Покорение Финляндии. Том II

ГЛABA XXIII. Сейм в Борго. Его занятия

Для предварительной разработки предметов данных на обсуждение сейма образованы были две комиссии. Каждая состояла из 15-ти членов, притом с таким расчетом, что в нее входило по 6-ти членов от дворянства и по 3-ти от каждого из прочих сословий.[92] Одна комиссия была под председательством майора барона Рейнгольда Ребиндера, написавшего свои исторические слова о «конституционных таинствах»; ей принадлежали занятия по вопросам о милиции и. о податях. Другая, под председательством не менее известного барона Маннергейма, ведала финансовые дела [93]. Кроме этих комиссий были образованы комитет по делам дворянства,[94] и депутации для рассмотрения дел не входящих в круг занятий других комиссий. Эти депутации были каждая исключительно в пределах отдельного сословия, и Де-Геер называл их вообще депутацией прошений (députation des Suppliques); вошли: 6-ть членов от дворянства, все 6 духовных и 9 горожан; состав крестьянских депутатов неизвестен[95]. Как видно из донесения Де-Геера Императору Александру от 15(27) апреля, комиссия гражданских и экономических дел в это время была уже в полном ходу. Другие комиссии или депутации также приступили к занятиям. «Так как в этом начало всего, — писал Де-Геер на своем особенном французском языке, — и депутации не могли еще ничего решить, то я и не могу иметь честь (je ne peux pas avoir grâce) доложить ни о каком решении; только все чрезвычайно довольны и делают все возможное чтобы выполнить высокую волю Е. И. В-ва, нашего всемилостивейшего Государя, о уготовлении нашего благополучия также как и счастья наших потомков. Единогласно (avec une bouche) сословия и вся страна благословляют Е. И. В-во за ту милость, что они могут сами, без влияния кого-либо другого, кто не представитель и не член сословий, рассуждать о своем благополучии и принимать самим решения, со всемилостивейшего одобрения Е. И. В-ва».

Это последнее толкование было совершенно несогласно с тем, что было предложено Императором Александром, и что Сперанский разъяснял в письме к Барклаю-де-Толли, т. е. что от сейма потребованы не решения, не декреты, а простые мнения. Но Де-Геер следовал здесь системе всех своих сотоварищей: он повторял, как бы мимоходом, выражения несогласные с истинным положением дел, но выгодные для его целей, с тем чтобы потом можно было на них ссылаться как на документ. В данном случае такой прием оказывался тем более достигающим цели, что употреблялся в бумаге адресованной самому Государю, которому обязательно говорить одну только правду. Конечно бумаг Де-Геера, хотя бы в виду неудобопонятного их стиля, Император Александр сам в подробности не читал, а знал о них только по докладам Сперанского. Но цель, в известном смысле достигалась.

Вопрос об организации центрального административного учреждения, совета правления или правительственного совета, пошел другим путем. Как известно; основания этого совета положены еще инструкцией 19-го ноября 1808 г., данной Спренгтпортену в руководство при назначении его на генерал-губернаторство. Для разработки подробного плана этого совета был учрежден теперь особый комитет, но не по избранию сейма, а по назначению от имени Государя. Председательство поручено абоскому епископу Тенгстрёму, который в эти дни едва ли не стоял выше всех других финляндских советников. Членами комитета были назначены барон Маннергейм, Гюльденстольпе, Гадолин и барон Ребиндер. Кроме них приглашен был Калониус, тот самый профессор, который, как выше изложено было, находил изменою службу русскому Государю до заключения мира. Но не прошло и года, мир далеко еще не был заключен, а профессор забыл уже свою проповедь и не думал об измене, принимая предложения врага. Какие при этом цели имел он в виду преследовать? — в 70 лет убеждения так легко не меняются[96].

Но порядок составления проекта этой организации вызвал сильное неудовольствие Спренгтпортена; он считал себя оскорбленным. Когда образовывалась комиссия ad hoc, его не было в Борго; он не был и в свите Государя, и приехал туда лишь на другой день по отбытии Александра Павловича. Узнав о том, что в комиссии председательствует Тенгстрём, он не замедлил выразить свои чувства Сперанскому. Формально он был прав и имел под собой почву: было нечто несообразное в том, что вопрос капитальной важности, притом в деле, при котором Спренгтпортен стоял непосредственно по званию генерал-губернатора и председателя нового совета, решался однако без его участия. В этом было даже прямое нарушение самого упреждения 19-го ноября, где именно Спренгтпортену, как генерал-губернатору, поручалось «представить в последствие времени нужные прибавления к составлению полной инструкции Комитету», т. е. именуемому совету правления. Объяснялось это, конечно, интригой его же соотечественников, которые, теперь, в виду постигшей Спренгтпортена некоторой опалы, стали действовать смелее, давая волю своей давнишней, но до времени скрытой неприязни к этому властолюбцу. Спренгтпортен писал Сперанскому:

«Обязываюсь представить вам, м. г., что предмет сей, как вам небезызвестно, был уже предоставлен моему распоряжению 2-м пунктом инструкции, удостоенной одобрения Е. И. В-ва; в силу его председательство в комитете (совете) принадлежит мне по праву как лицу, которое и по должности, и, смею также сказать, по усердию своему, наиболее в состоянии руководить этими работами. Посему, признаюсь вам, м. г., я не должен бы был ожидать увидеть что-либо в этом отношении установленным без моего ведома, тем более что доверие столь милостиво мне выраженное Его Вел-вом в первом Его письме, было в том для меня, верною порукою. Мне остается следовательно возразить по этому предмету против перемены взглядов, совершившейся без того чтоб имели любезность предварительно известить меня, а также и по поводу избрания в председатели комитета духовного лица. Хотя при обширном просвещении оно отличается и усердием, однако не может по самому даже сану своему иметь познаний и сведений там, где все подробности принадлежат ведению гражданского и военного управления и потому непосредственно подчинены влиянию Генерал-Губернатора.

Спренгтпортен выразил затем насколько он в этом деле оскорблен, и недвусмысленно подозревал, что о его усердии было неверно доведено до сведения Государя. Сперанский поспешил, однако, послать оскорбленному барону обстоятельное объяснение, из которого оказывалось, что все почти делалось по предварительному с ним соглашению, и что он сам даже очень одобрял назначение епископа. Весь тон письма был таков, чтобы оказать на Спренгтпортена успокоительное действие;в конце концов обещано, что проект предварительно передачи на сейм будет прислан из Петербурга на его заключение.

Председательство в особом комитете епископа Тенгстрёма не замедлило выразиться в крупном шаге, который финляндское духовенство почти тотчас же сделало пред Императором Александром. Известно, что бывшие в числе депутатов в Петербурге пасторы Лебелль, Валдёниус и Яймелиус просили о том, чтобы дела финляндской лютеранской церкви шли на высочайшее разрешение непосредственно чрез генерал-губернатора Спренгтпортена, без вмешательства административных учреждений Империи. Это и было предоставлено. Пасторы, вместе с Спренгтпортеном, были решителями церковных дел Финляндии, дел предоставляющих духовенству огромное значение и выгоды. Но теперь обстоятельства переменились. Положение Спренгтпортена делалось непрочным, а может быть и сам он оказался неудобен, и Тенгстрём поспешил воспользоваться своим первенствующим положением именно при разработке проекта о совете управления. Сеймовые духовные, с ним во главе, обратились к Александру Павловичу с ходатайством об отмене только-что установленного порядка высшего разрешения духовных дел, с тем, чтобы они шли на будущее время на решение не Императора, а вновь учреждавшегося финляндского совета. Мотивировалось это конечно желанием не утруждать Государя. «Быв уже усиленно занят, — гласила петиция, — неисчислимыми почти заботами по управлению столь обширною Империей, населенною столькими различными народами, Е. И. В-во был бы еще терзаем и удручаем (molesté et accablé) нашими церковными делами, большинство коих не имеет большего значения; к тому же перенесение их и обсуждение в Петербурге не может не быть сопряжено с крайними затруднениями и издержками для бедных жителей страны».

