Правда истории. Гибель царской семьи

1. Загадочные люди из центра

Вопрос о роли центра является одним из главных в истории гибели Царской Семьи. Литература содержит множество гипотез, как признающих, так и отрицающих роль центра и кремлевской верхушки, утверждающих, что решение там принималось лишь о расстреле Николая II, но не всей Семьи и пр. Не выяснены вопросы о том, когда, на каком уровне принималось решение. До сих пор в качестве постановления на Урале приводятся тексты противоречивых информационных сообщений в печати. Противоречивы и авторские подходы к определению роли различных лиц в решении судьбы Романовых. Часто смазывается определяющая роль фактического руководителя Урала — лидера большевистской организации, ответственного от нее за всю работу советских органов, особенно карательных, военного комиссара Ш. И. Голощекина. Фактически же на нем замыкались контакты с центром — Я. М. Свердловым, В. И. Лениным, согласование вопросов, для чего он неоднократно выезжал в Москву. После отъезда Ш. И. Голощекина в Москву в конце июня руководители области из числа посвященных во все тайны, руководители облчека, комендант ДОНа, его внутренняя охрана ждали возвращения его и окончательного решения вопроса о судьбе Царской Семьи, приказа о ее уничтожении. Об этом повествуют Я. X. Юровский, М. А. Медведев (Кудрин), И. И. Родзинский, Г. П. Никулин, другие чекисты, визовский военный комиссар П. 3. Ермаков, охранники-чекисты А. Г. Кабанов, В. Н. Нетребин, собственно, все, кто был причастен к трагедии в Ипатьевском доме и оставил показания или воспоминания. В 1934 г. Юровский вспоминал: «Связь и разговоры по этому вопросу с центром не прекращались. Примерно, числа 10-го июля уже было решение на этот счет, что если оставление Екатеринбурга станет неизбежным...» (как видим, речь также идет о предрешении вопроса в центре). А несколько ранее, в 1922 г., он указывал еще более определенно, что решение было принято не где-нибудь, а в Москве. Он отмечал, что занимался делами ДОНа, ужесточением режима и прочим, «пока не было никакого определенного решения из центра»¹. При этом он связывает получение «решения» с возвращением Голощекина, правда, ошибается с его датированием. Помощник Юровского Г. П. Никулин, полагавший, что «по существу расстрел Романовых был произведен по решению Уральского исполнительного комитета Уральского областного Совета», не посвящавшийся во все тайны процесса принятия решения, тем не менее связывал это с поездками Голощекина в Москву: если Голощекин два раза ездил в Москву для переговоров о судьбе Романовых, то отсюда, конечно, следует сделать вывод, что об этом именно шел разговор². Некоторые из охранников в воспоминаниях (причем наиболее ранних) о подготовке к казни, об ожидании решения, приказа извне говорили значительно определенней. Так В. Н. Нетребин писал: «Вскоре (после поступления 4 июля во внутреннюю охрану. — И. П.) нам было объяснено, что... возможно, нам придется выполнить казнь б/ц (бывшего царя. — И. П.), и что мы должны строго держать все в тайне, все могущее совершиться в доме... Получив объяснения от тов. Юровского, что нужно подумать о том, каким образом, лучше провести казнь. Мы стали обсуждать вопрос... День, когда придется выполнить казнь, нам был неизвестен. Но все же мы чувствовали, что скоро он настанет»³. Это напряженное ожидание решения, идущее то ли от внутренней охраны, то ли от общей обстановки в доме и вокруг него, передавалось и во внешнюю охрану. Многозначащи в этом отношении воспоминания охранника А. А. Стрекотина: «В начале июля Юровский куда-то уезжал, и его не было несколько дней. С приездом его, среди команды появились разговоры о якобы предстоящем расстреле царя. Откуда исходили эти разговоры, неизвестно, но обстановка говорила за это. Так, среди командующего состава началась сутолока, беготня. В общежитие к нам никто из них не заглядывал. Появились разговоры, что Юровский привез из Москвы разрешение на расстрел царя, но никто из начальства нам об этом ничего не говорил»⁴. В тексте воспоминаний Стрекотина, составленных в 1934 г., значится фамилия «Юровский», хотя их автор точно знает, что в действительности он был комендантом ДОНа. В данном случае он допустил описку и определенно имел в виду не Юровского, а Голощекина. Первый в Москву не ездил. В других местах воспоминаний говорится о назначении комендантом Юровского, о начавшихся его беседах с охранниками о Царской Семье и так далее, то есть о присутствии с «начала июля» Юровского на месте. Запамятовал Стрекотин и фамилию помощника коменданта Г. П. Никулина, называя его Окуловым⁵. Очевидная описка⁶, но отсутствие указания на нее составителями сборника — существенная оплошность, ибо момент важный: уезжал в Москву не Юровский, а Голощекин, и именно с его именем связывала охрана решение об убийстве Царя, доставке приказа из Москвы. Голощекина, часто посещавшего дом Ипатьева, Стрекотин, разумеется, знал, видел его в ДОНе и после возвращения того из Москвы, перед расстрелом. Когда же, в какой день вернулся Ш. И. Голощекин в Екатеринбург? П. М. Быков вспоминал так: «По приезде из Москвы Голощекина, числа 12 июля, было созвано собрание Областного Совета»⁷ (заметим, что и он напрямую связывал убийство в доме Ипатьева с возвращением Голощекина из Москвы). Почти все пишущие вторят Быкову, безоговорочно указывая дату 12 июля. А он-то указывает эту дату как примерную и определяет ею скорей созыв «собрания». Но он неточен и в том, и в другом случае: Голощекин вернулся позднее 12 июля. Настоящую дату, правда, тоже без полной уверенности в ее достоверности, выявил Н. А. Соколов: «Он мог возвратиться в Екатеринбург и действительно возвратился из Москвы около 14 июля»⁸. Так когда же Голощекин вернулся из Москвы и когда все расстрельное дело стремительно двинулось к развязке? Юровский в докладе на совещании старых большевиков говорил: «Примерно... 10-го, 11-го июля мне Филипп (Голощекин. — И. П.) сказал, что Николая нужно будет ликвидировать, что к этому надо готовиться»⁹. Некоторые авторы используют эту нечеткую датировку: 10-11, но большинство из них связывает возвращение Голощекина именно с 12 июля, не учитывая того, что Быков не был уверен в этой дате и писал осторожно. К тому же имеется документ с прямым указанием на то, что это произошло 14 июля. Это письмо одного из видных работников ВЧК, приехавшего в Екатеринбург совместно с Голощекиным, наркому внутренних дел: «Я приехал в Екатеринбург только 14 июля вместе с Филиппом Голощекиным»¹⁰.

