Покорение Финляндии. Том II

I. 3акрытие

Император Александр обещал прибыть лично на закрытие сейма. Де-Геер повторил об этом просьбу и получил от Сперанского повторительное уверение. В конце июня, когда обозначилось, что затянувшиеся занятия сейма приближаются к концу, определено было и время торжественного закрытия. Государь назначил выехать из Петербурга 4-го июля (старого стиля), 5-го быть в Ловизе, где и ночевать, а 6-го въехать в Борго. 7-го должно было состояться закрытие, и в тот же день Император Александр имел намерение отбыть или в Або, или обратно в Петербург. Сперанский писал Де-Гееру, что если дворянство намерено дать Е. В-ву бал, то он будет принят 6-го, т.-е. в день въезда в город.

Перед отъездом из Петербурга Сперанский испросил повеление министру Гурьеву отпустить на непредвиденные расходы по сейму еще 10.000 р., в виду вероятно сомнений Де-Геера в том, чтобы он мог обойтись отпущенными 100.000 р. Впоследствии однако эти 10 тыс. руб. были возвращены в кабинет, так как нужды в них будто бы не представилось. В действительности, впрочем, нужда была очень большая и этих 10.000 было далеко недостаточно. Де-Геер передержал, сверх ста тысяч, еще 29.887 р., которые и просил отпустить для уплаты долгов, обязуясь представить, как в прежних, так и в этих деньгах отчет. Всего же издержано на сейм, судя по отчету Де-Геера, 131.480 р. 24 коп. асс. Кроме того интендант Штакельберг издержал по сейму же 4.386 р., которые в отчет не вошли «по ошибке». Деньги и тому и другому были отпущены Барклаем-де-Толли из финляндских доходов[103].

Составлен был и церемониал, вообще весьма сходственный: с тем, что было при открытии сейма, но более краткий. Подписан 28-го июня Сперанским. Вот его перевод с французского оригинала.

«Въезд Е. И. В-ва в город Борго назначается на 6-е июля старого стиля.

«У ворот города Е. И. В-во будет встречен при пушечной пальбе, барабанном бое и звоне колоколов генерал-губернатором, губернаторами провинций и городскими властями. Войска будут под ружьем.

«Император въедет верхом в сопровождении свиты. Во дворце Е. И. В-во примет поздравления земских чинов чрез посредство депутации от всех сословий.

«Генерал-губернатор объявит этой депутации именем Е, И. В-ва, что следующий день в 10 часов утра состоится закрытие сейма.

«В тот же. день два герольда, сопровождаемые отрядом, кавалерии, объявят при звуке труб и барабанном бое, что по повелению Е. И. В-ва закрытие сейма воспоследует на другой день, и что согласно с сим сословия имеют прибыть в 10 часов в собор для присутствия при богослужении и соберутся затем в зале собрания.

«На другой день, 7-го, войска будут выстроены под ружьем по обеим сторонам улицы, ведущей от дворца к собору и оттуда к зале собрания.

«Дворянство, предводимое маршалом и в предшествии двух герольдов, соберется во дворце Императора и займет места по старшинству. Другие сословия соберутся в соборе.

«Процессия из дворца в церковь двинется в следующем порядке:

два герольда дворянства,

маршал дворянства,

дворянство, младшие роды впереди,

два герольда императорские, статс-секретарь и его помощник, канцлер, и генерал-губернатор.

Е. И. В-во сопровождаемый Его министрами, обер-гофмаршалом и генералами свиты, при входе в собор декан боргоской епархии, сопутствуемый духовенством, приветствует Е. И. В-во текстом из Священного Писания.

Когда Е. В-во займет место на троне, начнется божественная служба. Текст проповеди по назначению Императора. На «Тебе. Бога хвалим» последует салют из пушек.

«Министры и генералы займут места у спинки трона по обе стороны. Генерал-губернатор и канцлер поместятся на первой ступеньке трона, первый справа и второй слева.

«По окончании богослужения шествие из собора в собрание последует в таком порядке:

горожане и крестьяне в предшествии их ораторов, духовенство, предшествуемое его оратором, герольды дворянства, маршал дворянства, все прочие в порядке вышеуказанном.

«В зале собрания дворянство займет места направо, прочие сословия налево. Каждое сословие будет иметь пред собой своего оратора.

«Императорская свита поместится позади трона, Генерал-Губернатор и канцлер у подножия трона по обе стороны, первый справа, последний слева.

«По занятии Е. И. В-вом места на троне, маршал дворянства и ораторы произнесут один за другим речи.

«Император повелит канцлеру прочесть рассуждения собрания сословий.

«Е. В-во закроет сейм речью; канцлер, стоя на второй ступени трона, передаст речь на шведском языке.

«Заседание закрыто. Возвращение Е. И. В-ва последует в. том же порядке, как и в собор, т.-е. в предшествии дворянства и в сопровождении Императорской свиты.

«Вслед затем дворянство отправится в капитул, где маршал откланяется своему сословию речью.

«В тот же день вечером маршал дворянства в сопровождении двух старейших графов или баронов отправится во дворец, где будет держать благодарственную речь пред Е. И. В-вом за доверие, коим был облечен во время сейма, и возвратит маршалский жезл в руки Императора».

Все исполнилось вообще согласно церемониалу, и повторять описание нет надобности.

В день прибытия, к столу Императора были приглашены, кроме министров и свиты, генерал-губернатор, канцлер, ораторы всех сословий и часть членов сейма. По порядку, предварительно назначенному, генерал-губернатору принадлежало место подле Государя справа, потом канцлер и губернаторы, слева маршал дворянства и ораторы, свита напротив. То же повторилось и на другой день. Оба дня город был иллюминован.

При закрытии сейма сказаны были речи. За неимением других приводится здесь одна лишь речь епископа Тенгстрёма.

