Покорение Финляндии. Том II

I. Предварительные соглашения

В самом начале 1809 г., когда в Петербурге и русской армии готовились к переходу в Швецию, а в Стокгольме царило общее уныние и недовольство, Густав-Адольф первый заговорил о мире. Но каким языком заговорил он? 19-го (31-го) января Императору Александру написано им следующее:

«Поступив столь несправедливо с прежним Вашим союзником, королем шведским, не перестававшим с безупречною верностью исполнять свои обязательства в такое время, когда достойная презрения политика наших дней громко требовала иного образа действия, В. И. В-во, конечно, признаете, что пора определенно объясниться о побуждениях, которые могут в дальнейшем направлять политику Вашего Величества. Нужно, следовательно, знать: на каких справедливых. условиях Финляндия может быть возвращена Швеции? Это неправедное завоевание, вместо того чтобы упрочить могущество России, сделается главною причиною её гибели, если В. В-во будете упорствовать в сохранении того, что приобретено Вами такими путями, которые должны бы вычеркнуты быть со страниц истории, — Густав-Адольф».

Шведский король не перестававший утверждать, что он ведет войну законную и будет продолжать ее до последней крайности, не видел ни кровавых жертв, принесенных Россией, ни подвигов и лишений, коими сыны её покорили Финляндию. Он видел только вышеописанные, в сущности ничтожные и ни к чему не приведшие подпольные махинации Спренгтпортенов и К°, которым, к несчастью, русское правительство так, легко доверяло, и тем как-бы давало повод врагу клеймить его действия.

Дерзкий вопрос шведского монарха, — такие примеры, впрочем, можно было видеть и в вышеизложенном, — был отвергнут с спокойным презрением. Письмо Густава возвращено ему при следующих немногих строках:

«Всероссийский Император не может в соответственной форме отвечать на полученное письмо и возвращает его, как не заключающее в себе признаков примирения и взаимного уважения. Никакая война не вечна; все они кончаются миром. Император желает мира, и только мира, между всеми. Он желает видеть Швецию счастливою и спокойною. Он готов предоставить ей мир со всеми державами, с которыми она находится в войне». Александр Павлович прибавил еще собственноручно: «Финляндия вошла в состав России по праву завоевания и по жребию битв; только оружием может она быть отделена от неё».

Такая переписка не могла способствовать умиротворению. Но в Петербурге знали, что Швеции мир необходим. На новую кампанию против России исчислялась потребность в 26 мил. риксдалеров, которых не было, налицо, и не предвиделось откуда их можно будет достать. Предписан чрезвычайный поземельный налог, в размере 50 банковых талеров, или около 140 руб. с манталя. Потребовано объявление частных капиталов, в видам их обложения. С другой стороны, положение армии, особенно финских полков, было в высшей степени печально: люди были не одеты, не было ни провианта, ни лошадей для артиллерии; в рядах, по свидетельству одного из генералов, были «не солдаты, а тени». Политические отношения Европы также не обещали ничего утешительного для шведов: всесильный Наполеон был, по внешности по крайней мере, в самых дружественных отношениях с Императором Александром, а Швеции оказывал несомненную холодность. — С другой стороны, политические и экономические условия самой России побуждали и ее желать прекращения войны. Посему параллельно с военными мерами в Петербурге подготовлялись, на всякий случай, к дипломатическому походу. Румянцев взял себе в ближайшие помощники бывшего русского посланника в Стокгольме, действительного камергера Алопеуса, подвергшегося год назад, как известно, насилиям со стороны Густава-Адольфа.

Обмен мыслей между будущим русским уполномоченным и товарищем министра иностранных дел гр. Салтыковым продолжался весь январь. Алопеус предлагал, между прочим, не вступать в переговоры с тогдашним шведским министром иностранных дел, бароном Эренгеймом, сильно себя скомпрометировавшим неприличною ревностью в разглашении нанесенного Алопеусу поругания. Обстоятельства, впрочем, скоро исполнили это вполне естественное желание оскорбленного посланника: Эренгейма заступил барон Лагербьёлке.

15-го февраля опробован, а 16-го подписан и вручен Алопеусу рескрипт Императора Александра о возлагавшемся на него поручении. Нет надобности объяснять, что сам Алопеус принимал деятельное участие в составлении рескрипта. Ему вменялось в обязанность изыскать пути к заключению мира, впрочем мира почетного — une paix honorable. Те связи, которые установились за многие годы пребывания его в Швеции, давали повод ожидать, что русский уполномоченный сумеет распространить там убеждение в примирительных намерениях русского Государя. С этою целью Алопеусу повелевалось отправиться в Або, в главную квартиру армии, и пользоваться всеми случаями для внушения как правительству, так войску и народу шведскому, что Император Александр ничего более не желает, как положить скорее конец бедствиям войны. Впрочем, Алопеус обязывался старательно избегать всего, что могло дать повод предположить, что Россия имеет в мире настоятельную надобность.

Признавая самый естественный, как и самый законный, путь к достижению желаемой цели в словесном оповещении начальников неприятельских войск о том, что при русской армии находится особое для мирных переговоров лицо, Император Александр снабдил Алопеуса нужными на этот случай полномочиями.

В основание переговоров положены следующие условия:

«Вы предложите, — говорилось в рескрипте, conditio sine qua non, полную уступку Финляндии и совершенное отречение Швеции от всех прав на Великое Княжество. Это должно быть выражено самым явным, точным и определенным образом для включения в предстоящий договор.

«Границы обоих государств, определяемые на этом основании Ботническим заливом и рекою Торнео, должны быть означены со всевозможною точностью, дабы в корне устранить всякие рассуждения в будущем.

«Дабы предупредить неудобства смешанного подданства, следует постановить что шведы, владеющие недвижимостью в Финляндии и не желающие водвориться там и сделаться моими подданными, будут обязаны передать права владения (seront obligés de sen défaire). На это им предоставлен будет трехлетний срок.

«Если шведское правительство будет настаивать на каких-нибудь преимуществах в торговле с Финляндией, необходимых вероятно главным образом для продовольствия Стокгольма, вы не должны делать затруднений в предоставлении таковых, с тем однако ограничением, что если существенные причины вызовут в чем-либо запрещение вывоза, Швеция не должна будет требовать изъятий.

«Вы твердо будете настаивать на закрытии всех шведских портов для английских кораблей, как военных, так и торговых, и на полном согласии Швеции с мерами северных держав, в отношении закрытия Балтийского моря. Если шведское правительство встретит к этому очень большие затруднения, вы сделаете уступки лишь для шведских портов по Каттегату, и то в виде только умолчания о них.

«Не даю вам подробных указаний по предметам меньшей важности или этикета, напр. о салютах в море и т. п.; в этом отношении вы будете держаться постановлений прежних трактатов.

«Сколь ни считаю я своим долгом ускорить миром, я не заключу его однако без внимания к моим союзникам. Поэтому полное прекращение враждебных действий между Данией и Швецией должно составить одну из главнейших статей договора, возлагаемого на вашу обязанность. Преимущества, кои имеют быть предоставлены Дании, будут зависеть от успехов её оружия; но если бы таковые не были достигнуты, вы приложите старание к тому, чтобы в основу трактата между обоими государствами положено было status quo ante bellum.

«Вы уполномочиваетесь также договориться и о полном прекращении военных действий между Францией и Швецией. Если шведское правительство согласится возобновить с Францией прежние дипломатические и торговые сношения, я обязываюсь приложить с своей стороны посредничество к тому, чтобы Швеция получила обратно Померанию и остров Рюген».

С таким поручением прибыл Алопеус 24-го февраля в Або. Ему не пришлось долго искать предуказанных Александром Павловичем путей: сама судьба вела их ему навстречу. 1-го марта произошла в Стокгольме известная катастрофа с Густавом IV, и в главную русскую квартиру понеслись гонцы с уверениями в добрых чувствах нового правительства и с предложениями мира. Но первая попытка, как выше было указано, разбилась об энергию Аракчеева. За первой не замедлила последовать вторая, когда русские войска вступили уже на шведскую землю, и она разрешилась, напротив, вполне по-видимому благоприятно для шведов: Кнорринг стремительно отозвал геройские отряды Кульнева и Барклая.

Переговоров при этом собственно никаких не было. Все дело заключалось в обмене двух писем, очень коротких по форме, но крупных по содержанию. Командовавший шведским отрядом, отступавшим пред Кульневым и Багратионом, генерал Дёббельн, обратился к Кноррингу с заявлением о наклонности регента окончить войну с Россией. Но при этом вводилось условие «чтобы ни один русский отряд не ставил ноги на шведскую землю». Дёббельн выражал намерение прислать на завтра своего адъютанта для приготовления квартир будущим уполномоченным, и просил для него паспорта. Вместе с тем поручал вниманию Кнорринга накануне захваченный Кульневым шведский отряд.

Весь тон письма носил отпечаток небрежно товарищеский и, при официальном своем характере, никак не соответствовал тому требованию известного почтения, каким младший отрядный генерал обязан главнокомандующему, хотя бы и неприятельскому. Такое нарушение приличий можно извинить разве паническим страхом, который нагнало на шведов движение корпуса Багратиона. Действительно, в этот самый день, 7-го марта, лихие уральцы Кульнева уже взошли на шведский берег и заняли Гриссельгам. Барклай шел по льдам Кваркена. Русские готовились пожать лавры и увенчать ими свои тяжелые подвиги. Но, увы! главнокомандующий Кнорринг был чужой для русского чувства. Он не поставил Дёббельна на его место, а поспешил оказать ему предупредительность, возможную со стороны не победителя, а побежденного.

«Спешу препроводить в. пр-ву желаемый вами паспорт для гр. Левенгиельма, — писал Кнорринг Дёббельну того же 7-го (19) марта. Цель его приезда мне лично (en mon particulier) слишком приятна для того, чтобы я не ожидал его с удовольствием. Прошу вас, генерал, разъясните ему, что он найдет меня в доме Иомалаского пастора». — Русский главнокомандующий так глядел на себя и свое положение, что не надеялся, чтобы шведский офицер мог найти его квартиру иначе, как по адресу пастора… — «Намерение его высочества регента прислать к нам уполномоченных для переговоров о мире совершенно отвечает нашим желаниям. Я не могу дать лучшего тому доказательства от имени Государя, как послав с вашим же парламентером к генералу, командующему авангардом, подошедшим уже сегодня в окрестности Гриссельгама, приказание тотчас же идти назад (de rebrousser chemin sur le champ.). Препровождаю вам такой же приказ для командующего вазаским корпусом, с тем, чтобы он перешел обратно Кваркен, о чем посылаю приказание и чрез Вазу».

Известно, как принял Император Александр такие действия своего главнокомандующего и такое исполнение монаршей воли.