Имеются и косвенные, но достаточно убедительные данные. В окружении Голощекина и его сподвижников имелся тайный агент спецслужб антибольшевистского движения. От него субинспектор М. Тапашманов в августе 1918 г. получил сведения следующего содержания: «Числа около 15 июля с. г., в одно из воскресений, в лесу была компания гулявших, которая состояла из нижепоименованных лиц: 1) военный комиссар Голощекин, 2) его помощник Анучин, 3) жилищный комиссар Жилинский, 4) Уфимцев*, 5) Броницкий¹¹, б) Сафаров, 7) Желтов и 8) фамилию установить не представилось возможным. Все были с девицами. Будучи в веселом настроении, горячо обсуждали вопрос, как поступить с бывш[им] Государем-Императором и его семьею. Причем Голощекин и Анучин, Жилинский и Сафаров категорически заявляли, что нужно все семейство расстрелять. Другие же, как то: Уфимцев, Броницкий, Желтов и фамилию которого установить не удалось, шли против и высказывались, что царя убивать не надо и его не за что, а нужно расстрелять царицу, так как во всем этом деле виновата она. Причем, не докончив этот разговор, разошлись по лесу гулять...»¹².

Не берусь комментировать услышанный агентом разговор между подгулявшими коммунистическими лидерами и видными военными работниками Урала. Агент мог скрываться под личиной шофера, возничего или хозяйственника, доставившего продукты для пикника. Отмечу лишь, что все названные им лица являлись близкими Голощекину помощниками, друзьями. Можно заключить, что гуляли они в связи с возвращением Голощекина и обсуждали вопрос, за разрешением которого он ездил в Москву. Предметом разговора была Семья Романовых; Голощекин, конечно же, не мог сказать, тем более в присутствии «девиц», агента-человека не своего круга, что вопрос уже решен однозначно. Обратим внимание на дату «около 15 июля с. г., в одно из воскресений». Воскресенье приходилось на 14 июля. Среди гуляющих не было и не могло быть Юровского. По прибытии утром 14-го июля, в воскресенье, Голощекин, по-видимому, сказал тому о решении, принятом в Москве, и отдал распоряжение подготовить все для казни, которая совершится в ближайшие дни. Юровский сразу же оказался весь в «заботах». По своей ли инициативе или по решению Голощекина, верхов, но Юровский в тот же воскресный день организовал для заключенных ДОНа, без их просьбы, богослужение — обедницу¹³. Приглашенные для этого отец Иоанн (протоиерей И. В. Сторожев*, уже отправлявший до того службу в доме Ипатьева и ставший в силу обстоятельств последним священником, служившим для Царской Семьи и ее слуг) и дьякон Б. Буймиров переспросили: «Обедню или обедницу?» Юровский сказал «обедницу» и даже написал это. Обедница в отличие от обедни или литургии (главной и важнейшей службы), если говорить об основном, кратковременна, не требует особых приготовлений и церковных принадлежностей, является лишь ее некоторым подобием. Юровский спешил, экономил время. Сторожев и Буймиров датируют это последнее богослужение 14 июля¹⁴. С 14 июля цареубийство стало делом решенным. Открылся новый, короткий и заключительный акт трагедии.

