Офицер по вопросам информации

На их встречу в морге Фредди опоздал почти на час. А когда наконец пришел, сопровождаемый запахом йода из больничного здания, он, похоже, удивился, убедившись, что Макс все еще его ждет.

— Я думал, ты уже ушел.

— Я слышал о случившемся.

— Да, тяжелая история.

Так в самом деле и было. Проходивший мимо санитар объяснил Максу ситуацию. Во время утреннего налета случайная бомба упала рядом с доками и взорвалась прямо у входа в убежище в Марсе. Все к тому времени находились там, но было бы куда лучше, останься они дома. Стальную дверь вышибло взрывом, и тех, кого не разорвал вихрь металла, уничтожил ворвавшийся следом огненный шар.

Фредди, конечно, попытался привести себя в порядок после работы, но на щеке еще оставалась пара пятен крови. Макс приложил все силы, чтобы не замечать их.

— Не знаю, как ты справился.

— Для этого меня и учили, — пожал плечами Фредди.

— Правда? Именно для этого?

Фредди слабо улыбнулся.

— Ну, не прямо для этого. — Он вытащил из кармана зажигалку и сигареты. — Порой мне хочется, чтобы они вторглись и все кончилось.

— Если кончится здесь, то где-то в другом месте станет еще хуже.

— Допускаю.

Они оба понимали: нет места, где можно было скрыться.

— Не хочешь подышать воздухом? — спросил Макс.

— Нет, пусть все будет как есть. — Фредди протянул пачку сигарет.

Макс поднял руку, отказываясь от предложения.

— Я только что выкурил одну.

— Возьми еще, — сказал Фредди. — Для запаха.

Макс бывал в госпитале и раньше, но только навещая раненых друзей. Эти просторные, чисто выскобленные палаты с ровными рядами коек и грубоватыми медсестрами с толстыми лодыжками не имели ничего общего с моргом Центрального госпиталя.

Тот занимал просторные и мрачные помещения в подвальном этаже. Окна были частично закрыты, пропуская лишь столько света, чтобы оказалось достаточно для опознания. Изразцовый пол был покрыт трупами. Часть тел была укрыта, другие нет, а некоторые вообще не походили на тела.

— Боюсь, нам не хватит простыней, — сказал Фредди, когда они миновали первое помещение.

Его деловитая манера держаться как-то успокоительно действовала на Макса. Санитар, халат которого когда-то был белым, протирал тряпкой пол. Он был молод, слишком молод для такого зрелища. Его жестяное ведро протестующе скрежетало, когда он таскал его по полу вместе с тряпкой. Это были единственные звуки. Зловоние не поддавалось описанию.

Вторая комната была почти такой же большой, и первое, что Макс заметил, — груда человеческих конечностей, сложенных в углу, как дрова для большого костра. Следующим он заметил какого-то мальтийца, который извергал на пол содержимое желудка. Его, давясь рыданиями, держал за плечи старик в поношенном халате. Они явно опознали какое-то тело у своих ног, и у санитара, которому приходилось записывать подробности, был смущенный взгляд.

Это было тяжелое зрелище — два сломленных человека, склонившиеся над остатками тела, — и Макс испытал облегчение, когда Фредди через двойные двери вывел его из этого дома скорби в длинный коридор.

— Как их здесь много.

— Была тяжелая неделя. Плохо с гробами, и покойники лежат тут по нескольку дней.

— Некоторые кажутся совершенно не изувеченными.

— Жертвы взрыва. Их убило взрывной волной. Они часто бывают скальпированы.

Наконец они вошли в маленькую комнатку в дальнем конце коридора. Кроме деревянного стола в углу в ней ничего не было. Впрочем, Макс недолго испытывал облегчение — он не сразу заметил носилки, стоящие у стены за дверью. Судя по голым ногам, торчащим из-под брезента, на них лежало тело женщины.

— Это ты и хотел показать мне?

— Ее нашли вчера утром в Марсе. Она лежала на улице. — Он взялся за брезентовое покрывало.

— Фредди, я не уверен, что… — Макс запнулся.

— На ней есть несколько ран, но я их очистил.

— Что это вообще такое? Я не понимаю.

— Поймешь.

— Так объясни мне.

Он уже взял себя в руки, предчувствуя долгое возвращение мимо молчаливых рядов изуродованных безымянных трупов, но мысль о том, что ему придется разглядывать один из них, наполнила его тревогой и ужасом.

Фредди не стал опускать брезент.

— Макс, ты мой друг, и я не знаю, кому еще могу рассказать…

Девушка была молодой, лет восемнадцати или девятнадцати; обаяние ее красоты не могла уничтожить даже холодная бледность смерти. У нее были длинные, прямые, черные как смоль волосы, которые обрамляли овальное лицо с маленьким, как у эльфа, подбородком. У нее были полные и на удивление красные губы. Губная помада, понял он. Что было странным. Ее почти не доставляли сюда, и мало кто из мальтийских девушек пользовался ею даже в лучшие времена.

Фредди повернул ее голову направо и осторожно откинул волосы. Грубая рваная рана, расширяясь, тянулась от уха к ключице.

— Господи…

Фредди запустил руку под брезент и вытащил зазубренный осколок металла, изогнутый и с бритвенно-острыми краями.

— Шрапнель от зенитки. Когда ее доставили сюда, осколок все еще был в ней.

Это был обычный случай смерти от ранения, смертельный удар куска металла, летящего к земле после разрыва снаряда. Вы могли слышать обманчиво безобидные звуки, когда во время налета осколки весело дребезжали на улице и по крышам.

— Она истекла кровью?

— Похоже на то.

— Ну и?..

Фредди помедлил.

— Я думаю, это было специально сделано. Чтобы так выглядело.

