Пока ты молод

I

Воздух уже оттаивал, хотя еще стояли морозы и под ногами хрустел сухой слежавшийся снег. О приближении весны Федору Воротынцеву подсказывали и ревматические боли в ногах, нарастающие с каждым днем. Однако они были еще не настолько сильны, чтобы заставить его сидеть по ночам дома, когда вокруг села лают голодные лисицы, а косые русаки забегают в его собственный сад полакомиться мягкой корой молодых яблонь.

Поздним вечером, как только уснули жена и сын, Федор засветил висевшую на стене у печки керосиновую лампу, снял с толстого подпотолочного гвоздя двустволку, поставил ее в угол. Затем, прихватив веревку, вышел во двор и приготовил для ночной засады вязанку соломы. Вернувшись в избу и подойдя к печке, он запустил руку в картонный ящик, чтобы запастись на всю ночь сухим толченым самосадом.

То ли от шороха скребущих по дну ящика его пальцев, то ли от легкой табачной пыли, заползающей в нос, проснулся семилетний Сережа. Поднял взлохмаченную русую голову, оставив на подушке пятнышко теплой слюны, и посмотрел с удивлением и обидой на отца.

— А говорил — возьму… Хорошо, что я сам проснулся.

— Мне не хотелось тебя будить, — попробовал оправдываться отец. — Ну, ежели проснулся, обувайся, да потеплее.

Когда они вышли из избы, Сережа спросил:

— А куда мы пойдем? К прошлогоднему скирду, да?

— Нет, туда мы заглянем под утро. Там наши капканы. А сейчас — в бурты. Помолчим, Сережа, может — в саду зайцы…

Но зайцев в саду не оказалось. Тогда они быстро пошли по твердому непроваливающемуся белому полю к буртам. Минут через пятнадцать пришли на место. Короткой лопатой Федор углубил небольшую ямку, обложив края ее вынутыми снежными кирпичами. Сережа долго пыхтел возле вязанки: никак не мог справиться с тугим узлом веревки. Закончив свое нехитрое строительство, Федор сам развязал узел и выстелил соломой дно и стенки ямы. Повязали головы белыми платками и стали ждать. Долго сидели молча. Сереже становилось все холоднее, слипались глаза, и в душу начали закрадываться сомнения, но он боялся их высказать вслух. «Сам же напросился, теперь терпи», — успокаивал он себя.

Его размышления прервал глубокий, близкий к стону вздох отца. Он повернулся и увидел, что отец, сжав руками левое колено, слегка покачивается. Заглядывая ему в глаза, Сережа с тревогой спросил:

— Папашка, чего ты, а? Может, тебе надо домой?

— Ничего, сынок. Так, мелочь… Пройдет… — вдруг он насторожился и схватил ружье. — Тише, лиса.

Лиса взбежала на небольшой пригорок, остановилась, задрав вверх узкую морду. Наверно, до ее тонкого нюха долетели дальние запахи деревни. Лунный свет переливался в ее гладкой холеной шерсти.

— Красивая, — прошептал Сережа на ухо отцу.

Федор, не отводя глаз от лунной красавицы, недовольно оттолкнул его. Лиса чутко вздрогнула и посмотрела в их сторону. Заметив это, Федор, долго целившийся в ее голову, выстрелил. Лиса подпрыгнула, из горла ее вырвалось что-то похожее на крик. Мгновенно исчезла стройность, упругость: она тихо скатилась с пригорка.

Когда подошли к ней, Федор вынул из кармана ватных брюк длинную бельевую веревку и, сложив ее вдвое, одним концом связал задние лапы, другим — передние. Сереже хотелось загладить чем-нибудь свою вину перед отцом, и он вызвался нести лису до скирда, где стояли капканы.

— Я замерз, и мне так будет теплее.

Федор сделал вид, что не уловил его хитрости, и великодушно согласился.

Но капканы оказались пустыми. И они вернулись домой.

…Каждый раз, когда позже Сергею Воротынцеву приходилось думать об отце, кроме этой зимней ясной ночи и лунной лисицы, ничего не восстанавливалось в памяти. Помнилось только, что вскоре после охоты пришла невиданно полноводная весна, отец простудился, его возили в город и оттуда привезли хоронить. Зато с тех пор Сергей по-новому увидел мать. Раньше он любил ее только за то, что она всегда старалась приберечь для него, как младшенького, в каких-то своих хозяйственных тайниках вкусные вещи. А в день похорон отца он заметил, что у него красивая мать, хотя не понимал еще тогда, да и не мог понимать, что есть на свете русские женщины, которые могут неожиданно озаряться какой-то таинственной и святой красотой в часы самого безутешного горя.

Когда опустили гроб в могилу, мать взяла горсть сырой земли, но не бросила ее в яму. Молча смотрела вниз глубокими выплаканными глазами, а сквозь пальцы протянутой дрожащей руки просачивались и тихо падали рыжие комочки глины. Сережа тоже не мог уже плакать. Вцепившись руками, покрытыми цыпками, в складки черного материнского платья, он прошептал:

— Мам, мам, почему ты так смотришь? Не надо… Мне страшно.

Мать вздрогнула, разжала кулак с остатками глины и повернулась к нему.

— Сережа, милый… — и трижды поцеловала: в лоб, в левый глаз, в правый…

А дальше началась безотцовщина с трудным куском хлеба. С одного улья улетела матка, уведя за собой весь рой; остальные три пришлось продать. Упал сбор сада, в него заходили все, кто хотел: ни сторожить, ни ухаживать за ним было некому. К тому же мать боялась жить с малолетним сыном в самой крайней и одинокой избе: в неурожайный 1933 год все соседи, словно сговорившись, завербовались в Донбасс, куда незадолго до смерти отца уехал и семнадцатилетний Василий Воротынцев. Для того чтобы переселиться, нужно было продать избу, но ее никто не покупал.

Летом мать в последний раз наварила из собственных вишен варенья. Это она умела делать хорошо, по каким-то лишь ей одной известным рецептам. Сергей знал только, что она использует раздробленные вишневые веточки, отчего у варенья рождался запах октябрьского мокрого сада.

Избу все же продали на слом «Заготскоту», к вырученным деньгам приложили несколько небольших переводов от Василия и купили новую в людном месте нижней улицы. А девятилетний сад пришлось вырубить. Им топили всю зиму печь.

Жизнь постепенно поправилась. Мать работала в колхозе. Сергей пошел в школу…

Ничего примечательного в последующие три года не произошло в жизни маленькой семьи. Сергею больше всего помнился его двадцатишестичасовой сон.

В одно летнее воскресенье он весь день играл в лапту, в знамя, в «красных и белых», набегавшись и изголодавшись, под вечер пришел домой, наелся и сразу же уснул. А проснулся на следующий день, когда уже совсем стемнело. Сергею никогда больше не пришлось видеть таких ночей: она была прозрачно-желтая, даже листья на деревьях были желтые, как в дни листопада. Однако вскоре ночь потемнела, стала знакомой и обычной. Видимо, это был какой-то галлюцинирующий, заполненный одним только желтым туманцем провал между затянувшимся сном и сменяющей его явью.

…А потом пришли немцы, принеся с собой в деревню какой-то особенный, незнакомый и настораживающий запах бензина.