Итак, с возвращением Ш. И. Голощекина из Москвы маховик уничтожения Царской Семьи стал стремительно набирать скорость. Это само по себе никак не говорит о запрете Лениным или Свердловым цареубийства, слухи о котором распространялись и в те дни, и поныне. Голощекин, уезжавший в центр, чтобы определенно договориться о его свершении или выслушать окончательное решение, искомый и ожидаемый результат получил. Этого и следовало ожидать, исходя из антиромановской ориентации и поведения первого вождя, о чем свидетельствуют как приведенные выше документальные данные, так и другие, речь о которых пойдет далее. П. М. Быков справедливо, со знанием дела писал в своей первой, затем запрещенной публикации «Последние дни последнего царя»: «Вопрос о расстреле Николая Романова и всех бывших с ним принципиально был разрешен в первых числах июля»¹⁵. Новым и важнейшим доказательством решения вопроса об уничтожении узников Ипатьевского дома именно в Москве является снаряжение там и посылка в Екатеринбург вместе с Ш. И. Голощекиным представителя большевистского руководства в сопровождении специально созданной команды ВЧК. Выясняется, что был уполномоченный центра, живой свидетель, воплощавший волю Дзержинского, Свердлова, Ленина в деле уничтожения Царской Семьи, о котором следует рассказать.

Уполномоченный председателя ВЦИК и председателя ВЧК, о котором еще пойдет речь, докладывал, что прибыл в Екатеринбург вместе с Голощекиным именно 14 июля 1918 г.¹⁶. К этому дню в Москве все было решено. К документам, доказывающим прямую причастность Свердлова и Ленина к решению вопроса о казни Николая II и его Семьи, давным-давно ставшим известными следствию, зарубежному, а затем и нашему читателю, привлекаемым современными российскими авторами, добавляются и данные о их посланце. Владея этими сведениями, легко опровергнуть упорных, хотя и немногочисленных защитников «величия и чистоты» кремлевских вождей.

Возвращение Голощекина из Москвы вместе с видным чекистом, уполномоченным вождями на участие в уничтожении Царской Семьи, и последующие действия являются новым и наиболее весомым доказательством того, что Романовых убивали в Екатеринбурге по приказу Ленина и Свердлова, при прямом соучастии их человека и посланной с ним команды. Кто он — этот уполномоченный чекист, какими были его задание и роль в деле убийства Царской Семьи? Данные об этом есть в документах, докладах, сообщениях этого чекиста высшим руководителям ОГПУ-НКВД в 1920-1930-х годах, строго секретной переписке с ними. Эти документы связаны с сокровищами Романовых, выявлением которых на протяжении всей своей карьеры и занимался упомянутый чекист. Со времени командирования в июле 1918 г., участия в уничтожении Царской Семьи, и потом будучи в генеральских чинах он был связан с этим. Здесь и далее автор опирается на ряд документальных источников, в числе которых и приводимые в упоминавшейся книге И. Л. Бунича «Быль беспредела, или Синдром Николая II», совпадающие или перекликающиеся с другими, в частности с хранящимися в архиве управления ФСБ по Свердловской области. Конечно же, вопрос о степени достоверности приводимых указанным автором документов требует дополнительной проверки. В книге Бунича значится, что этот чекист по крайней мере с 1922 г. действовал под именем Александра Ефимовича Лисицына*. На мой запрос в 2000 г. о Лисицыне Центральный архив ФСБ РФ ответил письмом за подписью его начальника Н. П. Михейкина: «В отношении интересующего Вас Лисицына А. Е. сообщаем, что в Центральном Архиве ФСБ России сведений на него не имеется». Так ли это, под каким именем действовал чекист — сказать трудно. По видимому, как было принято в спецорганах РСФСР и СССР, фамилия Лисицын была вымышлена в конспиративных целях; имя и отчество, возможно, остались собственные.

