Под небом пустыни

Глава шестая

О битве дорожных рабочих с зыбучими песками. — Стенания рабочего и таблетки аспирина. — Герой песков боится воды. — Безумный ваятель пустыни воздвигает стены и разрушает их. — Староста Ребате-Хан. — Выразительная деталь на лице отца старосты. — Овцы в Тебесе, а сыр в Ребате-Хан. — Самый надежный оазис в пустыне. — Удивительнейшие виды природы. — Польза гористых мест в пустыне. — Панорама многоцветных солончаков. — Сливовая пастила. — Девять женщин на четырех мужчин. — Служащие нотариата на прогулке в Дезашибе.

В семь часов утра 22 марта мы откинулись на спинки сидений машины и через стекла обменялись последними прощальными приветствиями с Хадж-ага Фатхи. «Трое дорожных рабочих, — сказал он нам на прощание, — пришли в Ребат встретить здесь праздник и переночевать. А вчера вечером они снова отправились на работу. Сегодня рабочие наверняка доберутся до песков. Если вы нагоните их по дороге, возьмите с собой двух. Третий едет верхом на осле. Они вам помогут, если понадобится расчистить дорогу».

— Слушаемся, Хадж-ага. Иншаалла, в Тегеране — к вашим услугам!

— Иншаалла. Я собираюсь побывать там в управлении лесных угодий насчет саксаула.

— До свидания, Хадж-ага!

— Хранит вас бог. Передайте поклон господину Яг-майи!

Натянуло облака. Почва сохраняла влагу. Прошлой ночью небо все-таки смилостивилось, и небольшой дождь смочил землю. От Ребате-Поште-Бадам дорога в страхе перед пустыней становилась все уже, извилистей. Она петляла, взлетала на холмы, сбегала вниз и все чаще исчезала под тяжкой завесой пыли и песка. Тут и хам вырастали в степях неведомые горы, грузно опиравшиеся друг на друга и скорбно глядевшие на далекие облака. Рокот мотора и монотонное шуршание шин производили в невозмутимой тиши пустыни не больший эффект, чем шелест крылышек крохотной мушки. Царственный шатер вечности погрузился в неизбывное одиночество, и, хотя наша машина двигалась вперед, нам все равно не удалось бы отыскать пути к сердцу пустыни.

Возле Хоузе-Колуги мы нагнали процессию из трех больных, усталых людей. Маленький ослик и трое рабочих ковыляли по дороге в сторону зыбучих песков. Один из них хромал под тяжестью непосильного груза, другой стонал и хватался за сердце, а двое других страдали от голода.

В таком плачевном виде они шли на битву с песками! Мы остановились и потребовали, чтобы двое из них сели в машину вместе с лопатами. Предложили выбирать, кому сесть с нами, а кому остаться на дороге. Вопрос решился быстро. В машину сел старик, стонавший от болей в сердце, и второй полуголодный рабочий. Стоило поглядеть, как садились в машину эти рабочие, привыкшие всю жизнь передвигаться на своих двоих! Больной старик совсем ослаб и ничего не соображал; не знал, что нужно сесть на сиденье, облокотиться на спинку и смотреть вперед через стекло на пустыню. Бедняга уселся на корточках спиной к ветровому стеклу. После смачной ругани своего напарника он наконец понял, как нужно сидеть, и все устроилось. Машина тронулась с места, и больной принялся стонать. И не только стонать! Слабым голосом старик беспрерывно что-то бормотал наподобие умирающего в агонии, который, чувствуя приближение смерти, торопливо пытается что-то сказать, не слушая других. Когда возникала пауза, он тотчас заполнял ее стонами. Понять его было совершенно невозможно. Зато до самых песков фотографу не удалось и рта раскрыть. Маленькая фигурка старика, весом не более четырех старых мискалей, съежилась на сиденье машины, напоминая трепещущего от страха цыпленка. Одной рукой он держался за ручку дверцы машины, чтобы не упасть, а другой быстро-быстро жестикулировал, подчеркивая правдивость своих слов. Конфуций писал в автобиографии, что «учитель, садясь в повозку, стоял прямо, брался рукой за поручни повозки, говорил неторопливо, не смотрел по сторонам и не жестикулировал». Наш старик не поклонялся Конфуцию! Надеясь помешать уходу усердного старика вслед за почившим старостой Ребате-Поште-Бадам, мы положили ему на ладонь все те же таблетки аспирина, чтобы он передохнул от болтовни и занялся своим больным сердцем.

