что такое нормирование продуктов. Главный албанский представитель на переговорах с Пекином, Пупо Шути, говорил, что в Китае «голод можно увидеть своими глазами», однако «китайцы дали нам все… Когда мы в чем-то нуждались, то просто просили китайцев… Мне было стыдно…». Когда коллеги Мао дрогнули, он их отчитал.

Мао не жалел денег на раскол коммунистических партий и организацию маоистских партий по всему миру. Это дело он доверил шефу своей разведки Кан Шэну. Заметив размытость пекинских критериев преданности, нахлебники поспешили поживиться. В албанских архивах остались документы о том, как вспыльчивый Кан в Тиране выражал свое недовольство венесуэльским левым, получившим через Албанию 300 тысяч американских долларов из китайских денег. Голландская разведслужба организовала фиктивную маоистскую партию, финансировавшуюся и уважаемую Китаем. Высший чиновник ЦРУ, специалист по Китаю Джеймс Лилли рассказал нам, с каким восторгом они обнаружили, как легко внедриться в Китай: просто предложить нескольким людям восхвалять Мао и организовать маоистскую партию; Пекин бросается их финансировать и приглашает в Китай. (Однако эти шпионы не приносили пользы, поскольку всех иностранцев жестко изолировали от китайцев[132].)

Для запуска маоизма в мир Мао выбрал девяностую годовщину дня рождения Ленина, в апреле 1960 года. Он выпустил манифест под заголовком «Да здравствует ленинизм!», в котором говорилось, что отстаивание мирного пути к социализму неприемлемо — Пекин назвал этот путь ревизионизмом — и, если коммунисты стремятся захватить власть, им придется прибегнуть к насилию. При этом Хрущев не назывался, а вместо него говорилось о югославском руководителе Тито, которого использовали как мальчика для битья.

Одновременно Мао попытался занять центральное место на политической арене, пригласив на празднование Первого мая более 700 сторонников из стран третьего мира. Этот день должен был стать днем основания маоистского лагеря. Некоторые группы гостей вождь принимал лично, и, как сообщалось, иностранцы «низкопоклонствовали» и пели маоистский гимн «Алеет Восток». Мао приказал максимально освещать эти аудиенции в прессе и сам правил отчеты фразу за фразой.

Все эти встречи были приурочены к кануну главного мирового политического события, на которое Мао не допустили, а именно саммита «Большой четверки» (США, Англии, Франции, СССР), открытие которого должно было состояться 16 мая в Париже и где Хрущев надеялся отстоять принцип мирного сосуществования. Мао собирался провести не менее крупное альтернативное шоу и предстать перед всем миром защитником бедных. Однако событие прошло практически незамеченным отчасти из-за того, что иностранные последователи Мао были фигурами незначительными. К тому же Мао не внушал неистовой веры и приобрел очень мало ярых последователей. В нем чувствовалась высокомерная снисходительность. Группе африканцев он сказал, что представителям Запада «наша раса кажется ничуть не лучше, чем вы, африканцы».

Мао надеялся, что Хрущева сочтут миротворцем, а его самого — антиподом советского лидера, но получил удар с самой неожиданной стороны. За две недели до парижского саммита над Россией был сбит американский самолет-шпион U-2. Когда президент Эйзенхауэр отказался принести извинения, Хрущев демонстративно покинул встречу, и саммит провалился. Пекину пришлось похвалить Хрущева за жесткую позицию.

Агрессивность Хрущева по отношению к США грозила расстроить планы Мао, но он все равно рвался вперед, и удобный случай не замедлил представиться — съезд Всемирной федерации профсоюзов, который начался в Пекине 5 июня 1960 года. Это была самая важная международная встреча, когда-либо проходившая в Китае с тех пор, как Мао пришел к власти. На ней собрались участники из шестидесяти стран: делегаты от правящих коммунистических партий и активные члены профсоюзов со всех пяти континентов из тех, кто не раболепствовал перед Москвой. Мао мобилизовал всех своих высокопоставленных соратников на жесткое противостояние Москве. Они должны были утверждать, что мирное сосуществование — обман и, «пока существует капитализм, войны не избежать». Французы и итальянцы, близкие к позиции Хрущева; были обособлены и заклеймены «прислужниками империализма». Итальянский делегат Витторио Фоа рассказал нам, что «враждебность китайцев так действовала на нервы, что итальянцы боялись за свою жизнь и старались держаться вместе». Агрессивность китайцев шокировала даже делегата Албании, Того Нуши, который в узком кругу называл их бандитами[133].

Китайцы «плевали нам в лицо», отметил Хрущев. Москва рассматривала эту встречу как начало китайско-советского разрыва. Как и ЦРУ. Две недели спустя исполняющий обязанности директора ЦРУ Чарлз Кейбелл заявил в Совете национальной безопасности: Китай на этой конференции «столь вызывающе вел себя по отношению к руководству СССР, что у Хрущева не было выбора». До тех пор противоречия между Москвой и Пекином тщательно скрывались коммунистами, и многие сомневались в том, что разрыв действительно произошел.

21 июня Хрущев обратился к коммунистическим лидерам из пятидесяти одной страны, собравшимся в Бухаресте. Он доказал несостоятельность утверждения Мао о том, что к социализму можно прийти только военным путем. «Для всемирного триумфа социалистических идей не нужна мировая война. Только сумасшедшие и маньяки могут сейчас призывать к новой мировой войне, в которой, — мрачно произнес он, — миллионы людей могут сгореть во вселенском пожаре». Однако «здравомыслящие люди» составляют «большинство даже среди самых заклятых врагов коммунизма». То есть Хрущев почти открыто назвал Мао сумасшедшим и объявил, что сосуществование с Западом предпочтительнее продолжения союза с Мао. «Вы хотите господствовать над всеми, господствовать над всем миром», — сказал Хрущев в частной беседе китайскому делегату Пэн Чжэню. Также он обратился к китайцам: «Если вы так сильно любите Сталина, почему бы вам не забрать его тело в Пекин?» Своим соратникам он говорил: «Когда я смотрю на Мао, я вижу перед собой Сталина, точная копия».

Продолжая отстаивать точку зрения Мао, Пэн Чжэнь понял, что остался в одиночестве. «В Бухаресте мы оказались в изоляции, — заметил Мао. — Там не было ни одной партии, которая поддержала бы Китай. Даже… Албания». Изоляция и резкая атака Хрущева застали Мао врасплох. В таких обстоятельствах раскол только ухудшил бы положение, а Мао все еще нуждался в российских военных технологиях. Хрущев категорически не соглашался с агрессивной политикой Мао, и тому пришлось отступить.

К этому моменту пелена окончательно спала с глаз Хрущева. Вернувшись из Бухареста, он немедленно приказал отозвать из Китая всех — а это больше тысячи — советских советников и прекратить помощь в строительстве 155 промышленных объектов, самых далеких от завершения.

Мао просчитался. Русские нанесли ответный удар в самый неблагоприятный момент. Хотя китайские ученые получили технологии для создания атомной бомбы, русские не успели до конца поделиться специальными знаниями по производству системы доставки — ракет. Китайцы спешили. Ученые получили приказ, не упуская ни минуты, до отъезда русских всеми правдами и неправдами добыть у них информацию. Для советских ученых были организованы вечера и приглашены певички и танцовщицы, которые должны были напоить их и задержать на танцах, а в это время их чертежи и записи перефотографировались. Но, даже несмотря на это, в ракетной программе и всей программе превращения Китая в супердержаву начался хаос. Страстное желание Мао стать великим мировым лидером и конкурентом Хрущева не привело к успеху.

Мао пришлось отступить. Когда в ноябре представители восьмидесяти одной коммунистической партии собрались в Москве, китайцы выразили готовность к примирению. Мао собственной персоной явился в советское посольство в Пекине в годовщину большевистской революции, а также отправил Хрущеву льстивые поздравления с Новым 1961 годом. В общем, кое-какое примирение состоялось. В конце концов русские продолжили оказание помощи Китаю по завершению 66 из 155 неоконченных промышленных объектов. Но Мао так и не получил того, чего он желал больше всего, — возобновления сотрудничества в области последних военных технологий.

Десятки крупномасштабных проектов были отменены. Позднее Мао винил в этом голод, который сам же создал и который, по его утверждению, разрушил китайскую экономику. Этому его утверждению в Китае верят по сей день. В действительности расторжение договоров должно было облегчить голод: Китай теперь мог экспортировать меньше продовольствия.

Однако вместо того, чтобы дать китайцам передышку, Мао нашел новый способ растрачивать продовольствие. Он настоял на продолжении эскпорта, чтобы выплатить долги России досрочно — в течение пяти лет, а не шестнадцати, как позволяли соглашения. Он пошел на это, зная, что Россия нуждается в продовольствии, а китайские поставки составляли две трети в российском продовольственном импорте. Продолжая осуществлять поставки в прежнем объеме, он поощрял зависимость России от китайского продовольствия, надеясь, что Хрущев продаст ему больше того, что он хочет. Уже потом Мао придумал легенду, будто Хрущев заставил его платить долги в голодное время и это явилось одной из главных причин голода в Китае. На самом деле, как категорически заявили на брифинге постмаоистские китайские лидеры, «Россия даже не просила выплачивать долги», не говоря уж о каком-то «давлении» на Китай. Именно Мао настоял на досрочных выплатах.

Советский посол в Пекине в то время, Червоненко, рассказал нам, что получил из Москвы инструкции отказаться от китайского продовольствия и что Россия иногда не принимала партии зерна. Русские прекрасно знали о страшном голоде в стране. «Не нужно было проводить каких-то специальных исследований, — говорил Червоненко. — Достаточно было проехать по дороге из аэропорта. На деревьях не было листьев». Однажды, когда китайцы сказали, что собираются увеличить поставки мяса, русские недоуменно спросили: «Каким образом?» И получили ответ: «Не ваше дело!»

Хрущев не только не требовал ускорять выплаты, но и проявил поразительное понимание ситуации, даже пересмотрел курс юаня к доллару в пользу Китая. Согласно российскому источнику, это уменьшило задолженность Китая России на 77,5 процента. В феврале 1961 года Хрущев предложил Мао миллион тонн зерна и полмиллиона тонн кубинского сахара. Сахар Мао купил, но от зерна отказался. Не из гордости. Он просто ухватился за предложение Хрущева предоставить технологии и экспертов для производства истребителей Миг-21С.

Следующие два года тактика Мао состояла в том, чтобы цр дать Кремлю перекрыть поток помощи, поскольку он надеялся получить доступ к военным технологиям, но в то же время он продолжал оскорблять Хрущева по любому поводу, даже из-за Берлинской стены — самого яркого символа холодной войны. Один восточногерманский дипломат, находившийся тогда в Пекине, рассказал нам, что, когда 13 августа 1961 года была возведена Берлинская стена, Чжоу Эньлай прямо заявил восточным немцам, что Мао видит в этом признак «капитуляции Хрущева перед американскими империалистами».

Мао оказался очень хитрым клиентом, и Хрущеву перед каждым важным шагом приходилось быть начеку. В октябре 1962 года Хрущев тайно разместил на Кубе ядерные ракеты — самое его авантюрное предприятие за все десятилетие нахождения у власти и пик его «антиимпериализма». Вступая в опасную конфронтацию с США, Хрущев хотел быть уверенным, что Мао не воткнет ему нож в спину, и решил бросить Мао кость, причем большую: Кремль благословил Китай на нападение на Индию, хотя тем самым Москва предавала интересы Индии, главного дружественного государства, которое Хрущев обхаживал.

Мао уже давно планировал войну с Индией из-за приграничных территорий. Китай отказался признать границы Индии, определенные Британией в колониальные времена, и настаивал на их пересмотре или, по крайней мере, на легализации границ между двумя теперь уже суверенными государствами. Индия считала, что границы давно установлены и пересмотру не подлежат, и обе стороны зашли в тупик. В мае — июне 1962 года Пекин тихо готовился к войне. Чжоу впоследствии рассказывал американцам, что «Неру вел себя очень самоуверенно… а мы пытались сбить с него спесь». Но Мао осторожничал с началом войны, волнуясь за безопасность ядерного полигона в Лоп-Норе в Северо-Западном Китае, который был вне радиуса действия американских самолетов-шпионов U-2, базировавшихся на Тайване, но вполне досягаем из Индии. Непредвиденным последствием этой войны стало то, что Индия разрешила американским U-2 вылететь с базы в Чарбатии, они смогли сфотографировать испытания первой китайской атомной бомбы в 1964 году.

