Под белым орлом

VI

Князь Репнин через ряд парадных комнат прошёл в круглую гостиную графа Потоцкого. Этому преданному слуге Екатерины Алексеевны было сорок семь лет, и он уже успел прославиться, как храбрый солдат в войне с турками и как ловкий дипломат при берлинском дворе. На князе был генеральский мундир с орденом Александра Невского. На его лице выражалась та высокомерная вызывающая самоуверенность, которой Екатерина Вторая требовала от всех своих представителей дипломатического корпуса.

В молодости князь Репнин отличался выдающейся красотой, и его многочисленные любовные приключения служили темой бесконечных разговоров при петербургском дворе. Князь до сих пор ещё сохранил стройную юношескую фигуру, и черты его лица носили следы былой красоты, хотя стали резче, острее. Глаза Репнина смотрели холодно и властно, но, несмотря на это и на то, что его волосы поседели, что до некоторой степени скрывалось пудрой, Репнину нельзя было дать его лет и он всё ещё вполне смело мог считаться красивым мужчиной.

Он вежливо поклонился графу Потоцкому, встретившему его у порога дверей, но во всей его осанке чувствовалось сознание своего превосходства как представителя могущественной монархии, для которой Польша уже казалась одной из отдалённых провинций России. Репнин снял шляпу лишь у порога гостиной и сделал это правой рукой, вследствие чего, как бы случайно, протянул Потоцкому левую руку.

Граф сделал вид, что не замечает высокомерия Репнина, и с непринуждённой, весёлой улыбкой приветствовал его как дорогого, почётного гостя, но совершенно равного себе по положению.

— Сегодня счастливый для меня день, — проговорил Потоцкий, вводя князя в гостиную, — так рано я уже имею удовольствие принимать дорогого гостя. Надеюсь, милый князь, вы мне дадите возможность оказать лично вам какую-нибудь услугу или выполнить какое-нибудь желание императрицы Екатерины Великой, которую моя родина чтит как свою высокую покровительницу.

— Я пришёл к вам и за тем, и за другим, любезный граф, — ответил Репнин, опускаясь на диван, к которому Потоцкий подвинул кресло для себя. — Я получил от моей всемилостивейшей государыня приказ, который совершенно подтверждает и моё желание. Для выполнения этого дела я особенно рассчитываю на вас, граф.

— Я буду счастлив служить вам, — с выражением живой радости, — ответил Потоцкий, — пожалуйста, распоряжайтесь мной.

— Императрица собирается на этих днях покинуть Петербург, — начал князь Репнин, — чтобы встретиться с императором Иосифом и посмотреть свои владения, так распространившиеся в её царствование на фундаменте, заложенном Петром Великим.

— Вот это прекрасно, — воскликнул Потоцкий с сияющими от радости глазами. — Какая величественная картина: глава Германии рука об руку с августейшей владычицей севера! Какая же сила в Европе может поспорить с этим союзом? Но и в этом союзе, — продолжал граф и, как бы забывшись, в увлечении схватил руку Репнина, — наша всемилостивейшая императрица окажется первой. Её светлый ум и олимпийское спокойствие покорять непостоянного, суетящегося императора. Её воля будет признана от границ Азии до самых Альп. О, мой дорогой князь, это лучше всякой битвы. Ум, взор и уста императрицы одержат большую победу над врагом, чем все генералы, вооружённые смертоносным оружием.

— Да, это верно, — подтвердил Репнин с горделивой улыбкой на губах. — Обязанность всех слуг императрицы заключается в том, чтобы облегчить ей эту победу. Плоды победы отразятся и на вашей родине, граф, которой наша всемилостивейшая государыня желает навек даровать спокойствие, порядок и мир.

Странный огонёк мелькнул в глазах графа, но быстро исчез, и Потоцкий ещё оживлённее, чем до тех пор, воскликнул:

— Пожалуйста, считайте меня одним из вернейших слуг её величества. Я от всей души благодарен вам, милейший князь, за доверие, оказанное мне. Скажите, что от меня требуется? Вы знаете, что я всегда рад служить государыне.

— В таком случае слушайте дальше, — продолжал Репнин. — Государыня императрица желает принять императора Иосифа в Могилёве.

Потоцкий вздрогнул.

— Как, в Могилёве? На территории Польши? — воскликнул он.

Репнин, строго взглянув на него, возразил:

— Вы забываете, граф, что Могилёв принадлежит теперь России.

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться граф Потоцкий, с трудом овладевая собой, — но в могилёвской провинции польское народонаселение, и потому там существуют польские обычаи и нравы.

— Императрица везде имеет право повелевать, и если бы ей даже вздумалось принять своего высокого гостя в Варшаве...

Потоцкий вполне преодолел своё внутреннее волнение; его взор стал спокойным и ясным, а лёгкая тень, появившаяся на его лице, могла быть объяснена его размышлением по поводу ожидающегося важного события.

— Вы знаете, милый князь, — прервал он Репнина, — что в Вене с неудовольствием смотрят на покровительство, оказываемое императрицей моей родине; французские дипломаты неустанно убеждают Австрию в том, что русское владычество в Польше крайне опасно для венского двора. Если при данных условиях императрица примет своего августейшего гостя в старинных польских владениях, среди польского народа, то это может показаться очень неприятной демонстрацией. Вы знаете, как я предан императрице, и потому считаю своим долгом указать, что встреча в Могилёве может вызвать конфликт, которым не замедлят воспользоваться враги России.

— Вы правы, любезный граф, — холодно и спокойно ответил Репнин, — приём императора в Могилёве будет несомненно демонстрацией, но этого именно и желает её императорское величество.

— Это — желание государыни императрицы? — с изумлением переспросил Потоцкий Неужели она пожелает вызвать неудовольствие императора Иосифа, который может перейти на сторону её противников?

