Покорение Финляндии. Том II

I. Прибытие и пребывание

Кто были эти люди, которые в качестве депутатов ехали теперь знакомить петербургские власти со вновь завоеванною страной и её. нуждами? Мы имеем поименные их списки, но к сожалению очень мало данных для характеристики личностей. расскажем однако то что известно.

Старейший из депутатов, генерал-майор барон Эрнст Густав фон-Виллебрант, как выше сказано, не был губернским депутатом; он не представлял собою никакого сословия, ни даже учреждения, так как был единолично начальником водяных путей Финляндии. Но его особенно рекомендовал главнокомандующий гр. Буксгевден. Последний не затруднился писать о нем Государю даже отдельно[37], представляя его «как такого человека, который пользуется всеобщим уважением и доверием народа, и всегда оказывал отличное усердие к пользам службы и особенно при совершении на верноподданство присяги». Ему ставили в большую заслугу то, что в течение не более 12-ти дней он заготовил для армии 10.000 бочек ржи и имел в виду еще повторить эту операцию[38]. Румянцева Буксгевден извещал позднее, что Виллебрант представит ему прочих депутатов. Такое поручение было не из удачных, так как Виллебрант не знал никакого языка кроме шведского, и потому не мог быть посредником между депутатами и министром, а тем более Государем, не говорившим по-шведски. Во главе депутации protégé Буксгевдена остаться естественно не мог, и заменен зятем Виллебранта Маннергеймом. Тем не менее, тесть остался при депутации и воспользовался всеми удобствами и выгодами, ей предоставленными. И пред Государем, и пред Румянцевым Буксгевден ходатайствовал о награждении Виллебранта орденом св. Анны 1-й ст. Это был человек во многих отношениях выдающийся. Пробыв некоторое время в шведской военной службе, он занялся потом разными спекуляциями в войну с Россией при Екатерине и на поставке продовольствия нажил большие деньги. Потом был абоским губернатором, а затем статс-секретарем в шведском департаменте экономии и промышленности. Оба короля, при которых он служил, были очень к нему благосклонны, а Густав-Адольф IV позволил даже продать принадлежавшую Виллебранту губернаторскую должность, что в это время было уже большою редкостью. От него пожалован ему и баронский титул. Не получив никакого образования и даже быв едва грамотным человеком, Виллебрант был практическим знатоком Финляндии и её средств и умел этим воспользоваться для своих выгод. Он был делец очень ловкий и надо было иметь много проницательности, чтобы отличить в широких планах его действительно полезное от замаскированного эгоистического расчета[39].

Официальный предводитель депутации, барон Карл Маннергейм, бывший майор шведской службы, близкий как сказано свойственник Виллебранту, был по политическим взглядам единомышленник Спренгтпортена. Это требует впрочем некоторой оговорки. Маннергейм был деятельным членом аньяльской конфедерации в предпоследнюю войну; ездил в качестве депутата от финских полков склонять шведские полки к оппозиции Густаву III. Некоторое время он был арестован, а по другим сведениям даже осужден на смертную казнь. Но рожденный и воспитанный в Швеции, он противодействовал королю лишь в его абсолютистских будто бы стремлениях, и вовсе не имел в виду отторжения Финляндии от Швеции, которое напротив выставлял на своем знамени Спренгтпортен. Во всяком случае, Маннергейм был совершенно, чужд компании всех Егёргорнов, Глазеншернов, Ладо и друг., орудовавших тогда под руководством и в пользу Спренгтпортена. Самую встречу в Петербурге с этим последним Маннергейм находил, сколько можно судить по его мемуарам, неприятной. «Тяжела была необходимость, — писал он, — совещаться с осужденным на смерть соотечественником, который наделал своей родной земле столько зла. Sed tempora mutantur… Этот апостроф довольно странен под пером человека, который сам был недалеко от эшафота.

Тем не менее, повторяем, Маннергейм был единомышленник Спренгтпортена как по принятым им от абоских сотоварищей инструкциям, так и во всех последующих действиях, исходивших из одной мысли и стремившихся к одной цели — возможному обособлению Финляндии от России. Оставив свои шведские имения брату, Маннергейм на полуденные за них деньги сделался коренным финляндским землевладельцем. Там он пользовался доброю славою как гражданин, хотя и не стоял выше всех; как образованный человек, напротив, он особенно выдавался между своими сочленами. Им написана по-французски речь, произнесенная при приеме депутации Императором Александром; им же написаны и некоторые деловые бумаги по представлениям депутации.

Депутат абоского духовенства, пастор доктор Фридрих Дебелл из Ульфсбю, также близкий свойственник и Виллебранта и Маннергейма, был человек просвещенный и способный, но хитрый и не бескорыстный.

Другой представитель духовенства, от боргоской епархии, пастор Ивар Валлениус из Хаухо, доктор богословия, не уступал предыдущему ни в познаниях, ни в образовании, но пользовался значительно большим уважением за свои нравственные правила.

Представитель кюменегордской провинции Карл-Фридрих фон-Роткирх, камер-юнкер шведского двора, бывший экспедиционный секретарь — молодой еще человек — приобрел полное доверие своих земляков гейнольской губернии. Будучи не без познаний, он хорошо владел иностранными языками. Открытым, бесхитростным характером своим он был, по словам Бука, весьма симпатичен.

Не раз упоминавшийся барон Роберт Генрих Ребиндер-сын, такой же, если еще не более молодой человек, был асессором абоского гофгерихта и также в звании камер-юнкера. Принадлежал к кружку лиц особенно рекомендованных Маннергеймом. Вскоре он вступил в русскую службу в качестве помощника Сперанского по финляндским делам.

Представитель университета, профессор медицины Гавриил Эрик Гартман, был многие годы известен и в Швеции и в Финляндии своею ученостью и принадлежал к числу людей выдающихся.

Из прочих депутатов абоский купец Тьедер вел значительную торговлю солью и другими заграничными товарами, выменивая их на сельские произведения. Он настолько приобрел доверия, или число желающих ехать в Петербург было так ограничено, — что избран был в депутацию представителем от четырех городов. Крестьянские депутаты были прежде членами шведского сейма[41].