Мао также опасался, что придется воевать на два фронта. С 1949 года Чан Кайши активно готовился к вторжению на материк, надеясь, что измученный голодом народ восстанет и поддержит его. Всерьез воспринимая угрозу вторжения националистов, Мао передислоцировал крупные войсковые соединения на юго-восточное побережье напротив Тайваня, а сам поспешил скрыться в секретном убежище в горах Сишань за пределами Пекина.

Начиная с 1955 года китайцы вели регулярные переговоры с США на уровне послов в Варшаве. Теперь Мао использовал этот канал, чтобы прозондировать, поддержит ли Вашингтон вторжение Чан Кайши, и получил прямой и очень ободряющий ответ. Американцы заявили, что не поддержат военный поход Чан Кайши на материковый Китай и что Чан Кайши обещал не нападать без согласия Вашингтона.

Но Мао все еще колебался. Первостепенным фактором оставался Советский Союз, от которого Китай полностью зависел в нефтяной сфере. Во время прежних пограничных конфликтов с Индией Хрущев для виду отказался поддержать Пекин, а затем согласился продать Индии самолеты, способные летать на больших высотах, и летом 1962 года подписал соглашение не только о продаже Мигов, но и о производстве самолетов Миг-21C в Индии.

К началу октября, с приближением гималайской зимы, спектр возможностей сузился. Мао закинул удочку советскому послу, мол, какова будет реакция Москвы, если Китай нападет на Индию. Хрущев не упустил шанса на сенсационный демарш. 14-го числа советский лидер дал четырехчасовой прощальный банкет в честь отъезда китайского посла, на котором заверил, что Москва подстрахует Китай, если он развяжет пограничную войну с Индией и отложит продажу ей Миг-21C. Советский лидер поведал, что тайно поставил на Кубе ядерные ракеты и надеется на поддержку Китая.

Эта хитроумная политическая игра была надежно скрыта от всего мира[134]. Утром 20 октября, перед самым началом Кубинского кризиса, Мао отдал приказ ударным войскам штурмовать индийские позиции в двух сильно удаленных друг от друга секторах границы. Пять дней спустя, в самый разгар Кубинского кризиса, Хрущев выступил в поддержку Мао: в газете «Правда» появилось его заявление, оскорбившее Неру.

Китайские войска быстро продвинулись в Северо-Восточную Индию более чем на 150 километров. Затем, продемонстрировав военное превосходство, Мао отвел свои войска, и у каждой страны остались спорные территории. Эта ситуация сохраняется до сих пор. Мао достиг своей цели — долговременной стабильности на этой границе — и получил возможность сосредоточиться на более широких амбициях. Война нанесла смертельный удар по Неру, сопернику Мао за лидерство в развивающемся мире. Неру умер через восемнадцать месяцев от удара.

Тем временем Кубинский ядерный ракетный кризис в основном был улажен 28 октября, после того как Хрущев согласился убрать ракеты в обмен на обещание президента США Джона Ф. Кеннеди не вторгаться на Кубу (и необнародованное обещание вывести американские ракеты из Турции). Мао сразу нарушил договор не мешать Хрущеву во время кризиса и постарался воспользоваться недовольством Гаваны Хрущевым за то, что он не посоветовался с кубинцами по поводу своего соглашения с США. В Китае прошли многочисленные демонстрации в поддержку Кубы, руководство страны разразилось воинственными заявлениями, содержащими почти неприкрытые обвинения Москвы в предательстве. Мао бомбардировал кубинцев посланиями, убеждая их в том, что Москва — «недостойный доверия союзник», и подстрекая выступить против согласия Хрущева убрать с Кубы советские ракеты и самолеты. Мао пытался сыграть на разногласиях между Кастро и Геварой, который выступал против этого соглашения. «Только один человек понял все правильно, — заявил Мао, — Че Гевара».

Мао вмешивался не в свое дело и науськивал, но так и не смог заставить Гавану занять аналогичную антисоветскую позицию. Однако ему удалось извлечь пользу из обиды кубинцев на русских. Когда самая современная американская ракета «Тор-Эйбл-Стар» случайно приземлилась на Кубе, Кастро не передал ее русским, как традиционно поступил бы, а столкнул их лбами с китайцами, выжидая, кто больше даст. В результате Пекин получил некоторые решающие компоненты, сыгравшие важную роль в усовершенствовании китайских ракет.

Несмотря на то что в Индии война еще продолжалась, Хрущев нарушил свое обещание поддерживать Китай. В передовице «Правды» 5 ноября не было ни слова об одобрении позиции Пекина. Хрущеву, как и Мао, сотрудничество казалось совершенно неприемлемым, хотя советский лидер стремился не допустить распада коммунистического лагеря.

Мао также к этому стремился, надеясь, что ему еще удастся вытянуть из Хрущева побольше ядерных секретов. Эти надежды окончательно рухнули в июле 1963 года, когда Хрущев подписал запрет на ядерные испытания с США и Великобританией, по которому все участники договора не имели права помогать другим странам овладеть ядерной бомбой[135]. Это означало, что теперь Хрущев стал фактически бесполезен для Мао.

Именно в этот момент, более чем через три года после вывода маоизма на мировую арену, Мао приказал заклеймить Хрущева «ревизионистом». Публичная перебранка обострялась. Для Мао эта полемика служила чем-то вроде международной рекламной кампании маоизма, суть которой сводилась к одному из основных обвинений, выдвинутых против Хрущева: «Современные ревизионисты полагают, что главное сейчас — выживание. Философия выживания заменила марксизм-ленинизм». Сейчас трудно представить себе те времена, когда кого-то мог привлекать такой подход. Однако отрицание желания — и права — людей жить было главным пунктом маоизма.

Глава 44 Председатель Лю устраивает засаду (1961–1962 гг.; возраст 67–68 лет)

Когда в 1958 году Мао начал программу «большого скачка», Лю Шаоци, заместитель председателя ЦК КПК, поддержал его, несмотря на то что не был согласен с его позицией. И когда министр обороны Пэи Дэхуай в 1959 году в Лушане, в разгар голода, выступил против политики Мао, Лю, председатель КНР и второе лицо в партии, не встал на сторону Пэна.

Тем не менее Лю глубоко волновала проблема голода, который, как он знал, к началу 1961 года унес жизнь около 30 миллионов человек. Когда Лю навестил родную провинцию Хунань, в апреле — мае того года взору его открылись картины чудовищных страданий, которые переживал народ, благодаря и его стараниям. Он всерьез задумался о том, как найти способ остановить Мао.

Во время своей поездки Лю навестил сестру. Она вышла замуж в семью «землевладельца», который относился к категории «классовых врагов». Когда еще на заре правления Мао она написала брату, какие лишения свалились на них во время земельной реформы, он дал ей «корректный» и отнюдь не утешительный совет. Сейчас он привез с собой 2,5 килограмма риса, 1 килограмм печенья, 1 килограмм конфет, 9 яиц и банку со свиным салом. Его сестра лежала в постели голодная и совсем больная. Она разрыдалась, когда заговорила о муже, который недавно умер в страшных мучениях, съев лепешку из неочищенного зерна, которую их дочь специально сберегла для него. Его ослабленный желудок не смог справиться с грубой пищей, а рядом не оказалось ни врача, ни больницы.

Шурин написал Лю о голоде в деревне еще в 1959 году, когда Лю стал председателем КНР, но письмо перехватили, а автора наказали, привязав к дереву и оставив на морозе при порывистом ветре, пока он чуть не потерял сознание.

Повсюду Лю видел душераздирающие картины и слышал трагические истории. Он чувствовал, как сильна людская ненависть к коммунистам и… к нему лично. На стене старого дома семьи Лю двенадцатилетний мальчик написал: «Долой Лю Шаоци». На глазах у этого мальчика в течение одного года умерли от голода шесть членов семьи. А последний, самый младший братик умер на его руках. Когда их мама умерла, мальчик ходил с младенцем по округе и искал, кто бы мог покормить ребенка грудным молоком. Вмешательство Лю остановило полицию, решившую наказать мальчика за «контрреволюционные действия» — обычное обвинение за подобный поступок.

Лю также запретил местным властям наказывать крестьян «за воровство продуктов», сделав перед крестьянами поразительное признание в том, что это государство грабит их. Лю сказал: «Члены коммуны думают так: раз государство берет у нас, почему я не могу взять у него? Раз вы берете много, почему я не могу взять малость?»

В довершение всего Лю совершил еще один беспрецедентный поступок: извинился перед крестьянами за то, что натворили коммунисты, почти через сорок лет после основания Компартии Китая. Лю сказал: «Я глубоко поражен тем, как сурова жизнь моих земляков… Я чувствую ответственность за причиненные вам страдания и должен просить прощения…» Он разрыдался и поклонился крестьянам.

Эта поездка наложила на него глубочайший отпечаток. После возвращения в Пекин он сказал высокопоставленным руководителям: «Так дальше продолжать нельзя».

В августе 1961 года, когда подходило время осеннего сбора урожая, Мао вновь собрал своих руководителей под облаками гор Лушань, чтобы установить цифры продовольственных заготовок. Лю убеждал сократить нормы отбираемого у людей продовольствия. Они много спорили, и напряжение в их отношениях стало очевидным для окружающих, как заметил сын-подросток одного из провинциальных начальников. Он купался в бассейне вместе с другими детьми высших чиновников, когда приехал вождь. Дети оживленно вскарабкались на деревянный помост, где сидел Мао вместе с охранниками, наблюдая за выступлением танцовщиц. Мальчик рассказал Мао, что глотнул немного воды, когда купался, и Мао ответил: «Когда плывешь, не захлебнешься, если глотнешь воду хоть тысячу раз; придется нахлебаться десятками тысяч глотков, пока не научишься плавать». Эту метафору — «захлебываться, пока учишься плавать» — вместо «учение дается нелегко» Мао часто использовал, оправдывая свои частые экономические провалы. Вскоре подплыл Лю Шаоци со своими охранниками и, выбравшись на помост, обменялся с Мао едва заметным кивком. Они просто сидели на маленьком помосте примерно в 30 квадратных метров, курили и молчали. Мальчик вспоминал с удивлением: «Как они дошли до того, что едва здороваются друг с другом?»

Другие коллеги Мао также пытались призвать его к здравому смыслу. После поездки в Хэбэй, провинцию бывшего пограничного района, Чжоу Эньлай сказал Мао, что люди «питаются только листьями с деревьев, солеными овощами и дикими травами. У них абсолютно ничего не остается от собранного урожая». Мао был сильно раздражен и, когда Чжоу как-то делился с ним впечатлениями, резко спросил: «Ну и из-за чего вся эта шумиха?»

Тем не менее в Лушане под значительным давлением Мао согласился с сокращением продовольственных поборов более чем на 34 процента по сравнению с планом на начало года. В результате в 1961 году количество смертей от голода уменьшилось почти наполовину, хотя и осталось огромным — около 12 миллионов умерших.

Мао пошел на эту уступку отчасти потому, что большое число промышленных предприятий все равно пришлось закрыть из-за дефицита таких необходимых компонентов, как сталь, уголь и электроэнергия. Эта мера была своевременной, поскольку их продукция не находила сбыта, но в результате начались сильные волнения, ведь 26 миллионов человек потеряли работу. Большинство из них за последние три года перебрались в города; теперь они были выброшены в свои деревни — самая большая миграция населения в человеческой истории. «Как прекрасен наш китайский народ и какие замечательные у нас кадры! — восклицал Мао. — Двадцать миллионов человек: мы зовем, и они приходят, мы распускаем их, и они уходят. — Он продолжал: — Какая другая партия может справиться с этим, кроме коммунистической?» Однако, возвратившись в деревни, эти люди теряли те минимальные средства к существованию, которые гарантировались им на заводах и фабриках. Вдобавок ко всему разрушались семьи, если один из супругов, привыкнув к городской работе, не хотел возвращаться в деревню, чтобы вновь стать крестьянином и голодать.

Такие пары вынуждены были жить раздельно, проводя вместе только двенадцать дней в году.

