Пантера, сын Пантеры

Элизабет

Каким образом приобрела сводную сестру та, о родителях которой не было слышно с момента ее пришествия в страну Библ из неведомых просторов? Что служило индикатором степени их родства? Разумеется, еще более странным было бы, если бы в таких условиях сестры оказались единоутробными, а так что, так-то ничего… Предположим, анонимный отец чужачки Анны удочерил библскую девочку. Или женился на женщине, у которой уже был ребенок. Неясно, впрочем, был ли отец вообще, а также кто из двух сестер старше и сестры ли они или попросту судьбой друг к другу прибило.

Элизабет подвинулась с ума по причине для Библа неординарной: не умела сделать в себе ребенка. Следует заметить, что рядовые женщины страны способны сотворить это исходя лишь из своих собственных ресурсов: разделить в себе яйцо, прилагая к себе простейшее усилие из тех, какие служат всем прочим обитательницам круга земного для того, чтобы яйцо скинуть. Они сидят с растопыренными ногами над ароматным дымом костерка или паром из большой кастрюли, наполненной едким и терпким варевом, полощутся в теплых минеральных озерцах, одно из которых, упаренное до состояния густой соленой жижи, находится милях в двух от Дома, или, чаще всего, попросту долго и со смаком парятся в бане. От всего этого клетка, побужденная теплом к первичному делению, пройдя начальную фазу, как бы подвисает и в дальнейшем пребывает на плаву в блаженной тьме материнских вод, до поры до времени не пытаясь пристать к берегу. Лишь девиц, обладающих таковым свойством или, вернее, умением — ибо в нем немало и нарочитой сноровки — мужчины Библа стремятся взять в жены. С тем, что первый ребенок получается вроде бы не их, во всяком случае, не от капли, а от тех весьма специфичных ритмических потрясений, которые заставляют уже сформованный зародыш наконец покончить с неопределенностью свободного плавания и закрепиться в надежном детском месте, — с тем они давно примирились. Такой младенец деликатно именуется «банником» или, вернее, «банницей», потому что, все они, натурально, девочки, как и их единственная биологическая родительница. Ну, а дальше, как всегда, счет идет половина на половину: то мальчик, то девочка. Вообще-то многодетность в Библе не особенно популярна, хоть и является вопросом престижа. Сравните: один орден на груди хорошо смотрится, а вот вся грудь в шпалах — явный перебор.

Так вот, у нашей Лизе, как она ни разогревалась, внутри был холодный камень. Как об этом дознались прочие девчонки, непонятно: может быть, по выражению ее рожицы, прямо-таки лучащейся душевной чистотой даже по субботним дням. Разумеется, просветили ее быстро, и в дальнейшем ее попытки стать как все, раз от разу всё более тщетные, способствовали окончательному разрыву бедняги с присущим ей сознанием собственной личности. Она то порывалась бежать прочь из дому на людную улицу, и Анне приходилось втаскивать ее, полураздетую, назад, шепча сквозь зубы самые ядреные из библских черных славословий в адрес юных просветительниц и их мамаш; то, напротив, забивалась в самый темный угол дома и проводила там не одни сутки в горестных размышлениях; то вдруг поднималась как ни в чем не бывало и уходила прогуляться в дубовую рощу, тогда еще целехонькую, где и бродила без дела и цели, сколько ей вздумается. Может быть, Закария там ее впервые и приметил, уважительно беседуя со стволами; как говорится, шизик попал на шизика. А, может быть, просто они дружили, так сказать, семьями. Кстати, Анна кормила сестру и одевала, но никак не мешала беситься по своему вкусу: одно слово, чужеземка!

Сделавшись мужем Элизабет, Закария ничем не мог помочь ей в самой сути дела: семя его не имело той силы, чтобы ее хватило на обоих. Но всё же само сознание того, что некто большой и добрый поднял ее из ничтожества и подверг почетному обряду, было для Лизе целительно и хоть как-то укрепило в плоском мире Библа.

