Пантера, сын Пантеры

Эшу

Ребенок Иосии и нежной Син, невзирая на сплетни и передряги, окружающие его появление на свет и дальнейшее там пребывание, благополучно рос, процветал и уплотнял крону. Уточняя подробности, ел, вернее, пил он за троих: папу, с его интеллигентским аппетитом, пропащего братика, а заодно и сестричку. Син ела только за себя. Обладая узким, неразвитым полудетским тазом, она родила сына, этакое веретено без намотанной нити, почти что сама, как говорится, не заметив, но ее груди-пуговки изливали ради него целый поток молока. Оттого и питалась она соответственно: пять-шесть раз на дню, и всё хорошую, плотную пищу, так что никому, даже Анне с ее величавым телосложением, было за нею не угнаться. Знакомая акушерка всё, бывало, причитала, оглядывая юношескую фигурку: бедра узки — как родит? Груди нет — чем выкормит? Анна в ответ лишь отмахивалась: не жиром же детей кормят и не наружностью выраживают, а внутренностью. Сойдет не хуже, чем у прочих. Так и вышло в самом деле.

Имя дитяти, как было принято, отыскали в книгах, соразмерив с его вечной жаждой. Вначале Иосия соблазнился было летописной кличкой Упырь Лихой, поразившей его некоей допотопной экспрессией, но почти тотчас передумал. Его вечной любовью, страстью и привязанностью были латиноамериканские писатели середины двадцатого века, вот он и уговорил Син назвать ребенка Эдшу — в честь насмешливого вудуистского бога перекрестков, базаров, кабаков и иных прочих людных мест, ловкача, пройдохи и лукавца, который уловляет мирных жителей на порогах их домов. Также Эдшу (или, упрощенно, Эшу) соединяет небо, населенное другими богами, и грешную землю на манер порученца, однако по части проказ, беспорядка и издевательств над прочими богами за ним не угнаться ни Гермесу, который в античном мире выступал в той же функции, ни достославной обезьяне, вооруженной тремя корзинами буддийских премудростей, ни пауку Ананси. Иосия кстати узнал, что богу Эшу угодна любая еда, но пьет он только чистую водку-кашасу. И таким же питуном и прожорой, тихим озорником и мудрым пустозвоном, по всем видам, готовился стать его собственный отпрыск.

С самых первых месяцев было также видно, что мальчик-искорка тщится хотя бы собой восполнить ущерб, которую Закария так необдуманно причинил его деревянному братцу. Носик его рос по пословице — «Семерым Бог нес», отродясь не напоминая обыкновенную младенческую пипку, застрявшую между пухлых щечек, и день ото дня становился целеустремленнее. За это в будущем ему суждено было стать мишенью для нескромных намеков и получить ряд обидных прозвищ, самое цветистое из которых, «Румпельшнобель», имело перевранным источником сказки братьев Гримм. Другой ряд дразнилок будет вызван к жизни бурным ростом самого Эшу — он вечно тянулся вверх, забывая расширяться в стороны, как неподрезанная и некультивированная яблонька. Следует упомянуть в ряду прочих почти неизбежные в таких случаях и вполне заурядные «глиста», «белая спирохета» (он становился чем дальше, тем блондинистей) и «корабельная мачта», а также чуть более остроумное «Кум Оглобля из имения «Долгие Вязы». Всеми этими стандартными мальчишескими подколками Эшу нимало не тяготился — среди его сверстников было принято еще и не так обзываться. К тому же в неизбежно следующих после ритуального грязнословия кулачных драках тот, по кому труднее попасть боковым ударом и кто способен в ответ почти без труда и усилия враз поддать под дых своей длинномерной конечностью, быстро завоевывает всеобщее уважение. Труднее было со сверстницами, куда более агрессивными и неуловимыми в языковом плане и пользующимися — причем без малейшего зазрения совести — правом неприкосновенности в плане физическом. Однако, к счастью, сын лунной девушки вырастал таким нескладным, что временами казался даже красив и уж безусловно интересен юным дамам. Вот так то, что напророчил Иосия длинному носику древесного младенца, и в самом деле грозило сбыться для Эшу: девчонки так и вешались на него, начиная с ясель и кончая училищем. В ответ он щедро оделял их казенными пышками с огнедышащим повидлом внутри, с трудом добываемыми из буфета во время перерыва в групповых занятиях, а от слюнявых поцелуйчиков хитро уклонялся.