Но, согласившись снизить уровень продовольственных поборов в 1961 году, Мао предостерег слушавших его в Лушане: «Мы скатились на дно долины», имея в виду, что только реквизиции могут привести к подъему. В следующем году руководителям было приказано вновь увеличить объемы отбираемого у населения продовольствия.

Тем, кто в его окружении мог бы решиться на отчаянные меры, Мао послал предупреждение по очень необычному каналу, через приехавшего в Китай отставного британского фельдмаршала Монтгомери. Совершенно спонтанно Мао сказал фельдмаршалу: «Я всегда готов к смерти. Меня можно умертвить пятью способами: застрелят враги, авиа-, железнодорожная катастрофа, утопление или отравление. Но помните, я подготовился ко всем пяти способам». Поскольку все разговоры Мао с иностранцами обычно становились известны высокопоставленным руководителям, он предупреждал своих соратников: «Даже не пытайтесь. Я принял меры предосторожности».

У него была причина для беспокойства. Даже его личная охрана, люди, которым Мао доверял свою жизнь, часто горько упрекали его за глаза. «Где весь собранный урожай зерна?» — сказал один солдат. «Это по приказу председателя Мао людям приходится есть одну траву? — спросил другой. — Ему нет дела до людей, живы они или умерли…» И еще один: «Сейчас у крестьян нет даже той еды, которую раньше ели собаки…» И члены коммун говорили: «Председатель Мао хочет заморить нас голодом?» Естественно, в рядах охраны быстренько провели чистку.

Более всего Мао тревожило то, что на партийном съезде в сентябре 1961 года он может потерять власть. Как отметил в своем дневнике Линь Бяо, «больше всего Мао беспокоился, сможет ли он получить большинство голосов». Съезд был намечен как раз на сентябрь. Предыдущий состоялся в сентябре 1956 года, а по партийному уставу съезды должны проводиться каждые пять лет. Мао должен был устранить угрозу лишения власти любой ценой.

Еще в 1959 году Мао почувствовал глубокое недовольство по отношению к себе в высшем эшелоне власти. «Если вы не проголосуете за меня, — сказал он тогда на партийном пленуме, — значит, так тому и быть». С того времени ситуация сильно изменилась, и не в его пользу: воцарился голод. На партийных собраниях в провинциях партийные руководители часто не могли сдержать слез, когда докладывали о том, что видели в деревнях. Более того, политика Мао принесла голод и в их семьи. Их ежемесячный рацион составлял около 10 килограммов риса, нескольких унций растительного масла и маленький кусочек мяса. В правительственном квартале Пекина, Чжунианьхае, персонал министерств выращивал пшеницу и овощи под окнами офисов, чтобы пополнить свой скудный рацион. Голод заставил почти всех официальных лиц страстно мечтать о перемене политического курса.

Мао пытался ослабить недовольство народа своим обычным методом, найдя козлов отпущения. В первую очередь он обрушился на партийный аппарат в деревнях, который обвинил в том, что они избивают людей, и избивают их до смерти, и в том, что из-за них снизился урожай и у людей недостаточно еды. Следом он винил русских, и третьим козлом отпущения было «необъяснимое природное проклятие». На самом деле из метеорологических архивов видно, что в голодные годы природные условия были лучше, чем обычно. Но даже если руководящие кадры не имели полной картины и наполовину верили Мао, голодные чиновники ощущали нечто ужасно неправильное в том курсе, которым партия вела страну, ведь все население, включая их самих, было доведено до такой крайней нищеты.

Мао также попытался завоевать симпатии партийных кадров, объявив, что «разделит со своим народом и горе и радости» и прекратит есть мясо. На самом деле он всего лишь на время заменил мясо рыбой, которую все равно любил. Правда, его диета без мяса долго не продлилась. Как раз в самый разгар голода он вдруг полюбил богатую мясом европейскую кухню. 26 апреля 1961 года ему был представлен внушительный набор европейских меню под семью заголовками: морепродукты, курица, утка, свинина, баранина, говядина и супы с десятками блюд в каждом разделе.

Мао шел на все, чтобы засекретить свою повседневную жизнь. Его дочь Ли На училась в университете, жила в общежитии и всю учебную неделю находилась на общем рационе и голодала. Как-то раз, после выходных дней, проведенных дома, она вернулась в университет, прихватив тайком что-то из обычных отцовских деликатесов. Отец приказал ей никогда больше не делать этого. Ничто не должно было разрушить иллюзию, что он, как и весь народ, туго подтянул ремень. В результате в 1960 году Ли На тяжело заболела от недоедания и у нее прекратились менструации. На следующий год она бросила учебу и осталась дома.

Своей прислуге, людям, которые могли сравнивать, какие продукты ест вождь и чем питаются они сами, находясь на полуголодном пайке, так же как и их семьи, Мао заявил, что его еда — «дары народа», а у других на нее прав нет. Когда домоправитель Мао унес домой какие-то объедки, его быстренько сослали в морозную Великую Северную пустошь, и больше о нем никогда не слышали.

Попытка Мао вызвать сострадание и завоевать голоса делегатов съезда не сработала; лишения, которые терпел народ, были слишком велики. Среди прочего совершенно исчезло мыло, потому что Китай экспортировал необходимый для его производства жир. Мао хотел, чтобы люди привыкли обходиться без мыла, поэтому заявил партийцам, что сам давно не моет мылом руки. «Конечно, он не пользуется мылом, — едко заметил один из чиновников в близком кругу. — Он ведь не делает ничего полезного!» Высокопоставленные чиновники говорили друг другу немыслимые вещи: «А почему бы ему просто не сдохнуть?» Мао знал, какие недобрые разговоры ходят за его спиной. Одно из замечаний, долетевшее до его ушей, звучало так: «Если бы такое случилось в прошлом, правителю давным-давно пришлось бы подать в отставку».

Когда дочь Мао Цзяоцзяо отправилась на кладбище, чтобы прибрать могилу его покойной жены Кайхуэй, она услышала, как люди проклинают Мао, и, вернувшись, рассказала ему об этом. Когда бывшему министру обороны Пэн Дэхуаю, находившемуся под домашним арестом с 1959 года, разрешили посетить родные края в октябре 1961 года, то он был тепло встречен и местными властями, и простыми жителями, поскольку они слышали, что его изгнали за сопротивление политике Мао. Две тысячи «паломников», некоторые из которых добирались пешком почти 100 километров на почти пустой желудок, приходили в дом, где много лет жила семья Пэна, и благодарили его за защиту. Пэн общался с людьми до тех пор, пока у него не сел голос.

Если бы намеченный съезд состоялся и прошло голосование, то с очень большой вероятностью Мао бы не переизбрали. Страхи вождя озвучил впоследствии один из его ближайших прихвостней (Чжан Чуньцяо, один из знаменитой «Банды четырех»): «Если бы действовали по старому партийному уставу и XIX съезд состоялся… председателем мог бы стать Лю Шаоци…»

Многие официальные лица призывали провести съезд, чтобы с его трибуны рассказать о сложившейся катастрофической ситуации. Мао в корне пресек их инициативу и выступил с планом проведения партийного совещания, участники которого не будут иметь права на голосование, и таким образом отвел от себя угрозу потери власти. На совещание приглашались несколько высокопоставленных человек от каждого министерства, провинции, города, района, округа и крупных промышленных предприятий.

В январе 1962 года 7 тысяч делегатов приехали в Пекин со всего Китая на самое крупномасштабное во всей истории партии совещание, известное как «совещание семи тысяч». Оно стало поворотным моментом, потому что после этой встречи голод в стране прекратился. Однако мало кому известно о том, что эта победа стала возможной благодаря уверенным действиям Лю за спиной Мао.

Созывая совещание, Мао и не думал изменять своей смертоносной политике. Наоборот, в его планы входило использовать эту возможность и повлиять на подчиненных, чтобы, вернувшись в регионы, они еще сильнее закрутили гайки. Тогда он сказал своему ближайшему окружению: «Дело не в том, что у нас недостаточно продовольствия. Действительно, у нас выращивается мало свиней, но других продуктов полно. Просто мы, видимо, не умеем ими распорядиться. Кого-то следует пришпорить».

Мао привык гнуть свою линию и пользовался испытанным методом — еще до начала выступления раздавал делегатам текст, где излагались ключевые моменты его речи. Прежние катастрофы сглаживались, они вкратце и весьма расплывчато упоминались как «ошибки», а затем заявлялось, что «самые трудные времена уже позади». Наиболее зловеще звучала не столько фраза «Ситуация внутри нашей страны складывается хорошо», сколько заявление о новом «большом скачке» в грядущие годы.

Делегатам предложили высказать свою точку зрения и внести поправки, которые будут учтены до произнесения речи. Но Мао позаботился о том, чтобы кому-либо было крайне трудно высказать свое мнение, организовав дискуссии в группах, каждая из которых возглавлялась его грозным подручным. Любому, кто пытался затронуть острый вопрос, сразу затыкали рот страшными угрозами. Как написал один отважный делегат в анонимном письме руководству, «мы просто присутствовали там и убивали время».

Так продолжалось две недели. Мао следил за делегатами и самодовольно читал бюллетени заседаний, прохлаждаясь в постели со своими многочисленными любовницами. Его план состоял в том, чтобы Лю Шаоци произнес финальную речь на единственном пленарном заседании 27 января, и на этом закрыть совещание. Таким образом программа Мао была бы увековечена, а Лю и все делегаты разделили бы с ним ответственность.

Однако тщательно составленный Мао план провалился. 27 января Лю сделал то, что Мао совершенно не ожидал. На заседании под председательством Мао Лю произнес речь, ничуть не похожую на распространенный среди делегатов текст.

При всей огромной аудитории из 7 тысяч человек, приехавших со всей страны, он критиковал политику Мао. «Людям не хватает еды, одежды и других необходимых вещей, — сказал Лю, — сельскохозяйственное производство в 1959, 1960 и 1961 годах вовсе не выросло, а, наоборот, снизилось, причем не немного, а чудовищно… мы не только не сделали «большой скачок вперед», а скатились в пропасть». Лю опроверг официальные объяснения катастрофы, заявив, что ни в посещенных им, ни в каких-либо других регионах «не было никаких природных катаклизмов». Он призвал делегатов подвергнуть сомнению отстаиваемый Мао Цзэдуном курс «большого скачка» и заговорил о возможности отказа от сельскохозяйственных коммун и даже от предложенной Мао программы индустриализации.

Лю не оставил и тени сомнения в том, что прежний политический курс оказался катастрофическим и от него необходимо отказаться. Он открыто отверг формулировку Мао: «Ошибки — всего лишь один палец на руке, тогда как достижения — остальные девять». Это в корне неверно, сказал Лю. Когда вмешался Мао, утверждая, что в большинстве случаев это так и есть, Лю вступил с ним в спор.

Речь Лю вызвала бурную реакцию у собравшихся, которым не терпелось высказаться. В тот день тон и настроение дискуссий резко изменились. Теперь делегаты знали, что их поддерживает председатель КНР, и смело высказывали свое мнение, страстно клеймя политику прошлых лет и настаивая на том, что подобное не должно повториться.

Мао не ожидал от обычно осторожного Лю столь резкого выпада. Он внутренне кипел от гнева, но решил, что разумнее сдержать эмоции, так как все 7 тысяч участников совещания явно поддерживали Лю. К тому же Мао не мог позволить себе пойти на открытую конфронтацию с таким количеством официальных лиц, представлявших почти все властные структуры страны. Поэтому ему пришлось притвориться, что никаких разногласий между ним и делегатами не существует. Первым его поползновением было продлить совещание, представив это так, будто он идет навстречу делегатам и дает им возможность «выпустить пар» (чу-ци). Внутренне же он весь кипел от ярости и грубо называл это «пропукаться» (фан-пи), Мао начал исправлять нанесенный его власти ущерб и душить все мысли о собственной ответственности за голод. Он заставил нескольких провинциальных чиновников, сельскохозяйственных руководителей и плановиков выступить на совещании и взять на себя ответственность за все бедствия. Но самую важную задачу он возложил на своего ближайшего соратника, министра обороны Линь Бяо; тот должен был выступить первым после продления совещания, а именно 29 января. Тайный сговор маршала с Мао начался еще в 1929 году, и именно на него Мао мог положиться в самых трудных ситуациях.