Вот все, что мы знаем о личности финских депутатов. Сами местные историки, признавая что эти лица силою обстоятельств оказали Финляндии великие услуги — с финской конечно точки зрения, — не отвергают однако, что существенную и видную роль мог играть один только Маннергейм. Он ее действительно и играл. Прочие были люди самостоятельные, почтенные в кругу своей деятельности, но не имевшие особого значения; люди экономически независимые, не настолько, однако чтобы не толковать много и долго об издержках, с которыми поездка, в Петербург сопряжена. И эти-то заурядные люди, как сейчас увидим, могли выбить русское правительство из намеченной им себе правильной и естественной колеи!.. В действительности, какие силы противопоставлялись единодушному натиску этой кучки далеко не гениальных, но отлично дисциплинированных людей? Единственный истинно-русский государственный человек — гр. Румянцев, любовь которого к России и разумная забота о её интересах не подлежали сомнению, — уезжал с Императором Александром в Эрфурт для участия в свидании с Наполеоном. «Иметь попечение» о финских депутатах поручено безличному товарищу Румянцева по министерству иностранных дел, гр. Салтыкову. Отсутствие Румянцева из Петербурга, продолженное потом посылкою его из Эрфурта в Париж, имело очень большое влияние на весь ход объяснений с депутатами. Оставшиеся налицо деятели: Аракчеев, Салтыков и потом Кнорринг, заменивший Буксгевдена в командовании армией, были плохие борцы против дружно сомкнутых рядов финляндских депутатов. Наш триумвират был весь под влиянием, и в руках Спренгтпортена, а этот был тоже весь за обособленность Финляндии. Был еще Сперанский, которому суждено было играть видную роль в присоединении Финляндии к России. Теперь он тоже отсутствовал из Петербурга, находясь за границей в свите Государя; но возвратясь, притом много ранее Румянцева, он был в беспредельном восторге от западных учреждений и сделался решительным пособником депутатов в их вожделениях. Человек, для которого в его бюрократических увлечениях, по выражению одного современника, перо было рычаг, а бумага — точка опоры для этого рычага чтобы перевернуть весь мир, — Сперанский бредил теперь европейскими конституционными учреждениями, — и Финляндия представляла для него интересный материал, а может быть и образчик. Таким образом пред финляндскими депутатами и их стремлениями, столь определенно выраженными в инструкциях им данных на родине, с русской стороны для соглашения этих стремлений с действительными интересами России, а в случае надобности для отпора им, не оказывалось никого. Правда, Румянцев, возвратясь в Петербург и лично ведя в следующем 1809 году фридрихсгамские переговоры о мире со Швецией, исправил в возможной мере сделанные ошибки; тем не менее они были налицо, усложнили дело и дали материал для кривых толкований. На их почве выросла потом, несообразная сама по себе, но излюбленная многими финляндцами, идея Финляндии обособленной в отдельное государство — stat för sig.[42]

При таких условиях слабости с русской стороны, противная сторона — депутаты — получала новые еще подкрепления. По обращенному в начале похода приглашению к финляндскому дворянству посетить Петербург и представиться ко двору, желающих нашлось немного, да и те не спешили; однако в июле были уже здесь двое-трое из приятелей Спренгтпортена, в том числе де-Геер и Егергорн. Нет сомнения, что вращаясь в петербургских сферах, они поддерживали взгляды своего соотечественника и постепенно внушали идеи, лежавшие в основе депутатских инструкций. В начале августа оба собирались-было уже возвратиться в Финляндию, но были удержаны по воле Императора Александра, который желал чтобы они дождались прибытия депутатов. бессознательно он увеличивал число врагов России. Повелено вместе с тем ускорить, сколько возможно, отправкой депутации. Поспешность была в связи с предстоявшим отъездом в Эрфурт.

По сведениям гр. Буксгевдена депутаты выехали.22-го августа; между тем и в половине сентября их еще не было в Петербурге. Буксгевдену и Обрескову, выборгскому военному губернатору, слали вопрос за вопросом: не остановились-ли где депутаты, в Выборге или в других местах, или не встретились-ли им какие на пути препятствия? — Однако Государь так и не дождался депутации. Министерство иностранных дел было в недоумении. Оказалось, задержка вышла из-за неверно понятого срока пребывания Императора за границей. Кроме того сомневались: на чьи средства придется депутатам жить в столице? Здесь готовили для них прием, но Буксгевден об этом извещен не был. Потому, и в виду отсутствия Государя, он предоставил депутатам возвратиться с дороги по домам и остаться там 30 или 40 дней. Об этом объявлялось им по приезде в Выборг и они отправлялись обратно. Это относится, впрочем, к позднейшему времени, именно к началу сентября; в начале же августа, когда Александр Павлович пожелал скорейшего прибытия финляндцев, оно не могло состояться по той простой причине, что о самых выборах, как объяснено выше, не могли столковаться. По отзыву главнокомандующего депутаты и сами предпочитали возвращаться, «рассчитывая хозяйственные обстоятельства свои, дабы в ожидании высочайшего прибытия, по недостаточному положению своему, не нести в столице тягостных для них издержек».

Спренгтпортен с своей стороны внушал Салтыкову, что депутаты могут не бесполезно провести время в Петербурге и в отсутствие Государя: они занялись бы подготовкой дел. Он указывал и на обременительность поездок взад и вперед, что при экипажном способе сообщений того времени, медленном и утомительном, имело свою долю основательности. Спренгтпортен просил, поэтому, Салтыкова немедленно написать Обрескову о предварении депутатов, что они могут продолжать свой путь; однако тот не решился взять на себя отмену распоряжения главнокомандующего. После дальнейшей переписки и когда выяснилось, что депутаты найдут в Петербурге «готовый дом и угощение», Буксгевден приказал 28-го сентября оповестить их, чтобы «ни мало не озабочиваясь со стороны своих хозяйственных расчетов» и не мешкая ехали в столицу. Около половины октября съезд действительно начался. Один только Яфет Кайтала, крестьянский представитель нюландской и тавастгусской губерний проехал в Петербург по первому вызову и был там уже с 10 (22) сентября.

Прием и содержание депутации поручены были, как сказано, товарищу министра иностранных дел гр. Салтыкову. Он с своей стороны назначил к ней особого пристава, в лице правителя дел церемониального департамента, статского советника Ахлопкова. В записках Маннергейма, который не избег слабости преувеличивать свое значение, этот пристав именуется «императорским придворным чином». На деле Ахлопков был не более как пристав, т. е. чиновник, каких вообще принято назначать к инородческим и другим второстепенным депутациям, прибывающим по разным случаям в столицу. Кроме того, при депутатах состоял некий Шарп, служивший в департаменте водяных коммуникаций.

При депутации был и Спренгтпортен. Назначенная ему от правительства роль в точности неизвестна и поручения на бумаге он кажется не получал; но вероятно имел официальное значение так как ему ассигнованы были, по особому повелению, отдельные квартирные деньги из казны именно по случаю приезда депутации.

О порядке приема речь пошла не ранее начала сентября. Спренгтпортен излагал такие свои соображения на этот счет. В отношении помещения — пусть каждый устроится по своему усмотрению. Только для главы депутации нужно приготовить приличную квартиру, где члены её могли бы собираться для занятий. Содержание этого главы, из дворян, должно для большего почета производиться на счет Государя, т. е. от двора: так бывало на шведских сеймах; ему следует предоставить экипаж посуточно. Другие члены сами будут заботиться о своем содержании. Издержки, по положению[43], должны быть возвращены страной, каждым сословием по принадлежности; исключение делается для дворян которые содержатся на собственный счет. Крестьян, в виду желания Александра Павловича явить в особенности этому классу наиболее великодушие, Спренгтпортен находил удобнейшим поселить всех вместе и оплатить их содержание.