— Что ты имеешь в виду?

— Вот это… и вот это.

Фредди поднял ее запястье и повернул. Отметины были слабые, и их было легко не заметить.

— Следы от веревки?

— Когда ее нашли, руки у нее не были связаны. И посмотри на ее ногти.

Ногти, прежде длинные, с красным маникюром, были сломаны.

— Она сопротивлялась. На плечах и бедрах у нее несколько синяков. И кроме того, ее влагалище…

До чего жуткое слово, оно поразило его, заставив выкинуть все мысли о похоти. Он с трудом заставил себя воспринять то, что Фредди ему рассказывал.

— Ты думаешь, она была изнасилована.

— Я знаю, что она была изнасилована. И скорее всего, тем самым человеком, который потом ее убил.

— Фредди, брось, ты слишком далеко заходишь.

— Она не первая. Были и другие. Две другие. Я их видел в начале года. Одна получила удар упавшей каменной кладкой, другая утонула.

— Утонула?

На Мальте было много возможностей погибнуть, но утопление — не то, что первым приходило на ум, особенно после того, как пляжи обнесли колючей проволокой против вторжения.

— Она упала в разрушенную цистерну, в темноте возвращаясь домой. По крайней мере, так это выглядело. Во всяком случае, вскрытие показало, что они были королевами шерри из Потрохов.

«Королевы шерри» — так на сленге называли танцовщиц, работавших в барах и дешевых мюзик-холлах, которые гнездились в нижнем конце Стрейт-стрит в Валлетте, сомнительном квартале, получившем название Потроха.

— Иисусе, ты должен был рассказать кому-то, Фредди.

— С чего ты взял, что я этого не сделал? Сейчас дело в руках соответствующих властей.

— Так зачем я здесь?

— Потому что у нее было нечто такое, что все меняет. Мне удалось изъять это. Хотя наступило трупное окоченение.

Фредди залез в набедренный карман шорт цвета хаки и что-то протянул Максу. Это был кусок ткани, основательный кусок наплечной нашивки, сорванной с униформы.

— О господи… — выдохнул Макс.

— Это был единственный способ раздобыть…

Квартира Макса располагалась недалеко от госпиталя, если пройти по улицам Флорианы. Он миновал очередь женщин, выстроившихся за керосином. У них завязалась небольшая перепалка, слышались громкие голоса. Заметив приближение Макса, стройная молодая женщина с огнем в глазах на ломаном английском обратилась к нему:

— Скажите ей, пусть ждет, как и все мы.

— Вы должны ждать, — сказал Макс, не замедляя шага и даже не поворачиваясь к виновнице скандала.

Его равнодушие было отмечено мрачными взглядами и парой сдержанных проклятий на мальтийском. Он не обратил внимания и на них, поскольку был не в том состоянии, чтобы реагировать.

Он все еще пытался осмыслить информацию, которой Фредди поделился с ним в морге. В любом случае она вызывала большую тревогу. Фредди настойчиво убеждал его хранить находку при себе, по крайней мере пару дней. Это давало Максу время тщательно обдумать ситуацию и кое-кого порасспросить. Он еще не понимал, что на самом деле крылось за этим делом. Станет яснее, когда он выяснит, кто была эта девушка. Ее отсутствие не может слишком долго оставаться незамеченным. Скорее всего, у нее есть семья и друзья, которые уже обсуждают мрачные перспективы поисков по моргам.

Косметика, яркий маникюр — все указывало на род ее занятий. Кроме того, три, а может, и больше исчезнувших танцовщиц из Потрохов были несчастными жертвами не столько войны, сколько человека, который изнасиловал их перед тем, как убить. И не просто какого-то человека, а британского военнослужащего, подводника. И несущего службу не просто на субмарине, а на той, которой командует Лайонел Кэмпион, муж Митци.

Он нащупал в кармане оборванную нашивку, которую Фредди нашел в стиснутом кулаке мертвой девушки. Инстинкт подсказывал ему: нужно больше узнать о ней, и тот же инстинкт говорил, что надо немедленно избавиться от нее. Нет доказательства — и остаются лишь слова Фредди против его. Готов ли он рискнуть их дружбой ради такого выхода или это невозможно?

Мальтийцы не хотели этой войны, и их почти детская вера, что британцы смогут защитить остров и в конечном счете взять верх над силами зла, почти исчерпала себя, когда в последние несколько месяцев на них обрушился ад. После двух долгих месяцев осады им открылась истинная тяжесть их положения. Да и как иначе? Истина излагалась им, чтобы подкрепить их моральную стойкость, — и эту честь они должны были носить с гордостью.

Мальтийцы наизусть знали те слова, которыми превозносил их Уинстон Черчилль в палате общин (и шутили, что были бы рады обменять эти слова еще на несколько «спитфайров» или на судно, груженное сосисками). Они знали, что в начале месяца король Георг VI наградил их всех Георгиевскими крестами (и они восхищались советниками короля за их справедливую подсказку). Но факт оставался фактом: они по-прежнему оставались отрезанными от всего мира, в одиночестве, окруженные врагами, которые хотят уморить их голодом и уничтожить с воздуха. Лишь за последние два месяца им на голову обрушилось вдвое больше бомб, чем на Лондон за двенадцать худших месяцев воздушного блица. Это была ужасающая статистика, в соответствии с которой маленький остров, служивший им домом, принял на себя больше бомб, чем любой другой клочок земли на планете принимал когда-либо.

Тем не менее они легко переносили выпавшие на их долю испытания. Но что случится, если они хоть на мгновение подумают, что им приходится иметь дело с врагами? Как они воспримут сообщения, что британские солдаты убивают их дочерей и война служит лишь прикрытием для их преступлений? Было невозможно предугадать, что произойдет, но в мгновение ока все может измениться.

