Покорение Финляндии. Том II

ГЛАВА XXI. Приготовления в сейму

Положение о временном управлении Финляндии и о Генерал-Губернаторе, утвержденное 19-го ноября, обещало «генеральное и конституционное собрание» финских земских чинов. Аракчеев не долго думая подписал сочиненный Спренгтпортеном проект, решительно обещающий конституционный созыв сейма, хотя действовавшая конституция была собственно конституция Швеции. Но гр. Салтыков, этого положения не подписывавший и по новизне дела более осторожный, или может быть будучи под влиянием образа мыслей своего начальника гр. Румянцева, побудившего Императора Александра полгода назад отменить обещанный сейм, — Салтыков колебался. Колебание было тем рельефнее что в это именно время, т. е. во второй половине декабря, ему приходилось заниматься вместе с Спренгтпортеном ответом на просьбу депутатов, в чем оба не вполне были согласны между собою. В ответе также приходилось обещать созвание в скором времени сейма. Дело было новое, крайне щекотливое, и Салтыков, действуя за гр. Румянцева, не мог не бояться ответственности. Поэтому он стал искать помощи и совета помимо Спренгтпортена, — и не нашел ничего лучшего как обратиться к Маннергейму. Таким образом бессознательно и даже с добрыми побуждениями, каждый почти из русских государственных людей попадал под влияние лиц прямо враждебных России.

Маннергейм охотно пошел навстречу к человеку, который сам отдавался ему в руки. Поэтому-в частной записке он излагал ему свои личные мысли и чувства по поводу тогдашнего положения Финляндии, и не претендуя будто бы на верность своих взглядов просил считать их совершенно частными. Кай и другие его соотечественники, дававшие советы русским правительственным лицам, он повторял тот же мотив, что слишком еще рано окончательно устраивать управление Финляндии. «Прежде чем думать о нем, — писал он, — необходимо восстановить полное спокойствие; до того же достаточно временных мер. Страна только-что завоеванная и еще не доверяющая может быть своим новым властителям, где население, частью по крайней мере, предано прежнему своему правительству, страна, которая вновь может сделаться театром войны, — такая страна не способна воспринять прочные учреждения, пока благодетельный мир не рассеет опасений и не соединит сердец. Финский народ добр, но не свободен от предрассудков. При справедливом и умеренном правительстве он всегда будет доволен и признателен; напротив, несправедливость и притеснения вызовут недовольство и свирепость (farouche). Он крайне привязан к своим старинным обычаям и не доверяет новизнам. После Бога, государь — его божество, особенно когда он добр, благосклонен и заботится о его счастье.

Общие эти фразы, сами по себе верные не в отношении к финнам только, но и ко всякому народу, направлены были конечно к тому, чтобы предрасположить Салтыкова в пользу сохранения прежних порядков и в частности в пользу созвания сейма. Маннергейм в дальнейшем развитии своих мыслей сделал краткий очерк учреждений и действующих законов Финляндии, общих, впрочем, — пояснял он, — для всей Швеции.

Но затем Маннергейм прямо отвечал на вопрос Салтыкова: нужно ли, при бывших обстоятельствах, созвание сейма?

— «Я не могу не отвечать утвердительно, — писал он. Сейм все-таки будет для страны сборным пунктом и может быть средством примирить интересы и умы, не довольно еще привыкшие к новому порядку вещей. Присутствие нашего августейшего Государя, его доброта, доступность, доверие тем самым проявленное и обещания на деле исполненные, приобретут ему более сердец, нежели милостивые воззвания и торжество его оружия, и благодетельный Александр будет столько же любим финнами, сколько и другими его подданными.

«Я согласен однако, — продолжал Маннергейм, — что для окончательного устройства Финляндии не настало еще время. Что же касается дел в настоящую минуту неотложных, каковы налоги, военное положение, устройство суда, то их можно было бы временно привести в порядок, пока не будет заключен мир. Но, говорю еще раз, надо очень осторожно приниматься за нововведения; лучше сохранить в целости старые обряды, даже С их недостатками, отложив перемены до другого времени. Думаю, что народ тогда будет наиболее доволен и не будет иметь права (?) требовать (!) ничего больше; он будет спокоен и не подумает о тех прожектёрах, которые под личиною блага страны часто ничего не ищут, кроме пищи для своих происков и честолюбия.

Как видно, Маннергейм неуклонно следовал инструкциям, данным в Або. Он забывал на время историю, говоря напр. о обожании финнов к их государю, когда не позже как через два месяца, при содействии финляндцев был низвергнут и заточен Густав Адольф IV, а против его предшественника Густава III именно финляндцы затеяли аньяльскую конфедерацию, с прямою целью лишить его не только части владений, но даже при надобности свободы и самой жизни. О более давних случаях излишне и говорить. Финляндское дворянство шло рука об руку с дворянством шведским того времени, мятежным и продажным. Но Маннергейму нужно было достигать своих целей, и всякие средства были для того хороши. Тем более он мог рассчитывать на успех настоящих своих объяснений, что они носили на себе печать благоразумия и спокойствия; нигде не просвечивало и тени пренебрежения к русскому государственному достоинству, а тем более «абоских» идей. Подкладки но было видно, а добродушные люди, к которым он обращал свои слова, угадать её не могли.

Действительно, нужно полагать что Салтыков вполне успокоился после Маннергеймовой записки, так как уже через неделю, 4-го января, был доложен и утвержден Александром проект ответа финляндским депутатам. В нем, как известно, обещание созвать в скором времени сейм повторялось с полною определенностью.

Сеймы в Швеции были двоякого рода: общегосударственные и местно-провинциальные. О последних в отношении собственно Финляндии говорил и Буксгевден Румянцеву, возражая против созвания сейма. О сейме государственном (риксдаге) не могло быть речи. Но теперь, когда надо было приступить к исполнению обещания и к созванию сейма на деле, министерство, не знало за что приняться. Явились на помощь те же шведы и финны и засыпали сведениями и записками о составе сеймов, о порядке созыва и действий, о пределах их власти и пр. Все эти записки и сведения принимались к делам и руководству, без соображения с тем что они относились не к местным, а к общегосударственным шведским риксдагам. Как упомянуто, Маннергейм сообщил их в записке Салтыкову. Ребиндер излагал их в особом мемуаре. Агент министерства иностранных дел Бук, в сущности агент Спренгтпортена, с своей стороны тоже подал записку, Едва ли не самую пространную. Министерство принимало записки и не видело их несообразности. Не давая себе отчета делали сразу крупную ошибку, применяя к местному ландтагу формы шведских риксдагов.

Изложим для видимости краткие сведения об этих последних. По шведским постановлениям представительные права принадлежали четырем сословиям: дворянству, духовенству, горожанам и крестьянам или земледельцам. Каждое из этих сословий, представленное в порядке ниже объясненном, составляло отдельную палату или камеру, действовавшую независимо от других. Все сословия были таким образом как бы равны между собою; но на деле дворянство играло первенствующую роль, как по своему составу, так и по влиянию.

Дворянское достоинство в Швеции, а с тем вместе и в Финляндии, было родовое и наследственное и жаловалось по особой королевской милости. Дворянство состояло, и теперь в Финляндии состоит, из графов, баронов и простых дворян. В качестве сеймового сословия дворянство делилось на три класса: графы и бароны принадлежали к первому, или так называемому классу господ (Herrestand); ко второму классу (рыцари) относились простые дворяне старших родов, коих предки имели звание государственных советников; все прочие дворяне входили в состав третьего класса, дворян служилых, которых предки состояли в службе дворян первоклассных, в качестве оруженосцев и в подобных званиях. Каждый род должен был быть записан в так называемом рыцарском доме[58]. Легко видеть, что часть шведского и финского дворянства имела по сравнению с родовитым дворянством русским значительно низшее происхождение и приближалась в этом отношении к польской шляхте. Тогда как старинное русское дворянство было служилым сословием только княжеским, зная в качестве господина только одного князя или главу государства, шведские дворяне были на службе у дворян же. Представительное право на сейме принадлежало каждому дворянскому роду, а в роде — старшему члену старшей линии, т. е. главе его. Этот принцип (capita familiarum) и был, как выше сказано, выставляем абоским дворянством, когда шла речь о выборах в депутацию, потребованную в Петербург.

