Покорение Финляндии. Том II

ГЛАВА XVII. Финляндская депутация. — Вызов ее

Но если прекратилась на время речь о сейме, то разговоры о пользе и даже необходимости выслушать местных людей не прекращались. Занятая страна представляла много особенностей, и чем дальше на запад — тем больше; это уже само по себе давало повод к затруднениям. К тому же главное местное начальство, при быстроте наступления войск, и не могло обращать должного внимания на гражданскую администрацию, и затруднения только усугублялись. Предполагавшийся помощник главнокомандующему, Спренгтпортен, оказался не на уровне задачи или, что еще хуже, преследовал свои противоположные цели, и все дело осталось опять на плечах Буксгевдена, которому было не по силам. Недоверие и даже враждебность населения, разумеется, не облегчали его; агитация же, — руководимая с Густавова «Амфиона» и поддерживаемая вестями с севера о русских потерях и финском мщении, — усиливала трудности. Быть может, если бы на месте применена была к делу полная энергия, затруднения эти рушились бы; но главнокомандующий, критикуемый в Петербурге на каждом шагу, едва, мог держаться против успехов интриги и должен был устремлять все свои заботы на восстановление сильно поколебленного престижа его армии. Он не имел и времени хорошенько осмотреться: противоположность громадных потерь и отступления, после блестящего завладения целой страной, не могла не наложить на все дела своей печати. Гражданская администрация оставалась назади. Губернатор Эмин не мог или не умел справиться с своей задачей в целом крае ему неизвестном. То, что делалось при главной квартире, носило характер исключительно временной и случайный, который в Петербурге может быть не без основания старались объяснить незнанием условий страны.

Поэтому в правительственных сферах начали склоняться к мнению о том, чтобы посоветоваться с населением. Повторенные рассуждения Спренгтпортена не оставались в этом случае без влияния. Но так как созвание сейма, раз обещанное и вслед затем отмененное, не могло быть принимаемо в расчет, то остановились на другом предположении, настолько же — казалось петербургским администраторам — действительном, но менее рискованном.

Инициатива впрочем принадлежала опять Спренгтпортену. Изображая гр. Румянцеву в самых темных красках распоряжения Буксгевдена, также как и дурное — вследствие будто бы их — настроение жителей, Спренгтпортен настаивал на вызове из Финляндии по крайней мере специальной депутации.

«Нужно, позвольте мне это повторить, — писал он Румянцеву 31-го мая, — как можно скорее приступить к вызову депутации, избранной из четырех сословий государства в составе наиболее почетных лиц. Собрание их здесь было бы наиболее верным средством в настоящем положении дел. Здесь можно было бы наилучше все устроить сообразно намерениям Его И. Величества. — Мера эта, по-видимому, действительно имела практический смысл и могла помочь правительству справками местных экспертов. Решено было поэтому вызвать в Петербург депутатов от завоеванной страны.

В самый разгар кровавых финских репрессалий и вслед за изданием манифеста Императора Александра «к верным подданным новоприобретенной Финляндии», коим подтверждалась невозвратность решения их судьбы и непреложность сохранения в единстве с Россией, — графу Буксгевдену послано было распоряжение по занимающему нас теперь предмету.

«Государь Император, — писал гр. Румянцев от 9-го июня, — обращая особливое свое внимание к устроению благоденствия новых своих подданных, а потому желая сколь можно ближе узнать их положение, их нужды и собственное их мнение о средствах к облегчению тяжкого бремени, каковым они доныне были угнетаемы, — соизволяет, чтобы на сей конец из приобретенной страны присланы были к Высочайшему двору депутаты от всех сословий».

Таким образом, созыв депутатов получал свое определенное, справочное значение. Этому обстоятельству следует дать особенный вес при изучении вопроса о том: как могло в стране, несомненно завоеванной, при том с большими пожертвованиями, установиться то положение и те отношения к покорителю, какие представляет последующая история. Финские писатели с этого момента начинают отклоняться от действительности и истины. Румянцев писал, что Государь желает ближе узнать положение новых своих подданных, их нужды и собственное их мнение о средствах к облегчению тяжкого бремени, их угнетавшего. А профессор Коскинен пишет, что депутаты должны были отправиться в русскую столицу, чтобы «обсудить с Императором дела управления Финляндиею и их организацию», и что это было собственно не представительство, а «посольство». Из сличения с текстом Румянцевской бумаги видно, однако, во-первых, на сколько депутации можно было, без явной натяжки, присвоить название и значение какого бы то ни было посольства, а во-вторых, насколько задача депутации точно определена историком. Одно — описать положение и высказать мнение, как помочь в нужде; другое— обсуждать с монархом и устраивать дела управления.

Нельзя не признать, что русское правительство само давало повод к кривотолкам, хотя разумеется того вовсе не желало. Подробности местных условий которых следовало бы, при незнании их, вовсе не касаться, встречались однако в распоряжениях русской власти очень часто, почти сплошь. Неточность деталей, отдельных выражений, давала достаточный простор для толкований, а затем и прямо для произвольной окраски фактов. Ссылка в прокламациях й манифестах на. бывшие прежде порядки, при том ссылка огульная, давала тому еще лишний и очень благоприятный повод: ничего не объясняя, как верно заметил Клик, она только путала правительство и затемняла дело, само по себе совершенно ясное.

