Поэма Уединений

Стопы скитальца — суть мои стихи

и вкупе — нежной Музы* откровенье;

в глухом уединенье

те замерли, чтоб эти зазвучали.

5 А ты, чьих копий светятся верхи

(из елей вал, зубцы из бриллиантов!),

кто будит горы в блещущей кольчуге —

страшащих небо ледяных гигантов*,

где рог, чьё эхо повторяют дали,

10 к тебе зверей согнал со всей округи,

что грудами застыли среди нив,

пунцовой пеной Тормес обагрив, —

придвинь ко древу древко, что роняет

со стали кровь на снег, который стал

15 краснее, чем коралл,

пока умелый ловчий расправляет

на вековой сосне и грубом буке

(затмивших скалы высотой своей)

блистательный трофей —

20 медведя, что лобзал в предсмертной муке

святое древко твоего копья

там, где шатром — тенистые края

дубовых крон, а величавым троном —

над вензелем ручья высокий брег,

25 твоим великолепьем освящённый,

мой Герцог просвещённый,

у волн прохладных членам утомлённым

дозволь остыть, смири горячий бег

там, где трава пробилась над ручьём,

30 и дай достичь напевным стопам цели,

стопам бродячим, что достичь хотели

монаршей цепи на гербе твоём.

Пусть добрым обовьёт она узлом

свободу, чья Судьба в несчастьях тмилась,

35 тогда Эвтерпа[54], милостью на милость,

доверит ветру нежный свой напев,

свирелью трубы Фамы* одолев.

Порой, когда весь мир цветёт на диво,

и вор Европы*[55] (чьё обличье лживо,

и полумесяцем — таран на лбу,

и, словно Солнце, все лучи на шкуре),

5 слепящий бог лазури,

гнал в луг сафирный звёзды на пастьбу, —

тот, кто не хуже пастушонка с Иды,[56]

Юпитера* поить бы мог нектаром,

тонул, отверженный, свои обиды

10 любовные волнам доверив ярым,

да так, что жалкий стон

достиг и ветра, и воды безбрежной

подобьем лиры нежной,

к чьим струнам прикасался Арион*.

15 Сосна, чей ворог вечный на вершине —

неугомонный Нот*,

дала скупой оплот —

разбитый брус (был сей дельфин не мал)

юнцу, чей разум помрачён в пучине:

20 он в Ливии солёной[57] путь искал,

доверясь древесине.

Проглоченный отцом Океанид*,

он вскоре был извергнут, жив едва,

у самых ног утёса, чья глава —

25 травы и пуха тёплого сплетенье;

весь в водорослях, в пене,

он там укрылся, где укрыл гранит

Юпитерову птицу.

Песок целуя, малую частицу

30 от судна, нёсшую его к земле,

являет он скале,

которую смягчил,

сколь ни тверда, сей благородный пыл.

Одежды сняв, измокшие до нитки,

35 песку отдав всё то, что им в избытке

дал Океан*, усталый пилигрим

доверил их Светилу,

что языком своим

их лижет, жаркую умерив силу,

40 в неспешном сладкопитье,

сколь ни мала волна в малейшей нити.

Уже небес окраинный простор,

вечернюю не одолев дремоту,

мешает горы моря с морем гор,

45 утратив позолоту,

и странник жалкий, облачившись снова

в то, что отторг у яростного рёва,

во тьме, ступая по колючкам, тщится

осилить склон, чью кручу даже птица

50 не каждая осилит, — так, усталый,

в смятенье он одолевает скалы.

Вершину одолев

(посредника и неприступный вал

меж немотой полей

55 и рёвом Океана),

ступая всё смелей,

он тусклый увидал,

манящий из тумана

маяк среди дерев:

60 на круче в бухте смеркшейся округи

он смутно очертил причал лачуги.

«Лучи, — он рёк, — пусть вы не Диоскуры*,

а всё ж от вас, мерцающих, судьба

моя зависит!» — и, дерев страшась,

65 чьи могут ревностные шевелюры

прервать меж ними связь

или слепого ветра ворожба,

он, словно селянин,

кому уступы гор, что гладь равнин,

70 как селянин, следя

за ярким (пусть и в пелене дождя),

за ясным (хоть и в звёздной буре ярой)

рубином — за тиарой

(коли не лжёт неясная молва)

75 рогатой мрачной твари, чья глава —

ночного дня Светило-колесница:

так юноша проворный

свой путь в полночной стыни,

в глухой чащобе горной

80 торит, как на равнине,

вперив глаза (хоть морось и клубится)

в карбункул — стрелку компаса в ночи,[58]

как лес ни злись, а ветер ни ворчи.

Во мгле собака злая

85 к жилью влечёт его, прогнать желая,

и то, что в дали сонной

едва мерцало призрачным огнём,

могучим дубом оказалось в нём —

огромной стрекозой испепелённой.

90 Так он прибрёл туда, едва живой,

где козопасы без помпезных фраз

приветили скитальца, в поздний час

Вулкан* венчая свой.

«Благословен Судьбой

95 приют, что неизменно гостю рад,

храм Палес*, пышной Флоры* палисад!

Не нынешнее тщанье —

чертить, кроить, стирать и всё сначала,

чтоб выпуклость небес собой являло

100 возвышенное зданье,

а неказистый дрок, облёкший дуб, —

и скромный слажен сруб,

где не булат ограда,

а поверней, чем свист, ведущий стадо,

105 пастуший нрав простой.

Благословен Судьбой,

приют, что неизменно гостю рад!

Не для Алчбы кичливой твой уклад,

на восхваленья падкой,

110 и не для Твари гадкой,

чьей служит пищей аспид из пустыни;[59]

не для того, кто в девичьей личине

является, тая

звериное обличье,

115 как Сфинкс*, что славословием отвлёк

Нарцисса* от ручья;

и не для тех, кто на пустые кличи

бесценный тратит Времени песок:

пышнейшая рутина,

120 претящая душе простолюдина,

что оперся на гнутый посох свой.

Благословен Судьбой

приют, что неизменно гостю рад!

Не вхожа Лесть в твой сад, —

125 блазнящая сирена

Дворцов Монарших, чей порог смиренно

лобзали щепы стольких ураганов —

трофеи упоительных обманов.

Здесь Чванству лапы Ложь не золотит,

130 когда оно, бахвальства не умерив,

вращает сферу перьев,[60]

и, воск утратив с крыльев, фаворит,

не канет с выси солнечной в прибой.[61]

Благословен Судьбой

135 приют, что неизменно гостю рад!»

Не с хмурых гор, казалось, что родят

скорее дикость, нежели приют,

был этот мирный люд,

спасённого приявший благосклонно

140 с тем пылом чистым, как во время оно,

где в заросли цветущей

был дикий жёлудь пищей, ясень кущей.

Не белый лён — рядна чистейший плат

покрыл сосны квадрат,

145 и в дерзкий, но не для резца, самшит,

чей и без вычур бесподобен вид,

льют молоко, рождённое с Зарёй,

которым на челе её затмили

корону белых лилий, —

150 струёй, настолько хладной и густой,

в чьё даже ложкой не проникнуть лоно, —

твореньем старого Алкимедона*.

Тот, что супругом был двум сотням коз

почти пять лет, чьи зубы не жалели

155 гроздей и в ожерелье

у Вакха*, а не то что с диких лоз

(кто был в любовных тяжбах мил Амуру*,

доколе молодой его собрат

не спас, не столь рогат и бородат,

160 лозин священных, смерть принесши туру),

копченьем лёг пред ним,

багровый каждым мускулом своим.

На пробке он почил в покое мира

меж тонких шкур, которых нет нежней,

165 как принц, между голландских простыней,

парчи миланской, пурпура из Тира.

И не был измождён в угарном хмеле

(Сизифом*, что, достигнув высоты

с претяжеленной глыбою тщеты,

170 проснувшись, видит, что внизу доселе).

Ни воинские горны не гремели,

не донимал разбитый барабан,

лишь пёс, досужей злостью обуян,

сухой листок облаивал с надрывом,

175 что с падуба был ветра сдут порывом.

Уснул он, а разбужен щебетаньем

пернатых бубенцов,

вещавших Солнцу о рассвете раннем,

оно из пенных выплыло дворцов,

180 наметив меж дерев

пастушьей кущи сочный барельеф.

Простившись, благодарный, на пороге,

пришлец покинул кров; с ним рядом тот,

кто путника ведёт

185 к стоящей близ дороги,

глядящей в неоглядные просторы

немой скале смиренной

над бушевавшей некогда ареной

сатиров*, населявших эти горы.

190 Смущённый гость взор обратил к простору,

стопам послушен, что послушны взору,

на дереве мастиковом застыв,

венчавшем, как балкон, крутой обрыв.

Простор, на карте стиснутый, — стократ

195 просторен, солнцем спутанный в тумане

и тонущий в обманном расстоянье.

Восторг, чьи речи — немота, а взгляд —

пленён, следит за блещущим потоком,

лучистым чадом гор,

200 чей сбивчивый, но звучный перебор

поля терзает (не в ущерб, а с проком);

вдоль берегов, цветами окаймлённых,

спешит он (словно Амальтеи* рог

их изобильно разметал по склонам,

205 хрустальным звоном наделив поток),

в своё сребро дома вправляет он,

себя стенами градов осеняет,

объемлет скалы, островки пленяет,

из грота горного, где был рождён,

210 течёт он к жидкой яшме,[62] в чьей пучине

предел его деяньям и гордыне.

«На поле вместо башенных громад

теперь деревья, — молвил козопас,

в безудержной печали, —

215 созвездия на их зубцах сияли

подобьем жарким праздничных лампад,

и не клюкой — мечом тогда я тряс.

Сегодня груда голого гранита

вьюнками перевита,

220 так время льстит останкам и каменьям

безудержным цветеньем».

Ему с усладой юноша внимал,

когда оружия и псов лавина

вдруг пронеслись, чуть не сметая скал,

225 за волком, оторвав простолюдина

от дружеской беседы с тем, кто ждал

её конца, — с откоса,

который над равниною вознёсся,

он вывел на дорогу пилигрима,

230 а сам помчал за пролетевшей мимо

охотничьей оравой,

числа прибавив ей и брани бравой.