По всей видимости, он родился в России, но длительное время проживал в европейских странах, а после февральских событий, как и многие другие, вернулся из эмиграции. В 1936 г. он писал заместителю наркома внутренних дел Я. С. Агранову*: «Вы знаете цели, с которыми появились в России все, начиная с Ленина и кончая мной... Никто не понимал опасности входа в этот туннель»¹⁷. Очень меткое замечание относительно роли Ленина, тысяч всякого рода людей, в том числе проходимцев, стремившихся расшатать и свалить неустоявшийся демократический режим в России. Лисицын (будем называть его так) был весьма образованным человеком, знающим много языков. «Я знаю не только немецкий, но также французский, итальянский и английский», — отмечал он. Он знал очень хорошо и русский, а также идиш. Об этом он писал наркому внутренних дел Г. Г. Ягоде* в 1933 г. в связи с тем, что тот выяснял один из вопросов, связанных с выполнением Лисицыным задания в Екатеринбурге, встречей с Юровским, пребыванием в ночь с 16 на 17 июля в доме Ипатьева. О своей национальной принадлежности Лисицын не говорит, но определенно отрицает немецкую: «Я вовсе не выдавал себя за немца. Юровский сам заговорил со мной на немецком языке, и я ему на нем отвечал. Я знаю не только немецкий...»¹⁸ О русском языке он не говорит, а о других говорит, как об иностранных. Следовательно, русский или идиш был для него родным.

Агенту ВЧК было дано особое, чрезвычайно ответственное задание. Его он, как показывал сам, получил непосредственно от Свердлова и Дзержинского, с которыми перед отъездом в Екатеринбург встречался, и, как можно понять из документов, оно исходило также от Ленина. В чем же это задание заключалось, мы пока точно не знаем (в свое время, при открытии для исследователей архивных фондов бывшего КГБ, выяснится), но оно было связано с уничтожением Семьи Романовых, непременным присутствием Лисицына при этом в доме Ипатьева. Характер задания диктовал необходимость немедленного отъезда из Екатеринбурга после завершения казни. Лисицын отмечал, что «выехал из Екатеринбурга в ночь с 16 на 17 июля... мы не смогли терять времени, поскольку сильно задержались и так, а мне необходимо было выехать из Екатеринбурга задолго до рассвета, чтобы не поставить всю операцию под угрозу срыва»19. Выехал Лисицын, видимо, уже с рассветом, ибо казнь запоздала примерно на 2 часа из-за задержки получения из Москвы согласия, распоряжения об убийстве. Поэтому произошла задержка с прибытием к ДОНу грузовика, который шумом мотора должен был приглушить выстрелы, а затем сразу отправиться с трупами к намеченному месту захоронения. Лисицын, как он потом объяснял, так спешил с выездом из города, что не стал ждать необходимого, отнятого Юровским у Николая II пакета, представлявшего особую ценность, хотя об этом давался наказ со стороны Свердлова. Не остался Лисицын в доме Ипатьева даже на 17 июля, когда чекистами стали разбираться и готовиться к отправке в Москву драгоценности Царской Семьи. Поэтому отпадают предположения о том, что Лисицын приезжал только за ними. В последующие годы Лисицын занимался именно розыском и хранением драгоценностей Царской Семьи, и может возникнуть вывод, что его задание в 1918 г. было связано именно с этим. Но это не так, тем более что основная масса драгоценностей была выявлена уже после убийства на телах, в одежде жертв.