У министерства были свои образцы приемов из царствования Екатерины II, помимо примеров шведского сейма которые предлагал Спренгтпортен. Один образец — приема польских делегатов в 1793 г.; другой — депутации от княжеств Курляндского и Семигальского и от Пильтенской округи для принесения присяги. При том и другом случае были установлены особые церемониалы. На счет государственного казначейства ассигновалось на содержание 10-ти поляков: на стол по 1.000 руб. и на экипаж по 300 р. в месяц каждому; на наем четырех домов по 1.180 р. в месяц, и на дрова и мелочи единовременно 4.000 р. Но этому образцу проектирован был бюджет расходов и на прием финляндцев, впрочем в более скромных цифрах. Никакого церемониала приема также не установлено. Ожидали всего 16 человек; им предположили назначить: на стол каждому из восьми лиц дворянского и духовного сословия по 300 руб. в месяц, на каждого из пяти представителей купечества по 200 р., на крестьян по 100 р. каждому[44]. На наем экипажей для всех 2.500 р.; квартир меблированных 1.000 р.; кроме того на дрова, истопников и мелочной расход 2.000 р. Впоследствии на депутатском положении оказались не 16 лиц, а 23, поэтому соответственно возросла и издержка на них. Спренгтпортен предложил было ограничить число карет шестью, и этим сберечь казне тысячу рублей; но оставили все как предположено было. Государственному казначею дано сообразное тому повеление 22-го октября. В указе по этому случаю приезд депутатов мотивирован так: «Прибывшим от сословий новоприобретенного финляндского края делегатам, для принесения Нам благодарности и для объяснения нужд своих, повелеваем…» и пр. — Крестьянским депутатам сделано на счет русского казначейства и платье.

13-го октября приехали бар. Маннергейм, ректор Гартман, купец Тьедер и крестьянин Кавён, а 15-го бар. Виллебрант с пастором Лебеллем и сестрою — женой последнего. Они остановились сперва в гостинице Демут, но потом перешли в приготовленные для них помещения в «северном кофейном доме. Маннергейм занес в свои мемуары что комнаты, им здесь предоставленные, были холодны и нездоровы. Крестьянам отведены квартиры на финском кирочном дворе. — На другой день приезжие были приняты гр. Салтыковым, которому представлял их пристав Ахлопков, а днем позже сделали визит Спренгтпортену. Затем последовательно стали прибывать и другие депутаты.

К 12-му ноября было в Петербурге уже 14 лиц. Недоставало двоих: барона Ребиндера и купца Флодберга. Первый на пути сломал себе руку при падении из экипажа и лечился в Выборге; Флодберг, как выше сказано, не приехал вовсе и заменен Карлстедтом. Вазаская и улеаборгская губернии к этому времени депутатов вовсе еще не высылали, так как лишь недавно перешли опять в русские руки. Вазаские прибыли в Петербург только к 10-му декабря, а улеаборгские еще почти месяцем позже.

Возвращения Императора Александра ожидали к 20-му октября и депутатам, прибывшим за неделю, ждать приходилось недолго. Но возвращение состоялось, а о приеме не было слышно. Маннергейм с товарищами успели, в качестве туристов, изъездить столицу во всех направлениях и осмотреть все, что желали видеть. Пристав Ахлопков сопровождал их везде, развлекая и угощая на казенный счет. Финские гости нашли нужным перезнакомиться, или по крайней мере перебывать с представлениями и визитами у всего, что было наиболее влиятельного. Министры и высшие должностные липа, все дворы, генерал-адъютанты, генералы, адмиралы и вице-адмиралы, сенаторы — все удостоились их посещения. Не был забыт и дипломатический корпус и кое-кто из étrangers de distinction. С визитами были очень большие хлопоты: одно составление списка, при том на французском языке, стоило больших трудов. Депутаты нашли нужным сделать не менее 234 визитов. После всех этих посещений, как можно заключить из следа оставшегося от них в Маннергеймовых записках, финляндцам чувствовалось не по себе среди высшего общества, в которое они так упорно стремились. Да и не могло быть иначе, когда многие не владели вовсе французским языком, или же владели им плохо; иные не говорили иначе как по-шведски или по-фински. Тем не менее цели своей, как показали результаты, они достигали, распространяя под рукой влияние своих инструкций.

Финляндцы относились ко всему виденному с равнодушным спокойствием; но между собой о многом судили с едкой критикой. Не избегли такого осуждения и богоугодные заведения, бывшие на высокой степени благоустройства под заботливым покровительством Императрицы Марии. Финляндцы находили их обширными, видели порядок и чистоту, но вместе с тем признавали все это поверхностным и тщеславно-показным. С не меньшей критикой относились они и к другим внешним условиям русской жизни. Они осуждали азиатскую, как они называли, роскошь, кидавшуюся им в глаза прежде всего, и не виданную будто бы нигде в Европе. Вышитые золотом придворные мундиры и обилие звезд на них вызывали в Маннергейме нечто вроде презрения. Очевидно, ссылаясь на Европу, он вероятно не видал и даже не слыхал о залитых золотом Наполеоновых маршалах. С другой стороны, он просмотрел более чем скромные мундиры русских военных того времени. Несомненно шведо-финном руководило столь обычное недоброжелательство к России, в ту пору впрочем несколько понятное, так как желание финляндцев соединиться с Россией было только на языке и под пером Спренгтпортена. Присутствие на торжествах и балах в мундирной одежде Маннергейм также осмеивает и для большей иронии приводит описание мундира-фантазии, сочиненного для себя абоским депутатом Тьедером. Этот купец, считая тоже необходимым являться в праздничные собрания в мундире, хотя такого у него не было, сочинил себе темно-голубой фрак с небольшим стоячим воротником, убранный стальными пуговками, шелковый жилет и белое исподнее платье; при бедре была шпага на стальной перевязи, а на башмаках стальные же пряжки. Напудренные волосы и взбитый кок возвышали красоту абоского купца. До нас не дошло, — иронизирует, в pendant Маннергейму, историк Кастрён, — как были украшены участвовавшие в депутации крестьяне. Ему очевидно неизвестно, что крестьяне-депутаты были одеты не только в обыкновенное платье, но и на счет русской казны, и что на одежду каждого израсходовано около 50 р. Но кто же помешал бы и безмундирному купцу одеться в свое гражданское, конечно приличное, праздничное платье? Без сомнения никто; но собственное тщеславие не позволяло выделиться скромным костюмом из уровня нарядной толпы блестящего двора, — и в описании историка виноватым оказывается этот двор и это общество, которым однако в могущественной империи, особенно при условиях своего времени, и не подобало быть иначе.

Между тем неделя проходила за неделей, а о приеме депутатов у Государя по-прежнему ничего не было слышно. Финляндцев это не могло, конечно, не озадачивать. Они находили нечто необъяснимое в таком своеобразном отношении к ним, депутатам, вызванным по воле самого же Государя; недоумевали, каким образом в течение целых недель Император не мог найти времени, чтобы повидать их. Демонстративной небрежности они сами не допускали, в виду знаков внимания и вежливости, оказанных им во всем прочем. Пытались ставить промедление в связь с неоконченными еще военными действиями на севере, с переговорами в Лондоне и пр.; но более всего склонялись к тому, что между советниками Александра было будто бы разногласие во взгляде на то, какое значение следует дать депутатам.

