Правда истории. Гибель царской семьи

1. В Ипатьевском доме. Подобие заговора. Провокация

С момента ареста Царской Семьи в Царском Селе, во время пребывания ее в Тобольске и Екатеринбурге в определенных политических и военных кругах возникал и обсуждался вопрос о ее освобождении, вывозе за границу и т.д. Об этом, главным образом относительно тобольского этапа, существует значительная литература. Мы же сосредоточимся почти целиком на заключительном, екатеринбургском этапе. О предшествующем, тобольском этапе можно лишь сказать, что некоторые шансы для успешного побега, возможно, были, но только до установления там власти большевиков, присылки их отрядов из Тюмени, Омска и Екатеринбурга, разложения и демобилизации части Отряда особого назначения полковника Е. С. Кобылинского. О такой возможности говорил в дальнейшем сам этот гвардейский полковник, миссия которого была весьма сложной: исполнять распоряжения официальных властей, охранять Семью Николая II в бывшем губернаторском доме от возможной попытки ее освобождения и в то же время от провокации, нападения и убийства со стороны внешних сил. Освобождение могло быть произведено только отрядом Кобылинского или с его активным участием. А между тем доверие Николая II к полковнику возникло не так скоро. Что касается екатеринбургского этапа, то здесь все было гораздо сложнее, хотя переведенная в Екатеринбург Военная академия — бывшая Николаевская Академия Генерального штаба давала дополнительные шансы. Приведем одно из современных высказываний на этот счет, а именно М. Хейфеца: «Имелась ли у белых физическая возможность для создания особой группы в тылу противника? По случайности в эти дни в Екатеринбурге находилась эвакуированная туда от немцев Академия Генерального штаба. Направленный из Петрограда подпольной организацией гвардейский капитан Малиновский сумел завербовать пятерых ее слушателей-офицеров, потом еще семерых. Поставленной ему от генерала Шульгина задачей являлся сбор информации и подготовка, по его выражению, «увоза» семьи. Малиновский наладил контакты с кем-то в охране, отправлял информацию в столицу; но ни разу не получил ответа, и ни копейки никто не отправил в помощь его группе. «Что же можно было сделать без денег? — показывал он потом Соколову — Стали мы делать, что могли. Уделяли из своих порций сахар... кулич испекла моя прислуга из хорошей муки, которую удалось достать... Все эти вещи дошли до назначения... Так ничего и не вышло с нашими планами, за отсутствием денег, и помощь Августейшей семье, кроме посылки кулича и сахара, ни в чем другом не выразилась».

За два дня до падения города он с 37 коллегами ушел навстречу чехам. Между тем 38 опытных офицеров гвардии могло вполне хватить, чтобы справиться с охраной ДОНа: все ее смены, вместе взятые, насчитывали 75 человек, которых стрелять научили в процессе прохождения караульной службы в тюрьме»¹.

Приведенные Хейфецем отрывки из показаний капитана Д. А. Малиновского, как и ряда других допрошенных офицеров, свидетельствуют о том, что в Екатеринбурге нелегальная организация, которая бы всерьез занималась вопросом подготовки освобождения Царской Семьи, не возникла. Дальше разговоров дело, как правило, не шло. А вот кулич действительно был доставлен в дом Ипатьева. Николай II в дневнике 22 апреля (5 мая), в Светлое Христово воскресенье записал: «Утром похристосовались между собой; и за чаем ели кулич и красные яйца, пасхи не могли достать»².

Утверждение о том, что освобождение офицерами узников было несложным, рассмотрим далее. В основном действия людей, приезжавших в город из других, в том числе занятых белыми районов, сводились к ознакомлению с обстановкой в городе, попыткам помочь Семье Романовых материально, продуктами питания. О посылке людей в Екатеринбург из Киева писал бывший посланник России в Румынии А. А. Мосолов. Он описал также попытку договориться о совместных действиях по освобождению Царской Семьи с помощью немецкой стороны, но из этого ничего не вышло, как и из замысла «зафрахтовать два парохода и послать с доверенными офицерами вверх по Волге и Каме», образовать базу верстах в 60 от Екатеринбурга и действовать «по обстоятельствам»³.

Начиная с 1918 г. много пишут о появлении, видимо в мае, в Екатеринбурге Ивана Ивановича Сидорова и действиях его как участника и даже руководителя заговора. В показаниях и воспоминаниях его именуют то полковником, то даже генералом или генерал-адъютантом. Врач В. Н. Деревенко, оставшийся в Советской России и то арестовывавшийся, то освобождавшийся, встречался с Сидоровым, выполнявшим весной 1918 г. его просьбу, и в 1933 г. дал письменное показание, что знал, что тот «не деревенский обыватель, а генерал»⁴. Сидоров, прибывший в город в крестьянской одежде, действительно не был крестьянином. Будучи уже за рубежом, следователь Н. А. Соколов выяснил и в своей книге указал, что И. И. Сидоров был доверенным человеком семьи 3. С. и П. С. Толстых, близких к супругам Романовым и их дочерям⁵. 3. С. Толстая вела с ними в бытность тех в тобольском заключении переписку⁶. Толстая хотела знать о положении Царской Семьи в Екатеринбурге и, по возможности, помочь ей материально, питанием; Сидоров это выполнил, действуя через монахинь женского монастыря и врача Деревенко. Об этом писал и Соколов. В эмигрантском журнале «Русская летопись» в 1921 г. появилась публикация загадочного человека, по имени Иван Иванов. Содержание ее отражает именно действия в Екатеринбурге И. И. Сидорова. К тому же во вступлении к воспоминаниям говорится, что 3. С. Толстая «послала своего доверенного человека Ивана Иванова, в Екатеринбург, дабы узнать об условиях жизни Государя там»⁷. Иванов подчеркнуто назван «простым русским человеком», да и стиль воспоминаний свидетельствует о том же. Соколов почему-то не связывал имена Сидорова и Иванова воедино, возможно, он не был знаком с данной публикацией. Сейчас трудно установить, которая из фамилий у посланца Толстых была подлинной. Скорей всего — Иванов, и, видимо, никаким генералом, посланным для руководства заговором, он не являлся. Кстати, о нем было известно и чекистам, не нашедшим в его действиях чего-либо опасного. В отличие от Н. А. Соколова, генерал М. К. Дитерихс высказал предположение, не приводя каких-либо конкретных фактов, что Сидоров приезжал не только для организации продовольственной помощи Романовым, но и для более серьезных, широких целей. Дитерихс называет его флигель-адъютантом, имевшим связь с германскими и опосредованно — даже с большевистскими властями. Это высказывание и используется в качестве доказательства особой миссии Сидорова⁸. Но это было, как видим, не так. Дитерихс довольно скептически отнесся к заявлениям офицеров о тайной подготовке ими освобождения Царской Семьи: «Быть может, в действительности ми в какие организации они не входили и никаких организаций у них не было, а существовали они только у них на словах. Эти офицеры отличались бахвальством и чванством; шумели о своей деятель-ности, где только могли; кричали чуть ли не на всех перекрестках, входя во все откровенности с первыми встречными и не смущаясь того, что могли быть услышаны советскими агентами и властями. Последние, однако, как ни странно, совершенно игнорировали деятельность подобных типов, не преследовали крикливых заговорщиков, а иногда были даже в явных с ними сношениях»⁹. Хотя Дитерихс и недалек от истины в характеристике степени действенности офицерского подполья, действительно мало что сделавшего в отношении Царской Семьи, но он все же принимает во внимание его общую значимость, антибольшевистские действия.

Теперь несколько более обстоятельно о женском монастыре и Военной академии, деятельность которых весной и летом 1918 г. тесно переплелась с жизнью узников Ипатьевского дома.

Екатеринбургский Горно-Уральский Ново-Тихвинский женский монастырь ведет начало с 1796 г., сперва как богадельня при Успенской церкви. В 1799 г. она была преобразована в женскую общину и принята под покровительство духовного начальства. В 1809 г. Синод утвердил ее как Ново-Тихвинский женский монастырь 3-го класса. С 1822 г. он преобразован в первоклассный Горно-Уральский Ново-Тихвинский девичий монастырь, процветавший из года в год. К 1917 г. число живущих в нем достигло 911. Славился храмами, свечным, ризничным, золотошвейным, иконописным, рукодельным, портняжным и прочими ремеслами; часть сестер в пригородах была занята земледелием. При монастыре действовали детский приют и богадельня. В училище монастыря обучалось несколько сот детей. В годы Первой мировой войны при монастыре функционировал госпиталь для раненых. Большая сила духа и трудолюбие монахинь и послушниц сделали монастырь не только одним из самых крупных, но и одним из самых богатых¹⁰. Последней его настоятельницей была схиигумения Магдалина (в миру Пелагея Степановна Досманова), в 1918 г. ее стала замещать монахиня Хиония (Д. Ф. Беляева), которая и при власти большевиков пыталась отстаивать интересы монастыря. Но в 1919 г. монастырь был закрыт и разорен. 80-летняя Хиония в 1930 г. после многократных арестов была сослана на три года в Казахстан и умерла в ссылке. Восстановлен монастырь лишь в 1994 г. (1 монахиня и 21 послушница). Ныне он вновь успешно развивается. Сейчас, в 2002 г., в нем более 100 насельниц. Действуют иконописная и швейная мастерские, издательство, благотворительная столовая на 2000 человек, детский приют. Обитель по силам старается воссоздать былое благолепие Уральской земли, ею восстановлены часовня в дендропарке г. Екатеринбурга и ряд памятников в Верхотурском уезде (где основаны 2 монастырских подворья): храм и значительная часть зданий архитектурного комплекса села Меркушино, храм в селе Костылево.

Весной 1918 г. притесняемый монастырь еще действовал. Монахини остро переживали за судьбу заключенных в доме Ипатьева членов Семьи Романовых. Они могли бы помочь им продуктами, но путей разрешения проблемы не находили. Доступ не только в дом Ипатьева, но и к нему им был закрыт. Но потом вопрос неожиданно решился: через доктора В. И. Деревенко и вступившего с доктором в контакт того самого И. И. Сидорова, прибывшего в мае 1918 г. в Екатеринбург для выяснения положения Царской Семьи и возможностей оказания ей какой-либо помощи. До этого сестрам монастыря удавалось оказывать помощь заключенным духовного звания в Екатеринбургской тюрьме, в частности епископу Тобольскому и Сибирскому Гермогену*. Об этом было известно епископу Екатеринбургскому и Ирбитскому (в дальнейшем — митрополиту) Григорию (Г. Ю. Яцковскому), безуспешно добивавшемуся освобождения епископа Гермогена. К епископу Григорию и обратился прибывший из-за линии фронта под именем Сидорова И. И. Иванов. В июле 1919 г. следователь Н. А. Соколов брал у Григория на этот счет показания. Тот свидетельствовал: «Летом прошлого года (точно время указать не могу) во время приема пришел ко мне какой-то господин, довольно невзрачного вида (видимо, имелась в виду крестьянская одежда, «затрапезный» вид посетителя. — И. П.): лет 40, роста среднего, худощавый брюнет. Имел он, кажется, небольшие черные усы и такую же бородку. Черты лица тонкие, довольно правильные. Он мне, с первых же слов, сказал: «Я вам, владыка, привез поклон от митрополита Одесского Платона». После дальнейших расспросов пришедший сказал: «Мне необходимо установить связь с Царем. Вы, можете мне помочь в этом?» Владыка сам действовать отказался, но подсказал, что в Екатеринбургской тюрьме содержится епископ Гермоген, с которым установлена связь через посылку ему провизии из местного женского монастыря, что таким же образом можно попытаться установить связь с Царем. Незнакомец назвался Иваном Ивановичем Сидоровым. Он был в Ново-Тихвинском женском монастыре вместе с доктором В. И. Деревенко*.

Эти данные из материалов следствия Н. А. Соколова приводятся в книге Г. Б. Зайцева «Романовы в Екатеринбурге. 78 дней». (Увы, автор приходит к заключению, будто «все это кажется шитым белыми нитками чрезвычайки». Но духовные лица, монастырь и Сидоров (Иванов) к действиям чекистов никак не причастны. Облчека потом лишь использовала факт появления в Екатеринбурге посланца Толстых, действия его и монахинь по оказанию возможной помощи заключенным в доме Ипатьева для вкрапления в сфабрикованное дело «улик» будто бы готовившегося на ДОН нападения.)

Деревенко, еще имевший доступ в ДОН для лечения Алексея, добился у коменданта А. Д. Авдеева разрешения на доставку в дом продуктов питания. Приносились яйца, сметана, молоко, масло, овощи и иногда мясо. Все это передавалось через охрану заключенным почти месяц. Часть продуктов съедали сами охранники, но часть их попадала и к столу узников. Продукты доставляли послушницы Антонина и Мария. В первый раз принесли их 18 июня, в последний — 16 июля, перед расстрелом. Но с 4 июля — момента вступления в должность коменданта Я. X. Юровского — разрешалось носить лишь некоторые продукты, в основном молоко. У этого человека хватило совести потребовать от послушниц принести 16 июля корзину яиц и больше ничего. Монахини недоумевали по поводу этого заказа, но выполнили его. Вареными яйцами палачи питались ночью и утром в лесу у трупов своих жертв¹¹.

Спустя год на допросе послушница Мария картину приношений продуктов обрисовывала так: «Так и носили мы провизию до 22 июня (по старому стилю, по новому — 4 июля. — И. П.). 22 числа приносим. Какой-то, кажется, солдат взял у нас провизию, но какое-то смущение у них было, и что такое непонятное говорили: «Брать или не брать?» Взяли. Дорогой нас солдаты с винтовками догнали и назад вернули. Мы пришли. К нам вышел новый комендант Юровский по фамилии, и говорит строго нам: «Кто вам носить дозволил?» Мы отвечаем: «Авдеев приказал по распоряжению доктора Деревенко!» Видать, что он тут доктора Деревенко с Авдеевым в одном повинил: что оба они царской семье облегчение делали. А потом нас и спрашивает: «А откуда носите?» Ну, мы знали, что известно было Авдееву, кто мы такие и откуда молоко носим. А тут скрываться хуже, пожалуй, будет, мы и говорим: «С фермы носим». — «Да с какой фермы?» Мы и сказали: «С монастырской фермы». Юровский тут же наши имена записал. Ничего больше он нам не сказал. Запрещения не было носить, и на другой день снесли провизию и на третий день (24 июня по старому стилю. — И. П.) понесли. Тут нас Юровский спрашивает, на каком основании мы сливки носим. Мы говорим, что молоко носим, а не сливки (в отдельной бутылке), а что не было запрещения носить кроме четверти еще и бутылку. Он сказал, чтобы мы носили только одну четверть молока, а больше бы не смели носить. Мы стали носить одно молоко»¹².[4]

Автор остановился на характеристике Ново-Тихвинского женского монастыря, продуктовой помощи, которую его насельницы оказывали Царской Семье, не просто для фиксации этого достаточно известного факта. Это важно, во-первых, потому что из приведенных материалов видна определенная разница в отношениях Авдеева и Юровского к заключенным в доме Ипатьева, определенная «вольность» первого из них, разрешившего на свой страх и риск доставку провизии и, вероятно, визиты Деревенко к Алексею; во-вторых — в связи с запретом Юровского 24 июня (6 июля) носить молоко в бутылке, разглядыванием ее; в-третьих — в связи с личностью Сидорова. В июне Николаю II в пробке бутылки было передано три письма на французском языке от имени «русского офицера», сфабрикованных П. Л. Войковым с помощью чекиста И. И. Родзинского. Последний впоследствии не раз признавался в этом. К операции с письмами имел отношение и А. Г. Белобородов. В 1964 г. И. И. Родзинский в ответ на вопрос, имели ли отношение к этому Белобородов и Войков, ответил утвердительно¹³. Об участии Белобородова в фабрикации фальшивок и провокациях тогда же стало известно членам ЦК. В октябре 1921 г. Белобородов был назначен заместителем наркома внутренних дел, и когда развернулась борьба большинства ЦК партии во главе с В. И. Лениным против «рабочей оппозиции», Белобородов включился в нее с использованием своего прежнего опыта провокаций и фальсификаций. Им были состряпаны «нужные документы» для обвинений оппозиции в антипартийной деятельности и расправы с ее вождями. Но комиссия ЦК установила факт фабрикации. Г. Я. Сокольников тогда указывал: «Это, по-видимому, новые махинации Белобородова, который в отсутствии Дзержинского пробует вести себя как в Екатеринбурге»¹⁴. С июля 1918 г. Белобородов в Екатеринбурге больше уже не работал, и, конечно же, имелось в виду его соучастие с Войковым и Родзинским в фабрикации «писем офицера».

Было подготовлено и четвертое письмо, и как раз в дни смены внутренней охраны и вступления Я. X. Юровского в должность коменданта. Оно так и не было передано Николаю Романову, так как молоко в бутылке перестало поступать в дом. Возможно, между этими фактами имеется связь. Быть может, Войков решил не посвящать Юровского в происхождение писем, запретил Родзинскому сообщать об этом своему начальнику, чтобы тот поверил в истинное существование в городе подпольной офицерской организации, готовящей освобождение узников, был более настороженным со своей охраной и т.п.? Позднее Юровский в качестве одной из своих комендантских заслуг отмечал именно то, что он «навел порядок, ужесточив режим». В 1934 г. Юровский говорил о распущенности охраны до него «в условиях наличия организации, пытавшейся освободить бывшего царя и семью»¹⁵. И еще: «Они много получали всяких продуктов из женского монастыря, это последнее, надо полагать, им было разрешено в целях обнаружения связи с организациями, принимавшими меры к их освобождению, что и подтвердилось впоследствии»¹⁶. Если он был искренним, то, выходит, действительно не знал, что письма Николаю II были сфабрикованы под руководством Войкова, верил в существование активно действовавшей офицерской организации, готовящей нападение на Ипатьевский дом. Во всяком случае, с приходом Юровского возникла ситуация, когда четвертое письмо Николаю Александровичу передано не было, хотя тот до конца верил в подлинность писем и потому мог бы написать ответ, тем самым дав еще один повод для обвинений. Могло быть и иначе: Юровский знал о сфабрикованности писем, их предназначении и запретил доставлять молоко в бутылке по указанию, скажем, Войкова по каким-то соображениям (надобность в «игре» могла отпасть, например потому, что уже стало известно о наличии в багаже Семьи дневников и переписки, столь необходимых властям и ими впоследствии изъятых).