Драгоценности вывозились в Москву в последующие дни Юровским и Никулиным. Можно допустить лишь то, что Лисицын увез уже заранее собранные, опечатанные и хранившиеся в комнате супругов Романовых драгоценности. Задание Лисицына явно не ограничивалось участием в подготовке убийства и контролем за его осуществлением. Не случайно он говорил о продолжении порученной ему «операции» и после свершившегося убийства в доме Ипатьева. («Мне необходимо было выехать из Екатеринбурга задолго до рассвета, чтобы не поставить всю операцию под угрозу срыва».) Представляется, что главная цель приезда была иной: осуществить контроль за быстрым принятием в Екатеринбурге решения об уничтожении Царской Семьи в соответствии с приказом московских вождей, а если местные чекисты спасуют, то произвести убийство собственными силами (спрашивается: зачем посылалась целая команда ВЧК?), захватить важнейшие документы бывшего Царя, дневники его и Александры Федоровны, переписку и другие бумаги, вероятно, проконтролировать тайное, надежное захоронение трупов (об этом будет сказано далее), затем самым скорым специальным поездом вернуться в Москву, непосредственно проинформировать вождей о совершившемся, быть готовым осветить все в деталях, «из первых рук», и передать им документы. Крайняя срочность выполнения задания диктовалась, думается, тем, что на вечер 18 июля было назначено заседание ВЦИК со специальным вопросом об уничтожении Царской Семьи и докладом по нему Свердлова. Ему надлежало выступить «мотивированно»: прибегнув к какой-то аргументации, ссылаясь на «документы», обвинив Романовых в каких-то преступлениях, в подготовке к побегу и т.д., попытаться оправдать убийство. Бумаги срочно нужны были центру также затем, чтобы подготовить и как можно быстрее опубликовать текст извещения о казни с извлечениями из них, по крайней мере предметным указанием на них, в частности дневники, переписку и пр. Обращает на себя внимание, что в этом извещении от 19 июля в «Известиях» говорилось о том, что документы — переписка, дневники и прочее — «будут разобраны, опубликованы в ближайшее время»¹⁹. Это значит, что они были получены только что. За двое суток или даже меньше при наличии у Лисицына или его помощника особого мандата за подписями вождей безостановочно мчащийся спецпоезд (вагон) мог прибыть из Екатеринбурга в Москву. Во всяком случае, он мог успеть если не к вечернему заседанию президиума ВЦИК 18 июля, то к 19 июля, моменту сдачи извещения о казни в Екатеринбурге в печать. На мысль о том, что Лисицын спешил покинуть Екатеринбург еще задолго до рассвета, сетуя даже на задержку в каких-то два часа как на «сильную», чтобы выехать именно обратно в Москву, наводят его слова: «У нас была договоренность, что Юровский... был должен отправиться в Москву вслед за мной (насколько я помню, примерно, через неделю)»²⁰. Лисицын с возвращением в Москву явно спешил. Но выехал ли он туда немедленно после убийства или после первого захоронения утром 17 июля, вернувшись в поезд, скажем, на полустанке западнее города — неясно.

Организаторы убийства считали не менее важным, чем его осуществление, уничтожение останков или захоронение их таким образом, чтобы предотвратить возможность их обнаружения и получения доказательств, что убит не только бывший Император. Казалось бы, что уполномоченному центра было важно проследить за надежностью захоронения. Но не был ли связан спешный отъезд Лисицына из Екатеринбурга с возможным заездом в Алапаевск, куда, по некоторым данным, отправлялся представитель областного руководства Н. И. Уфимцев и где в соответствии с телеграфным приказом Г. И. Сафарова (по другим данным, он с Уфимцевым или без него сам выезжал на место) было подготовлено убийство Великих Князей? Оно совершено было сутками позднее, в ночь с 17 на 18 июля. Из Алапаевска Лисицын мог выехать через Нижний Тагил — Пермь в Москву, но уже на сутки позднее. Однако версия о выезде Лисицына в Алапаевск все же более чем проблематична. Скорее всего, этого не произошло и кроме контроля за убийством Царской Семьи и, вероятно, захоронением трупов в его план «операции» входила только срочная доставка в Москву важнейших документов и абсолютно точной, личной информации об убийстве Семьи и его обстоятельствах.

Есть основания считать, что документы Лисицыным и его помощниками отыскивались и изымались во время самого расстрела и погрузки трупов на грузовую машину. Как свидетельствуют участвовавшие в расстреле чекисты из внутренней охраны В. Н. Нетребин и А. Г. Кабанов, и они, и их товарищи, отказавшиеся стрелять в Романовых, были переведены в нижний этаж. Вход оттуда в верхний этаж дома на время убийства, выноса и погрузки трупов был закрыт. Когда же они вошли туда, по прошествии, вероятно, не менее часа, в комнатах уже все было перерыто и разбросано²¹. В то же время следствие выявило факт проникновения в дом, на верхний этаж с мерами большой предосторожности группы новых людей во главе с человеком «с черной как смоль бородой»²². После отправки трупов, рано утром 17 июля, чекистская внутренняя охрана стала собирать в помещениях дома и в сарае (каретнике) ценное имущество для сортировки, упаковки и последующей отправки в Москву. Дневников Николая Александровича и Александры Федоровны, по крайней мере текущих, всей переписки обнаружено уже не было. Можно полагать, что Лисицын со своей командой успел захватить все наиболее важные документы.