Бурный и грязный ручей, метра четыре шириной, преградил нам дорогу. Где-то в пустыне пролился дождь. И дождевая вода, пенясь и вскипая, бесполезно текла по земле, чтобы исчезнуть в глубинах солончаков. Не в силах оторвать взгляда от обильной воды, мы наблюдали торопливое бегство самого большого богатства пустыни. Только немощный старик все время ворчал, почему машина стоит на месте и не едет дальше. Герой песков, дорожный рабочий, он старался не смотреть на потоки воды, страшился ее. Больной, голодный старик хотел поскорее добраться до песков, провести нас через опасный участок, а потом и отдохнуть.

Облака на небе пустыни переместились. Они растащили края горизонта, болтались обрывками в чистой голубизне неба, громоздились друг на друга, — цеплялись краями и быстрее мыльных пузырей вздымались ввысь. Если бы разорванные облака плотно сомкнулись, они все равно не смогли бы закрыть небо. Порыв сильного ветра, время от времени будораживший спокойную гладь пустыни, вдруг с налета согнал облака прочь с неба, завихрил мельчайшие песчинки, закрутил и швырнул их о земь. Затевалась рискованная возня. Когда ураган начинает заигрывать с землей, подбрасывать тучи песка, возводить цепи холмов и барханов, лучше не появляться тут одинокому каравану, путнику, пешеходу. Каждый найдет себе могилу под толщами спрессованного песка.

Горы и холмы являются здоровыми детьми природы. Столетиями взращивались их зародыши, веками чрево земли вспухало, пока наконец долгожданные новорожденные появлялись на свет. Песчаные же барханы — плоды одной ночи. Легкомысленный ветер торопливо мчится по просторам пустыни, сея по пути свое семя — песчаные дюны, а потом, беснуясь и куражась, бросается на своих детенышей и швыряет их в небо. Путешественник, добравшийся до хрупких, эфемерных песчаных холмов, должен, потупив глаза, как дервиш, быстро миновать их. Если он поверит спокойствию неба пустыни, постоянству погоды и залюбуется шелковистыми барханами, может налететь невесть откуда песчаный смерч и обрядить любознательного в саван.

В получасе езды от бурного ручья показались гравюрные очертания песчаных барханов, о которых в йезде и Ребате-Поште-Бадам складывали целые легенды. Караванная дорога вдруг исчезла, как будто из книги бытия пустыни вырвали страницы, одной из которых и были четыре километра песчаных барханов. Надо было преодолеть их любым способом. Перед стеной готовых вот-вот исчезнуть с лица земли песчаных дюн термины «дорога», «рабочий», «лопата», «кирка», «грейдер» звучат как насмешка. Четырехкилометровая гряда песчаных пирамид и куполообразных барханов решительно преградила нам дорогу. Если бы у наших путников нашлось время видеть сны, то они увидали бы, как правительство решило проложить шоссе от йезда на Тебес. Автодорожные инженеры в таком случае протянули бы шоссе от Ребате-Поште-Бадам к северу, обойдя стороной эти четыре километра песков, где хозяйничают ураганные смерчи. Зрелище четырех километров песчаных дюн ужасающе. Удивительно при этом, что ни одно из опасных явлений природы не обладает такой обманчиво чарующей нежностью очертаний, как эти дюны. Чтобы колеса машины не буксовали, нам пришлось выйти из кабины. Шофер с двумя рабочими тащил машину через гребни бесконечных барханов.

Пришлось идти пешком четыре километра. Но вот наконец машина стоит на твердой почве. Наступила минута расставания. У старика так ныло сердце, что ему все было безразлично. Мы попрощались с его напарником и дали ему ассигнацию. В большой тревоге мы покидали их, беззащитных, в безмолвной пустыне.