Говоря о роли И. И. Сидорова (Иванова), следует еще раз отметить, что именно по его инициативе был решен вопрос с доставкой в дом Ипатьева качественных продуктов из монастыря. Особенно большим подспорьем они явились для больного Алексея. Потом Сидоров (Иванов) писал о Царской Семье и о себе: «Пасха прошла грустно, часто императрица плакала. Красноармейцы пьянствовали вокруг них. Народ в Екатеринбурге глубоко сочувствовал Царской Семье... Пищу, как для Царской Семьи, так и для лиц, находящихся с ними, доставляли из общего котла советской кухни, часто несвоевременно и один раз в день. Были случаи, что приносили только то, что оставалось от комиссаров и солдат. Сахару давали 1/2 фунта в месяц на человека». Из Екатеринбурга Иванов уехал еще до трагедии в доме Ипатьева, поскольку, как он объяснял, «долго оставаться было... опасно». В журнальной публикации о его поездке сказано: «Там (в Екатеринбурге. — И. П.) с величайшим затруднением исполнил свое поручение и ознакомился, насколько мог, с грустными и трагическими подробностями страданий Императорской Семьи. Иванов привез с собой газету «Уральская жизнь», в которой помещен рассказ комиссара Яковлева о переезде Государя и его Семьи из Тобольска в Екатеринбург. Очень трогательно и интересно также небольшое личное впечатление этого простого русского человека, ходившего в Сибирь и на Урал, чтобы узнать о том, как живет Царская Семья»¹⁷.

И вот об этом-то человеке писали и пишут как об особо опасном, высокопоставленном, близком в свое время к Царской Семье офицере или генерале, участнике или даже руководителе заговора в Екатеринбурге! Предпринимаются даже попытки приписать «письма офицера», сфабрикованные Войковым, Сидорову. М. К. Касвинов написал: «Доктор Деревенько (правильно — Деревенко. — И. П.) злоупотребил предоставленным ему правом входа в особняк в любое время (такого преимущества не имел никто, кроме членов Исполкома) — стал агентом местных подпольных групп. Когда же в середине июня тайно прибыл в Екатеринбург белогвардейский полковник И. И. Сидоров со специальной миссией — скоординировать подготовку нападения на дом Ипатьева, Деревенько взял на себя выполнение и его поручений.

Час освобождения приближается, пишет Сидоров Николаю... Ваши друзья не спят...

Встречная почта (через того же Деревенько) выносит на волю одно из собственноручных писем Николая...

Не видя иного выхода из сложившегося положения, Исполнительный комитет Уральского Совета к концу того же заседания 12 июля принял решение: предать Романовых казни, не дожидаясь суда»¹⁸.

Как видим, этот автор вообще напрямую связывает убийство семьи Романовых с Сидоровым и письмами Войкова — Родзинского. А между тем Родзинский уже давно признался в провокации — соучастии в составлении писем, подробно рассказывал об этом в воспоминаниях. И они были известны Касвинову: во вступительной части книги он в числе других благодарит Родзинского «за предоставленные... сведения и материалы»¹⁹. Эти материалы хранились и в архиве, над фондами которого работал Касвинов. В дополнение к сказанному следует указать на его выдумку, что В. Н. Деревенко был вовлечен в подпольную организацию, имел отношение к передаче писем и вообще беспрепятственную возможность посещения дома Ипатьева (в действительности он был в нем всего несколько раз по особому разрешению и осматривал больного Алексея в присутствии коменданта при строжайшем запрете вести разговор с заключенными, что-либо передавать им), а также, что Сидоров прибыл в Екатеринбург в июне (время его пребывания там смещено, чтобы приписать ему авторство писем, которые были сфабрикованы уже в его отсутствие).

Существовал ли все же «заговор» офицеров, ставивших целью освобождение Царской Семьи из дома Ипатьева? В общем и целом можно ответить утвердительно, но с той оговоркой, что сплоченной организации, определенно сориентированной на это, имеющей реальный план, решительно настроенной и готовой к его реализации, не было. Некоторые слушатели Академии, перешедшие к белым, показывали следствию, что организация была, указанная цель ставилась, но, как ее члены считали, практически она была нереализуема. Пожалуй, наиболее оптимистично и подробно рассказывал о заговоре, о 37 завербованных им офицерах капитан Д. А. Малиновский, что и было использовано авторами. Еще более «весомо» о такой организации написала в эмиграции жена одного из офицеров, слушателей Академии, Е. Семчевская²⁰, что было некритично воспринято П. М. Быковым, а затем другими авторами. «По ее словам, — писал Быков, — на устраиваемых «интимных вечерах» с участием великих князей быстро удалось создать активную группу из 37 офицеров, «готовых на все» для спасения династии»²¹. Семчевская в общем воспроизвела рассказанное Малиновским. Во всем этом просматриваются явные преувеличения, отзвуки пустого хвастовства некоторых слушателей, вполне естественного в условиях установления в городе и на Урале антибольшевистской власти и бросаемых им обвинений в бездействии при большевиках.

Не только за Великими Князьями, находившимися в Екатеринбурге кратковременно, старавшимися избегать контактов со своими знакомыми, которых среди офицеров было немало, но и за всеми подозрительными в городе был установлен гласный и негласный надзор. В Академию властями был назначен «политическим комиссаром» видный чекист В. П. Матвеев (о нем пойдет речь и далее). Велась повседневная слежка за офицерами и через внутреннюю агентуру в самой их среде, и со стороны новых слушателей, в число которых, в частности, был зачислен и чекист, позднее назначенный помощником коменданта ДОНа, Г. П. Никулин. Об агентуре, слежке в Академии было хорошо известно. Например, полковнику, в дальнейшем генералу Леонову один из советских деятелей то ли в знак доверия, то ли по болтливости говорил, что происходящее в стенах Академии, равно как и жизнь ее служащих на частных квартирах и все их поведение, прекрасно известны большевистским властям. Происходили частые вызовы офицеров в ЧК после их встреч и каких-либо разговоров с местными жителями, особенно если это было связано с именами Великих Князей. После контакта с ними следовали предупреждения об аресте за контрреволюционность, либо сам арест. Тот же результат имели попытки связаться с членами Царской Семьи, даже в официальном порядке. Один из слушателей Академии, А. Г. Слефогт, решил было встретиться с Александрой Федоровной и поздравить ее с Пасхой. Он заранее обратился за разрешением в ЧК. Естественно, разрешения не получил, но зато подвергся допросу. Читаем документ.

«Протокол.

1918 года, мая 2-го дня, я Александр Густавович Слефогт, русский подданный, гражданин г. Петрограда, живу в г. Екатеринбурге полтора месяца, по Щепной площади, здание Епархиального училища, холост, 30 лет. Слушатель Военной академии. Сегодня я явился в Чрезвычайную комиссию для того, чтобы попросить пропуск для получения свидания с бывшей Императрицей Александрой Федоровной, которая была сестрой милосердия в Царскосельском госпитале № 3 и ухаживала за мной, когда я лежал там с августа 1915 года по август 1916 года на излечении. Целью моего предполагаемого посещения бывшей Императрицы было исключительно принесение поздравления с праздником в Первый день Пасхи.

Ни в какую переписку с бывшей Императрицей я не входил и входить не намерен.

Протокол мне прочитан, добавить более ничего не могу.

Александр Густавович Слефогт»²².

Протокол заставили писать самого же допрашиваемого, и он, не кривя душой, об А. Ф. Романовой пишет почтительно, с большой буквы обозначает утраченный ею титул Императрицы. Судьба Слефогта неизвестна. В. П. Матвеев отмечал, что тогда он был заключен под стражу. В лучшем случае бывший офицер получил от ЧК жесткое предупреждение и был отпущен. Так что ни о каком участии Великих Князей в тайных собраниях, да еще с обсуждением вопроса об освобождении Царской Семьи, не могло быть и речи.

В оценке этого дела, действий слушателей и преподавательского состава Академии можно положиться на воспоминания ее профессора генерала М. А. Иностранцева. Вот некоторые извлечения из них: «...многие... после освобождения Академии от большевиков... выбросили по ее адресу несправедливые и незаслуженные обвинения в том, что она, состоя из многих десятков военных людей и находясь в одном городе с заключенными царскими узниками, не только не пыталась освободить их от рук злодеев, но не помешала их варварскому убиению...

Действительно, личный состав служащих и слушателей (конечно, лишь старшего класса, т.к. о красных слушателях едва ли можно говорить) составлял несколько десятков человек, приблизительно около 70-80. Но, во-первых, все мы были обезоружены, т.к. скрытого Андогским оружия могло хватить лишь на 25-30 человек. Следовательно, мы были с голыми руками. Но даже если бы состав Академии и был вооружен, то едва ли бы он мог от большевиков Царскую семью освободить, т.к. гарнизон Екатеринбурга составляло несколько тысяч красноармейцев, которых, несомненно, поддерживали бы еще несколько тысяч рабочих Верхне-Исетского завода и железнодорожных.

Саму охрану дома Ипатьева составляла едва ли не целая рота чрезвычайки и, притом вооруженная, как говорится, «до зубов» и, следовательно, Академия не имела сил справиться даже с одной этой охраной»²³.

Это писал человек, знающий дела в Академии наилучшим образом. Сходные данные мы находим в воспоминаниях британского консула в Екатеринбурге Т. Г. Престона: «Мы часами обсуждали способы спасения царской семьи. При наличии десятитысячного гарнизона, состоявшего из красноармейцев, в условиях, когда красные шпики прятались за каждым углом, в каждом доме, предпринять попытку спасти Императора и его близких было бы безумием, чреватым самыми ужасными последствиями для самой семьи... Никаких организованных действий, направленных на спасение императорской семьи из Екатеринбургского плена, предпринято не было»²⁴.

Облчека определенно знала, что серьезной угрозы захвата дома Ипатьева, вообще достаточно сильной организации у противников, в Академии Генштаба, не было. Один из руководителей облчека И. И. Родзинский впоследствии отмечал: «Надо сказать, что никакого похищения не готовилось, видимо, соответствующие круги были бы очень рады, если бы эти оказались среди них. Но, видимо, занимались другим, не столько теми поисками царской фамилии, сколько организацией контрреволюции»²⁵. Облчека предпринимала усилия к созданию впечатления о существовании такого заговора, подведения под сфабрикованные письма от «офицера» чего-то похожего на реально существующую и действующую подпольную организацию, готовящую освобождение Царской Семьи. Э. С. Радзинский привел материал, свидетельствующий о попытках чекистов Москвы найти и арестовать театрального критика С. Потресова, публиковавшегося под псевдонимом С. Яблоновского, только проездом, с лекцией, посетившего Екатеринбург и обвиненного местной ЧК после его отъезда в участии в заговоре с целью освобождения Николая II. В действительности Потресов ни в каком заговоре не участвовал: типичный пример работы ЧК!²⁶

Из-за сильной охраны ДОНа, наличия у караула нескольких пулеметов, разветвленной сигнализации попытка нападения на него, взламывание двух заборов, дверей или зарешеченных окон привели бы к немедленному уничтожению внутренней охраной всех узников. Нападение незамедлительно было бы использовано в качестве повода для убийства Романовых и его оправдания. И это следовало учитывать. Совершенно несостоятельными являются утверждения, будто бойцы охраны не были обучены военному делу, не умели стрелять и т.д. Подавляющее большинство из них участвовало в составе красногвардейских отрядов в борьбе с казаками атамана А. И. Дутова или с чехословаками, а некоторые в составе Русской армии воевали на фронтах мировой войны. При формировании подразделений внешней и внутренней охраны учитывались не только принадлежность к партии большевиков или проверенная преданность ей, но и боевой опыт и владение оружием. В случае освобождения Романовых увоз их из города был бы невозможен: прифронтовой город, в котором размещались ревсовет, штаб и управление фронта (армии), имел большой гарнизон. Недалеко помещалась облчека с находящейся при ней сильной командой. Совсем рядом, в одном из зданий Общественного собрания, размещались подразделения батальона (дружины) обкома РКП(б). Наконец, Академия, ее слушатели все время находились под бдительным наблюдением ЧК. Поэтому вряд ли можно воспринимать всерьез заявления типа: «Между тем 38 опытных офицеров гвардии могло вполне хватить, чтобы справиться с охраной ДОНа: все ее смены, вместе взятые, насчитывали 75 человек, которых стрелять научили в процессе прохождения караульной службы в тюрьме»²⁷. Автору приводимого утверждения, видимо, неизвестно, что почти вся команда внешней охраны, свободные от дежурства бойцы которой размещались в доме Попова, буквально рядом, имела достаточный военный опыт, не говоря уже о внутренней охране. А офицеры-слушатели Академии и ее преподаватели не были даже вооружены. Небольшое количество оружия, сохраненное руководством, основательно запрятаное, было известно лишь нескольким лицам, и его даже незаметное извлечение явилось бы проблематичным.

Расскажем для ясности об Академии Генерального штаба, о которой в период пребывания ее в Екатеринбурге, да и вообще после Октября мало что известно. Ее нахождение в этом городе по времени почти полностью совпало с пребыванием там семьи Романовых, ее гибелью; судьба Академии, как мы видели, соприкасалась с этой трагедией. Некоторое время она называлась просто «Военной академией», обычно же, особенно при белых, — Академией Генерального штаба. Академия Генерального штаба, носившая наименование «Николаевской» (по имени Николая I), была лучшим, наиболее прославленным военным учебным заведением. Созданная в 1832 г. как Военная, в 1855 г. переименованная и реорганизованная в Академию Генштаба, она дала Русской армии плеяду выдающихся военачальников и ученых. В феврале 1918 г., когда старая армия была уже официально демобилизована, ее части доживали последние дни и начала формироваться Рабоче-Крестьянская Красная армия, поднимается вопрос о судьбе Академии, находившейся в Петрограде. Главное управление высшими учебными заведениями РККА 9 марта принимает решение о ее ликвидации или реорганизации в гражданское учебное заведение. Но советские вожди — В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий решили сохранить ее в соответствии с профилем и на другой же день распоряжением председателя Совнаркома отменили решение ГУВУЗ РККА. Разумеется, предусматривалась реорганизация Академии по советскому образцу и подобию, о чем нарком по военным и морским делам Троцкий 3 мая отдал соответствующий приказ. С 1 июля она официально стала именоваться Военной Академией Рабочей и Крестьянской Красной армии²⁸.

Большевистская партия, партия гражданской войны, понимала важность сохранения центра по подготовке командных кадров и военных высшей квалификации для штабной системы. Замысел членов «конференции» (руководящий орган) Академии, ее начальника, генерал-майора профессора А. И. Андогского, об эвакуации на российский юг, где разворачивалось антибольшевистское движение, был пресечен. По распоряжению Троцкого из Петрограда, который большевики опасались утратить, Академия в марте же Приступила к эвакуации на Урал, предположительно в Екатеринбург. Этот процесс занял около двух месяцев (с середины марта по середину мая). Эвакуация же основного имущества (библиотеки, музея, типографии и прочего) завершилась лишь к 1 июля 1918 г.²⁹. 21 марта, еще в пути следования, Андогский получил телеграмму о том, что в Уральском областном центре, Екатеринбурге, под Академию отведено одно из крупных зданий (было построено для епархиального училища, ныне — один из корпусов Уральской горно-геологической академии) почти в центре города³⁰. Туда она и прибыла. Как основной состав, так и слушатели академии оказались в сложнейшем положении. Нет, не только и не столько в связи с эвакуацией, а вследствие того, что они оказались поставлены на службу большевистскому режиму, порвавшему с союзниками России, вступившему в открытый и тайный сговор с Германией и воюющему с собственным народом. Вопреки сложившемуся советскому стереотипу о «золотопогонниках» — офицерах и генералах, они в России не были высокооплачиваемыми (по сравнению с их коллегами в западных странах), в большинстве своем были семейными. Жили на жалованье. Гражданской специальности, других доходов не имели. Это привязывало их к военному ведомству. И поэтому, и в связи с усиленным контролем властей большинство вынуиедено было оставаться в Академии и готовиться к эвакуации. Но и в этой ситуации некоторые преподаватели и слушатели под разными предлогами уклонились от нее. Из профессоров старшего поколения в Екатеринбург с первым эшелоном выехал лишь генерал А. И. Медведев. Ряд других (А. К. Баиов, Б. М. Колюбакин, В. Ф. Новицкий, Н. Ф. Филатьев, Г. Г. Христиани и др.), ссылаясь на семейные и другие обстоятельства, заявили, что приедут к месту назначения позднее, самостоятельно. Но некоторые из них вообще не выехали. В конце мая 1918 г. руководство Академии просило местный совет предоставить квартиры на 89 человек. В «Списке лиц учебно-административного состава» были названы и эти люди. Но, судя по другим данным, на месте назначения оказались не все 89 человек. В списке названо 22 ординарных и экстраординарных профессора, 11 руководителей (заведующих) службами, включая начальника Академии и его помощника. Все они были генералами и старшими офицерами³¹. Академия была подчинена местным советским военным органам и их руководителям — областному военному комиссариату Урала и только что сформированному Уральскому военному округу, то есть Ш. И. Голощекину. Непосредственно же Академией больше занимался его фактический помощник — второй военком С. А. Анучин* (в прошлом подпоручик), а позднее, по прибытии в Екатеринбург, — и командующий Северо-Урало-Сибирским фронтом Р. Я. Берзин* (Берзиньш)³². Поскольку Академия была направлена в Екатеринбург Троцким, находилась под общей его опекой, местные большевистские лидеры не решались на крутые меры против нее, на расправу с «контрреволюционным гнездом». Голощекин и Анучин лишь бомбардировали ведомство Троцкого телеграммами с требованиями убрать Академию, реорганизовать ее, принимать в число слушателей только лиц, стоящих на советской платформе и т.д.³³. Часть этих требований Академия приняла.