Так настоящее распоряжение о присылке депутатов, а равно и руководившая им мысль были ясны и понятны; но явились подробности, — и произвольным суждениям дано широкое поле. «В определении числа оным (депутатам), — разъяснял министр, — лучше кажется основаться на прежних примерах, как посылались оттуда депутаты в Стокгольм, и ежели я не ошибаюсь, то, кажется, выбиралось оных: от дворянства с каждой губернии по два, от духовенства с каждой епархии по одному, от купечества и мещанства от каждой губернии по одному». Таким образом, число депутатов не определялось точными цифрами и распоряжениями, что собственно и понятно, так как решений принимать им не предстояло, а только для них и существен счет голосов и другие подробности. Важнее было то, что подобные депутаты в Стокгольм не посылались с целями, в роде ныне предположенной: они ездили туда на узаконенные риксдаги или государственные сеймы. Предлагалось основаться на прежних примерах, которых собственно не было; но и тут слова «лучше кажется», отнимали от предложения силу обязательности для исполнителя, и даже пожалуй должной серьезности. Ссылка на примеры говорила о полном, к сожалению, незнакомстве Румянцева и его советников с предметом по которому они делали распоряжения, и тем кидала первые семена недоразумений и будущих затруднений. Да и вообще нельзя не сказать, что все меры, принимавшиеся тогда в отношении Финляндии, имели характер какой-то легкости, отсутствия хотя сколько-нибудь более глубоких соображений, действия по первому впечатлению, по первому отзыву какого-нибудь случайного помощника.

Также коротко указан и самый порядок избрания депутатов: «Когда общею доверенностью каждого сословия, согласно с прежними их обрядами и обычаями, избраны будут депутаты, — то оных сюда отправить». Но вслед затем главнокомандующему предлагали обратить «особливое внимание на то, чтобы при сем случае выбор пал на людей благонамеренных и преданных России». Не легкая предстояла задача: прислать депутатов, которые были бы избраны общею доверенностью их земляков и согласно прежним обычаям, и вместе с тем были бы преданы России и благонамеренны — конечно в её видах. Правительство своею вовсе ненужною ссылкою на бывшие примеры, само того не замечая, замыкало себя в очевидный cercle vicieux. Желание со стороны России иметь для справок людей ей преданных и в её смысле благонамеренных весьма понятно, естественно и правильно, и местный начальник мог найти таких людей. Но задача представлялась совсем иною, когда их приходилось выбирать «общею доверенностью». На эту последнюю несомненно и безапелляционно влияли те авторитетные, притом многочисленные голоса, которые в роде профессора Калониуса и губернатора Вибелиуса становились в оппозицию. Примирить оба требования было невозможно, и полезнее было бы для русского правительства ни о каких прежних обычаях и общей доверенности не упоминать вовсе, а просто пригласить несколько лиц по ближайшему соображению главнокомандующего.

Не смотря, однако, на указанные несообразности министерского распоряжения, оно имеет, повторяем, одно положительное достоинство: оно несомненно устраняет всякие утверждения в том смысле, что депутаты были не просто сведущие или лучшие люди страны, чрез которых хотели с нею ознакомиться, а какие-то «посланники» неизвестно какой державы.

Главнокомандующий не замедлил разослать губернаторам циркуляры о выборе депутатов, согласно указаниям министра. Действие циркуляров распространялось конечно лишь на губернии бывшие в русских руках. Позднее потребовали депутатов от вазаской и улеаборгской губерний, от абоской академии (университета), гофгерихтов и от некоторых городов.

При исполнении циркуляра еще и еще раз обнаружилось, насколько правды было в уверениях Спренгтпортена, что Финляндия горит желанием соединиться с Россией. Едва ли не повсеместно поднялось более или менее сильное сопротивление распоряжению русской власти, в существе-своем крайне доброжелательному, При этом небезынтересна та особенность, что чем ближе были к России местности, производившие выборы, тем менее вообще встречалось возражений и оппозиции; напротив, чем дальше на запад, т. е. ближе к Швеции, тем это противодействие было больше, упорнее и враждебнее. Буксгевден с своими уверениями в добром настроении умов оказывался не более дальновидным и проницательным, чем и все другие советники Александра. Только долгим опытом на месте убеждались они, насколько нерасположение к России глубоко. Бывший посланник в Стокгольме Алопеус, присланный Румянцевым в Або уже в феврале следующего 1809 г., официально признавал недружелюбное к России настроение там умов финляндцев. Указанную градацию в мере сопротивления ставят конечно в связь с большим или меньшим количеством политической зрелости и самостоятельности разных частей Финляндии. Не будет-ли вернее сказать — политической распущенности и своеволия, воспитанных в шведском дворянстве веками? Дворянство было коноводом; за ним тянулись другие сословия. Для характеристики положения в данном случае довольно будет, кажется, отметить, что из всех мнений по поводу Буксгевденского циркуляра, едва ли не одно только мнение профессора Лагуса было в пользу безусловного подчинения требованию победителя; он признавал и святость присяги, принесенной уже населением новому государю. Все другие участники в выборе депутатов нашли нужным делать разные оговорки, а в Або оказано было и прямое сопротивление. Иначе, впрочем, и быть не могло: Або был центром шведской культуры; здесь была богатейшая по финским понятиям аристократия страны, пропитанная до мозга костей шведскими олигархическими привычками и стремлениями; здесь была академия и все средоточие так-называемой высшей интеллигенции края. Або назывался «столицей» великого княжества и имел все недостатки столиц. Местные интеллигенты считали мнения, господствовавшие там, выражением общественного сознания всей Финляндии, или во всяком случае наиболее развитой части её населения. Мнения эти, как ни были несообразны с тогдашним положением дел, имеют однако очень крупный интерес. Носители их, попав сперва в число петербургских депутатов, затем в члены сейма, далее в члены правительственного совета и даже в число ближайших советников Государя, получили всю возможность дружно проводить свои идеи в жизнь. Незнание и уступчивость русских государственных людей не могли конечно представить должного отпора такому единодушному натиску.