Скиталец брёл и размышлял о Пане*

воинственном и Марсе* козлоногом,

235 единослитых в пастухе, чьим слогом

он упивался ране,

покуда слух не стал ногам преградой,

застигнутый усладой

певучих струн, которыми звенела

240 горянка, примостившись у ствола

над речкой, что волну не уняла,

но, шумная дотоле, — онемела.

Другая рядом сельская юница

стекло живое со стеклом реки

245 сводила дивным ковшиком руки,

что это посрамит, а с тем сравнится.

А там зелёный берег для убора

лилеи подарил и розы той,

чьи волосы в цветах — как Феб* златой,

250 а смена красок — ясная Аврора*.

Другая в белых пальцах ранит мерно

два чёрных камня, чей согласный стук

прогнал бы сон и мёртвых скал, наверно.

Под грубый зычный звук

255 другая пляшет дива, —

в движениях игрива,

но взглядами скромна,

чащобу растревожила она.

Столь многих дол просторный и стократ

260 поток собрал горянок, что, пожалуй,

покажется в деревьях мерой малой

зелёный хор дриад*:

чудесным наводненьем

селенье за селеньем

265 по склонам гор спускается с верхов

на свадьбу пастухов.

Из дуба, чей провал

в ущербе тесном юношу скрывал,

он взором пил красу, а слухом лад

270 размеренных рулад.

Пришлец искал Силена*,

вакханками^* считая этих дев

(иные нимфы* вышли бы, надев

колчаны непременно);

275 покуда сей поток,

весьма резов и звонок,

завистник Фермодонта,[63] не привлёк

на берег безоружных амазонок,

чьи шумные ватаги,

280 ликуя, мирные вздымают стяги.

Бегут, смеясь, крича

(по мненью пилигрима,

никто из них не ведал брачных уз);

а вслед, неся цветов душистый груз

285 на лбу, где два луча

пробились еле зримо,

чарующая тёлочка спешит

под пение цевниц

за матерью, чей так же лоб увит,

290 в кругу юнцов цветущих и юниц.

Тот связки нёс, спускаясь между скал,

тяжёлых чёрных птиц, чей гребень ал,

кому в мужья страж похотливый дан,

рассветный нунций Феба[64] с громкой глоткой

295 и алою бородкой,

чей злата краше пурпурный тюрбан.

Тот, взяв за холку, нёс

пятнистое обилье

игривых, нежных лакомок-ягнят,

300 что блеяли до слёз,

не в силах стричь дразнящие их взгляд

цветы, что их же головы увили.

Ни дол, в горах сокрытый,

ни лаз кривой, ведущий в глубь земли,

305 не сделались защитой,

крольчат пугливых не уберегли —

трофей богатый, что на плечи лёг:

не груз — уменья ловчего итог.

Ты, иноземка-птица

310 (заносчива, притом что некрасива),

заморских Индий фея,[65] —

как складчатый янтарь со лба ни тщится

украсить грудь сафирного отлива, —

ты пиршество украсишь Гименея*.

315 На двух плечах жердина

сто птиц являет: клювы из рубина,

из алого сафьяна сапожки,

как тот, что скорняки,

с берберами[66] соперничая смело,

320 выделывают в сей глуши умело.

Аврорина слеза

(коль впрямь нектар сочат её глаза) —

то, что до Солнца, облетая долы,

унесть успели пчёлы,

325 цветы целуя и росы стекло,

в ячеи мягким золотом легло,

чтоб слитым быть в кувшин,

который нёс на свадьбу селянин.

С ушами были наравне почти

330 скупые разветвленья

на лбу невинном юного оленя,

он упирался, совестясь идти:

близ свадебного ложа

и тень намёка малого негожа.[67]

335 Тропу осилив, чей упруг излом

(которую с трудом

спрямили бравые простолюдинки

по тетиве ухабистой тропинки),

с плечами онемевшими (притом

340 что молоды, хотя и груз не мал)

носильщики устроили привал

там, где усталым был дарован сон

потоком, что умерил шумный гон

не от красот ли юных,

345 чьи трели приютил у волн своих:

слоновой кости ножки их — на струнах

звенящих струй — точёные колки

меж тёмных катышей на дне реки,

когда и ветер неусыпный стих.

350 Не дольше медлил дуб изгнать из чрева

скитальца молодого,

чем тот, кто меньше всех устал, — припасть

к тончайшему кармину, коим дева

была облачена — умерить страсть

355 среди нежнейших роз её покрова.

Наш пилигрим приветствует селян

и, получив тотчас

ответ и радость удивлённых взоров,

в тени камней приют обрящет свой.

360 И тут, не пряча увлажнённых глаз,

признав в его одеждах Океан,

чью влагу не извлёк и Солнца норов,

чей след мерцал небесно-голубой, —

старик учтивый

365 так рёк, увенчанный седою гривой:

«Какою из тигриц,

пред кем Гирканский край[68] клонился ниц,

был вскормлен тот впервой,

кто первым (то иль это море — нивой)

370 вспахал, оратай злой,

дол волновой злосчастною сосной,[69]

чей лён, подобный Клитии* ревнивой,

ведомый ветром, — ткань, а не цветок?

Оружья больше враг плавучий влёк

375 (как в чешуе — в древесном облаченье)

к далёким берегам за морем пенным,

чем огненных мучений

к фригийским (чудо греческое)[70] стенам.

Труд моряков привадил камень тот,[71] —

380 который (наподобье мха, что льнёт

к скале) спешит к молниеносной стали,

облёкшей Марса, ластясь что есть сил

к жемчужине,[72] что ярче всех светил

на полуночной сферы покрывале, —

385 к звезде, что Полюс наш собой венчает,

чья мощь столь велика,

что камень сей влечёт издалека,

в зените же смещает

от алого балкона

390 Авроры дивной до сырого склона,

где пепел дня сокрыли

потёмки в хладной голубой могиле.

Любовнику Звезды[73] свой перелёт

доверив, дуб крылатый[74] обогнёт

395 любой опасный мыс, скогтит, жесток,

любой, сколь ни таится, островок.

Вёл Тифий* судно первое несмело

и — не одно — вёл Палинур* умело,

пусть и по морю, тесному, как пруд,[75]

400 чей знаменит пролив,

который стерегут

столпы Алкида^*, на века застыв.

А ныне Алчность (кормщик не отдельных

дерев, а рощ дремучих корабельных)

405 отца пучины — Океан смятенный

(из чьих монарших вод

Феб что ни день встаёт,

рождённый в них и в них же умирая,

воды увидеть не надеясь края)

410 седою старит пеной,

лишая мир малейшего раденья —

алкать свои владенья.

Три ели,[76] что трезубец осквернили

Нептуна*, первыми свершив насилье,

415 никем не совершённое дотоле,

коснулись Запада лиловых штор,

которыми он застит Солнца взор,

волн омрачая синее раздолье.

Летучих аспидов[77] презрев обилье

420 (для солнца темь, для воздуха отрава),

не убоясь карибских дротов острых,

её знамёна,[78] чья не меркнет слава,

на перешейке[79] диком усмирили

свирепых листригонов в перьях пёстрых;

425 сим перешейком Океан разъят,

бессильный сочленить (хрустальный гад)

главу в короне Севера и хвост

в чешуйках Южных звёзд,[80]

средь стылых антарктических морей.

430 К другому Полюсу другие древа

она вела,[81] чтоб из ракушек чрева

извлечь их белоснежных дочерей[82]

и столь коварные для алчных глаз

металлы, кои взять не мог Мидас*.

435 Сей тщетно элемент,[83] объятый страхом,

китов сзывал и воинства акульи,

замуровавшись в пенные валы,

свои пески седым унизив прахом

первопроходцев, коих и орлы,

440 жалея, исклевать не посягнули —

затем, чтоб этот жалкий прах страшил

вторых[84] среди его упрямых вод.

Но, Алчность, ты, упрямый мореход

глубоких Стикса^* струй, в своём дерзанье

445 не устрашилась в злобном океане

отверзнутых могил.

Мыс, где Эол* в пещерах новых скрыл

замкнувши каждую скалой-засовом,

Борея*, что страшит стоустым рёвом,

450 и Австра*, что вовек не сушит крыл,

ты славно обошла, — твоё ветрило

сей мыс Надеждой доброй окрестило.

А там, звездоблюстителей внушенья

поправши мореходные законы,

455 по нише самой близкой к Солнцу зоны,

презрев и штиль и кораблекрушенья,

Авроры царство[85] ты облобызала,

чей пурпурный залив — жемчужин сад,

а для жемчужин этих в недрах спят

460 оправы из бесценного металла;

и гостьей в сельве аравийской стала,

где для чудесной птицы,[86] чей полёт,

как радуга крылатая высот,

но не кривая, а прямей прямого, —

465 костёр взмывает и гнездо готово.

Хрустальным Зодиаком стал с тех пор

для доблестной сосны, ведущей спор

с повозкой солнечной, чей путь короче,

сей элемент, который

470 четырежды сто раз служил опорой

для свода дня и брачным ложем ночи,

открыв тончайшую из серебра

текучую скобу,[87] — она связала

сей Океан и тот, равно один,

475 целующий столпы[88] или кармин

Аврорина ковра.[89]

Легла ладья, что путь сей указала,

во влажный храм Нептуновых глубин:

в бессмертной памяти освящена

480 под именем Виктории она.

Недвижный островов застывших флот

в морях Зари[90] я прославлять не стану, —

числом своих не козней, а красот

и разностью своей они могли бы

485 стать равными сладчайшему дурману

реки Эврот,[91] где, узрив среди вод

охотниц обнажённых дивный сход

(слоновой кости глаже их изгибы,

паросский в коих мрамор отражён),

490 погибнуть был бы счастлив Актеон*.

На горстку островов[92] разъятый лес,

скупой податель ароматной специи,

чей нелегко достался лёгкий вес

Египту, с устьев Нильских на уста

495 перепорхнув к сластолюбивой Греции

(не гвоздь, а шпора для большого рта,

в Рим припоздав, спасла гвоздика та

Катона честь и чистоту Лукреции),[93] —

сей лес оставим, друг, в морской глуши,

500 отнявшей у меня, с богатством вместе,

того, кто светом был моей души,

где вьёт гнездо стервятник чёрной вести».