«Государь! В продолжение всего этого собрания, воспоминание о котором никогда не изгладится из летописей Финляндии, сословия края постоянно удостоверялись в отеческой благосклонности, с которою В. И. В-во приемлете Свой новый народ.

«В. И. В-во, не ограничиваясь тем, что торжественно и по собственному Вашему побуждению подтвердили в присутствии представителей народа законы страны, и права и преимущества каждого сословия, Вы удостоили еще предоставить свободному обсуждению земских чинов предметы величайшей важности касательно управления краем, лучшей организации защиты, податей и его денежных дел.

«Насколько такие благодеяния со стороны могущественного победителя побежденному народу представляются поразительно редкими в истории, настолько должна отличаться признательность финского народа Монарху, великому по власти и величию, и еще более по доброте и великодушию, Монарху, который за все труды и попечения свои на высоком поприще не ищет другого вознаграждения, кроме искренней и постоянной любви миллионов его счастливых подданных.

«Вполне убежденные в этих благородных и великодушных чувствах В. И. В-ва, сословия Финляндии принесли к трону их желания и предположения по самым существенным предметам их благополучия и охраны, с прямотой и откровенностью, приличествующими свободному народу, и с тем доверием, которое добрый отец внушает добрым детям. Указы и повеления, кои засим В. И. В-во милостиво удостоите издать, будут новыми поводами радости и признательности для финского народа, который в своем Государе навсегда будет видеть своего высшего благодетеля.

«Мир, слава и счастье да почиют на престоле и на всем августейшем доме В. И. В-ва! И да продлит Небо драгоценные дни нашего многолюбимого Государя на преуспеяние времен настоящих и будущих!

«Духовенство всенижайше препоручает себя навсегда милости В. И. В-ва.

По произнесении речей всех ораторов и по прочтении приведенных выше заключений сейма по четырем вопросам, Император Александр закрыл-заседание следующею речью:

«Созывая сословия Финляндии на общий сейм, я хотел узнать желания и мысли народа на счет истинных его интересов; Я призвал ваше внимание на предметы наиболее важные для вашего преуспеяния. Вполне полагаясь на лояльность вашего характера, опираясь впрочем на чистоту моих намерений, я оставил вашим суждениям полную свободу. Никакое влияние, никакая власть кроме вашей не осмелилась переступить порог этой двери. Я охранял независимость ваших мнений. Отсутствуя, я был среди вас моими непрестанными желаниями успеха вашим трудам. Мнения, которые вы теперь изложили, носят характер мудрости и любви к отечеству. Я приму их в соображение в важном деле мною обдумываемом в видах вашего преуспеяния. Занятия ваши с этой минуты прекращаются. Но расходясь, вам предстоит исполнить существенные обязанности. Несите в глубину ваших провинций, запечатлейте в умах ваших соотечественников то же доверие, которое господствовало здесь при ваших трудах. Внушите им то же убеждение, ту же уверенность в главнейших предметах вашего политического существования, в сохранении ваших законов, личной безопасности, ненарушимом уважении вашей собственности. Этот храбрый и лояльный народ благословит Провидение, приведшее к настоящему порядку вещей. Занимая отныне место в чреде народов, под властью своих законов, он вспомнит о прежнем господстве лишь для того, чтобы развивать отношения дружбы, когда мир их восстановит. А я, я соберу лучшие плоды моих попечений, когда увижу этот народ спокойным извне, свободным внутри, предающимся под покровительством законов и добрых нравов земледелию и промышленности, и самым своим преуспеянием воздающим справедливость моим намерениям и благословляющим свою судьбу».

Так заключилась основная часть боргоского эпизода. Речь Императора-победителя, речь чувствительная, более соответствовала доброму пониманию государственных интересов великой Империи, от лица которой Александр только и мог говорить. Но то была дань веку, дань фразе, составлявшей характерную черту эпохи. О любви к отечеству говорили и писали много и красноречиво, но верного определения истинного патриотизма, которое служило бы ариадниной нитью в лабиринте всевозможных усложнений, оказывалось мало. Император Александр вместе со Сперанским, этим истинным представителем века, не избегли общей колеи.

Если же отбросить фразы, то «зерно речи Александра представляло совершенно определенную сущность, согласную с действительным положением дел и верным их пониманием: «Созывая сословия, я хотел знать желания и мысли народа на счет его истинных интересов. Мнения, вами высказанные, я приму в соображение». Вот и все содержание_речи. Как прежде в актах и в речах не было никаких ни соглашений, ни обязательств, а только добровольные обещания, так и теперь заявление о своем произволении (я хотел), добром правда и благожелательном, но все-таки произволении, было вновь повторено совершенно, ясно и определено, с тем что все выраженное и выслушанное обещано принять только в соображение. Все что исходило из чувства и обращалось К чувству, — все равно, было-ли то обоюдно искренно или нет, — все это должно было изгладиться из памяти очень скоро, как только люди возвратились к своим ежедневным нуждам и заботам. Все же серьезное, фактическое осталось в полной воле Государя-победителя.

Но поставленные на свое место и в свои пределы на сейме, финляндцы широко воспользовались пре доставленною им возможностью обращаться к Императору с отдельными просьбами. Дворянство подало Александру не менее 38 ходатайств по разным предметам, начиная с жалоб на то, что имения их во время войны занимались для русских надобностей, и их привлекали к отбыванию подводной повинности наравне с крестьянами, чем-де нарушены их привилегии, — и кончая рекламациями о дозволении всем чиновникам ушедшим во время войны в Швецию, возвратиться в Финляндию и занять прежние должности, а в случае их замещения, иметь в виду определение на другие подобные же. Духовенство представило 20 ходатайств, между прочим, о предоставлении свободного употребления шведского языка во всех судных делах и права подавать на нем прошения в высшие места. От горожан подано 19, от крестьян 2 петиции: одна в 6-ти, а другая в 40 пунктах. Некоторые предметы повторялись в ходатайствах разных сословий. Кроме того от 15-ти городов поданы просьбы о разных их нуждах. Все поступили к Сперанскому; во время же переговоров о мире гр. Румянцев вытребовал их к себе и принял в соображение то, что признал нужным. В целях настоящей задачи нет надобности, да и невозможно за недостатком данных, входить в рассмотрение этих просьб, тем более что разрешение их относится к периоду последующему.