Неизвестно, приходило-ли кому из петербургских правительственных лиц в голову задать себе или Тенгстрёму вопрос: отчего же эти мысли не озабочивали депутатов четыре месяца назад, когда они просили как милости того порядка, который теперь желали, отменить? Некоторые из тогдашних просителей подписались и теперь под новой просьбой. Вероятно, нет, — и последняя была удовлетворена.

Есть основание думать, что по образовании комиссий шла речь об отсрочке или роспуске сейма. Как, и по какому поводу она возникла? — сказать определительно нельзя; можно однако полагать что самая мысль была предложена Де-Геером. Но финляндский помощник Сперанского спешил разубедить последнего в основательности такой мысли, удостоверяя, что Де-Геер, заявил о роспуске «неблагоразумно и по легкомыслию (imprudamment, sans у réfléchir)» и не позондировав общего настроения… Ребиндер утверждал, что отсрочка сейма возбудила бы недоверие жителей, которые, видя возвращение депутатов с сейма, заподозрили бы какие-либо тайные намерения, И что это было бы тем более вредно и неполитично, что гармония умов и доверие, к Государю будто бы превосходны. Энтузиазмом и обожанием населения к особе Александра после путешествия надо было, по совету Ребиндера, пользоваться. В чьих видах — этого Ребиндер не разъяснял. Поэтому, и дабы прикрыть пред Государем легкомыслие Де-Геера, он просил Сперанского доложить, что в интересах Е. В-ва и ради блага родины сословия переменили мнение и более не желают быть распущенными. Эти внушения подействовали. Сам Де-Геер, вразумленный вероятно тем же Ребиндером, вскоре не замедлил высказаться против своего прежнего мнения. Сперанский в свою очередь поспешил, известить «неблагоразумного» маршала, что соображения, которые его побудили устранить вопрос об отсрочке сейма, слишком хороши и солидны, чтобы не быть принятыми во внимание, и что Его Величество не встречает никакого затруднения считать вопрос этот устраненным (nul et non avenu) и совершенно конфиденциальным между Государем и им, де-Геером. Этим инцидент был исчерпан.

Нет надобности входить в детали всего происходившего в комиссиях и на сейме. Не представляя, в общем, особого интереса, они были бы даже и не довольно ясны без отдельного и обстоятельного изучения всех деталей сложной административной машины, которая, будучи приводима в движение в Стокгольме, действовала и в Финляндии. Но не будет лишне отметить более характерные черты.

Отношения к сейму Императора Александра под влиянием советов то русских людей, то льстивых фраз новых подданных менялись довольно заметно. Принцип оставался тот же: от сейма требовались мнения. Но форма исполнения принципа значительно колебалась. Когда открытие сейма только еще подготовлялось, Спренгтпортен в качестве генерал-губернатора мнил стоять во главе съезда и руководить им. Из ответа петербургским депутатам следовало заключить, что так действительно и будет. Даже в таком вопросе, как о сборе податей, Аракчеевский комитет написал тогда, что «генерал Спренгтпортен во время сейма может рассмотреть сие требование и представить В. В-ву свое мнение». Далее говорилось в самом уже ответе депутатам: «большая часть предметов, содержащихся в вашей просьбе, может соответственнее обсуждена быть на общем собрании и когда генерал-губернатор на месте соберет необходимые сведения о общественных нуждах и о желаниях жителей». Эти соображения были, как известно, одобрены Императором Александром. Весьма естественно, что Спренгтпортен, который к тому же сам и составлял ответ, считал эти соображения за правило, которым он может и даже должен руководствоваться.

Исходя из этой точки зрения, он нашел нужным обратиться к сейму с формальным предложением, дабы выяснить свои взгляды и преподать их в руководство. Властолюбие его, конечно, занимало здесь не последнее место. Он так резюмировал Сперанскому довольно сложную мотивировку этого шага:

«На основании предшествовавших инструкций и характера управления, установленного для этой страны, я считал своим долгом наблюдать за ходом дел. Поэтому, в качестве члена дворянства и как глава народа (chef de la nation) я передал сословиям мемуар, который прилагаю в копии. Ознакомляю вас с ним, дабы Е. В-во отдал дань справедливости моему усердию и моим добрым намерениям».

Но Спренгтпортен впал в грубую ошибку. Прежде всего он смешивал понятия: что можно было делать члену дворянского сословия, того, во многих случаях, не мог и не должен был делать представитель власти. Затем форма его предложения была бестактна: он говорил с сильно выраженным авторитетом, как начальник. Самое заглавие было повелительное: «Земским чинам Финляндии от генерал-губернатора барона Георгия Спренгтпортена». Весь тон был заносчивый. Указания Спренгтпортена имели предметом известные четыре предложения. По первому пункту о милиции Спренгтпортен, как военный, говорил наиболее подробно. «Е. И. В-во, не входя в объяснение, должна ли, и когда, как и в каких силах, национальная армия Финляндии (Finlands indelta armée) быть восстановлена, выразил только волю, чтобы она была сохранена в своем основании, давая однако нам всемилостивейшее позволение выразить наши мнения о неудобствах, которые могут оказаться в распределении и в других частях её учреждения, и представить наиболее действительные способы к их предупреждению, не посягая однако на самый принцип, на котором это учреждение зиждется». Спренгтпортен приводил далее слова предложения и некоторые свои соображения и «по этим уважениям, и принимая во внимание предложения Е. И. В-ва, советовал и требовал», чтобы комитету экономических дел предписано было высказать свое мнение по нескольким пунктам, которые он сам по своим личным соображениям проектировал и здесь перечислял.

«Если все эти пункты, — разъяснял он, — будут хорошо изучены комитетом и потом внесены на утверждение сословий, они могут со всею уверенностью ожидать от попечительности Е. И. В-ва и Правления (Régence), что все относящееся к армии будет отныне установлено, на случай если бы Е: В-во признал за благо восстановить в этом крае национальное войско. Длинные разъяснения тем менее нужны в настоящем случае, что всякий кто знает страну и милиционное распределение, знает и основания, на которых можно правильно удовлетворить права короны и права землевладельцев в отношении выставки солдата. Более пространные прения о всех обстоятельствах, не относящихся собственно к предмету, причинили бы лишь Потерю времени, которой тем более следует избегать что Е. В-во ожидает скорых и зрелых суждений по всем предметам, столь милостиво и с таким доверием порученным обсуждению сословий.

По вопросу о податях Спренгтпортен не высказывал никаких определенных суждений, хотя здесь, по инструкции 19-го ноября, он мог бы наиболее воздействовать в видах правительства, способствуя облегчению податных тягостей. Он ограничился препровождением сведений сообщенных двумя губернаторами и рекомендовал обратиться к словесным разъяснениям губернских камериров, бывших налицо в Борго.

На счет финансовых дел Спренгтпортен был того мнения, что они требуют большой точности и едва ли могут быть удовлетворительно регулированы до заключения мира. Он полагал поэтому, «что было бы короче всего, высказав мнение о принципах, оставить все прочее суждению Е. И. В-ва; это было бы средством избежать ошибок».

