Под небом пустыни

Глава первая

Подготовка к путешествию, — Неподобающая для экспедиции одежда, — Витамин «В» в комплексе и конфеты шанар-панир, — Летняя веранда кафе-ресторана в Новом Шемираке, — Яичница на вазелине, — Запрещение начальника полиции Нума фотографировать, — Мечеть, — К умений горшечник, — Чалмокосцы в гостинице «Бахар», — Шоссе Кум — Кашан, — Страх перед скорпионами Кашана, — Фотограф без фотоаппарата, — Аромат кардамона и розовой воды «голаб» на кашансном базаре, — Раскрытие «тайной секты, нетерпимой к памятникам старины», — Попечители святилищ — знатоки древности, — Ткачи паласов зилу в Кашане, — «Медведи» на ткацкой фабрике.

Мы готовились к путешествию около месяца, воображая, будто направляемся на вершину легендарной горы Каф[1]. Когда спрашивали, где мы собираемся провести новогодний праздник, мы неторопливо и хладнокровно отвечали: «В Соляной пустыне Деште-Кевир». Потом устремляли немигающий взор в собеседника и молча ждали, когда он снова обретет дар речи и распространится о риске этого предприятия. Один из знакомых говорил: «Эй, брат, Соляная пустыня не место для прогулок и развлечений. В таком пекле не на что смотреть…» Другой вторил ему: «Слыхал я, что страшнейшие песчаные бури и летучие пески в этой пустыне сбивали со следа целые караваны верблюдов и погребали их в своих недрах. Как вы решаетесь ехать туда?»

Примечательно, что такие разговоры в конце концов нагнали-таки на нас страху.

Листая книги Насире Хосрова[2], Ибн Хаукаля[3], Мукаддаси[4] и европейских путешественников о пустыне Деште-Кевир, мы серьезно начинали побаиваться такого путешествия. Ведь кого-кого, а самих-то себя мы не могли обмануть!

Ни много ни мало, а вот уже целых двадцать лет мы ежедневно свершали походы из дома на службу, усаживались там за письменные столы. К нашим услугам всегда были готовы обед и ужин. Если вдруг неожиданно поднимался ветер, мы тотчас захлопывали окно; лил дождь — брали зонты, плащи, галоши; становилось жарко — включали кондиционер, а холодно — электрический камин «Колеман».

Случалось нам почитывать хроники путешествий, греясь и нежась у теплых печей.

Уже перед самым отъездом мы достаточно четко уяснили, что никогда не путешествовали по Соляной пустыне с Насире Хосровом! Насире Хоеров и другие совершили эти путешествия без нас. А мы лишь читали о них, уютно устроившись в весьма комфортабельных гостиных. Может, действительно, не узнавши броду, лучше не лезть в воду? Пожалуй, не мешает посоветоваться с учеными-знатоками, выведать всю правду, хорошую и плохую, о страшной пустыне.

Ученые, должно быть, не раз совершали поездки в эти места и отлично осведомлены об опасностях путешествия. Они знают географию этих районов, досконально изучили ветры, бури и летучие пески пустыни.

Мы направились к одному ученому — специалисту по засушливым, безводным районам. Что же он нам сказал? Как вы думаете? Он говорил с нами обо всем, кроме качеств самой пустыни. Из его речей мы могли сделать вывод, что пески Деште-Кевира достались ему в собственность по наследству от отца, что право владения этими землями навсегда закреплено в управлении имуществом за его семьей. И худо придется тому, кто ступит ногой на эту землю. Пропадет ни за что. Если же он, ученый муж, соблаговолит разрешить поездку туда, а путешественники захватят с собой по меньшей мере два «виллиса», один геликоптер с радиопередатчиком, цепи для прокладки путей в песках, тогда, конечно, дело пройдет успешно. Правда, при этом он должен дать еще строгий наказ из Тегерана, чтобы в пустыне не лил дождь и не дул ветер!

После такой беседы опасения и страхи возросли. Нам стало мерещиться, что «божья пустыня» похожа на торговую лавку, отступное при передаче которой достигло фантастических размеров.

Мы зареклись не ходить больше к ученым-знатокам, решили как-нибудь сами справиться со своими сомнениями.

Сговорились с одним фотографом, объяснили ему цель поездки. «Что за чудесное путешествие! — воскликнул он. — Обожаю такие приключения, и мой фотоаппарат готов для съемки. Когда же двинемся в путь?»

После долгих споров решено было отправиться в дальнюю дорогу на рассвете 26 эсфенда 1339[5].

Сказано — сделано. Когда мы выехали из городских ворот, на часах было ровно половина седьмого утра. Позади остались по-весеннему оживающие поля Алиабада[6].

Даже внешний наш вид свидетельствовал о безрассудстве предпринятого путешествия. Представьте себе, что некий хорошо одетый отпрыск английских лордов попадает в одну компанию с парнем из тех ханиабадских типов, какие водятся в Тегеране, да еще вдобавок к ним присоединяется ловкий исфаганский торговец. Потом эту тройку сажают в машину, которую ведет чрезвычайно воспитанный и дисциплинированный учрежденческий шофер, и отправляют в самое пекло пустыни! Вот так выглядела наша компания. Одежда путешественников могла вызвать у прохожих только смех. У одного костюм был отутюжен с иголочки, а рядом его сосед облачился в грубое платье альпиниста. Фотограф лихо натянул спортивную куртку, а возле него, сгорбившись, скромно сидел наш шофер. В машине. среди хаоса дорожных припасов мелькали яркие коробки зеленого горошка, банки рыбных консервов среди нейлонового белья вперемежку с пижамами и кальсонами. Узкие изящные фляги с виски стояли на жестяном умывальнике, а витамин «В» в комплексе и туалетная бумага обрели соседство со связкой чеснока и пачкой конфет шакар-панир[7].

В багажнике машины было навалено столько груза, что его вполне хватило бы для поездки на Северный полюс. Мы захватили лопату и кирку, широкие доски и канистру для воды, бензин и массу точных приборов для исследований. Я не представлял себе, кто из нас четверых смог бы справиться с киркой или лопатой, если, не дай бог, это понадобилось бы. Ручка толстенной лопаты вряд ли подошла бы даже иездскому чернорабочему, не то что нашим тонким пальцам, привыкшим листать страницы исторических хроник или нажимать спусковую кнопку фотоаппарата. Да разве можно сыскать в Тегеране хоть одного родителя — да простятся ему грехи, — который приучал бы обожаемое детище к «презренному» домашнему труду, не говоря уж о работе с лопатой? Не успели мы доехать до Кехризека, как один из спутников вытащил из кармана маленький, тюбик и, аккуратно отвинтив крышечку, начал мазать губы тонким слоем крема.

Сухость губ и употребление крема — это лишь пролог к главе о поисках удобного места для короткого привала в ущелье Хасанабад. Там, в Новом Шемиране, был ресторан. Мы подкатили к летней веранде ресторана, и наш благовоспитанный шофер со словами «Слушаюсь, корбан!»[8] затормозил машину.

Так как Хасанабад расположен недалеко от Тегерана, можно было заранее сказать, что вкус масла и сыра в этом кафе не будет отличаться от вазелина. Вскоре, однако, выяснилось, что такое предположение являлось оскорблением вазелину.

Боясь ресторанного масла, мы попросили изжарить яичницу на сливочном масле, которым заранее запаслись.

Спустя некоторое время перед нами на столе появилась тарелка с шипящей яичницей. Мы тотчас удостоверились, что хозяин кафе, припрятав наше масло, радушно угостил нас блюдом, приготовленным на каком-то другом масле! Видно, ему сначала хотелось сжечь эту яичницу, но потом он раскаялся в своих намерениях и остановился на полпути — несколько кусков ее были съедобными.

В ресторане завтракали кроме нас еще два-три шофера грузовых машин со своими подручными. На столе у них стояла миска отличного маста[9]. Перед каждым лежал хлеб. Мозолистые, измазанные в тавоте руки брали хлеб, неторопливо тянулись к миске с кислым молоком, макали его и отправляли в рот. После некоторой паузы операция повторялась. Шоферы знали по опыту, что лучшим завтраком в пути является кислое молоко, особенно если прибавить к нему сахара. Чрезвычайно непринужденно предложили они нам отведать хлеба с мастом. Мы не заставили себя ждать. Это был поистине замечательный завтрак. «Куда ни едем, — рассказывали они, — обязательно покупаем хороший мает и кладем в тряпку. Вода стекает, и получается творог. Когда нужно, берем немного этого творогу, распускаем в тепловатой воде, чтобы стал сочнее, добавляем туда сахара и едим с хлебом».