По закрытии сейма, пред обедом у Императора Александра, главнейшие финляндские деятели удостоились разных почетных наград. Отъезжая из Петербурга, Сперанский взял с собой по воле Государя, и по предварительному соображению вероятно самого Сперанского, довольно много орденов, притом высших степеней[104]. Однако на деле щедрость в пожалованиях была приведена в более умеренные границы, и все высшие знаки, за исключением одной анненской звезды с лентою, возвращены без употребления. Из Владимирских крестов на шею (3 класса) также выдан только один, а два другие употреблены вместо крестов того же ордена 4-й степени, которых не хватило.

Спренгтпортену и Де-Гееру пожаловано графское достоинство; ораторы сословий удостоены: епископ Тенгстрём — креста с бриллиантами и дворянства детям; горожан — купец Трапп — звания коммерции советника; крестьян — Клоккар — часов и медали. Президенту абоского гофгерихта Тандефельду пожаловано баронское достоинство, также как и абоскому губернатору Тротилю. Другим губернаторам: тавастгусскому бар. Мунку, куопиоскому бар. Карпелану и гейнольскому Лоде даны табакерки с вензелями. Вазаскому губернатору Карналю — орд. Анны 1 ст., барону Маннергейму — орд. св. Владимира 3 ст., а профессору Калониусу — орд. св. Анны 2 ст.[105], интенданту сейма, бар. Штакельбергу — орд. св. Анны 2 ст. с алмазами. Ребиндер, указом Правительствующему Сенату от того же 7-го июля, «в вознаграждение отличного усердия и трудов» пожалован в статские советники.

Другие лица удостоены разных наград чинами, орденами, впрочем, не высших степеней, и подарками. Двоим пожаловано дворянство, а Тандефельду, племяннику бывшего hoc tempore канцлера юстиции, звание камер-юнкера.[106]

Но среди награжденных почти вовсе не было горожан и крестьян. О последних финляндские руководители не вспомнили тогда. Уже более года спустя, заменивший Барклая в должности генерал-губернатора Финляндии, Штейнгель, представил (24 сент. 1810 г.) о существовавшем при прежнем правлении обычае[107] жаловать в подобных случаях в знак монаршего благоволения и отличия малые серебряные медали для ношения на груди на голубой ленте. Согласно с этим получили медали и 29 крестьян бывших на сейме. Медаль была особо вычеканена, и имела на одной стороне изображение Императора Александра, а на другой надпись по-русски и по-шведски: Депутату на сейме в Борго 1809 г. — Deputerad, vid landtagen i Borgå år 1809.

Вечером 7-го июля Император Александр уехал в Гангё; оттуда на обратном пути в Петербург вновь прибыл 10 числа в Борго, где и провел время от 4 до 6 часов пополудни. Это последнее краткое пребывание не ознаменовалось, сколько известно, никакими особыми актами относящимися до финляндских дел.

II. Последующие меры правительства

Изложенным собственно и ограничивается в пределах настоящей задачи описание боргоских событий. Но в Борго правительство только подняло некоторые крупные вопросы; ответы на них даны, затем, в виде мер предписанных из Петербурга. Поэтому для более полной обрисовки того, чем завершилось покорение Финляндии, не лишне отметить главнейшие черты и в этой последующей фазе.

По закрытии сейма, мнения земских чинов поступили на рассмотрение Императора Александра и его петербургских помощников. Вопрос о совете управления, как об органе, чрез посредство которого власти предстояло управлять краем, занимал, конечно, первенствующее место. Ему же прежде всего принадлежало заняться и другими вопросами, бывшими на сейме.

Новый генерал-губернатор Барклай-де-Толли на первых же порах увидел, что инструкции предместника его не содержат в себе ничего положительного, ни в отношении должности самого генерал-губернатора в частности, ни в отношении хода дел вообще. Инструкция предоставляла однако генерал-губернатору внести в дальнейшем свои соображения о пополнении данных в ней общих указаний. На этот счет Барклай-де-Толли получил и от Сперанского приглашение высказаться.

Последствием было изложение им «своих мыслей», которые он и поспешил сообщить Сперанскому. Впрочем он просил всесильного статс-секретаря «сперва рассмотреть» все его предположения и уже тогда поднести на усмотрение Императора Александра; если же найдутся какие перемены или добавления, то сделать о том примечания и возвратить записку.

«Мысли» Барклая, как человека свежего и чуждого тому quasi-либеральному увлечению, которое постоянно муссировал его предшественник, шли в большей своей части решительно в разрез с ним. Тем самым они обрекались в Петербурге, в сферах Сперанского и Ребиндера, едва ли не на полное игнорирование.