— Этого нечего бояться! — возразил Репнин. — В Вене слишком хорошо знают, что только Россия может удержать габсбургский дом от падения. Борьба между Австрией и Пруссией — лишь вопрос времени, и рано или поздно она снова начнётся. Решительный конец этой борьбы зависит от России; если она заключит союз с Пруссией, то роль Австрии в Германии будет окончена. Таким образом Вена будет достаточно умна, чтобы не рисковать будущим из-за минутной зависти. Во всяком случае, — прибавил он с вызывающим высокомерием, гордо откинув голову назад, — во всяком случае не пристало русской императрице, в особенности если ею является великая и непобедимая Екатерина Алексеевна, идти окольными, скрытыми путями для достижения своей цели. Это допустимо для слабых, которые хитростью должны скрыть своё бессилие. Русский орёл высоко поднимается над своими врагами, и если он опустится за добычей, то весь свет не в состоянии вырвать её от него. Государыня императрица хочет быть и остаться владычицей Польши. Всё то, что по естественным условиям принадлежит Австрии и Пруссии, т. е. что касается их границ, она великодушно предоставляет им, что уже доказала на деле; но само царство польское, его центр останется под могуществом русского орла. Государыня императрица ни от кого не скрывает своих планов, в том числе и от императора Иосифа. Врагов, идущих против неё, она уничтожит, а друзей, поддерживающих её, конечно, вознаградит. Как видите, любезный граф, — закончил Репнин с обидной улыбкой, — я вполне разделяю ваш взгляд на значение этой встречи, но не могу принять ваше предостережение. Приём в Могилёве — демонстрация, но он и должен быть ею. Однако как ничтожен мир, если он не может подняться на ту высоту, с которой русская императрица взирает на Европу!..

Потоцкий потупился; спокойные, ясные слова князя вызвали в нём дрожь, наминая своей уверенностью безумство римских цезарей. Вместе с тем он не мог не поражаться действиями удивительной женщины, занявшей с таким достоинством трон Петра Великого.

— Действительно, князь, я должен вам сознаться, что не могу уразуметь точку зрения государыни, — заметил он, — и могу повторить только то, что с удивлением и завистью говорит весь свет: существует на земле лишь одна Екатерина, одна «Северная Семирамида».

— Это сравнение неудачно, — проговорил Репнин, пожимая плечами. — Вольтер забыл, что Семирамида была побеждена в конце концов, а у нас этого никогда не будет. Если приём императора Иосифа в Могилёве будет демонстрацией, то она должна быть грандиозной, торжественной. Государыня должна явиться пред королём не в качестве претендентки на Польшу, а хозяйкой её; поэтому было бы желательно, чтобы представители польской знати, первые люди польского королевства, окружили свою владычицу.

— Следовательно, наш король тоже поедет в Могилёв? — спросил Потоцкий.

— Нет, — ответил Репнин. — Станислав Август Понятовский — друг государыни императрицы, она к нему очень расположена, и потому ей не хотелось бы, чтобы он играл жалкую роль между двумя царствующими особами. Приглашать государыня никого не будет, так как её приглашение равняется приказанию, и если бы кто-нибудь отказался от него, то это имело бы вид государственного преступления. Тем не менее государыня императрица желает явиться в Могилёв окружённая польским двором; императору Иосифу пришлось бы в таком случае убедиться, что могущество Екатерины Алексеевны в Польше — не насилие, а что сам польский народ признает её и желает существовать под её владычеством, разделяя славу своей монархини. Вы, граф, лучше, чем кто бы то ни было, понимаете необходимость этого исторического требования; вы можете послужить примером для других, оказать на них своё влияние. Ввиду этого государыня приказала мне передать вам, что была бы рада видеть вас в Могилёве и доказать вам там свою благосклонность.

Потоцкий вздрогнул от неожиданности.

— Как, граф? — воскликнул Репнин, от зоркого взгляда которого не укрылось смущение Потоцкого, — вы боитесь? Неужели я ошибся в ваших взглядах, так часто высказываемых вами?

Потоцкий быстро овладел собой, и его лицо приняло выражение делового раздумья.

— Для меня было бы величайшей радостью, — наконец произнёс он, — видеть лично нашу великую государыню и услышать из её уст милостивые слова, которые служили бы для меня залогом, что и в будущем моё имя займёт достойное место в истории нашего королевства.

— Вы знаете, граф, — сказал Репнин, — что когда государыня возложит на себя польскую корону, то провозгласит вице-королём и наместником того, кто докажет ей свою преданность и верность, то есть, другими словами, будет достоин этого высокого отличия. До сих пор я считал вас, граф, наиболее достойным подобной чести.

— И вы были совершенно правы, князь, если измеряли достоинство преданностью и готовностью служить великой императрице. Моей верности нет границ, — воскликнул Потоцкий.

— Но вы всё-таки колеблетесь? — спросил Репнин.

— Я колеблюсь, так как, к своему величайшему сожалению, не уверен, что буду в состоянии выполнить желание государыни! — ответил граф.

— Разве может быть сомнение в возможности исполнения приказа императрицы? — строго заметил Репнин.

— Вы знаете, милейший князь, — со вздохом возразил Потоцкий, — что я очень мало смыслю в хозяйственных делах. Мои имения приносят всё меньше и меньше доходов, и поэтому я принуждён всё более и более ограничивать себя в денежных средствах. Сидя здесь, я ухитряюсь вести дом соответственно моему положению; здесь я пользуюсь известным кредитом, но всего этого мало, чтобы предстать в должном виде пред государыней и вести там образ жизни, соответствующий моим званию и положению.

