Под небом пустыни

Глава девятая

О том, как вода минует селение Беджестан. — Городом называется, а гостиницы нет. — Карта США в гараже «Пятерых». — «Употреблять терьяк запрещено всюду, кроме чайной». — Путаная дорога на Гонабад. — Смешное про запас, — Абдаллах-хан злится и падает с крыши машины. — Глинобитный Джонабез. — Богатырь Гударз — основатель Гонабада. — Схватка географа с хозяином кафе Аббасом. — Водку не пить опасно. — Те же и Парим Чину. — Русские казаки в Торбете-Хейдерийе. — Фотограф взбирается на могилу Котб од-Ди на Хейдера. — Конец пустыне. — Пустой желудок и светоч знания.

В три часа пополудни мы добрались до деревни Беджестан. Хамдаллах Мостоуфи выразился о ней кратко: «Похожа на Тун». И нам не захотелось осматривать ее… Особенно еще и потому, что селение это со времен Хамдаллаха Мостоуфи и до момента издания «Полной географии Ирана», написанной профессором господином Кейханом, то есть почти за шесть веков, ничуть не преуспело в своем развитии. По словам господина Кейхана, за эти шесть веков здесь к известным ремеслам лишь прибавилась еще и вышивка по шелку. Селение Беджестан, видимо, абсолютно лишено способности к прогрессу и, как слабый, неухоженный ребенок, теряет все, что ни попадает ему в руки. Не зря «Географический словарь Ирана» отмечает, что «во времена его величества покойного шаха[136] Беджестан начал понемногу развиваться. Была построена хорошая начальная школа, в центре поселка устроен водоем с фонтаном, проложены дороги. Однако в последние годы из-за маловодья и засух пошедшие было в рост деревья сохнут и гибнут».

Поэтому сразу же мы взяли направление на Гонабад и в четыре часа пополудни 25 марта прибыли в этот город. Абдоллах-хан остановил машину на красивой крохотной площади, и путешественники ступили на проспект Шаха. По размерам этой площади было ясно, что и здесь нет намека на гостиницу даже такого типа, как постоялые дворы на улице Чераге-барк в Тегеране. Что же делать? В подобных городах не заботятся о приезжих. Лучше скажем, что слишком поздно начинают понимать, в чем состоит эта забота. В селениях и деревнях, не претендующих на звание города, чайная служит официальным и единственным пристанищем и местом отдыха путешественников. В таких поселках никому не придет в голову считать обеспечение мало-мальских потребностей путника делом антиобщественным. Но уже если такое селение вдруг начинают величать городом, то следует все-таки выделить какой-нибудь угол для приезжих и сообщить его адрес постовым, чтобы усталого путника не гоняли по городу с места на место.

Ведь глупо, что у нас при обсуждении принципов административного деления страны, поправок к избирательным спискам, вопросов городского управления, составления бюджета и вообще при планировании внутренней политики всегда появляются, с позволения сказать, деятели и заваривают кашу. Прежде всего объявляют городом место своего проживания. Приехав в такой город, вы можете услышать:

— Нет, господин, гостиницы у нас нет. Зато есть гараж.

Так ответил нам постовой города Гонабада, имея в виду гараж «Пятерых»[137], который находился недалеко от перекрестка. Гараж имел ворота и, как обычно в таких постройках, специальную дверь из проходного коридора в чайную. Дверь напротив вела в контору гаража. За коридором начинался грязный двор с айванами по сторонам, где теснились комнатушки.

Во дворе творилось нечто невообразимое: грузовики и автобусы, тюки с товарами, горы спелых фруктов, клетки с домашней птицей, постояльцы, торопливо снующие с кувшинами для подмывания, — все это представляло чудовищную мешанину. В той части двора, где было поменьше грязи, стояли наполовину разобранные автобусы, вокруг которых вертелись подручные шоферов, с ног до головы вымазанные тавотом.

Мы сунулись в эту суматошную свалку. Появился мальчишка-посыльный и, с силой нажав на ручку замка, отворил дверь одной из комнатушек. Мы увидали две одинаковые кровати, два окошка, циновку на полу и две замызганные простыни. Комнату мы сняли, кое-как умылись и пошли в чайную — мрачное, сырое помещение. Единственное ее преимущество заключалось в обилии темных заветных углов, где можно было пристроиться и спокойно обдумывать свои дела. Однако сосредоточиться было трудно, не осмотрев картин, висевших на стенах и двери. Стены были украшены картой Соединенных Штатов Америки и изображением султана Махмуда со свитой, которому Фирдоуси преподносит «Шах-наме». Но еще интереснее показался нам плакат-объявление, на котором было написано: «Употребление алкогольных напитков и терьяка строго воспрещается».

Очень крупные буквы вывески отчетливо выделялись на стене, и ее можно было легко прочесть издали. Но фотограф почему-то подошел к ней вплотную и стал читать по складам, растягивая нарочито слова и делая паузы. Дойдя с грехом пополам до середины, он вдруг громко расхохотался, упер одну руку в бок, другой рукой сдвинул кепку с затылка на Лоб и затрясся от смеха, когда дошел до слов «строго воспрещается». Не обращая внимания на хозяина чайной и содержателя постоялого двора, которые готовили чай, он обернулся к нам:

— Взгляните-ка, что на этой вывеске!

— Потише, друг. Чего ты там стоишь, иди сюда, садись!

— Да нет. Вы поглядите, что здесь написано!

— Правильно написано. Употребление вина и терьяка запрещается.

— Да где запрещается, где?

— Где? В чайной, конечно.

— Точно. А я-то подумал, что вышел новый правительственный указ, чтобы вообще никто не курил терьяка и не пил водки.

— Да что ты, дорогой! Это здесь, в чайной, нельзя пить водку и курить терьяк!

Фотограф смерил взглядом хозяина и содержателя постоялого двора, подсел к столу и тихо сказал:

— В чайной? А вы взгляните на этих двух типов. Где же они накурились терьяка?

— Как где? Здесь. Ведь чайная принадлежит им обоим, это их собственность.

— Да, но ведь написано: «Строго воспрещается»!

Только замешательство, вызванное попыткой увильнуть от ответа фотографу, вынудило нас приняться за спитой, безвкусный чай, который здесь подавали. Поднос со стаканами чая раза три появлялся и исчезал. Так прошло около получаса. До вечера оставалось еще часа два. Мы вспомнили, что приехали в пустыню познакомиться с жизнью местного населения. С чего бы начать здесь этак поофициальнее? Пожалуй, лучшего места, чем мечеть, не сыщешь.

— Тут есть соборная мечеть? — спросили мы хозяина.

— Поезжайте в Гонабад.

Абдоллах-хан, на ответственности которого лежала доставка пассажиров, забеспокоился. Он решил, что спутал дорогу.