Между тем герцог Карл послал в Петербург своего адъютанта Спальдинга с извещением о происшедшем в Стокгольме перевороте, и с выражением желания своего правительства заключить с Россией перемирие на неопределенное время; затем прислан будет в Петербург уполномоченный условиться и об окончательном мире. В ответ на это Алопеус должен был отправиться в шведскую столицу и объявить, что не вмешиваясь во внутренние дела Швеции, Император Александр-желает находиться с нею в приязненных отношениях. При этом ему предписано было пояснить шведскому правительству, на каких условиях Россия согласна переговариваться о мире.

Отъезд Алопеуса, несколько замедлившийся, так как ему долго не присылали паспортов, состоялся не раньше половины апреля. Во время пребывания в Стокгольме, продолжавшегося четыре дня, Алопеусу оказаны разные знаки внимания во множестве, начиная с предоставления ему прежней квартиры, и кончая ежедневными обедами с высшими правительственными лицами и ужинами в кругу приятных ему людей.

На приеме у престарелого регента, страдавшего к тому же ревматизмом, после обычных уверений в особенном уважении к Императору Александру и в желании мира, герцог признался, как тягостна была для Швеции война с Россией и насколько необходимо скорое её окончание. Он вдавался в подробности о бывших у свергнутого короля сношениях с Англией, о предъявленных требованиях субсидий более 100 тыс. фунт. в месяц, и о состоявшейся наконец, за 15 дней до катастрофы 1-го марта, ратификации соглашения. Алопеус, со своей стороны, говорил об известных условиях положенных в основу его действий: мир общий с союзниками России, закрытие гаваней англичанам, уступка Финляндии. «Знаю, — сказал герцог, — что таких условий нельзя избежать; но, для оправдания перед сеймом, необходимо будет делать вид старания приобрести Финляндию обратно.

При свидании с министром иностранных дел, бароном Лагербьёлке, речь шла о разных сторонах того же предмета. По поводу требования об уступке Финляндии наш посланник увидел, что шведы не теряли еще надежды возвратить себе эту провинцию, рассчитывая на покровительство Франции. Но когда Алопеус дал понять, что Император Александр, присоединив Финляндию к своей державе, будет защищать ее также твердо, как защищал бы Москву или Петербург, — Лагербьёлке отвечал намеком на то, что Швеция могла бы не лишиться этой области, возведя на шведский престол одного из русских великих князей, или принца Ольденбургского, супруга великой княгини Екатерины Павловны.[116] Алопеус прошел это заявление полным молчанием, а в частных разговорах в шведском обществе прямо высказывал, что Россия, разумеется, не может давать такому предположению никакого значения, так как хорошо научена недавним еще опытом. По абоскому миру, — говорил он, — Елизавета Петровна возвратила Швеции почти всю завоеванную тогда Финляндию, ради назначения наследником шведского престола её родственника, Фридриха-Августа Голштинского. И что же? Сын и внук его уже вели упорные войны с русскими императорами. Алопеус выражал при этом совсем недвусмысленно свое сомнение и в том, найдется ли вообще уважающий себя принц, который пожелал бы надеть шведскую корону и, вместе с тем, сделаться пленником и орудием самовольного и дерзкого стокгольмского сената.

По поводу вопроса о границах, Алопеус, хотя имел по инструкции обязанность требовать реки Торнео, но говорил о реке Каликсе, западнее Торнео, ссылаясь на преобладание финской в той местности речи (идиом). Лагербьёлке возражал на это ссылкою, что финские колонии есть в разных местах Швеции, и что в последнее время их открыли даже в Швейцарии. Если же применить принцип uti possidetis, то, по мнению министра, нужно бы ограничиться рекою Кеми, восточнее Торнео, где русские стояли в начале года. Алопеус изъявил полную готовность принять принцип uti possidetis, так как, пояснил он, отряд гр. Шувалова вероятно перешел уже и Каликс. До Стокгольма не дошла еще весть о капитуляции армии Грипенберга, а потому легко себе представить впечатление этой новости на Лагербьёлке.[117] В числе других статей, по которым Алопеус объяснялся с министром, следует отметить настоятельное требование последнего, чтобы Россия взяла на себя обязательство не возводить укреплений на Аландских островах, и не делать там никаких вообще устройств военного ведомства. Такое требование заслуживает внимания в виду того, что впоследствии, когда шли уже формальные переговоры о мирном трактате, шведские уполномоченные долго и упорно настаивали на сохранении Аландских островов во владении Швеции под тем предлогом, что они вовсе не составляют части Финляндии, и что никогда не было даже и мысли об уступке их России.

На прощальной аудиенции, хотя еще ранее установлено было, что о временном перемирии не должно быть и речи, принц Карл, любезный к русскому представителю по-прежнему, все-таки вручил ему проект перемирия. Алопеус принял бумагу; но, по его словам, даже не взглянул на нее.

Пред сим было упомянуто, что отъезд Алопеуса в Стокгольм замедлился, так как оттуда не торопились выслать ему паспорта. Без сомнения там ожидали исхода других, параллельных негоциаций, которые шведское правительство повело в надежде парализовать русские требования, или, по крайней мере произвести давление на предстоявшие переговоры. Шведское правительство, хотя и было в разрыве с Францией, однако обратилось к Наполеону. Специальное к нему посольство, с извещением о происшедшей перемене правительства и о желании войти к соглашение о мире, не привело ни к чему. Но, не дождавшись еще ответа, регент Карл обратился к нему с новым собственноручным письмом, поручив передачу его и все объяснения доверенному и близкому ему человеку, гр. Розену, которого сопровождал адъютант Карла, гр. Бьёрншерна. В письме от 29 (17) марта, описывая безвыходное положение Швеции в виду угрожающего положения России, вступившей уже на Скандинавский полуостров и направлявшейся будто бы к самой столице, Карл указывал на поведенные теперь с русским правительством переговоры о мире, и, как на первый их результат, — на прекращение временно военных действий. Речь шла, конечно, о заключенной Кноррингом конвенции, вслед за тем уничтоженной. Принц Карл находил, однако, этот достигнутый результат недостаточным и признавал дело потерянным, если Наполеон не вмешается в переговоры в качестве главного деятеля, comme partie principale.

Еще так недавно, с высоты шведского престола, Наполеон украшался эпитетами антихриста и апокалиптического зверя, — а теперь ему преподносилось название великодушного государя (souverain magnanime), которому Провидение вверило судьбы столь многих народов. Вся эта лесть, вместе с похвалами шведскому народу и другой аргументацией, сводилась к тому, чтобы избежать отдельных переговоров о мире с Россией, и чтобы Наполеон побудил своих союзников, т. е. Данию и Россию, вести одновременные переговоры в Париже или в месте пребывания французской главной квартиры, о соглашении обще с Фракцией на счет мира со Швецией. В виду быстрого хода событий Карл торопил Наполеона, и просил его послать соответственные инструкции посланникам при дворах петербургском и копенгагенском.

Наполеон был в это время в Испании, но узнав о вторжении Австрии, поспешил вернуться в Париж и ускакал затем на Дунай. Шведские посланцы должны были тщетно за ним гнаться. От Дюрока они услышали в ответ: «Императору довольно дела и без вас (l’Empereur а bien dantres choses à faire)». Наконец однако, около 20-го числа апреля, в Донауверте или в Ингольштадте, состоялась давно желанная аудиенция. Но и на ней услышали они вещи не более утешительные: «Чего вы от меня хотите? — сказал император. Ваша революция слишком опоздала: я уже променял Швецию на Испанию!» Впрочем, в дальнейших объяснениях, по показанию Бьёрншерна присутствовавшего при разговоре, Наполеон высказал похвалы Швеции, и дал шведам понять, что было бы полезно, если бы со временем они могли быть привлечены к участью в будущей борьбе с Россией. Поэтому он был бы готов сделать для них что можно; «но — заключил он — время теперь критическое; я нуждаюсь в дружбе Александра; я просил его помочь мне выгнать врагов из Польши, и не могу, и не хочу дать ему даже малейший повод к неудовольствию. Обладание Финляндией составляет для него жизненный вопрос. Если бы я вмешался теперь и повел шведские переговоры в моем лагере, то я навязал бы себе на шею 300.000 русских, — общество, которое нисколько меня не соблазняет».

Таким образом, и этот шаг не привел Шведов ни к чему. Но принц Карл в письме своем просил Наполеона позволить гр. Бьёрншерна остаться при нем, чтобы следить за событиями и, разумеется, при случае напомнить о шведских делах. Молодой подполковник не остался, однако, при главной квартире, а был отправлен в Страсбург, ко двору императрицы Жозефины. Не раньше как после сражения при Ваграме, 6-го июля, мог Бьёрншерна напомнить о своих шведских делах. Против Русских они шли худо; последние стояли в Умео, угрожая Стокгольму. Поэтому Наполеону послан был чрез Дюрока новый шведский мемуар. Возобновляя описания опасности, которой Швеция неминуемо подвергнется, Бьёрншерна старался возбудить в Наполеоне зависть к России, описывая возможно-яркими красками то, что последняя приобретала вместе с Финляндией. «Миллионное население доставит русской армии лучших офицеров и солдат; отличные порты и множество прекрасных матросов положат основание её морской силе; но, в особенности, она приобретет полную обеспеченность своего фланга, который в предшествовавшие войны всегда был самым чувствительным местом её границ, ведя прямо к центру, как военному так и политическому, к самой столице.

«Если Швеция утратит Финляндию вполне, — продолжал мемуар, — ей нельзя будет впредь действовать против России, хотя бы с каким-нибудь успехом. Военные операции чрез Торнео физически невозможны: между этим городом и Улеаборгом семь рек, из которых каждая по меньшей мере в три раза шире Рейна. Всякая летняя экспедиция чрез них представляется химерическою, а зимою жестокая стужа этих стран, полное отсутствие средств в этой пустыне, громадность расстояний, — все воздвигает нападению препятствия непреодолимые. Поэтому Россия со стороны Швеции была бы уязвима только с Ботнического залива; но если принять в соображение великие способы этой державы и сравнить с теми ничтожными, что останутся у Шведов, то, по соображению Бьёрншерна и его правительства, пропадает даже всякая тень надежды на успех в действиях наступательных. «Если, почти пророчески говорилось в записке, когда-нибудь загорится война между Францией и Россией, — Швеция, парализованная и географическим положением и сокращением своих способов, может остаться, при всем лучшем желании, только праздным зрителем борьбы и бесполезным союзником французской армии.

Поэтому Шведы испрашивали возможного влияния Наполеона на то, чтобы Швеция прочно сохранила хотя бы часть Финляндии. Это, при всякой войне Франции с Россией, — конечно Франция здесь упоминалась только из понятного расчета, — дало бы России «серьезный повод к опасениям за диверсию на этом фланге тем более грозную, что сама страна, весьма привязанная к своему прежнему правительству, приняла бы в ней наидеятельнейшее участие», а затем сохранилась бы для Швеции надежда отвоевать вновь эту провинцию. Бьёрншерна особенно возлагал в этом отношении упование на Остроботнию, составлявшую так сказать шведскую колонию, и в подтверждение приводил пример упорного сопротивления, оказанного населением в минувшую кампанию[118].