Вообще-то ни позже с ребятами, ни с самого начала с родителями у Эшу проблем почти не возникало благодаря его интуиции и предусмотрительности. Для тех, кто сам через это прошел и понимает суть дела: воспитание предков — дело хотя и неизбежное, однако такое деликатное и кропотливое, что мало кто из детей с ним справляется в должной мере, не впадая ни в излишнюю грубость, ни в чрезмерную робость. Следует учесть, что начинать его приходится еще до того, как выработана и установлена система первичных сигнальных знаков (гуление и сложение однотипных слогов), пока в распоряжении младенца один лишь крик. На него всегда отзываются — вынуждены отзываться, чтобы не оглохнуть или вконец не спятить. И все-таки невозможно счесть удовлетворительным результатом, когда тебе суют только что выдоенную тобой грудь вместо потребных ныне сухих пеленок и соску-пустышку, когда тебя всерьез обеспокоили кардинальные проблемы бытия и мироздания. Разумеется, в этих реалиях можно было бы отыскать скрытую символику, проникнувшись убеждением, что в окружающем тебя мире существует и некая иная разумная жизнь помимо твоей. Но пока твое существо в недоумении и даже в ужасе: если не сумеешь вовремя договориться с внешними силами — навсегда прилепят ярлык надоеды, капризника и беспочвенного демагога.

Ну а в недалеком будущем кто, кроме тебя самого, сумеет воспрепятствовать тем вечным и нерушимым истинам, которые родители вбивают тебе с колыбели, в одном флаконе с расхожими предрассудками? Берегись: вторые прилипчивы, как инфлуэнца, первые же достаточно умный ребенок без особых усилий и посторонней помощи может извлечь из самой атмосферы эпохи, и они будут куда лучше пригнаны к нему, чем по виду такие же, но заемные.

Эти рассуждения общего порядка, к счастью для Эшу, касались его личных проблем только самым краешком. Поразмыслив, наш грудничок осознал, что родня у него подобралась получше, чем у иного английского лорда: и оба то ли отца, то ли дядюшки, которых он поначалу не обособлял друг от друга, и величественная бабушка, и мать, которую он с трудом отделил от себя самого.

Откуда Эшу знал о лордах и лордстве, объяснять не будем: сказано ради красного словца, не более того. Но родичей он в самом деле чуял великолепно, причем в обход второй сигнальной системы.

Есть некий порог в жизни младенца, когда он, до сей поры превосходно плавающий в океан-море дологического мышления, интуиции и космического сверхсознания, заходит в тесную бухту Слова и Логики, Рассудка и Фактов. Если в тот несчастный день и миг он решит помыслить эту бухту истинным морем и миром, ему суждено забыть о прежнем просторе и былом знании и оттеснить его за порог рождения, отдать пренатальному периоду. Парадокс Мэри Поппинс, как впоследствии называл это явление мудрейший дон Пауло Боргес в честь той, что если не впервые заметила это явление, то, по крайней мере, больше других пыталась с этим бороться, выступая в роли простой детской няньки.

Но вернемся от общих рассуждений к конкретным проблемам детства нашего героя.