Так Барклай-де-Толли находил с русской государственной точки зрения весьма верно, что высшему суду, функция которого по инструкции 19-го ноября присваивалась «комитету главного правления Финляндии» — или, что то же, новому правительственному совету, — этому суду следовало бы иметь пребывание «в столице, а не в самой провинции». Председателем его — он полагал— должен бы быть статс-секретарь или один из русских министров; товарищ, его также должен бы быть по назначению Государя; члены же в числе четырех могли бы быть из финляндских судебных чиновников, по два от каждого из гофгерихтов. Он особенно настаивал на том, чтобы высший суд «не был в самой провинции». В числе мотивов он выставлял между прочим то; что в противном случае будут долго поддерживаться прежние порядки (on suifalors lordre de Гапsienne constitution); кроме того могут возникнуть подозрения в давлении генерал-губернатора силою его власти на судебные решения, что Барклай признавал за обстоятельство очень важное в отношении к народу, не привыкшему еще к новому правительству. В делах полиции он требовал себе безусловного права начальства, и устранял влияние проектированного правления или совета. Это он находил особенно нужным в виду обещанного краю сохранения прежнего административного строя, при котором действия полиции отличались медленностью и несвоевременностью. Денежные дела он предлагал сосредоточить в особой «казенной палате», под его ближайшим начальством и в ведении министерства финансов, также как и таможенное дело. При управлении генерал-губернатора учредить должность прокурора в качестве его юрисконсульта и надзирающего органа.[108]

Hо главнейший пункт «мыслей» Барклая-де-Толли состоял в том, что самого комитета правления или правительственного совета, во всей его целости, вовсе не нужно. Он предвидел злоупотребления этого совета, которых устранить не мог бы. Какие злоупотребления подразумевал Барклай — сказать трудно, так как он не входил в своей записке в дальнейшие об этом подробности. Есть однако же основание думать, что он опасался захвата власти со стороны дворянства; так по крайней мере можно судить по одной фразе в черновом проекте соображений Барклая, которую он потом зачеркнул. Самый проект, по его словам пагубный (pernicieux), приписывал он исключительно влиянию именно дворянского класса. Эти опасения его были настолько велики, что он считал лучшим даже вовсе не иметь генерал-губернатора, нежели иметь без необходимых полномочий.

Последствия оправдали опасения Барклая, хотя он, писав свои заметки, еще по всей вероятности не знал о записке Егергорна на счет конституции и образования сената из 12 лиц, которому предстояло захватить всю власть. К сожалению, не смотря на верность большинства взглядов, записка была так неумело написана и таким языком; что ей нельзя было ожидать успеха, особенно при господствовавших течениях. Она в существе требовала ломки всего, что Сперанский с Спренгтпортеном и финляндскими советниками поставили в основу их проектов, и конечно не её доказательность могла противостоять единодушной атаке финляндских софистов. С другой стороны, глядя на проектировавшийся совет с точки зрения бюрократической, и предполагая в составе его будущих членов, хотя и финляндцев, но русских чиновников, можно было признать его за учреждение, составленное по всем правилам. Упускалась из виду только одна сторона — политическая; — но она-то, именно, и составила его ахиллесову пяту.

В то время, когда Барклай посылал из Борго эту неудачную записку, Сперанский со своей стороны ставил его в известность из Петербурга обо всем том, что в общих чертах произошло на сейме. Относительно значения самого сейма он высказывал здесь, конечно для руководства нового генерал-губернатора, то приведенное выше основное соображение, une observation essentielle, что от сейма требовали не декретов, не законоположений, а простых мнений. Здесь он говорил и об исполненной уже подготовке проекта правительственного совета. К Тенгстрёмовскому комитету его первоначально составлявшему, Сперанский отнесся, вопреки отзывам самого председателя и членов, с похвалой: «он исполнил поручение ревностно и разумно — avec zèle et intelligence». В Петербурге, — объяснял Сперанский, — проект был рассмотрен и улучшен. В таком виде он передал его теперь Барклаю без всякого, впрочем, вызова на замечания или выражение мнения. Из этого сообщения Барклай-де-Толли мог ясно видеть, что его соображения, разминувшиеся с бумагой Сперанского в пути, оставлены будут без последствий.

Но когда получены были в Петербурге известные краткие замечания сейма, уже после его закрытия, и в соображении с ними проект еще несколько видоизменен, то в новом виде он был отослан к Барклаю именно на его заключение. Сперанский предварял его, что Император Александр ожидал лишь этого, заключения, чтобы дать правительственному совету окончательное утверждение. Барклаю «предоставлялась полная свобода предложить все что он признает нужным, дабы учреждение это сделалось действительно полезным для блага страны».

Чтобы оправдать сделанные в угоду сейму изменения, а может быть и для того чтобы устранить возражения, Сперанский нашел нужным войти в некоторые подробности по существу сеймовых замечаний.

О праве генерал губернатора в случае равенства голосов {глава V, § 28). «Первоначальная редакция, — объяснял Сперанский, — предоставляла председателю (т. е. генерал-губернатору) перевес при равенстве голосов. Но так как шведский судебный кодекс дает этот перевес тому мнению, которое более благоприятно для обвиняемого, то признано за лучшее, согласно с замечанием сейма, заменить первую редакцию той, в которой пункт этот теперь изложен, сохраняя, во всяком случае за председателем право представлять свои соображения Государю Императору.

Сперанский подчинялся, таким образом, влиянию своих финляндских советников до применения даже шведского взгляда на случаи равенства голосов. Это конечно вовсе не истекало из обещания сохранить прежние законы. Не только должность генерал-губернатора, но и самый совет правления были учреждения новые; для них издавались новые узаконения, которые следовало устанавливать глядя на государственные пользы России, а не оглядываясь на шведский закон. Последний был действительно либерален; но единственного русского, притом авторитетного, представителя власти он дискредитировал.

Если не Сперанский, то его финляндские друзья очень хорошо понимали, что применением этого шведского закона престижу русской власти наносился удар. Генерал-губернатор, оказываясь согласно этому закону в меньшинстве, т. е. среди людей выражающих как бы менее гуманности к обвиняемому, уже тем самым ставился в положение политически неблагоприятно. Оставленное за ним широкое право входить в подобных случаях с докладом к Государю было лишь ловким канцелярским крючком, и если Сперанский искренно верил его значению, то это не говорило в пользу его деловой опытности и проницательности. Входить к Государю с представлениями об утверждении мнения меньшинства, т. е. более строгого приговора, было уже потому нельзя, что верховной власти принадлежит не усиливать тяжесть кары, а облегчать ее и миловать. Русский генерал-губернатор вынуждался, следовательно, молчать в тех случаях, где голос его не имел силы. А дабы избежать подобных случаев ему оставалось только — вообще избегать участия в судебных делах. Одна из крупнейших функций власти оставлялась, таким образом, вполне на руки самих финляндцев.