Духовенство составляли собственно лица, занимающие должности проповедников евангелическо-лютеранского исповедания. Шведская церковь состояла из нескольких епархий или епископств; в Финляндии было таковых два: абоское и боргоское. Епархий делились на пробстейны и контрактные округи, и на главные и подчиненные или капелланские приходы. Отсюда происходило четыре разряда духовных должностей: епископы, кафедральные или контрактные пробсты, главные пасторы и наконец прочее низшее духовенство, к которому принадлежали пасторские адъюнкты, капелланы, войсковые, тюремные, госпитальные и т. п. пасторы. К сословию духовенства принадлежали, впрочем, кроме священников и церковнослужителей, также и состоявшие при университете и других училищах преподаватели и должностные лица. Епископы были непременными представителями духовенства на сейме; кроме них присутствовало на нем по одному пробсту или главному пастору от каждого контрактного округа и по одному представителю от капелланов каждой епархий [59].

Сословие горожан состояло из лиц получивших право гражданства в городах, или дозволение заниматься так называемыми городскими промыслами, к которым относились разные ремесла, торговля, фабрики и мануфактуры. Но не все эти промышленники и ремесленники имели грамоты на гражданство; платившие только некоторые повинности (контингент) составляли особый класс обывателей. Представителями на сейме избирались только действительные граждане и должностные лица магистрата [60].

Крестьянство или поселяне составляли, как и теперь составляют в Финляндии, наиболее многочисленный класс населения. Они делились на несколько групп. Были, и теперь в Финляндии есть, крестьяне наделенные землей, и есть безземельные, торпари и бобыли. Последние не принимались и не принимаются ни в какой расчет при сеймовом представительстве. Но и из крестьян-землевладельцев только часть к нему допускалась. Крестьяне делились всегда на коронных, фрельзовых или дворянских, и скаттовых или собственников, смотря по натуре земель на которых имеют оседлость, казенных, дворянских или собственных. Эти крестьянские земли (гейматы) заключают в себе известное количество обработанной земли, с Крестьянским двором и угодьями в таком размере, чтобы оно, составляя род небольшой фермы, могло существовать самостоятельно. Крестьянин коронный, или казенный, платит за обрабатываемый им участок определенные законом подати казне. При исправности он пользуется обеспечением в том, что земля им занимаемая может остаться и за его наследниками. Единовременной уплатой трехлетних податей (скатт) казенный крестьянин может обратить казенный геймат в полную свою собственность и сделаться самостоятельным владельцем, или скаттовым крестьянином. Фрельзовые или дворянские земледельцы, живя подобным образом на дворянских или помещичьих землях по контрактам, не имели значения крепостных крестьян и пользовались общими гражданскими правами. Земли ими занимаемые также могли, в известном порядке, делаться их собственностью и в таком случае геймат и крестьянин обращались во фрельзе-скаттовые, но самые земли не лишались права дворянских имений, т. е. освобождения от известных податей. Впрочем собственники и казенно-скаттовых и фрельзе-скаттовых участков обязаны были вносить постоянно казне и дворянину определенные подати.[61]

Из всех этих категорий крестьян только крестьяне скаттовые составляли и составляют до сего времени в Финляндии четвертое сеймовое сословие. Все прочие жители, военные и гражданские чиновники, служащие и отставные, если они не из дворян, рабочий класс, торпари, прислуга и т. п., не причисляются ни к одному из сословий и потому не участвуют в сеймах.

Главнейшие правила; коими руководились в Швеции в отношении сеймов, были следующие. Следует, впрочем, повторить, что то были сеймы не провинциальные или местные, а государственные; самое название риксдага (Riksdag) свидетельствовало об их общегосударственном значении. Созвание чинов принадлежало исключительно королю, также как и время, и место собрания их. Сейм мог заниматься только делами предложенными королем. Все главнейшие предметы управления, вопросы касающиеся изменения коренных законов, прав и преимуществ, отмена привилегий предоставленных сословиям, издание уголовных и гражданских законов, наложение новых податей, изменение в законах о военной службе и т. п., король обязан был предлагать на рассмотрение государственных чинов и без их согласия ничего повелеть не мог. Изменение коренных постановлений и привилегий, а также назначение новых податей требовали согласия всех четырех сословий. В прочих делах согласия трех сословий было достаточно. Постановления сейма для облечения в силу закона представлялись на утверждение короля. Для управления совещаниями в двух низших сословиях сейма король назначал председателей или ораторов (тальманов); предводитель дворянского сословия, ландмаршал, был и представителем сейма. В духовенстве постоянным предводителем был архиепископ упсальский. При открытии сейма читались королевские предложения по делам, назначенным на рассмотрение сейма. Для разработки их сейм выбирал особые комиссии, в состав которых назначалось от дворянства вдвое более членов, нежели от каждого из прочих сословий. Соображения комиссий поступали на рассмотрение каждого из сословий в отдельности. Эти последние собирались каждое отдельно; общее собрание всех чинов, кроме открытия и закрытия сейма, случалось очень редко. Решения сословия сообщались всем прочим сословиям. В сословиях недворянских дела решались в каждом по большинству голосов, в дворянстве же, которое делилось как сказано на три класса, каждый дворянский род имел в своем классе или разряде один голос, и мнение, составлялось по большинству голосов; затем каждый класс в отношении ко всему сословию имел также один голос, так что мнение двух классов уничтожало несогласное мнение третьего. Окончательное сеймовое определение составлялось особо избранными от каждого сословия членами. В случае несогласия короля с определением сейма он не имел права принять какие-либо меры, а дело отлагалось доследующего сейма.

Таковы были начала, которые, по справкам финских советников, предстояло русскому государю применять к сейму или ландтагу новопокоренной провинции. Весьма сомнительно, чтобы Императору Александру известны были все подробности и вся сущность их. Но одно можно утвердительно сказать, что все мемуары, которые предназначались для сведения его, напр. письмо Маннергейма Салтыкову, записки Ребиндера и Бука, сглаживали или проходили молчанием бесправие королевской власти. Цель Ребиндера, чтобы Государь в Финляндии не управлял, а только царствовал, хранилась в тайне. Главнее же всего умалчивалось о том, что в Швеции её конституция имела свое историческое raison dêtre, короли избирались в прежнее время народом именно на условиях этой конституции, которая и получала характер обоюдного договора. Потом эта конституция в своих видоизменениях была последствием всякого рода революций и в ней, не смотря на некоторые фразы о почтении к особе короля и о доверии к народу, с очевидностью просвечивало обоюдное же недоверие и искание гарантий. По этой конституции представители народа разделяли с королем верховную власть, и самая присяга на верность приносилась не только королю, но и государственным чинам. Как применить к одной только покоренной провинции такой сложный, притом государственный аппарат, стоящий в полном противоречии с государственным механизмом России, — тогдашние русские правители не думали, надо полагать по совершенному незнанию этого аппарата. Сам Сперанский впоследствии, говоря о множестве мелочных по Финляндии дел, восходивших на рассмотрение и утверждение Императора Александра, признавал что в Швеции, в силу её конституции, власть державная быв ограничена законом, должна была искать усилить себя подробностями управления. Роль, нельзя не признать, совершенно несвойственная и недостойная самодержавной верховной власти.

Таким образом, русское правительство, широко обещая сохранение прав и преимуществ вновь завоеванного края, вовсе не имело о них даже приблизительного понятия, и потому, не положив определенных пределов этой терпимости или великодушию, как бы ставило Государя своего в положение ограниченного и поддоговорного правителя, хотя между победителем и побежденным не было и не могло быть и тени договора. Это было на деле невозможно и по существу русской государственной власти, а потому Аракчеев, Салтыков и им подобные бессознательно оказались пред дилеммой. Как, она разрешилась и разрешилась ли — видно из последующего изложения.

