Поэма Уединений

Начало работы

В годы учёбы в Московском институте иностранных языков на Остоженке (1950-1955) имя Гонгоры ютилось на периферии моего сознания. В то время «искусство принадлежало народу» (причудилось Кларе Цеткин это высказывание Ленина или тот и впрямь так обмолвился[28]), так что Гонгора расфасовывался советским литературоведением на две части: одну, филейную, «понятную простому народу» (большинство романсов и летрилий[29]) и вторую, мозговую, «народу непонятную» (большие поэмы)[30].

Читать тогда на испанском эти произведения мне не довелось, а то, что я читал в скудных переводах[31], не запомнилось. В то время я жадно покупал редкую литературу по испанистике и некоторые сведения о поэте почерпнул из благоприобретённого русского перевода «Истории испанской литературы» Джорджа Тикнора в дореволюционном издании и из книги, напечатанной после революции — «Испанская литература» Джеймса Фицмориса-Келли[32].

Первое серьёзное знакомство с произведениями Гонгоры на испанском, с его жизнью и творчеством произошло на Кубе, первой моей испаноязычной загранице[33]. В конце 1963 года в Гаване Национальным советом по культуре были изданы «Стихи» Гонгоры с предисловием Хосе Марии де Коссио[34]. В это издание вошла также «Поэма Уединений» и, что немаловажно, знаменитый прозаический перевод-комментарий «Поэмы Уединений» Дамасо Алонсо[35], выдающегося исследователя творчества Гонгоры.

Тогда же в газете «Revolución» появилась статья о гравюрах Пикассо к сонетам Гонгоры с изображением этих работ[36]. А от поэта Элисео Диего и четы поэтов Синтио Витиера и Фины Гарсиа Маррус я получил бесценные подарки — «Поэтическую антологию в честь Гонгоры» и упомянутую «Поэму Уединений»[37]. К тому же на Рождество из Испании пришел на Кубу корабль с красным вином, традиционной рождественской нугой-турроном и немалым числом агиларовских изданий[38] на тонкой библейской бумаге, среди них — собрания сочинений классиков испанской поэзии, в том числе 1300-страничное полное собрание (на то время) произведений Гонгоры[39].

По прошествии пяти десятилетий моя гонгоровская библиотека на испанском языке насчитывает несколько десятков изданий, включая редкие, приобретённые в разные годы в ряде испаноязычных стран. А длительное пребывание в Бостоне открыло доступ в Центральную библиотеку и книгохранилища Гарвардского, Бостонского и Тафтского университетов, где наличествует почти всё, что может интересовать занимающихся Гонгорой испанистов.

Формирование подхода к переводу «Поэмы Уединений»

С самого начала, очутившись в бурном водовороте между Сциллой испанского оригинала и Харибдой «взятых на карандаш» первых строк переклада, я столкнулся с дилеммой, которую один из мэтров советской школы перевода драматизировал так: явить читателю температуру трупа или предъявить живого поэта?

Первое, разумеется, отпадало — это значило бы, условно говоря, оперировать русским языком протопопа Аввакума, тексты которого за архаичностью и сегодня вынужденно публикуются в переводе со старорусского на современный русский язык. Но и второе — льстивое заискивание перед читателем — представлялось ложным. (Вспоминается: «Сделайте нам красиво!» как того требует товарищ Мезальянсова в пьесе Маяковского «Баня»).

Марина Цветаева в статье «О Гумилеве» обмолвилась: «Дать лучшему читателю <...> несравненную радость в сокрытии открытия»[40].