На деле гадания эти были ни на чем не основаны и сводились к тому, что Салтыков поджидал съезда всех депутатов, очевидно затрудняясь докладывать о приеме их частями. И без того уже сделаны были в этом отношении изъятия. Барон Виллебрант, о котором гр. Буксгевден специально писал и Государю и Румянцеву, приехав 15-го октября просил об особом для него от прочих депутатов приеме, ссылаясь на то что по поручению главнокомандующего на его руках лежит экстренное дело — заготовка для армии хлеба. Это было исполнено, и Александр Павлович принял Виллебранта отдельно 2-го ноября, в 7 часов вечера. При представлении не было никого кроме переводчика. 8-го числа состоялся прием его у обеих Императриц, у великих князей и великих княжон, — везде с переводчиком. Но уехал Виллебрант из Петербурга только 2-го декабря, уже после общего представления остальных депутатов. Очевидно, дела и необходимость быть для них скорее на месте служили только благовидным предлогом для получения отдельного представления, которым он без сомнения полагал более выдвинуться. Примеру Виллебранта последовал ректор университета Гартман. Он также был допущен к Императору особо, 12-го ноября; прочими лицами царской семьи принят 15-го числа; уехал же из Петербурга последним, только 2-го февраля. Воздержание Салтыкова от доклада о единичных представлениях оказывается таким образом вполне естественным. Когда же наконец выяснилось, что из двух недостававших депутатов Ребиндер лежит больной в Выборге, о Флодберге же сами товарищи его говорили, что он не приедет, — то 12-го ноября Салтыков доложил о том Александру Павловичу, — и прием всех наличных депутатов назначен на 17-е ноября, во вторник, в 4 часа.

В этот день в послеобеденное время депутаты собрались у Маннергейма, откуда и отправились во дворец. За ними были присланы четыре запряженные цугом кареты, семистекольные, — поясняет в своем отчете Ахлопков; — на запятках по два придворных лакея[45]. При каретах был конюшенный офицер. В первой карете сели трое дворян и с ними пристав Ахлопков; во второй духовенство и переводчик; в третьей — купеческие депутаты, в четвертой — крестьяне с переводчиком финского языка. Подъехав к собственному (салтыковскому) подъезду, депутаты проведены были скороходом на половину Его Величества. В коридоре их встретили два гоф-курьера и переводчик церемониального департамента, с которыми они и прошли далее в столовую, где и остались ожидать. Вскоре туда пришли гр. Салтыков и Спренгтпортен; в сопровождении их они перешли в комнату пред кабинетом Государя. Здесь они были приветствованы обер-гофмаршалом.

После небольшого ожидания депутатов пригласили в кабинет, куда они и вошли в сопровождении Салтыкова и Спренгтпортена, назначение которого на должность финляндского генерал-губернатора было тем временем уже решено. Переводчики остались в аванзале, так что крестьяне и другие, не говорившие по-французски представители, были глухими свидетелями приема и объяснений, происходивших на этом языке.

Аудиенция была несложна. Барон Маннергейм приветствовал Государя, и в речи своей «предавая судьбу соотчичей великодушию победителя, с твердым упованием на благость Императора Александра удостоверял, что они, депутаты, с радостью видят уже многие знаки милосердых попечений нового своего великого монарха о благе финляндцев». Речь свою он закончил выражением благодарности за сохранение русскими войсками при движении их чрез Финляндию доброго порядка, насколько то совместно было с военными обстоятельствами. — Александр Павлович ответил на это, что изъявление верноподданического усердия депутатов принимает он с особенным благоволением и не перестанет помышлять о благе жителей Финляндии, и обещая соблюдать все дарованные им права и преимущества сходно с прежними их постановлениями.

Тем и кончилась аудиенция. Речь Маннергейма была предварительно просмотрена гр. Салтыковым. При этой цензуре изменено место, где говорилось о добрых чувствах связывающих Финляндию с Швецией; несколько же слов, в которых выражалась признательность графу Буксгевдену за его добродушие, и вовсе вычеркнуты: покоритель Финляндии был уже в немилости и накануне удаления от должности главнокомандующего[46].

По окончании аудиенции депутаты отправились домой тем же порядком. Вечером они ездили к гр. Салтыкову, благодарили за предоставленный прием у Государя и за все оказанные им знаки попечения и забот, а затем были с визитом и у Спренгтпортена.

В дальнейшем пребывание финляндцев в Петербурге происходило среди новых приемов, обедов и придворных увеселений. Отметим главнейшие. В следующее после представления Государю воскресенье, 22-го ноября, после обедни депутаты были приняты обеими Императрицами, великими князьями Николаем и Михаилом Павловичами, великими княжнами Екатериной и Анной Павловнами и великой княгиней Марией Павловной. Представлял их бар. Спренгтпортен, тем временем окончательно уже назначенный генерал-губернатором Финляндии. Между разговорами Императрица Мария Феодоровна сама пригласила всех депутатов на бал, у неё назначенный на следующий вторник, 24-го. От обер-гофмаршала были присланы кроме того билеты на спектакль в Эрмитаже. 28-го ноября обер-камергер Нарышкин давал в честь депутатов обед; к нему, также как и на бал 24-го, были приглашены и другие финляндские дворяне бывшие в Петербурге. А 2-го декабря эти лица обедали вместе с депутатами у Государя.

Через неделю, 9-го декабря, прибыли четверо депутатов вазаской губернии. 15-го числа, в 7 часов вечера, они представлялись Императору Александру, но ездили во дворец уже в простых экипажах. Представлял Спренгтпортен в присутствии гр. Салтыкова.

23-го декабря все были во второй раз на обеде, теперь прощальном, у Государя, после чего откланивались Их Величествам. Однако некоторые депутаты, именно вазаские, а также Ребиндер, Гультман и профессор Гартман просили дозволения Государя остаться в Петербурге до исхода рождественских праздников. По случаю нового года и назначенного на 1-е января обручения великой княжны Екатерины Павловны предстояли особые празднества. Желание депутатов было исполнено и им всем предоставлено остаться в Петербурге и присутствовать на торжествах. Большинство воспользовалось этим разрешением; не дождавшись праздников, уехали только Маннергейм и купец Тьедер (31-го декабря; они и приехали вместе).

Наконец 6-го января были в Петербурге и остальные депутаты, в числе трех, от улеаборгской губернии. Приняты как Государем, так и прочими членами царского семейства, 13-го числа после обедни. Вечером все депутаты были на придворном маскараде и на ужине в Эрмитаже. 1-го февраля улеаборгские депутаты обедали у Императора Александра, после чего откланивались как ему, так и Императрице-супруге. Празднества для финляндцев предполагалось окончить 3-го, когда трое улеаборгцев были приглашены к столу Марии Феодоровны, после чего они простились и с нею и с великими князьями. Однако на другой день, 4-го февраля, они еще были у неё на бале. Ко всем благосклонная Мария Феодоровна явила себя такою и финляндцам. Кроме личной приветливости им оказанной, она особым рескриптом на имя Спренгтпортена предоставила ему обращаться к ней с представлениями о воспитании финских девиц; сообщены были правила приема в институты и даже образец прошения.