Повернув на улицу Пьетро Флориани, Макс остановился. В начале апреля здание на северном конце улицы стало жертвой прямого попадания и полностью обрушилось вместе с большей частью примыкающего многоквартирного дома; от комнат осталась только половина, являя взглядам прохожих их обстановку — шкаф, прижатый к стене гостиной с фотографиями в рамках; полотенце, все еще висящее над железным рукомойником; изображение Божьей матери, которое каким-то чудом не свалилось со своей полки рядом с вешалкой, когда внезапно исчезла половина помещения.

Ему пришло в голову, что какой-то архитектор вздумал располосовать дом, чтобы явить его содержимое. На мгновение показалось, что он сидит на высоком стуле и увлеченно работает, склонившись над чертежной доской. Он представил себе, что стало с тем рассудительным молодым человеком, который мечтал о блестящем будущем в крупной архитектурной фирме. Сколь бы это ни казалось невозможным, но ему удалось за столь краткое время перенестись из просторной мастерской Архитектурной ассоциации на изрытый бомбами островок в Средиземном море, от старательного студента — к циничному военному чиновнику.

Эти опасные мысли могли стремительно захлестнуть его с головой, и он отбросил их прежде, чем это случилось.

Макс посмотрел на кусок ткани, который держал в руке, и сказал себе, что их дружба с Фредди сейчас не стоит на кону. Тот не возразил против его намерения взять этот кусок ткани с собой. В случае чего Фредди всегда сможет отговориться. Каким образом? Возложит ответственность на Макса. «Забирай это, — сказал он, — и поступай, как знаешь, потому что я понятия не имею, что с ним делать».

Этого было слишком мало, чтобы успокоить совесть Макса, но надо было принять решение немедленно. Он осмотрелся, чтобы убедиться, нет ли кого поблизости, и отбросил кусок ткани. Тот исчез в груде камней, которые когда-то были домом номер 35 на улице Пьетро Флориани.

Он пошел быстрым шагом, не желая привлекать внимание к своим действиям. В конце улицы он ответил на приветствие, которым его встретила стайка мальтийских ребят, стоявших под флагштоком.

— Не беспокойся, Джо! — закричали они.

Это было почти все, чем обладали англичане, — такие приветствия и «спитфайры».

— Allura, — ответил Макс. Никакого беспокойства.

Старшие братья многих из этих ребят были мобилизованы в Королевскую мальтийскую артиллерию или служили в Мальтийском полку его королевского величества. Преисполненные желанием превозносить своих героев, они водрузили флагшток на пилоне телеграфа. Едва только красный вымпел появлялся над Валлеттой, они вздымали свой драный пурпурный стяг в честь их маленького уголка Флорианы. Достойно восхищения, что они не покидали свой пост даже во время налетов, да и вообще часто толпились на истоптанном клочке земли рядом со стенами бастиона, где играли в футбол с командой артиллеристов «бофора» — уроженцев Манчестера, которым нравилось гонять мяч.

Из своей квартиры на третьем этаже «Террасы Вилхены» Макс как бы с высоты птичьего полета наблюдал за этими соревнованиями, а вечерами сидел на балконе, разглядывая остатки античности, Гранд-Харбор и Три города, которые служили декорациями. Квартира была угловой, и из окна спальни открывался другой вид, на северо-восток, где тянулась открытая полоса земли, отделявшая Флориану от Валлетты. Оба городка располагались на полуострове, и оба были хорошо защищены беспорядочным нагромождением бастионов, но широкий ров, ограждающий Валлетту, отводил Флориане роль первой линии обороны. Рыцари Святого Иоанна возводили его, чтобы противостоять возможному вторжению турок, и в течение столетий обитатели Флорианы жили со смутным ощущением, что их приносят в жертву и в случае отступления ворота неприступной цитадели Валлетты не откроются перед ними. Но турки так и не оправились от первого неудачного нападения на Мальту, с камней которой, как они предполагали, оставался всего шаг до материковой Европы, и внушительные фортификации, оставленные рыцарями, так и не подверглись испытаниям. До настоящего времени. Но теперь они были бесполезны. Что эти высокие бастионы могли противопоставить врагу, который бомбами атакует с воздуха? Остается только прятаться и молиться. Укрытия помогали мало, спасли только несколько душ, а молитвы не доходили до глухих ушей.

В прошлом месяце немецкие бомбы опустошили большую часть пространства, примыкающего к Валлетте, и губернатор был вынужден перенести свою резиденцию во дворец Вердаля, причинив немалые разрушения Оберг-де-Кастил, военному и административному центру острова. Различные департаменты разлетелись, как сухие листья под порывами сильного ветра, и им пришлось искать убежища везде, где возможно. Макс больше не ходил на работу в Валлетту. Информационный отдел переезжал дважды — из музея в старую аудиторскую контору наверху главного почтового офиса и к Святому Иосифу, в сиротский приют для мальчиков во Флер-де-Лис, на вершине холма над Хамруном. В хороший день ему приходилось добираться сюда на мотоцикле минут десять, а иногда и дольше, если карбюратор глох, забитый ржавчиной от старого горючего, которое ему приходилось скачивать из другой машины.