— Государыня императрица владеет всеми благами мира, — поспешно заявил Репнин, почти прерывая Потоцкого, — в её руках столько золота, сколько и железа. Верные слуги и друзья государыни никогда не должны предаваться низменным заботам о презренном металле. Больше об этом ни слова! Достаточно вам будет для поездки в Могилёв ста тысяч рублей?

— Вполне, — ответил Потоцкий, и его глаза радостно заблестели, — конечно, если не встретятся какие-нибудь непредвиденные расходы, — прибавили он, немного погодя.

— Я всегда готов удовлетворить ваши финансовые требования, — снова поспешил заявить Репнин. — Через час мой банкир принесёт вам сто тысяч рублей в голландских дукатах.

— Вы прямо конфузите меня! — пробормотал Потоцкий, пожимая руку князя.

— Между друзьями такая маленькая услуга не имеет значения, а все верные слуги государыни — друзья между собой! — заметил Репнин. — Следовательно, я доложу её величеству, что будущий наместник Польши, окружённый польской знатью, явится в Могилёв, чтобы засвидетельствовать свою преданность русской императрице.

— Не забудьте при этом прибавить, — попросил Потоцкий, снова пожимая руку князя, — что моя благодарность за оказываемую мне царскую милость безгранична и что я буду рад, если мне представится возможность доказать её величеству свою верность и готовность служить ей.

— Не беспокойтесь, эта возможность скоро представится! — таким холодно-высокомерным тоном ответил князь, что Потоцкому с трудом удалось удержать своё негодование.

Репнин, не прощаясь, направился по анфиладе парадных комнат, как будто само собой разумелось, что хозяин дома должен проводить его до передней. Но в предпоследней комнате Потоцкий остановился; здесь собралось несколько шляхтичей, состоявших у него на службе.

— Простите, князь, что я не провожу вас дальше, — самым невинным тоном проговорил Потоцкий, — я не совсем одет и потому не хочу выходить в переднюю. Передайте её величеству, — прибавил он тише, обращаясь к удивлённому князю, — что я сейчас же начну хлопотать о том, чтобы блестящая свита окружила государыню в Могилёве.

Потоцкий сделал знак шляхтичам, и те с такой почтительностью проводили посланника русской императрицы к карете, точно он сам был коронованной особой.

Экипаж князя, сопровождаемый скороходами и шталмейстерами, подъехал к подъезду. Среди всех собравшихся на дворе царила глубокая тишина. Все стояли с обнажёнными головами, пока князь Репнин не сел в свою карету, но никто не промолвил ни слова, и в то же время из-за занавесей окон в большой столовой на представителя русской императрицы были направлены десятки мрачных, полных угрозы взоров шляхтичей.

Граф Потоцкий возвращался через ряд парадных комнат в свою гостиную.

«Наместник, вице-король Польши! — думал он, медленно ступая по паркету. — Этой приманкой они хотят подкупить польского дворянина, имеющего право носить корону на своей голове. Они думают сыграть со мной ту же игру, которую проделали с бедным ханом Сахимом Гиреем. Они обещали назначить его крымским наместником, а затем столкнули в бездну, когда он оказался лишним им. Нет, для меня эта роль не подходит. Но как тяжело, Боже, переносить высокомерие в ожидании, пока наступит час возмездия! А кто же может поручиться, что мне удастся достичь намеченной цели? — тихо прибавил Потоцкий, входя в свою гостиную. — Всякий умный полководец подготовляет себе достойное отступление на случай неудачи битвы. Я должен поступить так же. Если судьбой предназначено, чтобы Екатерина командовала нами за грехи наших отцов, то, право, лучше быть польским наместником, чем погибнуть в неизвестности. В истории бывали примеры, когда вице-короли становились самостоятельными королями. Эта высокомерная Екатерина любит сравнивать себя со львом и орлом, а, по-моему, она больше похожа на тигрицу и змею. Однако хитрее всех их лисица. Она умеет скрыть свои следы, выслеживая в то же время врага».

Потоцкий поднял голову, и в его глазах промелькнуло такое хитрое выражение, точно он действительно был из лисьей породы и лишь ждал благоприятного момента, чтобы наброситься на неприятеля.

В кабинете граф застал Софию, полулежавшую на диване.

— Послушай, мой друг, — крикнула она Потоцкому, удивлённо остановившемуся на пороге комнаты, — я просила у тебя ножниц, чтобы обрезать королю волосы пред посвящением его в монашеский сан, а теперь прошу ещё достать мне хороший кнут.

— Для чего это? Неужели Станиславу Понятовскому мало того наказания, которое ты придумала? — улыбаясь спросил граф.

— Нет, кнут не для него, — возразила София. — Он предназначается для бессовестного Репнина, которого я собственноручно отстегаю, когда наступит счастливый день, в который корона украсит твою голову.

— Ты, значит, подслушала наш разговор? — испуганно спросил Потоцкий.

— Да, я стояла за портьерой! — спокойно ответила София.

— Боже, какая неосторожность! — воскликнул граф. — Если бы Репнину пришла фантазия приподнять портьеру...

— Он не увидел бы меня, — прервала Потоцкого София, насмешливо улыбаясь. — Женщины Востока умеют скользить, как змеи. Я услышала бы его шаги и скрылась бы, прежде чем он успел бы коснуться портьеры. Я готова была поклоняться ему, слыша его гордые речи, но ведь он — не свободный человек, а невольник Потёмкина, невольник Екатерины. Вся кровь прилила к моему лицу от злости и стыда, что он осмеливается таким тоном говорить с тобой, с тобой, которого я признаю своим господином. Поэтому я и прошу кнут, чтобы собственноручно избить этого Репнина и отмстить ему за нанесённое оскорбление.