Что ни говори, а эти шоферы оказались гораздо умнее нас. Их не волновала проблема масла и сыра в кафе Нового Шемирана.

Не успели мы проглотить последние куски хлеба, как в кафе с гамом и криком ввалилась орава охотников. Красивые патронташи и сверкающие дула ружей слепили глаза. По счастливой случайности эта компания приехала в Хасанабад тоже из Тегерана. Из шумной их беседы мы поняли, что охота была для них скорее предлогом к развеселому путешествию. В этой компании заводилой и шутником оказался седой невысокий старик. Лицо его начинало улыбаться раньше, чем раскрывался рот. Раскаты хохота взлетали как мыльные пузыри, он смеялся громче всех. Черты лица охотника были довольно привлекательными, и наш фотограф, как черепаха, потихоньку вылез из своего панциря; в его глазах загорелся огонек творческого азарта. В терном кафе он выбрал наилучшее место для съемки и попросил охотников позировать. Те бодро согласились.

И тут мы поняли, что фотограф ехал за чудесами и сенсациями, нам же хотелось запечатлеть на пленке обыденную жизнь людей, которые трудятся не покладая рук в селах и деревнях пустыни Деште-Кевир. Кроме этого основного расхождения во взглядах наш фотограф бесспорно обладал одним положительным качеством и двумя простительными маленькими слабостями. Его положительное качество заключалось в необыкновенной разговорчивости. Он ни на минуту не замолкал. Если в пути случалось кому-нибудь прихворнуть и угрюмое молчание угрожало экипажу, стоило слегка зацепить нашего фотографа, и он начинал говорить! Перед нашим взором возникали целые картины красот и мерзостей природы, мастерски нарисованные прирожденным оратором в ярких словесных образах.

А недостатки его были таковы: во-первых, он терпеть не мог фотографировать; во-вторых, всячески мешал другим делать это.

Уже у Кушке-Носрет Глаза путников начали слипаться. Еще бы! После отъезда на рассвете и пережитых накануне волнений как не захотеть спать? От нечего делать те, кто еще бодрствовали, меланхолично считали пролетающие мимо телеграфные столбы. Форма и вид их красноречиво свидетельствовали о нерадивости строителей. Даже самые неопытные руки в обычное время никогда не смогли бы вбить в благословенно ровную землю столь кривые колья.

К полудню мы добрались до Кума[10]. Вы сами знаете, что творится в Куме в предпраздничные дни, сколько туда съезжается «божьего люда»! Нам, конечно, хотелось получше познакомиться с городом и кумскими жителями, но не в такой свалке, толпе и гомоне. Поэтому мы решили сначала направиться к месту, которое неизвестно почему называется «обителью исцеления».

Если вы встанете на кумской площади лицом ко входу на базар, то как раз напротив, в проходе, увидите постоялый двор. По слухам, он был давным-давно выстроен здесь каким-то сердобольным лекарем. Видно, этот лекарь принимал больных тут же. Над дверьми дома до сих пор сохранились коврики, на которых красовались стихи соответствующего содержания. Наверное, в те времена болящие Кума уже если и попадали сюда ненароком, то сначала должны были прочесть для храбрости эти стихи. Ну, а если все-таки не помогало, то тогда уж покорно протягивали лекарю ночные горшки и давали щупать пульс. Мы не удержались от соблазна списать слово в слово эти довольно-таки тяжеловесные стихи. Вот они:

Наверное, автор стихов и сам понимал сильную погрешность их против здравого смысла. Поэтому, желая искупить вину, он расписал по обеим сторонам двери наверху пространную газель[11]. Надпись эта также была сделана на ковриках:

Город Кум — рай для праздных и убежище для страждущих. Многое из жизни современного Кума подтверждает слова Якута[12] об этом городе. Если вам удастся попасть в Кум 17 марта, остановитесь на улице Пророка и понаблюдайте за толпами людей. Вы согласитесь с мнением Якута. В пестрой толпе паломников колышутся палевые чалмы из Джоушегана, войлочные шапки из Бафка, велюровые шляпы из Тегерана, «шаб-колах» — домашние шапочки зеленого или желтого цвета — из Рафсенджана, мешхедские покрывала от солнца, кепки из Резайе, кожаные шапки из Себзевара, белые и красные фески из Сенендеджа, клетчатые платки из окрестных сел и деревень. А как одеты люди! Головные уборы абсолютно не гармонируют с их костюмами. Пу-, блика щеголяет в широченных штанах из хлопчатобумажной ткани различных расцветок фирмы Хадж Али Акбари, зеленых шалях, бостоновых пиджаках, поверх которых надеты лаббаде[13], наброшены толстые и тонкие аба[14], а иногда и просто пижамы. Вот как примерно одет житель Рафсенжана, приехавший в Кум на праздники: на голове — кепка, на шее — завязанный крупным узлом галстук, от плеч до пояса — бостоновый пиджак, ниже — отутюженные, обуженные, наподобие ружейного дула, брюки, поверх всего этого — тонкое заплатанное аба, на ногах — гиве[15], надетые на босу ногу.

Трудно, конечно, представить, что иранский народ не имеет национальной одежды. Однако внешний вид людей, прибывших в Кум со всех концов страны, заставляет усомниться в этом. Дело в том, что какой-нибудь керманшахский крестьянин или себзевйрский чернорабочий, продавец фруктов из Горгана или аптекарь из Джандака ни за что не наденут привычной домашней одежды, когда они отправляются на паломничество в Кум. Уже на подножке маршрутного автобуса люди отрекаются от одежды своих дедов и покупают по дороге все, что ни попадется под руку. Только бы не ударить лицом в грязь в новом месте перед своими же соотечественниками! А те, глупцы, тоже напяливают на себя пестрые тряпки, и, таким образом, священный город Кум превращается в месиво самых невообразимых красок.

Мы отправились на центральную площадь, откуда когда-то начал расти город. Улицы, переулки, тупики, постройки, ворота, стены жилищ — все было обращено в сторону священной площади города, все тяготело к центру. Если не сто процентов населения Кума, то во всяком случае большинство шло сюда со своими горестями и отсюда ждало избавления от зла и несправедливости. Если бы вам пришло в голову представить город Кум без святилища в центре, то колоссальные просторы пустыни Деште-Кевир увеличились бы на площадь, равную теперешнему Куму.

Мы увлеклись было рассуждениями, как вдруг подле нас вырос словно из-под земли полицейский на велосипеде. «Что поделывают господа? — произнес он негромко и добавил: начальник сказал мне: «Ну-ка взгляни, не фотографируют ли они, не дай боже, а то кажется, что им удалось кое-что заснять».

Хотя блюститель порядка говорил с нами сравнительно мягко, однако мы не сочли нужным поинтересоваться, начальником чего является его хозяин и были вынуждены прибегнуть к спасительному письму, которое в свое время милостиво подписал сам министр шахиншахского двора. Показали письмо полицейскому и не сразу догадались, что этот «представитель власти» не знает грамоты и не может прочесть ни слова. Он лишь старательно сделал вид, что дочитывает последние строчки, потом, взглянув на герб министерства шахиншахского двора на письме, чрезвычайно вежливо произнес: «Это из дворца?» Получив утвердительный ответ, пошел немного впереди нас. С. этого момента и до последней минуты пребывания в городе Куме он неустанно нас охранял.

Видимо, на окончательную достройку соборной мечети Кума понадобится много лет. Однако теперешнее ее здание свидетельствует о добросовестности и усердии прежних зодчих и строителей. Ведь в наше время, когда только планы строительства какой-нибудь четырехкомнатной школы вырастают в бумажные горы величиной со стол управляющего отделом просвещения, сооружение мечети такой высоты и громадных размеров кажется поистине удивительным. Об уникальных особенностях ее архитектуры следовало бы расспросить одного из спутников — историографа; что же касается нас, непросвещенных, то мы никак не могли обнаружить внутри этой мечети признаков седой старины эпохи великого шаха Аббаса[16]. Наоборот, перед нами раскрылись во всем блеске свежие следы модернизации мечети в виде люминисцентного освещения. Каждый уголок ее, каждая ложбинка, древние купола — все было разукрашено люминисцентными лампами. Но ужаснее всего оказались опухоли крикливых громкоговорителей, которые воинственно выстроились против минаретов и успешно состязались с ними.