На этом смолк со стоном,

топя рассказ в рыданье удручённом,

505 речистый селянин,

чей ветром стал достаток, морем — сын.

Его утешили бы гостя речи, —

сколь долги в кратком возрасте несчастья,

когда бы, кладь свою взвалив на плечи

510 с усердьем муравьёв, несущих зёрна,

вновь не пустились горцы в путь проворно,

числом дорогу застя,

а пылью — небо. Осушил старик

скупой нектар своих седин почтенных

515 и, подняв странника, промолвил: «Сыне,

я вожаком отныне

стал армии горянок несравненных;

и если света ищет твой тупик

и не гнетёт зарок определённый,

520 будь гостем жалостной моей души

и с нами к вожделенным поспеши

учтивым тополям — к стене зелёной

в углу укромном леса

там, где редеет ясеней завеса.

525 Последуй за чарующим отрядом,

уважь присутствием своим и взглядом

венчальный здешних пахарей обряд,

твои одежды больше говорят

про чин, чем про бесчинство непогоды,

530 иль скуден ум, когда в избытке годы».

Отвергнуть благодарный гость не мог

приязнь пленительного легиона

и честь — почтить столь славное событье.

Ликуя, мчатся там, где нет аллей

535 с рядами стройными осокорей,

где шелестящий свежий ветерок

и густолистое дерев укрытье

в извечном споре, — что верней хладит:

от зноя веер иль от солнца щит?

540 Так в мерном плясе звонкий эскадрон

с гор поспешающих певуний статных

ленивому сопутствует ручью:

целуя комли вязов неохватных,

хрусталь живой[94] крадёт у юбки он,

545 на миг открывшей ладную свою

колонну на котурне, что ревниво

сияющее сберегает диво, —

лишь стоит юбке шевельнуться, скаред

ручью хрустальные отколы дарит.

550 Горянок стройных пенье хоровое

могло бы даже древо вековое

(его и ветр свирепый

не сокрушил бы, обративши в щепы)

увлечь в свой танец, сколь бы ни был тих

555 напев и неприметна поступь их.

Пестреют птиц пернатые свирели,

что вторят немудрёной сей капелле,

а ручеёк, чтоб слышалось ясней,

на каждом голыше к усладе слуха

560 из белой пены вьёт подобье уха,

сколь от истока перебрал камней.

А горцы похваляются, заране

призы стяжая свадебной поры

в прыжках завидных либо в состязанье

565 борцов горячих, либо в гонке пыльной;

наислабейший, выказав дерзанье

всех одолеть, победные дары

сулит жене, та сушит пот обильный

на воспалённом лбу

570 супруга свежей розы лепестками,

столь жаждет он взять верх над земляками,

прыжки осилив, гонку и борьбу.

Просторный тихий дол был как магнит

для троп, числом, сколь у звезды лучей,

575 под сенью ольх тенистых и ракит;

здесь извлекла Весна,

в апрель обута, в май облачена,

из камня, что нарциссами увит,

обильно искры сыплющий ручей.

580 Приют прохладный сей

прибежищем был лестным

всем пастухам окрестным,

а пришлым пастухам — концом пути,

где свой конец сам путь спешит найти.

585 На звук хрустальной кантилены[95] мчится

гурьба горянок, жаждой истомлённых,

так, на манок летя, перепелица,

тенёт не зрит зелёных

средь злаков, не начавших колоситься.

590 Что ни сучок — поющих листьев хор

на тополе, чьи в прозелень седины,

но ни Зефир*, ни клёкот соловьиный

ничуть не усладили старца с гор, —

ему, неблагодарному, претят

595 цветы, прохлада, птичьих трелей лад, —

ступает он на свежих трав ковёр,

нисколь тому не рад,

как на палящий Ливии песок,

ему в жемчужных змейках мнятся гады

600 Понта Эвксинского,[96] чьи гонит яды

от губ своих и ног.

Мужи свой путь продолжили одни,

не так ли в равноденственные дни

воздушною дорогою своей

605 нет, не крылатые влекутся шхуны,

а стаи парусников-журавлей, —

то полнолунны, то ущербнолунны,

когда они то сводят, то разводят

концы перёных крыл, точь-в-точь выводят

610 при взмахах на незримом пергамине

большие буквы-клинья.

Меж тем горянки, сень дерев избрав,

чьи фрески вечно свежи, никнут к лону

(чьё полотно не выткать и Сидону

615 Турецкому),[97] — к холсту зелёных трав.

Едва они приникли к ним челом,

как — равная красою и числом —

ещё одна весна своё сиянье

добавила ручьям — селянок сход

620 (родством не дальше с женихом их род,

чем их селенья), припася заране

дары, спешат на свадебный обряд.

Так те и эти славный театр творят,

в котором сцен немых нет и в помине;

625 на неширокой мирной луговине

не снег ли выпал, солнца жар презрев, —

снег в красочных покровах,

(ему на травах новых

дивится тень дерев)?

630 Поняв, что им пути —

сколь Солнцу добрести

до рокового Запада, — в тревоге

(так ищет к ночи стая шумных птах

ночлег на вяза кряжистых ветвях,

635 чей ствол омыт протокой у дороги,

когда Аврора к нашим антиподам

уносит розы светлого чела),

гурьба снялась, хоть и без крыл была,

столь были быстроноги,

640 туда, где вышками — перед Заходом —

дозорными вились дымки села.

Мужей неторопливый эскадрон

проворством спутниц был опережён,

вступивших в поселенье прежде них,

645 когда свой свет день уступил огням

парадного вулкана —

суть башне храмовой в венце шутих,

что в небеса пустые непрестанно

метал искусно храм

650 подобьем ярких стрел пороховых

(а не комет — багровых вестниц лих).

Сей отрока пленит огневорот,

а старца злит: огня излишне много,

его вполне заменит факел Бога,[98]

655 не ровен час, шальной огонь с высот,

как жаркий Фаэтона* воз, падёт,

и под золой предстанет поутру

то, что селеньем было ввечеру.

Он отрока привёл к Алкида кронам, —

660 они вихры зелёные сплетали

при искры сыплющем огне, в зерцале

ручья, при каждой вспышке отражённом.

Несть ладных юношей меж тополей

и дивных дев, — охотно бы Светило

665 себя в звезду мизерную вместило,

чтоб дивой, самой скромной, восхититься,

сейчас, когда тепло его лучей

на Ганге дальнем смуглит лебедей.

Волынка побуждает в пляс пуститься,

670 а цитра петь блазнит,

Полярный Зверь[99] покинул свой зенит,

могучий пляшет бук,

у эха на слуху тишайший звук,

оно себя подобьем грома мнит;

675 что ни волна в ручье — фонарь стеклянный

свет — бликов отблеск, а стеклом — вода.

Сон на веселье ставит невода,

отнюдь не усталь: танец неустанный,

как хлыст, селян бодрить не устаёт.

680 Огни, чьим языкам потерян счёт,

на несколько часов ночь развенчали,

с лучами Солнца состязаясь смело,

они во тьме кромешной день почали

и, опочив, себе ж могилой стали:

685 испепелясь, их огненное тело

надгробьем затвердело.

Однако буйный шум ночная мгла,

хотя и ненадолго, уняла;

лишь лавр священный стонет,

690 железом вострым донят.

Лишает пышной густолистой сени

ольху, чей стройный обнажился стан,

безжалостное рвенье

плечистых поселян.

695 Степенный осокорь, кого не сдюжит

ни хриплый Эвр*, ни исступлённый Нот,[100]

чей гладкий ствол, хотя и грубый, служит

бумагой для пастушьих вензелей,[101]

влекут в селенье — с тем, что сам Эрот^*

700 от всех осокорей держал в секрете.

Сии деревья стали на рассвете

явленьем новых рощиц и аллей,

что, посреди текучих хрусталей,

на вертограды городов похожи.

705 На белопенном Солнце будят ложе

не птичьи трели, коих нет нежней,

а два топаза, — ими Гименей,

как молотками, в дверь Востока бьёт.

Уже златые удила жуёт

710 упряжка ослепительная Феба,

вступая на сафирный эллипс неба;

и селянин повлёк

пришельца в многошумный уголок,

там юный гость любуется учтиво

715 (кому ковры и шёлк отнюдь не в диво)

на пышные покровы

дерев зелёных в новозданном парке

со стогнами, где к празднеству готовы

сплошь розами украшенные арки

720 и где гнетут садов висячих склоны,

не меньше, чем лилеи, — анемоны.

Представил горец жениху младому

сопутника, и вслед — отцу седому

той дивы, что себя в себе таит,

725 потупя взор в молчании смущённом,

чьей прелести сравним речистый вид

с тугим, зелёным, трепетным бутоном,

где розы девственной краса теснится,

а кромка лепестка

730 стыдом пунцовым тронута слегка,

которым обинуется юница.

Её почёл бы юный гость четой

коль не царю — герою в ратном стане,

и вспомнил тотчас о надменной той,

735 что обрекла страдальца на скитанье

и чуть ли не на гибель в океане.

То Солнце, что себя забыть велит,

нещадно перья памяти палит,[102]

где в пепле червь глухой, что рыл дотоле

740 неспешно в чувстве сладостном ходы, —

оратай ныне горестной страды, —

вседневной сей недоли.

И робкий цвет узрев лилейной кожи,

чуть озарённый пламенем гвоздики

745 на лике поселянки, дивно схожий

с подобным цветом на желанном лике, —

он будто разумом попрал гадюку,

соча из-под ресниц

души смятенной муку,

750 но тут число немалое цевниц

и прочих инструментов немудрящих

взыграло в двух ватагах под напев

прелестных отроков и дивных дев,

на торжество венчания спешащих.

755 Неисчислимых пахарей томленье

уняло вмиг явление

младой четы: жених — в расцвете лет

и прибылей, коих у прочих нет,

невеста — всех цветов весенних мера

760 и звёзд слепящих сфера.

Две шеи стягивает всё тесней,

средь роя лучников, чьи метки стрелы,[103]

силком единым строгий Гименей,

к нему попеременно две капеллы

765 взывают — дев, чей нежен кроткий взор,

и статных отроков негромкий хор.

«Прииди, Гименей, туда, где ждёт,

пусть он бескрыл и зряч, жених-Эрот,

чьи, ниспадая, пряди осеняют

770 пушок, златящий лик,

пушок, похожий на Весны цветник,

а пряди, как лучи, на лбу сияют.