Ему не хватало шума и энергии Валлетты, быстрых ланчей с друзьями в «Юнион-клаб» или в «Монико», но были и гораздо худшие места для работы, чем в Святом Иосифе. В центре этого древнего дворца, где, по местной легенде, останавливался Наполеон во время своего краткого владения островом, был просторный двор. Усаженный кипарисами, он давал тень и спокойствие, свойственные обители или монастырю. Комнаты были большие и светлые, обитатели доброжелательные и ненадоедливые. Для того чтобы облегчить приютским ребятам пребывание в мире, им прививали различные навыки и учили профессиям, к примеру работать на современной печатной машине, которая занимала целую комнату на нижнем этаже южного крыла. В этом и была главная причина, по которой информационный отдел предпочел перебраться сюда. Здесь они могли выпускать свои ежедневные и еженедельные бюллетени, которые распространяли по всему острову. Конечно, близкое соседство с офисом генерал-губернатора, который занял резиденцию буквально за соседней дверью, раздражало — постоянно шныряли и заглядывали нештатные вояки из его команды, — тем не менее это была небольшая цена за личную безопасность. Люфтваффе могли спикировать на какой-то важный военный департамент, но Святой Иосиф ни в коем случае не входил в число их главных целей.

Макс посмотрел на часы. Он должен был находиться за своим столом еще час назад и буквально видел, как в проволочной корзинке на столе накапливаются бумаги. Мария, его многострадальная секретарша, принимает звонки и извиняется за его отсутствие. Однако имелось кое-что еще, чем ему было необходимо заняться в первую очередь.

Его мотоцикл обычно стоял прислоненным к стене здания, и за время холодной влажной зимы подножка основательно заржавела. Этим утром у машины было плохое настроение, но после долгих уговоров двигатель наконец заработал. Пот, выступивший от этих усилий, быстро высох во время короткой поездки вверх по холму в Валлетту.

Лилиан на работе не было. Точнее, она пришла пораньше и вскоре ушла, придумав какую-то историю. Рита была не такой изобретательной или не хотела ею быть.

Рита занимала передний стол в офисе. Она не любила Макса. Это не было плодом его воображения. Лилиан со свойственной ей откровенностью сказала ему, что Рита его не любит.

— А не могла бы ты передать Лилиан, что я заскочил…

Рита наклонилась вперед, утвердив на столе мясистые предплечья.

— Конечно, — сказала она.

Впрочем, это не входило в ее обязанности.

— Разве ты не должен быть на работе? — раздался женский голос.

Это была Лилиан, вошедшая с улицы. Ее длинные черные волосы выбились из-под заколки, и она что-то искала в висящей на плече сумке.

— Я просто хотел проверить, получила ли ты пленку.

— Она получила пленку, — ровным голосом сообщила Рита.

Макс оставил ее у Риты предыдущим вечером. Лилиан ушла еще днем.

— Как вышли фотографии?

— Хорошо. Хочешь посмотреть?

— Конечно. Давай их.

Лилиан стала подниматься по лестнице, а Макс бросил взгляд на Риту. Она бесстрастно смотрела на него поверх очков.

Макс последовал за Лилиан по узкой каменной лестнице до отдела новостей. На ней была короткая льняная юбка со складками на подоле, которая открывала все достоинства ее ног. Длинные и стройные, они доставляли эстетическое наслаждение, и щиколотки были такие тонкие, что, казалось, могут сломаться в любой момент.

Внезапный порыв побудил его протянуть руку и провести кончиками пальцев по ее левой икре.

Лилиан тихонько вскрикнула и повернулась, глядя на него сверху вниз.

— А что ты ждала, если взялась показывать мне путь?

— Тогда иди первым, — сказала она.

Макс протиснулся мимо нее.

— С прошлого воскресенья у тебя изменилось настроение.

— Я был пьян в прошлое воскресенье.

— О, вот почему тебя было трудно понять, когда ты сказал: «Не останавливайся».

Тогда, под апельсиновыми деревьями в саду возле дворца ее тети в Мдине, они впервые поцеловались.

— Надеюсь, тебе понравилось, потому что это было в последний раз.

Как заместитель редактора «Ил-Берги», Лилиан имела свой кабинет. Эта не столько комната, сколько коробочка каким-то образом приобрела вид на Гранд-Харбор со времени последнего визита Макса. Он за секунду осознал, в чем дело, подошел к окну и посмотрел вниз на остатки церкви. Купол и крыша рухнули в неф; остались стоять лишь колонны и арки, которые были большей частью апсиды. Несмотря на разрушения, алтарь был очищен от обломков, и священник одевался для службы.

— Придавило кого-нибудь? — спросил Макс.

— Никто не погиб.

— Приятно слышать.

Повернувшись, он успел увидеть, как она освобождает волосы от заколок и встряхивает ими. Они шелковым пологом упали ей на плечи.

— Так лучше? — спросила она.

— Ты можешь вообще сбрить их и все равно останешься красавицей.

Лилиан вскинула голову, глядя на Макса и размышляя, стоит ли принимать этот комплимент.

— Это правда.

Макс не преувеличивал. У нее были большие миндалевидные глаза, пикантный вздернутый нос и полные губы. Она была полукровка — наполовину мальтийка, наполовину англичанка, — хотя темперамент явно имела средиземноморский. Он все еще болезненно воспринимал некоторые брошенные ему слова, но часто от всей души смеялся вместе с ней. Макс подозревал, что, когда дело касалось чистого интеллекта, на острове с Лилиан мало кто мог сравниться. И ему часто приходилось с ней спорить, чтобы одержать верх.

— Времени у нас немного, — сказала она. — Я должна быть в Слиме в двенадцать часов, а автобусов не будет.

— В Слиме?

— Хочу поговорить с Виторином Заммитом.

— Вы собираетесь написать об этой истории? — с надеждой спросил он.

— Феликс сомневается.

Феликс был редактором газеты. Этот толстый и скучный маленький человечек мало внимания уделял своим обязанностям. Всем было известно, что Лилиан отлично справляется с делом.

— То, что сделал старик, незаконно, — продолжала Лилиан. — Мы не хотим, чтобы половина острова стреляла по самолетам.