Наконец о правительственном совете он писал: «в заключение я должен предупредить, что следует без отлагательства сделать выбор членов, которые по утверждении Е. И. В-м составят высшее учреждение в крае под именем Совета Правления; Финляндия не должна оставаться долее лишенною администрации, столь необходимой для течения дел. Хорошо установленное правление дает безопасность и устойчивость социальному телу. Где его нет — порядка нельзя найти. Поэтому надеюсь, что для моего собственного спокойствия и руководства в ведении дел, это учреждение будет возможно скоро установлено теми, кого Е. И. В-во для сего удостоил избрать».

Очевидно, Спренгтпортен вовсе не давал себе отчета в принадлежавшей ему роли и в отношениях к правительству. Иначе, как объяснить себе наприм. указания его по вопросу о финансах? Правительству именно нужны были не принципы, а меры ближайшего исполнения, зависевшие от знания местных условий, а Спренгтпортен советовал сейму сделать обратное, преподать какие-то. принципы, оставляя затем всю второстепенную, детальную работу на Государе и русском правительстве.

Спренгтпортен отправил свое предложение к барону Де-Гееру при бумаге, вполне соответствовавшей приложенному к ней документу. Он говорил как власть имеющий; между тем люди, к которым он обращался, сами пытались всякими способами захватить власть. Естественно, что при происшедшем конфликте Спренгтпортен не нашел себе поддержки в Де-Геере. На сейме действительно были жаркие разговоры, и Де-Геер боялся при необузданном характере своего бывшего друга и покровителя больших неприятностей… Спренгтпортен был прямо спрошен Де-Геером: имеет-ли он повеления Государя руководить делами сейма? «Я уверял его, — писал Де-Геер Сперанскому, — что дворянство в таком случае первое слепо повиновалось бы им, и ручался в том же за другие сословия; я просил его лишь дать нам об этом знать документальностью. Маршал недвусмысленно давал понять генерал-губернатору, что указаний от него он не имеет основания принимать. «Я ему объяснил, — продолжал он, — что Е. И. В-во, также как и ваше пр-во (т. е. Сперанский), приказывали мне обращаться непосредственно к вам».

Де-Геер получил, однако, от Сперанского внушение щадить Спренгтпортена. Но это далеко не значило, что Спренгтпортена хотели поддержать в Петербурге; его именно только щадили.

В тот самый день, как Спренгтпортен отправлял Сперанскому копию своего руководящего предложения, тот излагал ему, уже для его руководства, противоположные воззрения и даже требования. На счет порядка и пределов, свободы прений на сейме не было дано первоначально никаких определенных правил, и все зависело от усмотрения Императора Александра. Де-Геер ожидал от Сперанского наставлений. Об этом речь шла еще в бытность Государя в Або, и теперь Сперанский нашел нужным возобновить в памяти генерал-губернатора данные тогда указания. «Ваше высокопр-во без сомнения припомните, что этот вопрос был уже решен при ваших последних занятиях с Е. И. В-вом в Або, в Его кабинете. Е. В-во изволил тогда заявить вам, что Его намерение было предоставить чинам полную свободу суждений. Это решение не исключает, конечно, советы, которые вы могли бы дать, если бы их у вас просили; но я не думаю, что нужно было бы стеснять сословия проявлением власти или надзора; Едва ли также было бы сообразно с видами Государя Императора, если бы вы видимо руководили земскими чинами».

Здесь не лишне отметить, а приведенные случаи вполне подтверждают, что Сперанский играл теперь выдающуюся, почти самостоятельную роль во всех делах касавшихся сейма и вообще Финляндии, находя во всем одобрение Императора Александра. Он старался быть приятным финляндцам, и под влиянием лести, которою они его окружали, по-видимому мало оглядывался на Россию с её интересами. Он толковал о свободе и её охране в таких выражениях, что финляндцам конечно пока не оставалось желать ничего более. У них не без оснований могла «закружиться голова», по меткому выражению Клика. «Вы знаете, генерал, — писал Сперанский Спренгтпортену, — что свобода, особенно свобода, возрождающаяся, очень пуглива и требует попечений и бережного ухода (une culture délicate). Иногда одна лишь тень начальства ее устрашает, и конечно не теперь давать ей пугаться, когда нужно только успокаивать и упрочивать доверие».

Финляндцы действительно льстили Сперанскому всячески. Эти «свободолюбивые» люди, этот Де-Геер, первый из первых, получали от него будто бы «приказания»; так они и называли его официальные бумаги. Его имя ставили наравне с именем Императора. Епископ Тенгстрём обращался к нему с титулом «Monseigneur», как бы к принцу крови, и не только епископ, но и Маннергейм, гордый своим баронством и независимостью. Этот же Маннергейм писал Сперанскому, что пока финляндцы имеют «счастье» видеть его во главе дел Финляндии, им не остается ничего желать лучшего. Епископ Тенгстрём подносил ему еще более тонкие курения фимиама. В качестве проканцлера абоского университета, он просил его не отказать принять на себя обязанности самого канцлера, т. е. высшего его начальника. Это канцлерское звание возлагали позднее на наследников русского престола. «Наши дела, — писал хитрый пастор, — безотлагательно требуют, чтобы Государь Император оказал милость дать нам возможно скорее канцлера; он, как отец и покровитель, будет иметь попечение о благе университета. Так как я осведомился о всемилостивейших намерениях на этот счет Е. И. В-ва, то всенижайше умоляю вас, Monseigneur, не отказывать нам долее в ваших заботах и благодеяниях, и дать новые поводы вас любить и уважать». Действительно, тогда же, в апреле, состоялось назначение Сперанского канцлером абоского университета. Одновременно впрочем он был определен и членом главного правления училищ в России. При всех послаблениях, финляндский университет тогда ставился еще в Петербурге в связь с русским ведомством Народного просвещения [97].

Между тем земские чины, поощренные свободой прений им предоставленною и вниманием, которое так щедро расточал пред ними Сперанский, нередко от имени Императора, начали уже думать о расширении круга своих действий, о значении и о власти. При множестве произносимых речей не трудно было увлекаться и увлекать других до того, что высказывались желания, о которых ранее едва ли и мечтали. С течением времени шли еще далее, и повторенные мечтания одних казались другим уже совершившимся фактом. Поэтому вскоре же перейдена была граница, намеченная официальными документами. Из протоколов, видно, что в сословиях уже говорилось и писалось, что Император Александр предоставил финляндцам конституцию 1772 г. хотя об этом, как известно, не только не было высказано ничего и положительного, но и самое упоминание о ней было Сперанским отклонено. По этой конституции, конечно, боргоские депутаты могли считать себя «государственными» чинами, хотя самого государства и не было. Государственные чины в Швеции имели власть! наравне с королем; явились поползновения мечтать если не об этом, то по крайней мере о вмешательстве во все дела. Исключения, оказалось, не было и для дел международной политики.