Он в эту сызмала влюблён юницу —

Психею* пашни вешней, нимфу — жницу

775 Цирцеи* смуглой. Раннею порой

девичества, её зари второй,

того, чей пыл не угасает к ней,

под сенью брачного венца укрой.

Прииди, бог всех свадеб Гименей.

780 Прииди, Гименей, к той, чей стыдливо

румянец знаменует день (Аврора —

свет несравненный девственного взора)

и чьи два солнца, пылкие на диво,

Норвегию могли бы опалить,

785 а снег ладоней — Конго побелить.

Гвоздик апрельских ранние рубины

(что жарко в злато вплетены волос)

и яркая (что сводит половины[104]

в единство дружное) гирлянда роз —

790 в расцвете робком щёк её повинны,

которой нет скромней.

Прииди к ней, прииди, Гименей.

Прииди, Гименей, пусть перья плещут,

не грубые, а тех крылых чад,

795 что в чаще леса вьются вкруг дриад;

из тулов[105] пусть посеребрённых мещут

охапки розанов, венцы сирени;

другие — верных стражников грозней —

от хриплогласой защитят селенье

800 вещуньи, чей полёт бедой чреват;

а эти, чередуясь, — нежный плат

на ложе стелют, где, оставшись с ней,

пчелой сластолюбивой он прильнёт

к её устам — испить гиблейский мёд.[106]

805 Прииди, о прииди, Гименей.

Прииди, Гименей, пусть цуги птиц

(синь глаз[107] — их перья — в золоте ресниц)

примчат Богиню, молодым во благо, —

звезду верховного ареопага;[108]

810 пусть узам брачным честь она окажет,

кои благая ветхость лишь развяжет;

Юнона* ныне для красы невинной, —

она пусть в луны разные Люциной*

её обитель многажды уважит;

815 и пусть Ниобу* мир увидит в ней

(не смертную, не эту,

что сколом мраморным ниспала в Лету^*).

Прииди, о прииди, Гименей.

Прииди, Гименей, и пусть Природа,

820 союзница земная Звездосвода,

даст молодым потомство крепких рук —

быков смирять, пшеничною волной

суровую топить всю землю вкруг;

а юной зеленью повитый луг

825 белить отар овечьих сединой,

успев траву состарить до заката.

Пусть для Минервы* отжимают злато,[109]

пусть дуб к лозе наведается в гости —

и лоб Геракла* увенчают грозди,

830 и потрясает палицей Леней*.

Прииди, о прииди, Гименей.

Прииди, Гименей, пусть дочерей

родит для Палес, сколь сынов — Афине*,

став матерью, та, что юница ныне.

835 Те — овцами, что лилий всех белей,

истопчут взлески и речной стремнине

волнистую подарят шерсть ягнят;

а те — Арахны* спесь остепенят,

иное изъявить тканьё готовы,

840 не похищение любви, не ковы

Зевеса*, дабы обольстить верней,

дождём ли золотым,[110] глаза слепящим,

лебяжьим ли обличием манящим.[111]

Прииди, о прииди, Гименей».

845 Напевов сладкая эпиталама

молодожёнов в милый их приют

из ближнего сопроводила храма.

Едва ярмлённые, бычкам они,

не изнурённым пахотой, сродни,

850 что плуг с делянки на себе влекут

в соломенный, манящий их, закут.

Явились все, и седовласый тесть,

чьё благородство щедрости под стать,

сколь с дальних гор и ближних дол ни есть

855 гостей, всех к трапезе спешит позвать,

где, уготованная наперёд,

снедь безыскусная столы гнетёт.

Вольно ваять скульптуры из салфеток

искуснику, кто мнёт их так и этак

860 на белой камке фландрских скатертей.

А тут столы домашним льном покрыли,

где щедрая Церера* для гостей

явила яблок сочных изобилье

(златые — Аталанте* — удила).

865 Приносят яства, коим не мила

отрава и не любо чревобесье;

не в золоте червонном,

не в серебре чернёном

свои хмельные Вакх подносит смеси, —

870 в бесхитростном стекле, где нежат глаз

рубин и бледный брат его — топаз.

Спешит к застолью, только лишь с огня,

унять желудков рвенье

румяный (воску мягкому родня)

875 сырок нежнейший, доброе раденье

молочницы, чья белая рука

(хотя сквозят на ней прожилок тени)

цвет не утрачивает молока;

но ни орех, таящийся дичливо,

880 и ни айва, чей морщится наряд,

вакхический потоп[112] не усмирят,

его лишь вкусная уймёт олива.

Лишь унесли столы, возникли трели

былой Сиринги*[113] — нынешней свирели,

885 и шесть красавиц с гор и шесть равнинных

(руно волнистое на юных спинах

янтарь хранит от ветра тонкотканный),[114] —

четыре терны[115] споро

впорхнули в круг поляны

890 и ладной дюжиной пустились в пляс,

а Муза, что меж них была (коль скоро

готов дикарок привечать Парнас),[116]

рекла: «Живите в счастье

до склона долгих, не докучных лет,

895 а станут докучать — любви обет

пусть от любой вас охранит напасти.

Да умалится снега белизна

и серебро, начищенное ярко,

той пряжею судьбинною, что Парка^*

900 вам щедро ниспошлёт с веретена.

Пусть не жалеет рук

Фортуна*, охранительница пашен,

немалым хлопая прибыткам вашим;

как ни ярится плуг,

905 как ни востра лопата, —

в несхожих днях пусть щедрым будет дар

земли — смолоченного горы злата[117]

и выжатый нектар.[118]

Пусть больше будет (чем на горных склонах

910 фиалок и раскидистых дубов)

у вас и коз бродячих, и коров,

клеймёных без числа и неклеймёных.

Пусть пойма больше вам взрастит ягнят,

чем луг — травинок, чем роса — мирьяд

915 жемчужин жидких явит;

пусть, равная речным бурунам белым,

шерсть, покоряясь ножницам умелым,

овец от груза белого избавит.

Пусть много будет грубо сбитых, тесных,

920 для пчёл приютов ваших, что в окрестных

полях цветы бесчестят вешним днём;

Аравия — мать запахов чудесных,

край ароматных смол —

да умалится жидким златом пчёл,

925 что полнит поры ульев внеуём.

В богатстве пусть сопутствует удача,

но в меру, — дабы Зависть в озлобленье

не наплодила аспидов в селенье,

сколь не было их и в долине плача.[119]

930 Меж крайностей — обильем и нуждой —

потомков пусть научат середины

держаться предстоящие годины,

дабы не стали крайности — бедой:

в надменных городах столпов вершины

935 лучам Юпитеровым больше рады,

чем лучезарца Феба,

щадит пастушью хижину гнев неба,

леса вокруг палящий без пощады.

Лебяжьим пухом убелённых вас,

940 оратаев, пускай в покое поля

застанет смертный час

и на плите оставит ваша доля

для долгих лет короткий ваш наказ».

Последние слова хвалы учтивой

945 уняли пляс, и в тишине ревнивой

вступила с целой сотнею подруг

невеста в затканный травою круг,

как новый Феникс* (пламенем перённый,

рассветным жаром Солнца обагрённый, —

950 он в окруженье, сколь их ни парит,

звонкоголосых свит,

пронизав облака, венчает воды

Царя всех рек,[120] чей брег ветрам в наследье

огромные, но не пустые своды[121]

955 оберегает не одно столетье:

их, для посмертных варварских трофеев,

воздвиг Египет в память Птолемеев).[122]

Стволы дерев, уподоблявших лес,

раздвинули, образовав навес

960 тенистый над ареной, где селяне —

борцы, — являя наготу телес,

не медля вступят в жаркое ристанье.

Едва невеста вышла, как в запале

два мужа, — каждый взором был суров, —

965 недюжинными мышцами взыграли,

льны белые их чресла прикрывали,

а кожу — тёмный власяной покров.

Объяв друг друга, выдыхали дым,

хотя и не был магмою их пот,

970 стал каждый каждому узлом тугим,

так тесно к вязу и лоза не льнёт,

тот цепкий плющ, а тот прочней стены, —

борясь, Землей вскормлённые сыны,

пусть не Алкиды, норовят они

975 упасть и тут же встать,[123] — на горных кручах

так сосны, сколько буря их ни гни,

прямятся на корнях своих могучих.

Един их славит приз, а четверым

другим — венец лавровый служит славой,

980 сим поединок завершился бравый.

Вечерней тенью театр на треть застлало,

когда юнец, тщеславьем одержим,

померяться в прыжках зовёт удало

амфитеатр толпящихся селян.

985 Тому, кто станет первым в состязанье,

разложен бурый на траве кафтан,

вокруг — надменных дюжина горян

шумит (как те завистливые птицы,

слетевшие, чтобы клевать зеницы

990 Аскалафа*, который перья в страхе

ершил). Тот, тяжкие подъемля плахи,

сноровкою кичится пред иными,

другой, играя мышцами тугими,

бодрит свой гордый нрав.

995 Черту стопой босой поцеловав,

задиристый, вознёсся отрок оный, —

по воздуху его шагов длина

трём дротам на земле была б равна.

Восторг, на мраморе запечатлённый,

1000 застывших лиц под дугами бровей

соперников хладит, оледенив

их ноги; лишь один, других бравей

пастух простой, в ком жив благой порыв

к триумфу, сколь ни тучен, уязвлённый,

1005 плечистый, крепкий, словно дуб морёный,

решил, хоть и тяжёл,

сразившись с воздухом, покинуть дол,

свой вес преодолев, чьё тяготенье

сулит Икару* горному паденье,

1010 и впрямь на мягкий дёрн он пал, как тот —

на воду твёрдую с иных высот.

Не тучный, сухопарый, вслед за ним

другой спешит, снедаемый азартом,

вполне — и даже более — сравним

1015 с голодным леопардом,

со скакуном и с крапчатым муфлоном,

который скачет по Сардинским склонам

и, спрыгнув на песок береговой,

знак не оставит раздвоённый свой.

1020 Успешней толстяка, влекомый славой,

почти след первого попрал ногой

сей горец сухощавый.

Пнув кон, по ветру прошагал другой.