В четверть одиннадцатого подъехали к Ребате-Хан. В «Географическом словаре Ирана» о Ребате-Хан написано следующее: «Деревня волости Тебес, округа Фердоус, в 112 километрах западнее Тебеса. Расположена у шоссе Тебес — йезд. Равнина. Жаркая зона. 160 жителей. Шииты. Язык персидский. Канаты. Зерновые, свекла, просо. Основное занятие жителей — сельское хозяйство. Есть автомобильная дорога. Из памятников архитектуры— караван-сарай эпохи шаха Аббаса. Имеются каменноугольные копи». А на самом деле Ребате-Хан— полуразрушенная крепость, окруженная редкими садами и сравнительно густой рощей финиковых пальм. Караван-сарай времен шаха Аббаса сохранился довольно хорошо и выглядит гораздо лучше чайной, которую содержит отец старосты этого селения.

Мы не знали в точности прав и обязанностей деревенского старосты, предписанных иранскими законами. В общих чертах нам было известно, что староста обязан вершить правосудие в деревне, разбирать тяжбы. Поскольку староста Ребате-Поште-Бадам отправился на тот свет до нашего отъезда из деревни мы не имели чести посетить его. Поэтому нам очень хотелось познакомиться с официальным представителем местной власти в заброшенном, отрезанном от всего мира селении пустыни. Оказалось, что староста Ребате-Хан бывал дома очень редко. Когда-то суд приговорил к виселице за грабеж и убийства его близких родственников. Видимо, по этой причине он навсегда потерял хорошее расположение духа. Гораздо охотнее он рыскал по горам, пропадал месяцами в пустыне и занимался такими делами, которые никак не входили в круг обязанностей старосты деревни. Прежде всего он укрепил тылы. Чайная, которую содержал для видимости его отец, служила хорошим сторожевым постом. Отец старосты зорко следил за проезжими и прохожими. По обыкновению, мы уселись на скамьях-лежанках, решив позавтракать. Справились о старосте у первого встречного. Тот, кивнув на разносившего нам чай старика, сказал, что это отец старосты; хозяин был простоватый на вид, худой, смуглый, с маленькими гноящимися глазками. Искусственные зубы были единственной примечательной деталью его лица. Говорил он протяжно, в нос и производил впечатление ловкого дипломата, делая вид, что не слышит вопросов. Будучи припертым к стенке, врал без зазрения совести, старался заговорить нас, лишь бы избежать расспросов. У него было море жалоб и горестей. Он лил слезы, прибеднялся и приписывал все беды жителей Ребате-Хан себе и своей семье. Видно, терьяк не доконал его окончательно, ибо он заявил:

— У нас и школы нет, и лечебницы нет, больных возим в Тебес, а корм скоту — из Мешхеда.

— Сколько голов овец и коз в Ребате-Хан?

Как видно, мы задали рискованный вопрос. Старик жил в постоянной тревоге и опасениях, как бы не раскрылись тайные дела сына и не пронюхали об этом государственные агенты. Наш вопрос свидетельствовал о подозрительном любопытстве и непрошеном вмешательстве в дела деревушки.

— Господа пожаловали из Тегерана?

— Да. Мы приехали из Тегерана через йезд. Так сколько же овец в Ребате-Хан?

— А под дождь вы не попали после Йезда?

— Дождь прошел в Ребате-Поште-Бадам и окрестностях.

— Хорошие вести вы привезли, господа. Здесь давненько не было дождей. Сколько дней вы пробыли в йезде?

— Не более одного дня. Надо было ехать дальше.

— Почему же? Господа приехали на раскопки?

— Нет. Мы не археологи, просто путешествуем.

— Разве путешествуют просто так по пустыне?

— А чем плоха пустыня? Здесь очень красивые места.

Внезапно мы заметили, что старик ловко допрашивает нас. Сам же он так и не ответил, сколько овец в Ребате-Хан. Конечно, нам не так уж важно было знать численность поголовья скота в Ребате-Хан, но мы забавлялись изворотливостью хозяина, зная причину его опасений. Он боялся налогов.

Манера увиливания от ответов у старика была чрезвычайно потешной, и мы продолжали беседу:

— Вы нам не рассказали, чем живет население Ре-бате-Хан и какое количество здесь скота?

Старик притворился глухим. Он приблизился к нам и как ни в чем не бывало стал собирать пустые стаканы.

— Господа, — произнес он, — не желаете ли еще чая? Есть хороший сыр. Если желаете, то принесу?

— Как, вы, оказывается, покупаете на стороне и еще что-то кроме чая, сахара, муки?

— А что еще?

— Сыр, например?