Успешные действия русских войск, обошедших в это время Ботнический залив с севера и явившихся в самой Швеции, приводили к ожиданию, что вскоре между Россией и Швецией будет заключен мир. Оставленные на полной свободе боргоские делегаты, забывая, что им даны на рассуждение лишь четыре известные предложения, нашли возможным, хотя и с большою осторожностью, поставить себе и обсуждать вопрос первостепенной важности: об участии и их в деле заключения мира. Вопрос был поднят мемуаром на эту тему бар. Маннергейма в дворянском сословии. У дворянства, принявшего этот мемуар с сочувствием и давшего ему дальнейший ход, была, судя по толкованиям Кастрёна, другая цель. Оно желало добиться учреждения комитета, носившего в Швеции название «тайного» и установленного конституцией 1772 г. Во времена шведской вольности или олигархии, последовавшие после Ништадского мира 1721 г., тайный комитет захватил в свои руки все главнейшие дела и распоряжался Швецией по своему усмотрению. Некоторые финляндские дворяне надеялись по всей вероятности воскресить в будущем для себя это прекрасное прошедшее их шведских собратий. И действительно, вопрос не только был обсуждаем, но и был представлен Императору Александру, притом за подписью ораторов всех четырех сословий, хотя он и встретил разноречие в горожанах. Вот существенная часть этой петиции. Принеся обычные благодарения за оказанные милости, ораторы писали:

«После тяжких и кровавых битв, коими все почти края нашего отечества были терзаемы целый уже год, победоносные войска В. И. В-ва кажется уготовили наконец спокойствие и дают надежду на мир, столь повсеместно желаемый и столь необходимый и благодетельный для страны.

Если В. И. В во, в высокой мудрости Вашей, признаете за благо и соответственным интересам великой империи Вашей вступить со шведской короной в переговоры о мире, верные подданные В. И. В-ва остаются вполне уверены, что В. В-во, руководимый нежными отеческими чувствами к этой стране, удостоите иметь в сем столь важном деле самые заботливые попечения об охране и о всех интересах даже и тех подданных, которых Вы только-что покорили.

Но, Государь, наше отечество еще столь недавно подчинено скипетру В. И. В-ва, что мы не смеем надеяться, чтобы В. И. В-во, при занятии Вашего драгоценного времени бесчисленными заботами о благе многих других народностей и подданных, могли еще, в столь короткий срок, вполне осведомиться о всех наших нуждах, или же чтобы Вы имели время настолько углубиться в дела нашей страны, чтобы трактуя со Швецией о мире, дать свое весьма просвещенное всемилостивейшее внимание всем предметам, того заслуживающим, и войти во все необходимые подробности.

Вот почему сословия Финляндии, вверяясь чтимому всею вселенною милосердию В. И. В-ва, и возобновляя в своей памяти всемилостивейшее разрешение В.В-ва подносить Вам все важные дела, осмеливаются с величайшею покорностью умолять о всемилостивейшем дозволении образовать в продолжение этого сейма особый комитет. Он мог бы приготовить предметы, кои касались бы лишь страны вообще, разных сословий её жителей, их дел и их ремесел, собственно в отношении экономическом и торговом, и о которых надлежало бы заботиться, ведя переговоры о мире, в соображении обоюдных прав и выгод, кои могут быть извлечены обществом даже в будущем. Все эти дела будут обыкновенным порядком всенижайше поднесены на рассмотрение и решение В. И. В-ва.

Так-как связи, существовавшие в течение многих лет между Финляндией и Швецией под общими законами, привилегиями и учреждениями, теперь порваны, и мы связаны новыми обязательствами с великим могуществом нам покровительствующим и нас поддерживающим, то от всемилостивейшего внимания В. И. В-ва не ускользнет, сколько возникнет вопросов частных и публичных, когда порядок вещей изменится».

К петиции был приложен протокол сословия горожан, которое не согласилось с прочими сословиями на счет учреждения проектированного комитета. Горожане находили что для принесения просьб и жалоб уже учреждены в каждом сословии свои комитеты; установление затем особого секретного комитета навлекло бы только подозрение, неизбежно связанное со всем, что носит имя секретного. Кроме того горожане указывали возможность подозрения, что настоящий шаг чересчур близко, касается прерогатив короны, между тем как можно достигнуть того же путем обыкновенных комитетов. Главнее же всего они опасались, что вся власть (sic) сословий (le pouvoir entier des états) перейдет, как и прежде было, в руки одного комитета, действия которого в силу его тайного характера не дойдут до общего сведения, и таким образом могут пострадать интересы целых сословий Горожане находили, что проектированный комитет в существе своем будет хуже секретного комитета, установленного § 47 конституции.

Легко видеть даже из этого одного примера, какая, при полной свободе предоставленной сейму, вышла разница между видами правительства и между действиями представителей только что покоренной страны. В Петербурге были уверены, что земские депутаты занимаются только четырьмя ограниченными пред метами, по которым от них потребовали мнений, а в Борго уже не только шла речь, но и борьба за власть, за преобладание над самим государем.

Де-Геер сообщил Сперанскому как петицию, так и протест, при письме 15-го (27) апреля, и конечно поддерживал заявление трех сословий, называя проектированный комитет просто депутацией. Официальный мотив маршала был тот же: так-как мир может быть вскоре заключен, а между тем «ни Е. И. В-во, ни Его министры в это время не могут осведомиться о всех отраслях отношений», — то и учредить депутацию. Но, говоря со Сперанским, человеком единомышленным, Де-Геер по свойственной ему легкости проговаривался весьма откровенно: «Очень естественно, — писал он, — что наши интересы побуждают нас пользоваться обстоятельствами, насколько это лишь возможно». При этом по адресу протестовавшего городского сословия посылались косвенные доносы, и заботливый Де-Геер выражал опасение, как бы протокол горожан не «огорчил» Е. В-ва. С своей стороны, Де-Геер мотивировал поддержку мнению трех сословий против горожан еще одною благовидной, на первый взгляд, причиной. Являлась забота о частных пользах «крестьянства»; домогательства горожан могли отозваться вредно на интересах крестьян в деле навигации: они имели право свободного плавания в Стокгольм, а теперь могут его лишиться при составлении мирных условий. А чтобы еще более дать благовидности проектированному комитету, одна из целей которого была конечно прямое вмешательство в мирные переговоры России со Швецией, а по возможности и в другие дела теперь сейму не предоставленные, Де-Геер предлагал объявить высочайшее повеление, чтобы члены комитета приняли «особую присягу» в сохранении тайны по тем или другим вопросам.

Епископ Тенгстрём также говорил о будущем мире и также поддерживал «невинную просьбу (la pétition innocente) трех сословий, тоже невинно находя, что народ сам лучше знает свои нужды. Епископ конечно старательно умалчивал, что в подкладке дела была интрига в видах захвата предполагаемой власти, и что громадное большинство народа тут было не причем. Противясь также заявлению горожан, он особенно выставлял на вид только-что упомянутый Геером мотив, именно тот, что и не только «бедные» крестьяне могут разориться, в случае лишения их права торговать в шведских портах, но что и Император Александр потерпит большой ущерб, как в доходах, так и в лишении Его флота большего числа искусных матросов и транспортных судов на случай морской экспедиции».