— Вот как! А. мы разве не в Гонабаде?

— В Джуйменде.

— В Джуйменде?! Где же тогда Гонабад? Сколько туда езды?

— Да здесь же он, друг. Ну чего ты волнуешься? Эту часть города называют Джуймендом, а старый город — Гонабадом.

Мы сели в машину и покатили в Гонабад, древнюю часть города, и вскоре очутились возле мечети, вокруг которой толпился народ: мужчины, женщины, дети. Они окружили машину и глазели на тюки багажа. Ребятишки увязались за членами экипажа. Фотографу удалось избавиться от непрошеной свиты и взобраться на крышу мечети. Историограф осматривал арки, сводчатый купол, двор мечети, вязь куфического письма[138] и стены, выложенные нешлифованным кирпичом. Закончив осмотр мечети, он полез на крышу, чтобы сверху посмотреть панораму города. А географу пришлось занимать детей.

Смышленым мальчишкам надоело глядеть на географа. Они начали подбивать остальных влезть на крышу следом за приезжими и поглядеть на фотоаппараты. Хоть говорили они на местном наречии, географ вовремя уловил опасность. Не особенно надеясь на успех и заискивающе улыбаясь, он завел с ними разговор:

— Ребята, вы все ходите в школу?

— Ходим, — протянул кто-то из мальчишек. Остальные потупились.

— Как же, ходим! — вдруг сказал один из них довольно громко. — Меня вот отец не пускает. Не на что, говорит.

— Чем занимается твой отец?

— Канаты роет.

— Ты небось знаешь, как эти канаты роют? Рассказал бы.

— Знаю. Сначала роют колодцы, а потом колодцы соединяют ноубарами.

— Что это за «ноубар»?

— В наших местах ноубаром зовут русло подземного канала, — вмешался старик, стоявший неподалеку.

Разговор не клеился. Гонабадские мальчишки потихоньку переговаривались между собой, пересмеивались. Географ понял, что они дурачатся и разыгрывают его.

Мальчишки не ограничивались смешками да болтовней. Они во все глаза следили за географом, впитывали каждую черточку его физиономии, будто старались запомнить все смешное, что было в нем, и набраться впечатлений для потехи на целую неделю.

Географ стоял среди них беззащитный, одинокий, щуплый, в чудной одежде, грудью прикрывая безмятежное продвижение своих товарищей на крышу мечети. Он стал нервничать, беспокоиться и не смог сразу придумать подходящую тему для разговора, чтобы отвлечь внимание детей от крыши, куда они непременно хотели забраться. Как только он замолчал, ребята зашумели и чуть было не бросились к лестнице, ведущей на крышу.

— Ну так, ребята. Вы, значит, ходите в школу, — с усилием выдавил географ. — В каком-же классе вы учитесь?

— В пятом! В шестом! В четвертом! В первом! В пятом! — загалдели мальчики.

— А учебники у вас есть?

— Есть. У нас все есть!

— Вот ты, например, говоришь, что учишься в пятом классе. А учебник географии у тебя есть?

— Географии?

— Да, географии. А учебник истории?

— Нам вроде не давали.

— Тогда я тебе сейчас дам одну книжку по географии и хороший учебник по истории.

Мальчишки разом притихли в предвкушении необычного. Обстановка сразу переменилась, вверх потянулось несколько рук.

— Господин, у меня тоже нет!

— И у нас нет, господин!

— Учебник для первого класса есть?

— Конечно, есть. А вы учитесь в первом классе?

— Нет. Я не хожу в школу. Меня мать будет учить.

— Я вам тоже дам по учебнику!

— Господин, тогда и нам дайте!

Надо было выполнять обещанное. Географ посмотрел на крышу мечети, понял, что его товарищи спустились вниз. Тогда он не торопясь вышел из ворот мечети, ребятишки бежали впереди и позади него, поднимая тучи пыли. Между тем другая компания мальчишек изводила Абдоллах-хана. Они окружили машину и мешали ему работать. Когда становилось уже совсем невтерпеж, Абдоллах-хан бросал работу и шел в атаку на сорванцов — те отступали на шаг. Географ со своей свитой подошел к машине в тот момент, когда мальчишки довели Абдоллах-хана до исступления.

Он бросился на них с кулаками, а те пустились врассыпную и очистили место для только что прибывшей компании таких же забияк. Разбежавшиеся мальчишки потихоньку возвращались и вторым кольцом окружили машину.

— Абдоллах-хан, залезь на верх машины, развяжи багаж и спусти вниз ящик с книгами, — попросил географ, не подозревая о буре, бушевавшей в душе Абдоллах-хана.

— Что вы хотите делать с книгами, господин?

— Я хотел раздать несколько книг ребятишкам.

Абдоллах-хан помрачнел.

— Этим мальчишкам, господин? — сказал он возмущенно. — Мы дадим книги этим мальчишкам?

— А что? У них совсем нет учебников.

— Ну и черт с ними, господин, что у них нет! Это не дети, господин. Это… сукины сыны…

Ребятишки молчали. Абдоллах-хан задыхался от гнева. Он подыскивал подходящие колкие сравнения и так и не смог их найти.

Географ, видя его состояние, прикусил язык, поглядел по сторонам и сам полез на крышу автомашины. Там он стал копаться в багаже.

Абдоллах-хан не выдержал:

— Господин, разрешите мне, это не ваших рук дело, господин. Позвольте уж мне разделаться с этими щенками! — ворчал он, взбираясь по приставной лесенке на верх автомобиля.

Торопливо развязав веревки, он извлек ящик с книгами, засунул туда обе руки и хотел вытащить сразу несколько книг. Вдруг он оступился, потерял равновесие, поскользнулся на металлической крыше машины и рухнул вниз. Взрыв хохота гонабадских ребят потряс улицу.

— Сволочи! — заорал не помня себя от злости Абдоллах-хан, — не ржать надо, а молиться!

— Да будет милость аллаха над Мохаммадом и потомством его! — дружно прокричали ребятишки.

Потом наступила тишина. Тогда вдруг захохотал Абдоллах-хан.

— Вот так история, господин, — сквозь смех проговорил он. — Ну и мальчишки!

Приступили к делу. Географ роздал детям книги. Даже Абдоллах-хан не мог смотреть равнодушно на искреннюю радость и веселье беспризорных детей, разглядывавших новые книжки.

— Эх, бедняги! — сказал он, позабыв о недавней своей катастрофе. — Если бы им всем дали учебники, господин, они не болтались бы без дела по улицам.

Мы сели в машину и покатили в сторону Джуйменда.

— С крыши мечети, — сказал историограф, — Гонабад выглядит как в старину, когда его называли Джонабезом. Еще в X веке, по словам древних путешественников, в Гонабаде возводили глинобитные жилища. Прошло десять столетий — и никаких перемен. Такие же глинобитные мазанки!