Абоский губернатор, барон де-Троиль, получив предписание Буксгевдена обратился к 12-ти членам местного рыцарства и дворянства, приглашая их на собрание в Або[30]. Кроме того шести городам: Або, Бьернеборгу, Раумо, Ништадту, Нодендалю и Таммерфорсу предписано избрать по одному депутату от горожан. В качестве представителя от крестьянства губернатором приглашен, без всяких выборов, крестьянин Густав Кавён, заседатель городского суда в Ускюльском кирхшпиле, один из прежних членов шведского риксдага.

20-го июля (1-го августа) все эти лица собрались в абоской губернской канцелярии, и — сразу стали в оппозицию Буксгевденскому предписанию. Иных описателей этой эпохи удивляет и радует то «изумительное» единодушие, с которым все эти представители высказались против русского требования. Многие из этих последних явились с готовыми уже записками в одном и том же оппозиционном смысле, не исключая и крестьянина Кавёна [31]. Но собственно удивляться здесь нечему: Спренгтпортен, помимо-других внушений, всем и каждому толковал о созвании сейма как о безусловной воле Государя. Поэтому распоряжению Буксгевдена, в точности основанному на объявленном Румянцевым повелении, придали характер нарушения высочайшей воли, и в этом смысле оно было впоследствии обжаловано в петиции и самому Государю. Трех почти недель было вполне достаточно для того, чтобы хорошо спеться на счет как содержания мнений, так и формы их изложения.

Из дворян трое явились с записками: Эренмальм, Карл Ребиндер и Адольф Виллебрант. Они излагали соображения, по которым потребованный Буксгевденом выбор признавался незаконным: он противоречил шведскому положению о «Рыцарском доме» и дворянским привилегиям. В основе протеста лежали выраженные сперва в прокламации 10-го февраля, а потом в манифесте 5-го июня и при других случаях, обещания Императора Александра сохранить законы и привилегии отдельных классов. Представители благородного сословия очень хорошо понимали, что ни о каких нарушениях не было здесь речи даже с их точки зрения; вызывалось не формальное представительство, а совершенно исключительная депутация, в виду не менее исключительного события — покорения страны иноземным государем. Но, как дальше, объяснено, они считали полезным такой прием. Поэтому развивая мотивы своего протеста, финские рыцари и дворяне прежде всего указывали, что предписанием Буксгевдена пренебрежен основной принцип дворянских привилегий, именно представительство чрез глав семейств (capita familiarum), т. е. чрез старших в роде. В настоящем случае они видели особенное нарушение в том, что в числе приглашенных двенадцати дворян некоторые (Виллебранты, Ребиндеры) принадлежали к одному и тому же роду, а другие не были главами фамилий.

Далее шло указание на нарушение в форме, в которой выражена воля Государя о призыве депутатов. Объявления её чрез Буксгевдена, или даже Румянцева, было для них недостаточно. Руководясь обычаем (и только обычаем) прежнего времени, когда короли сами подписывали призывы представителей на собрания, эти подполковники и майоры находили, что Императору Александру следовало обратиться к ним с особым собственноручно подписанным рескриптом.

Еще далее находили, что если бы депутация даже и сформировалась, то она не могла бы дать «в настоящее время» объяснений о положении и нуждах страны, и что вообще эти объяснения надежнее было бы отложить до восстановления мира. — «Настоящее время», т. е. 20-е число июля, действительно давало финляндским рыцарям довольно основательные поводы вести разговоры с Русскими и быть смелыми и даже дерзкими. Войска Раевского и Тучкова терпели на севере поражение за поражением, партизанские партии наносили им громадный вред, две трети Финляндии были опять заняты Шведами, а по соседству с Або крейсировали суда короля Густава-Адольфа. Весьма было естественно ожидать, что и остальная часть Финляндии, где они теперь заседали, вскоре освободится от русского владычества.

Конечные выводы дворянских мемуаров сводились к тому более или менее общему, притом решительному заключению, что хотя они и не считали себя в праве высказаться против самой депутации, однако находили порядок, избрания её состава незаконным. Кроме того, и Едва ли не главнее всего, они видели политическую опасность для своего сословия [32].

На основании таких соображений дворяне составили общую записку для передачи губернатору.