Неотделимой частью любого общественного здания — хочешь не хочешь — являются уборные. Мужские и женские уборные соборной мечети в Куме представляют самые многолюдные места в Иране. Если вообразить при этом, что в уборных есть водосливные приспособления, то это окажется пустой мечтой! На границе пустыни вода ценится на вес золота. Если бы здесь даром давали несколько литров воды для смывания нечистот, никто все равно не стал бы ее тратить на это. Зато для удобства посетителей, одетых в длинное, тяжеловесное платье, в стенку вбито огромное железное кольцо, к которому прикреплены два крюка.

К счастью, при устройстве здесь общественных уборных были учтены старые традиции, которые имеют нечто общее с практикой общественных писсуаров европейцев. Как и в старину, роют обычно сточную канаву под прикрытием цементной загородки. Мужчины располагаются на корточках друг подле друга на краю канавы в самых неудобных позах и оглашают окрестности протяжным кряхтеньем и вздохами.

Мы заглянули через окна в огромный зал мечети. Там колыхались людские толпы. Каждый в меру своих сил и возможностей стремился поскорее расстелить молитвенный коврик под ногами и таким образом закрепить за собой местечко. Какой-то проповедник взывал сразу ко реем верующим. Казалось, что его внимательно слушают. На самом же деле каждый был занят своим: одни совершали намаз[17], другие сидели с отсутствующим видом, третьи уставились на проповедника, а четвертые просто дремали. В этой толпе под одной крышей люди были разобщены и чужды друг другу. Только обожженные солнцем морщинистые лица свидетельствовали о том, что они уроженцы одной страны, соплеменники.

Покинув двор мечети, мы бездумно побрели по улицам Кума и остановились перед лавкой, которую в старые времена назвали бы горшечной. От нечего делать принялись разглядывать сделанные под фарфор чаши и сосуды для кальянов[18]. Не успели мы даже заикнуться о цене, как в глазах хозяина сверкнул алчный огонь желания сбыть товар во что бы то ни стало. Мгновенно заработала фантазия, как будто он мысленно покинул родные горизонты Кума, совершил путешествие к далеким границам Ирана и сию минуту вернулся обратно. «Господа, — сказал он, — теперь уже не делают кальянов из таких глиняных кувшинов. Эти кальяны хранятся у меня еще с давних времен. Сами изволите видеть, как они сохранились. Товар только для иностранцев…»

Может быть, дорогим читателям известна манера «сбыта товара во что бы то ни стало». Во всяком случае во избежание недоразумения имеем честь доложить, что «сбыть товар» означает пустить в ход возможные и невозможные словесные ухищрения, дабы одурачить, провести или подзадорить покупателя. Покупатель должен с закрытыми глазами приобрести товар, чтобы не иметь права потом возвратить его обратно, если обнаружится обман. Под эту рубрику как нельзя лучше подходит практика некоторых итальянских торговцев, которые на Таймс-сквер в Нью-Йорке ловят в свои сети какого-нибудь индийского раджу. Да и сами отечественные торговцы-антиквары на улицах Надери и Фирдоуси в Тегеране не лучше. Наконец, к этой категории продавцов относится множество сельских жителей, которые в азарте пошли вслед за археологами на раскопки древностей. К этой компании можно отнести и некоего талантливого искусника, который потихоньку мастерит «уникальную рукопись» «Икд ал-Ула», а потом, измазав ее в песке и пыли, вплетает в нее тысячу стихов из Корана и преподносит все это какому-нибудь наивнейшему простаку-востоковеду. К этой группе также принадлежат торговцы-дельцы тех городов Ирана, через которые пролегают туристские маршруты.

Любая разбитая черепица, отколовшаяся от стенки бассейна бакалейщика, любая ржавая, вышедшая из употребления монета, страничка из отслужившего свой век фолианта стихов, любой оброненный бродячим дервишем топорик превращаются в диковинку, в археологическую редкость, памятник искусного мастерства наших предков. Если подобные товары находят покупателей, то в конечном счете ничего страшного не случается: является гость из-за границы и приобретает кусок разбитой черепицы. Ну и что? Он одержим страстью и, как каждый влюбленный, естественно, становится жертвой своей слепоты. А вот что сказать, когда в подобный коммерческий оборот пускаются кувшины, чаши, одежда, домашняя утварь и другие предметы первой необходимости?

Как мы ни старались показать кумскому горшечнику, что он принял нас не за тех, — ничего не вышло. И тогда мы решительно предпочли обществу этого ловкого торговца «древностями» знакомство с Народным парком Кума.

Когда-то на месте Народного парка было кладбище, а сейчас устроен садик, где имеется немного деревьев, а также и могил. Говорят, чем больше в городе парков, тем легче город дышит. К сожалению, эта правильная мысль не подходит к Народному парку в Куме. Торговые давки сдавили его таким плотным кольцом, что он сам еле переводит дух. С центральной улицы Кума, которая одной стороной примыкает к парку, не заметишь никакого сада вообще. Если вы любитель природы и свежего воздуха, то сможете полюбоваться широчайшими ветвями и листьями деревьев, растущих за его пределами.

Нельзя, однако, не отметить за последние десять лет некоторых улучшений в благоустройстве города Кума: построены кирпичные заводы, правительственные здания, новые гостиницы и рестораны. Правда, мы так и не выяснили, привил ли рост благоустройства города трудовые навыки людям, привыкшим не работать. Даже и сейчас с первого взгляда можно догадаться, что основной статьей дохода населения Кума являются паломники и приезжие, которые по праздникам устремляются на юг страны и останавливаются проездом в гостинице «Бахар», чтобы немного передохнуть и закусить с дороги.

Гостиница «Бахар» находится на священной площади Кума. Если хотите знать ее точный адрес, мы его можем сообщить. В том месте на площади Кума, где стоят рядом тридцать — сорок наспех сооруженных лавок и киосков, выделяется обширная развалюха, на западной стенке которой прибита вывеска:

«Уповаем на аллаха. Гостиница бульвара»

Служащие в гостинице «Бахар» весьма исполнительны и прилежны. Не в пример прочим работникам они никогда не жалуются на усталость, ибо обстановка в гостинице всегда спокойная, мирная и располагающая к отдыху. Только здесь тегеранские красотки могут беспрепятственно появляться без взятой напрокат неизящной чадры и протягивать обнаженные руки за тарелками с челоу-кебаб[19]. В салоне гостиницы с одинаковым удовольствием собираются офицеры в аксельбантах, стиляги в обуженных донельзя брюках, так называемые путешественники, которые нарочно не смывают с лица дорожную пыль и грязь. Всем хорошо в приятной атмосфере этого оазиса благожелательности, окруженного со всех сторон хмурым и насупленным городом. Когда же посетителей становится больше и никто уже не обращает внимания друг на друга, сюда заглядывают и сами чалмоносцы — муллы, чтобы отведать тарелку-другую челоу-кебаба.

Времени было в обрез; и нам следовало двигаться дальше, в Кашан — город, который, по словам историка Хамдаллаха Мостоуфи[20], «построила Зобейда Хатун, супруга Харун ар-Рашида[21]…», город, о появлении которого должна была сожалеть впоследствии супруга Мирзы Таги-хана — Великого Везира[22] и посылать тысячу раз в день проклятья Зобейде Хатун.

Дорога из Кума на Кашан точно такая же, как из Кашана в Кум, — сравнительно широкая, посыпанная гравием, с глубокими кюветами по обочинам и такими ухабами, которые превращают машину в ощипанную курицу. На этой дороге, как, впрочем, и повсюду в Иране, основная пища водителей машин — пыль да песок.

По выезде из Кума на протяжении двадцати фарсахов[23] нечего и ждать какого-нибудь населенного пункта, и так почти до самого Кашана. Справа от вас тянется гряда каменистых холмов, а слева — длинные языки песков пустыни. В небе парит одинокая птица, вероятно отбившаяся от стаи. Вдруг с востока подул такой сильный ветер, что наш осмотрительный шофер повел машину с минимальной скоростью, оберегая нас. Вначале мы думали, что машина не выдержит ухабов этой дороги. Но когда взгляд шофера упал на перевернутый у обочины дороги грузовик, стало ясно, что ураганный ветер пустыни ничуть не лучше плохой дороги.

Если бы мы в гостинице «Бахар» не запили плов основательной порцией дуга[24], то наверняка никогда не увидели бы заброшенной гробницы имам-заде по дороге из Куйа в Кашан. Шофер остановил машину, и мы, спасаясь от ветра, вошли в просторный двор. Разве можно слыть настоящим туристом и пройти мимо столь редчайших куполов старинного святилища. Очарованные, мы осмотрели большой двор и ступили на айван[25]… Позже нам стало известно, что местное население называет это сооружение гробницей царевича Ионы, прах которого покоится под куполом, и что подобное строение можно найти в любой деревушке Ирана.