Всех, сообразно прыти, наградили.

1025 Потом гостей вниманье пробудили

Бореи дольных пашен, Австры гор,

чей разрешится в быстром беге спор:

там, где Церера землю золотит,

и там, где серебром Нептун мостит

1030 на дне свои чертоги,

когда б их лёгкие, как перья, ноги

хлебов и волн коснулись —

там ни колосья бы не шелохнулись,

ни пена бы не обмерла в тревоге.

1035 Их было дважды десять стройных тел;

два вяза, ветви запустив друг в друга —

пышнозелёный бегу их предел;

к нему, как со струны тугого лука,

их рой стремглав слетел —

1040 едино двудесять свистящих стрел.

Столь быстрые, что даже не пылят

(в полёте не тревожит землю птица),

неторопкий — резвее лани мчится,

за увальнем не поспевает взгляд,

1045 не уследив за самым тихим — разом

заходит ум за разум.

Бежать им выпало почти треть мили

до Геркулесовых дерев[124] (они

едва издалека приметны были),

1050 но лёгкие ступни

трёх юных бегунов, других быстрее,

путь вровень сократили,

чем зорких судей донельзя смутили.

Не крепче дочь надменную Пенея*,

1055 беглянку, чьей красой был упоён,

которую кора от бед спасла,[125] —

её не крепче обнял Аполлон*,

чем, добежав до вожделенной меты,

два грубых крепко оплели ствола

1060 тройным узлом атлеты.

Будь сам Алкид арбитром меж ветвей,

он не решил бы — кто примчал быстрей,

пусть был бы даже каждый лист в сто раз

приметливей, чем зоркий лиса глаз.

1065 Покамест всё ещё триумф — ничей,

и остывает света колесница,

в глубь моря погружаясь, — Гименей

желанье мужа юного стремится

в объятьях остудить жены прелестной,

1070 лучи затеплив голубонебесной

звезды, которая, сменив свой цвет,

рубином смутный возвестит рассвет.

Не выяснив, кто лучший из троих

в летучей сей баталье,

1075 судья вручает всем из чистой стали

три палаша кривых.

Юнона рада, больше не резвится

шалун-Амур, а новая цевница

красивых нимф зовёт и фавнов^* страстных

1080 молодожёнов проводить прекрасных

в их дом, который красит вереница

лучистых звёзд недвижных, а над ним —

комет блуждающих трескучий дым.

Простясь со всеми, кто почтил венчанье,

1085 Венера* (ныне скромная), заране

устлав постель белейшим пухом птах,

что мчат её карету[126] в небесах,

подводит юных к мягкой сей арене,

Амур, божок крылатый, в угожденье

1090 Пеннорождённой*, также умягчил

пером своим для пылких битв настил.

Прилив морской восходит по ручью,

который, встречи алча, торопливо

с утёса отчего спешит, кипящий,

не только испивая соль прилива

5 но в ней и смерть свою, —

хрустальной бабочкой бескрылой он,

лишь пеной окрылён,

стремится на Тефиды* блеск манящий.

Круша песка валы,

10 кентавром многопенным Океан

(одновременно море и поток),

в день дважды попирающий песок,

склон одолеть не в силах, сколь ни рьян,

а пресный спад, ниспадший со скалы,

15 испытывая запоздалый стыд,

как будто вспять спешит.

Не так ли самый резвый из бычков,

с чуть явным полумесяцем рогов

на нежном юном лбу,

20 не выстоит неравную борьбу

с быком, чей рог — угроза ураганам:

на то же пораженье он обрёк

ручей, бушуя в гневе неустанном, —

Отец всех вод в венце зелёной пены

25 и водорослей белых, — так поток

сколь дыбится, столь пятится, смиренный.

На берегу, чей зыбкий окаём —

оправа столь громадного зерцала,

Заря скитальца и гостей застала, —

30 те переплыли устье прошлым днём,

поспев на пир в ковчеге под шатром

из веток краснотала.

Феб камни осветил на мелком дне,

когда возник скрип вёсел в стороне:

35 там в лодке горбились два рыбака,

чья под воду ушла в узлах пенька.[128]

Так соловьёв не услаждало пенье

зелёный дуб, ладьёю ставший днесь,

дабы восход Авроры превознесть,

40 как рыбака напев, в тоске немалый,

сковавший волны и смягчивший скалы.

Напев столь жалостный понудил рать

лишь знаками немотными взывать

к толпе, что, схожий дуб обременяя,

45 им встреч из бухты выплыла, пиная

хрустальную стопами вёсел гладь,

два берега связуя лоскутом

незримой ленты — подвижным мостом.[129]

Усердный сей челнок,

50 с ватагою торопкой

вслед за собой чёлн певуна повлёк,

чей невод в две дуги на воду лёг

свинцом тяжёлым и легчайшей пробкой.

Взойдя на судно большее гурьбой,

55 сие рыбачье братство

шлёт грубоватый свой

привет, нехитрое своё приятство

(их бури хрипло школили тому)

скитальцу, что облюбовал корму

60 ладьи певучей, пусть и небольшой.

Та, убеляя гребни волн, летит,

а эта, малая, плывёт степенно

по глади бухты, чья седая пена,

лаская тёмный брызгами бушприт,

65 как будто горло облекла живое

императрицы перуанской Койи[130]

огорлиями жемчугов бессчётных,

добытых Югом в глуби вод дремотных.

Не больше Солнце высушило слёз

70 на раноутренних фиалках чёрных,

чем намотал жемчужин лодки нос,

столь взор пленяющих, сколь иллюзорных.

Им поклонился гость, и рыбаки

забросили не те большие сети,

75 что, скрадывая много моря, мало

воды удерживают, а — ставки,[131]

нехитрые переплетенья эти,

на лабиринт подводного Дедала*

похожие (не из земли — из льна):

80 при множестве проёмов всё ж стена.

Рыбачьим чаяньям благоволит

лиман своею живностью подводной:

не станет устрице плотоугодной

укрытьем тесный щит,[132]

85 что яства, вкус дразнящие, таит, —

наследье чувственности первородной

той дочери, спокон веков младой,[133]

дитя пучины той,

кого в хрустальной пене

90 жемчужница качала при рожденье.

В пеньковый тюль[134] рядится камбала;

а вёрткого угря, сколь ни была

отменно скользкой кожа, —

на избавленье из сетей надёжа —

95 от пагубной канвы[135] не сберегла.

Тончайшую обременяют сеть,

притом и малой нити не порвав,

лосось, царей изысканная снедь

(коль сам — не царь среди Нептуна трав),

100 и озорной судак, бесценный лов,

в былом — услада консульских столов.

А с ними и другие,

те в скромной чешуе, а те нагие, —

вся живность этих вод, —

105 в узилище наплававшись пеньковом,[136]

нагромоздилась на чёлне дубовом,

что не спеша плывёт

к приюту благостному у ракиты,

чьи не из грубых лоз, —

110 из тростниковых стеблей стены свиты,

а кровлею — рогоз.

И пилигрим, печалью угнетён,

под вёсел мерный плеск, приняв за лиру

ковчег певучий, обратил к Зефиру

115 свой соразмерный стон:

«Когда не ветра слог —

моей недоли слёзные стенанья,

что льются, сердце раня,

то это — стоны крови, кровь души;

120 ты их в своей тиши

храни, о море, ставшее в свой срок

опекой мне, сколь ни ярился Рок.

Ты, море, сберегло

меня верховной властью от невзгоды,

125 с тобой пребудут годы,

которые спасла доска простая,

и плыл я, соль глотая,

а рядом Смерть-галерник, чьё весло —

коса — грозило мне снести чело.

130 Где б ни был — на чужбине

иль обретаясь вновь в родном краю, —

тебе я жизнь свою

отдам, коли её не пресекла

та, что меня на бегство обрекла

135 из плена, дабы цепи я поныне

влёк по пескам, — добро, что не в пучине.

Мой дерзкий ум в Зенит

легко вознёсся, перьями сверкая;

и пусть, молвы алкая,

140 упав, тебя он не нарёк собой,[137] —

но перья, что листвой

опали, как их время ни казнит,

архив небес прозрачных сохранит.

Пять лет провинность эта

145 штурвал сменяла в бегстве ненадёжный

на посох мой дорожный,

жестокое вменяя испытанье

моей несмелой длани —

отсечь крыла греховного обета,

150 будь то в краю Заката иль Рассвета.

Врагиня дорогая,

коль смерть моя тебя не укорит,

пусть запоздалый стыд

обронит краткий вздох мне в утешенье,

155 и на одно мгновенье

пусть даже, проблеснув, слеза скупая

и высохнет, щеки не увлажняя.

Крушенье ли второе

прервёт иль смертной стали остриё

160 скитание моё, —

не мелководье и не горсть земли

меня бы погребли, —

пусть урной Море станет голубое,

а толща Гор — надгробною плитою.

165 Таким пусть возместит

Любовь безмерным склепом мой исход;

в тиши алмазных вод

мои истают кости, и под спуд,

не раздавив, возьмут

170 мой прах вершины гор, коли хранит

волна — молчанье и, как пух, — гранит».

Не глухо море (толкам веры нет):

оно не любит бурей устрашённым

ответствовать или ревёт в ответ,

175 но зыблет множество ушей при штиле,

оратая напевным внемля стонам,

посеянным на ниве,[138] чью всхолмили

поверхность волны, лёгкие чуть свет.

Безмолвной море губкою впитало

180 слезливое сие благодаренье,

из коих благозвучных стоп[139] немало

в своём ревнивом рвенье,

в два росчерка незримого пера,[140]

списал крылатый Нот;

185 а нимфа Эхо*, обратившись в грот,

с украдкой любопытного вора

последний нежный слог, сколь ни был тёмен,

похитила, когда открылся, скромен,

вид хижин в отдаленье.

190 В лагуне островок лежит зелёный,

почти от берега не отделённый,

сравнимый с черепахою ленивой,

у самой суши плавая, не смог

ни разу он поцеловать песок,

195 обласканный волной неторопливой.

Сколь сей в приливы панцирь ни понижен,[141]

на взгорке место есть для бедных хижин,

где скудость обретается святая,

садовницу Помону* почитая.