Одновременно с дворянами собрались и представители бюргерства от шести названных городов. Они также решили: не избирать депутата. Бюргерам нельзя было толковать о «главах фамилий»; поэтому они мотивировали свой отказ различием прав и преимуществ, принадлежащих разным городам по шведским законам, которые — тот же припев — Его Императорскому Величеству угодно было всемилостивейше утвердить. Фальшь совершенно неопределенного и необдуманного обещания сохранить все права и преимущества начинала, как легко видеть, производить свое действие и запутывать положение. Або и Бьернеборг имеют право на заграничную торговлю — писали протестанты, — Раумо и Ништадт торгуют только по Балтийскому морю, Нодендаль пользуется лишь внутренними водами, Таммерфорс вовсе удален от моря и не ведет морской торговли. Все они преследуют разные цели и имеют разные интересы. Следовательно — полное основание к отказу в выборе депутатов: нельзя предоставить охрану польз и нужд этих шести городов представителю одного из них, так как интересы эти нередко прямо противоположны.

Наконец и записка крестьянина Кавена заявляла об отказе от содействия к выбору депутата. Финского, вообще довольно грубого крестьянина, нельзя было отличить в ней от вежливого дворянина. «Насколько я преклоняюсь пред всемилостивейшею заботливостью Его Императорского Величества о нашей стране, — написано было в поданной им записке, — и пред желанием его помочь в её нуждах, настолько я чувствую себя недостойным быть представителем целого сословия, владевшего издревле правом посредством свободного избрания даровать свое неограниченное доверие тому, кто в интересах его должен приблизиться к верховной власти и быть истолкователем его желаний пред самим престолом. Я глубоко оскорбил бы это святое право, если бы не подвергнув себя избранию, и следовательно без ведома моих собратий, возвел себя в их представители, тогда как они могли бы почтить своим доверием другого, достойнейшего. Так пел свою партию полуграмотный крестьянин в созвучном хоре абоских протестантов.

Нет сомнения, — пишет финский историк Кастрен, — что доводы против депутации (приведенные выше) только частью, и то самою незначительною, служили выражением истинных чувств, одушевлявших большинство. — С этим нельзя не согласиться. Немного надо было соображений, чтобы прийти к заключению о нелепости изложенных доводов в виду предъявленного требования и бывших обстоятельств. Но собравшимся рыцарям отнюдь нельзя отказать в известной мере ума, или по крайней мере расчета. Они хитрили, надеясь сбить русское правительство с толку. Это открывается из некоторых документов. Маннергейм, один из 12-ти, а потом и предводитель депутации в Петербурге, рассказывает в своих мемуарах что на собрании 1-го августа вовсе почти не было и речи о главном выставленном в записке мотиве, т. е. о представительстве чрез старших в роде. Напротив, главнейшие рассуждения были о том, что все финляндские дворяне, в качестве государственного сословия, имеют одинаковое право участвовать в выборе депутатов, и что выборы эти должны быть отложены до заключения мира, так как большинство дворян находится на войне (против Русских, в рядах шведской армии). Дело было, следовательно, в чисто партийных дворянских интересах. Теми личными выгодами, которыми могли воспользоваться одни, желали воспользоваться и другие. В числе 12-ти были двое Ребиндеров, потом явился и третий; Виллебрантов было также двое; сам Маннергейм приходился зятем одному из Виллебрантов. Прежняя шведская практика научила, что всякие служебные и другие выгодные положения дворянство брало себе и распределяло между своими членами, смотря по тому кто был у власти. Выставить главный мотив— отсутствие большинства — было рискованно; русское правительство могло вспомнить, что эти отсутствующие стояли с оружием в руках против него же самого, и при всем благодушии и доверчивости не нашло бы нужным оберегать интересы своих, упорных противников. Этот взгляд русской власти был известен и принял уже конкретную форму: повеление об отобрании бостельных имений от семейств рыцарей и дворян продолжавших воевать, было уже два раза объявлено. Поэтому без сомнения о главном мотиве, об отсутствующих, распространялись на бумаге наименее, хотя на словах судили наиболее.[33]

Но гораздо определеннее обрисовал затаенные мысли финляндцев сам Ребиндер, который с небольшим через 3 года явился, благодаря советам Маннергейма, докладчиком при Императоре Александре по финляндским делам. В своих мемуарах он также подтвердил, что заявление дворян было мотивировано двумя разными точками зрения. Одну можно было высказать открыто, официально; другую, интимную, нельзя было занести в меморию, предназначавшуюся, как думали, к поднесению Государю. Ребиндер приводит выдержки из записок отца своего, Иогана-Рейнгольда, участвовавшего в заседании 1-го августа. Вот что писал тот:

«Если мы последуем вызову к нам обращенному, то мы растворим двери интриге и предадим себя самих и силу наших отцов в руки правительства, которое, конечно, сумеет воспользоваться этим в ущерб нашей свободе. Приготовимся же к борьбе за принципы, и не забудем, что уступая хотя бы пядь почвы на которой боремся, мы находимся в опасности потерять все. Русское правительство, по всем видимостям хорошо знакомое с узурпационной тактикой, не преминет рано или поздно воспользоваться всем тем, что создано нами(!), и потом не раз возобновит нынешний маневр. Оно будет собирать в своей столице какую-нибудь дюжину так называемых депутатов и придавать им личину законности на том основании, что они принадлежат ко всем четырем государственным сословиям. На первый раз ограничатся тем, что спросят совета этих манекенов народного представительства; но затем уже найдутся способы заставить их издавать законы и вотировать бюджеты под диктовку правительства произвола».