Раньше прибывшие финляндские гости начали разъезжаться 18-го января; 27-го уехали вазаские депутаты; последним отбыл ректор Гартман, 21-го февраля. Барон Ребиндер, — будущий статс-секретарь финляндский, — 21-го января вступил в русскую службу и остался в Петербурге.

II. Занятия депутации

Что же однако, среди приемов, визитов, балов и обедов, делала в Петербурге депутация в исполнение своей задачи? Собственно задач было, как известно, не одна а две, притом противоположные. Русское правительство желало выслушать отзывы депутатов о их нуждах и о средствах помочь им. Война и вызванные ею лишения играли конечно здесь первую роль. Правительство желало прийти нуждающимся на помощь и этим расположить в свою пользу население: в виду предположенного перехода в самую Швецию желательно было обеспечить тыл и не рисковать очутиться среди ужасов восстания, подобных только-что испытанным. Депутаты, напротив, приехали с своими ясно определенными целями и инструкциями— добиваться всеми мерами сохранения прежних порядков. Вопрос о делах данной минуты отходил на задний план, когда все помышления были направлены на то чтобы играть роль политическую. Поставленные на свое место Густавом III после переворотов 1772 и 1789 гг. и приниженные его преемником Густавом-Адольфом, шведо-финские дворяне стали лелеять надежду возвратить при русском правительстве, в отношении Финляндии, утраченное ими прежнее абсолютное влияние на дело управления страной со всеми его выгодами. Но с другой стороны на пути к этому влиянию и власти уже стоял ранее их захвативший входы и выходы их соотечественник Спренгтпортен, веса которого нельзя было отрицать. Поэтому хотя все имели в виду вырвать из рук России плоды её побед и жертв и обратить завоеванную ею область не на её пользу, однако именно в путях к тому оказалось очень определенное разногласие. В Спренгтпортене сказалось его необузданное честолюбие и властолюбие при полном отсутствии системы, движение напролом открытой ли силой или путем интриги, но прямолинейно к его цели, т. е. достижению главенства в Финляндии. Та или другая дорога — для Спренгтпортена было безразлично: думал выдвинуться сеймом — не удалось, он предложил депутацию, а тем временем стал работать над тем, чтобы попасть в финляндские генерал-губернаторы. Депутация, напротив, как всякая коллегия, более медленная и менее подвижная, вела свое дело постепенно, в системе, слагая ее как результат усилий, опыта и ума всех участвующих членов. Для них было наиболее существенно выжидать, дабы тем удобнее подготовлять под рукой свои шахматные ходы скромными разговорами, почтительными разъяснениями «конституционных таинств» и порой небольшими конфиденциальными записками при уверениях в благоговейной преданности; оставление до времени прежнего, без перемены, представляло прием наиболее практический. На эту тему говорили и писали и такие люди как Тенгстрёмы и де-Троили, которым верил и сам гр. Буксгевден. На этой почве между главнокомандующим, вообще верно глядевшим на направление дел в Финляндии с чисто русской точки зрения, и между депутатами, Совершенно не заботившимися о России и даже ей враждебными, образовалась странная солидарность. Она свидетельствовала, впрочем, о недальновидности Буксгевдена.

На первых порах пребывания депутации в Петербурге между ею и Спренгтпортеном было мало общего; они действовали, врознь, и многое что предпринимал последний в депутации подвергалось резкому осуждению. Спренгтпортену со стороны некоторых депутатов оказываема была известная доля неприязни и недоверия, что ясно выражалось в приведенных выше отзывах Маннергейма. Были попытки и прямо противодействовать Спренгтпортену. В это именно время, в виду предстоявшего назначения его на должность финляндского генерал-губернатора, Спренгтпортен изложил план временного управления Финляндией, к которому предстоит возвратиться в следующей главе. Взгляд на этот предмет и, в частности, на Спренгтпортена некоторых по крайней мере депутатов рельефно характеризовался в мемуарах Маннергейма. — «Дошли до моего сведения, — писал он со слов Салтыкова, — проекты генерала Спренгтпортена; в целом они не столько направлены ко благу страны, сколько свидетельствуют о намерении этого господина самовластвовать в Финляндии подобно турецкому паше».

Деловые занятия депутации начались в конце октября. 31 числа Маннергейм собрал ее в первое заседание, открытое им речью, в которой просил к себе доверия сочленов и выражал свои к ним чувства. В секретари был взят, за неимением никого другого, торговый бухгалтер из Ловизы Гаммарберг.

Депутат фон-Роткирх внес первое предложение о том, чтобы ходатайствовать об установлении непосредственных почтовых сношений депутатов с Финляндией. До того времени корреспонденция шла туда чрез посредство главной квартиры, где без сомнения подвергалась перлюстрации. По важности лежащих на депутатах обязанностей и необходимости сношений с остающимися на месте соотечественниками, Роткирх находил нужным установить беспрепятственные почтовые сношения. Записка. в этих видах была подана Маннергеймом гр. Салтыкову; в ней приводились конечно другие мотивы, именно продолжительная неизвестность о семействах и обратно, так как на пересылку письма, по словам депутатов, употреблялось до 4-х недель. Заявление не достигло, кажется, цели, что, впрочем, и вполне понятно, так как война еще энергически продолжалась.

Но сделанный Роткирхом шаг был простым эпизодом и не входил в программу предводителя депутации Маннергейма. Нужно было, отложив в сторону потребности минуты, позаботиться о политической роли, в чем по уверению Маннергейма все были единодушны. Поэтому к ней тотчас и обратились. На сцену было выдвинуто все то же выраженное от имени Императора в разных прокламациях обещание сохранить Финляндии её права и преимущества. Опираясь на него находили, что ничего подобного вызванной теперь депутации нет в шведской конституции. Отсюда заключали — что депутация незаконна. А раз она признается незаконною и произвольною, то и не может решительно высказываться ни о чем, что касается перемены в законах страны, податях, оброчных статьях, и т. п. Все разыгрывалось вполне верно по нотам написанным в Або. Наилучше все оставить по-прежнему, не установляя никаких хотя бы и временных мер, и отложить их до обещанного первою прокламацией сейма.

Не смотря, однако, на общее единодушие депутатов насчет «политической» роли, нашелся среди них один неприятный и с их точки зрения крайне фальшивый голос. Представитель города Борго, купец Линдерт, категорически восстал против воздержания, которое по советам Маннергейма депутация возлагала на себя в отношении какой бы ни было деятельности в Петербурге.

— «Я вовсе не думал, едучи сюда, — говорил этот практический человек, — что все наше дело будет состоять только в разных церемониях и в выражении пред Государем почтительнейших и благоговейных чувств. Можно было бы по крайней мере заняться разработкой и представлением дел из области экономической».