Кто же все-таки основал этот город? Среди сотен больших и малых городов Ирана не найдется и двух десятков, у которых известен основатель или сохранилось старинное городище с точным именем. Гонабад относится к их числу; Хамдаллах Мостоуфи писал, что крепость этого города построил сын Гударза[139]. Если упомянутый Гударз — знаменитый богатырь из «Шах-наме», то история города уходит своими корнями к временам, предшествовавшим Адаму. Хамдаллах Мостоуфи не ограничился таким откровением и сообщил:

«Джонабез произносят как Гонабад. Город небольшой, лучше Хура. В нем есть крепость, которую построил сын Гударза. Город окружен прочной крепостной стеной, такой, что сверху далеко видны песчаные холмы, окрестные долины и вилайеты, есть еще другие зависимые от него селения. И повсюду здесь воду берут из кяризов, которые довольно глубоки. Тянутся кяризы с юга на север. А крепости расположены по двум сторонам города; одну называют крепостью Хавашир, а другую — крепостью Дараджан. Производят здесь зерно, фрукты, много хорошего шелка».

«Географический словарь Ирана», как бы вскользь подтверждая гипотезу Хамдаллаха Мостоуфи о происхождении города Гонабада, сообщает: «…как свидетельствуют археологические памятники, Гонабад — один из древнейших городов Ирана, основанный во времена правления Ахеменидов. Доказательством служат развалины кладбища Пиран Висе, крепость Форуд, крепость Рустам и знаменитое селение Пашанг, хорошо известное в этих местах».

Таким образом, в нескольких строках и в категорической форме устанавливается не только сам факт основания города Гонабада, но выражается и другая весьма важная мысль о том, что Рустам и Пиран Висе были современниками Ахеменидов. К счастью, в настоящее время многие видели развалины Тахте Джамшид в Персеполе[140]. Они могут подтвердить, что если бы во времена Ахеменидов не существовали бы богатыри Рустам, Пиран Висе, Гударз и Пашанг, то никто не смог бы водрузить такие колоссальные каменные плиты и понастроить великолепные дворцы. Если от древней гонабадской крепости сегодня не осталось и следа, то единственно потому, что в Фарсе Гударз созидал из камня, а в Гонабаде всего лишь из глины!

Нам очень не понравился Гонабад и особенно гараж «Пятерых», где стоял вечный гвалт и сутолока. Либо Гонабад должен был поступиться Титулом города и предоставить нам, как в деревнях, уют незамысловатой чайной с хлебом, сыром и яичницей, либо доказать свое право на звание города и заиметь какую-нибудь, хотя бы пятиразрядную, гостиницу. Официальный представитель властей заявил, что в городе гостиниц нет. Нам хотелось разыскать этого милейшего постового и сказать ему: «Сделайте одолжение, сообщите в инстанции, что раз нет у вас гостиницы, то не мешало бы упразднить и городскую управу вместе с губернатором».

Однако в четырех шагах от нас раскинулся красивый губернаторский парк. Чайная в гараже мрачна, тосклива, неуютна. Запах спитого чая, вонь куриного помета и терьячного перегара не вязались с человом из курицы и шашлыком. Арендуемая нами комнатушка в гараже годилась только для ночлега, если предварительно принять снотворное. Время сна еще не наступило. Надо было убить где-нибудь три-четыре часа.

— Может, пойти прогуляться в губернаторский парк?

— По праздникам он закрыт, там ничего нет.

— Все лучше, чем сидеть в гараже. По крайней мере хоть воздухом подышим, пройдемся.

Абдоллах-хан покинул нас, увидев, что мы собираемся в парк, и уехал, чтобы, как обычно, поискать бензоколонку. Через полуоткрытые железные ворота мы вошли в парк. Здание губернаторства находилось в дальнем конце его. В вечерний час угасающего дня тишина парка, его старые деревья, дорожки и огромный бассейн произвели на нас умиротворяющее впечатление. Даже фотограф около получаса находился в состоянии молчаливого созерцания!

Кроме нас, никто больше не гулял в парке. Только возле бассейна человек пять-шесть джуймендско-гонабадских стиляг развлекались по-своему. Они смачно бранились, непрестанно лупили друг друга по плечам и головам и поднимали вокруг страшную пыль. Все они были выше нас ростом, сильнее, но им было не больше двадцати лет. Эти гонабадские школьники старших классов (у них из карманов торчали учебники) не сегодня-завтра получат дипломы, приедут в Тегеран и пришвартуются к тегеранскому университету. Наш фотограф, уставший и раздраженный поездкой в Джуйменд, «грудь вперед» демонстративно прошел раза два сквозь толпу парней в надежде, что те с ним сцепятся, затеют перепалку и несколько оживят обстановку в парке. Но видно, стиляги так разбаловались, что не только фотографа, но и географа решительно не хотели замечать.

Мы свернули в сторону на поиски более укромных мест. В густой тени деревьев в конце парка вдруг увидали небольшое строение, состоявшее из двух-трех комнат. С первого взгляда могло показаться, что здесь живет садовник или смотритель парка. На самом деле это было кафе! Маленькое, тихое, спрятанное в глухом уголке парка кафе! К сожалению, хотя дверь оказалась раскрытой настежь, там не было никого, кроме мух. Вот было бы хорошо спастись здесь от шумного гаража!

Побродив по парку, мы невольно возвращались снова и снова к павильону. Вдруг около кафе появился какой-то человек. Он равнодушно посмотрел в нашу сторону и стал на пороге, ковыряя зубочисткой во рту.

— Пойдем спросим его, может, кафе открыто?

— Стоит ли? В парке никого нет, все пусто.

— Все-таки надо попытаться узнать. Что в том плохого?

— Хорошо, только извольте справляться тогда сами.

— Мне как-то неловко!

— Вот еще, что за глупости!

— Хватит. Неудобно. Кафе закрыто. И так видно, что никого там нет. Нечего и спрашивать.

— Вот и прекрасно! Ваш покорный слуга полагает также.

— Все-таки не мешает узнать!

Историограф, пылко проявивший на словах настойчивость, как всегда, не двинулся с места. Фотограф выступил вперед добровольцем. Но вид, с каким он направился к кафе, был слишком уж воинственным и посему неподходящим в данной ситуации. Географ умолил его отказаться от своих намерений, а сам, стеснительно покашливая, подошел к павильону.

— Господин, это кафе? Не правда ли?

Худощавый смуглый парень воззрился на него, а потом, по-прежнему опираясь о дверь и не вынимая изо рта зубочистки, выпалил:

— А что, не похоже?

— А почему тогда нет посетителей?

— Потому, что праздник.