Что касается Гонгоры — четыре столетия ученые и поэты занимались и до сих пор занимаются открытием того, что поэт умышленно сокрыл в «Сказании о Полифеме и Галатее» («Fábula de Polifemo y Galatea» с любовным треугольником Циклопа, нимфы Галатеи и юного Акида)[41] и особенно в воспоследовавшей «Поэме Уединений» («Soledades») — о молодом скитальце, попавшем после кораблекрушения сначала к крестьянам, а затем к рыбакам. Сюжеты этих двух больших поэм могут уложиться каждая в горстку слов, однако умы исследователей, повторюсь, будоражатся не перипетиями этих стихотворных повествований, а тем, как они рассказаны. Приступая к написанию «Поэмы Уединений», Гонгора отнюдь не намеревался присоседиться к «Георгикам» Вергилия или к отшельническим «Письмам с Понта» Овидия (их творения и без него были хорошо известны образованным испанцам). Именно для лучшего читателя, упомянутого Цветаевой, для избранных эрудитов той поры[42] задиристый поэт испанского барокко намеренно мглисто, вычурно, причудливо, скандально явил свои поэмы.

В сентябре 1615 года, в ответ на одну из нападок, он так определил свой умысел: «...за честь почитаю выглядеть тёмным в глазах невежд, как это и подобает учёным мужам; пусть неучам кажется, будто с ними глаголют по-гречески, стоит ли метать жемчуга перед свиньями <...> Открыв то, что находится под спудом этих тропов, сознание поневоле будет пленено и, пленившись, доставит себе удовольствие»[43].

Анонимный автор приписывает ему также высказывания: «Верховный судия моим творениям я сам» и «Хочу что-то написать для немногих»[44].

Чтобы понятнее было, с чем пришлось иметь дело, приведу для примера начало «Поэмы Уединений» на испанском, мой перевод этого отрывка и его расшифровку, сделанную Дамасо Алонсо.

Мало-помалу в этой непростой посреднической ситуации я склонился (поначалу подсознательно, в дальнейшем всё более осмысленно) к тому, что моё переложение должно быть не филологическим, не научным, не смысловым, не подстрочным и, уж конечно, не разъяснительным, а литературным, художественным. И при этом оно должно вызывать у современного читателя видение странной вычурной поэмы, порождая у него как насмешливое недоумение, так и неотвязное любопытство.

Посильные средства и приёмы

Помимо печально неизбежных потерь, обусловленных разностью ассоциативных догадок у испанских и русских читателей, отсутствием связи с латынью и разной удалённостью от античных мифологий и европейских поверий, оставались трудно разрешимыми другие иноязычные и чисто гонгоровские «подвохи»[45].

Начать с того, что непереводимо само название поэмы — «Soledades» из-за многозначности испанского понятия «soledad». Оно означает как «умышленное или непроизвольное отдаление от людей», так и «пустынное или необитаемое место», а также (что более приемлемо в контексте данного повествования) «тоску и уныние из-за отсутствия, смерти или утраты кого-то или чего-то». Как раз тоска по возлюбленной снедает юного пилигрима на всём протяжении поэмы. Вряд ли на русском можно найти одно слово, вбирающее все эти значения, даже используя упоминаемое Далем слово однота, которое мне очень нравится. Не забудем также, что поэт мыслил написать четыре Уединения: среди горцев, рыбаков, охотников и пустынников. Не озаглавить же это произведение в переводе «Поэма Скитаний по разным местам путника, тоскующего по возлюбленной, отвергнувшей его»? Попутно упомяну, что, по мнению главного оппонента Гонгоры — Хуана де Хауреги[46], название явно противоречит неизменно многолюдному окружению героя (пастухами, рыбаками, охотниками и др.). «При таком множестве сопутствующего люда, при эдакой гурьбе играющих, поющих, пляшущих до упада, — какого дьявола называть это уединениями?»[47]

Определенных усилий при переводе потребовала намеренная (по аналогии с испанским стихосложением) чёткая рифмовка, без «размытия» в падежных окончаниях, допустимых в русской поэзии, вроде рифмы забота — работой. (Управление падежами в испанском языке осуществляется не суффиксами, а предлогами, что не изменяет вида существительных.)