В п. 15 Положения 19-го ноября постановлено-было, что собрание земских чинов состоится в январе, и для сбора их назначен город Ловиза. Этот городок был избран как место наиболее близкое к прежней границе и к столице, в той надежде что Император Александр лично прибудет на сейм. Но время шло, пребывание финляндских депутатов в Петербурге затянулось; замедлилось и рассмотрение их просьб. На представления Спренгтпортена не получалось ответов. Сперанскому, как человеку новому, нужно было время осмотреться. Поэтому расчет на то, что сейм соберется в январе, был оставлен, и для него назначен новый срок — в марте.

Для Императора Александра сейм не составлял — следует повторить — предмета особого интереса, а тем менее инициативы. Ему этот сейм, так сказать, навязывали; поэтому о нем надо было напоминать и повторять мотивы служившие поводом его собрания. Спренгтпортен, который находился еще в Петербурге, это и делал в одном из докладов Государю в январе месяце. Представляя проект объявления о созыве сейма и ссылаясь на Положение 19-го ноября, он исходил нужным вновь разъяснять Государю значение сейма. Такие повторенные разъяснения свидетельствуют, что в надобности созыва сейма Александр Павлович не имел не только убеждения, но даже и просто определенного мнения. Напротив, можно думать, что сейма если не сознательно, то инстинктивно в Петербурге побаивались. Спренгтпортен вновь рассказывал, что это общее собрание сословий Финляндии назначено «для раскрытия мыслей и нужд народа, способов к улучшению и установлению гармонии в умах финляндцев, удаленных так сказать тем положением неуверенности, в котором они теперь находятся». Спренгтпортен, конечно, не преминул напомнить Александру Павловичу и о том, что обещание созыва недавно возобновлено в ответе депутатам.

Место собрания переносилось теперь из Ловизы в Борго. 45 верст далее, причем Спренгтпортен прямо себе приписывал такую перемену. В Ловизе, оказывалось, все казенные здания более или менее удобные, были отданы под госпитали и разные другие учреждения; переносить их и ремонтировать строения взяло бы много времени. Або, по дальности от Петербурга и поблизости к месту военных действий, не должен был приниматься в расчет. Можно думать, что Ребиндер предлагал собрать сейм в Выборге и подавал даже об этом записку, — но такое предположение не соответствовало видам Спренгтпортена и других финляндцев, так как Выборг был в России. Затем Борго представлял наиболее удобств в виду окружающих его на близком расстоянии имений, так что по мнению Спренгтпортена Государь со свитой могли бы поместиться там прилично (convenablement). Новый срок определен Спренгтпортеном на 10-е марта (стар… стиля), о чем он и докладывал Александру, поясняя что ранее невозможно было назначить, так как нужно еще время для рассылки объявлений о выборе депутатов.

Затем он ожидал повелений. Однако их не получалось. Поэтому, сообщая Сперанскому список дел, по которым ожидаются высочайшие разрешения, он включил в него (под № 4) й ходатайство об утверждении проекта объявления о созыве сейма. Наконец особым письмом к Сперанскому от 18-го января он еще раз просил ускорить этим делом, объясняя, что теперь и к новому сроку, т. е. 10-му марта, нельзя будет поспеть всеми приготовлениями.

Такие настояния наконец подействовали, и проект объявления по докладу Сперанского утвержден 20-го января. Проект относился собственно к так называемой новой Финляндии, т. е. той её части, которая была только-что покорена. Он был написан по-французски и на нем имеется французская же надпись рукою Сперанского о высочайшем подписании. Вот это воззвание:

«По соединении волею Провидения и успехами Нашего оружия Великого Княжества Финляндского на всегда с Нашей Империей, благосостояние его жителей делается одним из первых предметов Наших попечений. В убеждении, что для достижения этой жизненной цели все сословия Финляндии поспешат оказать Нам содействие своими усилиями, Мы решили, сообразно с установлениями страны, собрать их на сейм; вследствие чего Мы повелели и повелеваем настоящею грамотою дабы общий сейм был созван на 10-е марта сего года в г. Борго. На сей конец уполномоченные всех сословий отправятся туда в порядке, предписанном правилами сейма для суждений по тем предметам, кои Мы признаем за благо доверить их обсуждению. — Дано в Петербурге 20-го января 1809 г».

Следует отметить в этом объявлении некоторые выражения, имеющие значение для более точного толкования документа: сказано о соединении Финляндии с Россией, а не с короной, не с особой императора. Затем созыв сейма сделан conformément aux constitutions, а не à la constitution, т. e. сообразно с установлениями страны, а не с конституцией общей. Шведский перевод сделан был Лангелем и Спренгтпортеном, и в нем употреблено выражение Landets författningar, т. е. по установлениям, учреждениям страны. Составители держались, следовательно, духа манифеста 5-го июня 1808 г. о единении Финляндии с Россией.

Успех настояний Спренгтпортена получил наконец вполне определенное выражение, и он торопился переводом воззвания и его оглашением. В последнюю минуту произошла новая, хотя и мелочная задержка в печатании шведского перевода, который собственно и должен был быть послан для распубликования. В петербургских типографиях не нашлось готовой литеры å, употребляемой в шведском языке, и ее пришлось резать, а затем отливать. По поводу этой задержки со шведским переводом нельзя не обратить внимания на то, что заботились о шведском тексте объявления и вовсе не думали о тексте финском, тогда как большинство крестьянского и отчасти городского населения Финляндии не знало шведского языка. Это, конечно, характеризует меру значения сейма, как всенародного представительства. Преобладающая масса народа могла знать только то, что скажут чиновники и пасторы, и как они скажут.

Для рассылки объявлений Спренгтпортен потребовал 21-го января у Сперанского эстафеты в четырех направлениях: в Куопио и в Улеаборг, в Гейнола, в Тавастгус и Вазу, и в Або и в Борго. Вместо эстафет были посланы в дальние места фельдъегеря.

По отправке объявлений пошла речь о церемониале открытия сейма. Знатоки, бар. Ребиндер и особенно Бук, составляли описания разных подробностей созыва шведских чинов.

Тем временем Спренгтпортен торопился до отъезда из Петербурга провести своих людей на видные места теперь предстоявшие. В числе таких на первом плане было звание маршала сейма, т. е. предводителя дворянского сословия, который руководил бы и всем порядком на сейме вообще. Поэтому Спренгтпортен поспешил обратиться к Сперанскому с заявлением о необходимости немедленно назначить это должностное лицо. «Среди тех, — писал он ему 24-го января, — кто мог бы считать себя в праве домогаться этого назначения, я не знаю никого более достойного, как барона Де-Геера, теперь здесь находящегося. Это был тот самый барон Де-Геер, которого Спренгтпортен так усиленно рекомендовал в начале войны гр. Румянцеву, как богатейшего землевладельца, ревностно желающего присягнуть Императору Александру, и который так неожиданно опроверг все утверждения Спренгтпортена. Теперь Спренгтпортен вновь осыпал похвалами своего приятеля. «Со всеобщим доверием, коим Де-Геер пользуется, — продолжал ой внушать Сперанскому, — барон обладает всеми качествами, нужными для этого звания: способностью, рождением, значением и честностью; если Е. В. удостоит его своим вниманием, то не сомневаюсь, что будет очень доволен своим выбором. Спренгтпортен умалчивал при этом об одном недостатке Де-Геера, очень немаловажном. Известный Ребиндер с своей стороны, характеризуя Де-Геера по поводу одного обстоятельства, писал тому же Сперанскому: «я отвечаю за его (Де-Геера) добрые намерения, но он слаб и дает себя водить то просвещенным людям, то разным аферистам».[62]

«Маршал дворянства, — продолжал Спренгтпортен, — живет на счет государя. Он установляет порядок предложений, занятия депутаций, внутреннее хозяйство и полицию сейма. Обыкновенно в его распоряжение предоставляется некоторая сумма для употребления в делах, успех коих остается nä его ответственности. От Е. В. зависит определить по своему усмотрению эту сумму; но как бы она ни была велика, она обыкновенно возвращается в казну вслед за прекращением сейма, для чего признательный народ назначает часть усиленной подати [63].