Еще однажды безумие Лиз всколыхнулось от сознания, что сестра, брак которой хотя бы по виду был похож на ее собственный (будучи от природы запечатанным ларцом, ключ от которого не давался в руки мужчинам, Анна долго не беременела) вымолила-таки себе девочку, светлую, как луна четырнадцатого дня. По причине пола дитяти участие Юхимы в почетном деле зачатия было несколько проблематичным; однако неужели дитя Анны было единственной девочкой в Библе, на чистом листе которой отец напрасно пытался рисовать свои Y-образные каракули?

Конечно, Лиз, как и все окружающие, полюбила племянницу и после одного-единственного припадка ревности — в котором выплеснулась, однако, не столько злость, которой у этой дурищи за всю жизнь так и не завелось ни крошки, сколько любовь, вывернутая наизнанку, — стала для резво растущей красавицы верной нянькой, товаркой по детским играм и девичьим занятиям. Они с сестрой вообще старели неохотно: Анна — по причине физической ладности и крепости, Элизабет — оттого, наверное, что внутри нее было заключено вечное нерожденное дитя.

В год, когда девочке, названной Син, исполнилось пятнадцать лет и ее сговорили замуж, Лиз в очередной раз возмутила общественное спокойствие: на склоне их лет Закария подарил ей ребенка. В буквальном смысле слова подарил: выточил или вырезал из какого-то чудного, как сама его супружница, дерева, уложил в шкатулочку и положил под елку, как новоиспеченный Санта-Клаус.

Потом страсти в который по счету раз улеглись, мальчик, несмотря на своей малый рост и экзотическое происхождение, быстро оправился, пошел в рост и вошел в тело, так что вскоре о нем перестали думать иначе, как о трехмесячном сосунке-приемыше. Нрава он был на редкость спокойного и миролюбивого, не то что иные крикуны, которые из горла у матери вырвут то, что им надо, а что иногда в нем его деревянистая порода просвечивала, так то, может быть, пигментация такая или мышцы с хорошего прикорма нарастил.

Такое житие продолжалось недолго: до тех пор, пока общественное мнение не сфокусировалось не диковатой семейке в очередной и последний раз.

Когда Закария предпринял свою донкихотскую попытку защитить любимые дубы, произошла драма, почти для всех непонятная. То ли были у него сотоварищи, то ли нет; то ли гамадриадой пытался он стать, которая живет в дупле и умирает вместе с любимым деревом, то ли гамадриадом, змеем, который, прянув с ветки, бьет противника прямым ударом в лоб. Дерево он желал заслонить собой или воспоминание о первом любовном свидании; погубили его камнем, острым железом или огнем; намеренно или ненароком, перепутав его, прямо и крепко стоящего, с деревом?

Лиз тоже ничего не понимала, да и не пыталась вовсе. Она знала, что передышка кончилась; ее подернутое дымкой сознание не могло скрыть от нее ужасающей правды. Муж погиб в уплату за чудо ее материнства, за прекрасного ребенка, подобного которому еще не рождалось на свет. Мир людей ополчился на них и разинул зев, чтобы поглотить, ибо, как она убедилась, человеку не свойственно останавливаться в своих начинаниях.

Сразу после торопливых и каких-то скомканных похорон она стала собираться. Переодела мальчика во всё самое легкое и прочное, набрала полный заплечный мешок еды из той, что пригодна обоим, и бутыль с водой. В этих действиях сама она, впрочем, видела скорее ритуал, чем настоятельную необходимость. В самом Библе воды и впрямь не хватало, однако там, куда она шла и где часто, по причине своей священной болезни, обитала подолгу и помногу, ей были ведомы все колодцы и все укрытия. А дальше следовало положиться на волю неба.