Казалось бы подобный шаг — домогательство принять участие в заключении мира после войны, в которой претенденты были сперва враждовавшей; а потом побежденной стороной, — был настолько смел, что требовал затем осторожности и выжидания. На деле было, однако, напротив. Поощренные русскою податливостью Де-Геер и те, кто был за ним, шли еще далее. Они прямо и смело метили на то, чтобы сейм сделался фактическим распорядителем Финляндии. Де-Геер не задумался просить, чтобы сейму предоставлено было рассуждать — обо всем. С этим он обращался, однако, не прямо к Императору Александру, что ему было дозволено в важных случаях, а чрез посредство Сперанского, готового по-видимому на все, ради своих идей и расточаемой ему лести. Де-Геер просил его доказать свою дружбу и заручиться (procurer) от Императора Александра «письменным разрешением земским чинам рассуждать обо всем, касающемся хозяйства, промышленности и внутреннего устройства Финляндии, хотя бы эти предметы и не заключались в данных предложениях». «Конечно, — заботливо пояснял финляндец, — ничто не должно быть допущено в суждениях из того, что хотя малейше касается священных прав Е. И. В-ва, нашего многолюбимого Государя, в отношении защиты страны и воинской повинности». В беседе с Сперанским барон, оказывается, находил возможным настолько простирать свою откровенность, что даже права Императора, так категорически огражденные в предложениях, манифестах и других актах в то время изданных, не только ставил с вопросительным знаком, но и сжимал в теснейшие рамки одной только воинской повинности, к тому же упраздненной милостью Императора, и защиты страны, т.-е. охраны благополучия этих честолюбцев! Впрочем, он тут же просил, чтобы Сперанский внушил идею об этом в таком виде, чтобы она не показалась Его И.В ву неприятной». Конечно засим следовали уверения, что все делается для того, чтобы они, финляндцы, сами, и их потомки, благословляли «великого и многолюбимого Александра, нашего дражайшего Отца». Де-Геер был так далек, по его словам, от всяких непозволительных желаний, его намерения и долг всегда настолько имели единственною исходною точкой высокие интересы Е. В-ва, что он даже призывал на себя кары небесные: «земля не могла бы меня носить, — восклицал он, — если бы столь велика была моя неблагодарность!»

Все эти хлопоты единодушно направлялись к одной цели и Геером, и Маннергеймом и епископом Тенгстрёмом, и руководителями крестьянского сословия. И тем не менее они не достигли желаемой цели. Разумные влияния в Петербурге, без сомнения, осиливали домогательства финских честолюбцев. Униженные просьбы Де-Геера не были уважены. Сам Сперанский поставлен был в необходимость, вопреки дружбе, именем которой его убеждали из Борго, от лица Государя вежливо отклонить заявления маршала. Е. И. В-во, — написал он Де-Гееру, — «дабы не отвлекать внимание сословий от важных предметов уже переданных на их обсуждение, не считает уместным делать новые предложения». При этом оговаривалось, что «если бы встретились нужные замечания по разным областям политической экономии, то самое простое было бы представлять о них Императору в виде просьб, не передавая их предварительно на сейм». Этим ответом, в сущности, поддерживался взгляд горожан, которые путь петиций находили наиболее соответственным. Главнее же всего устранялось какое бы то ни было участие боргоского сейма в делах вне пределов четырех предложений, данных на «мнения», и тем более в рассмотрении вопросов политических, кои правительство оставляло всецело в своих руках.

Но и в ограниченном круге этих четырех предложений требовалась сдержанность и не допускалось расширение границ вопросов. Так, по поводу «милиции», Сперанский внушал Де-Гееру[98]:

«Вопрос о милиции необходимо должен быть рассматриваем в тесном смысле сделанного Императором предложения, т. е.: следует заняться только соображениями об улучшении её иди путем сокращения численности, или посредством лучшего распределения её содержания, не касаясь полного её упразднения. расчет дохода, который явился бы последствием упразднения, может быть упомянут лишь мимоходом, дабы Государь мог решить: следует-ли сохранить милицию с теми улучшениями, какие предложат сословия, или вовсе ее упразднить».

Таким образом, помимо широких фраз Сперанского и теплых, но недовольно точных речей самого Императора Александра, русская власть там, где она имела возможность определенно высказаться, твердо держалась занятого ею положения: все — в руках правительства; сейм же оставался совещательным собранием, в тесных пределах данных ему на обсуждение четырех предложений.

Но умеренные указания не действовали, — как и следовало впрочем ожидать, — на толпу людей чуждых и даже враждебных. которым дана была бесконтрольная свобода обмена мыслей и речей. Вопрос об организации Совета управления, порученный особой комиссии именно из таких людей, и избрание членов в него, предоставленное сейму, не могли не наводить рассуждения на самые разнородные и капитальные темы. Вопрос о политических правах и положении финляндцев и Финляндии, после того, как они нашли возможным толковать об участии в переговорах о мире между Россией и Швецией, естественно мог и должен был дебатироваться на их собраниях. При этом предмет самый животрепещущий — применение к Финляндии прежней, т. е. шведской конституции в широком смысле этого слова — не мог не стоять на очереди. Не смотря на все акты, сочиненные под влиянием самих же финляндцев, предмет этот все-таки не только не получил определенной документальной формы, но и по-видимому совершенно устранялся русским правительством. Употребление имени конституции один раз в речи прочитанной Александром и два-три раза во второстепенных документах, исходивших лично от Сперанского, притом на французском языке, на котором значение слова «constitution», как выше разъяснено, очень широко — не имело того веса положительного утверждения, которого честолюбивые руководители сейма добивались. В них говорилось, и много раз, о коренных законах, о правах и привилегиях, о религии; все эти предметы настоящая конституция уже обнимает, но они её не составляют. Было, очевидно, что-то неясное, недоговоренное. Русский Государь по милости своей обещал, и обещал немало, но не принял на себя тех конституционных обязательств, которые могли истечь из утверждения законов 1772 и 1789 гг. и составляли для финляндских властолюбцев венец желаний. Добивались поэтому акта за актом, даже в излишестве, даже к ущербу достоинства верховной власти, голос которой должен раздаваться лишь в редких, самых жизненных случаях, — и тем не менее категорического признания конституции 1772 г. не получали. Все оставалось, следовательно, в произволении Русского Государя; с этим финляндские дворяне и интеллигенты, жаждавшие власти и побуждаемые русскими послаблениями, неохотно примирялись.

Еще вначале, как только решено было созвать сейм в Борго, бывший шведской службы подполковник Егергорн подал особую записку, довольно пространную, в которой развивалась мысль о необходимости сохранить Финляндии шведскую конституцию; впрочем автор предполагал отчасти ее изменить. Записка эта была адресована на имя Государя и истекала из мнения, что мысли соотечественников Егергорна на счет будущего Финляндии чрезвычайно неопределенны и спутаны. Автор оказывался также в числе советников Императора Александра и предлагал довольно много рассуждений на избранную им тему. Нет надобности следить за ними. Но в числе поводов, требующих по его мысли перемен в шведской конституции для применения её к Финляндии, одно из первых мест занимали обличения соотечественников, которые не излишне привести для характеристики тех людей, кому со стороны власти оказывались, всякие знаки внимания и доверия, отчасти же и самого советника. «Есть множество интриганов, — писал Егергорн, — или искателей мест, власти, поставок и всякого рода предприятий; для них ничто не свято; общественное благо считается за ничто. Взросшие и воспитанные в царствование Густава III, они кончили тем, что погубили нацию, короля и все королевство; обыкновенно это — люди большего ума и талантов, они умеют вмешиваться в дела всеми возможными путями и держаться ловкостью и интригами даже вопреки общественному мнению; страшно попасть в их когти, они захватывают все вокруг себя по всем направлениям. Мы имели в этом отношении ужасный опыт в течение именно последнего времени; эти люди существуют еще, — они будут стараться занять прежнее положение; их политика неизбежно должна состоять в том, чтобы противиться всякого рода упрочению положения нации, ибо оно навсегда подкосило бы их интересы; смута и правительство насилий — вот сфера, в которой они любят жить».

Эти фразы, не смотря на свою риторическую внешность, имели под собою отчасти верную подкладку, которую подтверждала история Швеции: интрига, личные выгоды, подкуп, были в течение столетий основным элементом политической жизни Швеции и всех её составных частей. Деморализация особенно развилась в так называемый либеральный период, т. е. по издании конституции 1721 г., когда королевская власть была доведена до последней степени уничижения.