Вот, следовательно, чего боялись дворяне; они боялись быть оттертыми от власти, которою привыкли пользоваться и распоряжаться тоже по произволу, только по своему и исключительно в своих личных видах. Опытный барон поэтому продолжал:

«Между тем, как бы ни были справедливы наши опасения, мы не можем говорить о них, не погрешая против приличия и не натыкаясь на другие подводные камни. Поэтому сделаем заявление, но уклонимся от выражения истинных причин нашего образа действий. Будем резонировать, худо ли, хорошо ли; наши новые господа еще не освоились с нашими конституционными таинствами. Безразлично, хромает немного наше заявление или нет; нужно только одно, чтобы оно не разрушало основного правила, играющего у нас столь важную роль: principiis obstat — противоречит принципам».

Нужно ли прибавлять что-нибудь к этим изъяснениям? Обещали сохранить законы, — и вот лучшее средство парализовать всякую меру русского правительства — «нельзя; противоречит нашим принципам». И правительство с непонятною слабостью уступало пред этим дерзким, систематическим упорством, жертвуя множеством существенных интересов России.

Таков дух, которым было проникнуто дворянство, а за ним и горожане. Крестьяне, разумеется, своих мнений не имели в этих политических тонкостях; но как самое консервативное сословие были враждебны Русским, что и доказывали в течение всей войны.

Не упоминалось до сих пор о четвертом сословии, первом после дворян— о духовенстве. Оно действительно было некоторым образом в стороне. Три прочие сословия имели губернскую организацию, а потому выборы их делались по губерниям; духовенство же группировалось по епархиям. Их было две: абоская и боргоская. Последняя, по правилу вышеуказанному, как ближайшая к русской границе, «сочла невозможным — сказано в консисторском протоколе — уклониться от всемилостивейше предписанного выбора депутата», — и таковой был назначен в первом же заседании 3 (15) июля.

Но в абоской епархии было иначе. Хотя консистория и здесь действовала безо всякой официальной связи с прочими сословиями, тем не менее общность направления сказалась рельефно. Консистория была, впрочем, осторожна: она пользовалась светскими деятелями как застрельщиками, и ожидала результата их огня прежде чем вступить в битву. В первый раз о выборе депутата рассуждали 1(13) июля, когда прочитано было предписание гр. Буксгевдена. В это время епископ Тенгстрём был в отсутствии, а другие сословия еще ничего не решили. Пасторы нашли подходящий предлог оттянуть щекотливое дело и постановили: так как епископ по всей вероятности должен вскоре вернуться, то отложить все до его возвращения.

Можно было полагать, что присутствие столь важного сановника церкви как Тенгстрём, даст благоприятный оборот ходу выборов. Во внимании к его настроению в пользу будто бы Русских, Тенгстрёма предлагали из Петербурга даже возвести в архиепископы, а Буксгевден посылал туда о нем самые лестные отзывы. Его украсили уже анненской звездой и лентой. Но расчет на него, как на помощника Русским, был с их стороны одним из многих заблуждений. Именно теперь, после почетных отличий, влияние Тенгстрёма — сколько можно судить по рассказам Ребиндера — должно было сильно убавиться. На даче, близ Або, епископу грозил со стороны крестьян захват и выдача на шведские суда. Вероятно, чтобы быть подальше и от русских и от шведских властей, равно неудобных, он и предпринял свою поездку внутрь страны. Но и там было не лучше: береговые жители Лемо, где находился епископ, начали надеяться на нечаянное нападение Шведов и в этой местности, так как Русские продолжали отступать и сам Каменский едва не был захвачен партизанами.

При таких условиях в конце июля возвратился Тенгстрём в Або. От предложенного ему депутатского звания и поездки в Петербург он решительно отказался. 3-го августа (22-го июля) состоялось заседание консистории, в котором требование Буксгевдена было доложено снова. А за два дня пред тем принято известное решение прочих сословий: не приступать к выборам. Пример был дан, но осмотрительное духовенство предпочло быть возможно настороже и «еще повременить предписанною мерою, пока не устранятся все препятствия к полному сформированию депутации, после чего консистория не замедлит, смотря по могущим встретиться тогда обстоятельствам, с возможною поспешностью исполнить требование». Пасторы, а с ними и ученое сословие, устранились таким образом от противодействия и ограничились бездействием.

Решению прочих сословий тем временем дан был ход. Три записки отправлены к губернатору барону де-Троилю, который в свою очередь представил их главнокомандующему. Он сопроводил их собственным сочувственным мнением. Помнил-ли губернатор, недавно лишь украшенный высоким русским орденом Анны 1 ст., обещание земляков заменить эту ленту веревкой, или вообще мера сочувствия протестантам и забота об охране интересов своего сословия превышала меру сознания нового по должности долга на нем лежавшего, — сказать трудно. Последние вести с театра войны не могли, конечно, побуждать его к большей исполнительности: Русские продолжали быть в оборонительном положении, и только 2-го (14) августа гр. Каменский начал вновь свои наступательные действия. Поэтому Троиль вполне поддержал оппозиционное мнение двух сословий и крестьянина Кавёна. «Я не могу, — писал он, — не подтвердить моим свидетельством всего того, что здесь высказано каждым из сословных представителей, и не напомнить при том, что все ими утверждаемое согласуется с издревле им принадлежащими и законом освященными правами, которые Его Императорскому Величеству благоугодно было всемилостивейше оставить им в пользование. А потому надеюсь, что ваше сиятельство обратите благосклонное внимание на заявления предводителей сословий. При этом решаюсь напомнить что большая часть этой губернии, а равно и остальной Финляндии, еще находится под влиянием Шведов, почему жители этих частей не могут участвовать в образовании означенной депутации, и на них не могут быть распространены меры, предполагаемые ко благу страны. А так как засим депутация не в состоянии выполнить своего назначения, то смею всепокорнейше просить, нельзя ли дело это отложить до более благоприятного времени, когда желаемый результат может быть достигнут.