Перед семитысячной аудиторией Линь Бяо перечислил все жестокие клише, которые Мао так любил слушать: бедствия были неизбежной «платой за знания», «идеи председателя Мао всегда верны», «в трудные времена… мы еще сплоченнее должны следовать за председателем Мао». Когда Линь закончил выступление, Мао первым зааплодировал, многословно расхвалил докладчика и только тогда счел достаточно безопасным намекнуть на отвращение, которое вызвал в нем поступок Лю Шаоци, использовав зловещее выражение, смысл коего сводился к «я еще доберусь до тебя». Линь Бяо спас шкуру Мао.

Когда Лю Шаоци увидел Линь Бяо на трибуне, у него душа ушла в пятки. Его вдова рассказала нам, что Лю пробормотал: «Линь Бяо наступает. Беда». Столь безапелляционно выразив солидарность с Мао, главнокомандующий дал понять, что никакие разумные дебаты невозможны, и делегаты перепугались. В последующие дни гневные выражения поутихли, хотя критика гибельной экономической политики еще продолжалась. В результате политический курс Мао не был проанализирован и заклеймен, на что так надеялся Лю. И никто не посмел критиковать лично Мао и уж подавно называть его имя.

Тем не менее Мао ощутил силу негодования 7 тысяч делегатов и счел необходимым преподнести им «самокритику», что и случилось 30 января — впервые после его прихода к власти в 1949 году. Переложив, как обычно, вину за все бедствия на других, он вроде бы из альтруистических соображений возложил ответственность на себя, использовав тщательно подготовленную формулировку: «Я несу ответственность… поскольку я — председатель». Ему все же пришлось признать, что недостатков было много, и смириться с изменением политического курса. Мао был вынужден отказаться от гибельных для китайцев продовольственных поставок за границу, запланированных на 1962-й и последующие годы. В результате десятки миллионов людей избежали голодной смерти.

Сразу же после окончания совещания, 7 февраля, Мао ринулся в Шанхай к своим ближайшим друзьям, возглавляемым местным начальником Кэ Цинши. Ему необходимо было отсидеться, пока Лю и его сторонники, в основном Чжоу Эньлай, Чэнь Юнь и восходящая звезда Дэн Сяопин, коренным образом меняли его политический курс. Реквизиции были сильно снижены. Дорогостоящие и нереальные проекты, такие как атомные подводные лодки, были временно приостановлены, хотя базовая ядерная программа осталась незатронутой. Расходы на военные заводы были серьезно сокращены, а легкая промышленность получила беспрецедентное финансирование. В ущерб распространению маоизма иностранную помощь также радикально урезали — практически до нуля в тот год. Невоздержанность Мао была крайне непопулярна в среде знавших о ней чиновников. Человек, руководивший военной помощью, позже написал: «Каждый раз, когда после подписания очередного соглашения о помощи я видел улыбки иностранцев, мое сердце переполнялось чувством вины перед моим собственным народом».

Инвестиции в сельское хозяйство резко возросли. Во многих местах крестьянам позволили брать в аренду землю у коммуны, и они смогли вернуться к более эффективному индивидуальному хозяйствованию. Эта мера смягчила голод и стимулировала производительность. Именно в защиту этой практики Дэн Сяопин процитировал старую поговорку, ставшую его самой знаменитой фразой: «Не имеет значения, какого цвета кошка, желтая или черная, пока она ловит мышей». В городах сократили рабочий день, так что теперь изнуренные голодом рабочие имели больше времени на восстановление сил и на общение с семьей. Менее чем через год жизнь людей заметно улучшилась. В целом по стране прекратились смерти от голода.

Правительство даже позволило ряду людей покинуть страну. Обычно пытавшихся бежать за границу отправляли в трудовые лагеря, но теперь власти открыли дорогу в Гонконг, и за несколько дней из страны бежало около 50 тысяч человек. Пограничники даже помогали перенести детей через колючую проволоку.

1962 год стал одним из самых либеральных периодов с начала правления Мао Цзэдуна. Той весной Лю и его коллеги реабилитировали всех осужденных после изгнания Пэн Дэхуая в 1959 году, что составило около 10 миллионов человек. Некоторые «реакционеры» (жертвы репрессий 1957–1958 годов) также были реабилитированы. Расцвели искусство и литература. Понадобились десятки миллионов смертей, чтобы принести это облегчение выжившим. В том же году панчен-лама почувствовал, что настало время написать Чжоу Эньлаю обо всех зверствах, которые пришлось пережить тибетцам. И Тибет получил некоторые послабления: восстановили несколько монастырей и стали терпимее относиться к религии.

Вынужденное изменение политики под давлением собственной партии и при попустительстве Москвы было самым серьезным поражением Мао за все его правление. Сначала его обхитрил вроде бы сверхосторожный Лю, затем осудили практически все властные структуры страны. С этого момента Мао воспылал ненавистью к Лю и всем чиновникам, принимавшим участие в совещании, а также к своей партии, которую эти делегаты представляли. Он решил отомстить и председателю КНР, и костяку своей партии. Вот почему спустя несколько лет Мао устроил «большую чистку» под названием «культурная революция», пропустив сквозь ад и Лю, и большинство чиновников-делегатов того совещания, и бесчисленное множество других людей. Как сказала госпожа Мао, «Мао подавил гнев на «совещании семи тысяч» и сумел отомстить только во время культурной революции». Безусловно, Мао Цзэдуном руководили не только кровожадность, жажда мести и разрушения, хотя и это было. Он просто понимал, что те чиновники не готовы вести страну намеченным им курсом, а потому решил избавиться от них и заменить новыми ставленниками.

Очень немногие покинули то совещание, осознав надвигающуюся на Лю беду. Сам Лю прекрасно знал, что это величайший поворотный момент в его жизни, но решил, что главное — предотвратить новые десятки миллионов смертей. В тот период обычно сдержанный Лю страстно говорил о страданиях китайского народа, столь чудовищно пострадавшего от режима, одним из лидеров которого являлся сам.

В течение нескольких следующих лет — в то время как Мао планировал мщение — Лю и его единомышленники пытались восстановить экономику страны.

Глава 45 Атомная бомба (1962–1964 гг.; возраст 68–70 лет)

К концу 1962 года голод стал ослабевать. В последующее время, когда необходимый уровень продовольствия позволил людям мало-мальски существовать, Мао начал реанимировать свои любимые проекты по созданию спутников и атомных подводных лодок, осуществление которых пришлось на время отложить из-за голода в стране. К этим проектам присоединились и новые. Когда Мао рассказали о лазерах, в то время считавшихся лишь смертоносным оружием и название которых переводилось на китайский как «луч смерти», он тут же решился i m огромные денежные вливания в лазерные исследования, издав характерный приказ: «Луч смерти»: собрать людец, которые полностью посвятят себя этому делу. Кормить их и не позволять им заниматься ничем другим».

Теперь все внимание Мао сконцентрировалось на атомной бомбе. В ноябре 1962 года был сформирован специальный комитет под председательством Чжоу Эньлая для координации деятельности нескольких сотен тысяч привлеченных к проекту людей и объединения всех ресурсов страны. С задачей они должны были справиться в течение двух лет. Концентрация ресурсов была столь масштабной, что удивила даже верхние эшелоны власти, привыкшие к тоталитарной системе. Каждое из многочисленных предварительных испытаний требовало использования почти половины телекоммуникационных средств Китая, и большая часть страны, включая промышленность, оставалась без электричества и транспортных средств, так как энергия направлялась на эти испытания.

Мао был постоянно озабочен — и небезосновательно — тем, как защитить бомбу и весь ядерный комплекс. В июле 1963 года в Москве на трехсторонних (США — Великобритания — СССР) переговорах о запрете на проведение ядерных испытаний президент Кеннеди попросил своего представителя Аверелла Гарримана выяснить мнение Хрущева насчет уничтожения китайских ядерных объектов: «Попытайтесь узнать отношение Хрущева к ограничению китайской ядерной программы или к ее предотвращению, а также выясните степень его готовности к принятию собственных мер либо одобрению действий США в этом направлении». Хрущев ответил резким отказом, однако 1 августа на пресс-конференции Кеннеди заявил, что обладающий ядерным оружием Китай — как он особо подчеркнул, «сталинистский» и с «правительством, решительно настроенным на войну как средство достижения безоговорочного успеха» — представляет «потенциально большую опасность, чем любая из тех, с которыми мы сталкивались после окончания Второй мировой войны… и мы хотели бы предпринять сейчас некоторые меры, которые позволили бы уменьшить эту опасность…».

Кеннеди всерьез рассматривал необходимость уничтожения ядерных объектов Китая с воздуха. Ему объяснили, что диффузионный завод в Ланьчжоу можно уничтожить таким образом, что все будет выглядеть как авария, но для разрушения плутониевого завода в Баотоу может понадобиться ядерный удар.

После убийства Кеннеди в ноябре 1963 года («нефтяным королем», как заявил Мао албанскому министру обороны) его преемник, Линдон Джонсон, вскоре уже подумывал сбросить с парашютами тайваньских диверсантов на объекты китайского ядерного полигона Лоп-Нор, чтобы те взорвали их.

Лоп-Нор и другие ядерные полигоны в глубине пустыни Гоби были совершенно изолированы, и все, кто там находился, от лучших ученых до рабочих, были годами и даже десятилетиями полностью оторваны от семей и общества. Однако эти полигоны прекрасно просматривались с американских самолетов-шпионов, и атаки с воздуха Мао боялся больше всего.

В апреле 1964 года Мао сообщили, что уже осенью можно будет провести пробный ядерный взрыв. Он сразу же предпринял все возможные меры, чтобы свести к минимуму угрозу налета на ядерные объекты. Чтобы обезопасить себя от СССР, Мао публично напомнил Хрущеву, что Китай все еще является членом коммунистического лагеря. 12 апреля, на следующий день после того, как были урегулированы все пункты испытаний, Мао вмешался и переписал поздравительную телеграмму Хрущеву к семидесятилетию. Первоначальный черновик отражал желчный характер публичных отношений между двумя государствами. Мао изменил текст на сверхдружественный, добавив крайне необычное обращение «дорогой товарищ» и подчеркнув, что их разногласия всего лишь временные. «В случае глобального мирового кризиса, — продолжал Мао, — мы, несомненно, встанем плечом к плечу против нашего общего врага». И в заключение он добавил фразу, вызывающую воспоминания о прошлых отношениях: «Пусть империалисты и реакционеры дрожат перед нашим союзом…» Телеграмма была широко растиражирована в китайских средствах массовой информации и изумила всех, поскольку появилась после месяцев огнедышащей полемики с Хрущевым. Накануне Национального дня, 30 сентября, Мао ошеломил русских тем, что тепло приветствовал их делегата, пожал ему руку и повторил: «Все будет хорошо, наши народы будут вместе».

Основной тревогой Мао оставалась Америка. Чтобы удержать США от резких движений, он усердно пытался запастись козырями. Было бы неплохо устроить неприятности в самих США или в непосредственной близости от них, но здесь его возможности были ограниченны. Вскоре после установления запрета на проведение ядерных испытаний, 8 августа 1963 года, Мао разразился заявлением в поддержку чернокожего населения Америки. Однако это привело лишь к тому, что он сам назвал впоследствии «холостым выстрелом». Чернокожий американский радикал Роберт Уильямс, который, как уверял Мао, сподвиг его на это заявление, сказал нам, что Мао «не понимал многого в жизни черных американцев». В этом вопросе Уильямс сравнивал Мао с Хо Ши Мином, причем не в пользу Мао. Мао произносил множество речей в поддержку антиамериканских движений в соседних с США странах, таких как Панама и Доминиканская Республика, но слова оставались словами.