Последующие обстоятельства убедили, однако, что все попытки Шведов в этом направлении остались без результата, и они напрасно подвергали себя унижению, влачась в хвосте победителя.

Тем временем, в конце апреля, собрался шведский сейм и единогласно обратился к принцу Карлу с поднесением шведской короны. Не приняв еще окончательно этого избрания, Карл вновь послал петербургскому двору предложения мира. Он даже назначил и лицо для заключения и подписания договора: бывшего в Петербурге еще во времена Екатерины II посланника, барона Стединка. Лагербьёлке предупреждал гр. Румянцева, что лишь только паспорты на имя Стединка будут доставлены, он отправится в путь без потери времени. Граф Румянцев не замедлил ответом. Обставив его всеми формами дипломатической вежливости, министр требовал, однако, прежде всего категорического отзыва на три пункта, уже упоминавшиеся Алопеусом в его словесных объяснениях в Стокгольме. Теперь они были изложены в таком виде:

Император Признает, что предлагаемый ему мир предлагается и его союзникам, от которых он себя не отделяет.

Император равным образом питает уверенность, что Швеция, зная в какой мере политическая система ею принятая была ей невыгодна, отныне отказывается от неё и в изъявление своего, желания мира примкнет к континентальной системе.

Его И. Величество считает, вне всякого сомнения, что, в видах приобретения неоцененных благ мира и преимуществ, представляемых тесною близостью, Швеция решилась уже признать, что Ботнический залив и река Каликс будут отныне границей между обоими государствами.

Таким образом, северная граница уклонялась против первоначальных условий, данных Алопеусу в руководство, притом к ущербу Швеции. Очевидно, эта перемена была в связи с успешным ходом военных действий отряда гр. Шувалова, который не только далеко ушел за Каликс, но и, миновав Питео, имел 2-го мая весьма удачное дело при Шелефте.

Гр-Румянцев приглашал барона Лагербьёлке, прежде чем отправлять бар. Стединка, окончательно установить принятие трех пунктов; без того переговоры не могли быть начаты. «Если, — писал гр. Румянцев, — Швеция безусловно признает эти основания (dune manière pure et simple), то от барона Стединка будет зависеть отправиться в путь и потребовать паспорта от генерала Барклая-де-Толли, которому они отосланы для выдачи, при условии извещения о состоявшемся уже на счет трех пунктов соглашении».

В тот же день, 14 (26) мая, и в том же смысле написано главнокомандующему, с категорическим предложением не выдавать паспортов, если не будет дано письменного отзыва в том, что три пункта приняты. Румянцев дополнял свое сообщение «примечанием» относительно возможного со стороны Шведов домогательства прекратить военные действия, в виду посылки уже уполномоченного для переговоров о мире. «Воля Государя Императора есть, чтобы вы изволили отозваться, что, не имея на то повеления Его В-ва, вы приступить к тому не можете, дав выразуметь, что от бар. Стединка зависит скорым подписанием мира, которого мы с своей стороны искренно желаем, прекратить войну совершенно». Вообще, взгляд Румянцева был таков, что русские войска должны были идти вперед. Он повторял это при всяком случае, как Государю, так Аракчееву, Барклаю-де-Толли и даже Каменскому. В этом он видел залог успеха переговоров, если бы они начались, и побуждение к ним, если были еще колебания.

Внутренние события в Швеции, принятие герцогом Карлом короны, перемена министерства, избрание, наследника престола— заняли теперь внимание стокгольмского двора и сейма. Тем не менее, вопрос о мире с Россией стоял на первом плане. Объявленный 6-го июня королем, Карл не замедлил возобновить переписку с Петербургом. Через два дня, 9-го числа, новый министр иностранных дел, Энгстрём, извещая гр. Румянцева о восшествий на престол Карла XIII, отвечал вместе с тем на «три пункта»:

«1) В намерения короля никогда не входило разделять сепаратными мирными договорами русского Государя и его союзников. Его королевское величество одновременно заключит мир с Францией и Данией. Соответственные шаги уже сделаны.

«2) С той минуты как им принято правление королевством, объявлено и желание короля изменить прежнюю воинственную систему его племянника. Оборонительный и наступательный союз с Англией перестал действовать (cessa), и субсидии с марта месяца уже не выплачивались. Его величество был бы огорчен, если бы продолжение атак с одной стороны, и угрожающее положение с другой, побудили его, вопреки желанию, действовать в смысле противоположном.

«3) В. сиятельство найдете естественным, что уступка Финляндии и разъединение с народом, явившим во все времена столько привязанности к прежнему его правительству, должны быть неизмеримо тяжелы для благородного сердца короля. Но он сознает, что благо человечества и счастье остальных его подданных требуют великих жертв. Он решается на них, имея единственно возможное в настоящих условиях утешение в сознании, что не он был причиною этих несчастий. Барон Стединк будет снабжен полномочиями, достаточно широкими для того, чтобы обсудить и покончить это дело.

Министр Энгстрём дополнял этот ответ надеждой, что им устранено всякое сомнение в миролюбивых намерениях короля, и в виду таковых возобновлял предложения перемирия. Все заключалось, впрочем, легкой угрозой: неуверенность в положении побудила бы войти в соглашение с Англией на счет морских операций.

В Петербурге не удовлетворились, однако, этим ответом.

При положительном по-видимому смысле, изложение Энгстрёмовой ноты было обставлено такою условностью, которая лишала его категоричности, потребованной от шведских министров. Кроме того были и другие данные сомневаться в их искренности. Соглашение с Англией о морской поддержке далеко не было устранено: в то самое почти время, как Энгстрём писал свои миролюбивые уверения, английский адмирал Сомарец не только был уже в Карлскроне, но и пошел в больших силах в Финский залив, и даже напал на русскую батарею. Сами Шведы и на суше, и на море готовились к энергическим военным предприятиям, для чего между прочим престарелый Дёббельн был заменен решительным Сандельсом. Всегдашний поклонник Франции, Энгстрём особенно заискивал у Наполеона и по-прежнему домогался не только его медиации в заключении мира с Россией, но и избрания Парижа местом для переговоров.

В таких обстоятельствах гр. Румянцев нашел нужным повторить шведскому министру, а равно известить и Стединка, что если три пункта не приняты pur et simple, то последний может не беспокоиться ехать, так как, переговоры начаты не будут.

Тем временем Барклай-де-Толли, получив условленное с Румянцевым извещение шведского министерства на счет «Пунктов», несколько поколебался, но, в конце концов, послал Стединку паспорта в самый Стокгольм. Распоряжение это одобрено Императором Александром; однако гр. Румянцев поспешил предупредить главнокомандующего, что если упомянутое пред сим последнее письмо его к Стединку повстречается с ним уже в дороге, и он, не решаясь на принятие трех пунктов, пожелает еще списаться с ним, министром, — то пригласить его отправиться в Фридрихсгам, или в Выборг, дожидаться там ответа, но «не соглашаться ни в каком случае, чтобы он ехал далее сего последнего города, или бы остановился в каком либо месте новоприобретенной Финляндии». Таков был исход предварительных соглашений о мире. Отряд графа Шувалова, теперь по болезни его под временною командою генерала Алексеева, стоял в Умео довольно спокойно. Но с заменою Дёббельна Сандельсом, действия Шведов возобновились, хотя и не вполне удачно: под Гернефорсом (23 июня) им пришлось отступить и вновь повести речь о перемирии.

II. Переговоры

Переписка об отъезде Стединка, впрочем, не прекращалась и привела, наконец, к соглашению. Обе стороны оставались при желании мира и лишь надеялись удачными военными предприятиями обеспечить себе успех в переговорах. Местом для них назначен Фридрихсгам, в пределах старой русской Финляндии. Прибытие туда шведского уполномоченного ожидалось уже 19-го июля, но, по болезни его, отложено до 26-го. С русской стороны нашли недостаточным ограничиться назначением к этому важному делу одного Алопеуса, и обязанность главного уполномоченного принял на себя сам министр иностранных дел. В ожидании прибытия барона Стединка, гр. Румянцев выехал из Петербурга 24-го числа утром. Однако приезд шведского уполномоченного и еще замедлился по разным причинам. Сперва он пробыл в море целые 6 дней; затем долго не приходили и оказались в дурном положении экипажи. Прибытие состоялось только 2-го августа, в 2 часа пополудни. Одновременно с отъездом Стединка из Стокгольма посланы подкрепления к корпусам, стоявшим против Русских близ Умео.

Румянцев был не особенно доволен началом. Прождав в Фридрихсгаме праздно целые десять дней, он узнал еще, что Стединка сопровождает полковник Шёльдебранд, назначенный в качестве помощника, а в сущности надсмотрщика за Стединком, которому новое шведское правительство не особенно доверяло. Румянцев предвидел невозможность объясняться с Стединком с глазу на глаз, и это его раздражало[119].

Немедленно по приезде оба шведские уполномоченные явились к гр. Румянцеву: Стединк был в мундире и при андреевской звезде; русский министр во фраке. Обедали, и о делах разговора не было. По отбытии гостей Румянцев с Алопеусом поспешили ответить коротким визитом, причем Стединк говорил о Густаве IV и был совершенно равнодушно выслушиваем Румянцевым. Последний думал, что этими формальностями окончатся все требования шведского этикета, которыми он скучал, и можно будет уже приступить к занятиям, тем более что согласились обедать ежедневно у Румянцева, как у хозяина. Однако на другой день, 3-го августа, продолжались официальные представления. Стединк вновь явился к нему уже в парадной форме, при андреевской ленте и в сопровождении свиты. Пришлось отвечать тем же Стединку и Шёльдебранду, и забросить карточки прочим. Впрочем, уже в этот день, 3-го августа вечером, Алопеус начал разговор о границах между Россией и Швецией, но встретил сильные возражения против уступки Аландских островов. Потом Стединк повел речь о наследнике шведского престола, но оба русские уполномоченные слушали его по-прежнему совершенно молчаливо и равнодушно.

С 4-го августа начались правильные заседания, — и пошли утомительные споры. «Difficultés sans nombre», писал Румянцев Государю того же 4-го числа. Так как главнейший вопрос о границах встретил сильные возражения в Стединке, то Румянцев, желая устранить обострение, предложил рассматривать предметы по порядку их изложения в «трех пунктах», и договориться о континентальной системе и о соглашении Швеции с Данией и Францией. Не вдаваясь во все подробности прений, можно отметить здесь, что в объяснениях Шведов постоянно проглядывала надежда на содействие Франции. Румянцев доказывал безосновательность этих надежд тем фактом, что Наполеон отклонил предложение шведского правительства перенести негоциации в Париж, предварив, что не пойдет на соглашение с Швецией, пока она не удовлетворит России.