— Я должен склониться пред ним, пока не наступит момент моей власти, — проговорил Потоцкий. — Я принуждён носить маску, притворяться, пока королевский скипетр не будет в моих руках. Хотя это — очень горькая, очень неприятная необходимость, но и величайшие герои всемирной истории не избежали её. Разве Цезарь и Генрих Четвёртый Французский не побеждали хитростью в такой же мере, как и смелостью? Разве эта самая Екатерина, высокомерно издающая законы для всей Европы, не прибегала к хитрости, унизительному притворству и бесконечному терпению, чтобы добраться до той высоты, на которой находится в настоящее время?

София вскочила и, как бы заклиная, простёрла руки с восклицанием:

— Высота, высота!.. Она блистает пред нами; но пока мы всё же находимся в тёмной низине. Ни на одно мгновение мы не должны терять из вида сияющую вершину и, в то время как уста будут произносить слова смирения, в душе должна звучать клятва мести! Только ради этой мести я прощаю тебе, что ты склоняешь голову пред рабом императрицы и оскверняешь свои руки её золотом.

— Ну, что же, — сказал, смеясь, Потоцкий, — разве не победа лукавства в том, что враги сами вручают нам для борьбы орудие, которое должно погубить их? Милая София, деньги — могущественная сила, в настоящее время самая могущественная; они помогут нам приобрести армию и оружие, необходимые для достижения великой цели. А у меня недостаёт именно этого орудия; я беден, несмотря на всю эту роскошь, которая окружает меня; мои поместья истощены; в то время как за моим столом пируют тысячи людей, у меня не бывает иногда ни горсти золотых и я должен изыскивать способы, как бы свести концы с концами! Разве не победа, не счастье, когда мои враги сами предлагают мне орудие?!

— Быть может, это — и счастье, — сказала София, — но победа наступит лишь тогда, когда ты станешь ногами попирать врага. Ты отправляешься в Могилёв?

— Да разве я не должен ехать? — спросил Потоцкий. — Чтобы не возбудить подозрений императрицы, я могу вербовать сторонников, лишь сохраняя вид полнейшей преданности ей.

— Да, ты должен быть там! — сказала София. — Ты прав, а всё же моя душа возмущается, что мы не можем вступить в открытую борьбу с этой гордой императрицей. Терпение тягостно, но тем сладостнее будет месть! Ну, что делать! будем ждать и искусной рукой расставлять сети, в которые должен попасть наш высокомерный враг. Прощай, мой друг! я пришла сюда ещё раз, чтобы внушить тебе мужество и доказать, что не слежу за тобою втайне, а имею к тебе полное доверие.

Она обняла графа и протянула губы для поцелуя; но последний был холоден, почти равнодушен; в этот момент её мысли были далеки от беспечной любовной игры.

Потоцкий, задумчиво смотря ей вслед, произнёс:

— Она права, подстрекая меня для борьбы за высшую цель; только едва ли это требуется, чтобы воодушевить меня на борьбу за обладание короной. Кто пожелал бы быть слугой, если может быть господином! Но она не хочет считаться с тем, что, как победа, так же легко возможна и неудача; она хочет всё поставить на карту, а между тем пи один смертный не может предугадать исход игры. Гибель или победа — это не мой лозунг; для меня важно сохранить в случае неудачи по крайней мере жизнь, полную наслаждений. Даже от Софии мне необходимо скрывать свои пути; своими необузданными порывами она могла бы разрушить все мои хитросплетения. В такое неспокойное, ненадёжное время нужно быть готовым на все; необходимо сохранить дружбу врагов, чтобы использовать её в случае неудачи. Я не хочу выбирать между короной и смертью или изгнанием; в состязании на жизненном пути бывают различные призы; если не удаётся взять первый приз, можно довольствоваться и вторым; но для этого нужно действовать с хитростью лисицы, заметающей свой след, чтобы охотник не мог напасть на него. — Закончив этим свою мысль, граф вошёл в свою спальню и, позвонив камердинера, сказал ему: — я хочу выехать; сообщи Пуласкому, что я желаю иметь большую свиту, а затем подай мне мой кунтуш[2]!

Камердинер тотчас же отрядил лакея, чтобы передать Пуласкому приказание графа, а сам стал подавать своему господину одеваться. Через правое плечо он одел голубую ленту с орденом Белого Орла и красным крестом, окружённым золотым сиянием; тёмно-синий шёлковый кунтуш, отороченный куньим мехом и золотыми шнурами, он накинул на плечи так, что рукава свободно свешивались вдоль спины. Граф прицепил кривую саблю, эфес и перевязь которой были усыпаны большими великолепными драгоценными камнями; лакеи прикрепили ему золотые шпоры, и наконец на голову он надел тёмно-синюю четырёхугольную шапочку, которая, подобно кунтушу, была оторочена куньим мехом и украшена султаном, прикреплённым алмазной пряжкой.

Граф самодовольно улыбнулся, рассматривая своё изображение в большом венецианском зеркале. И действительно, в этом чрезвычайно красивом фантастическом рыцарском костюме он был так хорош, что трудно было найти мужчину красивее его.

В сопровождении шталмейстеров, егерей и лакеев, ожидавших его в передней, Потоцкий направился к большому подъезду дворца, откуда недавно отбыл князь Репнин. Паж, одетый в польский костюм, держал наготове его любимого коня в богатой сбруе; поодаль стояло около сотни лошадей, назначенных для свиты графа; шляхтичи, шталмейстер и конюхи ожидали своего господина.

Когда граф появился на пороге, головы всех находившихся на широком дворе склонились, причём раздался громкий крик восторга и всюду в окнах и дверях гостиной появились со стаканами в руках многочисленные шляхтичи, которые, громко звеня стаканами, восклицали:

— Да здравствует граф Станислав Феликс, первый шляхтич Польши, верный сын польского отечества!