— Вот уж не знаю. Артиллерии нужна любая помощь, которую она может получить.

Лилиан улыбнулась:

— Верно. Но они будут стрелять во все, что в воздухе, даже по нашим собственным самолетам.

— Сначала им придется их найти.

— Но в воздух поднимается много «спитфайров».

— Откуда ты это знаешь?

— Это правда? — спросила она.

— «Спитфайры» постоянно в воздухе. Когда их не было?

Лилиан прищурилась, понимая, что он уходит от ответа, но не стала допытываться. Макс сел на край стола и закурил.

— Ты собираешься раскрутить эту историю?

— Я не знаю, Макс.

— Давай-ка посмотрим снимки.

Она вытащила папку из-под кипы бумаг и кинула на стол несколько черно-белых фотографий. На паре из них Виторин Заммит потрясал кулаками перед сбитым итальянским пилотом, чей парашют кучей лежал у ног, и оба они были окружены компанией местных жителей; ухмыляющиеся мальтийцы стеной стояли за ними.

Молодой итальянец был красив и знал это; он запустил пальцы в густые волосы, чтобы привести в порядок челку, пока Макс готовился сделать первый снимок. Пиджак старого Заммита был припорошен пылью, осевшей после его головокружительного подъема на холм. Зажатый на сиденье мотоцикла между Максом и Пембертоном, он всю дорогу жаловался, что его похитили, и прекратил стенания, лишь заметив черный дым, тянущийся от обломков «макки». Они лежали у основания пологого откоса к югу от Чаргура, а пилот спустился на соседнее поле, усеянное камнями, где его тут же окружила толпа небритых и босых крестьян, размахивавших серпами и мотыгами. Можно было понять его радость при появлении двух офицеров на мотоцикле, хотя он должен был знать, что мальтийцы не привыкли линчевать пленных. И когда ему наконец жестами сообщили, что его сбил этот старик в пиджаке, он засунул свою гордость в карман и от всей души рассмеялся вместе со всеми.

— Вот этот снимок лучший, — сказала Лилиан.

Она была права. Рука Заммита лежала на плече итальянца покровительственно, едва ли не дружески, а выражение лица молодого человека было полно веселого смущения. Именно на такой образ мальтийцы и отвечали тихим триумфом, сдобренным юмором.

— Да, — согласился Макс.

По лицу Лилиан он видел, что она все еще сомневается. В прошлом она не раз вступала в схватки с властями и обрела репутацию едва ли не возмутительницы спокойствия. Когда осада только начиналась, Лилиан боролась за право островитян копать собственные убежища на общественной территории и безуспешно отстаивала интересы мальтийцев, которые сочувствовали итальянцам, за что их заперли, как обычных преступников, и недавно морем отправили в Уганду.

Публикация истории может побудить островитян к противозаконному поведению и повлечь за собой печальные последствия для самой Лилиан. Она думала о своей карьере.

— Конечно, он нарушил правила, но посмотри… — Макс протянул ей фотографию. — Именно в этом мы сейчас нуждаемся. В герое. В неоспоримом герое.

— Я это знаю. И ты знаешь.

— Тогда я сообщу это в еженедельном бюллетене, а ты извинишься. В худшем случае меня отшлепают по рукам. Поверь мне, даже генерал-губернатор увидит логику в этой публикации в такое время.

Лилиан прищурилась:

— Почему ты хочешь это сделать?

Недоверие, даже противостояние было частью их профессиональных отношений, и они даже не пытались делать вид, что этого не было. Информационный отдел и единственная газета, выходящая на мальтийском языке, могли стать хорошими партнерами, но Лилиан была верна только землякам, чьи интересы не всегда совпадали с интересами британской политики, которых Макс был обязан придерживаться. Это осложняло сотрудничество, приводило к затруднениям в обмене услугами. Лилиан советовала Максу, какой тональности лучше всего придерживаться, обращаясь к мальтийской аудитории в публикациях и радиопередачах, а в ответ получала доступ к информации, которую не могла и надеяться получить у кого-то еще. И оба продолжали скептически относиться к мотивам друг друга.

Лилиан была права в своей настороженности. Макс не мог рассказать ей всю правду: он знал, что немецкое вторжение неизбежно и драться придется до последнего человека. Если у них и был шанс противостоять немецкому нашествию, то лишь в том случае, если островитяне окажутся на их стороне, захотят взять в руки оружие. И Витории Заммит в своем пыльном пиджаке мог сделать куда больше для необходимого духа сопротивления, чем любое количество благочестивых речей, с которыми постоянно выступал губернатор.

— Послушай, я просто расскажу историю, которая будет полезна всем.

Ему не удалось убедить Лилиан.

— Ты мне этого не говорил.

«Если бы ты только знала хоть половину», — подумал Макс, вспоминая мертвую девушку на носилках в морге. Она внезапно всплыла в памяти, и у него похолодело внутри.

Он затушил сигарету о подошву, старательно избегая взгляда Лилиан.

— Есть много того, о чем я тебе не рассказываю — не могу рассказывать, — и ты знаешь это.

Он продолжал растирать уже потухшую сигарету.

— Макс, посмотри на меня.

«Не могу, — подумал он. — Потому что если я так поступлю, то увижу ее в тебе и тебя в ней и не смогу сделать вид, что этого не существует».

Лилиан ждала, пока он поднимет на нее взгляд.

— Ты не прав, — наконец мягко сказала она. — Ты можешь все рассказать мне. Как другу.

«О господи…»

— Тебе нужно идти, — напомнил он.

Теперь Лилиан обиделась, и он постарался заслужить ее прощение.

— Если хочешь, могу подбросить тебя до Слимы на мотоцикле.