200 Две хижины — простые с виду клети —

из ветхого сложили матерьяла,

и та, что больше, колыбелью стала

двум братьям кровным, а в другой повети,[142]

помимо дел вседневных, чинят сети.

205 При хижинах скитальца тешит взгляд

просторное подворье, чей уклад

равно далёк от помпы и нужды.

На сходне их встречает у воды

седой отец, сынам и гостю рад, —

210 чем не второй Нерей*! —

не тем, что среди скал его обитель

и он морского братства предводитель,

а что отец шести прелестных фей,

прекрасных несравненно, —

215 морские звёзды, млечных высей пена.

Поклон отвесив гостю, кличет он

(раздвинув кличем тростников заслон)

трёх дочерей цветущих,

для рыб обманы из тесьмы[143] плетущих.

220 Трёх остальных являет сад, их лики —

для лилий снег, румяна для гвоздики.

Так в парке, где искусный слажен грот,

дождь из жемчужных капелек зеваку

обдаст внезапно по чьему-то знаку

225 (коль сам фонтанщик ключ не повернёт) —

не грот — а Водочерпия сосуд:[144]

он плещет, а простак стопою грубой

куда ни ступит — водомёт сугубый,

и там, где с виду сушь, — вода и тут.

230 Смутили гостя взгляд

на зов отца явившиеся шумно

жемчужины[145] (не влажны, но слепят), —

те, что накинули на тростники,

чьи Нот узлы на стеблях нежить рад,

235 свои узлы тугие из пеньки,[146] —

и три другие, чьи в саду Вертумна*

ухоженном кривые лезвия

спасали сад от цепкого репья.

Учтивого скитальца восхитил

240 свет Солнца, что вместился в шесть светил,[147]

и он их пылким одарил приветом

и, усладясь стыдливым их ответом,

он принял старца мудрого совет —

отведать (пусть бы длился сей обед

245 до ужина большого)

обилье рыб, вкуснее коих нет,

не купленных — из своего улова.

День странника младого

чредой заминок скрытых удлинив,

250 старик, под изумрудной сенью ив,

являет гостю пар лебяжьих диво,

они, заслышав старца, торопливо

плывут к нему (равно

домашних кур влечёт к себе зерно).

255 На камышинах, чистых и сухих,

они выводят лебедят своих;

когда она в осоке стоном нежным

оповещает о своей беде,

супруг — свой выводок влечёт к воде,

260 что Спея*, что Несея*,

чья кожа снега белого белее,

завидуют их перьям белоснежным.

Зрит на власах зелёных Гелиады*

пришелец то, что сплёл из лозняка

265 старик, когда был юн, — род клобука

(хотя и груб, а всё ж ласкает взгляды).

Вскарабкавшись легко на гладкий ствол,

сумев на ветках верхних умоститься,

он гнёзда зыбкие умело сплёл,

270 где гулит хрипло, по любви томится

богини кипрской птица.[148]

На мачтах, чей скромнее рост, тесна

корзина[149] — с гроздью лёгких гнёзд она

ни видом, ни искусством не сравнится.

275 Вблизи пленил его не меньше взгорок,

чьи лаврами обрамлены края,

где чуткая, из потаённых норок,

предстала взору прыткая семья

крольчат (им ветер — верная охрана),[150]

280 они в цветах резвятся, сколь ни рано,

но, как ни донимает их тревога,

свинцового не упредят ожога.

Дуплистый ясень ветхий, чей продлён

век милостивой щедростью времён,

285 дабы унизить пробковое древо

живучестью и пустотою чрева,

над скромным долом пышно вознесён,

се — крепость для царицы, но иной,

что вьётся без меча и без короны,

290 подобьем Амазонки* и Дидоны*,

звенящей ратью правя, — неземной

республикой, чьи крепкие валы

из лёгкой пробки; в этом Карфагене[151]

дом тускло золотеющей пчелы,

295 сок пьющей ветров чистых в упоенье,

сбирающей немых созвездий мёд,

душистую испарину высот;

дуплистый ствол кривой — её посад,

жилища — лёгкой пробки ячеи,

300 куда, обшарив островок, спешат

плебейские рои.

Потом пришли на берег, где проливу

не робкий мыс дерзит — крутой утёс,

на чьих мерцают скосах звёзды коз,

305 подобных в небе диву

десятому:[152] его главу венчают

цветы, бока сиянье излучают.

«Те, — старец благостный отверз уста, —

утёс облюбовавшие, и эти

310 (лишь четырёх недостаёт до ста,

их волны стерегут и ветра плети)

пасутся вольно, жадные их зевы

отнюдь не посягают на посевы».

Влеком островитянином седым,

315 с почтеньем отрок следовал за сим

владельцем многих малых дел, но стала

преградой дерзкой их стопам сосна:

своей стопой корявою она

ручья хрусталь текучий попирала.

320 Ручей, как змей придавленный, не яд

в испуге исторгал, а блёсткий град

жемчужин, источающих прохладу,

сперва виясь, свой ток затем спрямив,

цветы он ими кроет, похотлив,

325 дарёные Зефиром вешним саду,

чьи облачает он стволы в свою

сребрящуюся влажно чешую.

Шесть тополей, на чьих стволах вьюнки

(не шесть ли тирсов греческого бога,[153]

330 на свет двураз рождённого двурога,

чьи под гроздями прячутся рожки?), —

вточь юноши, которые сплотили

в дни Бахуса* весёлый хоровод, —

они венчают дол, где в изобилье

335 просыпал Май на землю хлопья лилий,

сколь тополиных крон ни тесен свод.

Здесь шесть сестёр, что красотой равны,

поставили, обидев без причины

скупым пространством щедрый дар Весны,

340 столы из невесомой древесины,[154]

чьей благостынею, веков спокон,

хотя был твёрдым корм,[155] но лёгким сон.

Снег, что соткали дев прелестных длани,

в домашние преображённый ткани,

345 столы уважил блеском скатертей.

Лишь сели, не блюдя обыка всуе,

искусницы на выточенной туе[156]

едой в молчанье обнесли гостей.

Вода, на малых голышах дробясь,

350 хрустальной лютнею вблизи звенела,

а птиц шумливых ладная капелла

плющей зелёных украшала вязь;

намного больше девяти числом,[157]

таили эти музы под крылом

355 изысканные дуги нежных лир,

поющих трепетно, пусть и не в лад,

на языках различных, — по-другому,

чем там, где яства бременят порфир,

где сладостно лишь три Сирены* льстят

360 Юпитеру морскому.[158]

Вслед ужину скупой хвалой старик

ответить Провидению спешит,

а гость глаголет: «Славные седины,

которые не остями плавник

365 расчёсывал, не зубьями самшит,

а истинные тяготы судьбины!

Пусть вас хранит сей грубый изумруд[159]

на зыбком мраморе с его волнами,

и сети обретут

370 покой, а увлажнённый временами

и просыхающий на малый срок

на супротивном берегу песок,

как древняя Камбайя,

для лодки праздной станет впредь далёк,

375 хоть и узка протока, — поминая,

сколь был докучным Океан для Кин,[160]

ветрами чтимых, чьи влекли ветрила

туда, где жаркая мерцала жила

и звёзды в сфере каменных глубин.

380 От бедной хижины до бедной лодки,

как мудрый землемер, сей путь короткий

пусть ваша мнит ступня землёю всей,

не раковины пурпурные ей

помеха, а останки статных шхун,

385 трезубцем кои истерзал Нептун

там, где число обломков не равно

страданьям тяжким канувших на дно».

«О юноша, немало утекло

воды, — старик ответствовал, — когда

390 пеньковые двум братьям невода

я отказал и крепкое весло;

с тех пор рассветов нежных череда

меня под клик будила лебединый,

когда Аврора, от седин Титона*

395 сбежав, румянила мои седины

(хоть стар и я) — не на горе крутой

(где изредка меж скал

увидишь след муфлона,

где коршун редко пика достигал),

400 а на утёсе, над морской водой, —

с него взираю я на театр Судьбины,

прожорливой донельзя, чьи глубины

погостом стали, жадно испивая

то, что в древесных чашах[161] Новый Свет

405 подносит (дань Америк), завивая

надгробья пены лёгкие вослед.

Пусть груб, держу я зорко на примете

то, как Луна меняет облик свой,

при каждой перемене лов иной,

410 и в каждый лов свои потребны сети

с различною бечёвок толщиной, —

я сита[162] эти отдаю сынам

процеживать морскую глубь с ладьи,

и в них, случается по временам

415 (меж безымённой мелюзги плавучей,

что недостойна даже чешуи),

тунец упруго плещется могучий.

Ещё две лодки мне иных милее, —

в одной моя охотница Тифея*,

420 моя Диана*-рыболов в другой, —

двух дочерей земных союз морской;

без тулов и сетей,

они в ловитве пользуют своей

лишь гарпуны без лишних оперений,

425 (не те тупые, коими Протей^*,

взбивая пузыри, пасёт тюленей).

Пусть грузный, но проворный (не шутя

быка морского видели в тюлене),

увидев пурпур вен своих, в смятенье

430 он пашню моря бороздит, пыхтя,

на тросе дрожком, что соединён

с железом, уязвившим тело зверье,

спастись в подводной норовит пещере

иль, острова вдали, меж рифов, он;

435 подобно Паркам, теребящим нити,

дочь бравая вослед тюленьей прыти

то намотает, то отпустит трал,

уловкам зверя ловко потакая,

и ждёт, когда он ей вернёт, сникая,

440 длину пеньки, которую забрал.

Но сдался и, зубцы высоких скал

забрызгав, он утёсу свой нанёс

удар всей тушею (чем не утёс?)

и кровью камни густо заплескал.

445 Эфира, дочка (та, что из янтарной

жемчужницы тебе испить дала

обильный свет, почерпнутый в протоке,

ревнивица отважной Филодоки*,

кровь отворившей бестии коварной),

450 чьи голубая сетка прибрала

златые космы, на своём челне

вернулась наконец в утеху мне.

Не я ль остерегал её, крича

(всё зря!), рыдал, стараясь уберечь

455 не от акулы злобной — палача

торговцев алчных, гибнущих в ненастье,

и не от той, прозвание меча

носящей, что, мои терзая снасти,

вонзить желала и в меня свой меч,

460 а от зелёной и седой напасти —

сатира водяного,[163] что в пучине

на честь девичью посягать привык,

чей гнусен человековидный лик,

а вместо ног кривой плавник дельфиний!

