Пока ты молод

XV

Чем ближе подходил франт к Москве, Виктор Олишев все больше начинал тревожиться о судьбе брата. Хорошо зная непоколебимый характер его, он понимал, что с приходом немцев в Москву тот может сделать что-то непоправимое. И тогда даже ему, Виктору, определенно не поздоровится… Надо было искать выход. И Виктор в конце концов нашел его.

Опьяненное относительно легкими успехами в первые месяцы войны, немецкое командование все чаще и чаще стало практиковать диверсионно-десантные операции. Из состава полевых подразделений отбирались небольшие группы мало-мальски подготовленных для этого солдат и офицеров (иногда хватало для этого одного лишь знания русского языка), перебрасывались на самолетах за линию фронта и высаживались в двадцати-тридцати километрах от нее. И группы эти, несмотря на частые неудачи, делали свое дело: в подходящий момент они могли создать панику среди потрепанных в боях отступающих частей.

Вспомнив об этом, Виктор, командовавший в то время саперной ротой, решил попытать счастья и отправился в штаб полка. Не скрывая своих настоящих намерений, он пообещал собрать в Москве все, что только попадется ему под руки или же потребуется от него со стороны командования.

Командир полка отнесся недоверчиво к его затее, но все же обещал похлопотать.

И вот, наконец, он идет неторопливой походкой по пустынной Стромынке. На нем — синий рабочий комбинезон, в руке — маленький деревянный ящичек, набитый слесарным инструментом. Миновав университетские общежития, он свернул во двор большого серого дома. Обошел длинную дождевую лужу и поднялся на деревянное с выщербленными старыми ступеньками крыльцо подъезда в глубине двора. На втором этаже прямо против лестницы увидел поблескивающую табличку: «А. С. Олишев».

У него начала вдруг кружиться голова, а табличка судорожно запрыгала перед глазами. Бронзовый блеск букв то погасал, то вновь вспыхивал, как на газовой рекламе. В эту минуту он забыл о предосторожности, забыл себя, забыл двадцать с лишним лет эмиграции, сделавших из него члена нацистской партии и врага этого старинного белокаменного города. Табличка с надписью «А. С. Олишев» мгновенно разрушила уже, казалось бы, вечное равнодушие, вечную мерзлоту его очерствевшей души… Ему вспомнился давний и далекий упитанный подросток — кадет с пробивающимся над верхней губой пушком, с умными синими глазами, влюбленно преследующими его, Виктора. Что же сейчас в душе и мыслях этого мальчика и как он встретит своего давнишнего идола? И дома ли он? Может быть, уехал, как многие, на восток, и тогда…

Чей-то низкий грудной голос во дворе оборвал его мысли и заставил вздрогнуть. Он потянулся к кнопке звонка. Сильно нажал. Раз… Другой… Третий… Никто не открывает. «Наверно, не работает. Питания нет. Фронт ведь близко», — промелькнуло в голове. И тогда он часто, но не сильно начал стучать кулаком в то место двери, где из-под разодранной обивки проглядывал маленький квадратик крашеной доски.

— Кто там? — донесся, наконец, до него приглушенный приближающийся голос, по-видимому принадлежащий старухе.

— Я к Анатолию Святославовичу, — ответил Виктор, когда старуха открыла дверь и пытливо посмотрела на него. — Он дома?

— Дома. Но занят. А вас кто послал? Если что исправить, то можно и без него обойтись.

— Нет, бабушка, нельзя, — и он решительно пошел на нее.

Старуха, видимо не привыкшая к таким посетителям, преградила ему дорогу. Она по-прежнему не сводила с него глаз. Вдруг у нее в голове промелькнула смутная, неосознанная догадка, и она, не выдержав его властного взгляда, повернулась, торопливо просеменила к кабинету и осторожно постучала.

В кабинете послышался резкий скрип отодвигаемого кресла. Дверь отворилась, и появившийся высокий, немного сутулый мужчина средних лет, с бледным усталым лицом, не замечая пришельца, уже освободившегося от своей ноши, с укоризной посмотрел на домработницу.