Предложение Спренгтпортена было принято, и Де-Геер в начале февраля был уже маршалом сейма. Он не замедлил обратиться к Сперанскому с запиской (note très humble), в которой среди 4-х пунктов по разным предметам заключалось и ходатайство об отпуске аванса, который по окончании сейма, — повторял и он, — будет пополнен. Де-Геер прямо определял размер суммы в 100 или 150 тысяч рублей; назначение её было — на расходы по сейму (pour les frais de la diète). Он просил вместе с тем, чтобы часть денег была немедленно выдана для передачи интенданту сейма, в виду спешности распоряжений.

Русское правительство должно быть доверяло тому, что отпуски сумм из государственной казны действительно возвратятся в нее на счет местных финляндских доходов. На деле эти обещания писались только для того, чтобы легче добиваться ассигнований из русской казны. Проходили как потом оказалось годы, а о возврате так называемых позаимствований не было и помина, и по сведениям местных управителей от доходов Финляндии не было почти никаких остатков.

Заявление Де-Геера было в скорости удовлетворено, хотя и в минимальном размере, и министр финансов получил от 19-го феврали 1809 г. следующий именной указ: «Федор Александрович, предназначив в будущем марте месяце открыть сейм в новоприсоединенной Финляндии, на необходимые при сем случае приготовления повелеваю отпустить в распоряжение маршала сего сейма, барона Де-Геера сто тысяч руб. асс., из коих одну половину вы не оставите вручить ныне же, а другую по востребовании».

Сперанский с своей стороны, посылая Гурьеву указ, пояснял ему что Де-Геер завтра, т. е. 20-го февраля, получает отпускную аудиенцию и в воскресенье должен отправиться; поэтому торопил выдачей денег. А не далее 6-го марта Сперанскому дано повеление, чтобы отпущены были и остальные 50 тысяч.

Ассигнованные Де-Гееру деньги пошли в более или менее значительной мере на угощение депутатов. Получив деньги, Де-Геер просил и об отпуске ему серебра, канделябров, сервизов, столового белья и пр. на 50 персон; просил прислуги, придворных ливрей, 6 лошадей и экипажей. Просил дать ему курьера, знающего шведский язык; им даже указан курьер министерства иностранных дел, Сопонев, которого он желал иметь при себе. Все это было ему предоставлено.

В том же мемуаре от 5-го февраля Де-Геер представлял и о других предметах, вызываемых сеймом.

По шведской конституции канцлер юстиции поверял уполномочия депутатов сословий, кроме дворянского. Так как в Финляндии, как шведской провинции, такого государственного чиновника естественно не было, то Де-Геер вошел с представлением о назначении для сего особого лица, умалчивая что теперь шло дело не о «государственном» сейме — риксдаге (Riksdag), а о местном, областном ландтаге (Landtag)). Надлежало бы, конечно, поручить это дело ведению русского министра юстиции, или генерал-прокурора, чем не было бы нисколько нарушено обещанное Александром сохранение местных законов страны, и лишь в права Швеции как государства вступила бы Россия. Но об этом не подумали и безмолвно согласились с Де-Геером. Тот предложил известного уже Тандефельда, президента абоского гофгерихта, как старшего из судебных чиновников края, к тому же пользующегося уважением.

Нужно было назначить секретаря дворянства. Собственно это избрание принадлежало по прежним правилам самому дворянству; но Де-Геер не стеснялся, когда нужно, отступлением от них и просил назначить секретаря по усмотрению Е. В-ва. С своей стороны он рекомендовал асессора вазаского гофгерихта, барона Мелина. Такое отступление он мотивировал тем, что секретарю нужно начать свою деятельность еще до начала сейма, собирая разные сведения.

Нужен был и секретарь крестьянского сословия. В это звание Де-Геер предлагал назначить сенешала Ореуса, бургомистра города Борго и запасного члена абоского гофгерихта.

И эти предложения были приняты.

Предстояло определить предводителей или ораторов сословий: духовенства, горожан и крестьян, а также прокурора дворянства, интенданта сейма и его помощника.

Все эти назначения состоялись 19 го февраля. Оратором духовенства наименован епископ абоский Тенгстрём[64], оратором горожан абоский купец Христиан Трапп, оратором крестьян — Петр Клокар, бывший в числе депутатов в Петербурге; интендантом сейма барон Штакельберг, помощником его Стенгоф, прокурором дворянства Линдеман.

Канцлер, ораторы и интендант получили грамоты за высочайшим подписанием на русском языке; прочим о назначении их сообщено Сперанским, и по-французски. В грамоте о назначении Тандефельда именно объяснено, что должность канцлера юстиции возложена на него «временно и на сей случай», как «на известного Нам по отличному усердию и способностям»; и далее вновь пояснено, что этой грамотой он «на сие время всемилостивейше утвержден». Этим повторенным указанием о временном значении должности очевидно имели в виду устранить возможность толкования, что для Финляндии назначен свой особый канцлер или министр юстиции. В других грамотах таких оговорок не сделано, в виду конечно самого временного свойства должностей. В грамотах о Штакельберге и других лицах назначение мотивировалось «известным нам отличным усердием и деятельностью» каждого из назначенных. Всем одинаково повелевалось «действовать сообразно существующим установлениям[65] письма Сперанского, коими он объявлял волю Государя о прочих назначениях, были редактированы с большою вежливостью. Дворянству с особою предупредительностью особенно указывалось, что право избрания секретаря этого сословия принадлежит самим дворянам и что настоящее распоряжение, как вызванное обстоятельствами, не посягает на их права. Стенгофу, помощнику сеймового интенданта, письмо было короче; Сперанский специально объяснял, что такое назначение дает ему возможность все более и более заслуживать внимание Е. В-ва и приобрести его благосклонность.[66]

Между тем с назначением Де-Геера маршалом, он принял участие в сочинении, вместе с Ребиндером, церемониала открытия сейма. В числе предварительных действий при шведском правительстве было принесение лично королю присяги маршалом дворянства, архиепископом, в качестве предводителя духовного сословия, и канцлером юстиции. При этом короли вручали маршалу особый жезл, эмблему шведской государственности. У Финляндии, как шведской провинции, никакого жезла не было, но Де-Геер поспешил сочинить для себя особый жезл с гербом Финляндии и эскиз его препроводить Сперанскому. Проектировался жезл, обделанный синим бархатом и вышитый золотом сообразно финляндскому гербу; на жезле императорская корона золоченая, также как и наконечник[67].

На все эти по-видимому мелочи в Петербурге смотрели легко, не давая себе отчета в том значении, которое может им быть дано впоследствии, — и их утверждали без дальних рассуждений.

В тот же богатый разными бумагами день 19-го февраля посланы и приглашения епископу Тенгстрёму, и президенту Тандефельду прибыть в Петербург. В письме Сперанского к Тенгстрёму по этому случаю объяснялось, что Государь имеет намерение объявить ему о назначении его оратором духовенства в тот же день, как Де-Гееру будет объявлено назначение маршалом, именно 6-го марта. По поводу поездки Тенгстрёма Спренгтпортен, рекомендуя его Сперанскому, писал из Або от 28-го февраля:

«Не скрою от в. пр-ва, что этот сановник церкви мало привык к быстрым поездкам; ведя жизнь сидячую, соответственно его званию, лишь в исполнение высочайшей воли Е. И. В-ва отправляется он с такою поспешностью, желая тем указать насколько новые подданные Императора ревностно относятся к Его о них попечениям. Не совсем то писал от того же числа и по этому же случаю Спренгтпортен своему другу и единомышленнику Де-Гееру: «Президент Тандефельд не очень-то доволен своим новым назначением; издержки и утомление, связанные с этой поездкой, ужасают его (leffarouchent). То же самое и с епископом Тенгстрёмом, который желает освободиться от поездки в Петербург для присяги. Лучше исполнить эту церемонию в Борго.

Те же Ребиндер и Де-Геер составили и проекты присяги, которую избранные лица должны были принести. На них следует несколько остановиться: в этих присягах заключались, после общей присяги на верность, принесенной населением в мае и июне 1808 г., первые обязательства официальных финляндцев пред Россией и её Государем. Тенгстрём и Тандефельд принесли ее по-французски.