— А я смотрю: дверь открыта, дай, думаю, загляну, авось работает…

— Нет, господин, я зашел сюда за постелями. Сейчас ухожу.

Пока шел этот разговор, из глубины парка появился его помощник, и они оба принялись собирать в кучу постели, не обращая ни малейшего внимания на географа. Бедняга географ стоял отвергнутый и униженный, лицом к павильону и спиной к. друзьям. В подобных случаях трудно сразу обернуться. Надо перебороть себя, заставить вымученно улыбнуться, а потом уж присоединиться к спутникам. Не всегда удается в таких случаях улыбнуться. Когда вы подходите к друзьям, ваше лицо похоже на плаксивую маску. Все начинают смеяться, и вы тоже, но вид у вас очень несчастный. Историограф экспедиции хотя и всласть посмеялся, однако был задет за живое обидным равнодушием человека с зубочисткой. Он водрузил очки и выступил вперед. Хозяин последний раз поворачивал проклятым ключом в двери, когда у его уха прозвучал бархатный, вкрадчивый голос историографа:

— Господин, нельзя ли сегодня переночевать в вашем кафе?

Внешний вид некоторых людей как-то сразу внушает к себе почтение. Специально этого не добьешься. Хозяин оставил в покое зубочистку и так же быстро ответил:

— Конечно! Почему же нельзя?

— Очень вам признательны. Мы сняли комнату в гараже «Пятерых», но здесь гораздо лучше!

— Имеете желание поужинать?

— Разумеется. Мы, собственно, из-за ужина и хотели остаться у вас!

— Так что же вы не проходите внутрь?

Историограф в отличие от неудачника географа стремительно повернулся и радостно зашагал к друзьям.

— Чего вы ждете? Пожалуйте в кафе — громко сказал он им.

Все двинулись к павильону. На пороге дома географ заглянул внутрь и сказал так, чтобы слышал хозяин:

— Не понимаю, чем гараж «Пятерых» хуже этого кафе!

Но хозяин не слышал. Он изо всех сил старался придать уютный вид сиротливой и пустой комнате, позабыв о своей недавней недружелюбной встрече гостей.

— Господа, — радушно предложил он, — разрешите я снова расставлю столы и стулья!

— Нет, приятель, не стоит, — заявил историограф, пожелавший почему-то сидеть на грязной циновке прямо на земляном полу. — Сейчас праздник ноуруз, кафе закрыто. Мы и так доставили вам много хлопот!

Ишь, как они подружились! Казалось, будто еще до отъезда из Тегерана переписывались друг с другом и хозяин целый месяц не сводил глаз с дороги, поджидая закадычного своего друга! Историограф и фотограф опустились на циновки и прислонились к сырой стене. Географ же снова принялся отводить душу:

— Наша комната в гараже, — ворчал он, — намного лучше этой. Там хоть стулья есть!

Было известно, что сказал бы на это историограф:

«В гараже шумно, грязно, захламленный двор, ужасные запахи. А здесь зелень, прекрасный парк, тишина и покой. Как можно сравнивать?» Но историограф знал, что географ говорит так просто от обиды на хозяина.

— Не все ли равно? Что в гараже, что здесь? — сказал он миролюбиво. — Раз мы сюда пришли, то и останемся тут.

— Как вас прикажете величать? — спросил он хозяина.

— Аббас, ваш покорный слуга. Во всем Гонабаде, у кого ни спросите, все знают Аббаса — хозяина кафе.

Зашумел самовар, зазвякали стаканы. Аббас как угорелый носился по комнате. И уже не могло быть и речи об уходе. Вот появился поднос со стаканами чая. Аббас услужливо согнулся и поставил поднос между нами, уперся ладонями в согнутые колени и уставился на историографа.

— Что будете пить: арак[141] или водку?

Вопрос был задан с такой бесцеремонностью, что историограф в первый момент растерялся.

— Не знаю… посмотрим, у нас, кажется, у самих есть водка?..

Вопрос историографа беспомощно повис в воздухе и растаял. Географ все куксился, а фотографу и подавно было все равно, так как он не был охотником до спиртного.

Аббас сам решил за нас и сказал:

— Хорошо. Оставьте свою водку при себе. Сейчас принесу вам отличный арак.

Он умчался с пустыми стаканами. Минуты потянулись в молчании. Затем хозяин влетел с огромным подносом, ломившимся от хлеба, зелени, маета, огурцов. Все это было сложено к нашим ногам. Поодаль он поставил две бутыли гонабадского арака и три больших стакана.

— Аббас-ага! Нас ведь всего трое. Зачем вы столько натащили?

Аббас не понял вопроса. Откуда было ему знать, что один из его клиентов пригубливал вино только по настоянию приятелей, другой от одного стакана пива начинал бешено хохотать, а третий пил арак или водку только тогда, когда не было под рукой виски, и то с величайшим отвращением! Аббас стоял в двух шагах от нас, сложив руки на животе, и зорко следил за каждым жестом гостей.

— Право, Аббас-ага, этих бутылок многовато. Мне кажется, что достаточно и одной. — С этими словами историограф взял одну из бутылок, покрутил ее, взвесил содержимое и неожиданно ловко выбил пробку из горлышка, как гнилой зуб изо рта.

— Да, этой одной вполне хватит. А? Аббас-ага? Не лучше ли убрать ту, другую? Как ты думаешь?

Тут наконец Аббас понял в чем дело и разошелся! Как он хвалил спиртное, какие пел дифирамбы алкоголю! Говорил он быстро и складно, как актер, вошедший в свою роль.

Он жестикулировал, изящно и легко подыгрывал глазами и бровями. Его стройная фигура, большие красивые глаза говорили о том, что в дни молодости он пользовался успехом и немало пережил приключений. Фотограф не сводил с него глаз, держа полный стакан в руке.

— Милые, я… вот сейчас вам прислуживаю… вот уже двадцать пять лет… ничего нет лучше арака, ей богу! Что вы? Да разве можно. отправляться в дорогу, не выпив арака? Опасно! Если что не ладится, выпьешь арака, и все пойдет как по маслу… Вот я сегодня гуляю с полудня, пропустил три стакана арака..-. Да вы пейте, пейте. Сейчас шашлык принесу…

Рука фотографа рванулась вверх, и он до дна осушил стакан:

— Здорово говорит! Наверняка родом из Кермана! Руки проворно тянулись к подносу. Забыты были все правила приличия, соблюдаемые за трапезой. Жестяные тарелки с сыром и зеленью звякали на большущем подносе и перекликались с громким смехом, шутками. Стало теплее. Аббас улучил момент и бросил на поднос блюдо с огненным шашлыком!

— Мяса у меня не было. Послал — купили… Кушайте, кушайте… Только с араком… Время-то больно тяжелое…

Географ позабыл о гараже. Все так же потупившись, он налил доверху стакан и приветствовал Аббаса.