К счастью, в помещении не оказалось ни души. Входная дверь к могиле была на щеколде. Каждому хотелось, чтобы кто-нибудь другой вышел вперед и распахнул дверь гробницы. Кругом повисла зловещая тишина. Тот среди нас, кто более других соответствовал миссии археолога, хотел было надолго затянуть бесполезный привал, продемонстрировать непрочность постройки, стуча кулаками по запертой двери, пока ее не откроют. Но под взглядами остальных он не решился этого сделать и произнес: «Нет уж, бог с ней. Без шуток, к чему все это? Ну хотите, я возьму и открою дверь?» Он торопливо сбросил щеколду и распахнул дверь. Как только наш «смельчак» увидел траурные покрывала на гробнице и мрачные своды святилища, то не выдержал и в панике бросился наутек. Мы бежали следом за ним. Фотограф тоже был убежден, что эта гробница служит прибежищем для грабителей и не представляет интересного объекта для фотосъемки. Потом он все-таки щелкнул несколько раз общий вид строения, уступая настойчивым просьбам друзей, чтобы навсегда запечатлеть место трусливого бегства путешественников.

Около четырех-пяти часов пополудни мы наконец добрались до Кашана. Муниципальная гостиница жаждала клиентов, а мы очень устали и чувствовали себя разбитыми с дороги.

В кровь иранцев издавна въелся страх перед кашинскими скорпионами. «Удовольствие» от английской соли и фолуса[26], которые скармливали нам в детстве, заодно с этим первородным страхом перед скорпионами оказали-таки свое действие на нашу нервную систему. Весь ужас положения заключался в том, что надо было проспать одну ночь, отдавшись на милость скорпионов. Нечего было и думать о помощи со стороны, потому что сами кашанцы до смерти их боятся.

Как только мы вошли в номер, сразу же бросились осматривать одеяла, подушки, проверили каждую из трех постелей — скорпионов не нашли. Но постельное белье оказалось несвежим. Мы сделали вид, что не обратили на это внимания. Однако коридорный, внимательно наблюдавший за нашими манипуляциями, быстро сказал: «Простите, господа, я сейчас же сменю белье!» Он ушел и тотчас вернулся с бельем, думая, что вполне нас этим удовлетворил.

Понимая, что наша робость в конце концов приведет к самым дурным последствиям и нам не миновать жала скорпиона, мы решились спросить у коридорного.

«Ну, а что слышно о скорпионах?» — задали мы ему вопрос наигранно насмешливым тоном, маскировавшим утробный страх.

Коридорный молча смерил нас долгим-долгим взглядом, как будто мы находились где-то на подступах к Кашану. Однако три пары тревожных глаз, впившихся в него, не дали возможности ответить положительно, и он только произнес: «Эх, господа, ну что тут делать скорпионам в городской гостинице? Вот за городом, где много песка, слежавшейся земли, — там они еще водятся».

Хорошо, что усталость и тяготы пути окончательно сморили нас, потому что, поразмыслив еще немного, мы неминуемо пришли бы к выводу, что никакая сила не могла остановить скорпионов на пути из старых кварталов города в муниципальную гостиницу.

Лучшее средство против стужи, страха и усталости — виски. Мы уселись в кружок возле протопленной печки и разом осушили одну флягу из наших запасов. Но благотворность воздействия этого дорогостоящего напитка на некоторых оказалась весьма сомнительной, потому что не прошло и часа, как все в один голос заговорили о цене времени и недопустимости его траты на отдых. Мы поднялись с места и пошли осматривать город. Шли, шли и дошли до городской площади. Наше внимание привлекла одна из многочисленных лавок-докканов[27]. То ли на нас подействовало выпитое виски, то ли возобладали городские привычки, но мы без спроса и разрешения ввалились в лавку. Ремесленники склонились по углам мастерской над разграфленными на квадраты листами бумаги и вычерчивали орнамент будущего ковра. Они дружелюбно, приветливо поздоровались с нами, ни словом не упрекнув нас за непрошеное вторжение. Завязался разговор. Слушая их, мы представили себе мастерские, где изнуренные тяжким трудом и рано поблекшие кашанские девушки склоняются над основами ковров и под их тонкими пальцами мертвая шерсть расцветает невиданными узорами.

История, которую поведал нам хозяин мастерской, заставила нас очнуться от дремотных мечтаний. «Тот маленький коврик, который подарили английской королеве Елизавете, когда она была в Иране, — рассказывал он, — выткал мой брат». Теперь, конечно, этот коврик висит в каком-нибудь из залов Букингемского дворца как память о поездке в Иран. Когда королева смотрит на него, она в глубине души восхищается прелестью национального искусства иранцев.

Неплохо бы как-нибудь устроить открытую дискуссию по вопросам иранского ковроткачества, чтобы до конца выяснить все нужды и горести иранских ковроткачей. А дискуссию направить по такому руслу:

1. Следует ли рассматривать ковроткачество в Иране как один из видов национального искусства, искусства, завещанного дедами и прадедами, искусства, заслуживающего всяческого почета и являющегося предметом гордости иранцев? Следует ли охранять это искусство, несмотря на все беды, которые оно приносит самим ков-роткачам?

2. Не лучше бы командировать специалистов во все концы Ирана, чтобы они подсчитали количество людей, имеющих ковры, а потом сравнили бы эту цифру с количеством крови, кожи и мяса, потраченного ковроткачами на изготовление этих шедевров. Если результаты подсчета окажутся плачевными, не целесообразнее ли прочесть фатиху[28] коврам?

3. Разве не следовало бы посоветоваться с профессорами-экономистами? Если они считают выгодным дальнейшее существование этого ремесла, пусть по крайней мере хоть постараются улучшить положение ковроткачей.

Иногда начинаешь сомневаться в том, что ковроткачество в Иране является отраслью промышленности. Что такое промышленность, как не путь постоянных доходов страны? Исходя из этого, посмотрим, во-первых, каков объем экспорта наших ковров, во-вторых, имеется ли у них постоянный, устойчивый рынок сбыта, в-третьих, сколько часов заняты в год на производстве ковроткачи для выделки ковров на экспорт, в-четвертых, какова производительность труда рабочих и какую долю прибыли получают они сами.

Попробуйте задать все эти вопросы нашим маклерам по сбыту ковров. Услышите весьма обнадеживающие и патриотические ответы. Конечно, при условии, если дельцы будут уверены, что вы не из министерства финансов или отдела по налогообложению.

То же самое можно сказать и об иностранцах. Если вы показываете коврик тончайшей работы какому-нибудь швейцарскому советнику или тащите представителя Международного общества по борьбе с плешивостью в Музей изящных искусств Ирана и демонстрируете перед ним шедевры ковроткачества, то они багровеют от удовольствия и рассыпаются в похвалах нашему национальному искусству. Однако попробуйте разыскать немецких, английских и американских коммерсантов, которые постоянно имеют дело с иранскими коврами. Вы услышите от них, к величайшему огорчению, что рынок сбыта турецких ковров, не в пример иранским, гораздо устойчивее.

…Когда мы подошли к входу на кашанский базар, выяснилось, что наш фотограф под предлогом плохого освещения оставил фотоаппарат в гостинице. Невзирая на это, мы вошли в узкий темный коридор базара, намереваясь познакомиться с нравами кашанцев.

Кашанский базар — настоящий восточный базар. В узком прямом коридоре его терпко благоухали и клубились до самых крытых сводов ароматы кардамона, розовой воды «голаб», седра[29], хны, перемешивались запахи влажной земли, свежих овощей, вареной лапши, студня из бараньих ножек и голов. Иногда из лавчонок валяльщиков войлока долетала отвратительная вонь шерсти и отравляла все вокруг. В рядах бакалейщиков, как и в старину, продавались желтый имбирь, марена[30], рафинад, сахарный песок, чай, шафран, в особых местах шла торговля мастом, сыром, шире[31], замороженными сладостями (руйехи), рисовым супом, маскати[32]. Незваными гостями на этом базаре были только пепси-кола и ее сестра кока-кола. Эти двое как наглые прихлебатели: чуть зазеваешься, а они уже и проскочили через дверные щели и уселись за расстеленную в доме скатерть.