— Сыр мы готовим сами. Ну, из молока этих овец…

Он осекся. Понял, что проговорился и ни к чему затеял разговор о сыре. Мы смотрели на него в упор и ловили каждое его слово. Он не сумел быстро переменить тему разговора, так как последние слова его еще продолжали звучать. Дрогнули морщины, по лицу бедняги пробежала тень. Мы поспешили было ему на выручку, но старик сам ловко вывернулся.

— Ну да. От овец, что в Тебесе… Вот и перепадает нам немного молока…

— Значит, жители Ребате-Хан овец не держат?

Стаканы в его руках вдруг стали тяжелее камня. Он шмыгнул носом и удалился в глубину комнаты. Звон стаканов и блюдец в медном тазу с водой так пришелся ему по душе, что он оторвался от мытья посуды лишь тогда, когда увидел, что мы собрались уезжать.

— Господа, что же вы так быстро уезжаете? Хотя правильно. Надо сегодня поспеть вам в Тебес. Путь-то долгий. Хранит вас бог!

— Сколько с нас?

— Не стоит. Рады служить господам. Оказали нам честь, и хватит с нас.

— Ладно, ладно. Извольте-ка сказать, сколько мы вам должны?

— Да ничего не должны. Сколько дадите, столько и ладно.

Выхода не было. Мы вручили ему ассигнацию в пять туманов. Занятый церемонией прощания, он постеснялся сразу посмотреть на бумажку. Когда же машина тронулась с места, господин Хосрови (так звали его) сразу же позабыл о нас, разглядывая деньги. Покуда мы могли его видеть из машины, он все так же стоял как вкопанный и смотрел на деньги, не веря своим глазам.

Покидая очередную деревню, каждый раз мы чувствовали, что самым надежным заповедным оазисом, затерянным в просторах знойной пустыни, была наша машина. Как только она трогалась с места, мы, сгрудившись под ее раскаленной крышей, смотрели из-за стекол на величественное перемещение поразительного ландшафта, о котором Сохейль Кашани[109] так писал в своем «Мерате Касан»: «…проехав около тридцати — сорока фарсахов по кручам, и склонам, достигаешь гладкой, ровной степи, похожей на море от желтой соли, многоцветия красок и удивительнейших видов природы. Когда степь кончается, начинается край песков, холмов и гор…»

Надежный движущийся оазис все дальше уносил нас от мест, вид которых рассеивал наш страх перед пустыней и влек дальше, в неведомое. Машина стремительно покидала успевшие стать родными места и рвалась к новым. Наше состояние напоминало положение людей, погружающихся в батисфере в пучину океана. Металлическая камера, скользя в опасных глубинах океана, практически ограждает своих обитателей от соприкосновения с волшебным миром подводного царства. Пассажиры созерцают жизнь морских чудищ и растений через стеклянную толщу стен. Люди свободно движутся на глубине, надежно защищенные от опасностей. Им не страшно давление слоев воды, они не страдают из-за отсутствия кислорода. Стальная камера не по зубам океанским чудовищам. И тем не менее люди висят в воде на тонкой нити — металлическом тросе, который соединяет камеру с обитателями суши! Наша машина также скользила в глубь пустыни и защищала нас от внешних опасностей. Нам в лицо не хлестал жгучий ветер, песок, пыль. Не чувствовали мы усталости дальних пеших переходов, не испытывали мук от жажды и голода. Но мы понимали, что машина, скользя в бескрайних просторах пустыни, крепко привязана к тросу дороги. И если эта нить вдруг оборвется, исчезнет наша связь с внешним миром. Поэтому, стоило покинуть очередное селение в пустыне, сразу же появлялось чувство неуверенности. Как мы ценили в эти минуты пыльную, дрянную дорогу!

Странно, что стоило нам понемногу разобраться в своих ощущениях, как пейзаж пустыни резко изменился после Ребате-Хан. Дорога теперь бежала по влажному еще ложу пересохшей реки, по щебнистому плато, мимо холмов, заросших зеленым кустарником, цветущими деревцами и тамариском. Казалось, будто пустыня кончилась и на смену ей пришли горные места. Несколько часов блуждали мы в лабиринте этих удивительнейших видов природы и даже позабыли о пустыне. Мы наслаждались изменчивыми силуэтами гребней, ландшафтами расселин и диких лощин среди горных кряжей. Будто прогуливались возле родного дома! Не было вокруг неоглядных далей пустыни, сыпучего песка, слепящих солончаков. Повсюду зеленели дикорастущие травы, молодые кустарники и кудрявые хохолки тамариска. И вот уже проносились мимо привычные пейзажи. Географ экспедиции вдруг вспомнил о картах. Когда машина тряслась по каменистому крутобокому ущелью Мийанкух и все должны были покрепче держаться на сиденьях, он, балансируя, проявил такое упорство, что наконец отыскал-таки нужную карту.

