Поэма Уединений

Стихи, чей звучный мне насказан строй

премудрой Тальей*, что пастушкой мнится,

когда — мой граф![216] — багряною порой

на мальву дня меняет мак денница, —

5 услышь, мглу Ньеблы[217] золотя сырой,

стихи, что извлекла моя цевница,[218]

коль ты уже у стен Уэльвы, граф,

не режешь высей, не томишь дубрав.[219]

Пусть на руке сокольника ретиво,

10 голодный, перья теребит ловец[220]

или на жёрдочке, столь тих на диво,

что чуткий не очнётся бубенец;[221]

узду златую — пеной — пусть лениво

посеребрит арабский жеребец;

15 и пёс уймётся на шелковой своре.

А зычный рог уступит цитре в споре.[222]

Нелёгкий, да прервётся миром спор

в досуге чутком и молчанье чинном,

чтоб в августейший твой проник шатёр[223]

20 напев свирепый, спетый исполином.

Твой вкус дай Музам* усладить, сеньор,

и пусть моя ликующим зачином

рожка (а он у Фамы* — не второй)[224]

в земных пределах род прославит твой.

25 Там, где подошву Лилибея[225] рьяно

понт сицилийский пеною сребрит

(таит ли эта полость горн Вулкана*

иль прах Тифея* этот склеп таит),

где бледный пепла след хранит поляна,

30 чей тяжким ремеслом унижен вид

или позывом гнусным, — кляпом стала

высокая скала во рту провала.

Убранством скудным стынут над скалой

стволы; их кронам, схожим с дикой шкурой,

35 безветрием обязана и мглой

пещера больше, чем скале понурой, —

слепое ложе и приют гнилой

для жуткой ночи, а приметой хмурой —

птиц полунощных безобразный сброд,

40 чьи клики скорбны и тяжёл полёт.

Таков провал, который в толще чёрной

разъят земли томительным зевком,[226]

где Полифем*, гроза округи горной,

глухой чертог обрящет, тёмный дом

45 и для овечьих стад загон просторный:

все кряжи скрыты мрачные кругом

их массами слепящими, которым

призывом дикий свист, валун — затвором.

Был как большая мускулов гора

50 свирепый сей (Нептунов* сын, страшила,

чей зрак на сфере лба пылал с утра

почти что ровней старшего светила)

циклоп*, кому сосна, сколь ни храбра,

жердиной лёгкой став, трусливо льстила

55 под грузным гнётом, тоньше тростника:

день — посох овчара, другой — клюка.

Чернеющих волос поток волнистый —

подобье сумрачных летейских вод,

терзает пряди ветер норовистый,

60 спадающие грязно и вразлёт,

а бороды каскад (как сын нечистый

спалённых Пиреней)[227] на грудь течёт,

чьи неумело, изредка и всуе

перстами цедит он густые струи.

65 В Тринакрии[228] нет зверя среди скал,

сколь злобным ни был бы и быстроногим,

чей бег помог бы и зубов оскал

сберечь свой мех, любезный краскам многим:

уже овчиной стал тот, кто пугал

70 того, кто крался призраком убогим,[229]

волов к загону с пахоты гоня

по смутным тропам меркнущего дня.

С чуланом (чем полней, тем больше) схожа

сума, где плод круглится налитой,

75 гнетущий с поздней осени все ложа

травы, чья спорит мягкость с добротой:

рябина, чья морщит на сене кожа,

и груша с колыбели золотой

соломы, чья ревнивая охрана

80 и спрячет плод, и наведёт румяна.

В его суме, колючей, как каштан,

айва, ни спелой масти, ни зелёной,

и яблоко, чья розовость — обман

в отличие от бледности смущённой,

85 и с дуба (гордость гор — он, как титан,

был веку золотому доброй кроной)[230]

дар и еда (хоть груб сей плод и плох)

невиннейшей и лучшей из эпох.

Воск и пенька скрепили — и напрасно! —

90 сто камышин,[231] чей дикий стон сгущён

стократным эхом столь же громогласно,

как воском и пенькой скреплённый стон.

Лес возмущён и на море ненастно,

Ломает свой завитый рог Тритон*,

95 оглохли парус и весло от зыка, —

столь Полифема яростна музыка!

Дориды* дочь ему всех нимф* милей,

когда-либо рождённых в пышной пене,

то Галатея*, прелесть Граций* ей

100 Венера^* подарила в упоенье.