465 Не слыша слов моих, не видя слёз,

она бечёвкой тонкою сдружила

с легчайшей пробкою свинец грузила,

чей от поры до времени заброс —

отвесный иль скользящий по воде —

470 привадой звучной влёк со всех сторон

диковинных созданий легион,

в текучей обитающих среде.

Одно из них в щитках из клейкой стали

(с которой сладит и алмаз едва ли) —

475 в литой кольчуге, блёсткой от хребта

до края раздвоённого хвоста, —

спешит на тень обманного живца

и, лёгкую, глотает торопливо

союзницу отвесного свинца,[164] —

480 а дочь, отринув хрупкое своё

весло, бросает крепкое копьё

и нудит воздух трепетать пугливо,

пока оно к волне спешит ретиво,

а под водой его немой полёт

485 божок влюблённый направляет в цель,

меж двух щитков копьём отверзнув щель:

и там, где крови выход, — смерти вход.

Одну волну другой перекрывая

и горы пены над водой взвивая,

490 зверь уязвлённый (смертный моря страх!)

бунтует, сбросить норовит причину

мученья своего, но как пучину

ни будоражь, хоть и во всех морях, —

ему стальная спица

495 не даст освободиться.

Эфира, между тем, кручёный трос

разумно рубит (коль подбита птица, —

излишне, чтоб за нею гнался пёс).

Она домой плыла, удручена,

500 когда увидела близ валуна,

как, закипая, мерными кругами

расходится волна,

и, выбрав меж другими острогами

ту, что не менее иглы остра,

505 она большого багрит осетра.

Причалила, горда своим уловом,

а на Восходе мы узрели новом

(на близком, за проливом узким, пляже)

то чудище, о коем здешний люд

510 доднесь не ведал, чьей махине даже

благой песок едва сыскал приют».

Засим Зефир морской отнял у них,

в порывистом и трепетном стремленье,

свет дня избытого и речи их,

515 на влажных принеся крылах своих

нежнейшее томленье

двух юных рыбаков в тенётах страсти,

чьи годы одинаковы и снасти.

Крылатый, рассекая хрустали,

520 явился на серебряном овале[165]

внук пены,[166] что вдали

внял отрокам, которые в печали

свои Зефиру поверяли беды, —

таких цевниц перёных[167] (и у Леды*

525 подобных нет) Каистр* не привечал,

Меандр* таких печальных не качал.

И ядом сладким волны отравив,

Амур (чьи вёсла — стрелы)

сопроводил их лодки в те пределы,

530 где с островком целуется прилив.

Меж тем отрада берега — Ликид

и с ним Микон, чей мил округе вид

(их голосам завидуют Сирены:

ведь для немых дельфинов как магнит

535 страдальцев трепетные кантилены),

пеняют горько на свою планиду,

стихами исповедными: Ликиду

по сердцу многоумная Левкиппа^* —

десятый дивный отблеск Аганиппа,[168]

540 другому — Хлорис*, столп из хрусталя, —

подобных див не ведала земля.

Зачем тебя, ты думаешь, челнок

(ты мне, младенцу, бедной люлькой был),

я лебедем к сим берегам повлёк?

545 Чтоб нежным пеньем скрасить свой итог.

И если не спалит тебя мой пыл,

надгробьем, килем вверх, меня, мой чёлн,

накрой, приемля поцелуи волн.

Мой чёлн усталый, всех дерев родня,

550 отец мой, опекающий меня,

чьи подвигают вёсла жизнь мою

туда, где я напевные пролью

стенанья, горестный удел виня, —

плавучей урной сбереги мой стон,

555 моим напевом мерным упоён.

Искал ракушки я, годами млад,

не те, что алчных перлами манят,

не те, чей в море Тирском завиток

свой пурпур пестует[169] века подряд, —

560 когда меня двух солнц твоих ожог

испепелил, чему не счесть примет

там, где от пепла стал твой берег сед.

Ещё не отличал я от челна

фрегата, что избороздил сполна

565 Нептуновы моря, как, тяжелы,

меня любви сковали кандалы, —

сумнясь, прочти, какие письмена

выводят цепи на песках твоих,

сколь ветер с моря ни сдувает их.

570 Подаренный мне щедрым небом лик

(о нежная вражда)[170] — пускай на миг

не льстиво отразит лагуны гладь,

а о достатке можешь ты узнать

у вод морских — насколько он велик:

575 столь я сетей забросил, сколь тенёт

на Иде юный Ганимед* неймёт.

Не гладкая лагуна, не стекло

(чем не вода, застывшая светло?),

а зависть обо мне судить велит

580 младым атлетам, коих злит мой вид;

а в море у меня силков число

не меньше, чем у бога-кабана,

чья в чаще злость ревнивая страшна.[171]

Весь перламутр, оглаженный кремнём,

585 с узором, что кремнёвым остриём

в песчаной мастерильне нанесён,

Ликоте*-нимфе дарит Палемон*,

а та — им украшает дверь в моём

жилье бесхитростном, чьи стены я

590 из ненадёжного сплетал ветвья.

Всегда несхожей формы и длины,

сперва белым-белы, потом красны

без листьев ветки древа[172] в донный грот

Тритон* — морей трубач — своей несёт

595 наяде Нисиде*, — взмыв из волны,

она кораллы эти до зари

крепит любовно на моей двери.

Не у коры узнав, а от камней,

сколь стоек я в любви, — о Гименей,

600 приблизь, свои лодыжки окрылив,

день свадьбы,[173] — молодости бег ретив.

Ликоте, краток день твоих лилей:

шмель, самый невзыскательный, — и тот

с увядшего цветка не взыщет мёд.

605 Коли напрасен волн бессонных труд,

что камни целовать не устают,

где выбита любви моей печать, —

пусть факел брачный не заставит ждать.

О Нисида, пойми, нам годы лгут,

610 цветёт младой миндаль, не зная бед,

а в нём, подобен Парке, — короед.

Пусть и не Ревность — Зависть на балконе

сафирном лучезарные явила

(хотя и эфиопские) светила

615 с двумя Медведицами,[174] масти дивной,

с их жаждою — над морем — неизбывной

в круженье медленном на небосклоне,

но — ах! — поскольку музыкой без меры

круговоротной сферы

620 для этой двойни дикой[175] заглушён

двух юных рыбаков любовный стон,

они бы долу с дочерьми Цифея*

спустились, волн запрет нарушить смея,

когда бы только их небесный пыл

625 Тефиды донный хлад не остудил.

Сплетение пленительных рулад

для гостя стало милостью отрадной!

Лишь для него? — Подобно губке жадной,

нектар обильной нежности был рад

630 впитать утёс, громада из громад.

И разве не испила в упоенье

отроковиц безгрешная чета

яд сладостный крылатого плута,[176]

все слоги пропитавший в кантилене?

635 Пыл благородный

скитальца, в горестной разлуке сходный

с любовью к даме дивной красоты,

велит ему, без выспренней тщеты

витийства, велеречия пустого, —

640 но вдумчивыми обходясь словами, —

просить островитянина седого

наречь зятьями тех, кого нарёк

сей берег много раньше сыновьями,

чем ранил их сердца слепой стрелок.[177]

645 Улыбкою одобрив сей резон,

объятия скитальца принял он

и собственных сынов.

Амур — Меркурий* славного известья[178] —

вмиг молодых повлёк

650 влюблённых рыбаков от их челнов

к худым стопам их будущего тестя.

Слепой Зевесова орла птенец,

верней — крылатый лис, лишённый зренья,[179]

малец-политик, чьи постичь решенья

655 не мог бы ни один министр-мудрец

в том Королевстве топком, где лагуна

муруется, страшась причуд Нептуна![180]

О, сколько нежных у тебя затей

для услаждения не двух богов —

660 двух небожителей меж облаков,[181]

а двух юнцов влюблённых меж сетей!

Ужель седые — матери твоей

ваянья — видятся тебе в бурунах,

что вёсла рыбаков взвивают[182] юных?

665 Проделками твоими уязвим,

дворцы покинул скорбный пилигрим,

чей взор, униженный их высотой,

спешил налюбоваться красотой

архитектуры, что крадёт величье

670 у геометрии и чьё обличье —

из яшмы и порфира; и сейчас

среди сетей он в хижине простой

ютится, жертвой став твоих проказ!

Мчи прочь от укоризн, подобье птичье,[183]

675 но к лодкам прежде юношей верни,

где, о тебе забыв, уснут они!

Лишь только Оры* в облаченьи Дней

на разномастной двоице коней —

игреневом и рыжем — золотую,

680 сверкающую затянули сбрую

с избытком хризолитовых камней, —

как, хижину покинув, пилигрим,

кого напутствовали добрым словом,

сел в лодку к двум счастливым рыболовам,

685 где каждый отрок — за веслом своим.

Сперва их лодка проплыла под сенью

утёсов, с коих так и не смогли

смыть волны давешнюю кровь тюленью,

затем, когда, пересекая плёс,

690 они косили вёслами рогоз, —

на скромном возвышении вдали,

всхолмившем ровный горизонт слегка,

где заросли густые перешли

в то, что ухоженным предстало садом, —

695 открылась светлая стена их взглядам,

чьи камни убелили не века,

не ветхость сединою одарила,

а мрамора паросского белила,

который вряд ли мог от пришлеца

700 скрыть тайное величие дворца.

Сколь жарких кос румяное Светило,

из Океана выплыв, распустило, —

все в зеркалах колонн нашли отсвет

(пусть и округлых): россыпью монет

705 их бликованье землю позлатило.

Пред этой красотой восторг резонный

стал якорем для лодки, побудив

дивиться чудному дворца обличью

(а не громоздкому его величью), —

710 тут звучный рога хриплого призыв

раздался, поначалу отдалённый,

затем вблизи, но столь же потаённый.

Ключом к открытью врат

стал зычный шум, когда на мост подъёмный

715 над узким рвом сокольничий отряд

вступил, в ловецкой страсти неуёмный —

был явный в нём (хотя на первый взгляд

неясный) строй, а голосов задор

для слуха был отрадой из отрад.

720 Был весь в зелёном хор

ловцов, чьё многошумное число

в смущенье берег тихий привело.