Хотя главнокомандующий был в том же Або, где все описанное происходило, однако заявление Троиля оставалось без ответа более двух недель. Буксгевден не ожидал того что теперь случилось. Финские историки говорят поэтому, что он не решался самолично распорядиться по поводу протеста и счел за лучшее обратиться в Петербург. Но это утверждение совершенно голословно: никаких данных в его поддержку нигде не имеется. Повеление 9-го июня было совершенно ясно, а депутатам в петербургских сферах давали значение местных земских экспертов — не больше. Буксгевден, за назначением гр. Каменского к командованию северным корпусом, просто выжидал чем обозначатся его действия, дабы поступить в дальнейшем сообразно с ними. Ребиндер также держится того мнения, что «Буксгевден счел себя в праве порешить вопрос без дальнейших формальностей».

Ответ главнокомандующего получен Троилем 14-го (26-го) августа. «Неожиданны были для меня — писал тот — затруднения, возникшие среди представителей дворянства и горожан, тем более что дело идет вовсе не о созвании сейма. Нужно отправить депутацию, чтобы пред Его Императорским Величеством всеподданнейше заявить о тех мероприятиях, кои при настоящих обстоятельствах могли бы послужить на пользу страны. Поэтому губернатору предписывалось принять меры, чтобы в течение восьми дней депутаты были избраны. «Я тем менее сомневаюсь — пояснял Буксгевден — в исполнении моего предписания, что жители абоской губернии не захотят, надеюсь, в разрез с населением других губерний, выказать как бы упорство в неисполнении всемилостивейших желаний и намерений Его Императорского Величества, и тем лишиться благосклонности, с которою Государь Император постоянно относится к своим финляндским подданным.

Требование Буксгевдена было ясно и просто и в нем чувствовалась сила, пред которой, по мнению Екатерины II, финляндцы только и уступали. Сам Маннергейм признавался в мемуарах, что «против этой властной речи не могло быть возражений». К тому же у протестантов почва начинала уходить из-под ног: надежда на возвращение Шведов исчезала. Начались блестящие действия Каменского. Генерал Властов, 13 го августа, при Карстуле разбил на голову героя финских партизан Фиандта, который мог увести с места боя только треть своего отряда. А с 19-го по 21-е произошли известные победоносные дела Каменского при Куортане и Салми, изменившие ход военных действий самым решительным образом. Упадок духа начал распространяться в населении; толпы крестьян, подкреплявшие шведские войска, стали постепенно расходиться; восстанию приближался конец.

Не удивительно поэтому, что уже 24-го августа (5-го сентября), абоское дворянство приступило к выбору депутата. «В самом деле, — говорил будущий финляндский статс-секретарь Ребиндер, — дальнейшее сопротивление здесь не послужило бы ни к чему». При выборе голоса разделились: барон Маннергейм получил 5 голосов, генерал-майор барон Виллебрант — 4, другие еще менее. Маннергейм оказался избранным относительным, а не абсолютным большинством; баллотировавшихся было к тому же не 12, а нужно полагать 14; из числа вновь появившихся был и Ребиндер-сын. Он попал также в состав депутации, но особо от губернских депутатов, в качестве представителя абоского гофгерихта. Виллебрант, тесть Маннергейма, получив 4 голоса, оказался забаллотированным. Но, расположив к себе Буксгевдена, он все-таки устроился таким образом, что поехал в Петербург в качестве начальника водяных сообщений в Финляндии. В то время когда масса политиковала и фрондировала, отдельные лица провидели уже выгоды и рвались к ним.

Маннергейм, по словам протокола, настоятельно убеждал своих сочленов освободить его от обязанности ехать в Петербург в качестве депутата. Сам он в мемуарах рассказывает что всеми способами старался уклониться от опасного поручения, особенно в виду того что были другие, кому доверие дворянства более польстило бы. Однако все его усилия были тщетны: сочлены-рыцари нашли что отмены выбора быть не может, а вслед затем от главнокомандующего прислано было письменное приказание не только немедленно, под страхом ответственности, отправиться в Петербург, но и приготовиться принять там на себя звание предводителя депутации. Ему же поручалось сказать и обычную при представлении Государю речь.

В тот же день, как был выбран Маннергейм, состоялись выборы и между горожанами: жребий пал на абоского купца Тьедера. Крестьянин Кавен тоже должен был примириться с своей ролью депутата, которую отстраняли от него составители записки.