— Да стану я жертвой вашей милости! Я, господин, сам из Кермана… Единственный сын у отца… Отец видный был человек… Я потихоньку на стороне учился играть на таре[142]… Карим Чику пел в доме Махин… Вы знаете Карима Чику? Он в Кермане работал шофером на грузовике… Я тоже в доме Махин пробовал играть на таре… Махин сама была страсть веселая, а пела-то как! Карим Чику был здоровенный… Сунул раз руку в карман, зачерпнул горсть монет да и высыпал в подол Махин… А красивая она была до чего! Она мне хорошо йодпевала… Вот пошли мы, а Карим Чиху и говорит мне: «Аббас!» Я спрашиваю: «Чего?» А он говорит: «Ты куда идешь?» Я говорю: «Домой». А он: «Поедем в Захедан…» Я говорю: «Поедем». Беру свой тар, сажусь в машину… Приезжаем с Каримом Чику в Захедан… Там он меня пристроил в одной кофейне… Я стал таристом… А там попал в игорный дом… Карим Чику уехал обратно… и след его простыл… А я стал петь в игорном доме… Как я пел!.. Сам себе подыгрывал на таре… Хосейн Черный… Хозяин игорного дома… Подошел, ударил меня по плечу и сказал: «Молодец!.. Клянусь богом… твоей жизнью:..» Сыпали мне пропасть денег… Прошло несколько лет:.. Однажды вечером появляется невесть откуда Карим Чику… говорит: «Эй, Аббас, а ты здесь?.. Что ж, не вернулся в Керман?» Я говорю: «Нет». Он говорит: «А делать что будешь?» Я говорю: «Хочу съездить на богомолье…» Поехали мы вместе на богомолье… Потом попал я в Гонабад… Сюда вот… пусть пропадут эти глаза… Здесь и увидал одну, влюбился… Правда, господин, влюбился, ничего не попишешь… Посватался и остался здесь навсегда… Вот и все… Конец… Теперь стал таким… Откупорьте, господин… Я о той бутылке говорю… Ничего нет милее этого лекарства!

В десять минут Аббас рассказал нам о пятнадцати годах своей жизни. Отрывистая речь, артистически точные жесты Аббаса словно заворожили нас. Он унес нас в прошлое, посадил на грузовую машину Карима Чику, и мы вместе мысленно выехали из Кермана. Через пятнадцать лет странствий мы добрались в праздничные дни ноуруза 1961 года до Гонабада и, усталые, остановились на привал в губернаторском парке. Фотограф протер глаза, вздохнул и сказал: «Слава гонабадской девушке, которая засадила в клетку такую перелетную птицу!»

Абдоллах-хан ужом скользнул в дверь. Мы совсем позабыли о нем, слушая рассказ Аббаса — хозяина кафе. Придя в себя, все сразу почувствовали усталость и тяжесть хмеля. Не хотелось двигаться, думать, беспокоиться. Но Абдоллах-хан слишком уж выжидательно стоял возле нас.

— Господин, пришел шофер господина Кахрамани! — сообщил он.

— А кто такой господин Кахрамани?

— Они начальник местного отделения нефтяной компании, господин!

— Ну и что?

— Ничего, господин! Я поехал за бензином на бензоколонку. Там нашу машину увидал их шофер, пошел, доложил господину Кахрамани, господин!

— Хорошо! Что же хочет от нас этот шофер?

— Он сам тут, господин! Он к вашим услугам, господин.

Вошел шофер и сказал, что его послал господин Кахрамани, чтобы доставить нас к нему в дом. Чудеса! Опять Абдоллах-хан придумал нам заботу. Всякий раз, когда он видел, что нам не нравится ночлег и мы вынуждены скитаться, он оповещал об этом вышестоящие инстанции.

Фотограф моментально собрался.

— Я пойду спать в гараж, — непреклонно заявил он.

— Я вам постелю тут. Ложитесь и отдыхайте, — предупредил ловкий Аббас наши возражения.

— Нет, спасибо. Господин Кахрамани ждет нас, надо идти.

Господин Кахрамани, видно, пользовался в городе известностью и авторитетом, потому что даже Аббас при виде его шофера перестал спорить и быстренько спровадил нас, то есть, другими словами, получил с историографа деньги по счету, торопливо начертанному на клочке бумаги, и довел нас до машины.

В кромешной тьме и лабиринте переулков Джуйменда мы не разобрали, в какую сторону едем, но минут через десять очутились у ворот дома господина Кахрамани. Позвонили… Нам открыли. Мы вошли на просторный двор с цветниками и газонами. Кирпичный особняк, окруженный айванами и украшенный светильниками, был собственностью, вероятно, человека почтенного во всех отношениях. Надо было собраться с мыслями. Навстречу уже. шел хозяин, и мы растерялись. С одной стороны, грязная дорожная одежда, заросшие щетиной лица, с другой — изысканные манеры и безукоризненный костюм хозяина дома. Я и мой друг чувствовали себя как узники, приговоренные к смерти, когда их среди ночи в последние минуты жизни тащат к тюремному священнику.

Великолепная гостиная, прекрасная мебель, безделушки и предметы домашнего обихода, создающие уют, тщательно выбритое лицо хозяина дома, его учтивость и благовоспитанность после всех «прелестей» Гонабада и Джуйменда напоминали оранжерею на площади Чалемейдан в Тегеране, а гости смахивали на двух погонщиков ослов, прибывших с тюками извести и перемазанных с головы до ног известковой пылью.

Мы оба осторожно опустились в кресла. И потянулась привычная церемония взаимных представлений и знакомства. Будучи сытыми, гости дали понять хозяину дома в витиевато утонченных выражениях, что угостил их ужином Аббас — владелец кафе в губернаторском парке. Наш дорогой хозяин никак не хотел поверить, что посещение кафе Аббаса не всегда свидетельствует о низком происхождении клиентов. Но мы настаивали, и, когда доказали ему, что действительно ужинали там, хозяин счел возможным воспринять это известие как забавную шутку. С первым трудным делом было покончено. Зашел разговор о ночлеге. Очень любезно хозяин дома предложил нам кров и постель. Историограф заколебался и как-то замешкался с извинениями. Вопросительно взглянув на географа, он сразу же позабыл о комфорте и мягкой мебели, приличествующих избранным мира сего, и заявил, что мы собираемся рано утром покинуть город Гонабад и не хотим поэтому беспокоить хозяев.

— Где же господа остановятся на ночь? — спросил господин Кахраманй.

Наступила очередь географа выручать друга. Он без обиняков выпалил:

— В гараже «Пятерых».