О власти генерал-губернатора в отношении полиции. § 29. «Эта глава, — пояснял Сперанский, — составлена по предварительным замечаниям. Но, рассматривая её редакцию, Е. В-во признал, что было бы бесполезно указывать здесь на власть председателя в деле административной полиции; она принадлежит ему, и он может ею пользоваться независимо от совета, как Генерал-Губернатор, в силу его инструкций. На этом основании Его В-во нашел, что эту статью следует вовсе исключить.

В этом пункте опять тот же прием, с тем же направлением. Оставление нескольких строк, не обременив проекта, лишь точнее определило бы права генерал-губернатора, параллельно с правами и обязанностями совета. Это было тем естественнее, что предыдущие §§ говорили об отношениях Генерал-Губернатора к делам тяжебным и уголовным. Пункт об отношениях к полиции был здесь как раз у места. Вычеркивая его, давали простор толкованиям, которые с течением времени неизбежно должны были склоняться в пользу совета. В ссылке на личное, будто бы, мнение Государя сквозит также канцелярский прием. Сам Император Александр, конечно, не занимался подробным рассматриванием многостатейного проекта. Его докладывал Сперанский, и по его же докладу мог Государь обратить внимание на подробности и выражать свое мнение. Мысль исключить тот или другой параграф, относясь к области редакции, принадлежала без сомнения докладчику.

Относительно других замечаний сейма Сперанский не входил в детали и упомянул только, что некоторые из них приняты в соображение, а другие оставлены без внимания, «потому что признаны несоответствующими самому свойству этого учреждения». Обстоятельнее давал о них Барклаю словесный отчет помощник Сперанского, Ребиндер. В чем он состоял — неизвестно, так как никакого следа о нем не найдено. Впрочем, в письме упомянуты два предмета: а) счет жалованья на серебро и увеличение его размера для некоторых чиновников, и б) сделанный сеймом выбор лиц в состав совета. Первое предложение принято; увеличение же окладов, по мнению Сперанского, «казалось не особенно основательно». Относительно выбора членов он признавал необходимость «зрелого обсуждения».

И об этих указаниях Сперанского следует сказать то же, что и выше: принято ходатайство сейма о выдаче жалованья звонкой монетой, ходатайство, имевшее немалое политическое значение и метившее уже на обособление Финляндии. В то время как русские чиновники в прочих частях Империи получали жалованье ассигнациями, таким же чиновникам в новой её части предоставлялось выдавать жалованье звонкой монетой. Как бы в некоторое вознаграждение отклонялся вопрос об увеличение окладов, — вопрос третьестепенный и не имеющий никакого существенного значения. Замечание Сперанского на этот счет имеет цену лишь в принципиальном отношении, как подтверждение совещательного только характера сеймовых постановлений.

Получив проект, Барклай-де-Толли отвечал Сперанскому немедленно, послав самые краткие заметки в небольшом числе. Едва ли ему было и время писать подробные рецензии. Улеаборгский корпус гр. Шувалова, совершая действительный и трудный подвиг, стоял среди Швеции у Умео — и бедствовал. Провианта в запасе не было, и дача его уже убавлена была на целую треть. Туда направлено было все внимание Генерал-Губернатора, как главнокомандующего. Все попечения и заботы о снабжении продовольствием постоянно натыкались на несочувствие и даже противодействие финского населения, а может быть и местных властей[109]. Контраст обстоятельств был тем более вопиющий, что когда русские войска голодали на своем геройском посту, финляндцы на сейме в Борго, вчерашние и даже сегодняшние враги, — роскошно пировали на счет русской казны, истратив на то больше 100.000 р. Именно теперь, т. е. в конце июля, прибыл в Умео новый начальник корпуса гр. Каменский. Видя бедственное положение войск, Каменский нашел единственный выход: идти искать продовольствия внутри страны. Естественно, что внимание Барклая поглощалось событиями, готовившимися там, за Ботническим заливом, и ему некогда было писать подробные критики на канцелярские, к тому же скороспелые проекты. Поэтому, послав Сперанскому несколько заметок, он сам находил их мало существенными.

Одновременно он предлагал распределение должностей между избранными на сейме лицами, которых вполне и всех одобрял на основании полученных им сведений. Каким путем собирались эти сведения, и какие имелись в виду требования — не видно. Утверждены и те, кто избран только двумя и даже одним сословием из четырех. Пред Де-Геером, получившим голоса лишь двух сословий, Сперанский сыпал любезностями, сообщая ему об утверждении его в качестве члена, заведующего милицией, и убеждая не отказываться от этого назначения. Барклай-де-Толли с своей стороны давал особенную цену профессору Калониусу и усиленно просил об определении его на должность прокурора.

На этот раз мелкие генерал-губернаторские замечания были приняты по большей части во внимание, как видно из объяснений по каждому пункту, сообщенных Барклаю-де-Толли Сперанским [110]. Некоторые включены в самый проект, по другим обещано издание особых постановлений.

6-го августа последовало окончательное утверждение организации совета, регламент которого и препровожден к Генерал-Губернатору при особом рескрипте.