А. И. Андогскому приходилось вести себя чрезвычайно осторожно по отношению к власти, ориентировать на то же и весь состав учебного заведения. Не давая себя спровоцировать, Андогский и его коллеги «тихой сапой» все же саботировали распоряжения властей. В Москву выезжал один из преподавателей для связи с французской миссией. Ловили вести об антибольшевистском движении на юге Урала, в других районах, особенно следили за восстанием чехословацкого корпуса, интенсивно развивавшимися с этого момента военными событиями. Как могли затягивали распаковку прибывавшего оборудования, библиотеки, утаивали хоть какое-то количество оружия (на 25-30 человек), откладывали активный процесс обучения.

Как отмечал в августе 1918 г. в «Памятной записке» генерал-лейтенант, профессор Христиани, заменивший на посту начальника Академии Андогского, «частичные занятия в Академии начались с прибытием первого эшелона, начавшись в полной мере лишь с 1-го июля и прекратились за несколько дней до занятия города чехословаками»³⁴. Сама по себе учебная программа была емкой и разносторонней: от курсов по стратегии, общей тактике, военной философии, психологии — до политической экономии и вопросов мирового хозяйства, логики и методов научного исследования и 8 иностранных языков. Но она осиливалась теперь далеко не в полном объеме, особенно с новыми, малограмотными слушателями-краткосрочниками. Данные о количестве прежних, то есть прибывших из Петрограда, слушателей в источниках расходятся. Выяснить вопрос тем более сложно, что происходила большая подвижка: часть слушателей с расширением масштаба военных действий направлялась в красную армию. Андогский называл численность слушателей на момент Октября 1917 г. и далее — «свыше 300 кадровых офицеров». Очевидно, он включает в их число и вновь принятых слушателей в Москве, также из бывших кадровых офицеров. На старший курс к июню прибыло в соответствии с приказом наркомвоенмора 58 слушателей и столько же окончивших подготовительные курсы. Кроме того, на ускоренный курс (вместе с опоздавшими) — 115 человек, но тоже офицеров. Еще более 100 слушателей на ускоренные курсы было направлено на самом Урале. Это были люди, имевшие опыт военной службы в армии не менее 3-х месяцев, знания в объеме четырехклассного училища, стоящие на советской платформе. Всего на 1 июля оказалось 329 слушателей³⁵. Среди слушателей ускоренного курса также преобладали бывшие офицеры, только военного времени. Были и комиссары. Более 100 слушателей уже в те летние дни направилось в красную армию³⁶.

К 20 июля к Екатеринбургу прорвались чехословацкие и казачьи отряды. Последовал приказ о спешной эвакуации Академии в Казань. Оборудование эвакуировать оказалось уже невозможно, да и все дело саботировалось. По сведениям Андогского и других участников событий, до половины слушателей, подавляющая часть из ранее состоявших в Академии и зачисленных в нее в Москве, остались в Екатеринбурге и его районе и вместе с направленными в красноармейские части сотоварищами перешли к белым. Лишь 33 слушателя старшего курса и 93 — ускоренного прибыли в Казань, а там вместе с прибывшей частью преподавателей и обслуживающего персонала, перейдя на нелегальное положение, дождались антибольшевистских сил. В большинстве своем они отправились в Екатеринбург. Нужда белых в офицерских кадрах, особенно для штабной работы, оказалась настолько велика, что большинство слушателей были направлены в их войска. Занятия прекратились надолго. Подавляющая часть «ускоренников», которые были подобраны комиссарами в те дни и недели, наоборот, ушла в красную армию, в то время как из других основных категорий в ней, по некоторым данным, удержалось лишь 12-13 человек. Такое произошло резкое разделение в симпатиях к красным и белым! Правда, среди тех и других выделялся слой уклоняющихся от службы, от участия в боях, дезертиров. Забегая вперед, скажем также, что судьба подавляющей части слушателей и преподавателей Академии Генерального штаба, оставшихся на службе у красных, особенно генералов и штаб-офицеров, оказалась незавидной. Почти все они потом погибли. Но следует сказать, что и в лагере белых к слушателям Академии, часть из которых по принуждению успела побыть в рядах их противников, к профессорам, преподавателям отношение было подозрительное, а то и враждебное. Особенно резким нападкам подвергался А. И. Андогский. В печати появились публикации, клеймящие его за «сотрудничество с большевиками», «измену»³⁷. Кандидатура блестяще образованного, талантливого генерала в ноябре-декабре 1918 г. обсуадалась на предмет назначения начальником штаба Верховного Главнокомандующего всеми сухопутными и морскими силами России (и ее Верховного правителя) А. В. Колчака, да так и не прошла. Позднее Андогский был назначен на должность 1-го генерал-квартирмейстера. Начальником же штаба оказался самоуверенный и слабо подготовленный бывший подполковник, ставший генерал-майором, Д. А. Лебедев. При Верховном — моряке он фактически оказался руководителем войск и повинен во многих их крупных неудачах. 20 октября 1919 г. Колчак издал приказ, в котором указал, что Академия во главе с Андогским «за время своего вынужденного пребывания в пределах Советской России спасла все ценное историческое имущество Академии и сумела спасти и вывезти до 300 кадровых офицеров, ныне работающих в наших рядах... никаких данных, устанавливающих виновность по существу возникшего обвинения в деятельности и работе как генерал-майора Андогского, так и прочих чинов Академии не имеется, а потому повелеваю: означенное дело дальнейшим производством прекратить, причем дальнейшее обсуждение обстоятельств этого дела в органах повременной печати запрещаю»³⁸.

Действительно, почти все высшие или значительные штабные, многие командные должности в Русской армии Колчака были заняты профессорами, преподавателями и бывшими слушателями Академии последнего периода: А. И. Андогским, Б. М. Колюбакиным, Д. Н. Филатьевым, М. А. Иностранцевым, М. А. Матковским, В. И. Суриным, А. Д. Сыромятниковым, Б. П. Богословским, Г. Г. Христиани и др. Они внесли большой вклад в «белое дело», хотя в конечном счете, как и в других районах, его проиграли. Что касается судьбы Академии, то летом 1918 г. она была передислоцирована в Томск, затем — в Омск, а в октябре — ноябре 1919 г. — в район Владивостока, где продолжала готовить кадры. Она стала называться Всероссийской Академией Генерального штаба. Весной 1923 г, оказавшись вновь под властью большевиков, она, точнее ее имущество, была отправлена в Москву. Профессорско-преподавательский состав в массе своей эмигрировал. К тому времени на протяжении уже четырех лет (с 8 декабря 1918 г.) в Москве действовала другая Академия Генерального штаба — большевистская. В нее влили то, что осталось от прежней — Николаевской. Такова судьба Академии, которой суждено было весной и летом 1918 г., в дни гибели Семьи Николая II, находиться в Екатеринбурге и быть как-то связанной с этим печальным событием. Еще раз следует подчеркнуть, что офицеры-подпольщики Академии, среди слушателей которой было много вновь направленных в нее красных командиров и других сотрудничавших с большевиками, шансов на успех, если бы они решились напасть на дом Ипатьева, практически не имели. У властей не было реальных сигналов не только о подготовке вывоза узников из Екатеринбурга — центра области и фронтовых коммуникаций, имевшего большой гарнизон, чекистские и другие карательные службы, — но и о плане захвата их в самом доме.

На всех постах внешней и внутренней охраны ДОНа была установлена сигнализация. Сигнализационная связь существовала между этим домом и соседним домом В. Е. Попова, где бойцы внешней охраны отдыхали от постовой службы и который тоже круглосуточно охранялся. Специальная телефонная связь имелась между домом Ипатьева, помещением облчека, находившейся в двух кварталах от дома, областными руководящими органами, другими объектами. В самом начале нападения на объект, при возникновении угрозы его захвата заговорщиками, все узники были бы убиты внутренней чекистской охраной, имевшей на этот счет установку и постоянно размещавшейся в полном составе там же. Нападение, если бы оно произошло на самом деле, было бы весьма выгодно для власти. Оно послужило бы поводом для истребления Царской Семьи с последующим взваливанием всей вины за случившееся на контрреволюционный заговор. Сами власти, обпчека, как мы видели, желали спровоцировать нападение на ДОН.

В связи с вопросом о возможности освобождения Царской Семьи из екатеринбургских застенков возникает и другой: верно ли, что местные гражданские и военные власти не в состоянии были в середине июля эвакуировать ее на Западный Урал, в Пермь? Не случайно после убийства в центральных и местных официальных и неофициальных заявлениях в печати, в том числе выдававшихся за постановление президиума облсовета, эти два вопроса поднимались во взаимосвязи: «большой белогвардейский заговор», «приближение неприятеля к Екатеринбургу», «возможность того, что коронованный палач избежит народного суда» и т.п. В воспоминаниях убийц и их руководителей прямо указывалось на невозможность или опасность эвакуации Царской Семьи. Как же обстояло дело с возможностью эвакуации Семьи Романовых, а значит, с военно-фронтовым положением в те дни под Екатеринбургом?

В 20-х числах мая 1918 г., после выступления частей чехословацкого корпуса против советской власти, активизации и пополнения казачьих частей атамана А. И. Дутова, повсеместных антибольшевистских выступлений крестьян и рабочих, Урал стал фронтовым краем. Уже в июне пламя гражданской войны из его южных районов, Сибири и Зауралья перекинулось в центральную часть края. В ходе боев постепенно формировались крупные соединения как красных, так и белых. 13 июня создается Восточный фронт, ставший главным в стране. 14 июня войска, действовавшие северо-восточнее его, сводятся в упоминавшийся Северо-Урало-Сибирский фронт (20 июля 1918 г. он реорганизуется в 3-ю армию) под командованием Р. Я. Берзина, в оперативном отношении подчиненный штабу Восточного. На первых порах слабая организованность и в процессе военного строительства, и непосредственно в боевых действиях наблкщалась как среди белогвардейцев, так и среди красноармейцев, особенно последних, при их большой численности. Только на Урале на 10 мая 1918 г. советские войска насчитывали 17751 человек³⁹. В дальнейшем их численность возрастала, но по-настоящему сформированных регулярных частей было мало. Преобладала отрядно-добровольческая система. Уральский областной военный комиссариат в отчете за май-июнь 1918 г. отмечал: «Первый период борьбы с чехословаками может быть назван «отрядным периодом», тогда войну вели кустарным образом, без всякого заранее разработанного плана, отрядами от 20 до 100 человек. Из более или менее регулярных красноармейских частей были на фронте: на Кыштымском — 2-й Уральский полк; на Златоустовском — 7-й Уральский полк. Остальные войска состояли из отдельных, ничем не связанных между собой отрядов от 20 до 100 человек, большей частью состоявших из рабочих какой-нибудь одной фабрики или завода»⁴⁰. Об этом же говорилось в донесениях с фронта, сообщалось о самовольных уходах отрядов «спасать революцию на местах»⁴¹. Однако «отрядный период» переживали и белые (при отмобилизованности чехословацких частей), но организованности в их рядах тогда, на волне успехов, было больше.

Каким же было соотношение борющихся сторон в июне и июле, сначала вдали от Среднего Урала, а затем на его территории? Военный комиссар Уральского округа 15 июня докладывал, что сформированы части общей численностью до 20 тыс. бойцов. На их вооружении было более 300 пулеметов и 30 орудий⁴². Речь шла о районе действий Северо-Урало-Сибирского фронта. Конечно, не все эти силы находились на передовых позициях (на 8 июня там было 11 098 человек пехоты при 129 пулеметах, 13 орудиях и 4 броневиках). В те дни, по данным белых, на Средний Урал вели наступление основные силы казачьего соединения полковника Сорочинского, насчитывавшие около 4,5 тыс. штыков и сабель при 9 пулеметах и 4 орудиях, часть сил чехословацкой группы полковника С. Н. Войцеховского, насчитывавшая 8 тыс. штыков и сабель (в первое время в направлении Екатеринбурга было задействовано из нее лишь около 1 тыс. солдат и офицеров) и 590 штыков и сабель при 14 пулеметах, направленных штабом Степного корпуса, то есть всего более 13 тыс. штыков и сабель, из которых в бой была введена примерно половина. В огневых средствах белые особенно уступали красным. Позднее численность антибольшевистских войск несколько возросла. Разведотделом штаба красных на 24 июня она определялась в 12-15 тыс. штыков, 2 тыс. сабель, 140 пулеметов, 20 орудий, 3 бронеплатформы, 2 броневика и авиаотряд (при этом были учтены и резервы)⁴³. Численность войск и стволов, в том числе задействованных в боях, у красных по-прежнему значительно преобладала. Приведем данные о красных, относящиеся уже к июлю. На 5 июля они имели 16 576 штыков и сабель (по другим источникам — 17 174 штыка), 330 пулеметов, 30 орудий, 4 бронепоезда и 11 аэропланов⁴⁴. Как видим, соотношение сил было в пользу красных. Примерно таким оно оставалось и в середине июля, когда шла борьба на Среднем Урале, на подступах к Екатеринбургу. Поэтому следует отвергнуть традиционные и голословные утверждения многих авторов о «превосходстве», тем более об «огромном превосходстве», белых над красными. Его не было ни в это время, ни позднее. Другое дело, что при отсутствии количественного превосходства в силах белые имели превосходство качественное: большую организованность, лучшую выучку, дисциплину, распорядительность комсостава. В дальнейшем положение дел в этом отношении в советских войсках значительно улучшилось. Доказательством тому, скажем, может служить и то, что Екатеринбург удерживался красными до 25 июля. Больше того, после сдачи Екатеринбурга в августе ими было предпринято наступление с севера и они вышли на подступы к этому городу.

А каким конкретно было военное положение Екатеринбурга, коммуникаций, связывающих его с другими городами, центром? Основным направлением наступления белых на Екатеринбург до середины июля было южное. 15-16 июля они вышли к Уфапейским заводам, а затем прорвались к Сысерти, что в 50 километрах от Екатеринбурга. В результате боев 18-20 июля белые выбили красных из Сысертского поселка. Но те, подтянув силы, закрепились на этом рубеже и предотвратили прорыв противника к уральскому центру. Острая опасность в этом направлении была ликвидирована. К тому времени, 15 июля, белые, действовавшие западнее, захватили Нязепетровск и решили прорываться к Екатеринбургу с юго-запада. Это им удалось. В 20-х числах июля они захватили узловую железнодорожную станцию Кузино, а спустя несколько дней, 25 июля, прорвались к Екатеринбургу. Город в тот же день был оставлен красными. До этого из него была произведена заблаговременная эвакуация руководящих органов и учреждений, отвод войск в Тагильском направлении, в основном по Горнозаводской железной дороге. Но все это: прорыв белых с юга к Сысерти, захват ими Нязепетровска, Кузино и последующее продвижение к Екатеринбургу с запада — произошло уже после вынесения приговора Царской Семье и приведения его в исполнение. До этого же времени прямой угрозы захвата Екатеринбурга белыми не было, ближайший участок боевых действий находился почти в сотне километров. Окружения или полуокружения города не было. Все дни имелась связь с ближайшими городами, поселками и центром (с Москвой некоторое время — через Петроград). Железнодорожные пути на Кунгур — Пермь, Нижний Тагил — Пермь, Чусовскую — Пермь, Егоршино — Алапаевск — Нижний Тагил — Пермь, то есть на северо-восток, северо-запад, север противником не были заняты. Правда, линия на Кузино — Кунгур в силу антисоветских выступлений в некоторых близлежащих селах находилась в более или менее опасном положении. Что же касается северного и северо-восточного железнодорожных лучей, отходящих от Екатеринбурга, то они находились на большем удалении от фронтовой линии и были потеряны красными только осенью. В середине июля на востоке фронт пролегал у Тюмени — Камышлова — Долматово. В соответствии с приказом штаба 3-й армии от 22 июля ее восточная группа войск отошла в район Ирбитского завода⁴⁵. Она многие недели удерживала этот завод и район, даже предпринимала наступление на Богданович и Шадринск.

Итак, все возможности для эвакуации большевиками Царской Семьи тогда, в середине июля, были налицо. Конечно, об абсолютной гарантии ее безопасности в условиях гражданской войны говорить не приходится. Но опасность могла возникнуть лишь в связи с повстанческим выступлением в глубоком красноармейском тылу. Однако при скоплении красных войск и большом удалении фронта такой акт заговорщиков-повстанцев был бы связан, как и в Екатеринбурге, со смертельным риском для жизни членов эвакуируемой Семьи, являлся безрассудством. Да и тайна перевозки Семьи строжайше бы соблюдалась. На таких условиях в Пермь эвакуировались огромные ценности, и вполне успешно.