Когда возвратились опять к вопросу о границе, возражения Стединка полились с не меньшим жаром, чем прежде. Он утверждал, что при отъезде его из Стокгольма никому там даже и в мысль не приходило, чтобы русские требования могли распространяться на присоединение к России и Аландских островов; что из всех русских отзывов там заключали, что Россия домогается присоединения к ней только Финляндии, и что в случае уступки островов никто в Стокгольме никогда не мог бы спать покойно, ожидая ежеминутно явной опасности. Чтобы еще более убедить, Стединк предлагал по документам рассмотреть и удостовериться, что Аландские острова относились всегда не к Финляндии, а к Швеции. Но Румянцев нашел это неуместным. Тогда Стединк предложил взамен Аландских островов уступить России часть Финляндии до р. Кумо, т. е. до Бибрнеборга, или приблизительно шестую часть ботнического побережья. Румянцев не нашел даже нужным возражать на такое предложение. Он пояснил лишь, что Государь его заботится чтобы наследники русского престола опять не имели на плечах войны со Швецией. Алопеус напомнил при этом, что в разговорах его с Лагербьёлке этот последний признавал бесспорной уступку всей Финляндии, и что естественные границы, как Аландское море, суть наилучшие.

В виду всех возражений Румянцев сделал вид, что считает дело переговоров прерванным, положил заготовленные проекты статей в карман и изъявил намерение уехать в Петербург, где серьезные дела его ожидают. Как бы мимоходом он сказал, что получил оттуда депеши относительно предложения в наследники шведского престола принца Аугустенбургского. Следует заметить, что принц этот служил в датской армии, и копенгагенский двор соглашался, как на объявление его наследником шведским, так и на заключение мира с Швецией, лишь при условии удовлетворения требованиям России.

Маневр Румянцева произвел свое действие. Стединк стал просить его дать ему проекты статей для составления контр-проектов, а вместе с тем желал отправить курьера к своему правительству для испрошения дополнительных инструкций. На это последовало полное согласие, и Румянцев изъявил даже намерение не уезжать. в Петербург впредь до возвращения курьера, а заняться обсуждением других предметов.

Когда таким образом занятия возобновились, Стединк сделал предложение об оставлении торговли между Швецией и Финляндией на прежних основаниях, и об уплате долгов абоской конторы стокгольмского учетного банка. Румянцев полагал, что по первому предмету не встретится никаких затруднений, если последует соглашение по основным пунктам переговоров. По второму вопросу, об уплатах банку, он удостоверил самым положительным образом, что, разумеется, всякому русскому подданному будет вменено в обязанность законно выполнить все свои обязательства в отношении частных лиц и общественных учреждений, в надежде, что это условие будет обоюдно.

Но еще новое предложение Стединка касалось уже государственных долгов Швеции, её чины гарантировали их, в том числе и Финляндия на одну треть, в сумме до 4 миллион. банковых ефимков, или около 12 мил. руб. — На вопрос Румянцева: какими финляндскими доходами обеспечен этот долг? последовал отрицательный ответ. — Каким способом он погашается? Особым налогом. — Румянцев объяснил, что никогда не бывало, чтобы приобретенная государством провинция продолжала платить прежнему правительству налоги, им установленные. В подкрепление своего мнения министр привел такого рода соображение: вероятно Швеция, несмотря на утрату Финляндии, будет продолжать держать под ружьем то же число войск, как и прежде; но, разумеется, она не потребует, чтобы Финляндия принимала участие в их содержании. Так как вопрос о долгах принадлежит именно к той же категории, то он падает сам собой.

5-го августа отправился в Стокгольм от Стединка кабинет-курьер Остбом за новыми инструкциями. В тот же день от графа Румянцева поскакал гонец к главнокомандующему в Або. Он повез известие о настоящем положении мирных переговоров. Барклай-де-Толли еще прежде спрашивал министра: нужно-ли, в виду происходящих совещаний, решаться на значительные затраты, с которыми сопряжено будет приготовление к дальнейшему продолжению военных действий и к охране Аландских островов. Румянцев теперь отвечал ему: «Я искренно признаюсь в. высокопр-ву, что величайшею для пользы дел наших важностью признаю то, чтобы прежде времени отнюдь нам не обольщать себя, и отнюдь не останавливаться пожертвованием даже значащих сумм, дабы без потери времени приготовить нужное продовольствие для войск наших, на случай продолжения войны. Ежели бы впоследствии времени оказалось, что издержки таковые сделаны были и понапрасну, то убыток от того понесенный нельзя сравнить с тем, сколь чувствительно бы для нас было повстречать в чем-либо недостаток тогда, когда обстоятельства понудили бы нас продолжать войну». Гр. Румянцев убеждал не оставлять приготовлений, дабы, в случае надобности, действовать «во всей силе». В подтверждение своих доводов он ссылался на тот указанный выше факт, что вместе с посылкой Стединка в Фридрихсгам из Стокгольма посланы к Умео против Русских значительные подкрепления. «Самый сей поступок шведского правительства не показывает ли нам пример, чтобы и мы со своей стороны, открыв негоциации, не выпускали из виду военных мер? Может быть, что некоторое обнаружение сильных приготовлений с нашей стороны при настоящих обстоятельствах произвело бы не бесполезное для нас действие, и что явность таковых мер понудила бы, может быть, шведское правительство скоропостижнее обратиться к миролюбивым средствам и тогда даже, когда бы в самом деле на продолжение войны они решились.

В это время назначенный вместо гр. Шувалова предприимчивый и счастливый гр. Каменский наступал уже к югу. Румянцев вновь поощрял Барклая: «И маловажный даже успех, одержанный в теперешних обстоятельствах гр. Каменским, послужил бы весьма сильным подкреплением для меня, к достижению моей цели, ибо ежели бы таковое известие могло дойти в Стокгольм в то же время, как приедет туда курьер отправленный от барона Стединка, с кондициями от нас предложенными о мире, то конечно тем бы умножилось уныние шведского правительства», и пр… Главнокомандующий входил в виды министра. Кроме движения Каменского навстречу гр. Вреде, генерал Штейнгель приготовил и огласил экспедицию с Аландских островов на шведский берег.

Но шведское правительство было, как сказано, занято подобными же приготовлениями: оно снаряжало, для действия в тылу Каменского, экспедицию адмирала Пуке и Вахтмейстера.

Граф Каменский не замедлил оправдать возлагавшиеся на него надежды, и уже 7-го и 8-го августа разрушил при Севаре и Ратане планы шведской экспедиции. Румянцев был в восторге от этих побед: cest une excellente lettre de recommandation, dont vous venez dappuyer ma négociation à Fredriksham, — писал он Каменскому 21-го августа). Со шведской стороны он имел известия об этих событиях, конечно, в другой окраске. Но факты были налицо. Вахтмейстер и Пуке ушли, а Сандельс просил перемирия.

Между тем, в виду энергичных возражений Стединка против уступки Аландских островов, или же по свойственному русскому человеку вообще, а Румянцеву в частности, мягкосердию, он после второго же совещания обратился к Государю, убеждая его склониться на уступку Швеции в вопросе о северной части границы. Вместо реки Торнео, как написано было в инструкции Алопеусу, или даже реки Каликса, как объявлял этот последний и само русское министерство шведскому министру, Румянцев просил разрешить считать границею реку Кеми, восточнее Торнео, как предлагал в свое время Лагербьёлке. Он взывал к великодушию Александра Павловича. Речь шла всего о нескольких лапландских хижинах и о каких-то железных рудниках между Торнео и Каликсом. «Какое убогое богатство, и стоит ли настойчиво гоняться за ним, рискуя замедлить заключение мира!»[120]

Посылая эту просьбу и потом повторяя ее, гр. Румянцев почти одновременно напоминал Государю обещание, по возвращении с боргоского сейма, передать представленные ему в Финляндии разные мемуары, касающиеся интересов этой провинции. Бумаги были у Сперанского, и Румянцев находил нужным иметь их теперь в своем распоряжении. «Прочитав их и обсудив, — пояснял он, — я сделаю нечто в роде тиража и представлю В. В-ву мое мнение о том: что должно войти в статьи трактата и что может быть отброшено, как составляющее предмет тех распоряжений, кои всякое государство имеет право само делать в своих новых приобретениях. К числу таких мемуаров относилась и просьба жителей города Торнео о том, чтобы и они были приняты в подданство Императора Александра вместе с прочей Финляндией.

В виду, вероятно, этой записки, а отчасти и по другим соображениям, Александр не сдался вполне на просьбу своего министра. «Я согласен с вами, писал он ему 15-го августа, что можно уступить Шведам в деле о границе на Каликсе, но я желал бы, чтобы это сделалось только при самой последней крайности. Я желал бы, в таком случае, чтобы вместо Кеми вы добились границы на Торнео. Многие причины меня к тому побуждают. Кеми не перерезывает шведскую территорию до Норвегии, что имеет место при Торнео. Потом я получил очень любезное письмо от жителей города Торнео, выражающих горячее желание войти в состав Финляндии. Это еще причина, обязывающая меня не возвращать их Швеции».

Между тем Стединк, заболевший лихорадкой вскоре по приезде в Фридрихсгам и потом немного оправившийся, вновь занемог и сильнее прежнего. Душевные страдания, в виду нерадостного положения его при переговорах, несомненно, играли важную роль. Приехавший вскоре датский посланник Блоом нашел его очень изменившимся и постаревшим. Узнав из писем Румянцева о болезни Стединка, Александр Павлович распорядился послать ему доктора Галловея, прежде лечившего его в Петербурге. Этот врач нашел в нем страдания печени. Во время болезни Стединка получено было Румянцевым известие о победе над Вахтмейстером при Севаре и Ратане. Конечно, оно должно было иметь большое значение при переговорах, но министр пожалел больного и не сообщил ему тягостной для него вести.