Правда, было одно место рядом с Китаем, где оказались американцы, — Вьетнам. К концу 1963 года в Южном Вьетнаме находилось около 15 тысяч американских военных советников. Мао замышлял создать такую ситуацию, при которой США послали бы еще больше солдат в Южный Вьетнам и даже вторглись бы в Северный Вьетнам, граничивший с Китаем. Тогда, если бы Вашингтон решился на удар по ядерным объектам, китайская армия хлынула бы во Вьетнам и разгромила бы американские войска, как уже произошло в войне с Кореей. Предприняв попытку осуществить свой план, в 1964 году Мао начал сильно давить на Вьетнам, чтобы тот развязал войну в Индокитае. «Ваша борьба, — говорил он вьетнамцам, — не дала важных результатов, а просто причиняла мелкие неприятности… Гораздо выгоднее перейти к более масштабным военным действиям… Боюсь, вам действительно придется послать больше войск на юг. Не бойтесь вторжения американцев, в наихудшем варианте это не страшнее, чем еще одна корейская война. Китайская армия готова, и, если Америка рискнет атаковать Северный Вьетнам, Китай отразит нападение. Наши войска готовы хоть сейчас вступить в бой».

Мао попросил Северный Вьетнам обострить борьбу в других странах, соседях Китая: «Хорошо бы также послать несколько тысяч солдат в Лаос. Лаос сражался несколько лет, но безрезультатно. Стоит подумать хорошенько: 3 или 4 тысячи человек — и… вымуштруйте их так, чтобы они забыли свой буддизм и стали закаленными ударными войсками…» Он особенно подстрекал вьетнамцев помочь в создании партизанской армии в Таиланде, где находились американские военные базы.

На самом деле политика Ханоя заключалась в том, чтобы сгладить конфликт с США, и северные вьетнамцы объяснили Мао, что они не хотят «провоцировать» американцев. Тем не менее Мао приказал своим войскам численностью 300–500 тысяч человек развернуться вдоль границы и быть готовыми в любой момент войти во Вьетнам. Чжоу Эньлай посетил китайский военный флот в Южно-Китайском море и приказал его командующему быть готовым к нападению на Южный Вьетнам. Были выделены средства на передислокацию флота гораздо ближе к Вьетнаму, к порту Чжаньцзян.

Затем, как сообщил Чжоу Эньлай египетскому президенту Насеру, Мао планировал вовлечь максимальное количество американских войск во Вьетнам, как «страховой полис» от возможного ядерного нападения США на Китай, чтобы «их плоть была доступна нашим когтям.

Следовательно, чем больше войск США пошлют во Вьетнам, тем счастливее мы будем себя чувствовать, ибо они будут в нашей власти и мы сможем пить их кровь…

…Они будут находиться в непосредственной близости к Китаю… Они… станут нашими заложниками».

Чжоу также сказал президенту Танзании Джулиусу Ньерере, что ради защиты своих ядерных объектов Пекин будет действовать во Вьетнаме, не считаясь с желаниями самих вьетнамцев. Передайте американцам, заявил Чжоу, что, если они атакуют китайские ядерные объекты, Пекин «не станет уважать ничьи границы» и войдет в Северный Вьетнам, «с согласия вьетнамцев или без оного».

Мао Цзэдуна тревожили не только вероятные удары с воздуха по ядерным объектам; он также боялся, что мишенями могут стать все его военные заводы. Так как большинство из них располагалось на прибрежных равнинах, он решил перевести их в горные районы в глубине Китая.

В июне 1964 года Мао отдал приказ приступить к массовой передислокации, которую в узком кругу он называл всенародным «переездом» промышленности ради удовлетворения запросов «эры атомной бомбы». Передислокация проходила под общим названием «третий фронт» (прибрежные и приграничные районы получили название «первый фронт»; остальной Китай назывался «вторым фронтом»).

Не менее 1100 крупных предприятий было демонтировано и переведено в отдаленные районы, где пришлось построить такие важные объекты, как сталелитейные заводы и электростанции. Некоторые ядерные объекты были даже продублированы. Для них в горах выдолбили гигантские пещеры, на что были затрачены колоссальный труд и астрономические деньги. «Третий фронт» строился более десяти лет и поглотил 200 миллиардов юаней; на пике строительства расходы составляли по меньшей мере две трети всех национальных капиталовложений. Ненужные траты, созданные «третьим фронтом», оказались больше, чем все материальные потери от «большого скачка».

Со стратегической точки зрения весь проект был бессмысленным. Подавляющее большинство заводов «третьего фронта» сильно зависело от автотранспорта — иногда приходилось подвозить даже воду, — и в то же время нефтеперерабатывающие заводы остались без прикрытия. Основные нефтяные месторождения Китая, где только что начались разработки, находились на Маньчжурской равнине. Передислокация не обеспечила Китаю большей безопасности от нападения.

Мао, как всегда, требовал, чтобы все строилось с головокружительной скоростью, и потому обычно не проводились необходимые изыскания. Одно только лишенное здравого смысла размещение по меньшей мере удвоило обычную стоимость строительства, и новые заводы, зачастую построенные халтурно, оказались во власти наводнений, лавин, камнепадов и селей. Многие дорогостоящие объекты, включая танковые и судостроительные заводы, так никогда и не были завершены, или же их строительство растянулось на долгие годы. Вероятно, самым колоссальным провалом, по заключению одного исследования, был сталелитейный завод в Цзюцюане, в провинции Ганьсу, который стал давать продукцию только через двадцать семь лет.

А стоимость человеческих жизней вообще не поддается измерению. Свыше 4 миллионов человек было брошено в горы на строительство заводов, прокладывание железнодорожных путей и разработку шахт. Люди жили в ужасающих условиях — в душных пещерах, им приходилось пить грязную воду, потому что ее запасов катастрофически не хватало. Многие умирали. Бессчетное количество семей было разделено на двадцать лет. Только в 1984 году, когда Мао давно уже умер, семьям разрешили воссоединиться, и то если тому, кто работал на «третьем фронте», было уже за сорок и он провел там двадцать лет.

Лю Шаоци, а также другие коллеги Мао не оказали никакого сопротивления этому сумасшествию. Мао заявил им, что все решил. Чтобы им легче было проглотить горькую пилюлю, он обязался не допустить гибели людей от голода, причем сформулировал это в характерной для себя манере: «Будьте осторожны: не допустите повторения 1958, 1959 и 1960 годов». Вдобавок, хотя «третий фронт» был с экономической точки зрения безрассудством, никто не подвергался гонениям. Отказ Мао от голодных смертей и политических репрессий казался его коллегам наилучшим из того, что от него можно было ожидать, и этого хватило, чтобы они поддержали его.

Первая китайская атомная бомба была взорвана 16 октября 1964 года на полигоне Лоп-Нор в пустыне Гоби. Когда-то здесь и дальше через бескрайние просторы Европы и Азии пролегал Шелковый путь, связывая Центральный Китай со Средиземноморьем. Через эту безжизненную, необитаемую пустыню лился поток шелков, пряностей, драгоценных камней, предметов культуры и искусства во всем их богатстве и великолепии; шел обмен тем, чем восхищались и на чем расцветали древние цивилизации. Лоп-Нор был свидетелем многочисленных волнующих коллизий, а почти через два тысячелетия стал колыбелью другого «большого взрыва» — разрушения и смерти.

Полигон для ядерных испытаний был первоначально выбран русскими. Там долгие годы в глиняных хижинах и палатках жили военные инженеры, ученые и рабочие, находясь в полной изоляции и работая в любых погодных условиях, будь то песчаные бури, изнуряющая жара или ледяные ветра.

В тот день Мао ждал великого момента в апартаментах Всекитайского собрания народных представителей, недосягаемых для неприглашенных. Это здание, расположенное на площади Тяньаньмынь рядом с правительственной резиденцией Чжуннаньхай, могло выстоять при любом военном нападении и имело собственный бункер, способный выдержать взрыв атомной бомбы. Апартаменты, спроектированные специально для Мао со всеми необходимыми секретами, носили кодовое название «кабинет 118». Внутри, на случай побега, находился спуск в туннель, достаточно широкий, чтобы по нему рядом могли проехать два грузовика, и ведущий в подземные военные центры на окраине Пекина. Апартаменты прилегали к сцене гигантского зала, чтобы Мао мог входить и выходить, не вступая в близкий контакт с публикой.

В день испытаний рядом с апартаментами Мао ожидали 3 тысячи артистов, занятых в музыкальной феерии «Алеет Восток», прославляющей его культ и поставленной Чжоу Эньлаем. Название было взято из гимна, славящего Мао:

Как только успешность испытания подтвердилась, зазвучал гимн, вспыхнули яркие люстры и сияющий от счастья Мао вышел на сцену в окружении всей партийной верхушки. Помахав рукой артистам, он подал знак Чжоу Эньлаю начинать речь. Чжоу подошел к микрофонам: «Председатель Мао попросил меня сообщить вам хорошие новости!..» Затем он объявил, что атомная бомба была взорвана. Толпа сначала молчала, не зная, как реагировать, потому что не получила никаких предварительных инструкций. Тогда Чжоу подсказал: «Вы можете радоваться от всей души, только не провалитесь сквозь пол!» Тут уж все стали исступленно кричать и прыгать. Мао, единственный из государственных лидеров, праздновал рождение монстра, несущего массовые разрушения. Для узкого круга он сочинил вирши в две строки:

Организованные празднования прошли по всей стране. Население, в тот вечер впервые узнавшее о том, что Китай создавал бомбу, пребывало в состоянии искреннего восторга. Обладание ядерным вооружением считалось символом национальных достижений, и многие испытывали огромную гордость за страну, тем более что народу сообщили: бомбу, мол, сделали в одиночку, без помощи иностранцев. О решающей роли России умышленно умалчивалось, и в наши дни об этом мало кому известно.

Всего через пару лет после голода, когда еще не утихли болезненные воспоминания, многие из партийной элиты хотели знать, сколько потрачено на атомную бомбу. Власти отметили значительность этого вопроса, и Чжоу выступил перед маленькой аудиторией, сообщив, что бомба обошлась Китаю очень дешево было потрачено всего несколько миллиардов юаней. На самом деле создание китайской атомной бомбы было оценено в 4,1 миллиарда американских долларов (по ценам на 1956 год). Этой суммы в твердой валюте хватило бы на покупку зерна в количестве достаточном, чтобы обеспечивать лишними 300 калориями в день каждого китайца в течение двух лет — то есть спасти жизнь каждого из почти 38 миллионов человек, умерших от голода. Атомная бомба Мао унесла в 100 раз больше жизней, чем обе атомные бомбы, сброшенные американцами на Японию.

Глава 46 Время неопределенности и неудач (1962–1965 гг.; возраст 68–71 год)

Несколько лет после 1962 года, пока Китай восстанавливался экономически, Мао вынашивал планы мести. Лю Шаоци, обычно осторожный и внешне покорный «номер два», сумел на «совещании семи тысяч» в январе 1962 года застать его врасплох и перехитрить. Уступая коллективному давлению почти всего китайского истеблишмента, Мао вынужден был отказаться от своей смертоносной политики. Но он не собирался никого прощать. Лю и все ему сочувствующие должны были дорого заплатить за то, что осмелились выступить против него.

Мао начал готовить почву для «большой чистки» сразу, как только голод немного отступил. Он приостановил либеральные меры — такие, как разрешение крестьянам сдавать часть земли в аренду и реабилитация жертв политических репрессий, — и принялся настойчиво формировать культ собственной личности. Школьные учебники, публикации в прессе, средства массовой информации, а также любые подходящие события использовались для воздействия на умы людей; все больше появлялось панегириков Мао. Через некоторое время любой человек везде и всюду мог видеть только приветствия, адресованные Мао; а если рядом слышалась песня, то непременно в духе популярной в то время песенки под названием «Отец и мать мне близки, но ближе всех председатель Мао». Мао еще больше, чем раньше, политизировал все стороны жизни, делая это в обстановке, когда низкопоклонство разрешалось лишь перед ним.

Начал Мао с романов; в сентябре 1962 года он саркастически заметил перед партийной аудиторией: «Кажется, сейчас много романов и других публикаций? Великое изобретение — использование романов для антипартийной деятельности». Позже он перенес огонь на книги вообще: «Чем больше книг вы читаете, тем глупее становитесь». «Немного читать можно, — говорил он, — но слишком много читать губительно, это по-настоящему вас разрушает». С его стороны это были на редкость циничные заявления — ведь сам он был весьма начитан и очень любил чтение. Для него специально делали особенно большие кровати, чтобы сбоку помещалось несколько стопок книг (панели для книг имели наклон, чтобы книги не падали на него), а любимым занятием Мао было чтение в постели. При этом он хотел, чтобы китайский народ оставался невежественным. Он даже говорил своим близким соратникам, что «нам нужна такая политика, чтобы народ оставался тупым».