Факт приезда вместе с Голощекиным представителя центра с командой исследователями не был выявлен. Не обращалось внимания на соответствующие места книги Р. Вильтона «Последние дни Романовых», где довольно определенно говорится об этом: «...За последним (Голощекиным. — И. П.) должен был следовать человек "с черной, как смоль, бородой" для того, чтобы удостовериться в исполнении приказания об убийстве императорской семьи»; «Еврей "с черной, как смоль, бородой прибывший, по-видимому из Москвы с собственной охраной к моменту убийства в обстановке крайней таинственности»²³. Вильтон, участвовавший в следствии, пользовался, видимо, не только его результатами, но и дополнительными сведениями. Как видный журналист, отлично знавший русский язык, он общался с иностранными представителями, в частности с английским консулом Т. Г. Престоном; с жителями города, в том числе железнодорожниками. Его данные очень ценны. Как видим, он оказался весьма проницательным. Личность и миссия Лисицына были действительно предельно засекречены, поскольку были связаны с решением об убийстве, принятым именно в Москве, Лениным, Свердловым и «иже с ними». Об этом не обмолвился в записке и своем докладе Юровский, он хранил тайну до конца, как и его помощники. Строжайшая засекреченность Лисицына лишала следствие и исследователей возможности привлечь и проанализировать особо ценный, определяющий пласт данных о решении судьбы Семьи Романовых именно вождями большевизма, и более того — вовлеченности их в реализацию убийства Царской Семьи через своего личного представителя.

Загадочный А. Е. Лисицын прибыл в Екатеринбург со специальной командой, сформированной по распоряжению Ф. Э. Дзержинского из иностранцев, бывших военнопленных, с которыми, как утверждается в документах, общаться можно было только по-немецки. («Я и был выбран для поездки в Екатеринбург именно потому что хорошо владею немецким языком, так как меня сопровождала команда, понимающая только по-немецки», — отмечал Лисицын²⁴.) Кем могли быть члены чекистской команды, понимающие только по-немецки? Опять же австро-венграми: мадьярами и австрийскими немцами (австрийцами), ибо привлекать в операцию германских немцев для большевиков, скрывающих свои действия по уничтожению Царской Семьи, «немецких принцесс», было опасно: могла произойти утечка информации (да и вероятность отказа немецких военнопленных, знающих о позициях своего правительства по этому вопросу, от выполнения приказов была велика). Итак, вновь мадьяры и австрийцы! Имеются данные о приезде в Екатеринбург особой, московской команды во главе с человеком в гражданской одежде, пребывании ее по крайней мере 16 июля в Американской гостинице, в облчека, а в ночь расстрела — ив доме Ипатьева. В свое время автор, изучая историю революционного, в том числе большевистского, движения в тылу белых за линией Восточного фронта, на протяжении многих лет встречался с его видными участниками, беседовал и переписывался с ними. Вел переписку и встречался в Москве и Екатеринбурге (на квартире Р. И. Валек) с Е. Л. Мельтцер, которая была женой В. Д. Тверитина, видного большевика. Тверитин во главе большой группы, включающей и Мельтцер, в июле был оставлен Уральским обкомом РКП(б) с участием сибирских партийных активистов, эвакуировавшихся на Урал, в Екатеринбурге для нелегальной работы. Техническая подготовка группы проводилась с участием сотрудников облчека. Мельтцер рассказывала автору (и в одном из писем Р. И. Валек), что 16 июля при посещении с Тверитиным облчека видела особую команду и узнала, что она прибыла перед этим из Москвы. Скорей всего это и были люди Лисицына, ВЧК. Бывшие бойцы внешней охраны также рассказывали, что в последние дни (или в самый последний день) перед расстрелом узников ДОНа в нем появился совершенно новый человек, которого с 17 июля они уже не видели. Судя по описанию, он был именно тем самым — «с черной, как смоль, бородой». Разводящий А. А. Якимов на допросе показывал, что этот человек пришел 16 июля, и дал описание его внешности: «Лет 30, низенький, плотный, нос имел длинный, волосы, глаза и брови черные, средней величины, лицом смуглый. Похож он был на еврея». Он общался с Юровским, с «латышами», то есть охранниками-чекистами, принимаемыми за латышей, разговаривал с ними не на русском языке, «а как-то по-другому, как будто по-жидовски»²⁵. Якимов, некоторое время являвшийся и начальником внешней охраны, вхожий во внутренние помещения дома Ипатьева, в комендантскую, хорошо знал приходивших туда начальствующих лиц и не мог спутать этого жгучего брюнета ни с Голощекиным, ни с Белобородовым, ни с Войковым. Да и выглядели они совсем по-другому. Есть основания предполагать, что это и был А. Е. Лисицын или тот, кто скрывался под этим именем. Как уже отмечалось, он сам позднее рассказывал, что при встрече Юровский заговорил с ним по-немецки, приняв его за иностранца в связи с тем, что тот с командой общался только на немецком. Лисицын знал также идиш, и поскольку, как он отмечал, Юровский и Голощекин разговаривали между собой на идиш, очевидно чтобы их не понимала охрана, он тоже перешел на этот язык²⁶. Все это лишние доказательства того, что представитель Свердлова, Дзержинского и стоявшего за ними Ленина Лисицын в полной мере вошел в дела ДОНа, в подготовку кровавой акции, общался не только с Голощекиным и Юровским, но и с командой внутренней охраны, с будущими убийцами. Он осваивался с помещениями Ипатьевского особняка. Кто знает: может быть, он осматривал и комнаты с заключенными, пожелал увидеть воочию бывшую Царскую Чету. К сожалению, дневниковые записи Николая II за 14-16 июля отсутствуют, может быть, были изъяты чекистами. В дневнике Александры Федоровны появление нового человека не зафиксировано. Но оно могло быть воспринято, пройти незамеченным как «сование носа в комнату» одного из «латышей» внутренней охраны. К сказанному о приходе 16 июля в дом Ипатьева нового лица необходимо добавить, что в следственных материалах остались некоторые данные о том, что перед убийством, когда заключенных через двор из верхнего этажа увели в нижний, туда с максимальными мерами предосторожности прошмыгнула какая-то новая команда²⁷. Лисицыну и его команде (если не всей, то части ее), естественно, надо было быть в доме и для контроля над действиями местных чекистов, для подстраховки осуществления акции расстрела, и для изъятия нужных предметов, документов. Как будет показано далее, есть сведения об участии Лисицына (человека с черной бородой) и московской команды военных и в первоначальном захоронении трупов.