И что же? Отвечая на свой собственный вопрос о том, что нужно сделать с шведской конституцией, дабы применить ее к настоящему положению Финляндии, Егергорн не находил ничего лучшего, как возвратиться к основным законам 1721 г. С удивительною близорукостью, которую при других условиях можно было бы счесть за дерзкую насмешку, он находил, что восстановление этой конституции тем естественнее, что она была гарантирована Швеции Ништадтским договором Петра Великого! Россия брала на себя тогда охрану этого образа правления именно в виду того, что он имел в себе все элементы бессилия Швеции. И вот новейший советник рекомендует русскому государю принять на себя ту ничтожную роль, на которую его предок обрекал своего врага. А чтобы «возвысить» власть монарха (!) — при том что по проекту Егергорна государственные чины делались участниками его прав по законодательству, — автор проекта предлагал возвести Финляндию, — на степень королевства. Управление королевством, за пребыванием короля вне его, в Петербурге, предлагалось возложить на особый Сенат из 12 членов.

Кроме изложенного в мемуаре Егергорна посвящено было большое место преобразованию сословий, причем он не особенно лестно отзывался о дворянстве, к которому принадлежал. «Финское дворянство, — объяснял он, — никаким образом не в состоянии быть истинной опорой народа; оно необходимо должно быть преобразовано, чтобы сделаться тем чем ему следуем быть, т. е. истинным защитником и охраною законных прав короны, также как и святости соблюдения конституции. Егергорн заключал свои соображения предложением поручить разработку их Ребиндеру. О Сперанском, его русском начальнике, не упоминалось.

Все эти комбинации были скрашены обычными уверениями в любви, преданности и обожании к Императору Александру. Он именовался «великим, неоцененным монархом; он, как некое благодетельное божество, как ангел хранитель, приготовляет наше счастье, которое без Него выпадет из наших слабых рук».

Не смотря, однако, на все эти льстивые фразы, записка Егергорна не получила никакого официального движения. Но это не мешало, конечно, говорить о ней на сейме и вести речь об утверждении конституции; на вопрос, о том неизбежно наталкивались при каждом случае. Не мог об этом не знать и Сперанский; душа этого идеалиста-чиновника горела мыслью одарить либеральной конституцией всю Россию; теперь представлялась удобная возможность сделать эксперимент хотя в одной её провинции.

И, тем не менее, — ему самому приходилось своими руками вышибать те устои, что сооружали для проектированного здания готовые на то люди. Под сильными вероятно влияниями в Петербурге, пока еще в точности неизвестными, Сперанский опять должен был высказывать мысли, далеко несогласные со стремлениями его боргоских друзей и поклонников. Он изложил их в следующем письме к Де-Гееру от 6-го июня 1809 г. Это письмо должно отнести к числу важнейших документов; оно служит к истинному пониманию, и значения боргоского сейма, и силы тех мимолетных слов, коими как будто утверждалась конституция Финляндии.

«По мере приближения времени закрытия сейма, — писал Сперанский маршалу, — сведения о том, к чему пришли рассуждения на нем, становятся для нас все более и более необходимыми. В предыдущем письме я имел уже честь выразить вам мои о том желания.

«Как только. эти сведения к нам поступят, здесь займутся приготовлениями к путешествию Е. И. В-ва, а между тем поспешат препроводить к вам проект административного устройства, который Государь Император обещал передать на обсуждение сейма. Таким образом все, что заключается в четырех предложениях Е. И. В ва, будет окончательно установлено, и настоящий суждения сейма в точности ограничатся их содержанием (et cest à, leurteneur stricte que les délibérations actuelles de la diète seront bornées). Ничто постороннее этим предложениям не будет допущено к обсуждению; таковы всегда были намерения Е. И. В-ва, и хотя представляются еще предметы, регулирование коих очень интересно для пользы страны и в особенности для упрочения её устройства (constitution), но эти предметы по свойству своему таковы, что требуют зрелого их изучения, прежде чем предложить их на обсуждение сословий. А так как ничто еще для сего труда не приготовлено, то этого рода вопросы должны быть в настоящее время тщательно устраняемы (soigneusement écartées). В. пр-во сами соглашались с верностью этого замечания при разговорах в Петербурге и Борго о проекте изменений в конституции, предположенном г. Егергорном. Я уверен, г. барон, что с того времени ваше мнение, основанное на мотивах столь естественных, могло только укрепиться всею силою доводов мудрости и благоразумия, которыми всегда отличались ваши действия».

Последние две фразы писались, конечно, потому, что от Де-Геера не ожидали ни мудрости, ни благоразумия, и старались изысканными выражениями побудить исполнить шедшую из Петербурга программу. Очевидно, что здесь начинали тяготиться боргоским красноречием, мало делавшим по существу данной ему задачи и заходившим далеко за те пределы, которые были великодушно и без достаточной осмотрительности ему предоставлены, Упоминание «прерогатив Короны», к которым сеймовые ораторы относились под вопросительным знаком, и об этом записывали даже в протоколы, не могло не расхолодить увлечений и не заставить взглянуть на-дело более трезво. Сущность письма Сперанского не подлежит никаким толкованиям: Император Александр «всегда» имел в виду, что сейм займется «исключительно» только четырьмя вопросами, по которым он благоволил выслушать «мнения», и что всякие вопросы об «упрочении конституции Финляндии должны были решительно устраняться». Комментарии здесь излишни.

Между тем «проект административного устройства», о котором упоминал Сперанский, шел своей дорогой довольно медленно и едва ли успешно. Епископ Тенгстрём не особенно справился со своей задачей; профессор Калониус, которому этот проект дан был на специальную разработку, как теоретик, наводнил его множеством мелочных подробностей. Комитет с Тенгстрёмом во главе урезал нечто, но много еще оставил такого, что, по признанию последнего, должно было «докучать Е. И. В-ву». Член Комитета бар. Маннергейм находил этот проект очень скороспелым. Тенгстрём не взял на себя окончательной отделки и предоставил ее Сперанскому, в уверенности, что он скоро и без больших затруднений исполнит все что нужно.

Комитетский проект действительно подвергся в Петербурге некоторой переделке, и в таком виде отослан 27-го июня к маршалу Гееру для предложения сейму. На деле отсылка состоялась едва ли ранее 29-го числа, так как Ребиндер должен был еще перевести проект на шведский язык, на что, по словам самого Сперанского, требовалось не менее двух дней. На 7-е июля было уже назначено закрытие сейма, а потому сословия не могли входить в пространные суждения. Впрочем, Сперанский, собираясь уехать в Борго 1-го июля, рассчитывал быть там два дня ранее приезда Государя и оказать личное влияние на окончание дела. По преданию, он действительно сам редактировал изложение сделанных на сейме замечаний.

Замечания эти относились собственно лишь к плану административного устройства Финляндии. Самый проект положения о Правительственном Совете, или Совете Правления, разрабатывался уже по роспуске земских чинов. Из замечаний, и немногочисленных, и в большинстве незначительных, следует однако указать: а) предоставление в уголовных делах при равенстве голосов перевеса, не голосу председателя — генерал-губернатора, а тому мнению, которое благоприятнее для подсудимого; б) об определении пути, которым должны восходить дела на высочайшее утверждение: от самих ли коллегий (?) и Совета, или иначе? в) о выдаче жалованья чиновникам по счету на серебро, а не банковыми ассигнациями, и об увеличении некоторых окладов. Главнейшее же ходатайство состояло в том, чтобы члены Совета были из финляндских граждан и лютеранской веры. Как выше было объяснено, по шведской конституции 1772 и 1789 г. лица, состоявшие в высших учреждениях, к которым приравнивался теперь и Совет, должны были быть обязательно государственной, а не провинциальной национальности и религии, т. е. шведы и лютеране. Сеймовые деятели, держась известного направления, нашли нужным извратить этот существенный пункт и вместо лиц русской государственной национальности, заступившей шведскую, провести финляндцев. То, что в шведской конституции служило к укреплению государства, здесь обращалось к его ущербу и унижению. Тогдашнее русское правительство этого не видело.