В обстановке разгорающейся гражданской войны, красного и белого террора на плаху были брошены жизни Николая Романова, членов его Семьи и близких родственников. Боязнь их освобождения силами контрреволюции (в районе ли Екатеринбурга или в ином) и использования в ее интересах заслонили морально-правовые нормы. Они были попраны. Эвакуация Царской Семьи из Екатеринбурга была вполне возможна. Даже после расстрела Романовых, вплоть до 24 июля, эвакуация из Екатеринбурга проходила вполне организованно и масштабно (если не считать халатности, допускавшейся отдельными военачальниками, забывавшими, скажем, снять караулы, заставы на некоторых объектах, которые, таким образом, оказались в плену у противника). Зав. политотделом Северо-Урало-Сибирского фронта (затем — агитационно-политическим отделом 3-й армии) В. А. Фейерабенд, находившийся в июле 1918 г. в Екатеринбурге, в октябре того же года докладывал: «Эвакуация г. Екатеринбурга протекала так организованно и усиленно, как это редко наблюдалось при старой организованной царской армии. Всего было эвакуировано 900 вагонов с грузами»⁴⁶. Возможно, в этой самооценке есть и доля хвастовства, но несомненно, возможность беспрепятственной эвакуации Царской Семьи в середине июля (не говоря уже о более раннем дне этого месяца) была налицо. Однако судьба ее была уже предрешена как в головах местных руководителей, так и очень далеко — в Московском Кремле, вождями большевистской партии.

2. Версии о двух властных вертикалях, решавших судьбу Царской Семьи

Рассмотрим кратко основные версии о принятии решения об убийстве Царской Семьи, обстоятельствах и роли в этом большевистских руководителей в центре, с одной стороны, и на Урале — с другой. Остановимся вначале на последней книге Г. 3. Иоффе «Революция и судьба Романовых», в которой автор значительно пересматривает выводы, сделанные ранее в книге «Великий Октябрь и эпилог царизма». Теперь он сосредотачивается на судьбе Царской Семьи, отходит от позитивной оценки ее казни и перестает безусловно приписывать принятие решения о казни уральскому руководству — местным «левакам» и «сепаратистам», не считавшимся, дескать, с центром. Автор теперь полагает, что имело место определенное участие в этом деле и Москвы, приводит некоторые документы, выявленные в последнее время. Однако подлинность некоторых из них он постоянно ставит под сомнение, как и решение вопроса именно в центре. Г. 3. Иоффе рассматривает выявленный Э. С. Радзинским текст телеграммы (приводится теперь многими) из Екатеринбурга в Москву (через Петроград) Ленину и Свердлову о санкционировании казни незамедлительно, 16 июля, в соответствии с ранней договоренностью с ними Голощекина. «Если это подлинная телеграмма, — пишет Иоффе, — ...то отсюда можно заключить, что ни Ленин, ни вообще центр практически до самого последнего момента... еще не отдавали определенного распоряжения об этом расстреле». Далее автор говорит о приведенном Радзинским воспоминании бывшего охранника В. И. Ленина А. Ф. Акимова об отправке из Москвы телеграммы с приказом о расстреле Царской Семьи и также подвергает этот источник и факт сомнению. В сущности, он игнорирует приводимые Троцким сведения о сообщении тому Свердловым, что вопрос о расстреле был решен в Москве — им совместно с «Ильичом». Г. 3. Иоффе приводит положение из «Записки» Юровского о получении 16 июля из Перми приказа об истреблении Романовых и заключает: «Телеграмма, введенная в оборот Э. Радзинским, может, по-видимому, свидетельствовать об одном: вопрос о судьбе Романовых, в том числе и о допустимости их расстрела, действительно обсуждался в Москве... но окончательно решен не был; не исключено, что он все-таки отдавался на усмотрение и под ответственность уральцев, но при строгом условии обязательно сообщить о вероятном решении Уралоблсовета. Выдавался своего рода карт-бланш... вопрос о Романовых решался в Москве. Решался, но до последнего момента, может быть, не решился окончательно. Последнее слово, видимо, все же оставалось за уральцами: они лучше знали реальную ситуацию...»⁴⁷. Одним словом, в Москве вопрос как-то обсуждали, но, видимо, не решили; в принципе все передавалось на усмотрение уральцев. И потом уж делается вывод: «Независимо оттого, были ли они (уральские большевики. — И. П.) исполнителями воли Москвы или инициатива убийства царской семьи, как это признавалось официально, исходила от них, именно они — Голощекин и Белобородов — несут ответственность за происшедшее, ибо бесспорно они окончательно повлияли на принятие решений в облисполкоме и его президиуме»⁴⁸. Получается: как ни крути, о чем бы источники ни говорили, а Ленин со Свердловым, большевистское руководство на преступление пойти не могли, все дело в местных разбойниках! Плохо учитываются и документы, и то обстоятельство, что Ленин и Свердлов, особенно первый, прилагали максимум усилий именно к введению в заблуждение мировой общественности, отведению от себя подозрений в убийстве. Ленин был великим мастером прятания концов в воду, заметания следов, хотя это и ему удавалось не всегда.

Ю. А. Буранов и В. М. Хрусталев делают сходные выводы. Они считают, что вопрос об уничтожении Царской Семьи поставили уральские руководители и Ш. И. Голощекин выезжал в начале июля в Москву «для получения санкции» на это. Они пишут, что решение было принято в Екатеринбурге, но для его осуществления «требовалось еще и утверждение из Москвы». Вместе с тем эти авторы не исключают вероятности решения вопроса о казни с участием Москвы с самого начала, причем казни не одного лишь Николая II, а всей Семьи⁴⁹. Такая позиция, возникшая под давлением вновь появившихся документов, свидетельствующих о причастности к делу о гибели Царской Семьи и Ленина (не говоря уже о Свердлове), когда нельзя уже защищать «доброе имя» кремлевского вождя, стала ныне преобладающей. Эту позицию сильно поколебал своими публикациями Э. С. Радзинский.

Приведем и рассмотрим версию этого автора, располагающего некоторыми документами. Он их приводит, но трактует исключительно своеобразно, порой явно ошибочно, в силу незнания других источников. Радзинский, в отличие от Иоффе и многих других, не сомневается в причастности Ленина (и Свердлова) к решению вопроса об уничтожении Царской Семьи. Но непосредственное принятие решения он приписывает некоей промежуточной силе, стоявшей между Кремлем и уральскими руководителями. Он видит ее в лице Р. И. Берзина, как доверенного лица Ленина, придаточного механизма в деле умерщвления Романовых. Э. С. Радзинский использует как отправную точку положение в «Записке» Я. X. Юровского о получении приказа — телеграммы из Перми. Он отмечает: «16 июля пришла та телеграмма из Перми на условном языке, содержащая приказ об истреблении Романовых. В 6 часов вечера Филипп Голощекин предписал привести приказ в исполнение»⁵⁰. Заметим, что документ Радзинским цитируется весьма неточно, в частности, в документе нет слова «та», а добавление его Радзинским существенно искажает смысл документа. Получается, будто Юровский уже вел речь о телеграмме, нескольких телеграммах и тут конкретно им выделена какая-то одна из них, он раскрыл ее суть и т.д. Он этого не сделал. «Что это за телеграмма? — продолжает Радзинский. — И откуда это слово — «приказ»? И кто мог отдать приказ военному комиссару Уральской области Голощекину?

...Еще раньше, в конце июня, когда в Москве распространился ложный слух о расстреле Николая II, от имени Совнаркома был послан запрос на Урал. Полученный ответ: «Все сведения об убийстве Николая Романова — провокация» — пришел за подписью: «Главнокомандующий Северным Урало-Сибирским фронтом Р. Берзин».

После измены Муравьева власть на Урале сосредоточилась в руках латышского революционера, командующего фронтом против наступающих чехов — Рейнгольда Берзина. Ему очевидно, и было поручено Москвой запустить механизм расстрела Семьи. Это было логично, он мог быть гарантом того, что Уралсовет не сделает этого прежде, чем судьба Екатеринбурга будет решена. Только он мог знать этот роковой час. Только он — Главнокомандующий — мог приказывать военному комиссару. И 16 июля, поняв, что положение города безнадежно, Берзин, видимо, отдает свой приказ, приговорив к смерти 11 человек, в том числе несовершеннолетнего мальчика.

...Получив приказ Берзина, осторожный Филипп Голощекин решает на всякий случай протелеграфировать в Москву И он шлет ту — свою телеграмму о том, что условленная с Москвой казнь Семьи не терпит отлагательств из-за готовящейся сдачи города...

Получил ли Екатеринбург ответ? Или, как часто бывало, Москва промолчала, что и стало согласием?»

Далее автор, приводя воспоминания А. Ф. Акимова об отправке телеграммы Ленина-Свердлова с распоряжением расстрелять Царскую Семью, заключает, что в Екатеринбурге «за полночь» она была «получена»⁵¹.

Э. С. Радзинским выдвигается, как видим, такая версия: Берзин отдал приказ об убийстве, но Голощекин его все же не исполняет и обращается за подтверждением к Ленину, от которого его получает и только тогда дает ход расстрельному делу! Сразу же возникает вопрос: зачем обращаться за подтверждением, если все было условлено и приказ должен отдать Берзин? Да и с источниками, содержанием документов, которыми располагает сам Радзинский, такое заключение не согласуется. Юровский упоминал лишь одну телеграмму («из Перми») без указания времени ее получения, о котором он мог и не знать (или запамятовать). Голощекин мог дать предварительное распоряжение готовиться к расстрелу, известить об этом, испросить согласия на производство акции именно в этот момент, ждать его, ждать сигнала, прибытия машины и т.д. «Записка» Юровского — это все же не что иное, как воспоминание (в оформлении М. Н. Покровского), а не дневниково-протокольное изложение событий. В 1922 г. он писал о том же несколько иначе и, думается, точнее, определеннее: «16 июля 1918 года часа в два днем (а не в 6 вечера, как в «Записке». — И. П.) ко мне в дом приехал товарищ Филипп и передал постановление Исполнительного комитета о том, чтобы казнить Николая... Ночью придет товарищ, который скажет пароль «трубочист»...⁵² А еще позднее, в 1934 г, Юровский говорил: «15-го июля утром приехал Филипп и сказал, что завтра надо ликвидировать... предупредил меня, что в 12-ть часов ночи придет грузовик, приехавшие скажут пароль, их пропустить и им сдать трупы...»⁵³ Будет замечено, что время прихода Голощекина («пузатого») с Белобородовым в дом Ипатьева именно утром во вторник, то есть 16 июля, указал на следствии один из охранников⁵⁴.

Получается, что, во-первых, речь у Юровского шла и о местном постановлении, во-вторых, говорилось о принятии его еще до 16 июля, что, как будет показано далее, соответствует действительности, в-третьих, допущены разночтения в трех его свидетельствах. Одно лишь определенно: решение было принято до ночи, до вечера 16 июля, даже ранее этого числа и убивать заключенных надо в 12 ночи, в ночь на 17 июля. Из приведенных отрывков воспоминаний Юровского как будто бы следует, что Романовы и другие узники к моменту прихода грузовика за трупами должны были быть уже убитыми. Но в одном из последующих мест им же сказано, что убивать следовало с приходом этого грузовика: «Только в половине второго явился грузовик... я пошел будить арестованных»⁵⁵. К тому же Юровский неоднократно подчеркивал, что автомобиль был нужен и для того, чтобы его заведенный мотор заглушал выстрелы. Одним словом, до ночного прибытия грузовика казнь начинать было нельзя. Нужны были прибытие этого грузовика и дополнительный приказ или сигнал, «пароль». А от кого, в каком виде должен был, вдобавок к местному решению, поступить приказ (постановление свыше?), Юровский мог просто не знать. Голощекин, который явился, как будет показано далее, к моменту казни в дом (или к дому) Ипатьева, мог тогда же или позднее сказать Юровскому, что был приказ — телеграмма, полученная из Перми или через Пермь (прямой связи с Москвой в те дни не было).

Версия о приказе из Перми, в смысле «от Перми», а не от Москвы, о двух приказах-телеграммах и о решающей роли приказа Берзина совершенно противоречит источникам, положению дел на Урале, на фронте вообще. Остановлюсь на характеристике фронтовой ситуации на Среднем и Северном Урале, роли Р. И. Берзина, его положении и местонахождении 16 июля к моменту трагедии, субординации во взаимоотношениях Голощекина и Берзина в те дни и недели. С полной уверенностью, как специалист по истории гражданской войны, заявляю, что никакой определяющей или посреднической роли Берзина в отношениях Москвы и руководства Урала не было и быть не могло. Во-первых, Северо-Урало-Сибирский фронт был лишь частью общего фронта на востоке страны. Он фактически являлся армейской группировкой (и 20 июля стал 3-й армией), в оперативном отношении официально подчиненной Реввоенсовету, Главкому Восточного фронта⁵⁶. Во-вторых, командование Северо-Урало-Сибирского фронта на 16 июля размещалось не в Перми, то есть в глубоком тылу, а в Екатеринбурге, хотя и начинало эвакуацию туда служб всего штаба. В-третьих, Берзин в принципе не играл той роли, каковую ему отводит Радзинский. В-четвертых, он еще в ночь на 16 июля выехал в Москву, оттуда ездил в Петроград и вообще надолго оказался не у дел. Его в рассматриваемое время просто не было на Урале, в том числе в Перми. Берзин пришелся не ко двору наркомвоенмору Л. Д. Троцкому, и тот сместил его с поста командующего. Как раз военком Урала, фактический руководитель всего и вся в крае — Голощекин, покровительствовавший Берзину, взялся за восстановление его в утраченной должности. Голощекина, Белобородова и других не устраивал назначенный на нее Троцким бывший генерал Д. Н. Надежный. 18 июля за подписью Голощекина (проставленной первой) и других лиц была послана телеграмма на имя Ленина, Свердлова и Троцкого с просьбой провести переговоры на предмет восстановления Берзина в прежней должности, чего в дальнейшем они и добились⁵⁷, но лишь на время. В ноябре 1918 г. Берзин вновь был снят с должности Троцким, к тому времени являвшимся уже не только наркомом по военным и морским делам, но и председателем Реввоенсовета Республики. В июльские дни на среднеуральском участке фронта наблюдалась сущая чехарда: командующими Северо-Урало-Сибирским фронтом (3-й армией) назначались Д. Н. Надежный, И. Т. Смилга, Б. П. Богословский (сразу же перешел к белым), Г. А. Угрюмов, А. И. Геккер. Фактически же соединением командовал пом. командующего С. М. Белицкий. Берзин был возвращен на пост командующего (уже 3-й армией) только 30 июля и вернулся на Урал, когда Царской Семьи не было уже в живых⁵⁸. Относительно субординации июньско-июльской поры следует заметить, что Голощекин — военный комиссар и Урала, и Уральского военного округа и лидер Уральской организации большевиков вообще ни в какой мере не подчинялся Берзину, сам оказывал ему помощь и покровительство, «создавал» фронты (Оренбургский, потом совместно с находившимся в Уфе и действовавшим посредством телеграфной связи Н. И. Подвойским рассматриваемый Северо-Урало-Сибирский). Что касается командования собственно Восточного фронта, обширного и главного тогда в Республике вообще, после М. А. Муравьева, убитого 11 июля, Р. И. Берзин в него не вступал, и речи о его кандидатуре в этом плане не шло. Он едва держался на своем фронте — «участковом». Не хочу принизить роль и способности Берзина. Речь идет лишь о фактическом должностном его положении в то время. Вместо Муравьева 11-го же июля главкомом Восточного фронта был назначен И. И. Вацетис (Вациетис)*, человек куда более близкий к большевистской верхушке, можно сказать, со своими латышскими полками спаситель ее власти в сложнейшие моменты существования оной. Вацетис со штабом находился в Приволжье; в Перми в июле 1918 г. и его не было. Да он никак и не был причастен к делу Царской Семьи. Вероятно, Э. С. Радзинского натолкнуло на версию о задействование Берзина в уничтожении Романовых выражение Я. X. Юровского «приказ» — из военной лексики. Чекист, бывший военнослужащий полученное от высочайшей большевистской инстанции распоряжение расценивает как приказ. По существу, такое распоряжение действительно было равнозначно приказу. И даже будь Берзин в Перми —он не был бы распорядителем для Голощекина, Уралобкома партии, Уралобл-исполкома. Не тот это был человек, не из той инстанции. К тому же, как было показано, Берзин перестал быть комфронтом на Урале; в Перми в момент убийства Романовых его и не было. Таким образом, Берзин к изданию приказа об убийстве в доме Ипатьева никакого отношения не имел.

Сходной с рассмотренными позиции придерживается А. Г. Латышев: «Документальные источники свидетельствуют, что инициаторами расстрела царской семьи были уральские большевики, деяниям которых симпатизировал Свердлов. А Ленин, как Понтий Пилат, в этом случае и "умыл руки"». В обоснование этой точки зрения даже с таким документом, как «Записка» Я. X. Юровского он «расправляется» очень просто: «Убийцы из трех уральских городов (Пермь, Екатеринбург и Алапаевск) должны были связывать себя круговой порукой и я, в отличие от некоторых исследователей, не вижу ничего противоестественного, что воспоминания коменданта Дома особого назначения в Екатеринбурге Юровского начинаются так: "16.7 была получена телеграмма из Перми на условном языке, содержащая приказ об истреблении Р-ых [Романовых], 16-го в шесть часов вечера Филипп Г-н [Голощекин] предписал привести приказ в исполнение"». Выходит, ссылка на получение Екатеринбургом приказа извне —ложная, сделана во имя круговой поруки уральских работников, снятия с себя ответственности! Как, перед кем, зачем?! Ведь все потом было одобрено, убийцы поощрены, и записка была сугубо секретной. Ну а как с ролью в событиях Р. И. Берзина и Я. М. Свикке, о первом из которых вначале распространилось мнение как о спасителе Царской Семьи, а потом — как о человеке принявшем решение о ее уничтожении, а второй даже заявлял, что под его руководством все и совершилось? Версия действий Ленина через Пермь, Берзина, только другого, высказана также М. Хейфецем и будет специально рассмотрена далее. А. Г. Латышев в наибольшей степени обращается к воспоминаниям Я. М. Свикке, а вместе с тем настаивает на непричастности В. И. Ленина к убийству Царской Семьи, по крайней мере на недоказанности его вины⁵⁹.