У валяльщиков войлока на кашанском базаре в ходу только два вида болванок для изготовления шапок: одна болванка — для шапок большого размера, а другая — для шапок детских. Что же делать тем, у кого голова средних размеров? На них шапок нет. Мы заглянули в несколько лавок, где изготовляют войлочные шапки, и теперь во всеуслышание заявляем, что на всем кашанском базаре не смогли подобрать для себя шапок подходящего размера. Валяльщики войлока в эту пору соблюдали пост; день клонился к закату, им было не до торговли, тем не менее они все-таки отчаянно пытались извлечь хоть какую-нибудь материальную выгоду из этой комической ситуации: лавочники, все без исключения, сокрушенно клали шапки на колени и прободали растягивать изо всех сил тульи. Будто из малого можно сделать великое! В конце концов они сами искренне удивились, почему до сих пор не изготовили болванок для шапок средних размеров.

Важным средством перевозки людей и грузов в Кашане и окрестностях служат помимо быков, верблюдов, ослов… «виллисы». Возле базара на городской площади к вашим услугам множество «виллисов» разнообразных возрастов: новых, подержанных и давно устаревших. «Виллис» от силы может вместить пять человек. Но кашанские шоферы очень радушны к своим землякам. Они набивают навалом в беззубый зев «виллиса» до тринадцати человек крепкого телосложения, в основном крестьян, и трогаются в дальний путь. Жалко, что ни одна машина не прибыла из окрестностей, пока мы находились на городской площади. Вот бы поглядеть на пассажиров, какой у них будет вид после такой поездки. Не сразу, наверное, они придут в себя и поймут, где у них руки, а где ноги.

Мы вернулись в нашу гостиницу. Хмель от виски постепенно выветрился, а страх перед скорпионами возобновился. Решено было изо всех сил бодрствовать и отрабатывать дальнейший маршрут путешествия. Но усталость, к счастью, взяла свое: глаза начали слипаться и вскоре мы погрузились в сон. Это была первая ночь, проведенная под чужой крышей, вдали от Тегерана и родного дома.

Кашан, как и другие селения в пустыне, пробуждается рано. Солнце пустыни жестокое и упорное, поэтому нужно вставать чуть свет и успеть к полудню переделать все дела. Когда солнце взбирается на середину неба, крепкий кашанский крестьянин уже почти совсем выбивается из сил.

На полпути из Кашана к парку Фин мы повстречали у святилища Баба Лулу кашанских крестьян, которые поливали зеленевшие неподалеку побеги пшеницы и ячменя. Они устроили передышку и поболтали с нами.

Святилище Баба Лулу имеет большой просторный двор, обнесенный портиками. Позади двора тянется поле. Основание купола святилища выложено кирпичом, а далее конический купол декорирован мозаикой. Конус купола состоит из двадцати граней — апсид, а на самой маковке его красуется жестяная пятерня[33]. Громада купола не гармонирует с небольшой, покрытой деревянной решеткой гробницей Баба Лулу.

Мы спросили у мотавалли (попечителя святилища) Ага Мехди, кто здесь похоронен. «Баба Лулу», — ответил он. Само святилище пустовало; Ага Мехди еще сообщил нам, что кашанцы посещают его всего один раз в год, в «день убиения Омара»[34].

По этим отрывочным данным мы догадались, что Баба Лулу и есть знаменитый иранский «террорист» эпохи утверждения ислама, который отправил на тот свет второго халифа Омара. Нам, впрочем, было не под силу довести исследование до конца. Мы вошли внутрь гробницы, чтобы прочесть фатиху, и увидели висящий на решетке могилы какой-то документ. После чтения его у нас не осталось и следа сомнения в том, что «хозяин скромного дома» именно тот Абу Лулу, который единожды в год да сзывает кашанцев на свою могилу, чтобы они почтили память бунтаря, восставшего против зла и насилия.

…Простившись с Баба Лулу, мы двинулись дальше в путь, к парку в городке Фин.

Когда подъезжаешь к парку Фин, тебя охватывает какое-то неведомое волнение. Не хочется сразу ступить в чащу исторического парка. Поэтому мы замешкались у входных ворот. Девчонки в чадрах, и мальчишки с книжками в руках шли по домам из медресе Аллаяра Салеха. Шли они стайками, равнодушно проходя через парк, как будто на уроке истории не дошли еще до эпохи Насера од-Дин-шаха[35]. А нас не покидало странное чувство, знакомое, наверное, тем, кто на рассвете шагал за гробом в старинную покойницкую в Тегеране, где омывают усопших перед последним путем их на кладбище. Имеется в виду древнейшая тегеранская покойницкая — госсал-хане, которая находится на площади Шуш в большом саду, где растут белые тополя. За тополями лицом к дороге располагаются кельи — ходжре. Представьте, что весенним утром вы попадаете в этот сад. Ласковый, теплый ветерок чуть колышет зеленые листья тополей, и в тишине сада рождается какой-то монотонный шум. Кажется, будто издалека доносится слабый плеск сотен тихоструйных фонтанов. Но вот из полуоткрытых дверей покойницкой до вас долетает скорбный плач женщин, детей и бульканье воды, выплеснутой из ведра; эти печальные звуки врываются диссонансом в легкий шелест ветра и ложатся на сердце гнетущей тоской. Если вам приходится задержаться здесь, в этом саду, то значит, не кончена еще процедура омовения покойника перед отправлением на кладбище. И вы неустанно шагаете в тени белых тополей, у вас тяжело на душе, и тревожно сжимается сердце.

Шорох фонтанов в парке Фин, стройные стволы кипарисов, подвижная светотень его цветников ничуть не повинны в том, что вас охватили столь грустные воспоминания. Нет. На такие размышления навели две заброшенные бани под сенью густых деревьев. Вам очень хочется облазить сверху донизу этот парк, навсегда запомнить великолепие и пышность чинар, но все время что-то тянет вас к развалинам старых бань. Это знаменитые бани. Вам чудится, будто вы тайком узнали о содержании шахского фирмана[36], присланного с гонцом к Великому Везиру, которому этот же гонец и вскрыл вены тут же, в бане.

Видно, в сердце Великого Везира было гораздо больше отваги, чем у нас с вами, потому что после чтения фирмана шаха он смог продиктовать способ своего же умерщвления, а мы спустя 110 лет в волнении ступали по развалинам дома, где он был убит. Эти развалины, послужившие местом гибели Великого Везира, ничем особым не отличаются. Помещение слегка реставрировали, но, очевидно, после его смерти никто не заботился о чистоте бани. А может быть, причина заключалась в том, что после Великого Амира ни один везир не пожелал мыться в этой бане. Садовый сторож показал нам также и другую баню, которая называлась царской (салтанати).

Исследуя двери и стены этих бань, мы неожиданно напали на след «важнейшего научного открытия», которое в своем роде оказалось беспрецедентным. Мы крепко уцепились за основную нить открытия и на обратном пути в любом пункте нашего путешествия без устали проверяли, сравнивали наблюдения и пришли к заключению, что множество фактов подтверждают наше открытие. При осмотре дверей и колонн старинных кашанских бань мы обнаружили нечто свидетельствующее о существовании определенной секты, о которой нет упоминания ни в исторических хрониках, ни в биографических сводах, ни в одной из книг о народах мира. Возникновение секты относится к очень отдаленным временам, но последователи ее здравствуют и поныне, развивая бурную, как и в старину, деятельность. Поразительно то, что члены этой секты рассеяны по всему свету и абсолютно незнакомы друг с другом. По-видимому, какие-то тайные крепкие узы связывают их между собой, роднят и толкают к одной и той же весьма специфической деятельности. Мы назвали их «сектой оставляющих памятные надписи». Если вы не поспешите насмешливо отнестись к нашему открытию и обвинить нас в заблуждении, а дочитаете эту страницу до конца, вы, конечно, согласитесь с тем названием, которое мы выбрали для этой секты. У секты нет особых культовых зданий. Как и мы, члены ее почитают единого бога и поклоняются четырнадцати непорочным святым[37]. Разница между нами только в том, что последователи секты говорят: «В каком бы месте земного шара мы ни находились, мы будем всегда противниками памятников старины. И нет лучшего способа для выражения нашего отвращения к ним, чем свобода пера. Если вы захотите узнать, почему мы ненавидим памятники старины, мы ничего вам не ответим. Но стоит нам попасть в мечеть, святилище, старинную баню, минарет, бассейн — короче, в любое строение, источающее хоть немного аромата древности, нас охватывает какой-то экстаз. Тотчас мы хватаемся за калам[38], чернила, ножи, мел, уголь, краску. Если ничего нет под руками, то просто ногтями царапаем памятные надписи на древних памятниках». Экспансивность этого племени настолько велика, что они поистине выступают противниками не только старинных построек, но и современных. Мы сокрушенно указали сторожу на такие надписи. А он сказал, что вот уже несколько лет как здесь следят за нарушителями порядка и не разрешают портить ограду сада и стены бань. Он еще не договорил до конца, как мы, взглянув па стену, прочли следующие надписи:

«В память о Феридуне Парвин. 1960 год».