Таким образом, как ни засекречены были Лисицын и его команда ВЧК, теперь известно, что Ленин, Свердлов, Дзержинский оставили дополнительный и крупный след в руководстве цареубийством напрямую. Так когда же и кем, на каком уровне в Екатеринбурге был решен вопрос об убийстве Царской Семьи и в каком виде, контексте? С уверенностью констатируем: по приезде Ш. И. Голощекина 14 июля вечером узким кругом уральского коммунистического руководства, как значится и в любопытном, хотя и спорном, документе, с 1950-х годов публиковавшемся на Западе, а в последние годы и в России, — «Протоколе заседания исполнительного комитета Коммунистической партии Урала и Военно-революционного комитета» от 14 июля. Впервые он был опубликован в западногерманской еженедельной газете «7 Tage», будучи переданным ей Иоганном Мейером с воспоминаниями, изданными на русском языке в США в 1977 г., несколько раньше — в фотокопии — наряду с другими документами в сборнике «Письма Царской семьи из заточения» в 1974 г. Воспоминания И. П. Мейера вышли в свет в 1990 г. и в России. Названный и другие документы, как и сведения, содержащиеся в воспоминаниях Мейера, большинством авторов отвергаются как фальсифицированные²⁸. Особенно негативно к ним отнесся американский историк, выходец из семьи российских эмигрантов П. Н. Пагануцци. «По всей вероятности, — писал он, — Мейер, как военнопленный, содержался в Екатеринбурге и находился там летом 1918 года, но к убийству царской семьи вместе со своим «мифическим героем» — Мебиусом, не имел никакого отношения»²⁹. Пагануцци не совсем понимает, на какую вершину системы большевизма, особенно карательной, в годы гражданской войны выплеснули события многих военнопленных Австро-Венгерской армии, из среды которых вышел Мейер. Лишь некоторые авторы приводят документы и сведения из публикаций Мейера, но ставят их под сомнение³⁰, отдельные же, например Г. Б. Зайцев, В. Л. Попов и авторы появившейся в конце 1990-х гг. книги «Спасение цесаревича Алексея» принимают публикации Мейера за совершенно достоверные³¹. Учитывая, что Зайцев — екатеринбургский автор, следует признать несостоятельным заявление М. Хейфеца, будто Е. Е. Алферьев, опубликовавший материалы И. Мейера, «явно уличен сегодняшними екатеринбургскими историками в публикации поддельных документов: мог сфабриковать и эти фамилии»³² (речь идет о ряде нерусских, венгерских военнопленных). Большинство же авторов и документы, и воспоминания Мейера просто обходят стороной: или не знают о них, или игнорируют. Между тем они, данные в них представляют ценность и должны привлечь к себе пристальное внимание. Значение их, как представляется, весьма велико, если даже они частью сфабрикованы. Но прежде чем приводить и анализировать упомянутый «Протокол» и другие документы, следует остановиться на личности Мейера и его воспоминаниях.

Иоганн Мейер, которого в России звали Иваном Петровичем, был австрийским военнопленным. По его словам, он был прислан в Екатеринбург в качестве представителя интернациональной бригады, как иногда именовали многочисленные формирования в Сибири из военнопленных, отступивших на Урал, был введен в состав Уральского облсовета и в городе был на виду³³. Мейер много рассказывал об Александре Мебиусе, по его сведениям — начальнике Революционного штаба, задействованного в организации охраны и казни Царской Семьи. Он утверждает, что в августе 1918 г. Мебиус выехал из Нижнего Тагила на один из фронтовых участков и там погиб, а сам мемуарист с документами, полученными перед тем для доставки в Москву, направился туда же. По утверждению Мейера, он не смог выявить инстанцию, в которую можно было бы сдать документы, хранил их при себе и в 1925 г. увез в Германию, не публиковал их и там много лет.