Благодаря продолжительной болезни Стединка и ожиданию возврата посланного в Стокгольм курьера, совещания возобновились не ранее 24-го августа. На конференцию собрались у Стединка; заседание было продолжительное и тяжелое. Речь вновь шла о границах, на счет которых возвратившийся курьер привез дополнительные инструкции. Король изъявил готовность, — сколь ни тяжелы и ни пагубны русские условия, — принять на себя обязательство, сохранив Аландские острова, не возводить на них укреплений и уступить Финляндию до р. Кеми. Финляндия всегда де простиралась только до этой реки. Большая уступка крайне вредно отозвалась бы на шведской торговле. — Начались новые и продолжительные прения. Румянцев напомнил Шведам, что дело вовсе не идет о каких-нибудь уступках России, потому что она уже владеет островами и провинцией, о коих идет речь. Поэтому он пригласил своих собеседников поставить вопрос на должную почву, сожалея о необходимости возвращаться к препирательству, которое Государь думал устранить, предпослав переговорам принятие известных трех пунктов. Против них Россия не может сделать никаких уступок. Все доводы с целью склонить на них не приведут ни к чему, разве лишь к доказательству, что положение дел еще не настолько назрело, чтобы думать о мире. Для графа Румянцева это было прискорбно, впрочем, единственно по его любви к миру; но, по его убеждению, оставаясь со сложенными руками и ничего не предпринимая, или даже и испытав некоторые неудачи, Россия все-таки кончит тем, что сохранит покоренное успехами её оружия, о чем ею и объявлено со всею откровенностью без всяких изворотов.

«Но, — вновь возразил Стединк, — Аланд составляет крайний предел Швеции, и если он не останется за нею, то всегда придется быть готовым к войне, иметь сильный гарнизон в Стокгольме и делать громадные издержки на защиту королевства. Император Наполеон, гарантируя России обладание Финляндией, конечно не подразумевал Аландских островов. Против этого Румянцев заметил, что, по отзыву одного иностранца, отдать Финляндию и удержать Аландские острова, значило бы дать сундук и не дать к нему ключа.

Стойкость Румянцева тем более заслуживает внимания, что в пользе оставления Аландских островов за Россией выражали сомнение даже лица, по-видимому компетентные и высокопоставленные. До начала еще переговоров в Фридрихсгаме, главнокомандующий Барклай-де-Толли безусловно высказывал свое мнение против настояний о присоединении Аландского архипелага: «Нам острова эти ни к чему не послужат, если не будут хорошо заняты. Они сделаются при войне добычею того, кто, хорошо маскируя свои намерения, первый придет со значительной силой. Они будут очень полезны Шведам, если они их укрепят и поместят сильный гарнизон, — без большой однако для нас опасности; но без гарнизона они не дадут им никаких выгод, кроме контрабанды в мирное время, что послужит разумеется поводом к столкновением». Нельзя признать, чтобы это мнение отличалось строгой серьезностью, — и Румянцев не уступил перед ним.

После дальнейшего обмена возражений с той и другой стороны, причем Стединк горячо, и настойчиво выставлял на вид все беспокойство, в котором Шведы будут постоянно находиться, если Аланд будет принадлежать России, он, казалось, решился наконец предоставить эти острова их судьбе, но настаивал на том, чтобы на них не было возводимо укреплений и других сооружений военного ведомства. Это требование также имело не более успеха: гр. Румянцев нашел нужным раз на всегда объявить, что Государь, явив уже в Финляндии несколько знаков своей верховной власти, разумеется никогда не возьмет на себя обязательства, которое или могло бы стеснить его, или же касалось бы внутренней администрации этой области. Император Александр желает права собственности на Аландские острова без всяких условий.

Этим заключились прения об Аланде, и шведские уполномоченные к ним почти не возвращались на совещаниях. Но взамен того барон Стединк, казалось, хотел склонить русских уполномоченных к большей уступчивости на северной границе. Как сказано, в этом отношении сам Румянцев, в глубине души и даже в сношениях с Государем, был на его стороне. Стединк убеждал своих коллег, что проведя пограничную черту по реке Кеми, удовлетворили бы всем требованиям, как благоразумия, так и географического положения, и остались бы в самых широких пределах когда-либо составлявших Финляндию. Напротив, настаивая на меже рекою Каликс, русское правительство явно выказывало намерение стать твердой ногой в самой Швеции, и поразить обитателей её ужасом недоумения о дальнейших намерениях России. Стединк взывал к великодушию Императора Александра, — прием обычный, почти обязательный в те времена. Он выражал уверенность, что Государь-победитель не воспользуется прискорбным положением, до которого доведена Швеция, и не повергнет её в полное отчаяние. Употребляя, наконец, выражения, мало или даже вовсе несвойственные дипломатии, Стединк просил умеренности уже не по праву, а лишь как проявления благодушие Императора Александра. Свою горячую речь он заключил печальным сознанием своей ошибки: отправляясь в Фридрихсгам, он льстил себя надеждою оказать некоторую заслугу, участвуя в обсуждении условий которые подлежат еще изменению; оказывается, что вся его обязанность состоит в подписании с закрытыми глазами того, что было уже вполне решено прежде. Скорбная нота Стединка очевидно повлияла на Румянцева, и он ограничился лишь пояснением, что не честолюбие и не желание владеть несколькими милями дальше в Лапландии побудили его предложить границу по Каликсу; основания тому лежат в географических условиях: довольно бросить взгляд на карту для того чтобы убедиться, что река Каликс представляет собою ясную и определенную границу. Шёльдебранд, помощник Стединка, опираясь на свою личную опытность и знание местности, со своей стороны говорил в пользу границы по Кеми. По его словам, эта река именно в совершенстве удовлетворяет всем требованиям хорошей границы. При большой ширине, Кеми быстра, наполнена порогами, и теряясь в тундрах, где никогда не ступала человеческая нога, представляет естественную преграду. В свою очередь Алопеус возразил, что именно эта последнеуказанная неопределенность течения реки и делает ее плохой демаркационной линией, ибо в трактате все условия должны быть в точности определены, дабы насколько возможно предупредить установление владений, дающих повод в будущем к пререканиям с той или другой стороны.

С чисто географической и, по специальности своей, довольно бесполезной на конференции почвы, гр. Румянцев не замедлил перевести дебаты на почву политическую, в которой за ним, да и за всеми впрочем, была большая компетентность. Он напомнил, что Россия никогда не требовала Финляндии и никогда вопрос о границах не принимал процессуальной, так сказать, формы; напротив, во всех сношениях с шведским министерством, речь шла просто о самом дальнем пункте новых границ, которые обстоятельства позволили России приобрести. Он привел при этом, в качестве исторической справки, что если бы когда-либо русский Император вознамерился потребовать себе Финляндию исковым порядком, то приобрел полное на то право именно в настоящее время. Ветвь Голштинского дома устранена от шведского престолонаследия; между тем шведский престол при Елизавете был обеспечен за нею ценою возвращения ему Финляндии, покоренной тогда русским оружием. С потерей ныне Голштинским домом прав, тогда выговоренных, восстановляется обратно право России на Финляндию.[121] Указание это, остроумное, верное и сильное, не могло не озадачить Стединка, и он искал поддержки в ссылке на абоский трактат, в котором об этом не говорилось. — «Да, в тексте; но в актах переговоров найдется», — возразил Румянцев, в опровержение чего в свою очередь Стединк сослался на верельский договор, упразднивший абоский трактат. — «Напротив, отвечал граф, он только подтвердил его». — Спор кончился сделанным со стороны Стединка, впрочем мимоходом, указанием на то, что абоские обязательства потеряли силу уже потому, что Россия гарантировала ими шведскую конституцию, с тех пор несколько раз опрокинутую, без того, чтобы с русской стороны были предъявлены какие-либо протесты.[122] После всех этих продолжительных и утомительных прений, Румянцев, по его собственному признанию, сделав вид, что считает конференцию по несогласию Швеции уже прекратившейся, выразил Стединку сожаление, что фридрихсгамское свидание не послужило к установлению мира. Затем встал, чтобы оставить заседание. По болезни Стединка совещания происходили у него на квартире. Но последний стал просить, чтобы дать ему время на размышление о бывшем разговоре и притом дождаться возвращения адъютанта его Тартонваля, который должен был приехать вслед за Остбомом и привезти еще дополнительные повеления. Румянцев согласился.

Это заседание и болезненная горячность Стединка сильно подействовали на гр. Румянцева. На другой же день он обратился к Государю с новыми ходатайствами. Извещая его, что не видит иных со стороны Шведов возражений, как по вопросу о северной границе, он пояснял, что при настойчивости получится и Каликс; но, спрашивается, нужно-ли этого желать? — «Барон Стединк, — писал Румянцев, — уже высказался на этот счет Алопеусу, и хочет еще говорить со мной. Он с чувством и со слезами на глазах нарисовал ему картину той опалы, которой подвергнется за подпись трактата, продиктованного уже Швеции и ни в чем им не измененного; говорил о своих преклонных годах, о прежних своих заслугах и глядел на настоящие переговоры, если не достигнет ими никакой уступки, как на несчастье, которое лишит его всего уважения, прежде заслуженного.

«Скорбь одного человека, — продолжал Румянцев, — насколько бы он ни был достоин участия, не должна, Государь, идти в счет, когда речь ведется о пользах государства; я это знаю. Но и не с личной точки зрения я представляю В. В-ву эту картину; я приписываю ей большие размеры и большее воздействие, быть может вредное для хода Ваших дел. Тягостная мысль, тревожащая теперь Стединка, что он не добился при нынешних переговорах, приходящих уже к концу, никаких изменений в трактате, может совсем подорвать его здоровье, и в самую минуту подписания мира мы будем поставлены в необходимость остановиться и требовать у Швеции нового уполномоченного. Вот, Государь, чего опасаюсь и что побуждает меня окончить все возможно скорее. Не колеблюсь сказать это В. В-ву. Договор, по которому приобретается Финляндия, представляет для Вашей Империи важность громадную. Но Провидение еще более возвышает его ценность, давая Вам возможность заключить мир именно теперь; мне нет надобности объяснять всю от того пользу при переговорах, идущих с другими державами. Говорю В. И. В-ву, а никто не знает выгод Вашей Империи лучше, чем Вы их знаете; никто не следит за ними с большим вниманием и во всех подробностях.

Какой цели хотел достичь этот ловкий, но мягкосердечный дипломат? Желал ли он иметь окончательную санкцию на возврат Шведам до Торнео, что Император Александр предоставлял сделать только в последней крайности? Или он надеялся повлиять на сердце Государя и побудить его отдать Шведам завоеванную землю от Каликса вплоть до Кеми? Решить трудно, но вероятнее последнее предположение, так как для исполнения уже предрешенного на счет Торнео Едва ли нужны были и слезы Стединка и опасения за остановку надолго подписания мира.

Едва Император Александр получил письмо Румянцева, как через пять минут отправил уже к нему курьера с ответом.

«Невозможно было, — писал собственноручно Александр Павлович, — вести переговоры с большим талантом и мудростью. Россия обязана вам признательностью. — Но вместе с тем Румянцев уполномочивался подписать трактат, принимая границею только Торнео, со включением в нее и города этого имени. Государь выражал вместе с тем желание, чтобы «статья, в которой будет сказано о возвращении Шведам провинции Ботнии (западной) до Торнео, носила отпечаток великодуший со стороны России. Такие акты — исторические памятники; отчего этому не сохранить в себе доказательства, что мы были хозяевами в стране вплоть до Умео? Предоставляю это вашему искусству.