Как было сказано, за себя самого он не обижался, хотя и обидеть его было во всех отношениях и направлениях нелегко (кое-что, высказанное на свой счет, он принимал как должное, на остальное давал отпор бескомпромиссный и с ребячьей точки зрения добродушный). Не то было насчет других — родных и близких. Надо сказать, что за Син успела утвердиться неявная слава «сиррской потаскушки», тем более прилипчивая, что явно никак не выражалась и таилась в подполье. Да и причин никаких почти такая слава не имела: что ее семья имеет сиррский корень — это и матери Син никогда не вменялось в вину. Скорее всего, сон о пустынных рыцарях незаметно для Син проник в явь, опрокинулся в прошлое и прежде бывшее, как иногда бывает со снами людей ее породы.

В общем, как-то местные хулиганистые подростки вдвое старше, чем Эшу, и гораздо более простодушные и откровенные, чем их родители, окружили его и вздумали на самый разный манер величать его маму — большей частью даже не имея в виду ничего конкретного и лишь соблюдая освященный веками ритуал, но раза два-три впав в самую что ни на есть конкретику. Эшу разозлился, может быть, впервые в своей жизни (ругань он понял не по смыслу, а исходя скорее из пафоса), и наподдал им со всей своей ребячьей силы, да так, что они остались лежать, где упали. Свидетелей, по счастью, не было, однако Иосия, который просекал всё касающееся его отпрыска, куда четче Син, явился незамедлительно.

— Ты за что их так-то? — спросил он, стараясь быть спокойным.

— За маму, — хмуро ответил мальчик. — Они знали, что я малек, и думали разве что синяками отделаться.

— Зря думали. Теперь уж вообще ни о чем не подумают. Они, похоже, насовсем умерли. Ты ведь не этого хотел?

— Разве люди тоже умирают?

— Что значит — тоже?

— Как лошади, собаки, кошки и мышиный народ.

— А ты как думал!

— Я думал — нет. Я думал, у их родов есть одна малая жизнь, у людей из рода бабы Ани — одна большая, а у тебя и прочих людей Библа — обе сразу, и они перепутаны. Мне кажется, я им большого вреда не причинил, но, если хочешь, верну их малую жизнь на место, пока она не заблудилась в отрыве от большой.

— Верни, сделай милость, а то их папы — мамы гневаться на нас будут!

Эшу чуть нахмурился, поглядев на бездыханные тела, и вдруг они пошевельнулись.

— Вот. Ты доволен? Теперь они про меня забудут, но стороной будут обходить.

Иосия так и не смог понять, что же произошло на самом деле: взаправду ли было и само событие, и следующий ему разговор. Син, услышав их версию, сказала тогда сыну:

— Учись соразмерять свой ответ с причиной. А за меня не вступайся, слова — пустое. Часто люди сами не верят в то, что сказали.

С самого нежного возраста книги окружали мальчика со всех сторон. Его детство протекало по большей части в гараже, по меньшей — в конюшне; в рюшечно-оборочный рай кирпичного дома мальчик возвращался только ради того, чтобы без помех выспаться. Гаражную надстройку также не спешил наводнить своей личностью: вначале просто захаживал, пытаясь понять покойного родича. Общался с книжным миром хотя и охотно, да на свой личный манер. Получив в наследство от Закарии умение понимать древесные нужды и дар устно сочинять стихи и класть их на мелодию, часто незатейливую, но запоминающуюся с первого раза и навсегда, юный Эшу иногда пытался сотворить из обрезков сосны или каштана некий иероглиф, звучащий в уме и душе той же песней. Кое-кто из-за его упорного стихоплетства и — одновременно — нежелания изводить на вирши бумагу считал, что и теткино безумие проросло в нем, но бабка Ани была другого мнения.

— Сиррская кровь сказывается, — вздыхала она с гордостью и неким недоумением. — С виду ни мужик, ни баба, бледный, что росток бульбы из погреба, а ведь прорезается нечто наше, истинное!

В этих словах сквозило и восхищение, и разочарование: ведь гены, должны были бы, перескочив через поколение, сложиться в копию бабки — отпрыска, дерзкого на язык и мощного телом, а он вылился весь в изящную и хрупкую матушку, только что в глазу хитрецы побольше.