Вот подлинный текст присяги маршала:

«Moi, soussigné, promets et jure devant Dieu et sur Son saint Evangile, que par la grâce de S. M. lEmpereur de Russie et Grand Duc de Finlande, mon Maitre, étant nommé maréchal de la noblesse à la diète de Finlande, convoquée dans la ville de Borgo, je soutiendrai et appuierai avec impartialité et intrépidité tous les droits de la Couronne, ainsi que les privilèges de la noblesse, et les droits des états conformément aux constitutions en vigueur et aux lois fondamantales confirmées par S. M.\lEmpereur; que je remplirai les devoirs de ma charge daprès les réglements et statuts et que je ne souffrirai rien qui puisse porter préjudice ou désavantage aux intérêts de lEmpereur et de ma patrie. Je mengage sur la foi et lhonneur de chevalier daccomplir ces promesses et prie Dieu de sauver mon âme autant que jobserverai ce serment; ainsi Dieu me soit en aide en mon corps et en mon âme. Подписано: Robert Wilh. de Geer.

Присяга епископа, вообще одинаковая с приведенною, имела однако некоторые характерные особенности.

«Moi, soussigné, Evêque dAbo, promets et jure devant Dieu et sur Son saint Evangile, quétant appelle par la grâce de S. M. lEmpereur de Russie, Grand Duc de Finlande, mon Maitre, aux fonctions de lorateur du clergé à la diète de Finlande, convoquée dans la ville de Borgo, je ferai tous mes efforts pour maintenir et défendre la vraie et pure doctrine évangélique luthérienne, les droits de la Couronne et la liberté des états, conformément aux constitutions en vigueur et aux lois fondamentales. Je ne permettrai rien qui pourrait être contraire et dirigerai les délibérations de manière à ce quelles tournent à la gloire de Dieu, aux intérêts de la Couronne, de ma patrie et de mon état. Je maintiendrai aussi les privilèges de mon état, et ne souffrirai aucune proposition opposée à la puissance de lEmpereur, mon Maitre, et à la libertédes états. En foi de quoi je mets la main sur le saint Evangile, priant Dieu de maider en mon corps et en mon âme autant que jobserverai ce serment. Подписано: Jacques Tengström[68].

Сличая обе присяги с теми образцами коими руководились при шведских государственных сеймах, можно убедиться что они имели крупные, хотя и не очень заметные на первый взгляд, отличия. Нет пока документальных данных, которые подтверждали бы, что в этих отступлениях обозначилась рука Сперанского, но предполагать это возможно в виду эпизода случившегося по поводу присяги же на самом сейме, о чем будет в своем месте рассказано. Составители не посмели, или Сперанский не допустил буквального и явного применения шведской конституции.

Особенности присяги 1809 г. заключались в следующем.

А. Присяга маршала:

По конституционной формуле он назывался ламдмаршалом, т. е. предводителем всего съезда государственных чинов (LandMarshalk wid thetta allmänna Riksens Möte); в настоящем случае он назывался только маршалом дворянства (maréchal de la noblesse), что, конечно, вполне видоизменяло характер деятельности и значение маршала, и приближало в некоторой мере к русским предводителям дворянства на дворянских или земских собраниях.

В присяге Де-Геера говорилось о назначении его в звание маршала «милостью Е. В. Императора России и Великого Князя Финляндии, моего Государя». В конституционной присяге о милости не говорилось; там было право, обусловленное прежними узаконениями.

Наименование Александра! со стороны Де-Геера и других присягавших теперь лиц своим «Государем (mon maitre)» свидетельствовало, что они сознавали и признавали уже себя его подданными, не иначе конечно как в силу присяги русскому Государю, безусловно принесенной финляндцами в предыдущем году, в мае и июне месяцах.

Главнейшее же и самое существенное различие присяги Де-Геера от конституционной шведской заключается в определении обязанностей маршала на сейме. И та и другая говорят об охранении прав короны; но какой короны? На прежних шведских сеймах обязательство присяги относилось к короне шведской, готской и вендской. О провинции Финляндии даже не упоминалось ни в титуле, ни в присяге, потому что ни короны, ни престола финляндских никогда не было; было лишь звание, титул герцога или великого князя финляндского, с которым не было связано собственно никаких прав; после Карла XII не было и титула. Таким образом, корона шведская безусловно устранялась. Оставалось охрана прав короны только русского Императора, пред которою Де-Геер и мог себя обязывать. Но по русскому государственному праву российский император есть государь неограниченный и самодержавный. Неограниченный, воля которого не. стеснена теми или другими нормами, поставленными выше его власти. Самодержавный, то есть не разделяющий своих верховных прав ни с каким установлением или сословием в государстве; каждый акт его воли получает обязательную силу независимо от согласия, одобрения или утверждения другого установления. Финляндия вошла теперь в состав Российской империи как составная её часть, «в чреде народов ее составляющих», и к ней неизбежно применялся общий принцип неограниченной и самодержавной верховной власти. Этих оснований прерогатив русской «короны» не могли Де-Геер и другие не иметь в виду. Какие бы либеральные и даже конституционные проекты не лелеял в это время Сперанский, но то были только проекты, мечты и мысли, хотя бы и обменивавшиеся между ним и Императором Александром. В законе же и в жизни оставался неизменно вековой исторический принцип безусловного самодержавия.

Весьма веское подтверждение такого взгляда представляет дальнейшая редакция обеих присяг. Шведская конституционная присяга обязывала маршала охранять права и преимущества сословий по точно определенным и перечисленным законам, составлявшим действовавшую в Швеции конституцию, именно по «незыблемо, присягою утвержденной, Форме Правления от 21-го августа 1772 года и по постановлению риксдага от 24-го января 1617 г.». Де-Геер напротив обязывался охранять привилегии дворянства и преимущества сословий «сообразно их конституциям (т. е. уставам и учреждениям), имеющим силу, и основным законам, утвержденным Е. Величеством Императором. Такие оговорки, конечно, лишали новейшую присягу того категорического и определенного характера, которым отличалась присяга по шведской конституции. Если бы имелось в виду сохранить незыблемо все постановления этой последней, то нужно было или вполне остаться при её формуле, или же обойтись без вставки слов «имеющих силу» и «утвержденным Е. И. Величеством». Тогда формула присяги приняла бы вполне определенный вид: буду охранять права короны, привилегии дворянства и права сословий сообразно их уставам и основным законам. Внесенные же в присягу Де-Геера ограничительные выражения совершенно изменяли положение дела, на которое покорение Россией не могло не наложить неизгладимой печати, и в сущности все оставлялось на волю Императора Александра. Они могли бы иметь силу и значение в единственном случае, если бы Император Александр особым законодательным актом установил: какие именно уставы или «конституции» сословий он признает «имеющими силу» и какие именно «основные законы» им утверждаются. Но этого не было. Не зная очевидно не только в подробности, но и в общих даже чертах сущности этих привилегий и основных законов, русское правительство не решилось, а может быть и прямо не желало утвердить узаконения, коими власть Государя была бы ограничена в отношении покоренной провинции, и даже делалась прямо невозможною.

Довольно взглянуть на закон 21-го августа 1772, известный под именем Формы Правления и упоминаемый в конституционной шведской, присяге, для того, чтобы видеть его несоответствие с положением России и её Монарха. § 1 говорит: единство в религии и богослужении суть твердейшие основания правления благоустроенного, единодушного и неразрушимого. Вследствие сего король, все особы при должностях находящиеся и все подданные должны следовать впредь, как и прежде сего было, слову Божию, в пророческих и апостольских преданиях содержащемуся, и истолкованному христианскими символами, катехизисом Лютера и аугсбургским исповеданием, и наконец как упсальским синодом утвержденному, также и решением государственных чинов одобренному. § 2. Король должен управлять государством сходственно с постановленными в Швеции законами и пр. § 3. В отношении престолонаследия не должно быть учинено ни малой перемены против условия, составленного и одобренного в Стокгольме в 1743 г., соглашения, подписанного в Вестерасе в 1544 г. и норкёпинского договора 1604 г. — В другом законе, «Акте Соединения и Безопасности» 1789 г., составляющем также основу шведской конституции, п. 2 установлял, что король в высшем суде имел только два голоса. 8-й п. повелевали «все шведские государи при вступлении на престол должны собственноручно подписать этот «Акт Соединения и Безопасности», и пояснял далее что «всякое покушение к малейшей перемене, равно толкование или исправление буквального его смысла совершенно возбраняется». Это воспрещение было обязательно для короля.