Граф махнул рукой в знак поклона, погладил своего коня, покрытого тигровою шкурою, и ловко и легко вскочил на его спину. Прекрасный арабский конь, выступая изящным танцующим шагом, понёс своего господина; шляхтичи, шталмейстер, лакеи и свита сели на коней и последовали за ним.

Восторженные крики провожали графа до ворот, а за воротами его встретили новые крики восторга большой толпы народа, которая обыкновенно собиралась у ворот, когда граф выезжал, и сопровождала его, увеличиваясь у каждого угла улицы.

Эти почести, которые народ оказывал своему главнокомандующему, были не совсем бескорыстны, так как двое из его шталмейстеров имели всегда в карманах седла запас серебряных монет, которые они от времени до времени кидали пригоршнями в народ, что вызывало каждый раз новые взрывы восторженных криков.

Весь поезд, во главе которого граф Станислав Феликс ехал по улицам, сдерживая своего горячего коня, представлял величественное зрелище.

Таким образом он доехал до площади пред дворцом, который возвышался непосредственно за мостом через Вислу и был окружён садами, расположенными террасообразно. На этой площади возвышался памятник Сигизмунду III, и от неё в четырёх направлениях шли главные улицы города. Когда граф подъехал, то из всех улиц стали сбегаться, новые народные массы, а также останавливались и многие любопытные из лучших слоёв общества.

Шталмейстеры более щедро бросали здесь деньги и на всей площади раздавались громкие крики: «Да, здравствует Потоцкий! да здравствует наш фельдцейхмейстер!» — что было очень по душе Потоцкому, так как он старался при всяком удобном случае получить это удовлетворение своей гордости пред дворцом бессильного короля.

Пред входом в королевский дворец часовые отдали честь графу, когда он сошёл с коня и стал подходить к главному входу.

Вся его свита осталась снаружи.

Народ не уходил с площади, отчасти для того, чтобы полюбоваться прекрасными лошадьми и блестящими ливреями, а отчасти в ожидании новой раздачи денег.

Потоцкий направился через галерею к покоям короля.

Это был час, когда его величество принимал вельмож, приезжавших к нему на поклон.

Глубокая тишина царила в королевской резиденции. В проходах галерей и покоев стояли на часах королевские уланы, которых, согласно основным законам, Понятовский имел право содержать на свой счёт в количестве до двух тысяч человек. Это были большею часть магометане, вооружённые саблями и копьями. Они были одеты в зелёные и красные камзолы и такие же широкие, спускавшиеся до сапог шаровары, высокие меховые шапки и широкие белые суконные кафтаны, спускавшиеся до колен. Все эти красивые, с воинственной осанкой люди стояли неподвижно на своих постах.

В залах двигались дежурные лакеи.

Всё дышало величием, блеском и достоинством во дворе короля, который получил свою корону в виде своеобразной ссуды от своих собственных подданных и был в состоянии удерживать её на своей главе только благодаря милости русской царицы. Своей роскошью, великолепием и торжественным церемониалом резиденция польского короля ничем не отличалась от дворов могущественнейших самодержцев Европы, потому что, чем более польское дворянство ограничивало право короля, доведя эти ограничения даже до того, что он даже не имел права жаловать дворянское и другое достоинства, тем более обращалось внимание на внешний почёт, который должен был быть оказываем этой призрачной королевской власти, олицетворявшей в себе достоинство всей нации.

Повсюду почтительно приветствовали графа Станислава Феликса; часовые отдавали честь своими копьями с чёрными и красными флагами, лакеи кланялись до земли, а пажи у входа в покои короля поспешно открыли пред ним двери в зал для аудиенций.

Этот зал представлял собою большой покой, обставленный с богатой и тяжеловесной роскошью. Единственной декорацией этого зала были четыре чёрные мраморные колонны, на которых стояли бюсты английской королевы Елизаветы, Генриха IV Французского, великого польского короля Яна Собесского и наконец императрицы Екатерины Второй.

Граф Ржевусский, великий коронный маршал, одетый во французский придворный наряд, богато расшитый и украшенный сверкающими драгоценными камнями, стоял вблизи входа в частные апартаменты его величества, завешанного тяжёлой драпировкой, и держал в руке большой жезл с серебряным орлом в короне.

Графу Ржевусскому было около пятидесяти лет; своим торжественным и вместе с тем приветливым и учтивым видом он представлял совершеннейшего придворного сановника, который с одинаковым достоинством мог занять место в Версале, как он его занимал здесь, во дворце короля — президента этой республики, нередко игнорировавшей его особу.

Вокруг Ржевусского собрались многочисленные польские дворяне, которые тихо переговаривались в ожидании появления короля. Здесь можно было видеть графа Урусского, Коссаковского, архиепископа плоцкого, принцев Понятовских, братьев короля, князя Чарторийского и много других сановников государства и двора.

Почти все они были одеты в богатые французские придворные костюмы; национальный костюм сохранился только у военных сановников, и даже граф Потоцкий, как главнокомандующий артиллерии, носил национальный костюм только тогда, когда показывался официально, желая тем увеличить свою популярность среди мелких дворян и в народе.

Когда он вошёл в аудиенц-зал, он был встречен всеми присутствующими с особенным отличием; сановники дружески пожимали ему руку, более мелкие дворяне низко кланялись ему, и даже сам граф Ржевусский сделал несколько шагов навстречу ему с приветливым поклоном.

В зале шёл оживлённый разговор о встрече императрицы Екатерины с императором Иосифом в Могилёве, о которой только что узнали; высказывались предположения о значении этой встречи двух могущественных соседей, и, чем более втайне опасались за Польшу, тем более старались открыто указывать на турецкую войну, как на цель этого совещания.