Главной сложностью, однако, явилась симуляция вычурного «макаронного» стиля, подражание гонгоровскому «суржику» из смеси испанского языка с заимствованиями из других языков.

Затемнения, избыток аллюзий и метафор

«Почти не встречаешь отрывка, — писал Хауреги, — который полностью раскрыл бы нам замысел автора... О всяких пустяках, о петухах и курицах, о хлебе и яблоках, о прочих немудрёных вещах рассказывается столь путано и невразумительно, что слова моего родного кастильского наречия туманят моё сознание; Бог мой, что за рвение к косноязычию, что за корявый стиль!»

Приведу примеры, оставленные мной в переводе без расшифровки:

В Ливии солёной — то есть в солёной пустыне моря.

Карбункул — стрелка компаса в ночи... — Свет, к которому устремлён взгляд.

Жидкая яшма — метафора моря.

Нунций Феба — петух, чей крик возвещает восход солнца.

Греческое чудо — Троянский конь.

Полярный Зверь — Полярная звезда в созвездии Малой Медведицы.

Звезда верховного ареопага — Юнона и боги на Олимпе.

Богини кипрской птица. — Голубь, посвященный Афродите, которая вышла из моря на берег Кипра.

Чрезмерно большие периоды

Инверсии

Выспренние слова

Существительные: стопы, древо, селянин, алчба, тяжба, чело, пришлец, сребро, оратай, кормщик, лучезарец, ристанье, баталья, скаред, приязнь, дрот, глава, пергамин, чело, огневорот, сопутник, тул, плат, звездосвод, взлесок, тканьё, ковы, чревобесье, раденье, прибыток, сладкопитье, лилеи, дива, дол, звездоблюститель, вертоград, усталь, тщанье.

Прилагательные: страшащий, сафирный, ярый, кичливый, блазнящий, приявший, единослитый, златой, хладный, многошумный, ущербнолунный, вострый, новозданный, вседневный, хриплогласый, ярмлённый, влекомый, пышнозелёный, голубонебесный, докучный, златящий, отверзнутый, речистый, дичливый, судьбинный, неторопкий, стоустый.

Числительные: многажды, мирьяд, двудесять, нисколь.

Глаголы: обагрять, лобзать, тмить, тщится, торить, вперять, приветить, мчать, привадить, скогтить, алкать, застить, убояться, узрить, стяжать, обиноваться, смуглить, блазнить, хладить, оледенять, подъемлить, зрить, починать, речить.

Иные формы: резов, доколе, доселе, ране, дотоле, коль, коим, сей, сыне (обращение), сызмала, внеуём, един.

Заключение

Изначально переводческое увлечение Гонгорой было вызвано желанием посильно воспроизвести на русском языке изобретательные приёмы, ошеломляющее разнообразие языковых средств и тёмный стиль его больших поэм. В дальнейшем на повышенный интерес к поэту, как я теперь понимаю, влияло предощущение распада страны, находившее отзвуки во многих настроениях, отражённых в произведениях кордовского поэта, сознававшего крушение империи, что сходилось с моими убеждениями перестроечного россиянина, дрейфующего от мы к я.

Отголоски общения с Гонгорой, замечу кстати, я нахожу в некоторых своих стихах, как, например, в строках, написанных в 1976 году:

В поддержку моей переводческой позиции приведу наблюдение известного исследователя «Поэмы Уединений» Роберта Джеймса[48] по поводу неколебимой приверженности Гонгоры изощренному стилю этого шедевра эпохи испанского барокко. Сделав некоторые поправки, Гонгора оставил без внимания враждебные нарекания и большинство добрых советов своих друзей. Не убрал ни одного высокопарного, книжного и «заморского» слова, не принял требований сделать поэму более удобочитаемой. Это наблюдение убедило, как и при переводе «Сказания о Полифеме и Галатее», в приемлемости формально «жёсткого» (отнюдь не формалистического) метода воссоздания барочной формы.