«Это память от Иреджа Ноупарвара. 1960 г.»

«Ниматолла Абд ол-Али Бахман. 1960 год».

Не забудьте, что сторож беседовал с нами в полдень 18 марта 1961 года. Читаем дальше. А дальше шла надпись, сделанная латинскими буквами:

«Sled Ali-Mohammad Yadullahi 2/III-61 г.»

Наверное, автор, осмотрев место убийства Великого Везира, проникся отвращением к своему иранскому происхождению и предпочел латинский алфавит персидскому. Так или иначе, а пресловутый сеид Али Мохаммад Йадоллахи успел побывать здесь за 16 дней до нас, одурачил сторожа и свершил-таки свое черное дело.

Прямо из ворот парка Фин вам следует пройти к святилищу Ибрахима. Описание его архитектурных деталей, купола, гробницы и примыкающих сооружений опубликовано в изданиях Общества национальных памятников. Вы убедитесь, что выглядит оно сейчас не столь уж плохо. Но время идет, и святилище дряхлеет. Мало-помалу оно теряет свой доход, свою клиентуру. Кашанцы совсем забросили святилище Ибрахима. Вероятно, поэтому Управление по делам археологии нё принимает мер по охране и реконструкции его.

Если ваши башмаки не скрипят, вам, быть может, удастся пройти незамеченным мимо просящих глаз в главный двор святилища, увидеть его простор, величественность кипарисов возле большого продолговатого бассейна, заглянуть в конюшню, которая вплотную примыкает к двору, осмотреть огромную голубятню, расположенную в северной части двора. Жаль, однако, что путь в крытом проходе святилища вымощен камнем и никоим образом не подходит к туристским башмакам, утыканным железными гвоздями. Только мы собрались полюбоваться зеркальной инкрустацией айванов, как из засады вылез, сгорбленный Аббас-ага и острым взглядом впился в наши тени. Нам не удалось притвориться, будто мы его не заметили. Во-первых, это был старик и поэтому заслуживал почтения; во-вторых, он являлся единственным хранителем тайны святилища; в-третьих, мы должны были фотографировать, а двери гробницы были подвластны только ему; в-четвертых, он был представителем специфического сословия нашей страны — благородного сословия мотавалли, настоятелей святилищ. Мы поспешили ему навстречу. Сначала обменялись приветливыми улыбками, затем поздоровались, потом расспросили о здоровье, и вот уже завязалась беседа.

Итоги таких знакомств мы оценили в конце путешествия, когда стали подсчитывать наши расходы. Оказалось, что самые крупные расходы шли на подношения почтенным попечителям святилищ.

У наших настоятелей святилищ был налицо один совершенно неизлечимый недуг: считая должность попечителя ниже своего достоинства, они все ударялись в археологию. Как только эти люди замечали, что ваша одежда чем-то отличается от обычной, они тотчас распахивали «походную сумку дервиша» — чанте, полную небылиц, хватали вас за руку и увлекали в тьму истории. Путь в прошлое благодаря им становился все длиннее и длиннее, пока вы уже едва держались на ногах. Так и не разобрав что к чему, вы вдруг соображали, что попали в доисторическую эпоху. Медленно, тяжко опираясь на палку, вы карабкались обратно из глубины прошлого вслед за попечителем, минуя мрачный и зловещий туннель времени. И — о счастье! — снова попадали в наше время; по пути вам, конечно, встретилось в длинном коридоре истории и святилище Ибрахима. Наша бедная память изнемогала под грузом тех сведений, которые обрушил на нее Аббас-ага, так что мы чуть-чуть не позабыли о цели разговора.

«Как случилось, что вы стали попечителем святилища?»— спросили мы его. «Моя мать, — ответил он, — девяносто лет тому назад перестроила это здание. С тех пор мы живем здесь всей семьей».

Аббас-ага хотя и понял, что мы абсолютные профаны в археологии и поэтому покорно слушаем все его рассказы, но все-таки надеялся, что мы связаны с Управлением по делам археологии. Он, вероятно, думал про себя: «Может быть, эти приезжие служат в каком-нибудь отделе управления. Надо бы доложить им на всякий случай устно о своих бедах». Дело обстояло именно так, ибо он произнес:

«Я неоднократно писал письма в Управление по делам археологии, чтобы выделили мне хоть какие-нибудь средства для ремонта святилища, а ответа так и не получил».

Мы спросили о теперешних доходах святилища.

«Эх, господин, — сказал он, — с того времени как появились машины, плакальщицы, роузе-ханы[39] и паломники проезжают дальше в степь, а в святилище и не заглядывают. Доходы наши сошли на нет. Сейчас мы уповаем на самого святого Ибрахима и тяжким трудом добываем себе пропитание, чтобы не умереть с голоду. Если уйти отсюда, то и вовсе погибнешь в бедности».

Вот оно что. Оказывается, «виллисы» увозят толпами богомольцев и паломников из Кашана, а бедного Аббаса-ага оставляют наедине со святым Ибрахимом. Попечитель говорил сущую правду. В глубине двора святилища сестра, мать и дочь Аббаса-ага сучили пряжу. За один килограмм шерсти, который они обрабатывали в течение пятнадцати дней, выручали всего двадцать пять риалов[40].

«Видите, — сказал Аббас-ага, — мы, приверженцы святого Ибрахима, так бедны, что вынуждены сучить пряжу и лишь этим зарабатывать на хлеб».

Аббас-ага, видимо, привык фотографироваться с туристами. Он живо приказал женщинам сесть перед объективом с прялками — те ничуть не противились. Посередине двора на веревках было развешано выстиранное белье. Шальвары и чадры, сушившиеся на солнце, были сшиты из очень грубой ткани. Женщины до полудня, наверное, мучились со стиркой и сейчас вконец выбились из сил. Поэтому они равнодушно сидели перед фотоаппаратом. Мы взглянули на белье и подумали: отчего это в маленьких городках, деревнях и селах, где бедность всего сильнее, на женскую одежду идет больше материи? Шальвары и чадры длиннее и толще. А ближе к большим городам, где средний уровень доходов населения выше, на женскую одежду идет все меньше и меньше ткани. Все части женского туалета — трусики, бюстгальтеры, платья — короче, легче и прозрачнее воды. Мы снова взглянули на веревку с бельем. Может, обнаружится здесь особый товар, который галантерейщики называют «раковиной для жемчуга», — трусы? Нет. Кроме нескольких пар длинных шальвар из грубой йездской саржи черного цвета, мы так ничего и не увидали и побрели к голубятне. Если в святилище нет паломников, которые устраивали бы трапезы и выбрасывали остатки еды птицам, — а тут еще и засуха, оголяющая поля, — откуда взяться голубям? Голубятня была пуста…

Что же осталось у нас в памяти от этого места? Запомнился длинный заброшенный остов голубятни, четыре больших и малых минарета святилища да пара чрезвычайно проницательных, всевидящих глаз Аббаса-ага…

Если в эти края попасть еще через полстолетия, то жизнь здесь останется все такой же, как и прежде. Поэтому нет резона волноваться из-за упущенных или незамеченных деталей быта здешнего населения. Вряд ли что-либо канет в вечность в ближайшее время. Жизнь тут течет медленно и тихо, а солнце выжигает всякую тягу к подвижности и беспокойству. Уж лучше пощедрее отблагодарить Аббас-ага, а взамен захватить с собой его молитву о благополучии…

Расположенное у входа на кашанский базар кафе «Ширин» обслуживало посетителей не очень-то быстро: нам пришлось постоять в очереди. Оказывается, все служащие кафе отправились в Мосаллу[41], остался всего один официант. Большинство посетителей этого кафе состояло из тех, кто также собирался в Моссалу и перед поездкой спешил пообедать. В зале и вокруг кафе было полным-полно шоферни, владельцев «виллисов».

Празднование аль-Фетра[42], по всем официальным и неофициальным календарям Ирана, в этом году падало на 19 марта. Поэтому волей-неволей нам пришлось посетить кафе «Ширин» накануне, то есть 18 марта, чтобы подкрепиться в дорогу.