И духовенство, отложившее свои выборы, теперь должно было наконец высказаться. Епископу Тенгстрёму Буксгевден специально поручил позаботиться, чтобы в течение августа выборы были непременно окончены. Консистория должна была поэтому подчиниться. Тем не менее, когда предложенный Тенгстрёмом кандидат отказался от избрания, то пошли новые разговоры. Профессор Гадолин говорил о положении консистории, под военной диктатурой, профессор Бернсдорф прямо высказался против всякого избрания. Впрочем ораторы оговаривались все без исключения, что если другие приступят к выбору, то и они готовы примкнуть. Один только профессор Лагус, как выше было упомянуто, прямо и добросовестно признал свою обязанность избрать депутата. Выбор, действительно, наконец состоялся, и пал на профессора богословия и настоятеля церкви в Ульфсбю, доктора Лебелля, свояка Виллебранта…

По другим губерниям депутаты назначены с меньшей оппозицией, которая приняла здесь характер более пассивный. На вызов тавастгусского губернатора из 20 дворян явилось только 9, прочие уклонились под разными, предлогами; в Гейнола прибыло всего человек 12. Позднее, на выборах в вазаской губернии, собралось только трое дворян, духовных явилось лишь двое. Но не ограничиваясь представителями губерний и епархий, Буксгевден предложил послать в Петербург еще депутатов от городов Борго, Экнеса и Тавастгуса, а еще позднее от абоского университета, от боргоского капитула заведовавшего и гимназией, и от абоского гофгерихта. Университет, гофгерихт и Борго не делали возражений; но капитул уклонился, ссылаясь главным образом, на экономические затруднения. Город Экнес сперва выбрал депутата, но потом отказался и просил возложить его обязанности на представителя от Або и Гельсингфорса; когда же на это последовало разрешение Буксгевдена, то город не воспользовался им и послал своего выборного. Подобным образом тавастгусский магистрат желал передать представительство свое губернскому депутату.

После всех этих затруднений депутаты были наконец назначены. Но затем надо было снабдит их инструкциями.

В этом отношении, при всем разнообразии изложения и тех условных форм почтительности, к которым обязаны были их авторы стоя лицом к лицу с победителем, — все инструкции были проникнуты одним духом.

Коноводы оппозиционной агитации — абоские дворяне — были наиболее категоричны. Поручив своему депутату выразить Монарху признательность за данные стране уверения в неприкосновенности прав её и вольностей, за сложение многих чрезвычайных податей и за назначение главнокомандующим русской армии в Финляндии «высокочтимого графа» Буксгевдена[34]— члены рыцарства ограничили этим свою покорность. Что касается до сведений о положении и нуждах страны, то дворяне обязывали своего представителя руководиться тем известным уже основным мнением, что при все еще продолжающейся войне депутация не может представить этих сведений с должною достоверностью. Кроме того — поясняли они — депутат должен настаивать, что всемилостивейше утвержденное за страною право указывать пред лицом Государя те меры, кои могут служить к её процветанию, составляет одно из драгоценнейших достояний рыцарства и дворянства, и этим правом могут пользоваться только представители народа. Поэтому Маннергейм должен был домогаться, чтобы «управление страною оставалось неприкосновенным и производилось в её прежнем, обычаем освященном порядке». Абоские дворяне заводили, следовательно, речь о сохранении уже не законов только, но и обычаев управления.

Духовенство в своей инструкции высказывало те же пожелания и надежды, но только в более округленной форме. Оно поручало кроме того ходатайствовать, чтобы к вящшему охранению гражданских прав оставалось прежнее духовное судопроизводство, чтобы шведский церковный закон сохранил вообще силу и т. п. Депутату особенно напоминалось к руководству, и даже под угрозою страшным судом, быть единодушным с другими депутатами: «только с общего согласия товарищей и строго соображаясь с законами и всеми присвоенными разным сословиям привилегиями, вольностями и правами можете вы давать ваши объяснения, — писали пасторы. — Вы можете говорить только о том, что наилучшим образом и всего действительнее послужит к славе Всевышнего, к святости и непоколебимости лютеранской церкви и истинному благу страны, в чем вы дадите отчет как пред Богом, так и пред вашею совестью, пред согражданами и потомством».

Это было по абоской епископии. Отцы боргоской епархии говорили еще мягче и преимущественно благодарили, выражая не ходатайства, а надежды. В числе последних была и надежда на созыв сеймовых представителей. В инструкции упоминалось кроме того об оставлении школ в том положении, как оно определено законом 1724 г., и о сохранении духовенству и учителям получаемого содержания. Ходатайства или домогательства сходили, очевидно, с широкой почвы политических задач и сводились к вопросу об интересах личных. Но представителю дана задача и первостепенной важности: просить о том, чтобы «между консисториями и Особою Императора были установлены непосредственные сношения».