— Ай-я-яй! Неужели почтенные гости не подыскали себе более подходящего места? Впервые отпрыски знатных фамилий пренебрегают обычаями и выбирают себе жилье в трущобах! В таких случаях надо напомнить им об их происхождении, обязывающем ко многому.

Так приблизительно звучали настойчивые уговоры хозяина, который усомнился в полезности дальнейшей дискуссии. И вообще, кажется, усомнился в принадлежности, по крайней мере одного из нас, к знатной иранской фамилии. Переменив тему разговора, он стал расспрашивать историографа об общих знакомых. Вскоре выяснилось, что оба они состоят в родстве! Тут снова сменили тему, и разговор пошел уже о крупных землевладельцах Гонабада, местных делах, выборах, планах переустройства и реконструкции. Сразу же позабыли о гараже «Пятерых»…

На рассвете раньше всех в гараже проснулся фотограф. Его разбудили зевота, кашель, кряхтенье паломников, собиравшихся на богомолье в Мешхед. Фотограф высунул голову из-под одеяла и сонным, хриплым голосом произнес:

— Чего они так раскашлялись. Минуту моются, а полчаса фыркают и плюются!

Возле айвана мимо жилых комнатушек во дворе гаража протекал грязный арык. Паломники, рядами сидевшие вдоль арыка, совершали утреннее омовение и еше больше мутили воду. Мужчины и женщины, вперемежку сидевшие на корточках, склонялись до самой середины арыка, засучив до локтя рукава. Цветные чадры деревенских женщин, края их белых платков, овчинные тулупы и белые чалмы мужчин образовали крытый коридор над арыком. А с обеих его сторон тридцать — сорок пар голых рук били по воде, словно весла несущейся лодки, и баламутили ее. Женщины старались тщательно закутаться в чадры. Совершая один из важнейших религиозных обрядов, они при этом пытались скрыть лица и обнаженные руки от взглядов мужчин. По обычаю, женщины потупляли глаза и воображали, что мужчины ничего не смогут у них углядеть. Но правоверные мусульмане и мусульманки находились всего в полметре друг от друга! Лишь длинные шальвары хоть в чем-то помогали праведницам!

Историограф проснулся от гвалта шоферов, их подручных, крика хозяина чайной. Дурное настроение, одолевшее его в то утро, никого не удивило. Но при виде происходящего в гараже оно настолько испортилось, что Абдоллах-хан воспользовался этим и немедленно вывез экипаж из Гонабада.

В половине седьмого утра мы покинули Гонабад-Джуйменд. Под колесами машины потянулась пыльная, занесенная песками дорога на Торбет. Чистое небо, приятная погода и пустынные просторы сопровождали нас почти до самого Торбете-Хейдерийе.

Однообразие пустыни от Гонабада до Торбета необычайно. Восточный ветер часто наметает кучи песка по краям дороги. Управление дорожных и шоссейных работ тут постоянно начеку. Зверь, по имени Деште-Кевир, разлегшийся на центральном плато Ирана, просунул одну свою лапу на восток между Гонабадом и Торбете-Хейдерийе, а когти распластал на границе с Афганистаном. Едущие из Гонабада в Торбете-Хейдерийе проходят расстояние между этими городами как бы по голени этой огромной лапы чудовища.

Нам повезло. Мы без особых приключений миновали водоем Рахмана Аббаса Кули-хана и Секендерабад. И в половине девятого утра того же дня добрались до города Торбете-Хейдерийе. В нескольких километрах от города нам стали попадаться крестьяне верхом на ослах, автобусы в тучах пыли, дорожные рабочие с лопатами и заступами. Сплошной массой потянулись- возделанные поля, огороды и цветущие сады. Ярость и злоба пустыни уступили место радостной, открытой улыбке расцветающей зелени.

Первая же улица города Торбета оказалась настолько людной и просторной, что фотограф пожелал выйти из машины и побродить в толпе с фотоаппаратом. Он позабыл о завтраке.

— Господин, — вкрадчиво возразил Абдоллах-хан, — разрешите нам остановиться у какого-нибудь кафе или ресторана. Выпьем по пиале чаю. Но если вы настаиваете, можно остановить машину и здесь!

Тон Абдоллах-хана был убедительным. Фотограф без спора согласился с ним, и вскоре мы ввалились в первый попавшийся ресторан города Торбета.

Цивилизованный облик этого города, выросшего около гробницы святого, радует глаз путешественника, повидавшего Гонабад-Джуйменд. Асфальтированные улицы, просторная площадь, все виды транспорта от дрожек и телег до автобусов, толпы людей, рекламы кинотеатров, общества охотников и многочисленной семейки колы — все это говорило о том, что простодушие, наивность, неведение и разобщенность деревень уступили место изощренности городской жизни.

Перси Сайкс писал, что «Торбет, население которого насчитывает около 15 000 душ, окружен многочисленными садами и является сейчас, в 1901 году, важным пунктом русского влияния. Здесь находится русский врач, охраняемый казаками, задачей которого является борьба с чумой и, возможно, холерой. Шелк был основным продуктом, и его культура снова возрождается. Однако, как и в других районах, неурожай и голод нанесли ей значительный урон, который до сих пор ощутим, ибо последствием его явились болезни шелковичного червя».

Конечно, многое изменилось за шестьдесят лет, со времени, когда Сайкс видел этот город. Начать хотя бы с того, что когда, расплатившись в ресторане, мы посетили соборную мечеть, то с крыши мечети историограф и фотограф не увидели ни русского врача, ни русских казаков. А увидели они нечто совсем другое. Задыхаясь от бега, в пыли, к нам пробирались среди куполов мечети по крыше два человека — полицейский и еще один в штатском.

— Господа! — раздраженно вскричали подоспевшие. — По какому праву вы забрались на минарет? Фотосъемка категорически запрещена. Эй, господа, вниз, да поживей!

Чтобы не пропал даром хороший снимок и труд, затраченный на карабканье по ступенькам минарета, географ вступил в пререкания с этими людьми.

— Простите, очень вас прошу, может быть, вы подойдете поближе к этой стене? А то сейчас понапрасну сбегутся люди, и нам трудно будет закончить работу.

— Спускайтесь сами оттуда вниз! Вы не имеете права здесь фотографировать без разрешения. Спускайтесь, а не то!..

— Господин, у нас имеется разрешение. А кроме всего, мы у себя на родине. Мы не иностранцы. Разве человек в своей стране не должен…

— Где ваше разрешение? Врете вы все, хотите обделать свои делишки?..

— Вы изволите ошибаться. Скажите, кто вы сами, от лица какого учреждения вы таким манером разговариваете с нами?

— Это вас не касается… Вам-то что до этого? Где разрешение?