Два светозарных ока, звёзд ясней,

белейшее венчают оперенье:

Юноны* лебедь, а равно павлин

Венеры, столп Нептуновых глубин.

105 Аврора в нимфе чистоту лилеи

сплела с кармином розы огневой,

смущён Амур*: что впору Галатее —

снег пурпурный иль пурпур снеговой?

Зря подражает жемчуг Эритреи[232]

110 её челу: разгневан бог слепой —

на ушке перламутровом, в отместку,

он блеск в златую заточил подвеску.[233]

На зависть нимфам, боги, сколь ни будь

их в море, отдают сердца шалунье:

115 малыш крылатый[234] горд, вслепую путь

верша на раковине по лагуне.

Зелёнокудрый, чью стесняет грудь

не чешуя, а стоны, — Понтий* втуне

гордячку на возке из хрусталя

120 умчать в серебряные мнит поля.

Морской юнец — лазурь чела в кораллах

нежнейших — Палемон^*, кому казной

вода от Маяка на злобных скалах

до Мыса оконечности иной,[235] —

125 как Полифем (пусть в меньших, но немалых

терзаньях) к ветроногой нимфе той

стремится, что, его заслышав пени,

в цветах быстра, как он в кипящей пене.

Красавице бегущей стать бы рад

130 пловец влюблённый сладостной препоной:

пусть и не аспидом для дивных пят —

плодом златым для быстроты смущённой;[236]

но разве лестный блеск и смертный яд

вольны пресечь полет стрелы, перённой

135 презреньем? Догонял когда и где

косулю на земле дельфин в воде!

Сицилия — рог Вакха*, сад Помоны*, —

щедра на всё, что прячет и родит:

тот множит пышные гроздей короны,

140 а та румяные дары плодит,

Цереры* воз[237] здесь летним цепом склоны

пшеничные от веку не щадит,

торят к её колосьям спелым тропы,

как муравьи, провинции Европы*.

145 Горам завидным Палес* воздаёт

щедрее, чем Церера всем равнинам.

Здесь в поле золотого града гнёт,[238]

там шерсть, как снег, пушит бока вершинам.[239]

И все, кто снег стрижёт, и злато жнёт,

150 и чаны полнит выжатым кармином,[240] —

от веры или страсти нимфу тут

за божество, пусть и без храма, чтут.

Но всё же есть алтарь: там, где крылатой

волною пенной смочен брега скат, —

155 первины оставляет там оратай,

овчар — слепое первоплодье стад,

рог Амальтеи, в благах тороватой,

садовник ивовой циновке рад

отдать, которую сплетала ловко

160 дочь скромная, сколь ни проста циновка.

Пылает младость, и неспешный плуг

лишь гладит земли, что взрезал доселе,

волом едва влачимый, чей досуг,

хозяйскому под стать, — блуждать в безделье;

165 без пастуха, что им свистел, на луг

бредут стада, не слыша, чтоб скрипели

пращи:[241] там, где пастух-бедняк исчез,

свистит — зефир, скрипит — дубовый лес.

Пёс ночью нем, а днём, меж скал блуждая

170 из тени в тень, где ляжет, там и спит.

Скот блеет, жалким блеяньем рождая

тень волка, что из тьмы ночной хрипит.

Он кровь одной, жестокость услаждая,

на то, что кормом для другой, кропит.

175 Свист воскреси, Амур, иль пусть в тенёта

хозяина возьмёт, как пса, дремота!

А быстроногая, под лавр упав,

чей ствол ожогов солнечных не знает,[242]

жасмины (коих столько, сколько трав

180 вкруг тела снежного)[243] к ручью склоняет.

Со сладким стоном сладкий стон связав,

один другому соловей пеняет,

руладой в сон глаза её маня,

дабы три солнца не спалили дня.[244]

185 Как саламандра в Солнце, Пёс рычащий

ерошил шкуру звёзд своих,[245] когда

(пыль во власах, пот на челе, слепящий,

как молнии из бисерного льда)

явился Акид*: видя Запад спящий

190 двух нежных солнц, чей сон двоит вода,[246] —

он ртом и взором пьёт, про все забывший,

хрусталь текучий и хрусталь застывший.[247]

Был Акид — Купидонова* стрела[248] —

рождён Симетис^* дивной и сатиром^*,

195 в ком совмещён вид мужа и козла, —

и был он чтим земным и водным миром.