После непродолжительной паузы он обрушил на нас поток реальных аналогий:

— Перед нами, — сказал он, — горы Хельван. Не воображайте, что мы уже добрались до высочайших горных хребтов. Тоненькая полоска этих гор, противостоящая четырем миллионам гектаров Великой Соляной пустыни и пустыни Лут, не больше ручки от метлы. Тем не менее она является основным водоразделом между двумя пустынями. Жаль, что высота этой горной цепи не превышает и тысячи метров, в противном случае пустыня Лут была бы отрезана от Великой Соляной пустыни и горный хребет мешал бы сторонам-контрагентам одалживать друг другу свои песчаные смерчи и ураганы. Горы Хельван идут с юго-запада на северо-восток, а потом прямо на север. К счастью, когда мы доберемся до Шураба, дорога свернет на восток. Мы удалимся от гор Хельван. Судя по этой карте, справа от нас после Шураба и дальше лежат просторы пустыни Лут и…

При этих словах фотограф в угоду богу очнулся от дремоты и возразил:

— Чем плохи эти красивые, пестрые горы, что вам опять захотелось в пустыню? Неужели вы не устали от равнин и степей? Почему вы хотите ехать от Шураба на восток, к пустыне Лут?

— А вы желаете ехать вдоль гор на север? Отлично. Я сойду в Шурабе, а вас препоручу богу.

Фотограф открыл было рот, чтобы произнести нравоучительную тираду, но его одолела зевота, а историограф экспедиции заметил:

— Неважный аргумент, братец. Мы должны попасть в Тебес. А Тебес находится на востоке от Шураба. Если мы поедем от Шураба на север, во-первых, мы не попадем в Тебес. Во-вторых, угодим в болота и топи пустыни. В болотах же только и дела, что опускаться вниз, на дно!

— Я думал, что в том направлении можно тоже проехать, — пошел на попятную фотограф.

Поскольку он сидел рядом с шофером, спиной к остальным, никто не заметил, как он тотчас погрузился в сон.

— Мы не принадлежим самим себе, — продолжал тем временем географ. — Все мы пленники и рабы машины. А машина, как бусина четок, нанизана на стержень дороги. Извольте-ка взглянуть на карту. Дорога от Шураба сворачивает на восток, и мы вынуждены проехать мимо пустыни Лут. В Шурабе цепочка гор Хельван прерывается. Через небольшой интервал она тянется вновь. В действительности этот разрыв гор образует туннель, на одном конце которого находится Шураб, а на другом — Ребате-Кур. Может быть, Ребате-Кур[110] так называется из-за отсутствия дороги от него на север и в глубь пустыни. Короче говоря, следует как можно быстрее миновать это горное ущелье, узкие русла и щебенистые ложа ручьев, чтобы не стать жертвой селя[111].

Губы историографа раскрылись в усмешке, как ломтики сливовой пастилы. Похоже, что он подшучивал над географом.

— Небо сверкает бирюзой, — возразил он, — солнце печет основательно. Откуда бы взяться селю!

Это был именно тот вопрос, которого географ ждал, сгорая от нетерпения. Он мог блеснуть своими знаниями только после такого вопроса. Иначе его не задел бы за живое насмешливый тон историографа.

— Проблема в том, — начал он, — что нельзя доверять ясному небу пустыни. Люди, незнакомые с повадками пустыни, именно на этом и попадаются. Действительно, небо пустыни сейчас безмятежно. Однако где-то далеко отсюда, в другой части пустыни, может пролиться ливень, и бурлящий поток воды рванется, ища себе выхода. От потока отделяются маленькие реки и ручьи, которые снова сливаются воедино и множат напор ревущей воды, которая обрушивается в горные ущелья и сметает все на своем пути, увлекая все живое в трясины, болота и топи. Вполне вероятно, что где-то в пустыне уже прошел дождь. И вот-вот в ущелье ворвется бурный поток воды — сель, размоет сухое русло, настигнет нас врасплох и потащит к топям.