Высказав свои замечания на проект управления, сословия должны были исполнить поручение, на них в этом отношении прямо возложенное, именно выбрать кандидатов в члены нового Совета. Первоначально, как известно, их предполагалось иметь 12. Но потом явилось соображение об увеличении числа до 14. Весьма вероятно, что желающих занять выгодные места, с сохранением при том и прежних должностей с их окладами, оказалось более против прежде определенной нормы: действительной необходимости в такой прибавке видеть было не из чего; опыт не мог еще дать никаких указаний. Русское правительство не возразило и против этого. Половину 14 должно было избрать дворянство, остальных семерых все прочие сословия.

На выборах и в самом деле встретились затруднения от избытка желающих: одно крестьянство предложило 40 кандидатов. Выбирала сеймовая комиссия в составе 56 лиц, по 14 от каждого сословия. Окончательно выборы состоялись в день закрытия сейма, 7-го июля. Избрано 19 лиц: 9 из дворян и 10 из прочих сословий, преимущественно чиновников. Из 19-ти — 8 получили голоса всех четырех сословий; имена более или менее уже известные: барон Виллебрандт, Гюльденстольпе, барон Медлин, Ореус, проф. Калониус, Карп, Троиль и купец Влад. Пятеро избраны тремя сословиями: Маннергейм, Валериан, Роткирх, Идман и Эрваст. Стоявшие так высоко во время сейма и до него, президент Тандефельд и маршал Де-Геер,[100] удостоились голосов только двух сословий, также как и некий Норденсван. Это конечно не говорило об избытке доверия к первым двум в массе населения, о чем усиленно твердили русскому правительству Спренгтпортен, сам Де-Геер и др. Наконец три лица из чиновников, вовсе не игравшие роли, избраны лишь одним из сословий: Крогиус[101], Лундстрём и Тулиндберг.

По поводу состоявшихся выборов Тандефельд десять дней спустя подал особую записку, в которой обратил внимание на то что надо остерегаться, чтобы Правительственный Совет не отвлек всех лучших сил от судебных мест, в которых затем останутся только расстроенные здоровьем старики и неопытная молодежь. Он опасался что засим суды придут в упадок. Может быть в виду между прочим и этого заявления Сперанский писал Барклаю-де-Толли, что выбор сейма подлежал при окончательном утверждении строгому разбору[102].

Однако в конечном результате все избранные без исключения получили места в качестве или членов Совета, или других чиновников. Грамоты о их назначении на французском языке подписаны 6-го августа, в Петергофе.

При рассмотрении проекта Правительственного Совета, возбужден был один вопрос, сейму не принадлежащий, но поднятый в комитете, занимавшемся Проектом. Дела должны были в важнейших случаях идти на разрешение Государя. Но каким путем? Для людей, преследовавших свои цели; то или другое решение имело огромное значение. В числе таких людей был и помощник Сперанского Ребиндер. Не должно забывать, что этот финляндец, вступив в русскую службу, руководился тайными принципами, которые раскрылись лишь в его мемуарах. В числе их был тот, по которому русскому Императору надо было предоставить царствовать в Финляндии, но не управлять. Как член проектной комиссии, он очень настаивал чтобы она высказалась в том смысле, что в Петербурге надлежит образовать особый комитет для финляндских дел, вносимых на усмотрение верховной власти, расчет Ребиндера ясен: в качестве помощника при Сперанском, т. е. собственно подчиненного ему чиновника, он, Ребиндер, имел значение и влияние на дела лишь на столько; насколько Сперанский то допускал. Как ни склонен был последний во всем послаблял финляндцам в ущерб России, тем не менее он все-таки был русский человек, который мог во всякую минуту изменить взгляд вообще или в частности на некоторые дела, и Ребиндер ничем не мог заявить протеста; апеллировать было не к кому. Учреждение комитета, который конечно связывал бы руки Сперанскому и вместе с тем дал бы прочную опору, консистенцию финляндским домогательствам даже у самого престола, такое учреждение казалось делом наилучшим. Неизбежно являлось бы большинство и меньшинство, которым можно в известных случаях управлять и, что еще важнее, с которым неизбежно пришлось бы считаться. Это был бы для финляндских честолюбцев новый выигрыш, а для принципа Ребиндера солидная точка опоры.

Трудно сказать: склонен ли был к этой идее сам Сперанский, не видевший подкладки её; но вопрос об особом комитете при Государе предлагался комиссии Ребиндером от имени Сперанского. Председатель Тенгстрём, также как и член Маннергейм, прямо писали каждый в отдельности, что они не смели (nous navons pas osé) рассуждать о таком комитете, не имея точных повелений по столь щекотливому предмету. Но высказывая затем частные свои мнения, оба совершенно расходились. Тенгстрём думал, что дело просто и может быт разрешено без всяких со стороны их, финляндцев, советов и разъяснений. «От усмотрения Е. В-ва, — писал он, — будет без сомнения зависеть приказать двоим-троим из просвещенных и честных граждан приехать в Петербург, дабы подавать мнения о благе и выгодах их отечества; для них не потребуется никакой другой инструкции кроме их патриотизма и привязанности к Монарху, столь достойному непоколебимой любви и преданности всех его подданных».

Маннергейм глядел иначе. «В настоящее время, — сообщал он Сперанскому в упомянутом письме от 12-го (24) апреля, — комитет, о котором идет речь, не принесет никакой видимой пользы (utilité apparante). Пока мы имеем счастье видеть ваше пр-во во главе финляндских дел, нам ничего не остается более желать. Общее уважение, столь известный характер в. пр-ва, гарантируют нам в вашей особе поддержку наших прав, нашего счастья. Нынешний помощник в. пр-ва (Ребиндер), исполненный чести и честности, заслуживает также всего нашего доверия. Зачем же новый совет, который, по моему мнению, поведет лишь к проволочке дел и времени, и который может быть даст лишь новые виды честолюбию и интриге иных из наших соотечественников. Часто важные дела идут лучше в руках одного лица, нежели нескольких».

Мнение Маннергейма взяло верх, и комитета в Петербурге тогда учреждено не было.

Замечаниями на проект и выбором кандидатов ограничилось участие сейма в разработке вопроса о Совете Управления — четвёртого в порядке сделанных предложений. По прочим трем состоялись следующие мнения сейма.

О милиции. В представленном Государю Де-Геером чрез Сперанского «Précis» мнений заключалось к этой статье следующее вступление:

«Проникнутые беспредельным почитанием и такою же признательностью к бесконечной милости Е. И. В-ва, соизволившего войти в сношения с сословиями по предмету величайшего значения для народа, и после сколь возможно обстоятельных изысканий комитета, подробно изложенных, дворянство повергает на высокое и справедливое решение Е. И. В-ва всенижайшие желания (souhaits) с величайшею откровенностью и с безусловным доверием к Его высокому благоволению и отеческому сердцу». Затем следовало изложение самых этих желаний.