Потоцкий изобразил на своём лице самое естественное выражение удивления и изумления, когда с ним заговорили об этом предмете всеобщего любопытства.

— Я в этом не вижу ничего особенного, — небрежно сказал он. — Император Иосиф путешествует много и охотно, императрица Екатерина гостеприимна и учтива, Могилёв лежит на дороге между Веною и Петербургом; поэтому вполне естественно, что она едет навстречу своему гостю. Она откроет пред наследником римских цезарей весь блеск, чтобы поразить его великолепием северной империи. Мне очень хотелось бы поехать туда, чтобы посмотреть на государя, о котором так много говорят, но который ещё так мало сделал.

— Я ещё не слыхал, что нашего короля пригласили в Могилёв, — сказал почти с упрёком архиепископ плоцкий, высокий, красивый мужчина, которому очень шло фиолетовое одеяние со сверкающим архиепископским крестом.

Потоцкий не успел ответить, как два пажа в красных бархатных кафтанах, отороченных мехом, раздвинули складки портьеры от внутренних покоев и остановились по сторонам двери. Граф Ржевусский трижды громко ударил жезлом и громко возгласил:

— Король!

Непосредственно за этим возгласом в зале появился Станислав Август и, остановившись на мгновение на пороге, ответил приветливым наклонением головы на почтительные поклоны всех собравшихся.

Этому последнему польскому королю было тогда пятьдесят лет. Его судьба была удивительна: та самая женщина, которая в молодости так страстно любила его, что пренебрегала ради него всякой опасностью, и которая дала ему корону, сама же должна была отнять её у него. И теперь ещё черты лица Понятовского носили на себе следы былой красоты, которою он некогда блистал при дворе императрицы Елизаветы Петровны. Черты его лица были выразительны и подвижны, его тёмные глаза глядели иногда остро и проницательно, но большею частью были затянуты дымкою нежной меланхолии. На нём были введённый им при дворе французский костюм из тёмно-синего бархата, простой, без шитья, большая голубая лента и на груди звезда Белого Орла, а рядом с нею орден св. Андрея Первозванного. Во всей его осанке и движениях было столько очаровательного достоинства и вместе с тем кротости и сердечной доброты, что родившийся на троне властелин не мог бы лучше олицетворить в себе величие королевской власти, как этот королевский представитель республики, избранный своими подданными и ограниченный в своих правах до бессилия, так что высшие сановники имели больше прав и власти, нежели он.

Король прежде всего сердечно и вместе с тем с почтением, подобающим духовному званию, приветствовал своего брата, архиепископа плоцкого, а затем обратился к графу Станиславу Феликсу, низко поклонившемуся ему, и сказал ему с любезнейшей улыбкой:

— Я знал, что застану вас здесь, граф Потоцкий, потому что я слышал топот коней вашей свиты и клики восторга, которыми вас встречают всюду, где вы только показываетесь.

— Моя свита, ваше величество, — произнёс граф Потоцкий, — состоит из дворян, преданных моему дому, а народ приветствует меня потому, это знает меня как верного слугу вашего величества и отечества.

— Так же, как и я вас знаю за такового, — сказал король, ласково наклоняя голову. — И я счастлив, что народ это понимает. Но, может быть, где-нибудь на это косо посмотрят и начнут опасаться вас.

— Лучше, если боятся, чем презирают, — воскликнул Потоцкий, гордо подняв голову.

Лёгкий шёпот одобрения послышался среди стоявших кругом дворян, а король лишь со вздохом опустил голову.

Будь на его месте Людовик XIV, он за такой ответ даже самого гордого из своих придворных упрятал бы в Бастилию или поразил бы его зловещим словом немилости, которое действовало как моральный смертный приговор. Но окружённый пышностью величия Станислав Август должен был молчать пред произволом своих дворян и стал обходить присутствующих; он каждому сказал несколько приветливых слов и умел самым ласковым образом хотя бы в кратком разговоре коснуться предмета, приятного для собеседника.

Когда он окончил обход, при котором его сопровождал граф Ржевусский, то к нему обратился архиепископ плоцкий:

— Ваше величество! Вы, без сомнения, знаете, что русская императрица, ваша высокая союзница, встретится в Могилёве с императором Иосифом.

Станислав Август взглянул на брата с удивлением, почти неудовольствием; в его выразительных глазах читался немой грустный вопрос, почему он именно здесь, в присутствии стольких свидетелей, коснулся этого мучительного вопроса.

— Я это знаю, — сказал он коротко, как бы желая скорее отклонить разговор.

Но архиепископ продолжал:

— Граф Потоцкий также намерен отправиться в Могилёв; быть может, было бы хорошо, если бы вы, ваше величество, приветствовали дружески расположенных к вам монархов на границе вашего государства?

На мгновение румянец вспыхнул на благородном лице короля, а затем он сказал:

— Такое путешествие надо тщательно обдумать, и я не в состоянии так скоро принять решение.

Он быстро наклонил голову для поклона и удалился во внутренние покои.

Всё общество с напряжённым вниманием следило за разговором, казавшимся безразличным, однако же касавшимся вопроса, на котором в данный момент сосредоточивался всеобщий интерес. Всюду говорили шёпотом. Граф Потоцкий обменялся с обер-маршалом несколькими равнодушными словами, как будто весь вопрос ничуть не касался его.

Вдруг из комнаты короля вышел паж и пригласил к его величеству архиепископа плоцкого и графа Потоцкого. Оба тотчас последовали приглашению и вошли в покой, находившийся непосредственно около зала для аудиенций. Эта комната была посвящена королём памяти его предшественников на польском престоле и украшена прекрасно исполненными Баккиарелли портретами всех польских королей, начиная с Болеслава.