— Я же тебя просил, Мариша…

— Толя, это я, — произнес Виктор тихим, надрывным голосом.

— Что-о! — испуганно выкрикнул хозяин. — Виктор! Ты?.. Витя… — и, оторвавшись от дверной ручки, бросился навстречу брату.

После долгих задыхающихся объятий и поцелуев оба с резвостью мальчишек, чуть не сбив с ног домработницу, бросились в кабинет.

— Неужели это правда, Витя? — усаживая брата на тахту, спрашивал, не веря своим глазам, Анатолий. — Как будто с того света. Ну, рассказывай. Впрочем, не надо, ничего не надо.

— Вот тебе на! Ты, значит, уже пробовал похоронить меня. Забыл, что ли, какую фамилию мы с тобой носим? Ведь мужчины в нашем роду никогда не жили меньше семидесяти лет. Мы, брат, еще повоюем…

— Да, ты прав, мы, Олишевы, народ живучий. Ты извини меня, Витя, я выйду на секундочку, распоряжусь о чае, — и Анатолий поднялся с тахты.

В это время по радио объявили о воздушном налете.

— Ну, вот мы и почаевничали. Придется спуститься в подвал.

Виктор вначале заколебался. Но тут же передумал и согласился. Однако его первоначальная нерешительность не ускользнула от внимания младшего брата. Недобрые предчувствия щемили сердце Анатолия Святославовича. «Я ведь не спросил его ни о чем. Откуда он пришел? Почему столько молчал? Мне его трудно было разыскивать. Но он ведь мог найти меня. Обо мне писали в газетах, журналах. Книги мои выходили». Вдруг ему стало стыдно за свои мысли, и он, подбадривая брата, потянул его к выходу. Но прежняя почти детская веселость уже пропала и больше не возвращалась к нему.

В бомбоубежище было тесно. Вместе им не удалось присесть. Иногда, выглядывая из-за чужих голов и спин, они улыбались друг другу, перебрасывались ничего не значащими словами. Но больше молчали. Каждый думал о предстоящем разговоре.

Когда кончилась тревога, они снова вернулись в квартиру, но на этот раз присели не в кабинете, а в столовой, где Мариша, не дожидаясь распоряжений, приготовила обед: в глубокой тарелке дымился отварной картофель без масла, в двух блюдечках лежало по три узких кусочка селедки, покрытых ровным рядком луковичных колец.

Анатолий встал со стула и подошел к буфету. Глубоко присев, он вытащил из нижнего отделения темноватую бутылку, поднес ее к глазам, встряхнул, и лицо его осветилось тихой улыбкой.

— Есть еще. Немного, но хватит для того, чтобы испытать ощущение мудрого поэта Востока. Как это у него сказано: «Когда бываю трезв…» Постой-постой, сейчас припомню:

Правда, нынешнее время не для стихов. Но так как-то к слову пришлось. А впрочем, может быть, и не так. Эти стихи — для любого времени. А кроме всего, мне кажется, что я по-прежнему являюсь братом поэта. Кстати, как у тебя сейчас с поэзией? В ладу ли ты с ней?

Олишев-старший от души рассмеялся, услышав эти наивные слова брата. Ему положительно нравилась сохранившиеся до сих пор старинная чистота и непосредственность Анатолия.

— У тебя, может быть, и книжка моя еще хранится где-нибудь в анналах твоего старообрядческого кабинета?

— Конечно, хранится, — ответил Анатолий, не улавливающий насмешки брата.

— Любопытно. Ты знаешь, Толя, я ведь ничего уже не помню из нее. Покажи. Хочется посмотреть на себя, не высушенного годами. Да… «Были когда-то и мы рысаками…» — Ему хотелось хоть чем-нибудь заполнить время, лишь бы отвлечь от неумолимо надвигающегося главного разговора. Книжка была удачной находкой для этого, но случайно упомянутые апухтинские рысаки все разрушили. Брат поймал его на слове.

— Так ты, Витя, насколько я понял тебя, бросил литературу?

«Сейчас спросит, чем занимался, занимаюсь, — промелькнуло в голове Олишева. — Болтлив ты, Виктор, становишься. Что это? Старость или дурман возвращения на землю прародителей?»