Так сталь магнит пленительный нашла,

поклонник — спящим ослеплён кумиром, —

богатый тем, что дарит бедный сад,

200 плодят коровы и дубы растят.

Миндаль с небесной влагой загустелой,

чья мякоть зелена, но не крепка,

близ нимфы ставит он в плетёнке белой

и масла ком на листьях тростника,

205 а в лёгкой пробке, выделки умелой,

златое чадо дуба-старика, —

сладчайший улей из дупла, в чьи недра

весна нектар на воск сочила щедро.

Горяч, ручью он руки отдаёт

210 и холод струй ко лбу подносит ими

между двух мирт, подобных в пене вод

зелёным цаплям с перьями седыми.

Фавоний* вольной кисеи разлёт

питает льстиво вздохами своими

215 над ложем (нет воздушней гамака!),

чьи тени свежи, а трава мягка.

Едва вскипев, ручей сереброзвонный

нарушил плеском тишину полей,

она, обидев свой приют зелёный,

220 косою стала собственных лилей.[249]

Бежала бы, но столь студён рожденный

в груди испуг, разлитый ленью в ней, —

что стынет быстрый лёт и лёгкость бега

от льдистых перьев и капканов снега.[250]

225 Мёд в пробке видит, сгусток молока

на тростнике и рядом плод в корзине,

но где дароподатель, чья рука,

даря, богиню чтит и сон богини?

Сто раз пропасть готова, но пока

230 немалый знак сей льстивой благостыни,

хоть изваянье снега холодней,[251]

волненье потеснив, дал думы ей.

Нет, не циклоп — виновник лестной дани,

не гнусный фавн^* и не иной урод,[252]

235 живущий в сельве, чью узду желанье

ослабило, а сон трикрат гнетёт.

Младенец-бог в повязке[253] — вот чьи длани

пышнейшую добычу, дивный плод,

готовят древу матери в трофеи —

240 доныне гордый норов Галатеи.[254]

И с веток той, чей больше ствол ручьём

оплёскан, — мирты, что взросла степенно,

в хрустальный тул злачёным остриём

грудь белую он превратил[255] мгновенно.

245 И львица непокорная тайком

разглядывает щедрый дар смиренно,

пеняя, что хозяину даров

хозяином — дремучий леса кров.

Она бы позвала, но оробела,

250 не зная, как зовётся чаровник,

каков, хоть кистью робкою умело

творит фантазия желанный лик.

Стопы, чей страх исчез, пыл гонит смело

в тень, где предстал пугливой в тот же миг

255 на ложе поля — том же поле брани —

юнец, сокрывший сном своё желанье.

Зрит вид его и, в сне не усомнясь,

нависла на одной ноге над сонным

(с дремотою мирясь, на ложь ярясь

260 риторики немой, сокрытой оным),[256] —

не так гнездо венчает птичий князь,[257]

порой лучом слетая оперённым

на коршунёнка, коему была

укрытием возвышенным скала,

265 как нимфа, в состязании учтивом,

не только спящего венчает сон,

но и не рада нежным переливам

ручья, чей робкий уняла бы звон;

следя из-за ветвей за юным дивом, —

270 как радужно набросок оживлён,

который начертал в её сознанье

Амур, что кистью грудь терзал[258] ей ране, —

получше место выбрав, зорко зрит

в чертах его могучих то, что мило

275 не мягкостью, чей не сразил бы вид,

а силой, чья краса её сразила.

Волос его копна смущённым льстит

лучам почти запавшего светила;[259]

пушок у рта его — цветник, чей цвет

280 не столь цветущ, поскольку дремлет свет.

Верней для аспида в глуши засада

там, где не стрижен милый взору лог,

чем тщательно причёсанного сада

изысканно-приятный уголок, —

285 его мужавый лик Амур для яда

быть сладостной привадою обрёк;

и Галатея, не страшась нимало,

пьёт всё жаднее зелье из фиала.

И юноша, сколь прорезь ни мала

290 для сна дозорного, следя, как разом

и неспокойна нимфа, и смела,

в лицо ей впился Аргусом* стоглазым;

он линзой в думы ей проник, — чела

ни бронзой не укрыть ей, ни алмазом:

295 в своих палладионах так Эрот*,

стен не сломав, огонь вовнутрь ведёт.[260]

И в тот же миг, покинув дрёмы лоно,

младую гордо он являет стать,

к ногам слоновой кости пал влюблённо,

300 чтоб золото котурна целовать.