Но такое рассуждение боргоского депутата было решительно несогласно с видами абоских и других дальних дворян, которым, как известно, вменялось тайными инструкциями в обязанность пассивно противодействовать всем шагам русского правительства в самостоятельных его действиях. Поэтому Маннергейм нашел нужным вышибить Линдерта из седла одним ударом.

— «Но, позвольте, разве вы считаете себя сеймовым депутатом?» — обратился тот к нему.

Вопрос был совершенно неправильный и неуместный; но он действительно сбил с толку неопытного в казуистике купца, — и тот ответил утвердительно.

— «В таком случае, — возразил Маннергейм, — если г. Линдерт находит возможным делать те или другие предложения в видах своей личной выгоды или в видах пользы его города, — это его особое дело; депутации ими заниматься нечего».

И в большее подтверждение будто бы основательности своего вывода, Маннергейм прочел известный разъяснительный циркуляр гр. Буксгевдена, в котором говорилось, что депутация имеет не сеймовый, а свой особый характер. Ловкий софист совершенно обошел прямо и сообразно с назначением депутации поставленное заявление об экономических нуждах; а ссылкой на документ, служивший вполне в поддержку противника, уничтожил его благодаря хитро поставленному другому, побочному и к делу не идущему вопросу.

Этим инцидент по поводу «политического» значения депутации был на этот раз исчерпан.

Но в следующем заседании 16(4) ноября он возник снова. Умалчивая о желаниях, ясно выраженных в сообщении гр. Румянцева от 9-го июня, и о той роли депутации по точному смыслу циркуляра о созыве её, который Маннергейм приводил во свидетельство, он предложил своим коллегам опять обратиться к вопросу о значении депутации. По его мнению нужно было представить Императору мемориал, в котором были бы приведены основания, по коим члены ее не считают себя в праве смотреть на себя как на представителей финского народа и входить в какие бы ни было суждения и давать заключения. — И в этом шаге Маннергейм являлся опытным дельцом. Видя уже уступчивость или, вернее, полную слабость русского правительства, он с упорством продолжал развивать мотивы и соображения, которым решительно не должно было быть места. При всей своей несообразности, постоянно повторяясь, они действительно производили свой эффект. — Предложение Маннергейма было без труда принято его сочленами, и для составления мемуара образована комиссия. В её состав вошла квинтэссенция оппозиции Проявленной при выборе депутатов, именно абоские представители в полном составе: пастор Лебелль, купец Тьедер и известный подачею записки крестьянин Кавен. Недоставало четвертого, главнейшего из абоских депутатов, — представителя рыцарства: но это был сам Маннергейм, который конечно не остался без воздействия на комиссию, будучи инициатором самой идеи мемуара. Формально же в состав комиссии вошел в качестве члена от дворянства упоминавшийся уже фон-Роткирх, депутат от дворянства гейнольской и кюменегордской провинций.

Через шесть дней, 22 (10) ноября, комиссия представила свой проект мемуара. В нем не было ничего нового. Как и следовало ожидать, он начинался тем же вступлением о благодарности Государю за обещание сохранить религию, законы, права и преимущества; а далее он переходил к изложению тех препятствий, кои по смыслу будто бы конституции не давали депутатам возможности выступить в качестве народных представителей. Конечно, говоря о «конституции», признано было за благо умолчать что то была конституция шведская, а не финская, которой никогда не бывало. Такого пояснения руководители депутации никогда не допустили бы, потому что не смотря на добродушие и доверчивость русских государственных людей, они все таки увидели бы, что сохранение Финляндии её законов еще не значит и перенесение на русскую почву всех шведских порядков, так как несомненно в отношении покоренной провинции место Швеции заступила теперь Россия[47].

В поддержку приведенного взгляда цитировались изданные в 1617 и 1723 гг. постановления о созыве и организации шведских государственных сеймов. Это, впрочем, еще прежде Спренгтпортен писал в своих записках в пользу созвания сейма, но такие доводы тогда не подействовали. Затем цитировались правила выборов в разных сословиях; приводились наконец как факт имеющий какое-то значение, и те затруднения, которые делали абоские избиратели по поводу первого циркуляра Буксгевдена. Очевидно с целью его более или менее компрометировать прилагались и копии с обоих циркуляров.

Большинство членов одобрило мемориал; но купец Линдерт опять настаивал на том, что он не изменяет своих мыслей и что до сведения русского правительства должны быть доведены заявления о тех экономических нуждах, по коим он является ходатаем. Линдерт находил к тому же, что он вполне законно избран своим городом Борго и потому имеет полное право настаивать на своем требовании. Очевидно боргоский депутат не довольно проникся теми инструкциями, которые требовали от него безусловного единодушие с товарищами в преследовании известных целей. Поэтому со стороны Маннергейма последовали новые увещания. Он внушал непослушному депутату, что если бы он действительно вздумал представить правительству подобные свои заявления, то он, Маннергейм, должен протестовать, так как Линдерт в качестве члена депутации не имеет права так поступать, и что его заявления противоречат взгляду других членов на значение депутации. Маннергейм убеждал и в том, что член сословия с правами уполномоченного не может вносить на усмотрение правительства единолично ничего касающегося всего сословия, без соглашения с прочими депутатами его сословия.

Эти объяснения поколебали Линдерта, но не окончательно. Он заявил, что в таком случае воздержится от подписи мемориала. Маннергейм воспротивился и этому. Ему, конечно, нужно было показать пред русскими властями полное единодушие всех депутатов во взгляде на незаконность их выбора, и строго выполнить инструкцию абоских рыцарей на счет конституционных таинств. Поэтому Маннергейм категорически заявил Линдерту, что не может допустить воздержания его от подписи мемуара. Впрочем, в утешение его, и пожалуй для очистки его совести перед боргоскими согражданами, предоставил на его волю внести заявление в протокол, которого никто разумеется кроме депутатов не читал. Цель была наконец достигнута, подпись Линдерта действительно оказалась на опротестованном им мемориале, и последний получил значение совершившегося факта.

Финские писатели дают этому документу особое значение как первому шагу на пути «договора», состоявшегося по их утверждению между Александром I и Финляндией помимо России. Для большей точности, и для того, чтобы видеть в каком тоне говорили именуемые финские «посланники», приведем этот мемуар целиком, в переводе с французского текста.

«Государь! Ваше Императорское Величество удостоили дозволить финским депутатам, вызванным сюда по Вашему повелению, повергнуть у подножия Вашего Августейшего престола нижайшие выражения их почитания и признательности за милосердие, с которым Вам угодно было всемилостивейше принять всех жителей Финляндии и дать им самые священные обещания в сохранении их веры, законов и всех их привилегий. Поистине, Государь, это такое благодеяние, которое наполняет нас самыми сладостными чувствами; воспоминание о нем никогда не изгладится из наших благодарных сердец. При уверенности в великодушии самого милосердого из монархов, нам остается указать со всею покорностью беспокоящие нас препятствия, кои кажется встречаются в исполнении нашего назначения.