Итак, вновь о роли Берзина, но особенно Свикке. С начала 1920-х годов, задолго до появления в рижской, затем московской печати 1950-1960-х лет высказываний Я. М. Свикке рассматриваемая версия о нем, о Берзине получила распространение в зарубежной печати. А отправной точкой для ее выдвижения явилась, видимо, книга М. К. Дитерихса. В свою очередь, он опирался на выявленный на Екатеринбургском телеграфе текст телеграммы (от 27 июня) Берзина в Москву и упоминавшиеся уже слухи о якобы состоявшемся его разговоре с Лениным. Процитирую для последующего разбора обширный текст из книги Дитерихса с сохранением его стиля; вопрос, как видим, значимый: «В июне 1918 года в Москве, в обществе и среди некоторых кругов советских деятелей распространились упорные и тревожные сведения и слухи, что где-то и кем-то совершено убийство Царя. Переполох в определенных советских сферах, вызванный распространением этих сведений по-видимому, был большой. Слухи, все нарастая и нарастая, достигли такой степени реальности, что 20 июня Председатель Екатеринбургского совдепа получил из Москвы такой официальный запрос:

«В Москве распространились сведения, что будто бы убит бывший Император Николай второй сообщите имеющиеся у вас сведения. Управляющий делами Совета народных комиссаров Владимир Бонч-Бруевич. 499».

Кажется, особенного беспокойства этот запрос в екатеринбургских деятелях не вызвал; на запрос была положена своеобразная для существа запроса резолюция: «копию телеграммы сообщить Известиям и Уральскому Рабочему», а затем, разными почерками, «о жильцах дома Ипатьева», «В дело Цар.» и снова — «к делу о жильцах в д. Ипатьева». Но волнение в Москве, видимо, серьезно охватило официальные общественные советские сферы: вслед за указанным запросом Бонч-Бруевича 21 июня шлет телеграмму

«Екатеринбургскому Президенту Совдепа» комиссар «ПТА» (Петроградского телеграфного агентства. — И. П.) товарищ Старк:

«Срочно сообщите достоверность слухов убийстве Николая Романова вестнику точка... 887».

Резолюция: «Ответ поел» и — «К делу о жильцах д. Ипатьева».

Но или ответа не было, или таковой задержался, и 24 июня тот же Старк шлет в Екатеринбург комиссару советского органа «Известия», товарищу Воробьеву, новую телеграмму:

«Прошу срочно сообщить достоверности слухов убийстве Николая Романова очень важно».

Однако нельзя не обратить внимания, что интересуются правдивостью слухов об убийстве бывшего Императора не Янкель Свердлов, с которым, как видно из брошенных бумаг и дел, почти исключительно сносились главари Екатеринбургского Президиума по всяким политическим делам, а или российский полоумный негодяй Бонч-Бруевич, или немец-ко-шведский сотрудник советов — Старк.

При расследовании дела были косвенные указания на то, что именно в этот период произошел разговор по прямому проводу между Лениным и командующим армией Берзиным, сущность которого будто бы сводилась к тому, что Ленин возлагал ответственность за безопасность бывшего Царя на Берзина. Происходил ли такой разговор в действительности — неизвестно, но нижеприводимый документ позволяет думать, что что-нибудь подобное было. Мало того, документ этот, во-первых, объясняет, почему Ленин мог иметь разговор и, именно, с командующим армией, а, во-вторых, дает определенный ответ: какого убийства опасались и ожидали в Москве? Откуда, по московской молве, скорее всего можно было ожидать опасности? И, наконец, кто распускал в Москве сведения об убийстве?

Вот этот документ:

«Три адреса. Москва, Совнаркому; Нарком. воен., бюро печати, ЦИК.

Мною полученных Московских газетах отпечатано сообщение об убийстве Николая Романова на каком-то разъезде от Екатеринбурга красноармейцами. Официально сообщаю что 21 июня мною с участием членов В. военной инспекции и военного комиссара Ур. военного округа и члена всерос. след. комиссии был произведен осмотр помещений как содержится Николай Романов с семьей и проверке караула и охраны все члены семьи и сам Николай жив и все сведения об его убийстве и т.д. провокация. 198. 27 июня 1918 года О часов 5 минут. Главнокомандующий Североуралосибирским фронтом Берзин».

Так вот откуда в некоторых московских сферах и в массе населения, вероятнее всего, допускался заговор, ожидалась возможность опасности: не о белогвардейском освобождении думала масса, не на нем строилась молва, а росли слухи, вытекая из хорошего знания своих сотрудников, своих деятелей — советского воинства — красноармейцев. Это — глас народа, а не «публикации» Янкеля Свердлова. Вот почему мог иметь место и разговор Ленина с Берзиным; с командующим этими красноармейцами; а возлагал ли Ленин при этом ответственность за жизнь бывшего Царя на Берзина — не все ли равно. Склонность Ленина к тактическим маневрам слишком хорошо известна, чтобы можно было придавать серьезное значение такому обязательству Берзина»⁶⁰.

Что следует из приведенного текста книги Дитерихса? В Москве распространились слухи об убийстве семьи Романовых. Это могло быть и инсценировано: если большевиками, то для зондирования общественного мнения, если их противниками, то в целях усиления внимания к грядущему очередному «их злодеянию». Но скорей всего, это были просто досужие слухи. Производились же запросы в Екатеринбург управделами СНК В. Д. Бонч-Бруевичем, к которому с вопросом о степени достоверности слухов могли обращаться и члены, чиновники правительства, и другие лица, и Л. Г. Старком — руководителем Петроградского телеграфного агентства (ПТА). Последнему также надлежало быть информированным, дать для печати какой-то конкретный материал. Спрашивали ли эти лица о реальном положении Семьи Романовых своих шефов — Ленина, Свердлова, Зиновьева* — неизвестно. Видимо, нет. Те все знали. Ясно лишь, что сами вожди озабоченности судьбой Романовых не проявляли.

Редактор газеты «Уральский рабочий» В. А. Воробьев об этой серии телеграмм писал: «С. Е. Чуцкаев — председатель городского совета — получил на этот счет из Совнаркома официальный запрос: «В Москве распространились сведения, что будто бы убит бывший император Николай II. Сообщите имеющиеся у вас сведения. Управляющий делами Совнаркома В. Бонч-Бруевич».

Несколькими днями позже подобный же запрос получил и я. Комиссар Петроградского телеграфного агентства Л. Г. Старк спрашивал меня: «Прошу срочно сообщить о достоверности слухов об убийстве Николая Романова. Очень важно»⁶¹.

Тексты телеграмм цитируются Воробьевым не совсем точно. Важно подчеркнуть, что и Воробьев не указывает на получение телеграмм от Ленина, его контакт с Берзиным. Внимание Дитерихса эпизод привлек прежде всего потому, что в деле высветилась фигура Берзина, факт обследования им положения в доме Ипатьева и наличие телеграммы в несколько адресов, отправленной в Москву и Петроград. Но все дело в том, что телеграмма Бонч-Бруевича была адресована не только председателю Совета, но и командующему фронтом Берзину. Поскольку запрос поступил не от Ленина или Свердлова, то, во-первых, местные руководители на него реагировали вяло, во-вторых, поручили дать ответ Р. И. Берзину. Очевидно, выбор предопределялся и тем, что в московской и питерской печати речь шла об убийстве Царской Семьи, как это видно из документа, именно красноармейцами, которыми командовал и за действия которых отвечал Берзин. А посему и его сообщение могло прозвучать наиболее убедительно. (Надо полагать, и Бонч-Бруевич запрашивал именно его все по той же причине.) И ответ ушел по адресам запрашивающих — СНК, Бюро печати, ВЦИК. В документе значится лишь Москва. Возможно, екатеринбуржцы рассчитывали, что Бюро печати при ВЦИК перешлет сообщение и в Петроград — Старку. Возможно, туда посылалась отдельная телеграмма, но вряд ли; во всяком случае, ее текст не найден. Заметим, что телеграмма пошла не в три, а даже в четыре адреса — еще и в военное ведомство — «Нарком воен.», то есть в вышестоящую для самого Берзина инстанцию. Мы видим, что от Ленина телеграммы не поступало и телеграмма Берзина адресовалась не ему, а запрашивавшему сообщения Бонч-Бруевичу. Бонч-Бруевич — не Ленин (это к тому, что многие авторы отождествляют адресата). Следует указать и на неточность, допущенную Берзиным в телеграмме. По прошествии некоторого времени после посещения дома Ипатьева он запамятовал день (число). На деле это было не 21, а 22 июня. В дневниках четы Романовых 21 июня никаких записей об этом нет, зато за 22-е (суббота) Николай Александрович записал: «Сегодня во время чая вошло 6 человек; вероятно, областного совета, посмотреть, какие окна открыть?», Александра Федоровна: «Люди (вероятно, из Комитета) пришли снова осмотреть окна»⁶². Главная забота: крепко ли охраняются Романовы. Необходимо заметить, что указание некоторых авторов⁶³ на присутствие в составе группы и Ш. И. Голощекина несостоятельно. С Берзиным был другой военный комиссар — С. А. Анучин⁶⁴. Комиссар Голощекин был хорошо известен супругам Романовым, вводил их в Ипатьевский дом и был бы отмечен ими особо. Посетители им не были известны лично и по должностям и были восприняты как группа для решения вопроса по поручению совета (и по просьбе узников) об открытии какого-либо окна. Да и субординация в группе посетителей была бы иной, и телеграмма могла пойти уже за подписью самого Голощекина (или его и Берзина).

Что касается каких-то переговоров Берзина с Лениным в те дни о Царской Семье, поручения ее безопасности опеке командующего, сведения о таковых не подтверждаются никакими документами, а основываются только на слухах, якобы исходивших от екатеринбургских телеграфистов. И конкретные данные об этих слухах не отражены ни в советских, ни в зарубежных (более полных) изданиях материалов следствия. О них не упоминает в своей книге и следователь Н. А. Соколов, столь внимательный ко всему значительному, что относилось к роли центра в решении судьбы Романовых. Произойди такие переговоры с требованиями Ленина о непременном сохранении жизни Царской Семье, телеграфный текст непременно был бы сохранен и уже давно опубликован ревнителями ленинской «святости», непричастности к убийству. Никаких следов переговоров Берзина с Лениным найдено не было ни тогда, ни позднее. Увлеченность некоторых авторов идеей якобы состоявшихся переговоров Ленина с Берзиным, стремления первого при этом сохранить жизнь Романовым и особой роли второго была подогрета и реанимирована публикациями, появившимися в последний период опять же за рубежом, главным образом книгой А. Саммерса и Т. Менгольда. В книге «Досье на царя» эти американские авторы заявили даже, что располагают на сей счет документом, свидетельствующим о том, что такой разговор между Лениным и Берзиным состоялся и его подслушали екатеринбургские телеграфисты Бородин, Ленковский и Сибирев⁶⁵. Но самого документа авторы не привели. Вероятно (в лучшем случае), имелось в виду приводившееся предположение на этот счет из книги М. К. Дитерихса. Такого документа где-либо и когда-либо еще не появлялось. Здесь мы имеем дело с доверчивой реакцией на досужие россказни, слухи, вроде тех, будто у членов Царской Семьи были отрублены головы и увезены для демонстрации в Москву, в свое время также подхватывавшиеся и Дитерихсом. Слухи десятилетиями гуляют по страницам печати, но документальных подтверждений достоверности разговора Ленина с Берзиным не было и нет. Даже такие авторы, как Менгольд и Саммерс, заявляющие о наличии у них документов, их привести не могут.

Слухам, как мы видели, мало верил и Дитерихс (он высказал даже сомнение: «Ходил ли такой разговор в действительности — неизвестно», то есть таковой мог возникнуть уже за рубежом, в эмигрантских кругах), тем более не верил слухам Соколов. А вот некоторые современные авторы им охотно верят⁶⁶. Обращают на себя внимание строки из книги А. Г. Латышева «Рассекреченный Ленин»: «В неопубликованной рукописи Я. Свикке интересны свидетельства о встрече с Лениным накануне отъезда на Урал. Именно через Свикке, по его словам, Ленин контролировал условия пребывания Николая II и его семьи в Екатеринбурге, связывался с председателем Высшей военной инспекции в Сибири, командующим Северо-Урало-Сибирским фронтом Рейнгольдом Берзиным. Отметим, что если Свердлов после размещения царской семьи в Екатеринбурге поддерживал регулярные контакты с Голощекиным и главным Исполнителем расстрела царской семьи Я. Юровским, то Ленин, кроме Я. Свикке и Р Берзина, — с А. Белобородовым. Об этом свидетельствует Биохроника, приводящая факты типа: «28 июня. Ленин читает (позднее 20 час. 13 мин.) телеграмму из Екатеринбурга председателя Уральского областного Совета А. Г. Белобородова от 28 июня 1918 г. с просьбой о разговоре по прямому проводу в виду чрезвычайной важности дел» или «7 июля. Ленин дает распоряжение (ранее 17 час.) в Екатеринбург предоставить возможность председателю Уральского областного Совета А. Г. Белобородову связаться с Кремлем по прямому проводу». Возникает резонный вопрос — кто же в Екатеринбурге лишал Белобородова возможности связаться с Кремлем»⁶⁷.

По поводу Я. М. Свикке. В его воспоминаниях, отражающих события после доставки им и размещения в Екатеринбурге членов Семьи Романовых и сопровождающих ее лиц в мае 1918 г., приводится много явно недостоверных данных вплоть до приписывания себе «заслуг» в руководстве и организации самого расстрела. Каких-либо данных о переговорах его, Свикке, как и Берзина, обмене телеграммами с Лениным, как говорилось, не имеется, им самим тоже не приводится. Отдельные авторы указывают на зафиксированный в Биохронике Ленина факт ознакомления его с «записью телеграммы» Берзина о занятии красными войсками Каслинского завода в качестве доказательства их связи, их переговоров и пр.⁶⁸. Но, во-первых, эта телеграмма не содержит каких-либо данных о семье Романовых, во-вторых, она вообще была не направлена Ленину, а лишь показана ему наряду с другими сообщениями с фронтов. Свикке по выполнении специального задания центра действительно некоторое время работал с командующим фронтом (армией), был включен в состав Высшей военной инспекции Сибири⁶⁹, и только. Берзин и Свикке были вообще не те люди, через которых Ленин стал бы проводить в жизнь свои замыслы относительно Романовых, тем более вести с ними доверительные переговоры. Оба они — Берзин и Свикке — были «случайными» работниками на Урале, не знающими ни людей, ни ситуации для выполнения такого тайного задания. Никаких переговоров с ними Ленин явно не вел.

Надуманными являются отрыв и Свердлова от Ленина, и Белобородова от Голощекина (вкупе с Юровским). Но если это в книге Латышева дано мимоходом, как вероятность, без категоричности, то совсем иначе у М. Хейфеца. Как уже отмечалось во Введении, этот автор проводит данную позицию через всю книгу. По его мнению, главным на Урале был Белобородов, Голощекин же играл чуть ли не третьестепенную роль, имел к решению вопроса малую причастность, и его фигуру на первый план выдвинул следователь Н. А. Соколов по национальному признаку. В частности, М. Хейфец пишет «Переговоры с Белобородовым дают дополнительную возможность определять, кого Свердлов считал в это время «оком государевым» в регионе, кремлевским человеком в местном руководстве. Соколов выбрал Голощекина на эту роль лишь потому; что ему нужен был еврей, связанный с евреем в Кремле»⁷⁰. Хейфец, что называется, упорно не замечает данные документов о том, что Белобородов и во время нахождения Голощекина в Москве действует в контакте с ним, через него, что еще раз подчеркивает подчиненную роль Белобородова; затушевывает факт, что Голощекин (а не кто-либо иной) уехал в Москву именно для решения в верхах судьбы Царской Семьи, и со Свердловым, и с Лениным. Главное, что следует отметить, — и Ленин со Свердловым, и Голощекин с Белобородовым действовали вместе и только вместе, никак не за спиной друг друга, не втайне. Единственные и путаные записи Свикке на клочьях бумаги сделаны тогда, когда он, по свидетельствам его знакомых, в старости был уже, мягко говоря, «не в себе»⁷¹. Он очень хотел подчеркнуть свои заслуги перед революцией, свою якобы имевшуюся близость к Ленину и в годы гражданской войны. Поэтому записи Свикке должны восприниматься критично и подвергаться проверке документами. Даже по хозяйственным вопросам Белобородов в какой-то мере стремился действовать в контакте, с ведома и одобрения Голощекина, через него с обоими вождями. В то же время следует подчеркнуть, что в деле Романовых Белобородов проявлял большую активность. В частности, как официальный руководитель Совета, советской власти он подписывал документы об аресте людей, их перемещении. Так было «положено», принято.

Рассмотрим же документы, связанные с действиями А. Г. Белобородова по разным вопросам в контакте с Москвой и находившимся там Голощекиным.