Регламент составлен и утвержден на французском языке под заглавием: Règlement de S. МlEmpereur Alexandre I, Autocrate de toutes les Russies, etc., etc., pour lorganisation du Conseil de Régence dans le Grand Duché de Finlande. В русском переводе новому Совету присвоено наименование Правительствующего. Мотивы учреждения изложены в нем так: «Между способами к утверждению блага Финляндии, учреждение места для главного управления представилось Нам главнейшею необходимостью.

Благосостояние края сего требовало, чтобы правительственные места провинций сосредоточивались в одном месте или в верховном судилище, которое могло бы ими управлять, сохранять единство в началах, ограждать силу и действие закона, иметь бдение над отправлением правосудия, и дат благотворное движение распространению просвещения и успехам промышленности.

Регламент состоял из 57 параграфов, в 3-х отделениях. Права Совета определялись в главе III-й отделения 1-го, в §§ 15–18. Вот они:

Все до главного управления судебною частью и публичным хозяйством касающееся подлежит ведению Совета, с изъятием дел и предметов, решение коих, сообразно узаконениям, принадлежит непосредственно высочайшей власти. Таковы суть: назначение на высшие места, пожалование пенсионами, награды, определение в некоторые должности по части духовной, изъятия из законоположений, пожалование казенных имений и заводов, дозволение обмена казенных гейматов, и вообще все, что по существующим узаконениям от особенного и непосредственного повеления монаршего зависит.

Совет не может сам собою наложить новую подать или какой-либо другой сбор или же делать расходы, не определенные расписанием доходов и расходов, так как никакой чрезвычайный расход не может иметь места иначе, как только по особому Е. И. В-ва повелению.

Вообще никакие законодательные меры не могут исходить от Совета. Действия оного ограничиваются существующими узаконениями; возбраняется переменять, пояснять или еще менее уничтожать оные.

Совет может однако представлять на высочайшее усмотрение мнение свое о признаваемых оным нужными пояснениях в постановлениях или в узаконениях. Такие представления имеют быть следствием зрелого рассуждения и не будут действительны, доколе не удостоятся высочайшего утверждения.

Права и обязанности генерал-губернатора, как председателя Совета, определены в § 26. Из того, что было ему предоставлено Положением 19-го ноября 1808 г., не осталось ничего. Главнейшая его обязанность, сказано в этом параграфе, «в качестве председателя Совета состоит в попечении о скорейшем доставлении правосудия, о соблюдении законов и постановлений, и о приведении в исполнение высочайших повелений». В делах тяжебных ему не предоставлено власти судейской (§ 27), но принадлежит лишь «надзирать за надлежащим ходом оных и за правильным соблюдением судебного порядка». По делам уголовным (§ 28) «генерал-губернатор участвует в решении оных, как по существу» так и по производству дела. Далее следует упомянутая выше оговорка на случай равенства голосов. § 29 предоставляет генерал-губернатору «подписывать все исходящие бумаги по делам, по коим он лично председательствовал в Совете». Наконец § 30 говорит, что «на случай отсутствия генерал-губернатора, отношения его к Совету имеют быть определены особым постановлением». Этим исчерпываются все права высшего в крае русского правительственного лица. Хотя Сперанский и уверял Барклая, что начальство над полицией принадлежит ему по праву, как генерал-губернатору, однако оговорка об этом, бывшая первоначально в 29-м параграфе, уничтожена вовсе. В ней говорилось: dans les affaires administratives et surtout dans celles de police générale, le gouverneur général agira conformément à ses instructions particulières. В изданном регламенте её уже не было. Напротив, в исчислении предметов ведения экспедиции учредительной полиции хозяйственного департамента, на первом месте поставлено «сохранение, общего благочиния, тишины и безопасности вообще». Легко видеть, что это право низведено до величины, много меньшей против обещания Сперанского, а сам генерал-губернатор сделан бесправным наблюдателем в коллегии, ь которой он является одним из пятнадцати голосов.[111]

О прокуроре Совета, установления которого так настоятельно желал Барклай-де-Толли, сказано лишь, что он подчинен генерал-губернатору непосредственно (§ 27). Обязанность же его была: 1) иметь бдение, чтобы порядок и исправность в делопроизводстве были соблюдаемы и 2) чтобы чиновники Совета исполняли с точностью должности свои, и чтобы за неисправности их по Службе было взыскиваемо по строгости законов. [112]

Прочие параграфы заключали, известные уже из вышеизложенного, правила о составе Совета, порядке назначения членов[113] и других должностных лиц, а также распределение дел по департаментам и экспедициям и т. п. Совету предоставлено исходящие от него бумаги и решения писать от высочайшего имени. Мотивировалось это тем, что «Совет не может употреблять другой власти, кроме той, которая Е. И. Вел-вом высочайше оному предоставлена». В 24 § сказано об употреблении в Совете по делам частных лиц гербовой бумаги; в 25-м — о невзимании канцелярской пошлины.[114]

Относительно порядка издания законов ничего кроме указанного намека на пояснение в узаконениях (§ 18) не сказано. О сейме также ни в одном из параграфов нет упоминания. Ничего не сказано ни о языке делопроизводства, ни об отношениях к властям Империи. Регламент Совета представлял сплошную сеть «умолчаний», на которых, при желании, можно было строить какие угодно выводы. Во всяком случае, Маннергейм был прав, называя его скороспелым.

Новый устав был послан к генерал-губернатору при следующем рескрипте Императора Александра, на русском языке, от того же 6-го августа 1809 г.:

«Рассмотрев примечания, представленные вами на проект образования Совета в Финляндии, признал я справедливым разные статьи оных ввести в состав сего начертания, которое в сем виде и препровождаю к вам при сем для надлежащего исполнения.

«Местопребывание сего Совета впредь до дальнейшего усмотрения назначается в Або.

К составлению его утверждены мною все те чиновники, кои, согласно предназначению сейма были вами представлены.

На первое заведение всех нужных к установлению сему потребностей, дозволяю вам употребить из финляндских доходов до десяти тысяч рублей ассигнациями.