В отроческие годы Эшу получил прозвище «Игрока в долгий ящик» и, в качестве смягченной вариации, звание «Рыцарь Неспешного Образа» — вовсе не из-за тайного желания близлежащих коллег и сотоварищей исподтишка угробить его словом, но благодаря фатальному неумению быстро справляться с каким бы то ни было делом. Книгами он зачитывался, играми заигрывался, в экран гипнотически вперялся, к любому ручному мастерству прилипал намертво, будто клеем «Момент» его намазали. А ведь известно, что все истинные книжники, букинисты, переплетчики и прочие ремесленники своей исходной продукции потреблять не должны! Впрочем, примиряло с ним то, что, наконец, отлепившись, Эшу разделывался с любым поручением прямо-таки молниеносно (добавим, как все убежденные лодыри на свете).

Став юнцом, Эшу, как примерный сын, пошел по стопам своих родителей в библиотечный колледж — это, кстати, давало возможность не платить за обучение лет с двенадцати, когда начиналась профориентация, а потом сулило неопределенной величины отсрочку от армии. Да и трудно было бы такому человеку, как Эшу, разминуться с миром бумаги и литер, родным с младенческих ногтей.

Хотя чтец он был отроду запойный, пьяницей считался умеренным и в студенческих компаниях сим не побеждал. О таких закоренелых трезвенниках было кстати сложено присловье: «Знает толк не в выпивке, но в опьянении, не в вине, но в его аромате». Ибо как владел книгой без начетничества, так и пьян бывал Эшу без окаменелого свинства, и восхищался женщинами во всю силу души, но без похоти. Дамы уважали в нем кавалера всех женщин, которые существовали на свете, в том числе и особенно — ушедших, как прошлогодние снега, и самым целомудренным бабником на свете, а мужчины с долей презрения считали евнухом либо прохладным буддистом. Последнее происходило еще и из того, что он не был бородат; да и в более зрелом возрасте этот исконно мужской атрибут не доставлял ему обычного мужского беспокойства.

Вот зато к еде он, в полном соответствии со своим именем, был куда более привязан и временами склонен, как мастино наполетано, к меланхолии и бабусиным жареным пирожкам, которыми оделял собравшихся вокруг него так же щедро, как, бывало, пышками. Насчет упомянутых кулинарных изделий народ, правда, сплетничал, что они с палой кониной, но последнее было совершеннейшей чепухой. Еще был Эшу склонен посмеяться в компании ближайших сокурсников, но даже их сбивало с толку то, что шутил он с совершенно замогильным выражением лица, а когда все-таки улыбался, верхняя губа чуть нависала в двух местах над нижней, как бы прикрывая чехлом непомерно крупные клыки.

Был ли он скрытен от природы или такую зарубку оставила на нем двойная смерть дяди и тетки, о которой ему, правда, почти не рассказывали, но которую он мог легко почуять, — непонятно. Син подозревала именно в этом корень его необыкновенной внешней покладистости и внутреннего упрямства. В самом деле, та голубиная кротость, с которой он приучился сносить любые, даже деперсонализированные издевки и подкалывания («Соразмеряй силы», постоянно слышал он внутри себя материнский голос), казалась обманчива. Заставляя предположить в Эшу этакий наив и недалекость, она не скрывала и того, что в глубине души он был искушен, как змей. Шуточки о его сексуальной «голубизне» (смотри также досужие рассуждения на темы «Голубая Книга» и «Голуби и ястребы») временами появлялись, но отпадали, как листва осенью. Догадывались, что Эшу попросту был патологически высоконравственной особью, ибо мораль исходила из юнца непроизвольно, неуемно и естественно, как чих при простуде или стремление почесать где чешется, и была почти так же заразительна. Его непреодолимо позывало к деланию добра, и ближнее окружение постепенно становилось почти таким же.

Было в Эшу и кое-что помимо высоколобости и высоконравственности.