— К счастью, с этим покончено, профессор. — И он в упор посмотрел на брата. «Оттягивать разговор уже невозможно. Потому начну первым. Первым легче побеждать. Как в драке. Слабый, но уверенный на минуту в себе первый бьет колеблющегося сильного и получает, как правило, нужные очки, которые могут оказаться решающими».

— Я хочу ответить тебе, Толя, на все не заданные тобой вопросы. Но перед этим давай проверим на себе мудрость только что процитированных тобой стихов Хайяма.

Анатолий послушно наполнил тонкие миниатюрные рюмочки рыжим коньяком. Выпили за встречу, вторую рюмку — за Россию и приступили к закуске.

Затем перешли в кабинет. Младший сел в кресло за письменным столом, старший — на тахту, прислонившись спиной к стене. Не спеша закурили.

— Толя, — вдруг мягко произнес Олишев-старший и немного помолчал. — Мы вот с тобой сейчас пили за Россию, пили вместе, но, хотели мы того или не хотели, имя это у нас прозвучало по-разному. Иначе и не могло быть, потому что мы с тобой разные люди.

Вздрогнув, Анатолий резко поднял голову, испуганно посмотрел на брата и тут же снова опустил ее.

— Да, разные люди, Толя. Нас объединяет одна и та же фамилия, но и она, мне кажется, по-разному звучит для каждого из нас. Ты этого не мог знать, так как ничего не знал о моей жизни. Но я ведь знал о тебе. Читал книги, статьи. Знал не только, как ты живешь, но и где живешь, потому и пришел к тебе без путеводителя. Мне не хотелось и не хочется тебя расстраивать, но… Понимаешь, скоро падет Москва. Я долго думал о тебе…

Страшная догадка как будто обожгла душу и мозг Анатолия.

— Не надо дальше, — умоляюще прошептал он, — я приблизительно представляю твою жизнь… И не удивляюсь, ибо жизнь эта началась очень давно, с детства. Да, с детства, и ты, пожалуйста, не перебивай меня. Я моложе тебя на четыре года, но хорошо помню, как ты становился поэтом. Я ведь знаю, что ты принуждал себя к этому.

Анатолий умолк, встал из-за стола и, не глядя на брата, торопливо заходил по кабинету. Когда он направился к окну, Олишев-старший поднялся с тахты и стал на середине прямой, по которой двигался профессор. Тот резко обернулся, сделал два шага вперед и остановился.

— Недостает только секунданта, — попробовал пошутить старший.

Ни одна складка не шевельнулась на бледном лице профессора.

«Наш род дает себя знать, — думал Виктор, — гордый и принципиальный, как большинство Олишевых. И вряд ли удастся мне хоть в чем-нибудь убедить его. Но попытаться надо».

— Зачем вспоминать древность, Толя? Мало ли что случается с нами в детстве.

Профессор был готов к такому ответу. Надвигаясь на брата, он снова заговорил, но теперь с еще большей запальчивостью.

— Хорошо было бы, Виктор, если бы это только случалось, а не врастало в характер человека, как это произошло с тобой. И детство здесь ни при чем, потому что я опять же помню, как взрослый подпоручик финляндского полка Виктор Святославович Олишев, захлебываясь, читал на вечерах свой человеконенавистнический «Гимн воину»:

Забыл, как там дальше у тебя было, знаю только, что часто упоминалось слово «кровь». Головокружительная пляска крови…

Виктор натянуто улыбнулся. Он чувствовал, что его хладнокровию, выработанному в нем годами, приходит конец.

— Дорогой профессор, — в его голосе уже сквозило раздражение, — забывая строки моих стихов, ты забываешь и то, что подпоручику финляндского полка в то время шел всего лишь двадцатый год. К тому же поколение требовало таких стихов…

— Чтоб потом эти стихи помогали этому же поколению в подавляющей массе своей превращаться в садистов…

— Которые могут, между прочим, при известных обстоятельствах спасти жизнь некоторым заблудшим своим овцам из ученого мира и создать им условия для научной работы, если, конечно, эти овцы будут благоразумными, — задыхаясь, прошипел Виктор, задетый за живое последними словами брата.