Я удостоверен, что зная всю необходимость и пользу сего установления, в благоразумной деятельности вашей не умедлите вы привести оное в действие, открыв заседание его по надлежащем всего изготовлении, с приличными важности места сего обрядами».

Выше было объяснено, что Барклай-де Толли не только не-признавал необходимости и пользы учрежденного теперь Совета, но и прямо возражал против него, находя его установление пагубным. Тем не менее, исполняя волю Государя, он занялся приготовлениями к его открытию. 20-го сентября, с 10-ти часов утра, в Або расставлены были войска в параде от дома, назначенного для заседаний Совета, мимо квартиры генерал-губернатора, до городской соборной церкви. В половине одиннадцатого собрались в этой квартире абоское городское начальство, знатнейшие из граждан, члены консисторий духовной и университетской, чиновники губернской канцелярии и абоского гофгерихта, члены нового Совета, а также все не бывшие в строю генералы и штаб-офицеры. По сообщении Барклаем-де-Толли собравшимся о предстоящем в тот день открытии Совета, все двинулись процессией в назначенном наперед порядке в соборную церковь при колокольном звоне и военной музыке. При входе в собор генерал-губернатор был встречен двумя пасторами, которые отвели его на особо приготовленное место. По произнесении проповеди и совершении богослужения, процессия с пушечной пальбой и при колокольном звоне отправилась тем же порядком в залу собраний Совета. Сюда был перенесен из Борго находившийся там на время сейма московский императорский трон. Все разместились в определенном порядке по правой и левой стороне трона. Генерал-губернатор, поместясь у подножия его, прочел речь, в которой кратко изложил ход учреждения Совета, не преминув повторить те же фразы и похвалы храброму и лояльному народу, которые составляли неизбежную приправу всех сеймовых речей правительства. После того первый секретарь прочел манифест об учреждении Совета и акт об утверждении его членов. По окончании чтения члены Совета и прокурор принесли присягу на верность службы. Затем Барклай-де-Толли и старейший из членов гофгерихта Тандефельд обменялись речами, и церемония кончилась. У генерал-губернатора был парадный обед, а вечером город украсился иллюминацией.

Так состоялось открытие учреждения, сохранившего потом в течение 80-ти лет все свои основные черты.

Из прочих трех сеймовых вопросов, милиционный и податной пошли путем дальнейших обсуждений. В рассмотрение податного вопроса, по объясненным выше причинам не представляющего интереса для настоящего исследования, входить излишне. В милиционном вопросе председатель советского отдела, ведению которого он принадлежал, граф Геер, настолько медлил не только с разработкой предмета, но даже и вступлением в должность, что вызвал прямые жалобы на него Сперанскому со стороны Барклая-де-Толли. Впрочем, спешности в этом деле и не предполагалось, так как все принятые на счет милиции желания сейма были отрицательного свойства: освобождение по крайней мере на 50 лет от восстановления милиции, а при восстановлении, исполнение сего не менее как в продолжение 5 лет. Однако это еще не означало, что правительство действительно и окончательно решило исполнить все желания сословий. Император Александр в заключительной речи своей обещал только принять их в соображение. По этому дальнейшая разработка между прочим и вопроса о милиции не должна бы откладываться в долгий ящик.

Действительно, вскоре между Александром Павловичем и Сперанским пошла речь о её восстановлении. В виду вероятно потемнения светлого горизонта дружбы с Наполеоном, Император Александр выражал намерение восстановить финляндскую милицию на прежнем основании. Сперанский с своей стороны, стесненный-ли обещаниями данными им финляндцам, или по искреннему убеждению, представлял ему доводы, отрицательные, склоняя к тому чтобы милиция оставалась распущенною. Записка, поданная им по этому случаю Государю, представляет значительный интерес, и не будет излишне привести ее здесь целиком, как бы в окончательное разрешение сеймовых ходатайств по этому-пункту.

«В-му И. Вел-ву, если благоугодно будет образовать в Финляндии милицию на прежнем основании, то два обстоятельства представляются важнейшими предметами:

«Известно, что исключая английского войска, лучшее содержание во всей Европе получала финская милиция во время шведского правительства. Из прилагаемой при сем ведомости В. И. В-во высочайше усмотреть изволите разность между жалованьем штаб, обер и унтер-офицеров российских войск и бывшей финской милиции.

«Войска В… И. В-ва везде и во всех случаях даже и при самом чувствительнейшем недостатке отличали себя беспримерною храбростью и непоколебимою верностью, свойственной только российскому солдату, чем они конечно обратили высочайшее на себя внимание, и пока сей дух военный их воодушевлять будет, то они всегда покажут себя достойными монаршей милости. Российский воин почитает себя первым солдатом, и при малом жалованье и посредственном содержании, всегда будет доволен своим состоянием, доколе он уверен что нет никого из равнослужащих, который бы ему предпочитался, почему я полагаю, что весьма вредно бы было иметь в том крае, где расположены войска В. И. В-ва, милицию, которая получала бы гораздо лучшее содержание. Гордость и дух национальный суть весьма полезные и необходимые добродетели в военнослужащем, коих непременно должно возбуждать и поддерживать.

Всякой просвещенный и мыслящий житель Финляндии, я уверен, теперешним своим состоянием доволен, счастлив и привержен к высочайшему престолу В. И. В-ва; но с простым народом сие не прежде быть может, как по прошествии некоторого времени, ибо закоренелые предрассудки и издавна взятые привычки привязывают его к прежнему правительству.

«По сей причине В. И. Вел-во имели бы в Финляндии милицию, на которую, хоть только со временем с верностью положиться можно, но на содержание коей исходила бы большая часть доходов всего края, и притом внутреннее её достоинство всегда бы весьма уступало цене линейных войск, коих необходимо должно будет тогда там содержать довольно значащее число, на счет государства.