Не совсем удобно было нарушать пост из-за одного дня. Слегка стесняясь, мы заказали челоу-кебаб и вскоре резво принялись за еду. Вдруг по соседству с нами уселся молодой мулла и без малейшего замешательства тоже заказал себе порцию челоу-кебаба. Наверное, он приехал сюда издалека и не собирался здесь задерживаться. Тем не менее, дивясь столь нескромному поступку муллы, мы неодобрительно покосились в его сторону, так как знали чрезвычайную набожность слуг аллаха, их упорство в соблюдении норм внешнего поведения правоверных мусульман.

Он понял по нашим взглядам, что здесь какое-то недоразумение, не вытерпел и, повернувшись к нам, дипломатично заметил: «Час тому назад сообщили из Кума, что показался месяц, — значит, пост окончен и начался праздник Фетр». После этого бедняга с таким аппетитом начал уплетать челоу-кебаб, что нам стало его жалко.

Вот уж действительно, как тесна связь между судьбой человеческого желудка и нахмуренным ликом луны! Что поделаешь?! До сих пор многие в Иране высчитывают ход луны по орбите. Но лунный год[43] идет по пятам за солнечным[44] и тянет следом за собой весь иранский народ. Во многих иранских семьях глава семьи получает жалованье на службе по солнечному календарю, а рассчитывается с прислугой, роузе-ханом, продавцом мыла — лоточником, бродячим бакалейщиком по лунному. Итак, полжизни иранского народа находится под залогом солнечного календаря, а другая половина — под залогом лунного. Эта путаница порождает такую неразбериху в общественной жизни, что только правительственными циркулярами и воззваниями можно предотвратить смуту и беспорядки.

Мы тоже радовались наступлению праздника аль-Фетр. С его приходом несколько разрядилась бы тяжелая атмосфера поста, слегка улеглись бы народные страдания и все помыслы людей сосредоточились бы вокруг пищи.

В кафе «Ширин» царило радостное оживление, подогреваемое жаркими песнями Марзийе[45]. Жизнь казалась лучше. Мы беззаботно глазели по сторонам, рассматривая убранство кафе. По стенам были развешаны рекламы пепси-колы, изображения крестоносцев и портрет святой девы Марии с ее воинственными грудями. Стены украшали также портреты бородачей, висевших плечом к плечу. Без слов ясно, что среди таких красот и веселья посетителю нет никакого дела до качества мяса, его сорта и возраста. Клиента совершенно не интересует, какому животному принадлежит это наитвердейшее мясо, тем более что ко многим посетителям нивесть откуда подкрадывается дремота и заволакивает все пеленой.

А дремать было некогда…

…Огромная толпа мусульман Кашана собралась у своего излюбленного святилища — гробницы Хабиба ибн Мусы. Мы тоже решили сойти за местных верующих и отправились туда же. Надо сказать, что кашанцы раз и навсегда назвали это святилище «местом поклонения Хабибу ибн Мусе». Если спросить у жителя Кашана, как пройти к Хабибу ибн Мусе, он начнет чесать в затылке, а потом нерешительно протянет: «Вам, наверное, надо к месту поклонения Хабибу ибн Мусе?» Только постовой, стоявший неподалеку, сразу сообразил, что мы нездешние. Без лишних разговоров и путаных советов он молча повел нас по улицам и переулкам, проводил до самых ворот святилища и исчез. Мы остановились в нерешительности перед входом в огромный двор. На площади перед гробницей святого скопилось несметное количество правоверных мусульман. Мы сразу вспомнили печальный случай из истории с майором Имбри[46], и сердца наши затрепетали от страха. Ну разве можно было до зубов вооруженными фотоаппаратами, инструментами, походным снаряжением да вдобавок еще этим проклятым треножником являться к толпе подозрительно косящихся на вас мусульман у гробницы святого? Особенно в первый день праздника аль-Фетр.

Во дворе перед гробницей люди уже расстилали ковры, разжигали и кипятили самовары, расставляли рядами тарелки со сладостями и фруктами. Они намеревались со спокойной душой и совестью приступить к свершению важнейшего религиозного обряда. А тут появляются какие-то посторонние люди в неподходящих к этому случаю вызывающе ярких костюмах и желают их фотографировать. Да, это была непростительная глупость с нашей стороны. Но что поделаешь?

Еще по дороге сюда нас окружила с гиканьем, топотом и толкотней ватага уличных и базарных мальчишек. Они неотступно следовали за нами и взяли нас в плотное кольцо возле крытого входа во двор святилища. Как вы понимаете, этого было вполне достаточно, чтобы мы были замечены всеми, кто находился во дворе. На нас воззрились сотни глаз. Путь к отступлению был отрезан.

Страх ведь тоже имеет свои особенности. Пожалуй, он посложнее храбрости. Не так прост и примитивен. Внешне страх выражается довольно ясно, но внутренне он побуждает человека к тысяче хитростей и ухищрений. Страх диктует быстрые решения, заставляет избегать тупиков и толкает человека в наступление, когда некуда отступать. Вот и здесь страх наградил нас таким подзатыльником, что мы, не успев опомниться, очутились прямо на самой середине двора святилища.

Поневоле с независимым выражением на лицах мы проследовали мимо расстеленных ковров, самоваров и всякой всячины в поисках попечителя святилища. Появился высокого роста человек с наброшенным на плечи аба. Он сразу же позабыл о своих праздничных хлопотах и пошел с нами. У попечителя было очень подходящее имя — Ага сеид Багер Моваззеб[47], и он оказался неплохим гидом. Однако, если бы на его вопрос о нашей принадлежности к правительственным учреждениям мы ответили отрицательно, он был бы весьма огорчен. Поэтому мы сначала «оказали ему сопроводительное письмо министра шахиншахского двора, и только тогда он повел нас к лестнице на крышу святилища. Нам не терпелось поскорей избавиться от любопытных глаз и приступить к наблюдениям за верующими сверху, незаметно для них самих. Этому желанию, однако, не суждено было сбыться.

Ведь каждому и всякому не разрешается лезть на крышу святилища, но уж если это разрешено и путь открыт, почему бы им не воспользоваться?

Стайка мальчишек, больших и малых, а также какой-то почтенный старец с палкой взобрались туда раньше нас.

Двор святилища с крыши выглядел как беспорядочно пестрая мозаика. Сверху было отлично видно, как и вокруг него группируются люди. Несколько богачей в противоположных концах двора бесплатно кормили бедняков, раздавали милостыню. Чтецы Корана сбивчиво дочитывали суры[48]. Уже давно объявили появление молодого месяца и окончание поста, и они торопились прочесть за один час молитвы, которые полагалось читать на рассвете.

На крыше святилища красовались купол и два минарета, покрытые довольно изящной изразцовой резьбой. Во дворе святилища был сооружен железный навес — вероятно, в память о дождливых днях. Этот модерный навес был устроен таким образом, что мог с успехом заменять старинный деревянный помост, на котором обычно разбивают шатер для роузе-хана.

Как известно, иногда встречаются весьма темпераментные люди, которые от избытка чувств бросаются головой вниз с высоты. Поэтому мы сочли более безопасным, чтобы на верхушку минарета отправился один из нас в сопровождении фотографа и оттуда осмотрел панораму Кашана, а другие остались бы тут же, на крыше святилища, и побеседовали с кашанцами.

Удивительно красивый и покойно-величавый вид открывается с высоты минарета на просторы Кашана. Неровные крыши жилищ, сработанные усердными предками кашанцев из соломы с глиной, добытой здесь же, на окраине пустыни, и по сей день защищают их потомков от жгучего солнца. Конусообразные, округлые и плоские кровли домов, лавок, ледников и постоялых дворов изо всех сил тянутся кверху, насколько позволяет им глина, из которой их сделали. Они стойко противостоят беспощадным ветрам пустыни, храбро ощетинившись в небо своими вентиляторами — бадгирами.

Ребятишки, залезшие вместе с нами на крышу святилища, расшалились не на шутку. Они шумели, носились взад-вперед, прыгали и неуемно резвились. Мы заволновались: попечитель мог раскаяться, что пустил нас. Поэтому, подозвав одного из мальчишек, мы завели с ним оживленную беседу. Его приятели из любопытства и зависти сразу же навострили уши, подошли поближе, чтобы слышать наш разговор.

— Как тебя зовут?.

— Али Мохаммад Барати.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Отец есть?