Однако, когда Румянцев вновь повел со Стединком разговор на тему границ, притом с глазу на глаз, то встретил если не противодействие насчет Торнео, то возобновление предложения на счет известного ограничения прав на Аландских островах. Румянцев решительно и окончательно отверг самую мысль о нем. Он напомнил барону, что в дипломатии трактаты содержащие обязательства не быть господами у себя дома, не укрепляться или, напротив, срыть укрепления, всегда были документами, свидетельствовавшими о состоянии крайнего упадка, на которые державы не иначе могли соглашаться, как в эпохи величайших затруднений. Было бы, следовательно, оскорблением самое предложение такого условия, и Румянцев просил Стединка воздержаться даже от упоминания о нем на конференции.

Таким образом, пограничный вопрос был, казалось, разрешен, и Румянцев мог написать Государю 26-го августа и подчеркнуть: la paix se fera — будет мир! Но некоторые другие вопросы, второстепенного для нас значения, задерживали ход переговоров. Редакция статей делалась отдельно каждой, и в таком виде они передавались на обсуждение сторон. Подобный прием введен был в употребление, сколько можно догадываться, в Эрфурте, при переговорах Александра с Наполеоном, и может быть даже по мысли первого. Один из первых пунктов, именно о мире и с союзниками России, очень усложнялся, особенно в отношении Дании. Хотя перед шведскими уполномоченными Румянцев делал вид совершенного равнодушие к избранию принца Аугустенбургского в наследники шведской короны, но в действительности он принимал в нем живой интерес уже потому, что датский двор изъявлял свою на то санкцию при условии удовлетворения требованиям России. Датский посланник в Петербурге Блоом приезжал в Фридрихсгам на совещание. Военные дела Датчан против Шведов далеко не были блестящи. В конце концов, Стединк отступился от изложения пункта касающегося Дании, признавшись Румянцеву наедине, что он мог бы изложить его только в жесткой форме (dune manière dure). Он вполне доверился своему русскому противнику. Император Александр, с другой стороны, желая оберечь интересы Дании и дать ей свидетельство дружбы, предлагал Румянцеву включить статью, которая гарантировала бы Дании её владения, или, по крайней мере, обладание Норвегией, «дабы не могли упрекнуть нас в непредусмотрительности на счет последствий, которые наследование принцем Аугустенбургским шведского престола может повлечь».

Желание это, впрочем, осталось неисполненным. Румянцев повел было о нем речь в заседании 29-го августа, когда переговоры приходили по-видимому уже к концу. Стединк уверял что с своей стороны решительно ничего не имеет против; но убедительно просил не поднимать этого разговора, ибо не имея на счет подобных гарантий Дании ничего в своих инструкциях, он поставлен был бы в необходимость испрашивать новые повеления, что затянуло бы дело вновь, накануне подписания мира. Румянцев соглашался с этим и поспешил представить Государю, который также отступился от первоначальной мысли.

Значительные разногласия возбудил пункт о возврате тех пленных из числа финляндцев, особенно в офицерских чинах, кои пожелали бы остаться в Финляндии. По русскому проекту этим лицам предоставлялась полная свобода и совершенная полноправность с другими, между прочим, и в отношении всякого рода имущества, которым они владели или будут владеть в Швеции. Стединк проектировал коренное изменение в своем контр-проекте. По его редакции, из числа пленных «военные офицеры, унтер-офицеры и другие чиновники, входящие в состав полков и эскадронов, содержавшихся на счет шведской казны в уступленных провинциях, — будут продолжать пользоваться в течение двадцати лет всеми окладами, кои производились им при начале настоящей войны. Такое преимущество распространится и на вдов, лишившихся мужей в продолжение этой войны, на инвалидов и на тех офицеров, кои пользовались окладами в Финляндии в виде наград за службу или пенсий». Под этими последними окладами подразумевалось пользование казенными имуществами (бостелями). Выходило, что Россия должна вознаграждать и обеспечивать за кровавое и порой жестокое сопротивление ей самой.

Разноречие это гр. Румянцев нашел нужным представить на разрешение Государя. Предварительно он желал выяснить размеры бостельных доходов и вообще весь вопрос о бостелях. С этою целью он обращался к Барклаю-де-Толли, как генерал-губернатору. Из этой переписки, однако, ничего не вышло, так-как у последнего вовсе не было нужных сведений.

В предложенном Стединком контр-проекте Румянцев видел более чем неудобство. Находя шведскую редакцию довольно смутной, он признал нужным особо разъяснить Императору Александру смысл её. Шведские уполномоченные, по его словам, такой переменой хотели достигнуть, чтобы маршал Клингспор и многие генералы, офицеры, даже унтер-офицеры и другие, как сухопутные, так и морские, а равно и некоторые придворные чины, сохранили предоставленные им шведскими королями бостели и другие финляндские земли, право распоряжения коими принадлежит короне. Такого сохранения они домогались на целые двадцать лет, без признания, однако, русского Монарха своим государем. Трактат не допускал смешанного подданства. Румянцев категорически высказывался против такого предложения.

Но тут же, — прием довольно обычный у Румянцева, — он допускал альтернативу и иного решения. «Возможно, — писал он Александру Павловичу, — что при слабом правительстве, держащемся к тому же на революционной почве, сильные в Швеции люди и обязали государство охранять их личные интересы. При таких условиях и при обыкновении В.В-ва быть великодушным, быть может Вы изволите судить об этом деле иначе, в виду особенно того, что эти лица не могли приобрести бостелей, которые они желают удержать, без особых денежных на них затрат, и что следовательно теперь они лишатся собственных своих денег.

Очевидно, Румянцев имел в виду навести Государя на мысль вознаградить этих шведских господ денежными выдачами из русской казны, что так часто практиковалось в то время. Из приведенных слов доклада не видно: склонялся ли к этому последнему мнению сам докладчик, что было бы любопытно для его характеристики. По убеждению он был, несомненно, за первую половину; но можно было оставаться ей верным, и допустить денежное вознаграждение. Насколько желал, или допускал это сам Румянцев, сказать трудно; вообще же он был не из числа скупых министров. Как бы то ни было, но разрешение этого пункта задерживало исход переговоров и Румянцев находил нужным напоминать о нем и просить скорейшего разрешения. Однако в конечном результате требование Шведов вовсе устранено.

Статья об амнистии также, за разногласием, потребовала вмешательства Императора Александра. «Будет общая амнистия, — предлагали русские уполномоченные, — для подданных обеих сторон. А Шведы прибавляли: не военных (non militaires). Румянцев, полушутя, делал к этой поправке новую контр-поправку, предлагая сделать перестановку слов и вместо non militaires, написать militaires ou non. У Шведов оказывалась задняя мысль, притом очень злая. За их поправкой скрывалась, как разъяснял Румянцев, суровая месть. Они хотели исключить из амнистии военных, дабы по окончании войны привлечь заочно к суду тех из генералов и офицеров, которые, по их мнению, уступили Свеаборг и другие крепости и сложили оружие, не потому будто бы, что доблесть русских войск их к тому вынудила, а по измене долгу и чести. «Таким образом, — писал Румянцев Государю, — по заключении мира, все эти генералы и офицеры, из коих некоторые украшены уже Вашими орденами или же носят Ваш мундир, были бы в Стокгольме поражены приговорами, хотя и несправедливыми, но кои опозорили бы их в общественном мнении. В. В-во могли ли бы это снести? И что осталось бы Вам делать? Эта мысль заставляет меня думать, что нужно решительно требовать безусловной амнистии, pure et simple.

Наконец еще одно затруднение возникло по инициативе шведского же уполномоченного. Оно не лишено для настоящего исследования особого интереса. Стединк часто, и даже довольно настойчиво, говорил о необходимости включить отдельный пункт, в котором Финляндии гарантировалось бы сохранение её веры, законов и привилегий, а также обеспечено было бы право собственности каждого. Здесь Румянцев вполне был на высоте истинного государственного и патриотического взгляда. «Я не хотел допустить, — писал он Государю, — чтобы подобная статья могла быть поставлена на обсуждение, опираясь на то что все в ней излагаемое составляет предмет внутренней администрации, и не должно входить в дипломатическое обязательство. Стединк приводил в свою поддержку разные договоры, в коих держава уступающая провинции выговаривала всегда известные условия в пользу бывших своих подданных. Действительно, такие статьи были и в ништадтском и в абоском договорах. Румянцев не отрицал верности этих указаний, но выставлял на вид отсутствие всякой аналогии предшествовавших приобретений с тем, что сделано теперь. Он приводил в доказательство ту любовь, которую Император Александр внушил финляндцам; ссылался на то, что он явился между ними их Государем еще до заключения этого договора; что он сам принял их присягу верности; что, в качестве Государя, он лично открыл ландтаг великого княжества. Эти доводы произвели некоторое действие. Позднее уже не Стединк Румянцеву, а Шёльдебранд Алопеусу передал проект статьи, в которой тот старался примирить принцип русского, министра с домогательством Шведов. Статью эту согласился принять и Румянцев с незначительными лишь редакционными изменениями. В таком виде она вошла и в договор. Согласие на нее Императора Александра получено было почти при подписании трактата. Эта статья, шестая, изложена так: «Поелику Его В-во Император Всероссийский самыми несомненными опытами милосердия и правосудия ознаменовал уже, образ правления своего жителям приобретенных им ныне областей, обеспечив, по единственным побуждениям великодушного своего соизволения, свободное отправление их веры, права собственности и преимущества, то его шведское величество тем самым освобождается от священного, впрочем, долга чинить о том в пользу прежних своих подданных какие-либо условия».

Когда таким образом работа негоциаторов приходила к концу, неожиданно вновь встретилась остановка по решенному уже, казалось, вопросу о долгах Швеции. Барон Стединк заявил, что им получены самые положительные повеления требовать чтобы Император Александр обязался выплатить заграницей за Швецию 4 миллиона риксдалеров, о которых упомянуто было выше. Очевидно обратное движение гр. Каменского от Умео к Питео, куда он пошел за провиантом, принято было в Стокгольме за слабость русских сил в Вестроботнии и за отступление, из пределов Швеции, её правительство думало воспользоваться обстоятельствами и произвести давление. На конференции завязались вновь очень долгие препирательства, повторялись на разные лады прежние доводы. Но в конце концов перевес остался на стороне Румянцева. «На В. В-во не возлагается, — доносил он Государю 31-го августа, — никакого обязательства предоставлять Швеции средства к уплате её долгов, и в трактате не будет на этот счёт никакого постановления».