«Сообразно постановлениям 1617 и 1723 годов, всегда считавшимися основными законами, государь в случае возникновения вопросов касавшихся общих интересов страны, особо распубликованными указами повелевал созывать общее собрание земских чинов. Чины эти, от четырех сословий, имеют право обсуждать и решать, в высочайшем присутствии, предложенные предметы. Старший в каждом дворянском семействе, если он достиг совершеннолетия, потому самому есть уже представитель дворянства, как значится в распоряжениях 1626 и 1778 годов именуемых Уставом Рыцарского Дома — Riddarhus Ordning. Духовное представительство образуется из нескольких лиц от каждой епархии, коих избирают все пасторы и капелланы. Представители горожан выбираются всеми гражданами города, имеющими право участия в выборах. Наконец все крестьяне-собственники избирают между собою одного из них поуездно (Härad). Все эти лица собираются в назначенное время и место, и обще с государем составляют власть законодательную.

«В глубочайшей покорности депутаты сознают призвавшие их сюда отеческие виды Вашего Императорского Величества. Размеры сих последних делаются еще очевиднее от приема бесконечно милостивого, коим отмечено было приближение депутатов к престолу. Одушевленные любовью к отечеству, полные благоговения к Августейшей Особе Вашего Императорского Величества, мы не колебались бы ни минуты изложить средства, кои по нашему суждению были бы наиболее применимы и нужны для будущего счастья Финляндии, если бы способ нашего назначения был соответствен духу вышеупомянутых основных законов, и мы могли бы видеть в себе представителей всего народа.

«Циркуляром, посланным гражданским губернаторам абоскому и бьернеборгскому, нюландскому и тавастгусскому, и кюменегордскому, — копия с коего при сем прилагается под литерою А, — его сиятельству главнокомандующему графу Буксгевдену угодно было предписать, в каком порядке должны быть произведены выборы. В абоской и бьернеборгской губерниях созванные для того члены дворянства, городские избиратели и один из прежних крестьянских представителей, нашли себя в невозможности приступить к выбору нескольких депутатов, также как и снабдить соответственными общим желаниям инструкциями, так как им казалось что все имели одинаковое право быть для того призванными и может быть удивлены были тем, что их не выслушали. Они полагали, что депутация таким образом сформированная не могла бы удовлетворить всемилостивейшим намерениям Вашего Императорского Величества. На сделанные о том представления господин главнокомандующий повторил свои приказания; копия также прилагается под литерою В. Таким путем все затруднения по этому деликатному предмету должны были исчезнуть.

«Государь, депутаты уверенные в милосердии Вашего Императорского Величества и осмелившиеся со всею покорностью указать препятствия, кои казалось им встретились при исполнении их миссии, полагают что не быв представителями всего народа, они не могут войти в суждения принадлежащие земским чинам, созванным в обыкновенном порядке предписанном конституцией. Но если бы Вашему Императорскому Величеству угодно было повелеть потребовать от нас некоторых разъяснений по делам экономическим нашего отечества, мы сделаем все от нас зависящее, дабы повиноваться Вашей великодушной воле, предоставляя полному усмотрению Вашего Императорского Величества, если бы это оказалось нужным в настоящем положении вещей, — повелеть созвать общее собрание земских чинов в стране, чтобы выслушать голоса народа по делам, касающимся блага и пользы всех. Что голос этот всегда окажется единодушным в почитании и любви к Августейшей Особе Вашего Императорского Величества, в покорности её повелениям и в признательности за её благодеяния, — в том депутаты смеют удостоверить.

С глубочайшим почтением и полнейшею покорностью депутаты имеют честь быть, Государь, Вашего Императорского Величества всепокорнейшими и вернейшими подданными: Барон Маннергейм, Фред. Роткирх, П. Силвершольд, Фредр. Лебелль, Ивар Валлениус Иван Тьедер, И. Карлстедт, Эрик Боргстрём, И. Линдерт, Густав Кавен, Яфет Кайтала, поставил трясущеюся рукой знак, и Бенгт Лаурикайнен, тоже нечто в роде монограммы.

Этого мемуара финские историки Коскинен и Кастрён текстуально не приводят. Притом, что труды их несомненно направлены к доказательству государственной самостоятельности Финляндии — оно и понятно. Сквозь какие бы патриотические очки ни глядеть, решительно нельзя высмотреть в мемуаре ничего похожего на договор. Благодарность, вернейшие подданные, милосердие, великодушие, готовность исполнить повеление и опять благодарность за милосердие, — вот наиболее характерные слова этого документа. Приводится правда историческая справка о шведских порядках XVII века, делается косвенный донос на главнокомандующего и выражаются затруднения исполнить обязанности народных представителей, которых, в сущности, на них никто и не возлагал, но вместе с тем отдается на «полное усмотрение Его Императорского Величества созвать общее собрание земских чинов, если бы это оказалось нужным в настоящем положении вещей». Это есть венец желаний, и только желаний; но и они — какою условностью они обставлены! Полное усмотрение, т. е. совершенное произволение Государя: пожелал — исполнил, не захотел — ничего не дал; затем если бы оказалось нужным, — т. е. если бы опять он же, Государь, сам или по совету ближайших сотрудников признал за благо; наконец в настоящем положении вещей, т. е. в виде временной меры при данных обстоятельствах, а не безусловно, не навсегда. Вот как обставлены были даже самые «желания» депутатов. Понятно, что нельзя было приводить этого документа in extenso в доказательство наличности соглашения, а тем более договора: ни соглашений, ни договора здесь не оказывается.

Но отдельные фразы, в роде приведенных исторических справок, представляют удобный в известном смысле материал, и им пользуются.

Когда и кем поднесен был Императору Александру мемуар депутатов, — указать с полною точностью трудно. Финский сенатор Мехелин, в своем Précis du droit public du Grand Duché de Finlande, говорит, что мемуар был подан при самой аудиенции, т. е. 17-го ноября. Однако в официальном русском отчете вовсе не упоминается о передаче при этом какого бы ни было мемуара; об этом нет упоминания и в публикации С.-Петербургских Ведомостей. Профессор Коскинен в своей Финской Истории говорит (стр. 567), что «подписание» мемуара состоялось 1-го декабря нового стиля, т. е. 19-го ноября старого. Кастрён (стр. 76) также говорит о 1-м декабря (19-м ноября), как о дне подписания мемуара, поясняя, что этот последний «вслед за тем» (derefter genast) был отправлен к Салтыкову, — конечно для представления Государю.

Мелочное, по-видимому, обстоятельство, т. е. определение дня подачи депутатами упомянутого мемуара, имеет однако немалое значение. В отмену повеления 9-го июня вскоре последовало опять распоряжение о созвании сейма. Точное определение дня подачи мемуара важно именно для уяснения себе: насколько эта бумага имела влияния на такую крупную перемену взгляда. Показание Л. Мехелина, — как ничем неподтвержденное, — о подаче при самом приеме у Императора Александра, опровергается, как сказано, показаниями названных других двух историков. Они единогласно объясняют, что подача состоялась «на другой день» приема. С одной стороны это объяснение характерно в том отношении, что хотя мемориал был уже изготовлен еще до приема, но депутаты не давали ему хода и даже не подписывали, в ожидании по всей вероятности того, что обозначится при свидании с Императором-победителем. Депутаты шли вперед с большой опаской и даже прямо с робостью. Но раз они лично убедились в крайней мягкости Императора Александра, то боязнь была оставлена и ее заступила смелость лишь прикрытая подобострастием.