Так моряка не может с небосклона

луч предугаданный перепугать,

тем паче буря, чьи ясны затеи, —

нет равной оторопи Галатеи.

305 Не столь дичлива, а скорей нежна,

веля счастливцу разогнуть колени,

юнца с улыбкою зовёт она

не сну продленье дать, а роздых — лени.

Утёс крутой, чья вогнута стена,

310 их, как шатёр, сокрыл в прохладной сени,

где плющ — его завесы зелены —

обвил стволы и обнял валуны.

А на ковре, чьим изумрудным флёром

унижен тирский (ведь его шелка

315 не зря, спрядая нити червем спорым,

ткала Весна, искусна и ловка), —

под миртой, самой пышной, льнут с задором

друг к другу — этот пылок, та легка —

голубка к голубку, их песнь похожа

320 на зов любовный, слух четы тревожа.

Ворканьем хриплым жар младой раздут,

но Галатеи мягкие уклоны

предел отваге Акида кладут

и хору птиц, чьи возбуждают стоны.

Он меж плодов и волн, как тот, чей труд —

325 всевечный голод и одни уроны:

немалый ад, когда близ райских нег

хрусталь — уклончив, а плоды — как снег.[261]

Едва дозволил голубям задорным

рубиновых два клюва слить Эрот, —

330 в гвоздику впившись, Акид ртом проворным

к двум лепесткам карминным жадно льнёт.[262]

Левкоям белым и фиалкам чёрным,

сколь Книд и Пафос[263] их плодят, — с высот

Амур ниспасть даёт на то, что позже

335 заменит брачное влюблённым ложе.

Дыханье — дым, а храп — огонь, хотя

и в мыле удила, — Этон* пронёсся

туда, где, Грековы столпы[264] златя,

коляски жаркой омочил колёса,

340 когда, слеп от любви, циклоп, пыхтя,

верх дикого обременил утёса, —

промеж каменьев острых и коряг

утёс напоминал слепой маяк.

Судья горам и брегу, — беззаботно

345 он влил, застыв на выступе крутом,

во флейты, кои воск связует плотно,[265]

дыхание, как мех, огромным ртом;

и нимфа, вняв им, стала бы охотно

былинкой, перстью на ветру, листом,

350 чем, нежа юный вяз лозой,[266] в напасти

не жить от страха, умирать от страсти.

Но лозы рук хрустальные крепки, —

любовь их вьёт и страх неизречённый

вкруг бедного ствола, что на куски

355 топор изрубит, ревностью точённый.

Меж тем пещеры, холмы и пески,

цевницей грубою предвосхищённый,

настиг, как гром, всё пепелящий глас:

вам, Пиэриды*, уступлю рассказ!

360 «О Галатея, чья краса нежнее

Авророй отягчаемых гвоздик

и снежных перьев кликуна снежнее,

чей сладок над волной последний крик;

ты статной птицы краше и пышнее,[267]

365 чей синий веер стольких глаз тайник,

сколь звёзд в небесном светится сафире,

но два твоих — прекраснейшие в мире!

Тефиды* светловласых дочерей

и волн беги, — пусть море подивится:

370 хоть свет исчез с коляскою лучей,

его двоит в глазах отроковица.[268]

Пускай от белизны твоих ступней

в песке ракушка всякая сребрится, —

им дивная твоя даёт нога

375 зачать — не от росинок — жемчуга.

Глухая дочь глубин, как ветру — скалы,

не внемлешь ты стенающему мне;

крадут ли красностволые кораллы

мой стон, тебя баюкая на дне,

380 иль под нестройных раковин хоралы

(грубей музыки — да! — нет в глубине)[269]

ты водишь хоровод, — услышь, сколь нежен

мой голос, пусть гласитель и отвержен.

Пастух я, но стадами так богат,

385 что долы полоню, сколь ни широки,

на склонах гор покровы моих стад,

под ними высыхают рек потоки;

но вымена сколь щедро не струят

и сколь в моём не накопилось оке, —

390 там молока, здесь слёз, — величина

богатств моих и бед моих равна.

Сочась нектаром, глушь, благоухая,

тайком от коз-прожор мне припасла

побольше ульев, чем цветов иная

395 сочла, мечась, сметливая пчела,

там, старые стволы обременяя,

рои в апреле, взмывши из дупла,

членятся в мае, чтоб янтарь в усладе

цедить, прядя лучей златые пряди.