Весной 1963 года Мао перенес внимание на традиционную китайскую оперу. В отличие от западной оперы китайская представляет собой подлинно народное зрелище. На протяжении сотен лет в разных районах Китая сформировались собственные характерные стили. Оперу представляли на деревенских рынках и в городских театрах; если в северных горах актеры плясали прямо в пыли на ветру, то на южных островках они пели при свете луны и керосиновых ламп, а окрестные рыбаки слушали представление не выходя из своих плавучих домов. Сам Мао был страстным поклонником и знатоком провинциальных опер. В его коллекции было более 2 тысяч кассет и записей, и он готов был со знанием дела обсуждать с оперными певцами интерпретацию той или иной арии. Опера была единственным местом, где он позволял себе появиться на публике в очках. Мао был очень увлеченным зрителем и однажды так расчувствовался, что не только громко всхлипывал и сморкался во время представления, но даже вскочил с места, отчего с него упали брюки — лакей в начале представления ослабил на нем пояс, чтобы было удобнее сидеть. Особенную страсть он питал к тем операм, которые его собственный режим считал «порнографическими».

Пристрастие к операм не помешало Мао еще в начале правления запретить их значительное число. Но с началом новой чистки он вознамерился полностью запретить все оперы старого репертуара и начал с жанра «драмы духов», где духи умерших жертв мстят тем, кто был причиной их смерти. Мао наложил запрет на этот жанр в марте 1963 года. Поскольку он совсем недавно послужил причиной десятков миллионов смертей, подобные театральные мстители казались ему слишком похожими на настоящих.

В конце 1963 года он обвинил «все формы искусства: оперу, театр, народное искусство (включая исполнение баллад, традиционные сказки и комические представления), музыку, изящные искусства, танцы, кино, поэзию и литературу» в том, что все они являются «феодальными или капиталистическими» и «очень мрачными». Даже произведения, созданные при его собственном режиме для прославления коммунистов, были осуждены, как «ядовитые сорняки». Мао приказал высылать людей искусства в деревню для «серьезного перевоспитания». «Вышвырните певцов, поэтов, драматургов и писателей прочь из больших городов, — заявил он в обычной для себя резкой манере в феврале 1964 года. — Гоните всех их в деревни. И никакой еды тем, кто откажется».

Древние памятники — живые свидетели древней цивилизации Китая — тоже пострадали. Вскоре после прихода к власти Мао начал без разбора сносить по всему Китаю городские стены и памятные арки; к концу 1950-х подавляющее большинство их было разрушено. Теперь он добавил к списку неугодных ему объектов храмы и древние гробницы. В декабре 1964 года он жаловался одному из своих секретарей на то, что приказ выполняется медленно: «Выкопано всего несколько куч гнилых костей [о разрушении гробниц]… Ты относишься к врагам [к тем, кто не подчиняется] слишком снисходительно. Что же до храмов, то ни один из них не тронули и пальцем».

Мао стремился уничтожить даже садоводство. «Разведение цветов — пережиток старого общества, — говорил он, — забава для ученых феодалов, буржуазного класса и прочих бездельников». «Теперь мы должны изменить это положение, — приказал он в июле 1964 года. — Избавьтесь от большинства садоводов».

Мао думал создать примитивное общество, полностью избавленное от цивилизации, лишенное проявления любых человеческих чувств, являющееся бесчувственной массой, которая автоматически подчинялась бы его приказам. Для «большой чистки» — и навсегда — ему нужна была безмозглая нация. В этом он был более категоричен, чем Гитлер или Сталин: Гитлер допускал аполитичное развлекательное искусство, а Сталин сохранял классику. Мао даже критиковал Сталина в этом вопросе; в феврале 1966 года он сказал: «Сталин некритично воспринимал так называемую классику России и Европы, и это привело к серьезным последствиям».

В 1962–1965 годах Мао работал над приданием каждой грани жизни «политического» уклона и расправлялся с культурой, но результаты этой работы его далеко не удовлетворяли. Для выполнения приказов он вынужден был полагаться на партийный аппарат, причем буквально каждый — начиная от Политбюро и до самых низов — принимал его политику с оговорками. Мало кому нравилась перспектива жизни без развлечений. Мао обнаружил, что почти никто не спешит выполнять его приказания и кое-какие развлечения — наверняка безвредные для режима, вроде классической музыки и цветов, — до сих пор существуют. Он был сердит и разочарован, но сделать ничего не мог.

Зато в области оболванивания населения дела у него шли более успешно. Мао создал для народа ролевую модель — погибшего (так проще) солдата по имени Лэй Фэн. Этот Лэй Фэн, весьма кстати для Мао, вел дневник, в котором будто бы записывал, как Мао вдохновлял его на добрые дела, и клялся, что ради Мао он готов «подняться на горы из кинжалов и спуститься в океаны пламени». Высшей доблестью человека было объявлено абсолютное повиновение Мао; долг каждого — быть совершенным «винтиком» в машине Мао, что всячески поощрял режим. Этот культ обезличивания — необходимая противоположность культу личности Мао — скрывался под обманчивым покровом самоотверженности: считалось, что все делается «для нашей страны» или «для народа».

Мало того что солдат Лэй Фэн стал символом абсолютной лояльности Мао; он стал примером и другого жизненно важного для Мао принципа: идеи о том, что ненависть — благо. Эту идею все время вдалбливали людям, особенно молодым. Утверждалось, что Лэй Фэн написал: «Я согреваю теплом своих товарищей, как весна… а для классовых врагов я жесток и беспощаден, как суровая зима». Ненависть преподносилась как черта, необходимая каждому, кто любит народ.

В качестве главной мишени для ненависти Мао использовал Хрущева — под тем предлогом, что тот «занимался ревизионизмом». Китайская пресса была наводнена полемическими выступлениями, демонизировавшими советского лидера, причем населению эти статьи «скармливали» насильно на еженедельных политинформациях. Таким образом, людям вдалбливали, что Хрущев и другие ревизионисты — банальные негодяи (как, скажем, убийцы в нормальном обществе). Со временем это ружье должно было выстрелить: чуть позже Мао назовет Лю Шаоци «китайским Хрущевым», а непокорных партийных чиновников «ревизионистами».

В первый раз Мао «вызвал привидение» «китайского Хрущева» перед своим высшим эшелоном 8 июня 1964 года. Лю знал, что Мао целит в него, и видел, что буря близка. Возможностей у него было немного. Все, что он мог сделать, — попытаться укрепить свои позиции, чтобы Мао было труднее до него добраться. Но позже, в октябре 1964 года, в Москве произошло событие, которое дало Лю передышку.

14 октября 1964 года в результате дворцового переворота Хрущев был смещен. Мао увидел в этом возможность вновь заручиться советской помощью в своей ракетной программе, которая уже довольно сильно отставала от графика. Дело в том, что у Мао уже была атомная бомба, но не было средств для ее доставки. Для их создания ему нужны были иностранные ноу-хау, и он нацелился на улучшение отношений с новым руководством Кремля, которое возглавил Леонид Брежнев. Уже через несколько дней Чжоу сказал советскому послу Червоненко, что улучшение отношений с СССР — «величайшее желание» Мао. Чжоу попросил приглашение в Москву на 7 ноября, на празднование годовщины большевистской революции.

Новое советское руководство также интересовалось возможностью нового сближения с Китаем, и Мао услышал о падении Хрущева первым, еще до публичного объявления. Однако Кремль быстро понял, что до тех пор, пока у власти Мао, перспектива сближения остается в высшей степени туманной. Посол Червоненко так вспоминал о том, как отреагировал на это известце Мао. «Когда я вошел в резиденцию Мао, было около одиннадцати часов вечера». Услышав новости, Мао «подумал несколько секунд, а затем сказал: «Вы сделали замечательный ход, но этого недостаточно»… После встречи Мао… проводил меня к выходу. Машина не заводилась, поэтому водитель взял ведро и пошел с телохранителем Мао на кухню. Луна заливала своим светом озеро. Мао стоял возле моей машины. «Есть еще несколько вещей, которые нужно исправить, — сказал он, — а ваш пленум сделал не все».

Мао настаивал на том, что Москва должна изменить свою партийную программу и, по существу, отказаться от десталинизации. Для новых советских лидеров это было исключено. Вообще они, похоже, использовали визит Чжоу как пробный шар, чтобы выяснить, не собирается ли Компартия Китая избавиться от Мао.

7 ноября 1964 года, в день праздника, Чжоу и его делегация находились среди приглашенных на приеме в Кремле и пили со старыми знакомыми; вдруг к Чжоу подошел советский министр обороны Родион Малиновский вместе с ведущим русским переводчиком с китайского. Как гром среди ясного неба прозвучало заявление Малиновского: «Мы не хотим, чтобы какой-то Мао или какой-то Хрущев стоял на пути наших отношений». — «Не понимаю, о чем вы говорите», — ответил Чжоу и ретировался. После этого Малиновский обернулся к маршалу Хэ Луну, исполняющему обязанности командующего китайской армией: «Мы уже избавились от нашего дурака — Хрущева, теперь вы избавьтесь от вашего — Мао. После этого мы снова сможем установить дружеские отношения». Малиновский даже использовал казарменный язык: «Маршальский мундир, который я ношу, был сталинским дерьмом, а ваш маршальский мундир — дерьмо Мао Цзэдуна…» Хэ Лун возразил ему, и китайская делегация быстро покинула прием.

Чжоу сидел всю ночь, составляя телеграмму Мао. На следующее утро Брежнев с четырьмя высокопоставленными коллегами (но без Малиновского) приехал в резиденцию китайской делегации, где Чжоу заявил ему официальный протест. Русские извинились, объяснив, что Малиновский выразил личное мнение и, кроме того, был пьян. Но, даже оставляя в стороне тот факт, что пить Малиновский умел, очевидно, что министр обороны одной страны никогда не сделал бы случайно таких необычных предложений премьер-министру и министру обороны другой страны, особенно если речь идет о тоталитарных странах, вроде СССР и Китая. Более того, советское руководство не осудило Малиновского, что не преминуло бы сделать, если бы это была подлинная оплошность. Вся информация свидетельствует о том, что Малиновский намеренно действовал так, чтобы от его слов можно было отказаться. Один из ведущих экспертов русской разведки по Китаю использовал в разговоре с нами весьма впечатляющую формулировку: «Мы поняли, что не сможем разделить Чжоу и Мао».

Этот эпизод сильно увеличил подозрительность Мао. Он стал предполагать, что существует обширный заговор, направленный против него, с участием не только его высокопоставленных коллег, но и русских. Ничто не могло быть опаснее для Мао, чем явное и ясно выраженное желание Кремля устранить его. Ни Пэн Дэхуай в 1959 году, ни Лю в 1962 году не смогли поколебать его положение. Но если бы Кремль на самом деле захотел от него избавиться, дело могло обернуться совсем по-другому. Интерес со стороны СССР вполне мог побудить кое-кого из его коллег предпринять отчаянные меры. От границы сателлита СССР — Монголии — до Пекина было всего около 500 километров, в основном по открытой равнине, которую могли легко преодолеть русские танки, а у Китая не было эффективных противотанковых оборонительных сооружений. Уже в следующем месяце, в декабре 1964 года, армия по распоряжению Мао подготовила план строительства на Северо-Китайской равнине искусственных гор, похожих на огромные военные крепости, — препятствий для русских танков. После нескольких лет работы и громадных расходов этот гигантский проект был оставлен, как бесполезный.

Чжоу сумел сохранить благоволение Мао, ибо Мао полагал, что его проницательность обнаружит чужие опрометчивые поступки. Однако Чжоу знал, что над ним висит серьезное подозрение. Перед отъездом из Москвы он говорил — люди из его окружения это запомнили, — что с момента основания коммунистического Китая он был в Москве десять раз, но теперь наверняка не вернется. Это и в самом деле был его последний визит, и вообще, пока Мао был жив, никто из его коллег больше не ездил в Москву[136].