— О нас пойдут слухи.

— Мы же можем не обращать на них внимания.

— Тебе легко говорить. Ты уедешь, а меня все равно будут обсуждать.

Они расстались у подъезда, после того как Лилиан сообщила, что он снова приглашен на обед к ее тетушке.

— В самом деле?

— Ты ей нравишься.

— Вот уж не могу понять почему. Большую часть вечера я занимался с ней пустословием.

— Я знаю. Но она сама это сказала.

Лилиан заторопилась к бастиону Сан-Сальваторе в поисках шлюпки, на которой смогла бы переправиться через гавань Марсамксетт, и он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, спускаясь по склону улицы.

Неотвязные мысли о бумагах, копившихся на письменном столе, сопровождали его всю дорогу до порта. Именно здесь он поймал себя на том, что разворачивает мотоцикл и возвращается на заваленные мусором улицы Флорианы.

Он почти мгновенно отыскал нужное место — трещину между двумя скальными глыбами, расколотыми ударом бомбы. То, что было ему нужно, обнаружилось в паре дюймов слева, между обломками, хотя найти эту вещь, казалось, не было почти никакой надежды.

Он сдул пыль с наплечного шеврона и уставился на него. Трудно было поверить, что в этом клочке материи заключена такая разрушительная сила.

~~~

Высоко над головой тонкий луч света слепо шарил по ночному небу в поисках одинокого бомбардировщика. Может, он сбросит одно или два своих яйца прежде, чем возвратится на Сицилию, а может, вернется в другой день с более мощным зарядом. В любом случае самолет может служить угрожающей дубинкой, из-за которой защитники, покинув свои постели, должны будут выматываться, оставаясь на боевых постах.

Что бы там ни думать о немцах — а у него все еще оставалось двойственное отношение к ним, — они продолжали заниматься грязным делом войны с нескрываемой наглостью, которой было трудно не восхищаться.

Он перевел взгляд на клочок земли у своих ног и продолжил подниматься по склону.

Он всегда любил прогуливаться, но один, не в компании. Прогулки были временем размышления и созерцания. Привычка обмениваться глупыми шуточками никогда не привлекала его, даже когда он был мальчишкой.

Он отправлялся на такие прогулки еще в ранней молодости — это был повод удрать из дому. Часы, которые он проводил наедине с самим собой, а порой и целые дни, пролетали мгновенно — или в то время ему так казалось. Его не особенно интересовала сельская местность, хотя он, скорее всего, знал о заветных тропинках больше остальных. Он за неделю мог предсказать, когда на лугах появятся лютики, желтым ковром покроют все пространство до склонов холмов. И когда галки начнут гнездиться в каминных трубах, выдергивая клочки шерсти со спин дремлющих коров, или когда канадские гуси снимутся с озера в поисках южного тепла.

Он наблюдал и фиксировал эти изменения, но так, как ученый отмечает параметры химического эксперимента — бесстрастно, лишь одним взглядом. Если он собирал и приносил домой маленькие трофеи из своих экспедиций, то они служили оправданием его прогулок, чтобы родители ничего не заподозрили.

Он взял за правило возвращаться с находкой — с какой-то окаменелостью, с куском золотистой обманки, найденной в каменистой осыпи, или с костью неизвестного животного, обглоданной хищником и выбеленной солнцем, или же со сброшенной кожей гадюки. По мнению его родителей, эти находки говорили о здоровом интересе к природе. Для него же они были всего лишь бесполезным хламом. Пока он не выяснил, что они обладают способностью успокаивать отца, моментально отвлекая того от странной потребности угнетать жену и сына.

Возвращаясь с работы в городе, отец раскуривал трубку и просил показать последние находки в коллекции; они уходили в хижину в глубине сада, где располагался его кабинет диковинок. Там они сидели и беседовали, окутанные синими клубами табачного дыма, и отец рассказывал ему истории о своем детстве, о далекой ферме, на которой вырос. Он исповедовал любовь к природе, но это была какая-то странная любовь, потому что большую часть свободного времени он проводил с друзьями, охотясь на птиц и животных. И если ему никого не удавалось убить, он яростно обламывал ветки деревьев или выдирал траву. Истина была в том, что его отец относился к природе как к своей семье — как к непокорной силе, которую необходимо приручить твердой рукой.

После несчастного случая, — отец умер, и его похоронили на лоне той же самой природы, — он возобновил свои одинокие прогулки. Они были пробным камнем, на котором он проверял изменения, которые происходили с ним. Он прогуливался по тем же тропам, взбирался на самый верх тех же древних каштанов, кидал камни в озеро, чтобы понаблюдать за расходящимися кругами. Он делал то же, что и всегда, но ничего не чувствовал, ровным счетом ничего, даже слабых проблесков ностальгии.

Сначала это пугало его, и он приписывал пустоту в себе чувству вины, какой-то тайне, которой никогда не сможет ни с кем поделиться. Однако вскоре он осознал, что ошибается. Это не могла быть вина, потому что поступки не вызывали у него чувства вины. Он мог снова и снова проигрывать в памяти последние минуты жизни отца, ничего при этом не чувствуя — ни стыда, ни удовлетворения. В сущности, он с трудом узнавал себя в этом маленьком отрывке кинофильма. В той же мере это мог быть другой четырнадцатилетний мальчик, сидящий на пассажирском сиденье шикарной новой машины, летящей по сельским дорогам.