Иосия всегда мечтал сотворить из сына библеца экстра-класса. И в самом деле: страсть к чтению, поулегшись или, скорее, залегши на дно, сменилась умной любовью к машинам, под которыми в Библе понимали сверхнавороченные компьютеры и только их, ибо одни лишь они, с их бесконечностью виртуальных миров, открывающихся сидящему за ними, заслуживали такого имени. Боги из машины не то же ли, что боги-машины? Губка для написанного и запечатленного — про него сослуживцы Иосии поговаривали, что он способен скачать в себя зараз всю Библиотеку, — Эшу и в самом деле подсознательно того хотел. Рожденный в мире культа Бумаги и в мир самодовлеющего Текста, еще ребенком Эшу был не чистой доской, как думал Декарт, и не открытой книгой, как полагал некто Каверин, а Книгой Голубиной, что исписана от веку тайными письменами и до поры не дает себя прочесть, как о том повествовал некий поэт-мистик, особенно любимый покойным Закарией.

Да, в самом деле: хотя и Анна, и Син, и — от них — Иосия знали, что Эшу по своей сиррской природе умеет жить в своих снах и даже управлять ими, он однажды напугал всех троих. Просто, будучи уже на пороге двенадцати, но пока еще школяром, а не студентом, исчез как-то поздним вечером из комнатушки, которая была его спальней, и вернулся домой (да не в комнатку, откуда началось его духовное путешествие, а на галерку отцова гаража) ровно через трое суток. По его словам, он увидел огромную книгу вышиной до неба, Голубиную (вот откуда наше сравнение) или Голубую; так назвала она себя сама на неслышимом языке. Переплет ее был из звенящей бронзы и как бы охватывал небесную лазурь, будучи сам ею оправлен. Он открылся и впустил в себя мальчика. О дальнейшем Эшу говорил смутно либо совсем отказывался. Вот и разберись — то ли лунатик, то ли вдохновенный врун, то ли Сирр был не только в его сердце, но и в плоти. Так что приходилось его домашним ничего не замечать, никому не выдавать и принимать все чудеса, что роились вокруг мальчика, позже — отрока, в качестве неизбежных издержек взросления.

Вот еще одно — снова про Книгу, эту или другую…

Уже пятилетним Иосия брал Эшу с собой в Дом по специальному допуску, дабы приобщить и дать проникнуться. Словом, воспитать в духе. Так и братец его Закария некогда подымал по ступеням крошку Син, хотя входили они через главную арку, а не сквозь противоположную, более похожую на пролом в крепостной стене. Мальчик, задирая голову, прочел по слогам — шрифт был мудреный даже для умеющего читать, весь хитросплетенный, как дорогое кружево:

— «Рукописи не горят». Рукописи — это книги?

— Почти что. Их первоисточник. Человек извлекает рукопись из себя, из своего тела, как паук паутину, оттого в древние времена паук был у нас покровителем не столько ткачества, сколько книжного делания. Каждая рукопись рождается в одном экземпляре, как сердце, мозг или печень, а если ее копирует или переписывает начисто близкий автору человек, то в двух, будто легкие, руки и ноги. А потом ее тиражируют, и книг становится куда как много: волосы на голове. И все, кто хочет, могут ее прочесть.

— А что главнее — рукопись или книга?

— Хм. Без рукописи нет книги, а без книги рукопись нема и безвестна. Ты об этом думаешь?

— Баба Ани говорит, что рукопись — разговор по вертикали, а книга — по горизонтали.

— Это для тебя больно мудрено. Скажем так: настоящая рукопись, которая делается по вдохновению, — она живая, непричесанная, потому что торопится схватить и удержать явленную истину. Есть притча о поэте, который увидел во сне поэму о погибшем райском дворце, всю целиком, а когда проснулся и успел записать малую ее часть, ему помешал неумный посетитель. Но то, что он успел закрепить на бумаге, было несравнимо ни с чем, более того: могло заново породить весь дворец. Ну а книга — малый бриллиант, который сотворили из огромного алмаза, распилив его на части и обточив.