Мао с оглядкой относился к тому, чтобы кто-то из его высшего окружения ездил в СССР, так как опасался, как бы эти люди не договорились с русскими свергнуть его. Даже присутствия вместе с высокопоставленными русскими на одном и том же событии в третьей стране — то есть вне поля зрения Мао — следовало избегать. В сентябре 1969 года Чжоу настолько опасался столкнуться с кем-нибудь из советских руководителей на похоронах Хо Ши Мина в Ханое, что поспешил приехать в Ханой задолго до похорон и раньше всех остальных, несмотря на протесты вьетнамцев и их уверения, что они еще не готовы принимать гостей. Чжоу благополучно уехал до церемонии похорон, куда Китай направил вместо него второстепенную делегацию.

Во время приближающейся чистки любая связь с СССР могла стать решающим фактором, особенно для представителей высшего эшелона власти. Маршала Хэ Луна арестовали и допрашивали вместе с большим количеством его прежних подчиненных. Сам Хэ Лун в 1969 году умер в заключении в ужасных условиях.

То же самое произошло и с заместителем министра обороны генералом Сюй Гуанда, которого жестоко пытали на протяжении восемнадцати месяцев и допрашивали не меньше 416 раз. Ему не повезло: он был единственным из высших военных чинов, кто был в СССР после выпадов Малиновского, а потому его заподозрили в организации связи между внутренними недругами Мао и Москвой. Сюй ездил в СССР в мае 1965 года, потому что на тот момент у Китая с СССР еще существовало сотрудничество в ядерной сфере. Сразу после этой поездки Мао отозвал всех китайцев из русского ядерного центра в Дубне и полностью прекратил все совместные работы.

После эпизода с Малиновским у Мао не было никаких отношений с Брежневым. Отношения Китая с Советским Союзом при Брежневе достигли самого низкого уровня за все время, а Брежнев оставался у власти весь остаток жизни Мао.

Однако во время грубой разведки, которую предпринял Кремль в ноябре 1964 года, Мао не приказал Чжоу уехать сразу. Чжоу остался в Москве и, согласно инструкциям Мао, провел встречи с множеством других иностранных делегатов. Он вернулся в Пекин 14 ноября, в соответствии с графиком. Неожиданно Мао вместе со своей свитой встретил его в аэропорту. Это было сообщение для русских: китайское руководство едино. Но этому не очень поверили; советские дипломаты увидели в аэропорту, что Мао выглядел не слишком хорошо, — «казалось даже, что он находится в прострации», — подумали они.

Для Мао это было время исключительной неуверенности, и Лю Шаоци воспользовался этим. Он попытался укрепить свою позицию переизбранием на пост председателя КНР. Это дало бы ему возможность резко поднять свой рейтинг и создать подобие собственного культа личности. Срок его пребывания в должности и соответственно срок перевыборов давно прошли. Мао не позволил собрать Всекитайское собрание народных представителей — ассамблею, которая должна была переизбрать председателя, — в срок, в 1963 году. Ему было нужно, чтобы этот форум собрался в тот момент, когда он готов будет свалить Лю, не раньше. Однако уже через несколько недель после нападок Малиновского на Мао Лю в очень короткий срок созвал Собрание народных представителей. Он посчитал, что Мао в этот момент не решится запретить форум или свалить его, Лю. Мао понял, чего хочет добиться Лю, и взорвался. «Давай принимай полномочия, — сказал он саркастически Лю 26 ноября. — Забирай сразу все и будь председателем. Будь хоть Цинь Шихуаном [первый император Китая]…»

Мао не мог предотвратить созыв Собрания. Все, что он мог сделать, — не дать своего благословения: не собрать заранее партийный пленум и не определить на нем повестку дня. Это был единственный раз за все время его правления, когда он так поступил. На заседании Политбюро накануне дня начала работы Собрания Мао все время раздраженно твердил Лю: «Я просто не могу рекомендовать [тебя]». А один раз он даже сказал Лю: «Никакого от тебя толку».

Вне зала заседаний Мао взорвался в присутствии пары доверенных лиц: «Кое-кто гадит мне на голову!» Затем в свой семьдесят первый день рождения, 26 декабря 1964 года, он предпринял на редкость необычный шаг и пригласил Лю на обед. Мао почти никогда не общался в неформальной обстановке с Лю или другими своими коллегами — разве что находился вместе с ними в танцевальном зале. Перед обедом Мао сказал своей дочери Ли На: «Не приходи сегодня, твой отец собирается помучить этого сукиного сына». Мао сидел за одним столом с несколькими своими любимцами, а Лю усадили за отдельный стол. Атмосфера совсем не напоминала праздничную. Все остальные молча сидели, а Мао зло сыпал обвинения в ревизионизме и «устройстве независимого королевства»; очевидно, они были направлены против Лю.

Никто из присутствующих не произнес ни слова в поддержку Мао — ни одного замечания, вроде «Вы правы, председатель», — за исключением Чэнь Бода, секретаря Мао. Мао так высоко оценил его поддержку, что этой же ночью вызвал к себе Чэня, плохо соображающего после снотворного, и признался ему, что собирается свалить Лю. Чэнь стал одним из первых, кому он недвусмысленно сказал об этом. (Вскоре после этого Мао резко возвысил Чэня и сделал его четвертым человеком в партии.)

3 января 1965 года Лю был вновь избран председателем КНР — публично и с настоящим великолепием, в отличие от 1959 года, когда он впервые был назначен на этот пост. Тогда это произошло тихо, без фанфар. Теперь же были митинги и парады, на которых его портрет несли рядом с портретом Мао, а также фейерверки и концерты. В газетах появились такие заголовки, как «Председатель Мао и председатель Лю — наши любимые вожди». Очевидно, у Лю было множество сторонников, которые с энтузиазмом его приветствовали. Он сумел ликвидировать голод в Китае и тем завоевал отличную репутацию среди высших партийных чиновников. Было похоже, что заколебались даже преданные последователи Мао из его ближайшего окружения. Невероятно, но была выдвинута даже идея повесить портрет Лю на воротах Тяньаньмыни — только портрет Лю, без портрета Мао! — но на эту идею Лю сразу же пришлось наложить вето.

В день переизбрания Лю его жену впервые вызвали в апартаменты Мао — «Кабинет 118» в здании Всекитайского собрания народных представителей. Супруги Лю очень любили друг друга, и Мао знал об этом. Он специально выбрал этот день, чтобы сообщить им о своем намерении причинить им страдания. Когда Лю после голосования вошел в кабинет, он был поражен, застав там свою жену. Мао буквально налетел на них, разразившись длинной тирадой. Госпожа Лю чувствовала необыкновенную ненависть, которую излучал Мао. Она и Лю молча глядели друг на друга. Мао хотел, чтобы госпожа Лю увидела, как оскорбляют ее мужа, а сам Лю понял, что его жену тоже заставят заплатить.

И все же, даже после откровенного проявления враждебности, никто из коллег не перешел на сторону Мао и не осудил Лю. Большинство выразило озабоченность разногласиями между «двумя председателями» и попросило Лю занять по отношению к Мао более подчиненную позицию. Через некоторое время Лю извинился перед Мао за недостаточную почтительность. Ответ Мао был угрожающим и деспотичным: «Это не вопрос почтительности или непочтительности. Это вопрос марксизма с одной стороны и ревизионизма — с другой».

Вторя словам Сталина о Тито («Стоит мне пошевелить мизинцем, и Тито больше не будет»), Мао сказал Лю: «Ты думаешь, кто ты такой? Я шевельну мизинцем, и тебя не станет!» На самом же деле при тех обстоятельствах Мао не мог своим распоряжением свалить Лю.

В тот момент Мао сделал важный символический жест — предпринял путешествие в горы Цзинганьшань, где в 1927 году он устроил свою первую базу. В отличие от других его поездок, которые обычно предпринимались спонтанно, об этой в окружении Мао было объявлено заранее, и все его коллеги знали о ней. Шесть лет назад при столкновении с мятежным Пэн Дэхуаем Мао пригрозил, что поднимется в горы и начнет партизанскую войну. Теперь он действительно уезжал в горы, и это делало его угрозу более громкой, существенной и серьезной.

Для поездки был сооружен портативный туалет. Специальная команда заранее обшарила место назначения. «Классовых врагов» задерживали и убирали подальше от маршрута движения Мао. Были подготовлены автомобили-дублеры, а на господствующих возвышенностях установлены станковые пулеметы. Повсюду шныряли агенты личной охраны Мао в штатском; как голливудские гангстеры, они прятали оружие в футлярах от музыкальных инструментов.

Мао выехал из Пекина в конце февраля 1965 года. Он двигался медленно, словно прощупывая перед собой путь. 9 апреля в пути он узнал о смерти любимого соратника — шестидесятитрехлетнего главы Шанхая Кэ Цинши от панкреатита, который врачи не сумели правильно диагностировать. Смерть бесценного помощника от обычной человеческой ошибки в такой критический момент чрезвычайно встревожила Мао; он прекратил движение и остановился в Ухане, куда вызвал своего давнего сообщника, министра обороны маршала Линь Бяо для личной встречи. Она произошла 22 апреля 1965 года. Маршал, которому Мао был обязан спасением на «совещании семи тысяч» в январе 1962 года, был посвящен в его планы по борьбе с председателем Лю. Мао велел Линю крепко держать в своих руках рычаги управления армией и быть бдительным в случае, если председатель Лю, оставшийся работать в столице, попытается заручиться поддержкой военных.

19 мая Линь Бяо устроил яркую демонстрацию в духе наставлений Мао. В тот день Лю (как председатель КНР) принимал у себя участников встречи высокопоставленных военных; неожиданно появился и маршал, хотя ранее он отклонил приглашение под предлогом болезни. В конце встречи, когда председатель объявил о ее успешном завершении, маршал вдруг поднялся и произнес речь, которая противоречила всему, что говорил Лю. Так он нанес серьезный ущерб авторитету Лю среди военных и безошибочно дал понять высшим армейским чинам, что он, а не председатель командует ими.

Пока маршал следил за председателем Лю в Пекине, Мао 21 мая прибыл наконец в свои прежние владения. Он провел там семь ночей, практически никуда не выходя, за исключением коротких прогулок в окрестностях павильона, где его поселили. Была запланирована также остановка в его старой резиденции — Восьмиугольном павильоне, но, выходя возле него из машины, Мао услышал слабые звуки. Это каменщики, работавшие на дальнем склоне, стучали молотками по зубилам, а в горах звуки разносятся далеко. Услышав эти стуки, Мао, успевший только высунуть ногу из машины, тут же юркнул обратно в салон и велел ехать прочь.

За семь дней, проведенных в горах, Мао не встретился ни с кем из местных жителей. Только за несколько минут до отъезда к павильону привели организованную толпу людей; Мао помахал им рукой и сфотографировался. До самой последней минуты его присутствие держалось в секрете; все время, пока Мао был там, и некоторое время после его отъезда местное население было полностью отрезано от внешнего мира.

Дом, где остановился Мао, был построен во время голода и не соответствовал требованиям Мао, поэтому вскоре начались работы по строительству нового павильона с обычными требованиями: он должен был быть одноэтажным и иметь качества бомбоубежища. Но Мао уже никогда больше не возвращался в те места. Он вообще приезжал туда с единственной целью — пригрозить Лю Шаоци.

Пока Мао ездил в горы, Лю активно работал над собственным имиджем. 27 мая 1965 года в «Жэньминь жибао» появилась статья, полная испытанной культовой лексики: «Холмы были необычайно зелеными, а вода исключительно голубой… пейзаж водохранилища у гробниц династии Мин сиял неподражаемым великолепием». Однако на этот раз статья посвящалась не только Мао, а Мао и Лю, причем оба занимались плаванием — действием, являвшимся квинтэссенцией культа личности Мао.

«Вскоре после трех часов дня остановились два автомобиля… Два высоких доброжелательных человека вышли из машин и уверенными шагами направились к воде.

…Это были наши самые уважаемые и любимые вожди, председатель Мао и председатель Лю. Толпа тут же разразилась громкими приветственными криками:

— Председатель Мао приехал поплавать!

— Председатель Лю приехал поплавать!