Эти же соображения надо отнести и к обязательству маршала руководиться в исполнении должности своей, как значится в присяге Де-Геера, «правилами и уставами», но без точных указаний какими именно, между тем как в конституционной присяге в такое руководство прямо преподаны постановления рыцарского дома от 1626 г., утвержденные в 1778 г.

Б. Относительно особенностей присяги епископа Тенгстрёма в общем должно сказать то же самое, что и о присяге Де-Геера. Назначение Тенгстрёма оратором духовного сословия последовало также по милости русского Императора (par la grâce de S. М. lEmpereur de Russie). Здесь представляется полное уклонение от шведских конституционных форм. Последние не требовали и даже не допускали вмешательства короны в назначение архиепископа (упсальского) предводителем на сейме духовного сословия. Архиепископ имел это право предводительства, не справляясь с намерениями короля. Поэтому шведская форма присяги говорила просто: «я, такой-то, архиепископ упсальский, клянусь пред Богом и на Его святом Евангелии в том, что по моей должности архиепископа и в силу постановления о государственных чинах, состоявшегося в Оребро 24 января 1617 года, имею право на этом всеобщем, государственном сейме быть оратором духовного сословия».

С другой стороны Тенгстрём обязывался охранять и защищать, прежде прав короны, истинное и чистое евангелическо-лютеранское учение (la vraie et pure doctrine évangélique luthérienne). Против присяги шведской здесь было лишь то уклонение, что в последней говорилось об истинных и чистых «вере и учении (Tro och Lära)», а в присяге Тенгстрёма не о вере, а только об «учении». Без сомнения это изменение сделано в виду особы русского Императора, исповедующего иную веру. Но и за всем тем допущение пред искони и преемственно православным государем присяги в том, что «истинное и чистое лютеранское учение» будет оберегаться преимущественно пред всем прочим, т. е. и пред верой государя, и пред интересами его короны, — такое послабление можно объяснить только шаткостью религиозных убеждений того времени. Это неудивительно в Императоре Александре I, который лишь в 30-ти-летнем возрасте, по преданию, ознакомился с Евангелием; но в александро-невском семинаристе Сперанском оно представляется решительным вероотступничеством.

Наконец общая обеим присягам черта заключается в том, что и маршал, и епископ обязывались охранять интересы отечества. Первый говорил, что он не допустит ничего, что могло бы нанести ущерб интересам Императора и отечества (porter préjudice ou désavantage aux intérêts de lEmpereur et de ma patrie). Тенгстрём обещал «направлять суждения так, чтобы они обращались во славу Божию, в пользу короны, моего отечества и моего сословия».

Здесь является сопоставление интересов с одной стороны Государя, притом не великого князя Финляндского (в приведенных местах присяги этот титул вовсе не упоминается), а именно русского Императора, и с другой — отечества. Какого «моего» отечества? русского или финляндского? В шведской конституционной присяге и ландмаршал, и архиепископ также говорили об интересах своего отечества (mit Fädernesland), но там они говорили в качестве государственных шведских людей, и у них было одно отечество — Швеция, которое они и обязывались охранять. Теперь в права Швеции вступила Россия; естественно она делалась для присягавших новым отечеством, интересы которого они обязывались оберегать. Так Спренгтпортен в официальных записках называл Россию вторым отечеством. Впоследствии, как известно, финляндцы стали признавать своим отечеством только Финляндию, действуя для охраны его в ущерб и вред России. Но при подобном толковании следовало бы допустить, что и Де-Геер и Тенгстрём сознательно вносили в свои клятвенные обещания прямую ложь, обещая охранять интересы Императора. Нельзя ограждать интересы государя не ограждая интересов его государства, которое он в себе воплощает. В присяге не могло, конечно, быть и речи о личных или частных выгодах Императора Александра, и дело шло не иначе как о едином новом отечестве присягавших — о России.

Из всех этих замечаний легко видеть, что акты, которыми начинала проявлять себя русская власть, страдали неопределенностью, свойственною всяким общим фразам. При бюрократическом взгляде на дело Сперанского — они могли считаться достаточными для того чтобы обойти трудности, ту дилемму, о которой упоминалось, с тем чтобы частно разрешать их в каждом отдельном случае; финляндцам же оказывалось ими возможное внимание в том смысле, что учреждения их не подвергались сразу коренной ломке, в прежней надежде упрочить их привязанность и преданность России. Но расчет этот оказался очень недальновидным, и общие фразы внесли со временем большую путаницу.

К 12-му февраля Де-Геер и Ребиндер уже представили свой проект церемониала и ожидалось утверждение главнейших его пунктов. Пошла переписка с капитулом орденов о доставлении разных вещей, «потребных для учреждения финляндского сейма». Кроме упомянутых уже маршальского жезла, заказанного по эскизу Де-Геера, и серебра на 50 персон, экипажей, ливрей и проч., требовавшихся от двора лично для него, в список вошли:

«Императорский трон с балдахином для поставления в зале собрания сейма;

«Балдахин, который имеет быть над Его Императорским Величеством во время Высочайшего шествия в кафедральную церковь»;

«Два одеяния для герольдов с жезлами».

Кроме того в русском списке значились первоначально Императорская корона и мантия, но потом оба эти пункта, вычеркнуты. Список был написан очевидно по словесному перечислению кого-либо из финляндских составителей церемониала. В собственноручном же списке Де-Геера было еще требование сукна зеленого для скамей и пола в зале, и синего для дворянства, но о короне и порфире не упоминалось.

Самый проект церемониала был написан рукой Ребиндера: при слабости характера Де-Геера первый вероятно был главным руководителем. На расходы не скупились, так как и сам Сперанский поощрял к тому. «Что касается издержек, — писал он Спренгтпортену 12-го февраля, — то они будут достойным образом соответствовать присутствию Императора.

Проект церемониала, если не числом параграфов, то мелочными подробностями был очень богат. Вообще подробности были такого свойства, чтобы дать сейму возможно больше блеска, а деятелям его больше значения. Некоторые пункты при дальнейшей редакции проекта несколько сокращены, а корона и Императорская мантия, которыми составители очевидно желали придать церемонии характер или вид коронования, вовсе исключены. Впрочем и в измененном изложении было немало лишних подробностей.

В окончательном виде церемониал был написан по-французски и состоял из двух частей: одна касалась собственно открытия сейма и носила название: Cérémonial pour louverture dela diète, — другая — принесения присяги: Cérémonial dé la préstation du serment.

Вот этот документ в русском переводе.

Церемониал открытия сейма.

13-го марта., в полдень, генерал-губернатор вручит двум герольдам объявление о созыве, и объявит именем Е. И. В-ва что они должны огласить его общепринятым порядком. Герольды, сопровождаемые отрядом кавалерии, объявят при барабанном бое и звуке труб о собрании членов сейма в назначенные места для поверки их доверенностей; поэтому объявлению дворянство соберется в своем дворянском доме (капитуле);

в то же время маршал дворянства, с жезлом врученным ему Е. И. В-вом, въедет в город в придворном экипаже и направится к капитулу, где при входе будете принят депутацией[69]; заняв место в собрании, он откроет заседание речью;

затем дворяне явятся в дирекцию, где будут записаны их имена и выданы билеты на вход в капитул;

в тот же день абоский епископ — оратор духовенства— въедет в город и отправится в дом, назначенный для собрания этого сословия;

члены духовенства от горожан и крестьян явятся к канцлеру для поверки их доверенностей.