Но на другой день, 1-го сентября, возникли еще раз затруднения по вопросу, который был уже окончательно исчерпан, именно о границе. Стединк и Шёльдебранд за общею подписью представили по этому предмету особый мемуар. Авторы уверяли чуть ли не в сотый раз о желании с их стороны мира и о несчастьях, в которые Швеция ввергнута не по вине Карла XIII. Но, решаясь отдать Финляндию, он желает сохранить собственно Швецию неприкосновенною. На этом основании шведские уполномоченные опять предлагали Кеми как будущую границу. Повторенные настояния с русской стороны устранили однако эти новые попытки, и граница осталась, в принципе, на берегах Торнео. Но эта река, близ Кенгисского железоделательного завода, делится на две ветви. Одна, более значительная, называется Муонио и протекает почти по прямой линии с севера на юг, от самой почти норвежской границы, и продолжаясь ближе к Ботническому заливу в том же направлении, носит название Торнео. Другая ветвь, носящая также это последнее название от самого истока, и составляющая поэтому как бы главную реку, менее значительна и, направляясь с запада, делает немалый изгиб. Если бы принять границей эту последнюю ветвь, как предлагал гр. Румянцев, то, по мнению шведских уполномоченных, выгода России была бы ничтожна, так как страна в этой местности, по их словам, столь малолюдна, что поселения есть только по берегам рек, и то на расстояниях от 50 до 120 верст и даже более. Притом какие поселения? — продолжали пояснять Шведы. Убогие хижины, с несчастными обитателями, едва себя прокармливающими. Для Швеции же при такой границе было бы то неудобство, что земли, принадлежащие Кенгисскому заводу, который во всяком случае остается в её пределах, были бы разделены надвое, и наибольшая часть заводских лесов осталась бы на русской стороне. Даже плотина, принадлежащая заводу и пересекающая реку, упиралась бы концами своими во владения обеих держав. Но к этим неудобствам присоединялось, по словам авторов мемуара, дурное впечатление на общественное мнение. Эта ветвь настолько много приближается к реке Каликс, что утрата земель, хотя бы и неудобных, была бы для Швеции почти столько же велика, сколько и при границе по Каликсу. При следовании её по р. Муонио, напротив, все эти неудобства были бы устранены, и естественный рубеж изображался бы прямою линией с севера на юг, от норвежской границы до Ботнического залива, и определялся бы течением рек, наиболее близких к прежней границе между Швецией и Финляндией.

В виду всех этих соображений, Стединк и Шёльдебранд заявляли, что если эта предлагаемая ими пограничная линия будет принята, то они, не колеблясь подпишут мир, как скоро трактат будет надлежащим образом изложен согласно с договоренными уже статьями. В противном случае, дабы не задерживать заключения мира, предлагали включить в договор статью, в которой река Торнео признавалась бы границею до соединения обеих ветвей при Кенгисе; дальнейшее же направление её по одной из них вплоть до норвежской границы представить определить в Петербурге особою статьей.

Все эти возражения сделали то, что хотя Румянцев еще в августе писал Императору Александру утвердительно: «будет мир», но наступал сентябрь, а колебания еще продолжались. Шведские уполномоченные ждали курьера, которого вновь послали в Стокгольм. 29-го августа все согласились, впрочем, на том, что если чрез 8 дней курьер не возвратится, то подпишут трактат в проектированном виде. Румянцев со своей стороны заявил, что если договор не будет подписан скоро, то он отказывается от проведения границы не только по Муонио, но и вообще по Торнео.

Между тем, опираясь на положительные уверения Румянцева, Государь ожидал, что подписанный трактат мог бы возвращен быть к Александрову дню. «Очень желал бы, — писал он, — чтобы вы могли прислать моего курьера обратно к 30-му, с тем чтобы торжественное молебствие по случаю мира могло состояться в этот день. Это было бы прекрасно, и мне не кажется невозможным».

Однако так не исполнилось. Остановка была и за самим Государем: Румянцев ждал и не получал от него разрешения по двум вопросам, по которым сам он не решался сказать последнее слово, именно о бостелях и об амнистии. Здесь дело шло о «великодушии» Александра, и осторожный министр, очевидно, боялся распорядиться невпопад. Он поэтому возобновлял свои настояния; но в каких изысканных, образцовых выражениях он это делал!

«Я не удивлен, Государь, — писал он 3-го сентября повторив свою просьбу, — тем, что не получил разрешения так скоро, как того желал бы и как оно мне необходимо по важности переговоров которые В. В-во удостоили возложить на меня. Но это единственное дело, меня теперь занимающее. А Вы, Государь, и в это время? Насколько Ваше внимание должно быть устремлено в разные стороны! Благо Вашей Империи не требует ли чтобы Вы, по крайней мере, настолько же озабочены были и берегами Дуная, и Галицийскими сценами, и движением Ваших войск в Молдавии, насколько и тем, что происходит в Фридрихсгаме!.. Поэтому, Государь, я признаю, что должен казаться В. В-ву утомительно назойливым; но боясь — или быть по-видимому виноватым, или упустить промедлением великое благо выгодного мира, — я не должен колебаться. Меня оправдает, Государь, я в том уверен, Ваша благосклонность и та снисходительность, с какою Вы всегда принимали мои представления. Мир будет, кажется мне, подписан в таком виде, как его можно было желать. Эпоха, когда достигли его, удваивает для России его цену. Она обязана будет этим громадным благодеянием В. В-ву, и самое отдаленное потомство Ваших подданных, Государь, будет пожинать его плоды».

III. Конгресс и подписание мира

Все, что делалось в Фридрихсгаме в течение 5 недель, не носило однако характера формальных конференций. То была только подготовительная работа. Действительный конгресс открылся лишь теперь, 1-го сентября, в 7 часов вечера. Когда собственно все дело было уже сделано, — приступили к обмену полномочий.

При чтении полномочия данного гр. Румянцеву, Стединк выражал заметное беспокойство, так как в бумаге везде говорилось о «шведском королевстве», о «шведском правительстве» и нигде о шведском «короле», чего он вероятно желал. Причина понятная: перемена короля произошла в Швеции во время войны, как результат революции; изгнанная королева была сестра русской императрицы и находилась теперь в ссылке и под надзором полиции. Опасаясь каких-либо по этому предмету заявлений со стороны Стединка, последствием коих могла бы быть новая остановка, гр. Румянцев поспешил парировать удар, и лишь кончилось чтение, тотчас же заговорил со Стединком о его короле, величая его именно этим титулом, чего не делал в продолжение всех переговоров. Цель была достигнута, и Стединк по-видимому успокоенный, не сделал никаких возражений. Но могли встретиться другие, чисто условные и даже мелочные подробности; они также задержали бы окончательное совершение столь лихорадочно ожидаемого теперь события. В полномочии Стединка, как обыкновенно водится, перечислены были ордена, коих он состоял кавалером. На первом месте высший шведский орден Серафимов, затем русский орден св. Андрея Первозванного, далее шведский орден Меча, за ним опять русский св. Александра Невского. Гр. Румянцев еще до заседания, при частном просмотре полномочия, обратил внимание на неудобства принятого в нем порядка размещения знаков отличий, причем русским орденам давалась как бы низшая степень, сравнительно со шведскими. Так как обычай установил другой, более безобидный в этом отношении прием, — перечисление сперва орденов собственного своего государя, всех вместе даже до самых низших, а после них иностранных, — то гр. Румянцев поручил передать об этом Стединку, с тем, чтобы после чтения полномочий на конгрессе, он сам обратил внимание на замеченную погрешность в редакции и предложил исправить ее в тексте трактата. Так действительно и было сделано. Однако оказалось и другое затруднение такого же свойства, но более щекотливое в обстоятельствах того времени. В полномочии Стединка он значился кавалером ордена св. Людовика, причем пояснено, что это военный орден Франции. Гр. Румянцев отнесся очень серьезно, даже может быть слишком серьезно, к этой подробности. В самой первой статье составлявшегося трактата говорилось прямо и точно, что Император Александр не отделяет от себя интересов своих союзников. Этим король шведский принимал на себя пред русским государем обязательство ничем не пренебречь для достижения мира и с императором Наполеоном, союзником и другом Александра. И что же? В первых же строках является ненавистное Наполеону напоминание о Бурбонах, и даже об их военном знаке отличия. Мало того, его до сего времени признает и чтит тот самый король Карл ХIII, который домогается мира с Наполеоном. Это была действительно не малая бестактность, и осторожного Румянцева заботила мысль как бы ее исправить, хотя он сознавал что не имеет права вмешиваться и даже учить в деле его прямо не касавшемся, тем более что полномочие было подписано собственноручно королем. Он остановился на приеме, подобном сейчас приведенному. Поручив обратить внимание Стединка на сущность нового препятствия, Румянцев предложил ему не возьмет-ли он на себя, чтобы выйти из затруднения, объявить на конференции, что не видит надобности прописывать в договоре все его титулы, которые значатся в полномочии. Это было исполнено, и комедия доведена до конца: Румянцев выразил полное удовольствие по поводу этой мысли и обещал последовать благому примеру данному бароном. Орден св. Людовика не явился в трактате; гр. Румянцев с своей стороны велел не включать в свой титул должности главноуправляющего путями сообщения и звания члена воспитательного общества благородных девиц и екатерининского института.

Последние дебаты о формальностях касались самого начала договора: Стединк настаивал и уверял, что он не может допустить, чтобы трактат начинался иначе, как во имя Святые и нераздельные Троицы. По его словам эта форма была неизменно обязательна для него, и привел пример Верельского мира. После легкого разговора на эту тему, Румянцев обещал и в настоящем договоре соблюсти ту же форму.

Дело было, таким образом, приведено к благополучному концу. Оставшиеся неразрешенными еще Государем вопросы о бостелях, об амнистии и о северной границе, получили также высочайшую санкцию. 4-го сентября в 9 час. утра прибыл курьер, привезя все желаемые ответы. Император Александр излагал их в собственноручном письме 3-го сентября.

«Образ ведения вами переговоров, — писал он — прибавляет вам новые права на мою признательность. Постоянные препятствия мешали мне ранее приняться за перо, чтобы отвечать вам. Вот мое мнение. Я никогда не понимал границы на севере иначе, как ее приблизительно выговаривают шведские уполномоченные. Но следует представить дело в виде новой любезности, им с нашей стороны оказываемой. К этому письму я прилагаю лист карты Гермелина; на ней мною проведена красным карандашом черта, которую я окончательно установляю, с тем что бы в ней ничего более не изменять.[123] — На статье о том, чтобы бостели остались за теми, кто пребудет в Швеции, я решительно не могу согласиться. Эти бостели должны быть в пользовании (faire lappanage) тех, кто будет служить мне на тех же местах, так как я рассчитываю восстановить военную службу в Финляндии приблизительно в том виде, как она была. Поэтому бостели мне необходимы, тем более что совершенно несоответственно оплачивать чиновников иностранной державы. На статью об амнистии я смотрю также как вы. Установить ее единственно для не военных значило бы приготовить себе существенные затруднения. Я предлагаю две вещи: или объявить общую амнистию, или сказать, что ни одна из договаривающихся держав не может преследовать тех из её подданных, кои водворились в другой, за действия, относящиеся к нынешней войне. Таким образом, все шведские подданные водворившиеся в Финляндии будут спокойны, также как и финляндцы, занимавшие гражданские должности и бежавшие за шведскими войсками, когда эти последние делали нападения на Финляндию, в то время бывшую уже в нашей власти, будут также освобождены от всякого преследования».