Географ, как безжалостный и беспощадный игрок, который до последнего момента придерживает выигрышную карту и доводит своих партнеров до исступления, нехотя вынул из карманного календарика рекомендательное письмо шахиншахского двора и, помедлив, развернул его перед двумя парами нетерпеливых глаз. Поскольку не исключена была возможность, что постовой не знал грамоты, письмо было вручено человеку в штатском. Минута-две прошли в молчании…

А затем этот тип обратился к полицейскому:

— И чего ты поднял панику? Я ведь говорил…

— А что?

— А то. Уважаемые господа рекомендованы самим шахским двором!

Он обернулся к географу и льстиво предложил:

— Разрешите принести вам чаю?

— Здесь, на крыше, пожалуй, неудобно. Не беспокойтесь. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы удалили народ со двора мечети.

— Всенепременно. Пошли, парень!

И они ушли, оставив нас в покое.

Соборная мечеть Торбета, оказавшись по соседству с центральной площадью города, как-то сразу утратила свою древность. «Украшения» недавнего ремонта осквернили ее облик. Мало того, по словам служителя мечети, это здание было выстроено недавно и не имеет ничего общего с древностью, хотя в некоторых местах проглядывают обвалившиеся кирпичи.

— Ну, тут ничего интересного нет, — сказал фотограф, спускаясь с минарета. — Поглядим, здесь, что ли, гробница Хейдера?

— То есть как?

— Ну, например, есть тут какое-нибудь святилище или могила суфия[143] или дервиша?.

Служитель мечети, пока не получил чаевых, никак не мог понять фотографа. А получив их, сказал:

— Да, господин, есть тут могила Котб од-Дина Хейдера. По той улице вы как раз пройдете к гробнице.

Мы спустились по ступенькам вниз, и фотограф в шутку спросил у служителя мечети:

— Вы не знаете, кто построил этот город?

— Нет, господин. Откуда мне знать? Я ведь тогда не жил!..

— Служитель мечети в Наине знал, когда был заложен, город. Думал, вы тоже знаете.

— Нет, господин. Служители мечети не такие грамотные. Это место зовется Торбете-Хейдерийе[144], потому что город выстроили около могилы Котб од-Дина.

Генерал Размара в «Географическом словаре Ирана» писал об этом городе — разумеется, без точных ссылок на источники, цитируя, кажется, «Сад чистоты»[145] Мирхонда, — следующее: «Торбете-Хейдерийе — один из древнейших городов Ирана, построенный в 1211 Исхак-ханом Карататар по приказу Наджафкули-хана — вождя татарского племени, вблизи от гробницы Котб од-Дина Хейдера. Город был обнесен рвом. Называли его «Могила Хейдера». Город лежал на пути в Индию. Он разросся, появились новые улицы, базары. Во времена правления его величества покойного шаха[146] в центре города с севера на юг проложили проспект, а другой проспект пересекал город с востока на запад и заканчивался народным парком».

Город Торбет, окруженный горами, утопающий в садах и зелени огородов, является красивейшим городом Ирана. Особенно похорошел он, когда на холме разбили парк. В Торбете около двухсот пятидесяти магазинов, четыре гаража; питьевая вода поступает из подземных каналов. Но ее мало. Поэтому воду достают также из колодцев и абамбаров.

Бедняга Исхак-хан Карататар! Основал или по крайней мере благоустроил это селение он, а называется город по имени Котб од-Дина Хейдера. Но европейски великодушная натура сэра Перси Сайкса воспротивилась такой несправедливости, он окунулся с головой в исследования и заявил: «Название Торбете-Хейдери, указанное на картах, в настоящее время вышло из употребления, хотя там все еще сохраняется большая, сложенная из красного кирпича гробница святого, полный титул которого был Котб од-Дин Хейдер… Город этот обычно называют просто Торбет, что означает «могила». Я спрашивал по крайней мере четырех человек, чей же это торбет, и неизменно слышал в ответ: «Торбет Исхак-хана». Поэтому Хейдер должен был бы уступить место, которое так долго занимал на карте.

Исхак-хан был главой племени карайя, или кераитов[147]. В оные времена им правил знаменитый первосвященник Иоанн[148], и покорил его Чингис-хан. Судя по всему, Исхак-хан был гением, ибо за несколько лет довел управляемую им область до таких высот благоденствия, что вызвал восхищение и зависть соседей. В конце концов он был убит при попытке захватить город Мешхед».

Расспрашивая по пути прохожих, мы наконец добрались до святилища Котб од-Дина Хейдера. Оно оказалось изъеденным термитами. Рабочие и каменщики занимались ремонтом и реставрацией здания святилища. Они сказали нам, что платят им за работу вакфы Мешхеда. Четыре низкорослые сосны оживляли двор святилища. Изразцовая кладка его стен под руками каменщиков теряла грим вековой пыли. А стены молельного зала из-за многочисленных заплат приобретали сходство с жалким рубищем дервиша. Своды этой уединенной обители по причине их близости к святым небесам не были доступны длани мирских строителей-реставраторов, В итоге они раскрошились и растрескались. Отчетливо проступали сквозь покров более позднего настила свода остатки прежнего.

На могиле святого, возвышающейся метра на полтора от земли, установлено деревянное надгробие работы, по-видимому, остада[149] Дуст Мохаммада ибн-Наби. В одном из углов гробницы святого в стене вделана деревянная дверь, которая является уникальнейшим произведением своего времени. Створки двери искусно инкрустированы и покрыты резьбой, представляющей воспроизведение имен сефевидских шахов[150] и мусульманских святых. Несмотря на то, что внутри святилища было темно, фотограф решил запечатлеть это изящное произведение искусства. Он взобрался на могилу святого, установил там фотоаппарат и приступил к съемке.

Под сводами гробницы Котб од-Дина Хейдера помещаются также могилы других святых.

Какой-то молоденький старшина-полицейский оживленно беседовал с историографом. Разговор шел о благоустройстве и реконструкции города, о семилетием плане, политике, делах Торбета. Заметив интерес фотографа к искусной двери святилища, старшина рассказал нам, что Управление археологии недавно распорядилось снять с петель эту дверь, упаковать ее и доставить в Тегеран, чтобы оттуда переправить в Италию для реставрационных работ! Потом отказались от этой идеи, а пока суд да дело, во время перевозки дверь треснула!

Старшина оказался пылким патриотом. Когда его монолог, посвященный реконструкции города Торбета, достиг высшего накала, он, не подозревая, что собеседник принадлежит к роду Каджаров[151], вдруг заявил:

— Господин, все эти помещики и принцы крови мешают благоустройству города. Покойный шах должен был им всем свернуть шеи. Когда мы величаем их «ваше превосходительство», они еще недовольны. Им мало! Их, видите ли, надо называть принцами!