Белобородов, решая крупные хозяйственные и другие вопросы, включая вопрос о деле Романовых, порой обращался во ВЦИК, к Свердлову, иногда и в аппарат СНК, в секретариат Ленина, рассчитывая, очевидно, и на его личное участие. Так, 22 июня он послал телеграмму в ВЧК, Дзержинскому, председателю ВЦИК Свердлову и в СНК, Бонч-Бруевичу, о введении тюремного режима для Великих Князей в Алапаевске⁷². Передача текста телеграммы Бонч-Бруевичу могла означать, что с ней ознакомится и Ленин. Данный случай, как и другие подобные, в процессе телеграфной связи с Лениным лишний раз свидетельствует, что его имя в деле о Романовых последовательно оберегалось. В Екатеринбурге в числе других была найдена и в дальнейшем расшифрована телеграмма Белобородова от 26 июня с адресом: «Совнарком Горбунову с обратной проверкой» такого содержания: «Ми уже сообщали что вес запас золота и платини вивезен отсюда два вагона стоят колесах Перми просим указат способ хранения на случаи поражения советвласти мнение облакома партии и обласовета случае неудачи вес груз похоронит даби не оставит врагам»⁷³. Обратим внимание на то, что телеграмма была адресована опять же не лично Ленину, а секретарю Совнаркома и одновременно личному секретарю Ленина Н. П. Горбунову. Она, конечно же, была рассчитана на ознакомление с ней руководителей правительства, в том числе Ленина. Но ведь он мог ее и не прочесть. Видимо, реакции руководителей СНК на телеграмму Белобородова не последовало, и 28 июня он посылает еще одну с просьбой о разговоре по прямому проводу. Об этом мы определенно узнаем из записи в Биохронике Ленина. В ней значится: «28 июня. Ленин читает (позднее 20 час. 13 мин.) телеграмму из Екатеринбурга председателя Уральского областного Совета А. Г. Белобородова с просьбой о разговоре по прямому проводу ввиду чрезвычайной важности дел»⁷⁴. Мы видели, что и эта телеграмма опять же адресовалась не лично Ленину, как считают некоторые авторы, а Горбунову. Белобородов так поступал и позднее, в частности 8 июля. О чем хотел переговорить с центром Белобородов? Да скорей всего о судьбе золота и платины, состоялись ли переговоры — неизвестно. Если и не состоялись, то Совнаркому, его председателю было в общем известно, о чем хотел сказать Белобородов. И реакция лично Ленина последовала. В Биохронике читаем: «В ночь на 30 июня. Ленин подписывает (ранее 3 час. 55 мин.) телеграмму в Пермь или в Екатеринбург председателю областного Совета А. Г. Белобородову с предписанием немедленно отправить всю Ф. Ф. Сыромолотов. платину и золото под надежной охраной в Ярославское отделение Народного банка»⁷⁵. И эти ценности под руководством областного комиссара финансов Ф. Ф. Сыромолотова* под охраной во главе с чекистом В. П. Матвеевым наконец были отправлены из Перми в Ярославль.

В телеграмме Белобородова на имя Свердлова для Голощекина, находившегося в Москве, от 4 июля в начале указывалось: «Сыромолотов как раз поехал для организации дела согласно указаний центра»⁷⁶. В телеграмме речь шла и об усилении охраны Романовых, но опосредованно, с просматривающимся требованием на этот счет Голощекина. Это подчеркивает факт совместных действий Белобородова с Голощекиным и Свердловым в отношении Романовых. После отправки поезда Сыромолотова в Ярославль Белобородову стало известно об антибольшевистском восстании в этом городе и в Верхнем Поволжье в целом. Восстание началось в ночь на 6 июля. 7 июля Белобородов вдогонку Сыромолотову телеграфирует: «Если поезд Матвеева еще не отправлен, то задержите, если отправлен, принять все меры к тому, чтобы он был задержан в пути и нив коем случае не следовал месту, указанному нами. Случае ненадежности нового места стоянки, поезд вернуть Пермь. Ждите шифрованную. Белобородов»⁷⁷. Поезд действительно вернулся в Пермь, и Белобородов об этом был извещен. 8 июля он направил в Пермь телеграмму по трем адресам, один из которых был: «Королевские, Сыромолотову» (два другие: «военком, Лукоянову*, уполномоченному облсовету Матвееву»)⁷⁸. В телеграмме упоминался и Трифонов, к которому следовало обратиться с вопросом об охране поезда, о новой команде. Имелся в виду В. А. Трифонов, в то время находившийся в Перми и по поручению Л. Д. Троцкого занимавшийся формированием воинских частей, позднее — член Реввоенсовета 3-й армии. Это означало, что поезд с драгоценностями в Ярославль отправлен не был, был возвращен в Пермь. О том же подробно писал в дальнейшем В. П. Матвеев. В тот же день Белобородов отправил телеграмму и в Москву, опять же на имя Горбунова: «Для немедленного ответа вас Гусев Петрограда сообщил, что в Ярославле восстание белогвардейцев поезд нами возвращен обратно в Пермь как поступит далее обсудите Голощекиным»⁷⁹. Приведенные данные позволяют заключить, что А. Г. Белобородов до 8 июля включительно прямых переговоров с Лениным ни разу не вел. Он и телеграммы адресовал в секретариат Совнаркома. Но ими, как и следовало ожидать, интересовался Ленин. По этому поводу он отдавал соответствующие распоряжения. Ленин, большевистская верхушка драгоценностями интересовались необычайно. Эти телеграммы почти целиком касались запасов драгоценных металлов, денежных знаков, их хранения и перевозки. Белобородов одновременно адресовался и в Совнарком, и во ВЦИК, Свердлову. И он в том и в другом случае действовал в контакте с Голощекиным, в дни пребывания того в Москве обращался к нему или указывал руководству Совнаркома и ВЦИКа на необходимость согласовывать решения с ним.

Таким образом, абсолютно несостоятельны утверждения некоторых авторов, что Ленин и Свердлов действовали в решении вопроса о Царской Семье разрозненно, с разными, чуть ли не диаметрально противоположными установками; что подобное наблюдалось и в Екатеринбурге в виде изолированных действий, с одной стороны, Белобородова с Берзиным, с другой — Голощекина с Юровским; что существовало две вертикали. Замечено будет, что не только постоянных, но и каких-либо эпизодических контактов с Юровским в то время ни Свердлов, ни тем более Ленин не поддерживали. Они могли быть лишь по линии ВЧК, с Ф. Э. Дзержинским, но конкретных данных на этот счет не выявлено. Не указывал на них в воспоминаниях и сам Юровский, хотя косвенные данные на этот счет имеются.

Итак, выясняется, что в конце июня — начале июля А. Г. Белобородов решал с центром и уезжавшим туда Ш. И. Голощекиным вопросы о драгоценных металлах и лишь в одном случае — об усилении охраны в Ипатьевском доме, причем явно выполнял требование Голощекина, обеспокоенного этим вопросом, и действовал не за спиной Свердлова, а через него. Все действия, все телеграфные контакты протекали только на совместном уровне, как по московской, так и по уральской горизонталям и вертикалям. Прямых переговоров Белобородова с Лениным не было, имели место только контакты со Свердловым. Произвольные заключения авторов, не изучивших документальных источников, и говорящих о личном общении Ленина с Белобородовым, основываясь лишь на данных Биохроники по ознакомлению Ленина с корреспонденцией, телеграммами в Совнарком от Белобородова, — это не что иное, как попытки выдать желаемое за действительное.

7 июля Ленин в соответствии с просьбой Белобородова к Совнаркому от 28 июня отдал наконец распоряжение о предоставлении «возможности председателю Уральского областного совета А. Г. Белобородову связаться с Кремлем по прямому проводу»⁸⁰. «Резонный вопрос» А. Г. Латышева о том, кто лишал Белобородова возможности связаться с Кремлем, основан на недостаточном знании техники телеграфного дела. Белобородову, конечно же, никто не мешал. Он мог пользоваться телеграфом, посылая сообщения и запросы. Но прямая телеграфная связь — совсем другое дело. По буквопечатающим телеграфным аппаратам Д. Э. Юза, установленным на объектах-линиях прямой связи, можно было непосредственно «переговариваться», считывая с ленты буквенный текст и диктуя свой, который тут же будет считываться партнером по общению на другом конце провода. Такой «прямой провод» Екатеринбурга с Кремлем и был после 7 июля налажен по просьбе предоблсовета Белобородова и по указанию предсовнаркома Ленина, что означало исключительную важность связи между этими пунктами. Открылась возможность для прямых переговоров, в том числе особо секретных, и она использовалась перед совершением убийства в доме Ипатьева и после него.

Имеются некоторые сведения, требующие проверки, что 13 июля состоялись переговоры непосредственно между В. И. Лениным и А. Г. Белобородовым. Они приводятся С. П. Мельгуновым. Историк пишет, что в «Известиях» Уралсовета за 14 июля сообщалось: «Вчера председатель Совдепа имел продолжительный разговор по прямому проводу с Москвой, с председателем Совнаркома Лениным. Разговор касался военного обзора и охраны б. царя Николая Романова»⁸¹. Автору данных строк обнаружить номер «Известий» Уралсовета за 14 июля в кино и архивохранилищах пока не удалось. В «Уральском рабочем» за данное и последующие числа указанной информации не имеется, хотя, судя по ее значительности, она непременно должна была появиться. В Биохронике Ленина этот факт тоже не отражен. Не сохранилось следов этих переговоров и на Екатеринбургском телеграфе. Не упоминают о них и уральские работники, в том числе сам Белобородов. Остается лишь с осторожностью допускать версию о прямом телеграфном контакте Белобородова с Лениным. Ранее, в конце апреля, Белобородов участвовал в переговорах с Лениным и Свердловым, но совместно с Голощекиным и другими работниками. Если 13 июля разговор действительно состоялся, он должен был вписаться в общую канву предшествующего обмена телеграммами, не противоречить общей, согласованной с Голощекиным линии. Невозможно и мысли допустить, что Ленин мог говорить о спасении Царской Семьи или о чем-то в этом роде. К 13 июля (вероятно, накануне) из Москвы в Екатеринбург выехал Голощекин. Ленин мог информировать Белобородова об этом, о встрече и завершении подготовки к уничтожению Романовых. Белобородов как до 13 июля, так и после этого числа был и оставался одним из непоколебимых палачески настроенных уральских руководителей. Никаких изменений в его поведении замечено не было. Но поступи от Ленина, партийного вождя, запрет на убийство, Белобородов стал бы вести себя совершенно иначе. Ослушаться он бы никак не мог. Партия большевиков была, в сущности, орденской организацией с жесточайшей внутренней, особенно в верхних эшелонах, дисциплиной, непременным повиновением низов верхам.

3. Кто играл ключевую роль в судьбе Царской Семьи на Урале?

На страницах книг ряда авторов дискутируется вопрос о том, кто из уральских большевистских руководителей занимал первую позицию в решении судьбы Царской Семьи — Ш. И. Голощекин, А. Г. Белобородов или даже П. 3. Ермаков. Этот вопрос здесь частично уже затрагивался. Но его следует рассмотреть специально, что диктуется прежде всего применением отдельными авторами порой самых, что называется, изощренных методов протаскивания субъективных воззрений, отрицания очевидного. В ряду этих вопросов существует и такой казус, как подмена личности Голощекина личностью Ермакова, изображаемого вершителем дел в доме Ипатьева, судьбы Семьи Николая II вообще. Некоторыми авторами рабочий-большевик, военный комиссар Верх-Исетского завода Ермаков выдается за масштабного, областного уровня руководителя, непосредственного соратника Белобородова (а последний, в свою очередь, — за главного из руководителей). Крупный шаг к этому сделан составителем рассматривавшегося сборника «Гибель Царской Семьи», автором вводной статьи и комментариев к нему Н. Г. Россом. Этот автор проводит мысль, что и в июле 1918 г. кремлевские вожди намеревались только организовать суд над Николаем II «Президиум ВЦИКа склонялся к суду»), а все дело с убийством произведено уральцами⁸². На первый план им выдвигается фигура Ермакова. «Организация расстрела и уничтожения трупов расстрелянных, — пишет Росс во введении сборника, — поручена была одному надежному революционеру; уже побывавшему в боях на дутовском фронте, рабочему Верх-Исетского завода — Петру Захаровичу Ермакову»⁸³. А в примечаниях вдобавок утверждается, что наблюдение, контроль за охраной осуществлялся также Ермаковым совместно с Белобородовым, что он постоянно приходил в ДОН как «главный»⁸⁴. Составитель сборника, противореча собственным словам о большой, начальственной роли Ермакова наряду с Белобородовым, полагает, что Ермаков входил и в команду по охране дома Ипатьева.

Росс не владеет основными данными по рассматриваемому вопросу, документами, даже теми следственными материалами, которые помещены им же в сборнике, не способен их всесторонне проанализировать, сопоставить. Однако этот сборник следственных материалов с предпосланным введением и комментариями является пока единственным, и потому утверждения его составителя воспринимаются как идущие от авторитетного специалиста. Некоторые авторы воспроизводят (и, вероятно, будут делать это и впредь) выводы об особой, руководящей роли Ермакова в обеспечении охраны Царской Семьи, как и в ее уничтожении. Наглядным примером тому является книга М. Хейфеца. Ее автор, как и Н. Г. Росс, опирается на показания бывшего охранника Ф. П. Проскурякова: «...несколько раз я видел большевика Белобородова, который приходил в дом... Вместе с Белобородовым приходил в дом еще какой-то человек. Ему было лет 35, роста невысокого, среднего, коренастый, плотный, волосы на голове косые, рядом, усы маленькие, черные кверху; бороду брил, щеки после бритья отливали чернотой. Отличался этот человек большим брюхом... Всегда я видел их приходящими вместе. Должно быть, они оба были главные какие-нибудь». Далее Хейфец пишет: «Генерал Дитерихс немедленно идентифицировал «пузатого» с евреем Голощекиным — кто же еще у чекистов был главный? С описания Фили и дан в его книге портрет облвоенкома. Но когда Соколов предъявил Проскурякову карточки для опознания, тот категорически показал на... изображения Петра Ермакова. Генерал мог бы сам догадаться: либо Голощекин сидел в Кремле, на квартире Свердлова, разрабатывая там жидо-масонс-кую интригу; либо ходил с Белобородовым в дом Ипатьева в Екатеринбурге. Но ему хотелось того и другого сразу!»⁸⁵ Хейфец повторяет приведенное положение из протокола допроса Проскурякова, выдавая за неопровержимый факт, истину. Он заявляет, что «в деле нет ни единой улики и показания, опровергающей хотя бы одно слово из показаний Проскурякова»⁸⁶.

Здесь Хейфец допускает немало исходных натяжек. Во-первых, Ф. П. Проскуряков допрашивался не только Н. А. Соколовым, но вначале и офицером-агентом уголовного розыска С. И. Алексеевым. Первоначально он долго отрицал свою причастность к делу о Царской Семье, какую-либо свою вину. Как указывал Алексеев, Проскуряков «отзывался полным незнанием чего-либо по данному делу, объяснив, что он на охране Ипатьевского дома где помещался Царь с семьею, совсем не был и ничего по этому делу не знает. Был он мобилизован в числе других на охрану Ипатьевского дома, но дорогой сбежал и на охране не был»⁸⁷. Так продолжалось, пока его не уличил другой охранник и бывший начальник П. С. Медведев. И после этого Проскуряков наряду с правдивыми давал ложные или путаные показания. Несомненно, к нему стали применяться методы физического воздействия. Не случайно он потом в тюрьме оказался тяжело больным⁸⁸. Эти обстоятельства получения показаний Проскурякова исследователям следует, конечно же, учитывать при оценке их объективности и достоверности. Совершенно неверно, что Проскуряков «категорически показал на... Ермакова». Он ни разу не делал такого заявления, на многочисленных допросах лишь однажды при предъявлении в начале апреля 1919 г. снимка Ермакова сказал, что тот «сильно похож на того самого, которого я называл пузатым и курчавым и который приходил во вторник с Белобородовым в дом Ипатьева»⁸⁹. Как видно из документов, сысертский рабочий юноша Проскуряков вообще ни разу в жизни не видел визовского комиссара Ермакова. Низкое качество предъявлявшихся для опознания копий фотоснимков, да и сама обстановка на допросе влияла на показания. Но ясно одно: Проскуряков не был категоричным, говорил лишь о сходстве. Заметим, что он продолжал говорить и далее о «пузатом» и «курчавом», но не о Ермакове. А как будет показано далее, внешние данные на фото совершенно не совпадали с чертами реального Ермакова. Руководствуясь совокупностью следственных материалов, М. К. Дитерихс не случайно проигнорировал приведенное место из протокола допросов Проскурякова. То же сделал и Н. А. Соколов, и отнюдь не из соображений разоблачения «жидо-масонов». Отмеченное условное показание Проскурякова было просто несостоятельным. Вполне вероятно, что впоследствии Проскуряков высказывал иное суждение насчет «пузатого» и предъявленного снимка, но оно не было зафиксировано в протоколе.