Его отец всегда покупал новые машины, быстрые машины. Они соответствовали его психологии «тяжело работать, бурно веселиться», и он гонял их, пока они не вырабатывали свой лимит. Когда он разочаровывался в них, что неизменно случалось, просто заменял одну на другую. Было субботнее утро раннего августа, когда они направились на автогонки в Бруклендсе. Это событие собрало большую толпу, можно сказать международную, и его отец любил бывать тут с друзьями. Их жены и дочери редко показывались. Сыновьям разрешалось бывать при условии, что их не будет ни видно, ни слышно. Сыновей это вполне устраивало; они располагались перед зданием клуба с зеленым куполом, где и проводили остаток дня, пряча сигареты в высокой траве и молча молясь, чтобы у одного из водителей отказал двигатель и он вылетел на обочину.

Так же должно было быть в этот день, если бы он не протянул руку и не открыл бардачок в новой машине отца. Он привык к отцовским вспышкам ярости, привык, что на него орали за малейшую ошибку. Но к пощечинам не привык. Он знал, что отец бил мать, видел синяки на ее теле, но к нему никогда так не относились. До сегодняшнего дня. Он старался не заплакать — понимал, что если заплачет, то признает свою вину, — но отец увидел слезы на его глазах, и этого было достаточно. Слова застряли у него в горле, а его вопль смешался с ревом ветра и скрежетом двигателя.

Тогда он это и сделал. Даже сейчас он не мог сказать, чего надеялся достичь. У него не было времени, чтобы обдумать последствия. Это была чисто инстинктивная реакция. Он схватился за рулевое колесо и крутанул его на себя. Последнее, что он помнил перед тем, как мир почернел, была его рука, бледная и безволосая, рядом с отцовской рукой на отполированной поверхности рулевого колеса.

Его отец умер мгновенно, когда машина врезалась в дерево. Какие-то странные законы физики уберегли его в момент удара. Все это он осознал несколько дней спустя, когда пришел в себя в больнице. Голова у него была туго забинтована, но все остальное было в порядке — по крайней мере, внутренние органы, о которых врач заботился больше всего. Они время от времени употребляли слова «кома» и «чудо». Его мать почти не говорила. Она просто делала то, что должна была делать. Она надела одеяния вдовы и ухаживала за своим раненым сыном. Но он знал, о чем она на самом деле думала: старалась привыкнуть к своей свободе. Он видел ее в новом свете: чистом, ясном и холодном. В зимнем свете. Это была не она. Он видел все в новом и непривычном свете.

Окружающие тоже заметили в нем перемены, потому что стали обращать внимание на его поведение. Мать сказала, что это печаль. Доктора же считали, что это последствия шока. Один доктор, молодой и полный желания польстить своему руководству, лепетал о каких-то клинических случаях травмы лобных долей. Были основания предполагать связь между ударом в лобную часть и уменьшением у субъекта способности испытывать эмоции. Такие слова, как «эмоции», ничего не говорили консультантам, и молодой доктор получил ценный урок: хорошей идея становится, только когда твой босс высказал ее первым.

За прошедшие годы накопилось достаточно научных данных, из которых родилась теория, но к тому времени он уже знал истину. Он не испытал ни шока, ни потрясения, просто потерял способность испытывать какие-то чувства. Словно смотрел на мир сквозь видоискатель камеры. Словно какой-то невидимый барьер стоял между ним и предметом его внимания.

Он уяснил это довольно быстро и быстро научился компенсировать, фабрикуя ответ, свойственный нормальному человеку. Должно быть, он неплохо преуспел в этом, потому что настал день, когда доктор сказал, что к нему вернулись мыслительные способности и он не нуждается больше в больничном режиме. Бинты уже были сняты, а шрам на лбу превратился в выразительную морщинку.

Порой он удивлялся, понимает ли мать что-либо в его действиях в те первые дни, когда он только делал первые шаги в новом мире. Он осознавал, что совершает ошибки, держа ее за руки и плача на ее плече в первую годовщину аварии, он понимал, что это плохо разыгрываемое представление, но со временем научился гораздо лучше лицедействовать.

Он готовился, репетировал, когда шел на прогулки, создавая широкий набор реакций: шок, удовольствие, ужас, веселье, любопытство, отвращение, удивление — все те эмоции, которыми он теперь не владел. Он учился запоминать шутки и анекдоты, которыми веселил окружающих. Усваивал, что звучит лучше всего и надолго запоминается. Понимать свою аудиторию было нелегким делом, особенно когда ты не чувствуешь никакой связи с ней. Все сводилось к внимательному наблюдению, на котором он и концентрировал свои усилия.

И снова помогали прогулки. Он начал видеть те вещи, мимо которых раньше скользил его взгляд, — не птиц, животных и растения, а людей и их поведение. Он замечал, что фермер-арендатор на другой стороне леса, толстый вдовец, всегда занимался стиркой в субботу по утрам, какая бы ни стояла погода, и если шел дождь, развешивал одежду в амбаре. Видел пожилую пару, которая почти каждый вечер выгуливала своих лохматых терьеров на холме, где неизменно останавливалась и целовалась, после чего начинала обсуждать купы можжевельника. А также загадочный черный седан, который каждый вторник между двумя и четырьмя часами останавливался на подъездной дорожке у крытого тростником дома на краю старого луга. В четыре или около того он наблюдал, как из дома спешит к машине молодой, преждевременно облысевший мужчина. А подбираясь между деревьями к дому, видел, как к отъезду машины женщина раздергивает портьеры спальни.

Он выяснил, что ее звали миссис Бекетт, а мистер Бекетт продавал инженерное оборудование по всей стране, большую часть времени проводя в дороге. Детей у них не было. Ему понадобилось около месяца, чтобы набраться смелости и постучаться в двери. Сделав это, он был доволен зрелищем, открывшимся его глазам. Вблизи миссис Бекетт оказалась гораздо привлекательнее — смуглая, маленькая, с живыми искрящимися глазами. Когда он спросил, можно ли попросить стакан воды, она пригласила его в дом.