— Есть.

— Чем он занимается?

— Был погонщиком верблюдов, а сейчас работает на кирпичном заводе.

— А мать?

— Мать — прачка.

— Ты учишься?

— Нет.

— Что же ты делаешь?

— Тку паласы зилу в мастерской.

— Сколько зарабатываешь?

— В день три тумана[49].

— Сколько часов работаешь в день?

— Десять часов (!).

— Давно работаешь?

— Пять лет.

— Что делаешь с деньгами?

— Все отдаю матери.

— Братья, сестры есть?

— Две сестры и два брата. Один брат в солдатах, другой сучит пряжу.

— Ну, а как работается?

— Да ничего. Весь день согнувшись готовлю основу для паласов зилу.

Он протянул руки. Кожа на обеих руках мальчика от кистей до кончиков пальцев была покрыта рубцами и трещинами. Да, до сих пор мы не знали толком, как ткут эти паласы зилу. Однако и сейчас не отважились спросить, почему понадобилось по десять часов в день, не разгибая спины, вручную ткать паласы, начав все это с восьми лет.

Усадив другого мальчика на место Али Мохаммада Барати, мы учинили допрос и ему.

— А тебя как зовут?

— Асгар Касйан.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Отец есть?

— Есть. Хасан Касйан.

— Чем он занимается?

— Служит дворником в городской управе. Сколько зарабатывает — не знаю.

— А мать?

— Жена Абд ор-Рахима. Прачка.

— В школу ходил?

— Нет, ни разу.

— Чем занимаешься?

— Работаю в мастерской, готовлю основу для паласов зилу.

— Сколько зарабатываешь?

— В день три тумана.

— Сколько приходится работать?

— Когда рамазан[50], работаю с восхода до полудня, а летом — с утра до вечерней молитвы.

— Что делаешь с деньгами?

— Все отдаю отцу.

— Братья, сестры есть?

— Нас четверо братьев. Один медник, другой в Тегеране торгует вареным мясом, третий каменщик.

Вначале мы не обратили внимания на то, что он, говоря о матери, нарочито уважительно произнес: «Жена Абд ор-Рахима». Когда же мы закончили наш с ним разговор, мальчики громко расхохотались. Засмеялся и сам Асгар, а его самый близкий друг очень серьезно объяснил нам: «Асгар — подкидыш». Сам виновник этого разговора оказался более других доволен таким обстоятельством. Ведь только эта особенность выделяла его среди сверстников. Когда они величали Асгара между собой подкидышем, он воображал себя на голову выше остальных. Да, большое «удовольствие», наверное, корпеть, не разгибая спины, по десять часов в день с восхода до вечерней молитвы! Мы только не могли понять, как можно после такого тягостного труда и невзгод еще быть в хорошем расположении духа, прыгать, бегать и резвиться. Друг Асгара выглядел несколько почище, поопрятнее других. Мы сообразили, что он, наверное, учился в школе и богатый отец заботится о нем. Интересно побеседовать с ним, чтобы наглядно представить разницу в положении этих двух подростков.

— Твое имя?

— Джавад Ноушараф.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Отец есть?

— Да, Хабибе Саккаи, водонос при этом святилище.

— А мать?

— Мать не работает.

— В школу ходишь?

— Сейчас нет. Шесть классов кончил.

— Что же ты делаешь?

— Работаю на прядильной фабрике.

— Сколько зарабатываешь?

— Три тумана в день.

— Работаешь много?

— В день десять часов.

— Братья и сестры есть?

— Двое братьев и две сестры. Я самый младший.

Мы решили, что фабрики и мастерские Кашана переполнены тринадцатилетними подростками, и спросили:

— На фабрике все рабочие вашего возраста?

— Нет, у нас есть и «медведи», — ответил Джавад Ноушараф.

— При чем тут медведи? Разве медведи могут работать? Мальчишки молча в недоумении уставились на нас. Тут вмешался почтенный старец, который поднялся с трудом на крышу, опираясь на палку.

— «Медведями» они называют старших, — пояснил он.

Слова высокого старика с палкой привлекли наше внимание к его особе. У него обожженное солнцем смуглое лицо, сутулые плечи. Если бы время его пощадило, он, наверное, мог бы еще лет двадцать работать, а сейчас…

— Ревматизм у меня, — пожаловался старик.

Мы решили побеседовать с ним. Но на все наши вопросы он отмалчивался. По выразительной игре мускулов на его лице мы догадались о внутренней борьбе, происходящей в нем. Мы поняли, что он не хочет рассказывать о себе при болтливых и любопытных мальчишках. Наверное, он почтенный семьянин, у него дети такого же возраста, как эти сорванцы, да еще и другие рты. А говорить неправду о себе ему неловко, потому что ребятишки — его земляки и знают о нем все.

Этот старик кашанец работает, наверное, на фабрике, где ткут паласы зилу, либо выделывают бархат. Если он не рабочий, то наверняка земледелец, а болезнь вывела его из строя и оторвала от привычной сельской работы. Если ни то ни другое, то, возможно, он служил регистратором самого низкого ранга в канцелярии знаменитой кашанской фирмы по сбыту сахара, рафинада и чая и ввиду длительной болезни остался без работы. А сейчас остаток жизни проводит в переписке с министерством таможен, шахским двором и министерством юстиции. По вечерам, наверное, раскладывает копии всех своих писем, читает вслух жене и детям и восхищается стилем и почерком.

В это время наш фотограф спустился с минарета, и ребятишки бросились к нему. Мы улучили удобный момент и спросили старика о его профессии. Он улыбнулся и очень спокойно ответил: «Я безработный, господа. Сейчас трудно с работой. Пахнёт ветерком из Тегерана, ногам и лучше. Я долго лечился. Иншаалла[51], если полегчает, снова поеду искать работу в Тегеран».

Итак, обстоятельства оказались намного проще тех, что мы предполагали. Этот человек был одним из тысячи тысяч завороженных Тегераном. В юности он покинул свое хозяйство, чтобы любым способом попасть в столицу. Долго мыкался там в поисках заработка. Наконец устроился пекарем в пекарне Сангаладжа[52]. Через несколько лет он стал главным пекарем. Дела шли в гору. Так как он был хорош собой, стал захаживать в Шахре-ноу[53], завел себе рьяных любовниц и долго пользовался их расположением, играя на ревности. Постепенно забывались дела, пекарня отступила на второй план, и вот он за бортом. Ему отказывают от места. Но годы стояния на ногах возле раскаленных угольев, на которых пеклось тесто, сморщили его лицо и загубили ноги. Исчезла привлекательность молодости, появилась старческая сутулость, как-то незаметно исчезли и поклонницы.

…Между тем Ага сеид Багер Моваззеб в обмен на предложенную ему сториаловую ассигнацию сообщил: «Под этим куполом, что изволите видеть, находится гробница великого шаха Аббаса»[54]. Трудно было поверить его словам. Где Исфаган и где Кашан? Как же быть с особой привязанностью шаха Аббаса к Исфага-ну? Когда смотришь на купол мечети шейха Лотфолла в Исфагане, хочется навеки уснуть под этой диковинно вознесенной в небо чашей и никогда не пробуждаться. До чего же плохой вкус был у шаха Аббаса Великого, если он расстался с шахской площадью в Исфагане и препоручил свой бренный прах скорпионам, обитавшим в кашанской земле святилища Хабиба ибн Мусы! Сториаловая ассигнация еще имела силу, поэтому Ага сеид Багер Моваззеб великодушно продолжал:

«Шах Аббас весьма почитал святого. Сеида погребли на том месте, где святилище. Шах Аббас завещал, чтобы его похоронили рядом со святым. Завещание шаха является «шахом завещаний», поэтому прах великого пастыря города Исфагана поместили в святилище Хабиба ибн Мусы».

Мы спустились по ступенькам вниз. Распрощались со всеми нашими случайными соседями по крыше. Попечитель провел нас сквозь толпу мусульман до самых ворот святилища и был необычайно услужлив. А на улице снова кашанские мальчишки с шумом окружили нас. Мы и мечтать не могли о столь «пышных» проводах!

Толпа мальчишек не позволила нам как следует прочесть предвыборные лозунги. Правда, в этом не было особой нужды. Мы знали, что население Кашана выдвинуло в меджлис господина Аллаяра Селеха[55]. Все-таки было интересно узнать, о чем писалось в этих лозунгах, чтобы понять, почему кашанцы не выбрали в меджлис более богатого и преуспевающего кандидата, а предпочли ему Аллаяр-хана…