Приписывание П. 3. Ермакову не присущей ему большой роли и в деле Романовых, и вообще в Екатеринбурге свойственно не только Н. Г. Россу и М. Хейфецу, но и многим другим авторам. Это проистекает и от некритического отношения авторов к его письменным и зафиксированным устным воспоминаниям, наполненным ложью и хвастовством о своей особой роли. Но прежде всего в преувеличении роли Ермакова повинен П. М. Быков, который в публикации 1921 г., обойдя имена действительных руководителей по делу Романовых в Екатеринбурге, случайно или осознанно сказал лишь о Ермакове и выпятил его роль, воспроизведя его собственные заявления на этот счет. «С расстрелом Романовых, — писал Быков, — надо было спешить. Организация расстрела и уничтожения трупов расстрелянных поручена была одному надежному революционеру, уже побывавшему на дутовском фронте, рабочему В.-Исетского завода Петру Захаровичу Ермакову»⁹⁰. При этом не обращается внимания на то, что из следующих публикаций книги «Последние дни Романовых» Быков это положение напрочь исключил. На основе рассказов Ермакова (пока выступления эти не были запрещены), содержание которых варьировалось, многие склонны были верить в его особую роль и в царском, и в прочих делах. В глазах некоторых слушателей и авторов Ермаков представлялся одним из руководителей всего дела, связанного с охраной и уничтожением Царской Семьи, потому что он, в отличие от других участников событий, не хранил тайны, не «помалкивал», а сразу же стал распространяться по поводу тех событий. Причем, пользуясь отсутствием в Екатеринбурге Голощекина, Белобородова, Юровского и других участников дела, брал на себя много смелости, из года в год выдавая себя за одного из тех самых — «главных», приписывая себе руководство операцией: «На меня выпало большое счастье произвести последний... суд над человеческим тираном»; «я взял себе в помощники Авдеева и Юровского»; «я с честью выполнил перед народом и страной свой долг»⁹¹; «мне сказали, на твою долю выпало счастье... я в рассуждения не вступал, стал выполнять». «Я коменданту дома... дал постановление областного исполнительного комитета Юровскому, то он усомнился... я ему сказал... и разговаривать нам с вами долго нечего»⁹². Я, я, я... Отсюда стали появляться сомнения и относительно руководящей роли при расстреле самого Юровского (вплоть до рассуждений, что, может быть, он и не стрелял, и не участвовал в этом деле).

Бывший член президиума Уралоблчека И. И. Родзинский отмечал: «...Самое ответственное было, чтобы укрыть, чтобы следов не осталось, чтобы никто использовать это не мог в контрреволюционных целях. Это самое главное было. А об этом и не думали. И это дело пошло на откуп Ермакову; что ли. Товарищ такой был. Считали, он местный человек, он все знает, как упрятать, а куда он думал упрятать — никого это не интересовало. Он у нас в ЧК не работал. Он был известен как местный человек, и руководство местное решило, что вот, мол, он знает чего, куда и как. Привлекли его для этого, и получилось с этим знаете страшенное дело»⁹³. Потом, как мы увидим, Ермаков и с «надежным» захоронением не справился. Рабочий Ермаков, в прошлом и в 1918 г. совершавший убийства и ограбления, умом или хитростью не отличался. И в дальнейшем, в ходе гражданской войны, и после нее, несмотря на заслуги перед партией в расстрельных делах, карьеры он не сделал, остался на службе в низах карательной системы. Во время эвакуации летом 1918 г. в Пермь он по-прежнему значился просто членом партии, слесарем ВИЗа, командиром того же поселкового отряда⁹⁴. И далее Ермаков был на невысоких командно-комиссарских должностях. После гражданской войны служил в милиции, в тюремно-лагерной системе местного масштаба⁹⁵, а в 1934 г., всего лишь пятидесятилетним, отправлен на пенсию (прожил еще почти 20 лет, до весны 1952 г.), по существу, за непригодностью для руководящей работы и в карательной системе. В его служебных характеристиках значилось: «Охватить вполне административную работу не в состоянии. Отсутствует умение применять знания на практике». А насчет возможности приобретения им этих самых знаний говорилось: «Интерес к научным дисциплинам у тов. Ермакова отсутствует. В политической обстановке ориентируется с замедлением»⁹⁶. Не оказавшись в чести у большевистской власти, не получив от нее ни единой награды, он остался на всю жизнь глубоко обиженным, обойденным и стал сам создавать легенду о себе-герое, распространяться безудержно об особых заслугах перед революцией и партией вплоть до приписывания себе присутствия в октябрьские дни 1917 г. на крейсере «Аврора», участия в обстреле Зимнего дворца, хотя там, в столице, он вообще тогда не был, находился в Екатеринбурге. Идя на вымыслы вроде присутствия 25 октября 1917 г. на «Авроре», Ермаков тем более раздувал и всячески «расцвечивал» свою роль в деле о Царской Семье: в нем-то он действительно участвовал, можно было дать волю фантазии! Исследователь воспоминаний Ермакова имеет дело с фантазиями больного воображения.

Основной источник, на котором основываются выводы вышеназванных авторов в изображении П. 3. Ермакова среди «главных», а именно рядом с А. Г. Белобородовым и вместо Ш. И. Голощекина, — это приведенный фрагмент показаний Проскурякова. В действительности же Ермаков до позднего вечера 16 июля 1918 г., то есть до самого момента расстрела, в доме Ипатьева не бывал. Это видно из его собственных свидетельств и воспоминаний знавших его прежде охранников, других участников событий. В частности, чекист М. А. Медведев (Кудрин), описывая момент расстрела, отмечал: «Николай II, царица и Боткин внимательно разглядывают меня с Ермаковым, как людей новых в этом доме»⁹⁷. То же говорил другой палач, начальник внешней охраны П. С. Медведев: к моменту казни «прибыли два члена чрезвычайной следственной комиссии, один из них, как он узнал впоследствиии, был Ермаков... родом из Верх-Исетского завода»⁹⁸, Ермаков с апреля по середину июня 1918 г. находился в госпитале на излечении после ранения, полученного в конце марта в Оренбуржье. О его ранении и пребывании в госпитале сохранилось много свидетельств. Сам Ермаков писал: «Во время крупного боя под городом Троицком, около Черной речки 28 марта 1918 года я вел свой отряд, бил в лоб противнику. Операция была удачная, противник дерзко дрался, но был сбит. При схватке на передней линии я был тяжело ранен в живот... лежал в госпитале в г. Свердловске; в это время вспыхнуло восстание на Верх-Исетском заводе белогвардейцев в июне 1918 г. ...когда я узнал, что творится, я больной ушел из госпиталя, принял на себя ответственность военного комиссара и начальника отряда. Белогвардейские банды были ликвидированы. ...Одновременно получилось Невьянское восстание... я выехал с отрядом на подавление... Это удалось»⁹⁹. О тяжелом ранении, госпитализации, передвижении Ермакова весной на костылях, появлении его в доме Ипатьева лишь в ночь на 17 июля впервые писал и хорошо знавший его по боям в Оренбуржье бывший охранник А. А. Стрекотин. Все вышеизложенное происходило с Ермаковым до развязки в доме Ипатьева, вне его стен. Из-под Невьянска Ермаков вернулся только к июлю, и ему, как он отмечал, «выпало большое счастье» поучаствовать в расстреле. Будь Ермаков, отличавшийся исключительным хвастовством, эгоцентризмом, в ДОНе до расстрела, в числе организаторов и руководителей всего дела, он не преминул бы об этом рассказать, и не раз, в подробностях, но он всегда вел речь лишь об участии в самом расстреле и захоронении, не более. Это уже исключает факт появления Ермакова в Ипатьевском доме постоянно, ранее 16 июля. Проскуряков говорил о приходах «пузатого» вместе с Белобородовым многократно — «при Авдееве, и при Юровском» (в бытность их комендантами одного за другим) «всегда я видел их обоих приходящими вместе», «во вторник утром (имеется в виду 16 июля. — И. П.) прибыли Белобородов с пузатым»¹⁰⁰. Заметим, что иронизирование М. Хейфеца по поводу того, что Голощекин не мог быть одновременно и в Кремле, и в Екатеринбурге, в доме Ипатьева, — напрасная затея, Голощекин был в отъезде лишь примерно с конца июня до утра 14 июля. Проскуряков говорил о тех посещениях на протяжении длительного времени пребывания Царской Семьи в екатеринбургском заключении, то есть в мае-июле (с момента включения его в охрану), в том числе в последний день, вторник 16 июля. Приход в этот день Голощекина с Белобородовым отмечали многие, в том числе и Я. X. Юровский¹⁰¹. Проскуряков сказал, что, как его информировал П. С. Медведев, этот «с брюхом» жил в Американской гостинице¹⁰². Голощекин действительно имел кабинет и в этой гостинице, где размещалась облчека. В последние дни он проводил там много времени. Ермаков же, местный визовский житель, не входивший в ЧК, просто-напросто проживал у себя дома.

Главное же, почему никоим образом нельзя брать на веру указанный момент из показаний Проскурякова и смешивать Голощекина с Ермаковым, подменять затем первого вторым, это — полнейшее расхождение их внешних признаков, особенно в рассматриваемый период. Проскуряков хорошо описал внешность именно Голощекина. В книге М. К. Дитерихса, участвовавшего в следствии, о Ермакове верно сказано: «Худой с застывшим лицом, мертвыми, висевшими прямыми длинными нитями волосами, как бы плохого парика»¹⁰³. Ермаков действительно носил ниспадавшие на плечи волосы, лицо брил, усов не носил, швы после бритья у него не отмечалось. Был тогда он очень худ, долго ходил на костылях, потом с палочкой. Был значительно моложе Голощекина. Приведенное Проскуряковым описание «пузатого», «кудрявого» и «усатого» совершенно противоречит внешним данным Ермакова, зато вполне соответствует портрету Голощекина. Примерно так описывал Голощекина и С. Г. Логинов, ездивший с ним в одном купе осенью 1918 г. из Перми в Москву и обратно: «около 40 лет, выше среднего роста, полный, волосы на голове... вьющиеся, усы очень маленькие»¹⁰⁴. Для поры гражданской войны, голода Голощекин выглядел просто толстяком. Это отмечали все. Читателю достаточно взглянуть на снимки Голощекина и Ермакова тех дней, чтобы понять «кто есть»¹⁰⁵. Владея совокупностью данных следствия, фотоматериалами, Дитерихс и Соколов и оставили без внимания явно ошибочное, но, повторяю, только предположительное мнение Проскурякова. Полагаю, что теперь, по ознакомлении с документальными материалами о подлинной оплошности, действительном, официальном положении и роли Голощекина и Ермакова в деле Царской Семьи, путать их, подменять одного другим охотников не найдется. Все в литературе встанет на свои места. Перейдем к характеристике Ш. И. Голощекина и А. Г. Белобородова выяснению их роли, вопроса о том, кто из них был «главней» на деле вообще и в деле Романовых в частности. Уже приводились данные о том, что с самого начала, когда уральские руководители вознамерились заполучить Царскую Семью, уничтожить ее в Тобольске или на пути оттуда, на худой конец, доставить ее в Екатеринбург, главной фигурой в этом оказался Голощекин. В специально выделенной «тройке» он занимал лидирующее положение. По собственной ли инициативе его и других областных руководителей решался в то время вопрос о подготовке уничтожения Романовых или по указанию Москвы, ее явному или скрытому потворству устремлениям местных экстремистов — не вполне ясно. Известно лишь, что к тому времени Голощекин уже дважды, в конце февраля, затем в первой половине марта 1918 г., побывал в центре и там со Свердловым и Лениным обсуждал этот вопрос. О первой поездке, как и о доминирующей роли Голощекина на Урале, свидетельствует выявленное нами «Удостоверение» от 22 февраля:

«Предъявитель сего, товарищ Исай Исаакович Голощекин является членом Областного Совета Комиссаров Урала, Комиссаром по военным делам и командирован Советом Комиссаров в Петроград в Совет Народных Комиссаров Российской Республики по делам организации советской власти на Урале»¹⁰⁶. Потом Голощекин выезжал на VII съезд партии. Он оставался посредником между центром и Уралом и далее. Это было естественно, поскольку именно он, как уже говорилось, был фактически первым номером среди руководителей края в силу занимаемого им положения в структуре партийно-советской и военной власти. И главное — партийной. К началу 1918 г. Голощекин являлся секретарем Уральского обкома большевистской партии, употребляя более позднее номенклатурное определение — первым секретарем. С 1917 г., будучи направленным на Урал руководством партии, Голощекин являлся представителем ее Центрального комитета. Одновременно он был членом президиумов исполкомов и Уральского областного, и Екатеринбургского советов. На II съезде Советов Голощекин избирается членом ВЦИКа. С января 1918 г. его официальный статус значительно изменился. Официально (вопреки мнению многих авторов) он, будучи и далее членом обкома партии, оставляет пост его секретаря, формального лидера. В организации, ее комитете вводится пост председателя. Председателем комитета избирается И. М. Малышев, лицо и прежде, и далее в верхах области не столь влиятельное, его товарищем — Г. И. Сафаров, секретарем — И. А. Акулов¹⁰⁷. Позднее, в мае, произошло переизбрание президиума: председателем стал Е. А. Преображенский*, заместителем остался Сафаров, секретарем выбрали Л. И. Вайнера*. Пост председателя комитета был скорее почетным, нежели руководящим, особенно при Малышеве. Преображенский прежде входил в обком в качестве лишь его кандидата, работал на уральской периферии (в Златоусте)¹⁰⁸. Руководящую роль в обкоме партии и всей структуре власти продолжал играть Голощекин. Обком поручил ему «руководство советской работой»¹⁰⁹. Конкретный же занимаемый им пост — комиссар юстиции — был максимально приближен к руководству юридическими и карательными структурами, в том числе областной чрезвычайной комиссией. Он, по общему признанию, считался создателем и «шефом» — руководителем облчека; в отведенном под нее помещении — Американской гостинице занял одну из комнат, постоянно появлялся там, проводил заседания¹¹⁰. Через месяц Голощекин назначается военным комиссаром области, с созданием Уральского военного округа, с мая, — одновременно стал и его комиссаром.

Особое значение в упрочении положения Голощекина как областного лидера имела самая тесная, близкая дружба с Я. М. Свердловым, полное доверие ему во всех делах. Среди друзей, бывавших наездами в семье Свердлова, его жена К. Т. Новгородцева-Свердлова особо отметила Голощекина. В свою очередь, и уральским работникам это импонировало, на него делалась ставка в решении важных и двусмысленных вопросов. Голощекин — делегат съездов, руководитель уральских делегаций. Он — докладчик по важнейшим вопросам, в том числе отчетам. Он на протяжении всего рассматриваемого времени являлся уральским партийным лидером. Поэтому, а также как официальный ответственный за работу советских органов он был и оставался региональным вождем. Один из видных чекистов, участник событий, связанных с судьбой Царской Семьи, И. И. Родзинский, отмечал, что Голощекин был уральским руководителем, «партийную линию вел»¹¹¹. Тесно сотрудничавший с Голощекиным второй военком и член Военно-революционного штаба (комитета) Урала С. А. Анучин писал о состоянии дел в весенне-летний период 1918 г.: «Поскольку т. Голощекин, помимо работы в Военном комиссариате, вел работу в ЧК, юстиции и в обл[астном] ком[итете] РКП(б), то почти вся тяжесть работы по Военной комиссии (комиссия формировала штат военного округа. — И. П.) свалилась на меня»¹¹². Что касается соотношения ролей Ш. И. Голощекина и А. Г. Белобородова, то они становятся ясными из приведенных данных. Поскольку Голощекин рекомендовал Белобородова на руководящую советскую работу областного масштаба, последний стал его протеже, находился под его влиянием. Об этом, освещая перемещение Царской Семьи и ее убийство, писал и сам Белобородов¹¹³. А. Г. Белобородова, приехавшего в Екатеринбург в конце января 1918 г. (некоторое время, как депутат Учредительного собрания, избранный по списку № 6 от Пермской губернии, он находился в Петрограде), вскоре избирают товарищем председателя, а в марте, то есть гораздо позднее, чем считается до сих пор, — председателем областного совета (вместо В. Н. Андроникова*)¹¹⁴. Малообразованный, но с присущим ему революционным, большевистским рвением, амбициями, большой работоспособностью, беспринципностью в сфере морали и этики, он довольно быстро набирал служебный вес, «шибко полез в гору» (стал членом оргбюро ЦК, с 1923 г. по 1927 г. — нарком внудел РСФСР). Однако в 1918 г. Белобородов еще долго оставался в тени Голощекина, ориентировался на него, подражал ему. Только в середине апреля он включается в активную работу по делу Романовых. В те дни он направляется областными властями в Вятку для руководства созванным съездом советов. Ему было поручено добиться принятия решения о перемещении находившихся там князей Дома Романовых в Пермскую губернию, Пермь или Екатеринбург, что и было исполнено. Князья оказались сначала в Екатеринбурге, а затем в Алапаевске¹¹⁵. Таким образом, и в руководстве Уралом, и в деле Царской Семьи главным был не Белобородов, а Голощекин. Иначе в специфической системе большевистской власти и быть не могло, ибо фактически существовала, по неоднократному заявлению В. И. Ленина, утверждалась и укреплялась диктатура партии на всех уровнях. Но при всем том и Белобородов не только, как принято было, ставил подписи под официальными документами, но и действительно набирал силу, быстро занял в областной, а потом и всей российской советской системе видное место.