— Ну, так бы ты и сказал сразу, напиши, мол, дорогой братец, покаянное письмо, а я передам его кому следует. Зачем же было столько времени воду в ступе толочь? Я вообще не понимаю, откуда у тебя эта дипломатия. Ведь прусские солдафоны всегда ходят коротким и прямым путем, — одним дыханием выпалил профессор.

«Он может выдать меня, — промелькнуло в голове Виктора. — Не стрелять же мне в него». И помимо воли начал пятиться от наступающего брата. Но вдруг он опомнился и, чуть подавшись вперед корпусом, остановился, собираясь с силами.

— Толя, ты лучше подумай, как брату тебе говорю. Мне ведь было куда зайти, но я, рискуя жизнью, пришел именно к тебе. Судьба Москвы решится в каких-либо десять-пятнадцать дней. Тогда уже будет поздно.

— Замолчи сейчас же! — не то вскричал, не то простонал Анатолий. — Иначе я вышвырну тебя отсюда, как приблудшую кошку. Благодетели нашлись какие. Да ты понимаешь сам, что ты мне предлагаешь? Слишком уж много сделала для меня советская власть, чтобы я мог…

— Чепуха, — перебил его Виктор, — любая власть может облагодетельствовать только слабых. Сильные не нуждаются в этом. А к сильным я причисляю и тебя, так как знаю, какую мы с тобой носим фамилию.

— Знаешь, Виктор, — неожиданно мягко заговорил Анатолий, — именно все то лучшее, что было в нашем бывшем классе, и удерживает меня сейчас от того, чтобы я снял трубку и сообщил в милицию или куда там еще можно сообщить, что в моем кабинете сидит шпион. Я, кажется, не ошибся в твоей ученой степени? А потому — милости просим, — и он указал рукой на дверь.

— Ну что ж, прощай, — угрожающе произнес Виктор. — Надеюсь, мы еще встретимся с тобой.

— Не советую, — в тон ему ответил профессор.

…Но встретиться им больше не пришлось. Развернувшиеся на фронте события отрезали Виктору Олишеву дорогу к Москве и брату.

Это было 29 октября 1941 года. Уже начинало темнеть, когда Олишев после неудачного визита к брату вновь оказался на улице. Он торопился к Киевскому вокзалу, чтоб с первопопавшимся поездом уехать дотемна в дачный поселок, затерянный в рощах под Внуковом, — там была явка, предложенная ему до перелета франта.

С дорогой обошлось благополучно, но явочная дача его разочаровала: двери и окна с закрытыми ставнями были крест-накрест заколочены досками. Оставаться здесь было опасно. Он решил пройти с километр в глубину рощи, подальше от железной дороги и от несмолкаемого шума людей, занятых рытьем окопов, где-то просидеть и все как следует обдумать. Вглядываясь в сырую густую тьму, он двинулся вперед. На пути его встречалось много пустых, брошенных хозяевами дач. Во двор одной из них он и вошел. Остановившись возле большого мокрого куста жасмина, прислушался — ни голоса, ни шороха. Дача была одноэтажная, с просторной стеклянной верандой. Дверь была заперта большим кустарным замком. Пошарив рукой по мокрой деревянной стене, Олишев нащупал согнутый старый гвоздь, выдернул его и без особых усилий справился с замком. На веранде он чуть было не упал, наступив ногой на что-то большое и мягкое. От неожиданности вздрогнул и попятился назад. Но тут же устыдился своего испуга и потянулся рукой к непонятному предмету, который оказался плюшевым медвежонком. Окончательно успокоившись, он начал думать, как бы снова запереть дверь снаружи.

«Стекло вынуть, что ли? Тогда можно будет вылезть, сделать все, как было, и — обратно на веранду».

Однако вынимать стекло ему не пришлось, так как он нащупал крючок, и все решилось очень просто…

Войдя в одну из комнат, наткнулся в потемках на диван. Он не стал раздумывать над тем, почему диван стоит не на своем месте, сразу же присел на него и облегченно вздохнул.