Дворянство просило, чтобы основной принцип, существовавший на этот предмет более столетия, не был изменяем. Принцип заключался в том, что обязанность выставлять и снабжать войска лежала на земледельцах, причем число пехотинцев и всадников, которое должна была поставить каждая провинция, обязательно оставалось неизменным. Контингент же, который выставлялся хозяйствами (фермами) вновь устраиваемыми, должен. был идти лишь на замену или на облегчение прежних гейматов (ферм). От этого принципа в последнее время сделано было шведскими королями отступление, и дворянство просило восстановить во всей чистоте прежнее положение, очевидно менее обременительное.

Кроме этого испрашивалось, чтобы сбора милиции не было по крайней мере 50 лет; если же затем потребовалось бы восстановить ее, то это исполнялось бы постепенно, дабы избежать пополнения войска за один раз.

При рассмотрении этих предположений другими сословиями, они дополнены в том смысле, что при восстановлении милиции таковое желательно произвести не менее как в пять лет; кроме того чтобы при этом как нижние чины, так и самые командиры избираемы были из финляндцев, и чтобы финская милиция не назначалась в поход вне пределов края. За такие льготы сословия выражали готовность вносить в казну так называемую «вакантную» подать, платимую за освобождение от поставки солдат, в размере тогда же определенном для разных местностей страны. Эта вакантная подать заменила всякого рода повинности и сборы на содержание войска.

О податях. В этом отношении сословия представили целый проект упрощения и более правильного распределения податей. Внесено ходатайство о том, чтобы новые поселения и разделка пустошей (nybyggn) освобождены были на 25 лет от всяких казенных податей, и на 5 лет затем от половины платежа. Ходатайствовали также о прекращении или облегчении некоторых сборов, как напр. селитрянного, об освобождении кузниц на время войны от молотового сбора (hammarskatt) и т. д. Впрочем дворянство, выражая свою благодарность за великие милости, уже оказанные Императором Александром в сложении, как известно, некоторых податей вслед за вступлением русских войск, полагало, что следует, согласно бывшему при шведском правительстве порядку, сохранить все казенные поступления как подушные, так и поземельные. Дворяне, сами большинства, податей не платящие, удостоверяли, что то, что остается платить жителям за сделанными уже сокращениями налогов, «будет ими уплачиваться с радостью и постоянной беспредельной признательностью Августейшему Монарху, избавившему их от тяжкого бремени».

Относительно монеты. Городское сословие полагало принять шведский риксдалер. Прочие три сословия высказались напротив за русский серебряный рубль, как основную монету края (Hufvudmynt) во всех денежных делах.

Мнение это было так мотивировано: «в виду того что в Финляндии не существует национального банка, и потому следует принять одну из иностранных монет, сословия находят, что при настоящем положении вещей за основную монету должна быть принята русская серебряная монета, под тем же наименованием, как и во всей Империи, т. е. металлический рубль, подразделенный на 100 копеек». Сообразно с сим и в отношении к прежней шведской монете стоимость серебряного рубля исчислена на сейме в 33 шилинга 7 рондштюков шведского банка.

Приняв основную монетную единицу, сейм находил что как рубль, так и его подразделения должны иметь в Финляндии обращение и силу во всякой торговле, в счетах, актах и условиях как частных, так и казенных, которые и должны на будущее время писаться в рублях и копейках. Медной монете предположено обращение в стоимости равной ассигнационному рублю. В случае недостатка серебряных рублей предполагалось предоставить при уплате податей вносить кредитными билетами по среднему петербургскому курсу за минувший год. Три сословия, кроме дворянского, полагали что и шведская монета должна быть принимаема при расчетах с казной. Для расчетов же между частными лицами по обязательствам, три сословия кроме духовенства признали возможным, за неимением серебряных рублей, производить расчет тою монетой, на которую написаны обязательства.

Сословия считали кроме того делом «величайшей важности» учреждение национального банка. Для этого требовался основной капитал в 2 мил. серебряных рублей. Его испрашивали от щедрот Императора Александра из русского государственного казначейства. Если бы такая сумма предоставлена быть не могла, то просили 1 мил. сер. рублей, с тем, чтобы он дан был: а) на 20 лет без процентов, и б) уплачивался бы частями в неопределенные сроки из платежа 3°/о интереса в год. В поддержку банка чины просили уступить навсегда: или доход от гербовой бумаги (Charta sigillata afgiften) и долю казны во всех денежных пенях (saköres midlen), как предложили дворяне и крестьяне, или налог известный под именем замкового (slottshjelp, на содержание королевского дворца) — согласно предложению духовенства и горожан. В пользу же банка сейм просил предоставить: а) все остатки и превышения вообще в казенных доходах над расходами, и б) прибыли от учетной операции, для которой проектировалась особая контора.

Сеймовые чины этим не ограничивались. Остановясь на рубле как на основной монетной единице (Едва ли, впрочем, они и могли остановиться на чем-нибудь другом), они «желали и просили», чтобы под надзором банка предоставлено было чеканить монету страны (du pays) без платежа за то какой-либо пошлины (sans payer quelque intérêt pour cela). Далее они «желали и просили», чтобы подразделения рубля имели на одной стороне герб великого княжества финляндского, а на другой надпись стоимости, в 50, 25, 20, 15, 10. и 5 коп.; на каком языке? — это высказано не было. Что касается до полного рубля, то по проекту он должен был иметь на одной стороне упомянутый герб, а на другой надпись стоимости: 1 рубль. — «Но чтобы сохранить навсегда память о несравненном и милосердом Покровителе, сословия всенижайше испрашивали дозволения банку чеканить на другой стороне (?) рублей, при всех будущих правительствах, медальон Александра I (lé buste) с латинскою надписью, которая возвещала бы самому отдаленному потомству признательность народа за великие благодеяния, которыми он воспользовался по милости В. В-ва. Учреждение национального банка всегда будет считаться в их числе».

Но и этими почтительными и благодарными желаниями, цель коих была стать в независимое от России положение на русский счет, боргоские деятели не удовлетворялись. Они испрашивали еще, в видах обеспечить банк в его независимом существовании, а народ в его собственности, чтобы Император Александр милостиво удостоил принять банк под свое высокое покровительство, а также утвердить, притом за себя и за преемников, все испрашиваемые ему права и преимущества. Заявлялось между прочим и ходатайство, чтобы банк управлялся исключительно сеймом и его уполномоченными, имея сообразно с тем и наименование Банка земских чинов Финляндии. «Впрочем, продолжал Де-Геер с товарищами, так как банк без сомнения может быть учрежден лишь по окончании войны, и его учреждение вполне зависит от усмотрения В. В-ва и от Вашего милостивого соизволения на предлагаемый сословиями основной капитал и другие источники, то они не нашли соответственным (convenable) входить, в настоящее время в суждения о будущем управлении банка и о законах, к тому относящихся. Сословия осмеливаются однако всенижайше повергнуть на разрешение В. В-ва, не удостоите-ли по заключении мира созвать земские чины, или дозволить законно избранным их представителям собраться в Або (как проектировали духовенство и горожане), или же согласно с мнением дворянства и крестьян в каком-нибудь другом городе Финляндии, который В. В-во могли бы назначить для местонахождения банка». Эти уполномоченные обсудили бы его устройство, администрацию и т. д.

Что из всех этих предположений и ходатайств боргоского сейма Император Александр признал возможным исполнить, — будет видно из последующего. Следует лишь пояснить, что все разрешения последовали уже без участия сейма, по непосредственному усмотрению петербургского правительства.