Станислав Август сидел в кресле за круглым столом, посреди комнаты, в которой он имел обыкновение проводить совещания. Со стен глядели гордые лица целого ряда польских королей на этого государя, которому было суждено закончить их ряд и который, несмотря на окружавший его внешний блеск величия, был одинаково бессилен как извне, так и внутри государства.

Пригласив обоих вошедших сесть около него, король, обращаясь к брату-архиепископу, заговорил почти робко:

— Ты конечно понимаешь, что я не мог продолжать этот разговор в присутствии многих свидетелей, но здесь я хотел бы попросить графа Потоцкого высказать своё мнение, находит ли он умным и целесообразным, чтобы и я также отправился в Могилёв приветствовать обоих монархов.

— А вы, ваше величество, получили на это приглашение? — спросил Потоцкий.

Король отрицательно покачал головой.

— Ну, тогда, — продолжал граф, — вам и не следует ехать туда и подвергаться там приёму, который, может быть, будет оскорбителен для вас и за который вы не были бы в состоянии отмстить в данный момент.

— Кто же осмелится встретить польского короля не так, как того требует его достоинство? — воскликнул архиепископ. — Каждый польский дворянин восстал бы, чтобы отплатить за такую обиду.

— Вы не должны забывать, ваше преосвященство, — спокойно и учтиво сказал Потоцкий, — что римский император занимает первое место между европейскими государями и что императрица Екатерина, как представительница восточно-римской империи, корону которой она приняла, равноправна ему. Оба государя достаточно сильны, чтобы поддержать своё первенство, король же польский хотя и без сомнения — более старший монарх, чем русские цари, но — увы! — как вы, ваше величество, так и вся наша Речь Посполитая бессильны в данный момент удержать подобающее положение. Обида, которую вы, ваше величество, будете принуждены молча перенести, конечно возмутит чувства поляков, но я боюсь, как бы это возмущение не обратилось против вашего величества и не сделало вашего положения в стране ещё более тяжёлым. Мне кажется разумнее и достойнее уклониться от подобной обиды.

Станислав Август несколько раз наклонял голову как бы в знак одобрения доводов Потоцкого.

Архиепископ воскликнул:

— Однако надо опасаться, да я почти и уверен, что в Могилёве нашими обоими соседями будут строиться враждебные по отношению Польши планы.

— А если бы и так, — сказал Потоцкий, — то присутствие вашего величества нисколько не изменило бы положения.

— Но всё же, — воскликнул архиепископ, — король никогда не встречался с императрицей с того момента, когда оба они вступили на престолы. Его появление пробудило бы старую дружбу и личные воспоминания одержали бы победу над враждебной политикой.

Станислав Август только вздохнул, а граф Потоцкий возразил:

— И этого я не думаю. Есть воспоминания, которые постепенно, медленно бледнеют, и позднее свидание совершенно изглаживает их из памяти.

— Вы правы, граф, — сказал король. — Поверь мне, брат, что он прав, и я уверен, что моя поездка в Могилёв была бы только унижением, и притом совершенно бесполезным унижением.

Архиепископ покачал головою, видимо не совсем убеждённый, однако он не настаивал дальше; он знал своего брата, знал его пассивное смирение, которое стало почти его второю натурою и которое трудно было бы побороть, так как он находил поддержку в доводах и авторитете графа Потоцкого. Однако он счёл нужным заметить:

— Но если вы, ваше величество, не поедете в Могилёв, если вас не пригласили туда, то умно ли и подобает ли знатному польскому дворянину, особенно занимающему такое высокое положение, как граф Станислав Феликс Потоцкий, ехать туда, чтобы приветствовать чуждых властителей?

Король вопросительно посмотрел на Потоцкого, а тот, покручивая свои усы, надменно сказал:

— Всякий совет и мнение высокопреосвященного архиепископа относительно блага и спасения моей души будут для меня чрезвычайно важны и послужат руководством для меня, но в отношении моего долга к вам, ваше величество, и к моему отечеству, равно как в отношении моих взглядов на политику я считаю себя в праве всецело руководствоваться своим собственным мнением. А оно заключается в том, что если на границе Польши встречаются два иноземных государя, которых можно заподозрить во враждебных планах против нашего отечества, то необходимо поручить верному слуге короля и отечества лично следить за ними, придав этому надзору наружный вид вежливости, даже, если хотите, некоторой робкой лести пред соседними державами. Чем дольше мы будем прятаться под этою маскою, тем яснее мы увидим то, что там будет происходить, а кто ясно видит планы своих врагов, тот уже наполовину одержал победу. Несмотря на все уверения в дружбе, император Иосиф всё-таки отправляется в Могилёве с некоторым недоверием к Екатерине; мне кажется, что не трудно будет доказать ему, что сильная, самостоятельная Польша была бы ему более выгодной союзницей, чем ненасытная Россия, которая, если только осуществятся её завоевательные планы, прервёт жизненные артерии Австрии в устье Дуная. Я считаю себя довольно дипломатичным и патриотичным для того, чтобы действовать в этом духе и узнать, какие планы будут создаваться в Могилёве, и чтобы постараться разрушить их, если они окажутся враждебными. А потому я убеждён, что вы, ваше величество, одобрите решённый мною план путешествия в Могилёв, где я постараюсь исполнить возложенную на меня задачу, даже, может быть, рискуя показаться страшным льстецом пред русской властью, от которой мы в данный момент всё-таки никак не можем увернуться и которой мы в состоянии противопоставить только ум и хитрость.

— Я думаю, что граф прав, — сказал король, вздохнув как бы с облегчением и, по-видимому, очень довольный тем, что можно покончить прения по поводу такого трудного и мучительного вопроса.

— Граф прав, — сказал архиепископ, опустив мрачный взор, — если...