«Спать или не спать. Если кто вдруг придет, я, конечно, услышу. Но могу и не услышать. Дьявольски устал за день… Попробую все же прилечь».

Прежде чем лечь, он переложил из правого кармана брюк за пазуху холодный скользкий вальтер…

Через несколько минут он уже спал. Но предосторожность, нервное напряжение все-таки взяли верх над его усталостью, и он через каких-нибудь полтора часа проснулся. Думать ни о чем не хотелось. Но мысли, мрачные, рваные, противоречивые, сами лезли в голову, расстраивали, воспаляли воображение. Отбиться от них было невозможно, и он решил отдаться им. Преодолев его слабость, они нахлынули на него, как растущие от крепчайшего ветра морские волны. Они так же, как волны, дробились, захлестывали дыхание, учащали сердцебиение. «Что это? Я никогда не ощущал такого физического напряжения мысли. Может, лихорадка? Или же я схожу с ума? Зачем я приехал в эту страну, где каждый пригорок бередит старые затянувшиеся раны? Встреча с Анатолием… Мальчишка-загонщик… Выжил ли он?.. Когда я впервые въезжал в деревню, мне хотелось поклониться там каждому дереву, каждой лающей на меня дворняжке. А потом этот мальчишка. Падая с лошади, он как будто улыбнулся… Анатолий читал стихи… И мои. Я тоже мог бы читать стихи, рассуждать о науке… Отучили… Начинали отучивать восставшие большевики, затем — совсем по-другому — те. Теперь же прислушиваюсь к шороху каждого падающего листа… А мог бы читать стихи… И рассуждать о науке, как Анатолий, как большинство русских. А я пришел к ним, помешал, стянул с накрытого к обеду стола скатерть, прорычав: «Мое! Дойчланд юбер аллес!» Но сейчас я, наверно, стянул бы скатерть и в доме тех, кто живет, сидит в Берлине, Гамбурге. И ничего бы от этого не произошло, потому что это мелко. Что же делать?.. Здесь мне сидеть противно, застрелиться я не умею, сдаться тоже… Что! Олишев и — сдаться? Несовместимо. Но, может, и совместимо?.. Толя, почему ты мне ничего не сказал, не посоветовал, по-че-му? И откуда эти проклятые мысли? Что им от меня надо? Может, самого меня? Изыйди, сатана!.. Кто-то из русских писателей, кажется Гаршин, сказал: «Как было бы хорошо остановить работу мозга». Да, хорошо было бы остановить. Но мозг не останавливается, обнажается. К нему нельзя прикоснуться… Интересно, что сейчас делает Анатолий?»

Только с наступлением рассвета ему удалось немного успокоиться. Он закрыл глаза и неожиданно для самого себя сразу же уснул.

В двенадцатом часу он снова проснулся. Голова была свинцово-тяжелая, как после попойки. Тело не повиновалось. Хотелось есть. Но об этом пока нечего было и думать: неподалеку от дачи в просветах полуголых деревьев то и дело сновали фигуры красноармейцев. Очевидно, здесь расположилась подошедшая ночью воинская часть. Выйти сейчас из дачи — значит вызвать подозрение. Придется ждать ночи.

В комнате стоял серый полумрак, и только возле окна было светлее: старые ставни были закрыты не очень плотно, а кроме того, в них самих были щели, через которые Олишев время от времени смотрел на все происходящее за окном. Свет падал и на небольшую библиотеку, размещенную возле окна.

Чтобы хоть чем-нибудь отвлечь себя от ощущения голода и от чувства загнанного, окруженного со всех сторон зверя, Олишев подошел к библиотечке и начал рыться в книгах. Его внимание привлекла книга с истрепанными углами, с ободранной дешевой обложкой, на которой ему с большим трудом удалось прочесть название «Тени в ущелье». «Что-нибудь детективное, — подумал Олишев и впервые за все свое пребывание на даче улыбнулся. — Как нельзя кстати…»

И он начал читать. Будь на месте Олишева кто-нибудь другой, он вряд ли стал-бы в такие минуты заниматься чтением книг. Но Олишев читал, потому что он никогда не был трусливым человеком.