Переводя это намеренно зашифрованное Гонгорой произведение, я старался посильно воспроизводить синтаксическую структуру и как-то имитировать лексический материал (при этом некоторые стилистические подобия я встречал у относительно барочных русских поэтов XVII и XVIII столетий[49]). Такой подход способствовал созданию примерного образа оригинала (температуры не трупа, но атмосферы) с его изощренной полистилистикой, что при «разъяснительном» методе явило бы в переводе нечто иное.

Предвидя возможные упреки по поводу вычур и зауми в моих переводах «Сказания о Полифеме и Галатее» и «Поэмы Уединений», я предусмотрительно запасся ссылками на литературу, посвящённую ожесточенным дебатам порицателей и защитников Гонгоры[50]. (Что не преуменьшит моего уважения к замечаниям, которые помогут при подготовке возможных переизданий.)

Не раз мне казалось, будто я сторонний наблюдатель жестокой схватки русского языка с испанским. Испанский наступает во всеоружии витиеватого барокко XVII века с присущей ему пышностью позднего Возрождения, с заимствованиями из итальянского, португальского, латыни и греческого. А русский, за отсутствием похожих опытов, отчаянно сражается, вовлекая в битву заимствования из старорусского и церковно-славянского.

С особой благодарностью я вспоминаю поддержку, которую оказали моему увлечению Гонгорой профессор Николай Иванович Балашов (1919-2006), включивший в 1967 году мою работу в анонс издательства «Академия»; Сергей Филиппович Гончаренко (1945-2006), опубликовавший в 1987 году мой перевод «Сказания о Полифеме и Галатее» в «Тетрадях переводчика»; мой коллега по работе в Литинституте им. М. Горького профессор Станислав Бемович Джимбинов (1938-2016), горячо побуждавший скорее завершить перевод «Поэмы Уединений»; Лилиана Бреверн, редактор «Лирики Гонгоры» в издательстве «Художественная литература» и автор предисловия к этому изданию Светлана Ерёмина; Российский гуманитарный научный фонд, поддержавший в 1998 году мой проект «„Поэма Уединений“ Гонгоры — сумма жизни и творчества»; поэт, переводчик и литературовед Виктор Куллэ, опубликовавший в бытность главным редактором журнала «Литературное обозрение» мою статью «Шум испанского двора и уединения дона Луиса де Гонгоры-и-Арготе» с переводом фрагмента «Поэмы Уединений» и его расшифровкой; Наталья Коновалова, извлёкшая для меня из Ленинской библиотеки стеклографическую копию многотомного «Словаря произведений Гонгоры»[51]; преподаватель МГИМО Мария Кристина Родригес Ириондо (1914-2004), которая в 1974 году привезла мне в подарок из Испании пять важных исследований поэзии Гонгоры; профессор Кордовского университета Карлос Клементсон Сересо, деятельно помогавший мне при работе в архивах, а также Институт Сервантеса в Москве (в лице руководителя отдела культуры Татьяны Пигарёвой и директора Абеля Мурсии), где я выступал с сообщениями о работе над своим переводом.

Упомяну и тех коллег-переводчиков Гонгоры, ревностное соревнование с которыми благотворно влияло на мою работу, это Марк Самаев, Майя Квятковская, С. Гончаренко, Вл. Резниченко, Вл. Андреев, Александра Косс.

И, разумеется, появление полного перевода «Поэмы Уединений» не состоялось бы без решительного участия Издательства Ивана Лимбаха.

Не забыть и то, что мне неизменно сопутствовала незримая поддержка Михаила Бахтина: «В художественном произведении как бы две власти и два определяемых этими властями правопорядка: каждый момент может быть определён в двух ценностных системах — содержания и формы, ибо в каждом значимом моменте обе эти системы находятся в существенном и ценностнонапряжённом взаимодействии»[52].

Примечания