С другой стороны из сопоставления дат следует сделать тот существенный вывод, что мемуар не имел ровно никакого действительного значения. 19-го ноября гр. Салтыков был с очередным докладом у Государя. Допустив, что он успел взять с собой мемуар депутатов подписанный в тот же день, он однако вместе с тем привез к докладу, и действительно докладывал, совершенно особый перечень вопросов, кои предстояло предложить депутатам на их рассмотрение. О нем сейчас будет сказано. Если припомнить, что Маннергейм именно отказывал Линдерту в рассмотрении отдельных частных вопросов, и что этим же духом проникнут был и весь мемориал, то станет, очевидно, что он постановке от русского правительства частных вопросов не препятствовал. Если жe смотреть на мемориал как на средство, которое привело к утвердительному разрешению вопроса о сейме, то и в этом отношении нельзя признать за ним никакого веса. В тот же самый день 19-го ноября, когда Салтыков только и мог представить мемуар депутатов, по докладу военного министра гр. Аракчеева, последовало уже подписание указа о назначении Спренгтпортена финляндским генерал-губернатором и утверждение «Положения о Главном Правлении в новой Финляндии». В этом Положении которое будет рассмотрено особо, говорилось в совершенно определенной форме о предстоящем созвании «генерального, собрания из депутатов всех состояний». Положение, кроме Аракчеева, составляли Кнорринг и Спренгтпортен; известно упорство, с которым этот последний преследовал идею сейма, известны и неоднократные его личные по сему предмету мемуары в то еще время, когда о депутации не было и помина. Положение, первоначально проектированное Спренгтпортеном, рассматривалось в комитете из названных лиц. Оно написано по-французски и по-русски.

Все это вместе взятое должно было занять несколько дней времени. Указ подписан и Положение утверждено именно 19-го ноября; это документально и не отвергается и самими финскими писателями. Значит все, что в Положении заключалось, а в том числе и мнение о созыве земских чинов, приняло определенную и решительную форму еще до 19-го ноября. А так как финские историки признают и то что мемуар депутатов подан также 19-го ноября, то естественно, что он мог только встретиться у Государя, притом с готовым уже решением на счет созвания сейма, и никак не мог следовательно дать инициативу или положить основание тому, что сейм был чрез несколько месяцев созван. Можно, в крайнем случае, допустить что отдельные депутаты там и здесь, где могли, внушали и поддерживали мысль о сейме; но основное проведение принадлежит, бесспорно, Спренгтпортену, и мемуар депутатов здесь решительно не причем. Но даже и за подписанием Положения 19-го ноября и нового повеления созвать представителей сословий, в русском правительстве все еще были колебания на этот счет, и даже в конце декабря к Маннергейму обращались за новыми разъяснениями; очевидно, все еще сомневались, нужно ли, прибывших тогда обстоятельствах, созывать сейм.

Между тем при докладе 19-го ноября, как пред сим упомянуто, гр. Салтыков подносил Императору Александру перечень вопросов кои должно было предложить депутатам. Эти вопросы составлял Спренгтпортен. Промемория его была написана по обыкновению по-французски и заключала в себе следующее.

«Как только депутаты будут представлены и исполнят первые обычные формальности своего звания (les premières cérémonies de leurs fonctions) Его Императорское Величество потребует y них разъяснений по следующим предметам:

«1) о настоящем положении страны вообще, её населении, средствах для военных потребностей и о тех частях её, кои наиболее пострадали;

«2) об общей сложности податей (sur la masse générale des contributions) и о том, какие из них выплачиваются натурою, и какие деньгами;

«3) о собственных доходах городов;

«4) о казенных имуществах и об их доходах;

«5) о военном устройстве страны по основному учреждению (daprès lordonnance fondamentale de son origine) и о сделанных в нем изменениях, а также обо всем, что может относиться к сему предмету;

«6) тоже в отношении гражданского устройства, губернской администрации и судопроизводства;

«7) о привилегиях каждого сословиям том виде, как они последне установлены;

«8) о духовенстве и его имуществах;.

«9) о положении и числе фабрик всякого рода, о привилегиях им предоставленных. Какие из них были наиболее благоприятны для народной промышленности;

«10) тоже о мануфактурах;

«11) общий обзор торговли страны. Предметы наибольшего вывоза и привилегии городов в этом отношении;

«12) по всем исчисленным предметам Его Величество потребует изложения точного и ясного, дозволяя депутатам сопроводить его мыслями (réflexions) об улучшениях признаваемых ими наиболее настоятельными, чтобы изыскать затем соответственные меры к облегчению жителей».

Перечень этот, как легко видеть, имел характер чисто справочный. Депутации нужно было бы посвятить годы для того чтобы ответить обстоятельно на многие из пунктов, а некоторые из них требовали целых трактатов. Иные предметы, как например образование, вовсе не упомянуты, хотя Император Александр в рескрипте абоскому университету от 4-го июня особо обещал покровительствовать делу просвещения. Может быть впрочем личное присутствие ректора Гартмана в Петербурге побуждало вести объяснения с ним непосредственно; но в таком случае значение выборной депутации, которой желают придать политическое значение, еще больше умаляется. Положению сельского населения, составляющего более 80 процентов, также не посвящено ни одного пункта, и оно теряется вообще «в привилегиях» сословий.

Граф Салтыков, очевидно вполне полагаясь на соображения Спренгтпортена, поднес его промеморию в нетронутом виде Государю. Император Александр также не изменил проекта вопросов, но, как видно из надписи на нем, повелел «прибавить статью: какие по мнению депутатов улучшения нужны теперь в Финляндии?» — Это повеление не заключает в себе собственно ничего нового, ибо в 12-м пункте промемории именно говорилось о том, что депутаты могут высказать свои мысли об улучшениях. Но оно очень важно для обрисовки настроения Императора Александра и вообще тогдашних взглядов правительства в отношении к депутации. Тут же на столе у Государя лежал мемуар депутатов, одновременно привезенный Салтыковым и тут же доложенный; в нем Маннергейм с товарищами усиленно отнекивались от всяких суждений об изменениях в крае, признавая себя не в праве о том судить. И тем не менее Государь категорически приказывает им высказаться: какие улучшения, следовательно и изменения, нужны для страны, в виду конечно изменившихся условий её существования. Этими двумя строками личной воли Императора Александра мемуар депутатов еще более сводится с того пьедестала quàsi-договора, который финские писатели стараются ему соорудить. они еще более удостоверяют, что мемуару депутатов дано было не более значения как множеству всякого рода подобных ему записок, подаваемых при всяком событии с самыми далекими и широкими целями и замыслами, но оставляемых без всякого внимания.

То, что явилось последствием утвержденной программы вопросов, будет изложено далее. Теперь же обратимся к генерал-губернатору, получившему свое основание в тот же столь существенный для Финляндии день 19-го ноября.