Обстоятельство сие по мнению моему весьма важно, тем паче, что к сему присоединяются еще многие другие, заслуживающие не меньшего внимания. Последняя война и от оной происшедшие заразы истребили значащую в Финляндии часть всего народа; для сего столь мало населенного края таковая потеря весьма важна; но и в противном случае, я осмеливаюсь всеподданнейше донесть В. И. В-ву, что при всех вышеобъясненных обстоятельствах, гораздо выгоднее для государства будет, если часть народа, назначенная для милиции, с благоразумием обратится для обрабатывания горных заводов и мануфактур. Финляндия имеет для обогащения края не маловажные средства, кои шведское правительство старалось скрывать, может быть по политическим причинам.

По примерному исчислению, всем для содержания милиции назначенным, доходам ведомость В. И. В-ву счастье имею всеподданнейше представить: все в сие число поступающие подати составляют 1.692.027 руб. в сие число включен и тот доход, который на борговском сейме положено внести натурою, вместо содержания милиции и резервов. Вычитая из сей суммы около 292.027 р. нужных для удовольствования жалованьем тех штаб и обер-офицеров финской армии, кои яко подданные В. И. В-ва будут иметь в сем краю свое жительство, остается 1.400 000 р., которые на содержание российских войск в Финляндии употребить можно; сверх того так называемые государственные доходы сего края поступают в распоряжение самой провинции.»

Официальное разрешение милиционного вопроса последовало с изданием манифеста 15-го (27) марта 1810 г., коим решено было «сохранить тамошние войска на тех же основаниях на которых они до того времени находились, с теми уравнениями, которые соответствуют средствам страны и благосостоянию населения; а потому Е. В-во признал за благо оставить поселенные войска в тогдашнем их устройстве, не требуя их на действительную службу, пока обстоятельства это позволяют и пока благосостояние края не изгладит следов войны. Однако, почти одновременно с изданием этого манифеста, последовало высочайшее повеление, объявленное финляндскому генерал-губернатору военным министром, о наборе всех праздношатающихся в Финляндии людей годных к службе, и об отсылке их в Петербург. Финляндский Совет вздумал было протестовать, хотя и в скромной форме, выражая мнение что повеление это отменено манифестом 15-го марта. Но военный министр, теперь уже Барклай-де-Толли, несколько ближе знакомый с тенденциями финляндцев, повторил повеление, пояснив, что оно именно основано на манифесте. Тогда Совет предписал сделать набор людей и отослать в Петербург; впрочем, написал всеподданнейшее представление о своем сомнении. Таким образом, прежние финляндские узаконения и боргоские мнения были оставлены в стороне. В 1812 г. это повторилось, и по высочайшему повелению 20-го июля (1-го августа) сформированы были три егерских полка, каждый в два батальона.

Разрешение вопроса о монете последовало полгода спустя после сейма, изданием 17-го декабря 1809 г. особого манифеста. С того времени и до 1839 г. положение монетного дела в Финляндии, оставалось неизменным. Этим манифестом постановлено «признать российскую серебряную монету главною и коренною B. К. Финляндского монетою, коей существенная цена должна, служить правилом и мерою сравнения и определения цен всех прочих, имеющих ныне обращение монет». Цена серебряному рублю положена в 33 шилл. 4 рондштюка; менее против того, что полагали на сейме. Банковый серебряный риксталер составил 1 р. 44 к., шиллинг 3, и рондштюк ¹/₄ коп. серебром. В отношении к русским ассигнациям и равноценной с ними меди, при курсе ассигнационного рубля в 50 коп. серебряных, шведский серебряный риксталер составил 2 р. 88 к., шиллинг 6 к. и рондштюк ¹/₂ к. По этому расчету установлено принимать русскую ходячую монету и банковые ассигнации с 1-го января 1810 г. впредь до распоряжения, в платеж коронных податей, а также в выдачу, жалованья чиновникам и т. п.[115]. Этот пункт мотивирован в манифесте следующим образом: «По уважению, что российские деньги и государственные банковые ассигнации, быв около двух уже лет в Финляндии повсеместно в употреблении, сделались собственностью края сего, и что по назначению ныне оным столь умеренных цен и легкому для счета определению их шведскою монетою никто конечно не понесет ни малейшей потери, равно не может встретиться в оном никакого затруднения и неудобства» и т. д. В отношении коронных податей здесь принято в уважение мнение дворянства и отвергнуто мнение большинства прочих сословий. Для частных оборотов предоставлено руководствоваться определением цены банковых ассигнаций по курсу и промену С.-Петербургской биржи. Шведская монета допущена в частных оборотах тоже с ограничением мнения сейма, именно не безусловно, а лишь на один год, т. е. по 1-е января 1811 г. С наступлением 1810 г все коронные акты, договоры и обязательства должны были писаться в русских деньгах. Льстивое предложение увековечить память об Императоре Александре I его изображением на серебряных рублях пройдено полным молчанием, равносильным отказу. Тоже случилось и с ходатайством о чеканке монеты в самой Финляндии, о финляндском на ней гербе и пр. Везде узаконен русский рубль, «который сделался уже собственностью края сего». Ходатайство о финляндском банке разрешилось учреждением, согласно первоначальному еще предположению 19-го ноября 1808 г., конторы в Або для размена денег, а также вкладов и займов, с отпуском в основной капитал 2-х миллионов рублей ассигнациями (1 миллион серебром).

Наконец созыв сейма, о котором сословия ходатайствовали, для создания «Банка земских чинов Финляндии» под их гарантией, не только не состоялся по заключении вскоре мира, но не исполнился и во все остальные 16 лет царствования Александра, также как и затем во все 30-ти-летнее царствование Императора Николая.