Кухня была большая, светлая и безукоризненно чистая. Он застал ее во время приготовления джема, когда она выжимала фрукты в мешочке муслина, подвешенном между ножками перевернутого стула. Он все знал о приготовлении джема, но сделал вид, что ему это неизвестно, и час спустя все еще оставался здесь, помогая ей.

Она знала, кто он такой, или, точнее, слышала его историю от кого-то в окрестностях. Он ответил на ее сочувствие, но фразы подбирал с осторожностью, не желая переиграть роль трагической жертвы, которая, как он прикидывал, могла ей не понравиться. Он подобрал пару анекдотов, чтобы заставить ее посмеяться, что она и сделала, запрокидывая голову и захлебываясь горловым смехом. Когда он наконец засобирался уходить, она взяла его за руку и крепко пожала ее, сказав, что он смелый и интересный молодой человек. Она также пригласила его заходить, если он снова окажется рядом во время одной из своих прогулок.

Он выждал пару недель, прежде чем воспользоваться ее предложением, и все это время прикидывал различные варианты действий, рассматривая их мысленно с самых разных точек зрения. Знания были равны силе, но успешное использование этой силы требовало тщательной подготовки. Ему следовало беречь свою репутацию, и он хотел быть уверенным, что миссис Бекетт будет молчать.

Он выбрал четверг. День был знойный и душный, и над головой стояли высокие купы облаков, обещая грозу. Миссис Бекетт была в саду, выпалывала сорняки вдоль дорожек и, похоже, была рада увидеть его. Хороший повод сделать перерыв, пошутила она. Налила ему стакан лимонада из кувшина, который держала в кладовке, и предложила, чтобы они выпили его не на жаре, а в прохладе кухни. Они сидели лицом друг к другу за выскобленным сосновым столом, и на их коже медленно высыхал пот. Это была не та сцена, которую он себе воображал, но достаточно близкая, так что он приступил к делу. Он сказал ей, что уезжает на месяц вместе с матерью в Бад-Райхенхале, курортный городок в Баварских Альпах, погостить у немецких друзей его отца. Герр Кеттельман постоянно участвовал в гонках в Бруклендсе, а его старший сын Лутц хорошо вписывался в компанию, он был веселый, раскованный и любил скабрезные шутки. Он сделал вид, что побаивается путешествия за границу, высказав предположение, что приглашение — всего лишь жест сочувствия к женщине, которую Кеттельман едва знал. Она сказала ему, что не стоит быть таким циничным и принимать доброту за жалость. Он опустил глаза в стол, кивая ее неоспоримой мудрости и извиняясь за свои дурные мысли.

Так это и продолжалось, как он планировал: он, обеспокоенная юная душа в поисках наставника, и она, охотно принявшая на себя эту роль. Миссис Бекетт стала менее уверенной, когда он перевел разговор на нее, ее жизнь и ее мужа. Он изображал интерес, слушая ее сказки о любви, браке и о небесном счастье — вранье, которое заводило его, побуждало действовать.

Когда она поднялась, чтобы наполнить стаканы, он последовал за ней к шкафу и сказал, что никогда не встречал такую, как она. Миссис Бекетт вручила ему стакан и сказала, чтобы он не говорил глупости. Он взял ее руку и поднес к губам, но женщина отдернула ее прежде, чем он успел поцеловать. Он был высок для своего возраста, скорее мужчина, чем мальчик, и, похоже, теперь она это почувствовала. Оттеснив его от кладовки, сказала, что должна возвратиться к своим сорнякам до того, как пойдет дождь, и посоветовала ему поспешить домой, чтобы не промокнуть. Он не отвечал — просто смотрел на нее. Когда женщина твердо сказала, что ему следует уйти, он спросил ее о лысом мужчине.

От лица ее отхлынула краска, но она быстро справилась с собой, заявив, что понятия не имеет ни о каком лысом мужчине. Затем, вынужденная признать существование мужчины, сказала, что это ее брат. Когда же он спросил, считает ли она нормальным для женщины каждый четверг проводить два часа в затемненной спальне со своим братом, миссис Бекетт начала осознавать безнадежность ситуации. Она еще пыталась сорваться с крючка, сначала взывая к его совести, а затем истерически приказывая идти и делать свое грязное дело. Но оба понимали, к чему неминуемо приближаются. Миссис Бекетт спросила у него, что он хочет за молчание. «То, чего я раньше никогда не имел», — ответил он.

Он мог не знать, как себя вести, что делать, но не сомневался, что справится. Он знал: у него большой член, потому что видел других ребят в школьном душе после игр, они также видели его и уважительно отзывались о размерах его мужского достоинства.

Похоже, что это не доставило миссис Бекетт удовольствия. Но он не думал о ней, он думал о себе, глядя, как входит в нее и выходит, и удивляясь: неужели вот из-за этого столько беспокойства? Стараясь набраться опыта, он заставлял ее принимать всевозможные позы, что немного разнообразило развлечение. Пассивность партнерши не дала ему удовлетворения, но и не помешала его стараниям. Он сделал то, ради чего пришел, затем оделся и удалился. У дверей спальни он обернулся и заверил ее, что сохранит секрет. Хотел дать ей знать, что он человек слова. Она тихо плакала, уткнувшись в подушку, и даже не посмотрела на него.

Буря разразилась, когда он пересекал луг. Молнии полосовали небо, гром эхом отдавался в холмах, дождь лил потоком, промочив его до костей. И тем не менее он оставался до странности равнодушен к беснующейся природе. Он мрачно размышлял, что должен делать, куда двигаться.

В то время он еще этого не знал, но ответ лежал неподалеку, в Бад-Райхенхале.