14-го марта, в воскресенье, в полдень, все члены сейма соберутся во дворце, где генерал-губернатор от имени Е. И. В-ва передаст грамоты лицам, назначенным исполнять обязанности ораторов горожан и крестьян, и примет от них присягу;

15-го марта, немедленно по прибытии Е. И. В-ва, депутация от всех сословий, имея во главе маршала и ораторов, выразит свои нижайшие благодарения за созвание сейма. Вместе с тем генерал-губернатор именем Е. И. В-ва. объявит, что на следующий день, в 10 часов утра, последует богослужение, после которого откроется сейм в предназначенной для того зале;

16-го марта войска будут выстроены по обе стороны улицы, ведущей от дворца к собору и оттуда к зале собрания;

дворянство в предшествии маршала, пред которым идут два герольда, соберется во дворце Императора и займет места по старшинству;

другие сословия соберутся в кафедральном соборе.

Процессия последует из дворца в собор в следующем порядке:

два герольда дворянства;

маршал дворянства;

дворянство, младшие впереди;

два герольда Империи;

свита Императора, статс-секретарь, его помощник канцлер, генерал-губернатор, обер-гофмаршал двора;

Е. И. Величество под балдахином, который понесут генералы и полковники[70];

при входе в собор епископ боргоский, сопровождаемый духовенством, приветствует Е. В-во текстом из Священного Писания;

по занятии Е. И. В-вом места, начнется богослужение в общеустановленном порядке. Текст проповеди будет назначен Е. В. Императором. На «Тебе Бога хвалим» последует салют из пушек.

Шествие из собора в залу заседаний последует в таком порядке:

горожане и крестьяне, предшествуемые их ораторами; духовенство, предшествуемое его оратором;

герольды дворянства;

маршал дворянства;

другие лица в вышеуказанном порядке.

В зале собрания дворянство займет места направо, прочие сословия налево. Каждое сословие будет иметь пред собою своего оратора;

Императорская свита поместится за троном;

генерал-губернатор и канцлер поместятся у подножия трона по обеим сторонам, первый справа, а второй слева;

в зале к стороне, справа, будет находиться стол, за которым статс-секретарь и его помощник будут вести протокол.

Его И. В-во, сидя на троне, произнесет речь; генерал-губернатор, поместясь на второй ступени трона, прочтет ее по-шведски;

маршал дворянства и ораторы ответят один за другим речами;

после сего Император повелит канцлеру читать статьи, кои будут предложены на обсуждение сейма;

после такого прочтения канцлер передаст один экземпляр (по одному экземпляру?) маршалу и ораторам;

затем заседание будет закрыто. Возвращение Е. И. В-ва последует в том же порядке, как и в собор, т. е. в предшествии дворянства и императорской свиты.

Церемониал принесения присяги.

17-го марта, на другой день по открытии сейма, два герольда объявят в публичных местах, при барабанном бое. что все члены сословий. великого княжества финляндского будут допущены к присяге на верность, и что для сего им надлежит прибыть в собор;

согласно с сим все члены сейма соберутся там до полудня;

когда обер-гофмаршал двора доложит Е. И. В-ву о собрании всех членов, шествие откроется следующим порядком:

войска будут выстроены по обе стороны улицы, ведущей к собору;

герольды[71];

лица Императорской свиты;

канцлер и генерал-губернатор;

обер-гофмаршал;

Е. И. В-во под балдахином, который будут нести Его генералы и полковники.

Вступление в собор последует при звуках оркестра;[72]

Е. И. В. сидя на троне произнесет речь; генерал-губернатор объяснит ее (en donnera une explication) по-шведски.

Канцлер, стоя на второй ступени трона, пригласит дворянство к принесению присяги, текст которой он будет читать вслух; дворянство, приблизясь к трону будет за ним повторять слова. Другие сословия поступят тем же порядком;

После сего генерал-губернатор объявит, что Е. И. В-во удостоил торжественно утвердить конституцию Финляндии своеюподписью, прочтет вслух акт утверждения и передаст его маршалу дворянства;

Маршал произнесет благодарственную речь от имени дворянства, ораторы от лица подлежащих сословий;

Тогда герольд дворянства, поместясь у подножия трона, возгласит при пушечном салюте эти слова: да здравствует Александр I Император Всероссийский и пр., Великий Князь Финляндский.

После сего один из епископов прочтет с кафедры благодарственную молитву, за которою последует «Тебе Бога хвалим».

Обратное шествие в том же порядке.[73]

Церемониал этот во второй особенно его части, которая имеет предметом принесение присяги и утверждение «конституции» Финляндии, требует объяснений. Часть из них уже указана выше, по поводу присяги маршала и епископа; прочие будут представлены в своем месте при описании исполнения церемониала на деле. Здесь заметим только, во-1-х, что церемониал подписан лишь Сперанским, а не самим Александром, и следовательно вообще и в частности теряет большую часть своего веса; во-2-х, что в то время, когда составлялся церемониал, акта «утверждения конституции Финляндии» еще не было изготовлено; не было даже и проекта. Акта же, который в точности соответствовал бы этому названию, не было и впоследствии.

Пока шли все эти приготовления в Петербурге, Спренгтпортен готовился к созыву сейма и к приему Государя, на месте, в самой Финляндии. Там картина была впрочем, иная. Если в Петербурге финляндцы с Сперанским во главе вели пустячные в сущности объяснения и переписку о мелочных деталях, о маршальском жезле, о карете шестериком с лакеями и пр., и делали все, чтобы умалить или по крайней мере запутать внешнюю форму права России на Финляндию, там, на месте, сила вещей брала свое, и русское владычество было налицо. Войска готовились к движению в Швецию, и этой цели должно было волей неволей подчиняться все. Спренгтпортен, вопреки своему влечению хлопотать более о сеймовых делах, должен был заботиться о разных распоряжениях по снабжению русской армии продовольствием, подводами и прочим для серьезной военной операции. Кроме того он должен был находиться не в Борго, где он готовился «заблистать всеми своими талантами», а в Або, так как особое повеление Александра остановило его в этом центральном пункте, дабы иметь от него, как от начальника по гражданской части, содействие спешно готовившейся аландской экспедиции.

Приготовления в Борго шли поэтому в отсутствии Спренгтпортена и только по его письменным наставлениям. Для помещения Государя устраивали в центре города дом, который занимал в екатерининскую войну король Густав III. Поблизости были хорошие квартиры для Сперанского и обер-гофмаршала графа Толстого. Вообще в отводе квартир особым рескриптом на имя гр. Аракчеева повелено поручить коменданту города быть в сношениях с интендантом сейма бароном Штакельбергом и «доставлять ему пособие». Себе Спренгтпортен взял мызу Киала, принадлежавшую г-же Адлеркрейц, жене генерала шведской армии, и взял, кажется, без её предварительного согласия. Помещение собственно сейма готовилось в здании гимназии или лицея. Был выписан из Москвы старый трон. Для разных работ мастеровые и художники отправлялись распоряжением петербургского военного генерал-губернатора Балашова. Он же, по просьбе Штакельберга, поручил купцу Лялину снабдить Борго 17-ю волами для высочайшего стола. Гр. Толстой посылал серебро, сервизы и белье на 100 персон, о чем просил Спренгтпортен. По распоряжению последнего, в Ловизе и Борго сооружались Дрентельном триумфальные арки; рисунки даны были самим Спренгтпортеном.

И тем не менее возникло опять сомнение: приедет ли на сейм Император Александр? Письмом от 7-го февраля Сперанский вызвал на этот счет в Спренгтпортене какие-то беспокойства. Он поэтому спешил склонить Сперанского к содействию в устранении препятствий. Иначе, — пояснял он, — не будет достигнута главная цель. Какая? Во всяком случае, цели Спренгтпортена были не те, которые должно было преследовать русское правительство. Вся сущность дела, т. е. обсуждение некоторых вопросов которые имелось в виду предложить сейму, могла быть исполнена одинаково хорошо или дурно, независимо от того — примет Император Александр или нет участие в тех формальностях, для которых составлялись подробные церемониалы. Если, как писали Маннергейм и другие, присутствие Александра на сейме должно иметь больше значение, чем все подвиги русской армии, то неужели можно было таким льстивым фразам, давать цену, и думать что минутное проявление даже искреннего чувства будет играть серьезную роль в крупном историческом событии, имевшем и начало, и все свое течение, и конец, на поле сражения и в обдуманных дипломатических актах?