Сказав так, Иосия порадовался было, что они двое зашли в Дом с тыла, но дотошное дитя уже кое-что вспомнило. Эшу сказал:

— Есть еще четыре входа, главнее, чем этот, и над маминым написано: «Книга — источник знаний». А над тем, что рядом: «Всем лучшим в себе я обязан книге». Какая это книга?

Его папаша не стал поправлять цитату от беды подальше («источник всякой премудрости», было высечено в камне, мудрость же — источник всяческой печали). Только ответил:

— Любая, только бы она хорошо передавала свою рукопись.

Он думал таким образом замкнуть круг беседы и выйти из него невредимым, но Эшу снова спросил:

— А много таких книг? Я слышал, что до изобретения станка рукописи без конца переписывали, это называлось «рукописные книги», и они изменялись от переписчика к переписчику, делаясь хоть немного, да разными. А типографская книга во всем тираже одинаковая, ее меняют только ради нее самой, чтобы опечаток не было. Что лучше?

Иосия на сей раз хотел было отмахнуться — недосуг, мол, дело без меня стоит, зайдем-ка внутрь поскорее, но учительская жилка в нем опять восторжествовала, тем более внутри, как известно, с такой свободой не поговоришь, и его стало нести уже напропалую:

— Видишь ли, книги бывают не только рукописные и типографские, а самые разные, иногда вовсе невероятные. Из пластинок слоновой кости и пальмовых листьев, похожие на веер; склеенные из камыша, разрезанного на тонкие полоски и свернутого в свиток. На коре, на тряпье и на коже. Высеченные в камне и нацарапанные на влажной глине. Книги в виде горшка с кратким охранным орнаментом внутри и книги — скалы, что трубят о кровавых охотах и победах. Стелы с каноном Будды и храмы древних майя, сплошь одетые точнейшим в мире календарем. Как будто человек, изобретя письмо, старался одеть им и заковать в него всю свою вселенную! Но вот изобрели деревянный и свинцовый штамп, и под него уже годилось не все; только бумага самого лучшего сорта. Только человек и тут не унялся. Стал издавать стихи ин октаво, судебные кодексы ин фолио, подносные издания для начальства — величиной с хорошее блюдо. Украшал текст заставками и миниатюрами, окаймлял цепью орнаментов. Изобретал шрифты. Словом, пошел вглубь, когда его не пустили вширь. Мы-то сего богатства, с нашими сканерами, и не ощущаем. Все равно, что сахар через стекло лизать, как сказал один шляхтич своей даме, когда она пригласила его на ужин в кругу своих родичей…

Тут он спохватился, что малый не поймет намека и что вообще слишком уж вольный затеялся разговор. Но Эшу как раз воткнулся в возникшую паузу:

— Так в Доме есть все, что когда-то написали на земле?

— Многое — да. Но нельзя же весь зримый мир сюда затащить, хоть кое-кто на славу постарался! — вырвалось у бедного Иосии.

— А я хотел… Папа, а есть такая книга, которая вмещает все книги на свете?

— Ну ты и спрашиваешь. Один древнеримский король хотел, чтобы у его народа была одна голова… Нету такой книги. Но вот что говорят — существует у нас в Доме на самом секретном положении Золотая Книга. Переплетные корки у нее и в самом деле золотые, а не позолоченные, бумага шелковая, старинной арабской работы, и вложена она для пущей и вящей сохранности в огромную глыбу лучшего горного хрусталя, или кварца, который еще называют оптическим, оттого что внутри него все двоится. А может быть, там простое стекло, только непробиваемое для пуль. Подвешена та книга за углы на четырех золотых же цепях, цепи соединены пятой цепью, куда длиннее, и уходит та цепь в самую вышину, под купол, где теряется в потоке света. И вот от того неведомого света, от обманного хрусталя, от всей этой игры и мерцания никому не дано увидеть, какова та Книга снаружи, не говоря уж о том, что в ней внутри. И идет неведомо и ненарушимо из Книги благодать истинного знания, обновляя все сущее.