400 Юпитера бескрайних волн я сын,[270]

хоть и пастух; ужель не льстит гордыне,

что на хрустальном троне властелин[271]

тебя невесткой наречёт в пучине?

Откликнись Полифему, он один

405 могуч на берегу, таких поныне

Феб* не видал от Инда жарких вод

до Волги вялой, заточённой в лёд.

И сидя, я сорву рукой могучей

на кроне фиговой плод наливной,

410 а встав, я заслоню тенистой кручей

стада бесчисленные в летний зной.

Высок ли я, коли покрыться тучей

спешит гора, чтоб вровень быть со мной,

коль на небе могу, как на скрижали,

415 напечатлеть перстом мои печали?

У берега на камне стерегла

свой выводок морская альциона,

когда светлей сафирного стекла

лагуна скрала облик мой влюблённо.

420 Там, узрив солнце моего чела,

я узрил и зеницу небосклона,[272] —

не ведала, чей верх, вода-судья:

циклоп ли в небе иль небесен я.

Со стен других олень являет взору

425 отростки лет; не здесь свой кажет клык

зверь, чей крутой хребет, размером с гору —

как вострый частокол гельветских пик,

а голову — тот, кто в иную пору

за то платился ею, что проник

430 в мой грот, где ныне я ему радею,

усталому, влюблённый в Галатею.

Корабль богатый берега песок,

разбившись в щепы, целовал уныло

богатствами, которые Восток,

435 пресытясь, изрыгнул из пастей Нила.[273]

В тот день уздою нежной зычный рог

пучины вздыбленной остепенила

(и ветер, необузданный досель)

вожжами сладкими моя свирель,

440 когда о глыбы волн ломая реи,

бук лигурийский,[274] что разъят в куски,

благоуханные тюки Сабеи[275]

и полные Камбайи[276] сундуки

(заморский дар, умноживший трофеи

445 скалистой Сциллы*) вынес на пески —

злосчастный хлам, который гарпий своры

два дня от моря уносили в горы.[277]

Второй доской стал генуэзцу грот[278] —

и телу гостя и его товарам;

450 лишь эти высохли, оживший тот,

о страшном рассказав крушенье с жаром,

за лучший мой, в соломе зревший, плод

и плод, на нитке зревший, отдал даром

из бивня зверя, что, пугая Ганг,

455 нёс башни, сокрушая строй фаланг,[279]

лук дивный и колчан блестящий — славу

искусника, украсившего кость,

Малаккский принц богине в дар на Яву

послал их, как про то поведал гость.

460 Взяв в руки лук, а на плечо оправу,

мать превзойди и сыну вызов брось,[280]

чтоб тотчас стать под этим небосклоном

морской Венерой, горным Купидоном».[281]

Ужасный голос, но не боль певца

465 об эту пору прерывают козы,

чьи рожки мерзкие и чья трусца

на Бахусовы посягнули лозы,

гроздь нежную губя. Его лица

звероподобен вид, страшны угрозы,

470 и столько мещет валунов праща,

что поколеблен занавес плюща.

И два влюблённых сердца сладкозвучных,

нежнейших уз разъяв тугой клубок,

по жёсткой гальке, среди тёрнов тучных,

475 взыскуют пену волн крылами ног:

не так ли, вызволив от птиц докучных

посев, неосторожный страж совлёк

и заячью чету, два дружных пыла,

свёл коих розный пол, бразда сдружила.

480 И узрив — дикий муж — неслышный скок

испуга снежного[282] к морской пучине

(столь зорок, что нагого, пусть далёк,

ливийца зрит с его щитом в пустыне),[283]

он отрока, — сколь древних буков мог

485 ревнивый гром смутить, — смутил[284] в теснине:

так, упредив разъятье мутных туч,

опережает гул слепящий луч.[285]

Он в ярости безмерной вырывает

из кручи горной большую из плит,

490 метнув её, он юношу сбивает, —

нет урн грузней, тяжеле пирамид.[286]

И нимфа слёзно к божествам взывает,

коих и Акид умолить спешит,

и тут же кровь, что выжал гнёт фатальный,

495 те обратили в чистый ток хрустальный.

Как только плоть его угнетена

была столпом ужасного утёса,

стопы дерев, чья дивна толщина,

текучий бисер вен омыл белёсо.

500 Кость белая — жемчужная волна,

целуя дол, сребрит пески откоса:

Дорида, с неизбывною тоской,

чтя зятя, нарекла его рекой.[287]