Молодежь, увидев, что председатель Мао и председатель Лю обладают потрясающим здоровьем и силой духа, почувствовала, как их тела наполнились счастьем…

Председатель Мао и председатель Лю… плыли вперед плечом к плечу…»

Но это был вовсе не «новостной» репортаж. Заплыв, о котором шла речь, на самом деле был сделан 16 июня 1964 года. То, что о нем вспомнили, заставляет предположить, что статью напечатали для поднятия имиджа Лю — причем в такой момент, когда отсутствие Мао в столице позволяло газете произвести публикацию без получения его разрешения. Позже Мао серьезно наказал руководителей средств массовой информации за эту статью и другие случаи неповиновения.

После поездки в горы Цзинганьшань, несмотря на свои угрозы, Мао не стал предпринимать немедленных действий. Создается впечатление, что он не спешил, потому что ждал важного международного события — вторую афро-азиатскую конференцию, которая должна была состояться в июне 1965 года в Алжире. Как председатель КНР, Лю был в хороших отношениях со многими главами государств, и сместить его перед конференцией было бы неразумно; это произвело бы плохое впечатление. Для Мао эта конференция имела огромное значение, он хотел воспользоваться ею, чтобы закрепить за собой доминирующую роль в третьем мире. Сам он не мог выехать из страны по соображениям безопасности, поэтому ему пришлось искать своего представителя, которым можно было бы управлять. Он выбрал на эту роль Чжоу Эньлая.

Первая афро-азиатская конференция состоялась десятью годами раньше в Индонезии, в Бандунге, и Чжоу добился там значительного успеха в налаживании отношений со странами третьего мира, недавно обретшими независимость. С тех пор влияние Пекина значительно упрочилось, не в последнюю очередь благодаря его щедрой помощи. Блиставший в Бандунге Джавахарлал Неру был теперь мертв, а Китай успел обзавестись атомной бомбой. Мао лелеял надежду, что Китай на второй конференции сможет играть роль покровителя третьего мира, если в этом качестве не выступит СССР. Целью Мао при подготовке к алжирской конференции было не допустить туда русских.

С этой целью Пекин вовсю обрабатывал президента Индонезии Сукарно — ведь этот человек, как глава страны — хозяйки первой конференции, определял состав приглашенных. Китай предлагал Сукарно щедрую помощь, включавшую, возможно, войска для войны, которую тот вел против Малайзии. Одним из первых в списке было предложение по подготовке индонезийских ученых-ядерщиков, что позволило Сукарно заявить, что Индонезия скоро испытает собственную атомную бомбу. Китай дразнил той же атомной приманкой и Египет — еще одну ключевую страну третьего мира. На самом же деле Мао не собирался ни с кем делиться информацией. Когда через некоторое время Насер попросил Чжоу выполнить данное обещание, тот предложил ему полагаться на собственные силы.

Чтобы приобрести для себя дополнительные голоса на алжирской конференции, Мао втянул Китай в крупнейший заморский проект — строительство железной дороги длиной почти 2 тысячи километров из не имеющей выхода к морю Замбии через Танзанию к Индийскому океану. Узнав о том, что президент Танзании Джулиус Ньерере заинтересован в такой железной дороге, но не может получить у Запада деньги на ее строительство, Чжоу сказал: «Председатель Мао говорит, что мы поддерживаем все, чему противодействуют империалисты; империалисты возражают против этого строительства — значит, мы дадим на него деньги…» Мао не заботило, будет ли экономически эффективна такая дорога. Когда Ньерере заколебался, принимать ли предложение Китая, Чжоу начал давить на него. Он заявил, что китайские материалы и рабочие уже готовы для работы в Танзании. Проект обошелся Китаю примерно в миллиард долларов США, о чем Мао отозвался как о «пустяке».

За десять дней до открытия конференции в Алжире произошел военный переворот, и президент Ахмед Бен Белла был свергнут. Незадолго до этого Мао назвал его «дорогим братом». Теперь он, поспешно бросив Бен Беллу, будто горячую картофелину, приказал Чжоу поддержать новое военное правительство и позаботиться о том, чтобы конференция состоялась, как планировалось.

Китайские дипломаты начали яростно лоббировать новое алжирское правительство с целью немедленного проведения конференции, хотя было ясно, что правительства большинства государств-участников считали необходимым отложить его созыв. Даже настроенный прокитайски Ньерере как-то высказался в присутствии одного из пекинских лоббистов: «Из всех государственных деятелей я больше всего уважаю Чжоу Эньлая, Но не понимаю, почему он настаивает на проведении конференции в назначенный срок». Ньерере назвал Бен Беллу «героем антиколониальной борьбы, которого признают по всей Африке» и добавил: «Должен заметить, что излишняя настойчивость испортила репутацию Китая и самого премьера Чжоу».

Конференция была отложена. Торопливость Пекина бумерангом ударила по самому Китаю. Всего через несколько недель Насер, чей голос во многих отношениях был решающим, поддержал участие СССР. Но если бы на конференцию приехали русские, Мао уже не смог бы играть на ней лидирующую роль. Поэтому китайцы заранее отказались от участия. Конференция так и не состоялась.

Итак, мечта Мао о роли лидера азиатских и африканских государств рухнула. Мао был в ярости. Он так стремился добиться победы хоть в чем-то, что едва не начал войну с Индией.

Три года назад конфликт с Индией закончился успешно для Китая. Но теперь, осенью 1965 года, гарантировать успех было невозможно, так как Индия смогла подготовиться к нему гораздо лучше. Поэтому Мао не стал вести войну самостоятельно, а решил паразитировать на чужом конфликте, что всегда является рискованным занятием. 6 сентября 1965 года Пакистан вступил в войну с Индией. За последние несколько лет Пакистан сблизился с Китаем и стал одним из двух крупнейших некоммунистических получателей китайской помощи[137].

Мао показалось, что война Пакистана с Индией дает ему дополнительный шанс на победу над Индией, которой, если бы Китай вмешался в конфликт, пришлось бы воевать на два фронта. Он двинул войска к границе и выдвинул два ультиматума. Во-первых, он потребовал, чтобы Индия в течение трех суток, до 22 сентября 1965 года, демонтировала якобы существовавшие индийские аванпосты на некой территории, на которую претендовал Китай. Дели ответил в примирительном тоне; правительство Индии отрицало существование таких аванпостов, призывало к «совместному расследованию» и обещало, что если пресловутые посты будут обнаружены, то Индия «не будет возражать против их демонтажа». Пекин надменно ответил, что «в расследовании нет необходимости» — такие аванпосты существуют. Мао стремился к войне.

Однако его планы рухнули. Пакистан неожиданно (еще до того, как истек срок китайского ультиматума) отозвался на призыв ООН о прекращении огня. Пакистанцы заявили Мао, что дальнейшее ведение войны обойдется им слишком дорого как в дипломатическом, так и в экономическом плане. Мао продолжал настаивать, вынуждая Пакистан воевать. Считается, что Мао направил президенту Пакистана Айюб Хану следующее послание: «Если начнется атомная война, то мишенью станет Пекин, а не Равалпинди». Когда пакистанцы отказались выполнить его требования, Мао оказался в достаточно сложной ситуации. Пекину пришлось публично оправдываться, неуклюже утверждая, что Индия сумела тайно демонтировать аванпосты. На самом деле Индия не пошевелила и пальцем. Мао был глубоко уязвлен.

С нетерпением ожидая хоть какого-то успеха, Мао пытался везде, где мог, разжигать конфликты. В Таиланде коммунистическая партия, выращенная Мао (и состоявшая в подавляющем большинстве из этнических китайцев), устроила вооруженный мятеж: первое столкновение с правительственными войсками состоялось 7 августа 1965 года (с тех пор 7 августа называют «днем стрельбы»). Он закончился неудачей.

Самое крупное — и самое трагическое — фиаско произошло в Индонезии. Коммунистическая партия Индонезии (КПИ) была крупнейшей компартией некоммунистического мира; в ней состояло 3–5 миллионов человек. КПИ поддерживала такие же тесные и тайные отношения с Пекином, какие были у китайских коммунистов со Сталиным до того, как они завоевали Китай.

В сентябре 1963 года Чжоу Эньлай привез главу КПИ Айдита на тайную встречу в Цунхуа (Южный Китай) с вьетнамцем Хо Ши Мином и главой лаосских коммунистов; целью бьцю скоординировать военную стратегию в Индонезии с войной в Индокитае. В результате этой встречи Индонезия стратегически встала на одну доску с Индокитаем, а развитие событий в ней оказалось тесно связано с зашедшим гораздо дальше военным конфликтом в Индокитае.

«В следующем году (1964) Лю Шаоци поехал во Вьетнам, чтобы попытаться заручиться поддержкой Ханоя для совершения государственного переворота против президента Сукарно, аргументируя это тем, что Сукарно слаб и левым необходимо начать действовать до того, как антикоммунистическая и проамериканская военная верхушка не свергла его. Хо Ши Мин воспротивился этой идее и сказал Лю, что предпочитает поддерживать Сукарно и впредь»[138].

Бывший в то время главой Японской компартии Кэндзи Миямото рассказал нам, что Пекин тогда постоянно поучал и КПИ, и японцев: «Если появится шанс захватить власть, вы должны подняться на вооруженную борьбу». В 1964 году Миямото обсуждал это с главой индонезийских коммунистов Айдитом. Если японские коммунисты склонялись к осторожности, то Айдит, безоглядно веривший Мао, сгорал от нетерпения вступить в реальный бой. После неудачи алжирской конференции Мао в ярости подвигнул КПИ на попытку захвата власти.

План состоял в том, чтобы обезглавить антикоммунистическую верхушку армии, над которой пропекински настроенный президент Сукарно почти не имел власти. Пекин постоянно настаивал на том, чтобы Сукарно кардинально реформировал армию, и при поддержке президента довольно успешно проходило проникновение коммунистов в армию. КПИ считала (совершенно безосновательно), что может контролировать более половины армии, две трети военной авиации и треть военно-морских сил Индонезии. Согласно плану предполагалось, что после избавления от генералов «коммунисты получат возможность контролировать армию, причем Сукарно, скорее всего, продолжит какое-то время играть роль номинального главы».

В начале августа Айдит приехал в Китай, где встретился с Мао, затем он отправился в Индонезию с группой китайских врачей, которые через несколько дней доложили, что у президента Сукарно (он был настроен пропекински) серьезные проблемы с почками и жить ему осталось недолго, поэтому Коммунистическая партия Индонезии собирается действовать — сейчас самое время.

30 сентября 1965 года группа офицеров арестовала и убила главнокомандующего войсками Индонезии и еще пять генералов. Когда позже Мао коротко рассказывал об этом главе Японской компартии Миямото, он назвал этот переворот «восстанием… Коммунистической партии Индонезии». Однако КПИ не смогла предупредить непредвиденное обстоятельство, погубившее весь заговор. Нашелся информатор, сообщивший о заговоре малоизвестному антикоммунисту генералу Сухарто, который даже не подлежал аресту. Таким образом, Сухарто получил возможность подготовиться, дождался, когда завершатся аресты и убийства других генералов, а затем захватил контроль над армией и отдал приказ убивать. В той бойне были уничтожены сотни тысяч коммунистов и сочувствующих им — совсем неповинных людей. Почти все руководство КПИ было захвачено и казнено. Уцелел лишь один член Политбюро Компартии Индонезии Юсуф Аджитороп, поскольку он в то время был в Китае. Там мы и встретились с этим разочарованным человеком три десятилетия спустя.

Президент Сукарно вскоре был изгнан, а генерал Сухарто установил военную диктатуру — яростно антикитайскую и враждебную к большой китайской общине Индонезии.

Мао обвинил в неудаче КПИ. «Индонезийская партия совершила две ошибки, — говорил он японским коммунистам. — Во-первых, они слепо верили Сукарно и переоценили влияние партии в армии». Вторая ошибка, считал Мао, заключалась в том, что КПИ «колебалась, вместо того чтобы сражаться». На самом деле резня, начатая Сухарто, была такой беспощадной, что КПИ оказалась не в состоянии ответить ударом на удар. Мао был безусловно виновен, поскольку инициировал действия Индонезийской компартии исходя из собственных, сугубо личных интересов. Ему не терпелось победить в любом месте после краха его заветной мечты об афро-азиатском лидерстве.

К концу 1965 года глобальные планы Мао рушились один за другим. Им овладела темная ярость; он перенес внимание на собственную страну и начал выявлять внутренних врагов.