Слегка подумав — что было не в ее обычае, самое главное она решала с налету — Лиз дотронулась до шкатулки, которая служила младенцу первой колыбелькой. Помнила ее пустой, но когда чуть подвинула с места, услышала легкое звяканье будто бы монетки или бубенца. Открыла: там оказался крошечный, похожий на яичко, золотой слиток. Стенки были обиты мягким, неужели сама эта бусина пела золотым голоском? Почти стертое изображение на ней читалось с трудом: женщина, опирающаяся на копье, или длиннокосый мужчина-воин.

— Юнона Монета. Такой был храм в старину, — пробормотала женщина с бессмысленной улыбкой. — Монетка мальчика Галиена из книжки про выстрел с монитора. Ты, мой безымянный мальчик, — остаток от большого ребенка Син, а может быть, это он остаток от тебя, ведь ты по замыслу первый. А в ларчике — остаток от тебя самого. Ничто в мире не истребляется до конца: ни народ, ни человек, ни его семя.

Она вынула непонятный предмет из ларчика и спрятала на себе.

Путь Элизабет шел через чахлую рощицу, второпях посаженную вместо погибшей, а далее через поле, которое молва поименовала «Полем язычников» или «Полем чудес». Когда-то каждую ночь с апреля на май затевались тут богомерзкие игры в честь Самайна или святой Вальпургии, танцы вокруг празднично изукрашенного дерева, а потом, когда оно засохло, — вокруг шеста с колесом или огромным венком вверху, с которого спускались, шелестя, пестрые ленты. За каждую держались попеременно зеленый стрелок и девушка, а посреди этой карусели, ближе к шесту, танцевала Дева Марион. Говорили, что ее выбирают изо всех других девушек, но в то же время и она сама воплощается в своей избраннице, делая ее несравненной. Теперь юные ведьмы давно постарели и разбрелись кто куда, предводительница собраний была с позором изгнана, а шест обезглавлен.

— Только там, внизу, остались прежние корни, — говорила Лиз. — Их не выкорчевать. Ляг, мое сердце, у корней дерева. Успокойся, моя месть, в хвосте древесного дракона. Родись, мой меч, из камня.

Эту несуразицу она говорила, копая ножом ямку у самого шеста. Она твердо знала, что именно сюда держала свой путь и что она может поручить этому полю и этому дереву то, что осталось от жизни мужа и ее собственной жизни.

Больше ее никто в Библе не видел, потому что она вошла в свою пустыню и свои пустынные мороки. Никто не знал в точности, какие ужасы и какие красоты явились перед ее глазами, ибо все прочие боялись углубляться в пустыню так далеко, да и не умели украшать, как умела она, грубое сукно реальности золотым позументом бреда. Те любящие, кто впоследствии пытался воссоздать картину ее странствий для ушей оставшегося в Библе ребенка, — Анна, Син, Пауло — нагромождали подробности. Там были поющие песчаные горы и череда из семи солнц днем, алая луна в полнеба и сияющие драконьи звезды ночью, изумительные по красоте и сочности красок миражи, которые язык не поворачивался и сердце не склонялось назвать обычными оазисами, источниками и городами. Многое было там, о чем они все знали из опыта, но это не было полной правдой: миры Элизабет оказались более тесными и незрелыми. От колодца к колодцу тащилась она с мальчиком за спиной или на руках, нюхом чуя воду. Но колодцы попадались редко, ночи становились все холоднее, дни — жарче, а сил у нее было чуть. И когда от очередного по счету сказочного миража — белая крепость, прямоугольные башни с четырьмя клыками поверху, на каждом из углов, зеленое и нежно-лиловое кипение сада внутри стен — отделились и поплыли к ней всадники верхом на диковинных крутошеих животных, ее живые и теплые руки еще смогли отнять от себя и протянуть ребенка, но вождь, нагнувшись с седла, уже принял его из рук мертвых и остывающих.

Ибо говорят так: нет нужды искать Сирр. Сирр приходит, куда хочет, и уходит, когда пожелает.