Иосия говорил что в голову взбредет, абы красноречивей было и непонятнее и чтобы дитя с того убаюкалось. Но упрямца никакой угомон не брал.

— Ты сам ее видел? Эту книгу, — спросил Эшу потрясенно.

— Нет, в чужой сон забрался, — проворчал Иосия, жалея о своей откровенности и о том, что, борясь с нею, наплел неведомо что.

— Она, наверное, на небе, — продолжал мальчик, — а здесь только кажет себя. То есть показывается. А цепь обе их соединяет, книгу и ее близняшку. Только не как перемычка — песочные часы, а по-другому. Небо ведь — испод земли, а земля — крыша неба, хотя чаще говорят и наоборот. Тьма — другая сторона света, а свет — лучшая оправа тьмы. Вот обе чаши песочных часов и перепутались.

— Откуда ты такое взял, пуговица?

— Да из того своего сна, куда и ты по нечаянности попал, — усмехнулся Эшу.

Ох, непрост был мальчик и непростым вырастал. Даже телом стал он в зрелости силен и гибок, вопреки воздыханиям бабки Анны. Видать, не одна материна баня была ему причиной, сплетничали дамы, что постарше и несокрушимей; и даже не то, что Син, грешница, страсть как любила обкуриваться в баньке ароматным дымом с верху до самого низу, да обкуриваться, уж наверное, не для старой бздюхи, своего муженька, а для молодого; а в самом этом молодце. Солнце пустыни, скажите! Пантера сиррских предгорий!

И звали Эшу за глаза, а потом и прямо в них, — сыном Пантеры, полулегендарного сиррского вождя и — как и все жители Сирра — поэта, что было по форме даже лестно. Уже в юности он прочел, что в одной из самых страшных битв Фридриха Второго погиб предок великого поэта и драматурга фон Кляйста, сам недурной поэт. Это навело Эшу на неожиданные сопоставления. У Кляйста — потомка последняя и лучшая пьеса была о курфюрсте и принце, своеобразных двойниках, телесном и духовном: полководце и поэте. Фридрих Великий и его духовное отражение, принц Гомбургский, слыли поэтами боя. Так и сам Эшу, если не физический (уж слишком вольное допущение!), то духовный родич Шамса, мог назвать себя поэтом книжного ремесла.

Лишь холодный ум его был отдан «железу», страстное же сердце — потаенным книгам, их многообразию и завершенности каждой из них, вмещающей в себя весь мир со всеми деревьями, горами, морями, звездами городами — и всеми прочими книгами. Он разыскивал их в пыльных лабиринтах запретной части библиотеки, отыскивая шифры в машине и путешествуя по виртуальным коридорам. Он коллекционировал малейшие упоминания о них и знал эти описания лучше, чем сами книги. Он читал о буквицах, плавно разворачивающихся в миниатюры, о всепроникающих, оплетающих текст орнаментах кельтского звериного стиля, давшего диковинный русский побег; о горделивом византийском минускуле и стройном каролингском письме; о виноградных усиках арабской вязи, лукаво прокравшейся на обвод ризы православного первосвященника любовным стихом. О вековечном стремлении делателей книг сотворить из каждой целостное триединство текста, переплета и иллюстраций. Эшу, наконец, понял, почему сложное ремесло украшения книги картинками называлось иллюминацией: украсить книгу цветами и образами значило для средневекового мастера внести в нее животворный свет. Он пил этот свет, как вино, и лучшее вино, которое он пил, было родом из книги.

Но нигде и никогда не встречал он предания о книге, заточенной в каменную радугу, как меч короля Артура или лучшего из его рыцарей, Галахада.

Так шло учение и проходило студенчество. И вот, наконец, одряхлевший Иосия в последний раз довел Эшу до порога Дома и передал, как эстафетную палочку, господину Пауло Боргесу, бывшему университетскому «дону» и нынешнему директору.