Слова «сель», «врасплох», «топи», как глыбы камня, разодрали вуаль дремоты фотографа, и смысл их проник в глубины его мозга. Он стряхнул с себя сон, заерзал на месте и быстро в тревоге спросил:

— Что случилось? Прошел сель? Нас застали врасплох? Мы в топях?

Шофер захохотал. А за ним и фотограф. Вежливый шофер спохватился и оборвал смех. Фотограф же продолжал громко смеяться, оправдываясь:

— Вы говорили о болотах и селе? Так что же все-таки происходит, куда мы валимся?

— Никуда мы не валимся, господин, — сказал шофер. — Смотрите, что-то виднеется впереди, господин!

Правда. Стены горы разомкнулись. Между ними показалась гладкая ладонь пустыни и селение Ребате-Кельмерз, в сущности один лишь караван-сарай, заброшенный в пустыне. Название этого ребата в «Кратком отчете всеобщей переписи населения Ирана в ноябре 1956 года» зафиксировано как «Кельмард», а на большинстве карт указано «Ребате-Кельмерз». Здесь не было растительности, воды и признаков жизни. Потом мы, узнали, что авторы вышеуказанного статистического отчета также обратили внимание на это обстоятельство и во избежание, ошибок и претензий поместили такое заглавие над столбцами, где шли названия селений: «Город, деревня, прочие населенные пункты». Ребате-Кель-мерз попал в раздел «прочих населенных пунктов». На основании того же статистического отчета численность его населения определялась в тринадцать человек, из которых было четверо мужчин и девять женщин! Из этих тринадцати мы увидели там не больше четырех человек. И все мужчин, молодых, хорошо сложенных.

Машина остановилась у ворот караван-сарая, сигналя гудками. Из ворот выскочили четверо парней, а потом они подошли к машине. Самый некрасивый из них, смуглый, был одет очень странно. На нем были городские брюки, пиджак и галстук, который выбился наружу и болтался на груди. Узел на галстуке величиной с коленную чашечку верблюжонка подпирал подбородок, из нагрудного кармана торчали, сверкая на солнце, зажимы самопишущих карандашей. Вопрос — ответ, и вот мы уже располагаем сведениями о жизни, доходах и положении жителей Кельмерз.

— Сколько семей живет здесь? Чем занимаются?

— Нас четыре семьи, — ответил парень при галстуке. — Мы держим верблюдов!

Вот и все. Не было нужды входить в караван-сарай, где, наверное, отдыхало пары две верблюдов, жуя жвачку и вытягивая длинные рычаги шеи. Чуть в стороне от караван-сарая находилось другое строение, чудное на вид, никогда не встречавшееся при караван-сараях. Длинное, узкое, оно состояло из отдельных келий-комнат. Время стерло первоначальный покров с кирпичей йездской работы. Поскольку туда долгие годы не заглядывал ни один странник, мы с первого взгляда не могли определить назначение этой постройки. Осмотрели щели, обошли его кругом. Наконец догадались, что это общественная уборная! Не одна, не две, а целых двенадцать! Мы очень обрадовались такому открытию. Что за мудрый человек — благотворитель из Йезда — догадался в Ребате-Кельмерз соорудить по всем правилам сердце для селения, застраховав его множеством утроб!

Не было смысла задерживаться здесь далее. Из тринадцати человек населения Ребате-Кельмерз четверо уже вылезли из своих нор и с изумлением глядели на нас. Мы двинулись дальше в путь, чтобы поскорее добраться в Шураб и Ребате-Кур.

Горы Хельван в этой части пустыни слегка раздвигаются, образуя небольшую расселину. А потом снова идут на север. Шураб и Ребате-Кур расположены в этой расселине, а караванная дорога здесь высвобождается из ярма горных кряжей и сворачивает на восток. Мы пробирались среди рытвин, трещин горной дороги и никак не могли разобрать, где находится Шураб, а где Ребате-Кур. Только поодаль от дороги мы увидали старое здание, обращенное к западу, на крыше которого развевался большой флаг жандармерии. Мы не смогли отличить Шураб от Ребате-Кур не потому, что не умели ориентироваться в новой местности. Горные пейзажи, панорама которых тянулась вдаль, отвлекли бы любого путешественника, даже менее подготовленного эстетически и не столь усталого, как мы, от сбора сведений о населенных пунктах Шураб и Ребате-Кур, от выяснения обстоятельств образа жизни и положения жителей этих деревень. В официальном издании «Краткого отчета всеобщей переписи населения Ирана» Шураб вовсе не упомянут. Ребате-Кур назван Ребате-Гур, и население его определено цифрой «8». Семь мужчин и одна женщина! Такая непропорциональность между количеством мужчин и женщин в Ребате-Кур по документам официальной переписи населения свидетельствует, на наш взгляд, о том, что счетчики тоже не были лишены художественного вкуса и так увлеклись видами здешней природы, что позабыли о своих прямых обязанностях!