Историограф терпеливо, скрывая пренебрежение, выслушал старшину, мягко улыбнулся и ласково проговорил:

— И все-таки наша страна на подъеме. Не горюйте. Вы ведь видите, как развился ваш город. Международное положение таково, что и вся наша страна обязательно пойдет по пути прогресса!

Пытаясь улизнуть от старшины, историограф подошел к фотографу.

— Мы устали. Скоро ли конец? — спросил он.

— Господин, — вмешался снова старшина, — ведь эта дверь — шедевр искусства! Очень жаль, если вы не сфотографируете ее.

Историограф все-таки отошел подальше от старшины, взял под руку географа и сказал ему то ли под настроение, то ли для смеха:

— Здесь, под сводами гробницы Котб од-Дина, я почему-то представил себе мир суфиев и религиозных подвижников Ирана. У них ведь свой особый язык и очень поэтичные идиомы. Например, словом «каландар» на языке суфиев называют смиренного мягкого человека, свободного от всяческих земных страстей и желаний. А сколько у них интересных преданий! Помнится, в книге Джами[152] «Дуновения дружбы из чертогов святости»[153] рассказывается о таком отрешенном от страстей и желаний шейхе, по имени Наджм од-Дин Кобра. Этому каландру как-то привезли из Китая красивую наложницу. Шейх быстренько распорядился готовить свадебный пир. В ночь свадьбы созвал он своих мюридов и возвестил: «Нынче мы хотим предаться дозволенным радостям, оставьте и вы сегодня послушничество. Пусть каждый предается удовольствию». Шейх удалился в опочивальню, а один из его верных учеников, некий шейх Сейф од-Дин, живо наполнил водой кувшин для подмывания и стал, словно на страже, подле опочивальни своего наставника и до самого утра глаз не сомкнул. Когда шейх Наджм од-Дин вышел поутру из покоев, видит его милость шейх Сейф од-Дин тут как тут, в полной готовности и с наполненным кувшином в руках.

— Не говорил ли я, что нынче ночью все могут идти и развлекаться? — спросил шейх Наджм од-Дин. — Что ты здесь делаешь? Почему не отдыхаешь?

А Сейф од-Дин отвечает ему:

— Нет у меня большего удовольствия, чем услужить своему шейху!

Наджм од-Дин порадовался такому усердию и сказал:

— Предрекаю тебе, что шахи побегут у стремени твоего коня.

И вышло так, что случайно некий шах приехал взглянуть на этого самого Сейф од-Дина — кувшиноносца. Привел ему в дар коня и попросил поддержать стремя, пока шейх взбирался на лошадь. Вдруг лошадь вздрогнула и понесла. Шах следом за ней. Шагов сто пришлось шаху бежать у стремени. А шейх и сказал тому: «Лошадь-то сорвалась не просто так. Это промысел божий. Как-то ночью прислуживал я шейху Наджм од-Дину. До самого утра держал кувшин с водой у его дверей. А за это он предрек мне, что падишахи побегут у стремени моего коня».

Старшина, кажется, исподтишка прислушивался к рассказу историографа. Ему не понравился ни рассказ, ни тон рассказчика. Если бы старшина к тому же заметил, как подсмеивался над его усиками историограф, он, несомненно, тут же, под сводами гробницы Котб од-Дина Хейдера, вытащил бы пистолет. Пистолета он не вытащил, но, не простившись, побрел прочь и даже не оглянулся.

Фотограф провозился в святилище Котб од-Дина Хейдера почти до половины двенадцатого дня. Как только его вещи были собраны, мы поспешили укрыться в машине Ьт соседства с великим шейхом в обществе нашего Абдоллах-хана и двинулись дальше в путь. Минут через пятнадцать остались позади сады, огороды и жилища северных пригородов Торбета и машина подъезжала к горам Кухе-Сорх.

Перевал Годаре-Хорсенг делит горы Кухе-Сорх на две части — восточную и западную, каждая из которых представляет по нарыву на левой лапе Деште-Кевира. Сюда залезают последние песчаные языки пустыни. Проезжаем Кафер-кале[154]. Не убоявшись подобно Сайксу такого названия местечка, вы убеждаетесь, что «проточная вода, зеленые луга и лужайки радуют здесь глаз человека». От Кафер-кале и дальше суровость пустыни понемногу ослабевает, небо постепенно бледнеет. А возле Шарифабада перед вами стеной встают горы Биналуд, как плотина, преграждающие путь бесконечным песчаным волнам пустыни.

Шарифабад расположен на стыке двух шоссе: Торбет— Мешхед и Тегеран — Мешхед. Поскольку город расположен под прикрытием гор Биналуд, можно сказать, что северо-восточная окраина пустыни Деште-Кевир кончается здесь, а отсюда начинается Кучано-Мешхедская долина, которая утопает в объятиях гор Биналуд, тысячи мечетей и резко отличается от пустыни.

В четыре часа пополудни 25 марта мы въехали в священный город Мешхед. Таким образом, закончилось наше путешествие по окраинам Великой Соляной пустыни Деште-Кевир.

Отель «Сапид» радушно принял путешественников. Час спустя, освежившись и сменив дорожное платье, мы вышли в город, намереваясь прежде всего поклониться праху восьмого имама[155].

Удобно устроившись в машине, мы вполне разделили чувство древних паломников, пробиравшихся с караванами из дальних районов пустыни к святым местам; Оставив позади опасные перегоны пустыни, они наконец въезжали в священный город Мешхед. В этот радостный миг забывались все тяготы ужасного пути. Мы тоже как бы проснулись от страшного сна. И очень обрадовались, что все случившееся было только сном. А наяву были надежные городские стены да работа тайной полиции. Больше ничего. Абдоллах-хан от удовольствия, что попал в святой город, а также от незнания местных правил уличного движения вопреки своему обету жал изо всех сил на педали и стремительно гнал машину к святилищу имама Резы, к золотому куполу величавого собора. Пассажиры молчали, и, наслаждаясь этим молчанием, каждый думал о своем.

— Вы позабыли, что сегодня не обедали? — раздался вдруг голос фотографа. — Повременим с богомольем. Давайте чего-нибудь перекусим.

— Дорогой брат, — весело и добродушно возразил историограф, — потерпи. Сначала поклонимся святыне, а потом уж и пообедаем.

— Где же это написано? В каких законах шариата[156] сказано, что сначала надо побывать в святилище, а потом уж обедать?

— Помни, брат, что сказал Саади[157]: «Содержи утробу в голоде, чтобы осенил тебя светоч знания»!

Фотограф заскучал и надулся. Тогда Абдоллах-хан улыбнулся и весьма тонко заметил:

— Господин, простите, господин! Если светоч знания светит только пустому брюху, то несчастный народ Ирана голодает много тысячелетий подряд, господин. Значит, сейчас он должен быть очень знающим, господин!

В автомобиле по древним караванным дорогам.