Наибольшею сдержанностью отличались. инструкции по кюменегордской губернии. Но что значила и эта сдержанность? В Гейнола избиратели составили два уполномочия: одно общее, другое специально дворянское. Первое было и более подробно, касаясь разных второстепенных предметов: замены одних повинностей другими, свободы торговли солью, права винокурения и проч. Дворянство напротив держалось главным образом политической высоты, не опускаясь до экономических сфер. В своем полномочии депутату фон-Роткирху оно писало: «Льстим себя радужною надеждою, что Государь Император впоследствии, когда время и обстоятельства то допустят, соизволит почерпнуть сведения о положении края для надлежащего их рассмотрения способом, установленным у нас законом». Но это столь скромно выраженное желание сопровождалось другим, уже совсем другого значения: испрашивалось, чтобы отправление верховной власти, «jura majestatica», «принадлежало только лично Его Величеству, а не русским, правительственным органам». Это домогательство, в сущности обобщенное desiderium боргоских пасторов, шло много дальше и того, что писал и говорил, по крайней мере официально, сам Спренгтпортен. Поместив такой пункт капитальной важности, гейнольские дворяне не пренебрегли и делами на первый взгляд как бы второстепенными. Поручили ходатайствовать о том, чтобы все места судей и другие должности губернии замещались лицами финляндского происхождения, с некоторой, правда, оговоркой, «если заслуги и высшее образование других соискателей не побудят сделать в этом отношении изъятие». Говорилось об устранении внесудебных взысканий и кар. Русская армия была среди свирепствовавшего народного восстания, и полевой суд был неизбежен, но финским патриотам до этого не было дела. «Такие наказания, — писали они, — противоречат издревле столь дорогим для каждого из членов нашего общества законоположениям, в неприкосновенности коих столь торжественно удостоверяли нас прокламации Его Императорского Величества». Желали, следовательно, чтобы всех этих финских убийц из-за угла предоставить гражданскому суду их же земляков. Трудно верить возможности таких домогательств; но тогдашнее петербургское правительство, по благодушию своему, внимательно рассматривало и их.

Приведенные выдержки из инструкций достаточно ясно показывают, чего добивались вообще избиратели. То же, или почти то же, повторялось всеми сословиями и всех губерний[35]. Везде лежали в основе данные Спренгтпортеном пароль и лозунг: как только военные обстоятельства позволят, требовать созвания сейма, и затем охраны во что бы то ни стало всего прежнего.

За сим все было готово: назначение депутатов состоялось, инструкции им были даны; оставалось только ехать и исполнить свой патриотический долг. Но тут начались уклонения от поездки в русскую столицу. По свидетельству профессора Коскинена, было много не желавших принимать оказанного им доверия. Было упомянуто, что Маннергейм сильно настаивал на освобождении его от этого поручения. Епископ Тенгстрём с самого начала решительно ему воспротивился. Избранный нюландским дворянством заводчик Гизингер отговорился болезнью [36]; его заступил Пер Сильвершольд. Абоский купец Тьедер также пытался избавиться от поездки, но это ему не удалось. Гельсингфорсский депутат купец Линдеберг имел больший успех, и в Петербург не поехал. Он по медицинскому свидетельству до того страдал от «ревматизма, глистов, нервной слабости и вызываемых ими болей в животе, что по временам терял всякую способность работать; кроме всего этого его уложила в постель и свирепствовавшая в городе лихорадка Линдеберга заменил ратман Боргстрём. Гейнольский купец Унониус равным образом освободился от поездки, по какой причине — неизвестно; его заменил гейнольский бургомистр Флудберг. Последнего ждали в Петербурге до ноября; депутаты говорили, что он не приедет. Действительно, пред самым отъездом он имел несчастье захворать болезнью «именуемою желудочною судорогой», и был заменен бургомистром Карлстедом. Этот последний приехал в Петербург даже без всяких письменных удостоверений; ему поверили на слово.

Были и другие уклонения. «Забавно было бы, — пишет столь часто цитированный автор «Очерков новейшей финской истории», — проследить длинный перечень болезней, которые так внезапно поразили многих из депутатов, имевших отправиться в Петербург, если бы это в то же время не указывало на глубокий трагизм положения Финским представителям— поясняет он — конечно не могло быть приятно собственными руками, самолично порвать те вековые связи, которые соединяли Финляндию с народом, давшим ей свою религию, свободу и первые семена просвещения. — Если и можно сказать кое-что против последней части этого пояснения, тем не менее в общем оно не только основательно, но и достойно уважения. Но тогда теряют силу все уверения Спренгтпортена и ему подобных, что финляндцы жаждали отделиться от Швеции, и утверждения местного сенатора Мехелина что Финляндия сама шла навстречу России для заключения «акта единения».

Но кроме приведенной причины, по которой финляндцы уклонялись от путешествия в Петербург, Кастрён приводит и другую, согласную с понятием о России того, а пожалуй и настоящего времени. Депутаты боялись, что если они будут действовать не вполне сообразно с волею победителя, то им придется с берегов Невы прогуляться может быть в сибирские тундры. Не даром Маннергейм находил свое поручение «опасным». Турки сажали даже настоящих послов в Семибашенный замок. Финнам не надо было впрочем ходить за примерами так далеко. Их король всего 5–6 месяцев назад не стеснился заарестовать совершенно независимого посланника не менее независимой державы. Наш автор видит полное основание таких страхов в том, что нечто подобное, т. е. угрозы Сибирью, финляндцы уже слышали будто бы по поводу принесения верноподданнической присяги. Такое утверждение пусть остается на ответственности г. Кастрена; никаких документов на этот счет он при всей враждебности к России не приводит, а другой историк с похвалой отзывается об умеренности управления генерала Буксгевдена. Можно только припомнить: не сам-ли Спренгтпортен внушал и Буксгевдену, и Румянцеву, что присяги нужно требовать силой, и не сам-ли Спренгтпортен ставил потом в вину главнокомандующему, что тот не последовал его совету?

Депутаты двинулись наконец в путь.