В большевистской элите оставался и Голощекин, но самых верхов ему достичь не удалось, пожалуй, из-за внезапной смерти в марте 1919 г. Свердлова и вступления в конфликт с Троцким по поводу ликвидации (временной приостановки деятельности) Сибирского (Урало-Сибирского) бюро ЦК РКП(б), одним из руководителей которого он был. После назначения членом РВС Туркестанской армии Голощекин стал вытесняться и оттуда ведомством Троцкого — РВС Республики¹¹⁶. Но и он бывал кандидатом и членом ЦК ВКП(б), возглавлял крайком Компартии Казахстана, был членом ЦИК, главным арбитром при СНК СССР. Хотя, казалось, по взлетам накануне Октября и после него мог бы сделать еще более значительную карьеру. В 1918 г. Белобородов стал одним из главных тюремщиков и участников уничтожения Царской Семьи. Но самым главным являлся все же Голощекин. Об этом приходится говорить в связи с приведенными высказываниями Н. Г. Росса и многих других. Так, М. Хейфец подхватывает версию Росса как неоспоримую и на сотнях страниц подбирает и препарирует какие-то побочные факты и фактики, бездоказательно отвергая не только заключения серьезных исследователей, но и наиболее важные документы. Его книга в этом отношении — сплошная фальсификация, полная передергивания фактов, домыслов и «затемнений» ясно видимых событий и явлений. Доскональный разбор ее содержания занял бы не меньший объем, чем сама книга. Отмечу лишь, что, по мнению М. Хейфеца, не Голощекин, а Белобородов, а вслед за ним Б. В. Дидковский — самые «главные» виновники гибели Царской Семьи. «Работая вдали от... архивов, — пишет Хейфец, — ...по материалам следственного дела верно вычислил, что не он (Голощекин. — И. П.), а Белобородов сделался выдвиженцем, любимцем и главным уральским информатором председателя ВЦИКа», что поскольку Голощекин «с конца июня до 12 июля находился в Москве», то он «чисто физически не мог «всем распоряжаться» в Екатеринбурге». Даже телеграмма Белобородова Свердлову для Голощекина о выполнении его требования по усилению охраны Хейфецем подается «во благо» последнему. Хейфец счел, что Голощекин вообще «на роль некоего тайного шефа... не годился». Правда, он все же считает, что и Голощекин мог бы стать палачом: «если бы ему поручили организовать цареубийство, он ни в чем бы не уступил Белобородову. Просто слишком много нашлось в Екатеринбурге комиссаров, претендовавших на место главного городского цареубийцы». М. Хейфец вновь и вновь подчеркивает главенство в организации цареубийства Белобородова, как официального руководителя власти, подписывавшего документы и т.д. Утверждая, что переговоры уральцев со Свердловым 20 июля вел Белобородов, а не Голощекин, М. Хейфец утверждает также, что они дают дополнительную возможность определять, кого Свердлов считал в это время «"оком государевым" в местном руководстве»¹¹⁷. Это — новая попытка доказательства второстепенной роли Голощекина. Автору невдомек, что в переговорах не мог не участвовать Голощекин, ибо только он все время был на «ты» со Свердловым. На ленте переговоров, добытой следствием белых, имени (имен) говорившего из Екатеринбурга не значится. Кое-кто полагает, что к этому времени Голощекин уже уехал в Москву. Но это неверно. Он уехал гораздо позднее, а в те дни был в Екатеринбурге, 21 июля выступал даже на митинге в театре и т.д.¹¹⁸.

На второе место после Белобородова по роли и влиянию М. Хейфец ставит опять же не Голощекина или, скажем, Войкова и Сафарова, а Дидковского. Дидковский выдается за «главного соперника Александра Белобородова за власть в регионе»¹¹⁹. Исследователям неизвестно о фактах борьбы Дидковского за первенство. В иерархии местных вождей он занимал не слишком высокое положение. Сказывалось его недавнее эсеровское прошлое. В конце весны он вообще был вытеснен из фактического руководящего ядра и в Екатеринбурге отсутствовал, в деле Романовых не участвовал, ибо по хозяйственным делам надолго уехал в Петроград и Москву¹²⁰. И в дальнейшем Б. В. Дидковский значительной роли не играл.

М. Хейфец и некоторые другие авторы в число лиц, руководивших убийством Царской Семьи, выдвигают еще и Ф. Ф. Сыромолотова — областного комиссара финансов. У многих он значится в числе подписавших Царской Семье смертный приговор. Хейфец знает, что Сыромолотова в те дни не было в Екатеринбурге, и тем не менее придерживается точки зрения о его особой роли в убийстве. Он бросает в адрес следователя Н. А. Соколова упрек в том, что тот в своей книге опустил начальную часть телеграммы А. Г. Белобородова Я. М. Свердлову для Голощекина от 4 июля 1918 г., где сказано: «Сыромолотов как раз поехал для организации дела согласно указаний центра опасения напрасны точка», взяв только фразу: «Авдеев сменен его помощник Мошкин арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул сменен заменяется другим точка Белобородов». Хейфец полагает, что оба эти сообщения относились не к разным делам, а к одному и тому же, что Сыромолотов, лично известный Свердлову, выехал в Пермь, чтобы организовать «согласно указаний центра дело об убийстве царской семьи». В доказательство своей правоты он приводит слова Я. X. Юровского из его «Записки»: «16. VII была получена телеграмма из Перми на условном языке, содержащая приказ об истреблении Р-х [Романовых]», одновременно пока оставляя в стороне утверждение ее автора о получении предписания от «Филиппа» [Голощекина] о производстве убийства¹²¹. Годится, выходит, и такой прием защиты «доброго» имени Голощекина, как отторжение куда-то в сторону части документа — записки Юровского, свидетельствующего о его роли приказывающего. Но обратимся к критикуемому месту в книге Соколова. Там действительно приведена вторая часть телеграммы, поскольку он рассматривает вопрос именно о Царской Семье, усилении охраны в доме Ипатьева, подготовке убийства. Вместе с тем Соколов тут же дает подстрочное примечание по поводу содержания первой части телеграммы: «Первая часть текста телеграммы не имеет значения для дела. Точно установлено, что в ней идет речь о вывозе денег из Екатеринбурга в Пермь, куда для этой цели и ездил комиссар финансов Сыромолотов»¹²².

Ранее автор все это, в том числе тексты телеграмм Белобородова в Москву и в Пермь, Сыромолотову, уже приводил. Ими располагал и Соколов и также частично их привел. Из совокупности документов абсолютно ясно, что Сыромолотову было поручено вывезти золото, платину, ценности в центр, а именно — в Ярославль. Но из-за антибольшевистского восстания в этом городе и его районе поезд с ценностями, с Сыромолотовым был остановлен и возвращен в Пермь. В цитируемой телеграмме Белобородова в Москву от 4 июля речь шла именно о двух разных делах. И, как уже можно было убедиться, суть переговоров Белобородова с Москвой тогда тоже сводилась к решению именно этой проблемы. М. Хейфец же не пожелал этого видеть, полагая, что Сыромолотов тоже был послан из Екатеринбурга в Пермь, а затем в путь на Вятку и далее для решения вопроса о цареубийстве¹²³. Он пытается подкрепить свою версию и тем фактом, что Белобородов направлял Сыромолотову конфиденциальную телеграмму, связывался по закрытым каналам. Но огромный груз с драгоценным металлом, его сохранность разве не должны были быть предметом закрытых переговоров? Разговор шел, конечно же, об этом. Доказательство — посланная 8 июля Белобородовым в Москву телеграмма о возвращении поезда с золотом в Пермь. В ней речь идет только об этом, ни слова убийстве Царской Семьи¹²⁴. Далее в своих логических построениях М. Хейфец на ключевое место между Москвой — Лениным и Свердловым и Екатеринбургом — Белобородовым ставит «пермских плановиков»¹²⁵. К ним он относит, выходит, Сыромолотова. Но главное не в этом, а в том, что автор возвращается к версии о «латыше, матросе Пашке Берзине, хваставшемся в Перми участием в убийстве Николая II», только в измененном виде. Матроса Берзина он подменяет... нет, не Р. И. Берзиным, а Я. К. Берзиным. «Пашка Берзин, — пишет М. Хейфец, — существовал в истории и, что важнее, вполне подходил на роль организатора политической провокации. БСЭ и военно-исторический журнал сообщают: Ян Карлович Берзинь (Петр Карлович Кюзис), партийные псевдонимы «Папус», «Павел Иванович» (1889-1978), член РСДРП с 1905 г., осужден к казни (замена в виду несовершеннолетия), в 1917 — в Петрограде, в начале 1918 года партия направила Берзина на работу в органы ВЧК в «аппарат рабоче-крестьянского Советского правительства»(!), с 1919-го — начальник Особого отдела (контрразведки) 15-й армии, с 1920-го служба в Разведывательном управлении РККА (писатель Юлиан Семенов сообщает, что по сведениям личной секретарши Дзержинского, именно ее шеф рекомендовал Павла Берзина, в ГРУ, превративший его в одну из лучших разведывательных организаций своей эпохи. Знаменитый Рихард Зорге, например, его воспитанник; «Красная капелла» — его создание, Берзина.) А если не случайно это имя возникло на периферии следственных документов? Если его действительно видели в Перми и кто-то знал специфические таланты Пашки Берзина, сочинил о нем эту легенду? Не там ли, в Перми, началась карьера профессионала тайных служб Советского Союза»¹²⁶. Да, был такой большевик, в дальнейшем чекист, — Берзин (Берзинь), родившийся в Курляндии (Латвии), настоящие имя и фамилия которого — Петерис Кюзис. Один из его партийных псевдонимов — Павел Иванович. В период гражданской войны он действительно состоял в Наркомате внутдел РСФСР и некоторое время Латвии, потом — на военно-политической работе в красной армии, и т.д.¹²⁷. Теоретически можно, конечно, строить предположения о его приезде в июле 1918 г. на Урал. Но — не более. Он тогда входил в аппарат не ВЧК, а НКВД, а делами Царской Семьи занималась собственно ВЧК. Никаких сведений, даже косвенных, о приезде такого сотрудника в Пермь (или Екатеринбург) из Москвы не имеется. Сам Кюзис-Берзин или его биографы этого также не отмечали. Как будет показано далее, из ВЧК к моменту убийства был направлен уполномоченный, но другой, и в Екатеринбург, а не в Пермь. Не было никаких оснований называть Кюзиса матросом, ибо он ни на флоте, ни в армии никогда не служил. Свидетель, знакомый «Пашки Берзина» в Перми рассказывал о нем как о рядовом бойце-красноармейце. Его рассказ об убийстве Николая II, как отмечает и Хейфец, был нелепым, не соответствующим действительности. От специально посланного из Москвы в Пермь уполномоченного, если бы было так, ничего подобного ожидать не следовало. Речь шла всего лишь об одном из многочисленных красноармейцев-болтунов. Берзиных (Берзиньшей) среди латышей было немало — фамилия довольно распространенная. С такой фамилией было даже два бойца — в 3-м взводе и пулеметной команде в латышском отряде Родионова (Я. М. Свикке), переправлявшем вторую группу Семьи Николая II из Тобольска в Екатеринбург¹²⁸. В мае 1918 г. часть бойцов отряда, видимо, использовалась и на караульной службе в доме Ипатьева. В роли того «Пашки Берзина» мог оказаться один из этих латышей. Одним словом, версию, отождествляющую посланца Москвы с особыми полномочиями — Берзина (Кюзиса) с матросом Пашкой Берзиным, несшим несусветную чушь, бахвалившимся якобы почти совершенным убийством бывшего Царя и т.д., принимать всерьез никак нельзя.

Между тем, оговорившись, что появление Берзина-Кюзиса в Перми — лишь предположение, М. Хейфец дальнейшие построения ведет более определенно, как бы утвердительно, считая, что решение об убийстве Царской Семьи было принято в Москве, а в Екатеринбурге главным лицом был Белобородов и между ними, в Перми, появился Берзин-Кюзис —доверенный Ленина и прочих вождей. Голощекин, таким образом, оказывается просто не у дел. Но поскольку это реальное историческое лицо и точно известно, что он направлялся в Москву, ему отводится определенная роль, но всего лишь связного. По этому поводу читаем следующее: «Но и тогда, когда Голощекин вернулся из Москвы, то есть, после 12 июля, екатеринбуржцем, который должен был связать Свердлова с пермскими плановиками (то есть «Пашкой Берзиным» — Кюзисом и, получается, Ф. Ф. Сыромолотовым, возможно, еще кем-то. — И. П.), являлся Александр Белобородов. Человек, которого в награду Свердлов заберет в Москву и ближайшим своим помощником — членом Оргбюро ЦК»¹²⁹ «лишь 42-летний Голощекин, несомненный их единомышленник (страшных, беспощадных — Белобородова, Толмачева, Сафарова и Дидковского. — И. П.)... его-то и послали в Кремль с политическим заданием: добиться отмены плана инсценированного побега и заменить его официальной казнью по приговору Уралсовета...» Далее автор цитирует высказывание Г. З. Иоффе: «Голощекин выпрашивал в Кремле разрешение на расстрел... план, предложенный Голощекиным, приняли, но не предоставили Уралсовету автономии при его выполнении: решение оставили за собой».

И далее: «Когда Голощекин распорядился привести приказ в исполнение, он действовал не от своего или Уралсовета имени, а в качестве связника Перми, то есть, фактически Кремля и Лубянки.

Таким образом, он играл в екатеринбургской головке роль своеобразного министра иностранных дел Урала (то есть, опять же — роль порученца-связника. — И. П.)», «Голощекин чисто физически не мог «всем распоряжаться» в Екатеринбурге: как установил именно Соколов, он с конца июня до 12 июля находился в Москве»; «...если бы ему поручили организовать цареубийство, он ни в чем бы не уступил Белобородову. Просто слишком много нашлось в Екатеринбурге комиссаров, претендовавших на место главного городского цареубийцы... Как раз важнейшая улика Соколова, телеграмма на его имя в Кремль, это доказывает. А на роль «некоего тайного шефа» он не годился...»¹³⁰ Вот таким изощренным образом на первый план в Екатеринбурге, в деле убийства Романовых выдвигается Белобородов, а следом — другие члены президиума исполкома облсовета, только не Голощекин. Он даже не на вторых ролях, он связной — порученец Москвы и каких-то мифических «плановиков» в Перми. Голощекин хотел бы, мог бы быть палачом, но ему этой возможности, оказывается, не дали, он не годился!

Один из главных аргументов данного автора в пользу отведения первой роли Белобородову и оттеснения Голощекина на второй план — телеграмма Белобородова в Москву от 4 июля. Но она, как мы видели, свидетельствует о подчиненном положении Белобородова Голощекину, послана именно ему, и отправитель просит его об охране не беспокоиться, требование его об усилении, смене, дескать, выполнено. Не менее странно выглядит использование в качестве аргумента о первостепенной роли Белобородова, а не Голощекина, ссылки на отсутствие второго около двух недель на месте в связи с пребыванием в Москве. Но был-то он там как раз для окончательного решения вопроса об убийстве. Как можно строить такую систему «доказательств»?! В таком же духе Хейфец трактует и то место «Записки» Юровского, где сказано: «16-го в шесть часов вечера Филипп Г-н [Голощекин] предписал привести приказ в исполнение»¹³¹. Это, дескать, простое дублирование чьего-то приказа по принятому в Москве решению. Он напрочь отрицает, что такое решение принималось в Екатеринбурге, ссылаясь на фразу: «была получена телеграмма из Перми на условном языке»¹³². Хейфец, похоже, не верит в то, что 16 июля прямой телеграфной связи между Екатеринбургом и Москвой не было, и считает (как и некоторые другие авторы, указывавшие на Берзина же, только Рейнгольда), что приказ исходил только из Перми. Во всяком случае, он полагает, что получение приказа из Перми свидетельствует не о том, что Пермь была промежуточным пунктом, через который в отсутствие прямой связи шли телеграммы из Москвы, а о том, что приказ исходил из Перми, от какой-то третьей, промежуточной инстанции, решавшей вопрос по поручению Кремля, от Пашки Берзина (то бишь Кюзиса) и Сыромолотова¹³³.

Доказательств того, что прямая связь между Екатеринбургом и Москвой тогда действительно прерывалась, более чем достаточно. Это прежде всего телеграммы, посылавшиеся окольными путями. Пермь просто-напросто оказалась таким промежуточным пунктом. Никаких приказывающих Екатеринбургу лиц там не было и не могло быть. Многих слова Юровского о получении телеграммы из Перми вводят в соблазн предположить что-нибудь особенное, только не самое простое и очевидное: раз прямой связи с Москвой в тот день не было, то положение «Записки» надо понимать просто: телеграмма из Москвы пришла через Пермь; то есть поступившая из Москвы в Пермь телеграмма была кем-то из «своих» работников условленным образом продублирована и передана в Екатеринбург (возможно, даже не телеграфом, а по телефону). М. Хейфец обыгрывает слова «телеграмма из Перми» в связке с телеграммами туда Ф. Ф. Сыромолотову, переговорами с ним Белобородова и подвернувшимся «Пашкой Берзиным». Но оснований для этого нет. Вопрос решался в Москве и Екатеринбурге. Основное решение, как будет показано, было принято в Кремле, а в Екатеринбурге все решалось дублирующе-формально, для прикрытия центра, оповещения общественности, что все совершено на месте. Что касается роли Голощекина и Белобородова, то первый из них и был неоспоримо главным, и уж никак не связным. Но активнейшую роль стал играть к этому времени, к июлю, и второй. Роль Белобородова в следственных материалах Дитерихса-Соколова и в их книгах явно преуменьшена.

Никакой промежуточной властной структуры в Перми, тем более двух вертикалей, не существовало. В Москве — Ленин и Свердлов, действовавшие строго согласованно, с привлечением Дзержинского, с введением в курс дела некоторых членов ЦК РКП(б) (или даже получением от них формального согласия на готовящуюся акцию), в Екатеринбурге — Голощекин, в наибольшей степени участвовавший в принятии решения и разработке плана, и другие работники — Белобородов, Войков, Сафаров, Толмачев, Чуцкаев, а на исполнительном уровне — Юровский, Никулин, а также Ермаков. Так обстояло дело.