Он остановился. Король быстро прервал его, сказав:

— Итак, я очень рад вашему решению ехать в Могилёв, граф Потоцкий. Мне будет приятно, если вы найдёте многочисленную свиту, и я поручаю вам передать их величествам императору и императрице мой привет на границе моего государства.

— Благодарю вас, ваше величество, за милостивое одобрение моих доводов и намерений, — произнёс граф, поднимаясь по примеру короля, низко поклонился и, пятясь к двери, вышел из комнаты.

— Не правда ли, брат, он прав? — спросил король неуверенным и почти робким голосом.

— Он прав, — ответил архиепископ, — если он таков, как говорит и хочет казаться, то есть если он — верный слуга и друг короля или, по крайней мере, своего отечества. Но, если, как я опасаюсь, он не таков, если он только ради удовлетворения собственного честолюбия заискивает пред Россией и идёт по тёмному пути заговора, тогда, может быть, он тоже прав, но ты поступаешь неправильно, давая ему полную свободу действий.

— Но что могу я сделать, чтобы предотвратить это? — со вздохом спросил король. — Разве наша страна не наводнена русскими войсками, разве я не бессилен пред этими упрямыми шляхтичами?

— Существует только одна сила, — серьёзно сказал архиепископ, — которая могла бы освободить тебя от русского насилия и от давления шляхты, в безумном ослеплении идущей неверными шагами навстречу уже надвигающейся гибели; это — сила народа, мой брат! Освободи крестьян, как это начал граф Замойский в своих имениях, и у тебя будет такое войско, которое будет в силах противостоять как русским, так и твоим заносчивым вассалам. Я был в Париже, я видел двор и народ; там уже шевелится дух свободы, и рано или поздно он могущественно расправит свои крылья и, может быть, разрушит трон, если королевская власть не сумеет соединиться с ним. Разреши здесь этот вопрос в пользу короны, сделайся королём крестьян вместо того, чтобы быть рабом шляхты.

Король опять вздохнул; концы его белых, тонких пальцев дрожали как бы от нервного возбуждения, когда он сказал:

— Это — великие, широкие замыслы, об этом я ещё подумаю. Обещаю тебе, что поговорю с Замойским, но на это надо время. Оставь мне сегодня моё весёлое утро! Будем вместе читать новые оды, которые мне только что прислал Каэтан Вежьерский. Поэзия освобождает от тяжёлых уз, налагаемых на нас службой.

Он взял своего брата под руку и повёл его в свой кабинет.

Последний представлял собою большую четырёхугольную комнату с очень широким окном, занавеси которого были далеко раздвинуты, чтобы дать доступ яркому свету. Комната походила скорее на жилище учёного, нежели короля. Круглые вертящиеся этажерки для книг стояли между удобными креслами, расположенными вокруг большого круглого стола, так что легко можно было достать любую книгу с этажерки. Мягкий ковёр покрывал пол и заглушал шум шагов. На потолке была нарисована чудная картина, изображавшая Аполлона, плывущего на волне и окружённого музами. Аполлон протягивал руку, и прямо из неё ниспускались тоненькие золочёные цепи, поддерживающие люстру с многочисленными свечами. Когда вечером эти свечи горели над столом, то казалось, что сам бог солнца и поэзии проливал свет в учёную комнату короля.

Здесь два раза в неделю король собирал своих литературных друзей, с которыми работал над тем, чтобы очистить и украсить польский язык и наравне с собственными произведениями сделать доступными польской литературе творения иностранных учёных.

Стены были украшены портретами участников этого кружка. Посредине выделялось одухотворённое лицо графа Игнатия Красицкого, впоследствии архиепископа гнезненского, которого называли королём поэтов того времени и который, будучи епископом в Эрмеланде, был желанным гостем при дворе Фридриха Великого. Рядом висели портреты камергера Трембацкого, воодушевлённого национального певца Урсина Немцевича; переводчика Мильтона Дмоховского, историка Суковецкого, Черноцкого, Ходаковского и многих других.

Когда Станислав Август вошёл в эту комнату, он облегчённо вздохнул; здесь он чувствовал себя освобождённым от мук своего призрачного владычества, здесь он сознавал себя настоящим королём, так как тут он господствовал в кругу благороднейших умов своей страны, которым он поставил условием никогда не говорить ни слова о политике в этом святилище Аполлона и муз.

Как бы обессиленный, он бросился в кресло, взял со стола раскрытую книгу и своим мягким, звучным голосом принялся читать прелестную, сочинённую по французскому образцу, оду своего особого друга Каэтана Вежьерского.

Его брат опустил голову на грудь, и трудно было сказать, слушает ли он или предаётся своим собственным размышлениям. И действительно, он мог прийти к серьёзным и печальным мыслям, слушая, как этот король в золотой темнице своего безвластия со счастливой улыбкой читал лёгкие благозвучные стихи, не тревожась тем, что на границе государства два могущественных повелителя готовились к встрече, что все патриоты облеклись в траур, что честолюбцы заискивали у чужеземных угнетателей и что вообще взоры всех были обращены в другую сторону, ожидая исполнения своих желаний и надежд только не от этого короля, рука которого была слишком слаба для меча и умела лишь бряцать струнами поэтической лиры.

Шумные крики радости, нёсшиеся с улицы, нарушили тишину, царившую в комнате.

Это было приветствие народа, собравшегося на дворцовый площади, при виде графа Феликса Потоцкого, который в это время садился на лошадь пред главным входом дворца.

На одно мгновение король встрепенулся, его брови мрачно сдвинулись, но затем он спокойно с улыбкой продолжал своё чтение, причём архиепископ, тяжело вздохнув, ещё ниже опустил свою голову.

Казалось, словно несчастный король хотел забыть о том, что изменить он не имел ни власти, ни мужества, ни воли.