Цели были чисто личные — и Спренгтпортену они были наиболее близки. Поэтому он находил нужным делать Сперанскому как бы откровенные внушения. «Если, — продолжал он, — Е. В-во решился не присутствовать лично при первом открытии этого сейма, также как и при его закрытии, составляющих две эпохи где его присутствие решительно необходимо чтобы внушить нации то высокое представление, которое должно остаться в нем от этой церемонии, — если это не в видах Е. В-ва. то лучше приостановить все до времени более спокойного, вести машину как можно, и пещись об управлении по установившимся принципам[74] и теми средствами, который могу употребить для внушения доверия, повиновения и доброй воли, разрушенных военными притеснениями, я посоветовал бы такую отмену сейма тем охотнее, что действительно, мы находимся здесь в положении нужды и путаницы, которое меня пугает. Продовольствие войск и транспорты губят (abîment) страну и порождают беспорядки, составляющие главный предмет наших забот… Сейм может состояться, если угодно, также как и быть отмененным без затруднений для кого бы ни было. А через два дня, 15(27) февраля, прося того же Сперанского о деньгах на покупку хлеба для вазаской и куопиоской губерний, Спренгтпортен ссылался на предыдущее письмо свое о сейме и пояснял еще, что лично он был бы в восхищении, если бы Сперанский сказал ему: публикуйте, что сейм отложен до времени более спокойного, когда будет что есть.

Однако эти заявления оказались запоздалыми: уже 12-го февраля Сперанский извещал своего корреспондента, «что по мере того, как занятия сеймом идут вперед, затруднения устраняются и выраженные прежде опасения уменьшаются настолько, что он, Сперанский, питает уверенность, что при существенном взаимодействии Спренгтпортена все пойдет хорошо».

Действительно, время было уже окончательно назначено. С 10-го марта, объявленного в подписанной Александром 20-го января прокламации, начало занятий сейма перенесено на 13-е марта. «Эта отсрочка, — писал Сперанский Спренгтпортену тогда же, — ни в чем не изменяет времени созыва. Оно по-прежнему остается назначенным на 10-е марта, а два последующие дня будут употреблены на частные совещания. 13-го маршал дворянства вступит в свой обязанности, а за назначением здесь ораторов других сословий, собрания их могут начаться с того же дня.

Открытие общего собрания, plenum plenorum, как называл его Сперанский со слов своих финляндских помощников[75], назначено было на 16-е марта. Предполагалось с большой вероятностью что Император Александр приедет в Борго 15-го вечером. Де-Геер и Ребиндер приготовляли вопросы, кои назначалось предложить на обсуждение. «Они, — пояснял Сперанский Спренгтпортену, — остаются в том виде, как вы желали. Эти господа занимаются теперь их соображением и готовят ясное и точное изложение».

Таким образом, созвание сейма в Борго было окончательно решено, также как и присутствие при его открытии Императора Александра. Возвратившийся в это время Румянцев вступил в исполнение своих обязанностей и конечно не переменил своего взгляда на неуместность сейма. Но понимая, что действовать в его смысле было теперь поздно, он остался до времени в стороне. Свое значение истинно русского государственного человека проявил он полгода позднее при переговорах о мире с Швецией и при заключении фридрихсгамского договора. Здесь финляндские дела поставлены на единственное принадлежащее им законное место.

Все было в ходу к достижению заветной цели Спренгтпортена, в чем, как легко видеть из изложенного, он был и альфа и омега. Он сам не только понимал, но и высказывал это. «Я первый, — писал Спренгтпортен Сперанскому при одном случае, — первый заговорил об этом сейме и доказал его необходимость для образования пункта соединения между Государем и его новыми подданными. Я один боролся против препятствий, которые предрассудки непрерывно воздвигали дабы замедлить эту меру. Я один также осмелился взять на себя гарантировать его успех (?), поддерживаемый в моих принципах Государем; он не пренебрег следовать по пути, который, верность его взгляда, благородная уверенность, его просвещение, его либеральные идеи признали соответственными его собственным интересам. Спренгтпортен, как легко видеть, преувеличивал личное активное участие Императора Александра, который наделе не переставал подчиняться то тем, то другим, самым противоположным влияниям; однако несомненно Спренгтпортен мог считать себя в праве торжествовать.

Но пришлось невольно вспомнить о делах давно минувших, о которых именно Спренгтпортену, в его высоком положении, вспоминать было вероятно наименее приятно. Ему, высшему должностному лицу Финляндии, как финляндскому дворянину предстояло теперь вступить с блеском и славой в святилище финляндского рыцарства, и, тем не менее, оказывалось, что двери эти — были пред ним заперты. Ссылались при разных случаях на постановления 1617 г. и другие, — но именно они-то и исключали Спренгтпортена из среды его сочленов. На нем тяготел приговор шведской власти, которая за открытые против неё враждебные действия во время аньяльской конфедерации, притом с оружием в руках, приговорила Спренгтпортена к опозорению и смертной казни, с лишением дворянства и прочих прав и преимуществ. Эта же участь постигла и некоторых других его сотрудников. Очень могло случиться, что не расположенные в пользу их люди могли повести в дворянском доме такие речи, которые поставили бы и русское правительство в положение очень щекотливое. По такому соображению, а может быть и по личной пред Спренгтпортеном угодливости, Сперанский нашел нужным поднести Александру Павловичу особый доклад «о финляндских дворянах под судом и казнью состоящих». В нем было изложено следующее:

«Известно, что многие финляндские дворяне по прежним политическим причинам состоят под осуждением, и лишены всех дворянских прав с конфискованием их имения. Отсюда происходят следующие вопросы:

«1) Оставить ли их в настоящем положении? — Сим преградится вход в собрание многим важным лицам, и правительство наше признает ныне виновными тех самых, коих прежде оно покровительствовало;

«2) Восстановить ли их всех общим актом? Но в числе их восстановятся люди не стоящие этой милости.

«3) С восстановлением прав личных не возникнут ли притязания на имения конфискованные и давно уже проданные. — Сим нарушилось бы право собственности законно приобретенной.

«По всем сим затруднениям кажется удобнее будет распорядить дело сие следующим образом:

«1) Истребовать у барона Де-Геера список тех, коих считает он заслуживающими восстановления.

«2) Восстановить прежде всего генерала Спренгтпортена особенным рескриптом; а потом общим рескриптом, при коем приложится список, восстановить лица в нем означенные.

«3) В обоих рескриптах означить именно, что сие относится к личным правам дворянским, но не дает никакого права на имения, коих собственность остается в том положении, как предыдущими актами она поставлена.

Доклад этот утвержден Императором Александром, и в тот же день, 23-го февраля, когда одобрен церемониал, последовала надпись «быть по сему» на трех отдельных записках: одна — о бароне Спренгтпортене, другая — о финляндском гражданине Лялине (не из дворян), и третья — о финляндских дворянах: 1) Иогане Андрее Егергорне, 2) Лаврентии Рено Глансеншерна, 3) Густаве Вильгельме Ладо, 4) о Клике, сыне бывшего майора Клика.

Во всех трех постановлениях употреблена одна и та же формула: «Е. И. В-во, отменяя постановление шведского правительства, коим (такой-то или такие-то) осужден был по делам политическим, высочайше восстановляет дворянские права его (или их) во всей их силе и неприкосновенности, без всякой впрочем отмены в тех распоряжениях, кои вследствие сего осуждения могли последовать с его (их) имуществом секвестрованным. Объявление реабилитации состоялось в виде письма, на французском языке, Сперанского к Спренгтпортену от 9-го марта.

Таким образом, новой милостью Александра воспользовались, прежде всего, сам Спренгтпортен и его родственники и близкие: Егергорны приходились ему, как известно, племянниками; Глансеншерна — зятем или свояком; Ладо и Клик были с молодости близкие ему люди и ученики. Отношения к Спренгтпортену Лялина, бывшего поручика шведской службы, не видны из документов.

За сим оставалось открыть сейм.