Едва широкий к Солнцу лоб воздел

Зефира сын проворный,[184] чей удел —

725 быть крылоногим скакуном на свете

(от ветреного дуновенья мать

плодущая смогла его зачать,

родив средь пряных трав Гуадалете),[185] —

как, жаркий из ноздрей исторгши дым,

730 он ржанием лучи на небосклоне

приветит звонко, и другие с ним.

А рыжие с игреневыми кони,

что колесницу Феба мчат в Зенит,

с небесной сферы отвечают им.

735 Нестройный топот ревностных копыт

не глушит ладный клёкот стаи птичьей

(чей норов услаждается добычей);

от Конго до Норвегии она,

крылатой хитрости сосредоточье, —

740 без света дня, но не во мраке ночи,

без воли, но вольна,[186] —

день повидав, спешит вернуться стая,

от попеченья ветер избавляя —

её опекуна.

745 Сапсан — его молниеносен взлёт,

нападки грозные когтей мгновенны

(гнездо — не на Олимпе[187] ли он вьёт,

не в тучах ли, откуда цаплю бьёт

чью ногу серебрят охлопья пены?);

750 злой Кречет, чьи крыла милует Нот,

кипрянин родом,[188] точно голубицы

твоей, Венера, быстрой колесницы;

могучий Беркут, в буйности жесток,

снискавший честь Зеландии[189] взъярённой

755 (хотя и самый дюжий в стае оной,

но мощь его стальных корявых ног

простейший сдержит кожаный шнурок);

Тетеревятнику всех мест родней

зелёный пепел стылых Пиреней[190]

760 и Геркулесова столпа опора,

которую кусает океан;

летучая услада тех, кто споро

наматывает в Ливии тюрбан, —

Лунь зоркий, чьё крыло,

765 в полях Мельона,[191] храброго влекло

охотника-ливийца

вслед за лисой пугливою (коль скоро

внезапно появившаяся львица

не учинит, Мельонова царица,

770 на небольшой арене

большое горестное представленье);

в Европе нашей рыб нещадный враг, —

не в том ли далеке Орлан-рыбак,

где в раковинах Юга Феб доселе

775 хоронит долгие свои века,

ты корм вкушал туземного царька?

Перечить дерзко ветру, — неужели

ты варваром учён? Не верю я:

и голый Инка в знатном ожерелье,

780 и Мексиканец в перьях — их забота

не знатный обык сей, а лишь тенёта,

будь то на грифа иль на воробья.

На крепкой длани горца молодого

сидит, как будто тонкий прут под ним,

785 и перья клювом теребит кривым

британский Ястреб в ожиданье лова, —

медлительный, так царственно парит

сей, мнивший Талоса* сгубить, Дедал, —

племянника, что куропаткой стал,[192]

790 чью тирский пурпур ногу багрянит.

Шар, в перья сумрачные облачённый,

на жизнь в потёмках местью обречённый

прелестной кражи Стиксова владыки,[193] —

он от перчатки до плеча сокрыл

795 грудь отрока — не счесть ревнивых крыл

вкруг двух топазов,[194] чьи зловещи блики, —

сей грузный призрак стал

последним в стае грозных опахал.[195]

Пёс длинношёрстый (храбрый водолаз,

800 в реку иль в глубь морскую сей же час

нырнуть готовый — поскорей достичь

с небес упавшую на воду дичь,

испепелённую клевком Сапсана,

чей взлёт на небосклон

805 великодушно Лебедем прощён)[196]

шум своры зычным рыком множит рьяно

в ошейнике нарядном (хоть и свит

из шёлка он — его не мягок вид).

Вслед — именитый, голубых кровей,

810 хоть и не крепкой стати

принц, что в природной скромности своей

чуждается высокомерья знати.[197]

Легчайшей пеной Бетиса вспоён,

всей пышностью его державных вод, —

815 конь светозарный истово грызёт

златые удила, что чуть приметно

его смиряют бешеный разгон;

не только звёздами гордится он,

на шкуре светлой мреющими денно,

820 но тем, как беззаветно

к ладоням принца, коль не суверена,[198]

поводья льнут (не эта ли рука

достойна скипетра!). Наверняка

так петли и змея не вьёт на склоне,

825 сколь круча ни скользка,

как резвые оскальзывались кони,

по спуску голому спеша к лагуне,

чей берег при отливах явит ил,

где змеек блёстких больше в полнолунье,

830 чем бед наводит на Египет Нил.

Тростник, что прежде нимфой дерзкой был,[199]

чей ныне скромен вид,

край заводи каймит,

в ней камышовка рада

835 двоить пушок воздушного наряда,

чью белизну и снег не умалит;

от праздности иль в ожиданье зла

летунья клювом точит два крыла,

чьи лезвия она, взмыв с камышинки,

840 скрестить готова с ветром в поединке.

Меж тем гурьба на берег прибрела

спокойного залива,

её завидев, камышовка живо

своей лишила тени зеркала

845 лагуны. Не слетает и стрела

с парфянских сухожилий столь стремливо:

вовек перу на заострённой спице

не уподобиться перу на птице.

Натасканный на лов, венчает тучи,

850 взнесясь на них (хотя его приволье

срамит летящий с ним сверчок гремучий —

искусная оковка с бубенцом),

Тетеревятник, выращенный в холе,

что на высокой, выше сосен, круче

855 добыт, там, где пушистым был птенцом,

а Бетис под утёсом был юнцом —

простым ручьём, не боле.

Не только примечает гость, как птица

парит, готова к жертве устремиться,

860 но он свободно всякий счесть бы мог

в лагуне камышовый стебелёк,

который жемчугом росы искрится.

Он за испанцем роковым следит,[200]

который хищно воздух бороздит,

865 чтоб закогтить снежок, в холодном страхе

метнувшийся в камыш,[201] не столь густой,

чей на ветру колеблющийся строй —

не лучшее укрытие для птахи.

Здесь чает беззащитная спастись,

870 сочтя, что эта штора

надёжнее, чем высь,

но шумно гонят зоркие ловцы

её к тому, чьи в перьях смолкнут скоро

подвязанные к лапам бубенцы.

875 Едва он сел, как в трауре своём,

вполне уместном рядом с казнью оной,

ворона жадная, в траве зелёной

таящая багрянку[202] под крылом, —

щербатую соперницу рубина,

880 чья жарко пламенеет сердцевина, —

ракушку завитую прячет, злая,

в цветах, заслышав гон,

своим сердитым карком поднимая

тьму чёрную ворон,

885 чьи перья — сочной зелени позор,

лик Солнце застится от их обилья.

Почуяв ночь, раскрыл Аскалаф крылья,

он грузно опустился на бугор,

где гравий и травинки сплочены,

890 как мрамор, чьи прожилки зелены.

Быстрей, чем крылья мрачные простёр

сутулый соглядатай Прозерпины*,[203]

взвилась, небесный затемнив простор,

орда, чей гнусен ор;

895 клубясь подобно тучам, их лавины

на взор златой обрушились[204] тотчас,

отнюдь не из вражды к иной породе,

а из корысти алчной — искони

доныне, сколь сверкает звёздных глаз, —

900 их на небесном своде

все выклевать хотели бы они.

Воздушная, едва могла арена

вместить сей алчный сброд,

но снят клобук — и взыскан день мгновенно

905 злым Беркутом, чей вертикален взлёт

(он гарпия*, но — северного края),[205]

сверлит он тучу ложную,[206] взмывая

туда, где свет правдив, и там парит, —

над бегством сброда истинный Зенит.

910 Помочь зависшему над алчной тучей

немедля Кречет вылетел могучий,

не пулей, — хитрые вия витки,

так, словно бить беглянок нет резона

(они притом изрядно далеки, —

915 ну, хитрый грек!).[207] Меж тем одна ворона,

клевком испепелённая, ниспала,

чуть не дымясь, почти не слыша звона,

что изнизу грозит,[208] — мечась устало

меж двух когтистых тропиков,[209] она,

920 своей орбиты вольной лишена,

вновь высоты взыскует, где её

ждёт давешнего клюва остриё.

На вздутый небольшой комок, чья кожа

черна, подверженный попеременно

925 ударам лютым в голубой пустыне,[210]

летунья изморённая похожа

меж стен текучих в роковой теснине,

где элемент прозрачный столь смиренно

поддерживает сдвоенную злость,[211] —

930 всё зрение своё им отдал гость.

Злой Кречет (в круге первом, над землёй,

он чистотой не блещет) ждёт, жесток,

пощипанный, едва живой комок,

чтоб нанести ему удар стальной:

935 так воздуху свой долг вернула птица,

успев последним хрипом с ним проститься.

Воздушных сцен занятный вид прельстил

чужанина, что с рыбарями плыл

у самой кромки берега (их судно

940 усталым ловчим двигалось сопутно,

и вёсла, с их шагами наравне,

песок царапали на мелком дне),

не упустил из виду

того, кто вечно догоняет свиту,

945 птиц подбирая ловчих в стороне.[212]

Убогие, стоящие поврозь,

возникли слаженные вкривь и вкось

лачуги — там рыбачьи, здесь пастушьи, —

промеж воды и суши,

950 где заводи в поля

вдаются в той же мере,

в которой, почитая волн доверье,

вдаётся в море косами земля.

Беспёрые цыплята (чья охрана —

955 наседки, что топорщат грозно перья)

вокруг лачуг безлюдных неустанно

снуют: их обитатели подались

в лагуны Главка*, в луговины Палес.

О, сколько лютых сотворила лих

960 чета корсаров злых:

то коршуны — коварны их круги

(по счастью, втуне зломышленья их)

над мельтешеньем жёлтой мелюзги,[213]

что с писком ищут матерей подол,

965 чей глас — труба, а перья — частокол.

Меж тем в галопе рьяном

скакун, чей скраден блёсткий пот туманом

его дыхания, достиг устало

стен (так и называть их не пристало)

970 из перевитого рогозом дёрна.

Постанывая тихо, вновь покорно

вернувшийся с высот,

норвежский ураган[214] к перчатке льнёт.

Расправил шумные крыла страшила, —

975 мрак воздуха срамной

и ясности денной, —

чья сплетня Сицилийскую лишила

богиню нежной дочери родной,

что стала богу Гадеса* женой.[215]