Итак, мы утверждаем, что созерцание непривычных видов природы не есть простое развлечение. Ибо для тех жителей нашей страны, которые познали городскую жизнь, привыкли к грохоту, дыму, пыли города, знакомыми пейзажами будут те места, куда они попадают в выходной день, пользуясь любыми средствами передвижения, начиная с пары ног и кончая автомобилями «фольксваген», и откуда вечером благополучно возвращаются домой. Горожане под природой подразумевают привычную тень дерева, берег ручейка, рощицу возле реки, зеленые склоны, водопад.

Для приятного пейзажа обязательно наличие одного или двух классических элементов — проточной воды и деревьев. Если налицо оба, то тем привычнее и милее зрелище. Таким образом, мы наблюдаем, что, к примеру, в Тегеране коммерсанты-нувориши и высокопоставленные государственные чины в полном параде едут в сопровождении почтенных дам по пятницам в отели Абе Али и на лоне природы играют в покер. Грузчики, мясники, рабочие скотобоен, переодевшись, направляются в закусочные, расположенные по дороге из Тегерана на Кередж и Чалус, где наслаждаются шашлыками и блюдами из потрохов. Служащие нотариата, делопроизводители контор, пенсионеры, бывшие работники на ниве просвещения с палками в руках отправляются в Зерген-де и Дезашиб и дышат там свежим воздухом. Торговый люд базаров, рабочие с кирпичных заводов, стрелочники железных дорог с чадами и домочадцами, в спецовках, а иногда и в пижамах табором едут к святилищам Хасана, или Голе Зард, Абдаллаха или Ибн Бабуйе. Едят там хлеб, сыр и мает. Холостяки-интеллигенты и разжалованные политиканы в- альпинистских или спортивных костюмах совершают пешие походы в ущелье за крепостью и глотают дорожную пыль. Люди науки, профессора университета, богословы если и не выезжают за пределы города, то коротают время у бассейна в собственных садиках, созерцают плеск и брызги фонтана, маленькими совками рыхлят землю в вазонах с жасмином. Это знакомая для городских жителей картина природы. Но путешественники, едущие из Шураба и Ребате-Кур на Тебес, видят перед собой такую панораму, которую нельзя квалифицировать иначе, как по меньшей мере необычную. По правую сторону пустыня Лут распахивает первые свои красоты. По левую сторону Великая Соляная пустыня под занавес демонстрирует величественную картину песков. В три часа пополудни, когда мы добрались до этих мест, острые иглы солнечных лучей пронизывали дрожащую паутину тумана над хрустальным морем пустыни Лут и тысячи невиданных красок вспыхивали в призме солончаков. Сквозь жемчужную дымку сочилось бледное солнце и таяло в неподвижной пелене, затянувшей пустыню Лут. На западе линия горизонта пропала. Отблески стертой полоски неба и отраженного света солончаков у покатых краев пустыни Лут изумляли до такой степени, что казалось, будто ровная поверхность пустыни застыла перпендикулярно к небу и белые створы ее стен лучатся зеркальным блеском инкрустаций. Все здесь являло волшебное зрелище. Это скользили тени невесомых, тающих в белой глуби пустыни Лут призраков. Мы смотрели на необычное явление природы, и все нам казалось иллюзорным, непрочным, порожденным слуховыми галлюцинациями таинственной музыки пустыни Лут, преломленной нашим сознанием. Зачарованные, пересекли мы границу двух пустынь и двинулись дальше. Когда же добрались до первых пальмовых рощ и возделанных полей окрестностей Тёбеса, все фантастические узоры пустыни сгинули за темной полоской горизонта и седоватая пелена сумерек окутала обе пустыни.