Книга увлекла его своей наивностью, той легкостью, с которой были раскрыты следы шпионажа.

«А людям, видно, нравится. Как поистрепали книгу. Они, конечно, не знают, что для того, чтобы поймать сейчас Олишева, нужно похоронить по крайней мере двух охотников на него… Хотел бы и я быть одним из таких вот блаженных читателей…»

Книга сделала свое дело: Олишев успокоился, почувствовал себя бодрее, да и времени было убито немало — добрых три с половиной часа. И все-таки было еще рано для того, чтобы попытаться выйти из никем не потревоженного укрытия.

Ветер разгонял тучи. Черные, с белесоватыми размытыми краями, они неслись на северо-запад, а между ними, как в весеннем половодье между льдинами, образовывались, расширяясь с каждой минутой, синие провалы. Это означало, что темнота наступит с опозданием. Олишев снова прилег на диван.

Он проснулся от еле уловимого слухом позвякивания замка за дверью веранды. Нащупав за пазухой вальтер, он переложил его в левую руку, в правой руке оказалась короткая металлическая палка, еще вчера обнаруженная им возле плиты. Его мысль работала четко и быстро. «Арестовать меня, когда я уже подумывал о том, чтоб явиться с повинной? Не дали додумать? Нет, это не так просто, как вам кажется. Вы сейчас убедитесь в этом. И пожалеете».

Он быстро направился к выходу. Остановившись в простенке между дверью и застекленной частью веранды, поднял железную палку.

Дверь отворилась. Сноп лунного света упал на валяющегося на полу кукольного медвежонка. Затем показалась приземистая фигура. Не раздумывая, Олишев со всего размаха опустил палку на голову, покрытую капюшоном брезентового плаща.

— А-а… — тихо и коротко простонала фигура и повалилась на пол.

Олишев заметил в руке убитого прижатый к груди маленький бумажный кулек. Он, видимо, лопнул при падении человека, и на пол с легким шуршанием посыпалось что-то похожее на перловую или рисовую крупу.

— Женщина, — чуть было не выкрикнул Олишев.

Взглянув на дверь и убедившись, что там никого нет, он склонился над трупом. Это была старуха лет шестидесяти, очевидно домработница, оставшаяся сторожить дачу. Из кармана плаща торчал еще один кулек.

Олишев вытащил его из кармана, развернул и, преодолевая нахлынувшую вдруг тошноту, подкрепляемую икотой, набросился на находившиеся в кульке маленькие, еще теплые пирожки. Как только утолил голод и к нему вернулось постоянное его хладнокровие, он сразу же осознал всю бесконечную мерзость совершенного поступка. Не закрывая за собой двери, он снова прошел в прежнюю комнату и беспомощно повалился на диван. На какое-то мгновение ему показалось, что он уже спит и снится ему, будто летит он в какой-то бездонный шурф. В шурфе почему-то совсем светло, он видит уступы, балки, перекладины, пытается ухватиться за них руками, но ему мешает мощный, вихрящийся глубинный ветер… Со всех сторон уступы, балки, перекладины, а он летит посередине и не может хотя бы на полметра приблизиться к какой-нибудь стене. Он поднимает голову и смотрит вверх. «Ага, — сразу же догадывается он, — там вверху остается Россия, загонщик, синеглазый Анатолий, старуха… А я вниз…» В отчаянии он прижимает руки к груди… но что это? Под рубахой у него копошится какой-то теплый, молчаливый звереныш с мягкой, гладкой шерстью, как у того плюшевого медвежонка. Вот он нащупал пальцами правой руки его короткий хвостик, пытается вытащить звереныша за этот хвостик из пазухи. Но тот вдруг впивается зубами в его указательный палец. Он отдергивает палец, и… раздается выстрел.

Пуля собственного вальтера обожгла плечо. Олишев вскочил на ноги. Сознание снова стало трезвым и четким. Надо было спасаться, чтобы не навлечь на себя смертельную беду. И он, сбежав по гулким ступенькам деревянного крыльца, затравленно метнулся в затаенный березняк.