Оставалась переписка и подписание. Румянцев надеялся назавтра вечером отправить, с состоявшим при нем ст. сов. Шулеповым, готовый договор, чтобы повергнуть его к стопам Его Величества. Он был доволен исходом данного ему поручения, и Император Александр не ошибался, говоря что Россия много ему обязана. Он радостно и с чувством благодарил Государя за предоставленную ему честь сотрудничества в этом крупном событии.

«Провидение поручило В. Велич-ву миллионы подданных, — писал Румянцев Александру Павловичу 4-го сентября, — но из громадного их числа оно избрало меня, чтобы дать мне признательное сердце, и чтобы с самых ранних пор внушить мне исключительную привязанность к тому, кого оно назначило сделаться моим Государем; привязанность в такой мере исключительную, что исполнение моего долга было для меня отрадой и удовольствием. Никогда не испытав сильных страстей, кроме любви к Государству, я считал за честь быть подданным и служить такому Монарху, все мысли коего принадлежат Империи, им управляемой. И далее: «Примите, Государь, у Ваших ног выражение всей моей крайней и глубочайшей признательности, и за то что Вам угодно было именно здесь употребить меня в дело, и за ту доброту, с которою Вы руководили моими занятиями; мне не оставалось ничего желать: — ясность указаний Ваших охраняла меня от опасений впасть в ошибки. Я Вам много обязан, Государь, но и чувствую я это глубоко!»

5-го сентября подписан Фридрихсгамский мир.

Тотчас же извещены о том все военные начальники. К генерал-губернатору Барклаю-де-Толли послан в копии и самый трактат, впрочем, до ратификации конфиденциально. За Шулеповым не замедлил уехать в Петербург и сам гр. Румянцев, прогостивший здесь целые шесть недель. Стединк и Шёльдебранд со свитою остались на несколько дней на попечении Алопеуса, а затем также двинулись в русскую столицу в полном составе, с единственною, впрочем, целью приветствовать Императора Александра. Финляндский городок вновь опустел, заняв, однако навсегда видное и почетное место в русской истории. В нем интересы России были в русских руках, и министр-патриот, имевший единственную страсть — любовь к своему государству, не поступился ими.

Ратификация фридрихсгамского договора последовала в Петербурге 1-го октября.

Главнейшие пункты его известны из предыдущего изложения переговоров; тем не менее, для полноты описания представляется здесь краткое их перечисление.

Пункт 1. О старании договаривающихся сторон сохранить мир, дружбу и доброе согласие.

Обязательство для короля шведского не упускать из виду ничего для скорого заключения мира между ним и императором французов, королем италийским и королем датским и норвежским.

О присоединении Швеции к континентальной системе и о воспрещении великобританским, как военным, так и купеческим судам, входа в порты Швеции; изъятие сделано для привоза соли и колониальных товаров. Россия с своей стороны вперед согласилась на все ограничения, какие союзники допустят в пользу шведской торговли и мореплавания.

Король шведский за себя и за преемников неотменяемо и навсегда отказывался в пользу Императора всероссийского, преемников его престола и Российской Империи от всех своих прав на «губернии» составляющие Финляндию, завоеванные в эту войну оружием Его И. Вел-ва.[124] «Губернии сии, — говорилось далее, — со всеми жителями, городами, портами, крепостями, селениями и островами, а равно их принадлежности, преимущества и выгоды будут отныне состоять в собственности и державном обладании Империи Российской и к ней навсегда присоединяются».

Определение границы между Россией и Швецией.

Об освобождении короля шведского от обязанности чинить в пользу своих прежних подданных какие-либо условия в виду того, что Император всероссийский «обеспечил по единственным побуждениям великодушного своего соизволения свободное отправление их веры, права собственности и преимущества».

О немедленном прекращении военных действий.

О выступлении русских войске из Швеции за р. Торнео в течение 4-х недель по размене ратификаций.

О возвращении обеими сторонами военнопленных и аманатов не позже 3-х месяцев, об уплате в местах заключения частных их долгов, и о обоюдном отказе от вознаграждения за продовольствие и содержание этих лиц. Солдаты и матросы Финляндии исключены из этой выдачи.

Финляндцам в Швеции и Шведам в Финляндии предоставлена свобода возвратиться в отечество и располагать имениями без платежа пошлин за вывоз и других подобных налогов. Равным образом, предоставлено подданным обеих договаривавшихся держав, поселившимся в одной из двух земель, т. е. в Швеции или в Финляндии, свободно селиться в той или другой в течение 3 лет, с тем, что обязаны в срочное время продать или уступить свои имения подданным той державы, владения коей пожелают оставить. Имения тех, кто при истечении 3-х лет не исполнит этого постановления, будут проданы с публичного торга и вырученные деньги доставятся владельцам.

Об общей амнистии с обеих сторон. Будет снято запрещение с имений арестованных или секвестрованных, с тем, однако, что владельцы их не будут иметь права домогаться у государя, коего подданными они перестали быть, продолжения пожалованных им прежде доходов и пенсионов, или жалованья за прежнюю службу.

О передаче России актов, архивов и документов по доставшимся ей владениям в течение 6-ти месяцев и не далее года.

О снятии, запрещения с имущества частных лиц и с общественных заведений, о вознаграждении по капиталам, данным заимообразно и пр., и о скором и правосудном решении судебными местами взаимных исков между подданными обеих держав.

О сроке долговых обязательств, прерванных войной.

О правах на владение имениями могущими поступить по наследству, дару и пр.

О продлении срока торгового трактата до 1(13) февраля 1813 г.

О регулировании торговых сношений областей, присоединенных к России, со Швецией и о предоставлении до того финляндцам вывозить из Швеции и Шведам из Финляндии произведения их земель, сроком по 1 (13) октября 1811 г.

О вывозе из русских портов Финского залива или Балтийского моря беспошлинно 50.000 четвертей хлеба.

О салютах на море.

О миролюбивом соглашении обоюдными послами или полномочными министрами могущих встретиться затруднений по каким-либо пунктам договоров.

О ратификации трактата в течение 4-х недель или же и ранее.

В тот же день 1-го октября подписан и манифест Императора Александра о мире с Швецией. Вот несколько наиболее характерных выдержек из сего последнего документа:

«Всевышний положил конец войне, между Россией и Швецией возникшей. Мир, столько же славный для Империи, сколько и сообразный желаниям Нашим, восстановлен на основаниях твердых.

В течении семи столетий непрерывные почти войны потрясали спокойствие народов, предуставленных природою хранить доброе и мирное соседство. От самых отдаленнейших времен до дней наших, от славных побед благочестивого предка нашего Св. Вел. Князя Александра Невского до настоящего мира, редко проходило двадцать лет сряду и никогда почти не протекало полвека, чтоб война между ими не возникла.

Колькратно мир, кровью народов запечатленный, вскоре после того был по стечению обстоятельств снова расторгаем! Колькратно Финляндия, всегдашний предмет и позорище сей войны, страдала, истребляема огнем и мечем!

Успехами оружия славных наших предков, превозможением их и твердостью духа, троекратно присоединяемы были к России разные части пограничных шведских владений. Часто постановляемы и многократно подтверждаемы были мирные трактаты. Взаимные и ощутительные пользы делали для обоих народов мир драгоценным. Но причины войны были неиссякаемы! Споры о границах беспрестанно возрождались, и среди мира Россия не обретала в них твердой ограды своему спокойствию. При сей нетвердости пределов, противоположность в видах политических всегда новую и непрерывную представляла войне пищу.

Провидению угодно наконец было сию долголетнюю и всегда возрождающуюся прю соседственных народов решить окончательно во дни Наши.

По следам древних побед, в странах, где Петр Великий приучал Россов к воинской славе, доброе Наше воинство, мужественно подвизаясь, преобороя все препятствия, по глыбам льда проницая в места непроходимые, от пределов к столице Нашей близких простерло славу Российского оружия до самых отдаленных стран севера: покорило Финляндию, завладело всеми её провинциями, одержало знаменитые острова Аландские и объяв Ботнический залив, прейдя западную Ботнию, на отдаленных пределах её утвердило свое обладание. На сем великом пространстве все города, порты, укрепления, самые твердыни Свеаборга пали во власть его.

Путь к победам, не взирая на все сопротивления, еще был отверзт; но как скоро надежда к прочному миру представилась возможною, Мы с удовольствием, оставив все выгоды воинского Нашего положения, обратились к миру.

Сею твердою надеждою, постановлением Империи нашей непреложных и безопасных границ, измеряем мы наипаче выгоды сего мира. Новые владения Наши, с одной стороны огражденные Свеаборгом и другими крепостями, обеспеченные весьма важным для морской силы положением Аландских островов, с другой окруженные Ботническим заливом и отделенные от соседей большими реками Торнео и Муонио, всегда будут составлять твердую и незыблемую ограду Империи нашей.

При таковых существенных выгодах сего мира не может быть для сердца Нашего равнодушно присоединение к числу верных Наших подданных народа финского. Бедствиями войны доселе почти непрерывно обуреваемый, отныне станет он на чреде народов, под сенью престола Нашего покоющихся в тишине и безопасности. Шесть губерний со всеми принадлежащими к ним городами и селениями приобретают сим новое бытие и благословляют уже промысл Вышнего судьбу их тако устрояющий.

Обладая всеми портами и пристанями в Финском заливе, на Аландских островах и во всей восточной части Ботнического залива до самого Торнео, в стране плодоносной, изобилующей лесами и разными произведениями земли, населенной народом трудолюбивым и к мореходной промышленности издревле приобыкшим, торговля наша восприимет новое расширение, купеческое мореплавание получит новую деятельность, а с тем вместе и воинское Наше морское ополчение приобрящет новые силы».

Приведенными выдержками заключается настоящее описание. Они резюмируют всю истинную сущность отношений России и Финляндии, как создала их история. Подвиги русских войск в последний раз покорили эту область; манифест 20-го марта 1808 г. всенародно впервые объявил о том, а фридрихсгамский трактат 5-го сентября 1809-го, как последний торжественный международный акт, завершил и узаконил это покорение и безусловное присоединение Финляндии к России, в формах незыблемых. Все прочее, что совершилось в Финляндии между этими двумя актами, также как и после них, было русским, внутренним, домашним делом. Все оно было и осталось, в целости и в подробностях, делом свободного произволения самодержавных русских государей.