Здесь много неясного, и прежде всего данные о Мебиусе (как и о его заместителе Маклаванском), как будто бы назначенце Л. Д. Троцкого, но выходце из сибирского военно-политического актива. Среди видных командиров-интернационалистов, отступивших летом 1918 г. из Сибири на Урал, значится Мевиус³⁴. Имена иностранцев в списки сплошь и рядом заносились неточно, на слух. Это мог быть человек с фамилией Мебиус. В дальнейшем его в тех списках мы уже не встречаем. Но мог ли быть фигурирующим у Мейера лицом этот человек — неизвестно. Этот вопрос, настоящее имя, роль Александра Мебиуса остаются невыясненными. Однако отрицать реальность Мебиуса достаточных оснований все же нет, ибо все документы Ревштаба, Военно-революционного комитета Урала полностью исчезли, будучи увезенными из Екатеринбурга при эвакуации из него властей красных. То же произошло и с документами облчека, и почти со всеми документами партийных и советских органов. Частью они сохранялись в Екатеринбурге, но в 1920-е годы были изъяты и увезены в Москву, в спецхраны, и до настоящего времени недоступны исследователям (если не уничтожены). Сложилась такая ситуация, когда оказалось, что имена работников Ревштаба остаются неизвестными и приходится пока с сомнениями, но воспринимать личность А. Мебиуса, во всяком случае, говорить о нем, прежде всего потому, что его имя значится в ряде документов, опубликованных ныне Мейером. До некоторой степени вероятно, что А. Мебиус — это приехавший вместе с Ш. И. Голощекиным уполномоченный большевистских вождей, в дальнейшем работавший в ВЧК под вымышленным именем А. Е. Лисицына. Быть может, Мейер узнал о приезде из Москвы видного чекиста под этим или другим именем, «продлил» его пребывание в Екатеринбурге, и вообще выдумал эпизоды с его участием? Отдельные авторы полностью отвергают воспоминания И. П. Мейера как целиком надуманные или сочиненные на основе известных ему публикаций и материалов следствия, которые содержатся в книге Н. А. Соколова. Делаются попытки сличить отдельные отрывки из книги последнего с отрывками из публикаций Мейера. На деле тут есть и совпадения, и различия; некоторые факты из воспоминаний Мейера подтверждаются современными изысканиями исследователей, новыми сведениями, которые не могли быть известны Мейеру в период составления воспоминаний. У Мейера есть данные, которых нет у Соколова и которые стали известны лишь в последние годы. Мейер, оказывается, их знал, был свидетелем событий. По неведению Мейеру приписывается и ряд фактических ошибок, когда мемуарист их не допускал (кое-кто недоумевает, откуда, мол, взялся П. М. Быков, хотя такой известный екатеринбургский коммунист, советский работник действительно существовал, играл видную роль, в дальнейшем первым в России обнародовал факты гибели Царской Семьи; внутренняя охрана в доме Ипатьева на последнем этапе, при коменданте Я. X. Юровском, насчитывала действительно не 19, как пишут, а 10 (около 10) человек, как сказано у мемуариста; убийц намечалось не 12, а 11 и т.д.). Есть авторы, которые считают, что Мейер не только не имел отношения к делу Семьи Николая II в Екатеринбурге, но и не был там вообще, тогда как у него мы находим описание заборов вокруг дома Ипатьева точнее, чем у кого-либо, указание на то, что дом В. Е. Попова, в котором размещался внешний караул, был не «напротив», а «наискось» и т.д. Однако даже остро критикующий Мейера П. Н. Пагануцци, считающий «свидетельство очевидца» выдумкой, указывает на нахождение его в 1918 г. в Екатеринбурге. «Имеются сведения, — пишет этот историк, — что Гестапо было известно пребывание Мейера в Екатеринбурге в период революции и его несколько раз допрашивали». Но с самими материалами допросов Пагануцци, очевидно, не познакомился, поэтому выдвинул предположение, что Мейер «к убийству царской семьи... не имел никакого отношения». К этому выводу его, как видно, подтолкнуло то, что Мейер подробно описывает деятельность Александра Мебиуса как начальника Революционного штаба, одного из руководителей цареубийства³⁵. П. Н. Пагануцци описывает попытку Мейера включиться со своими документами и показаниями в проходивший на Западе судебный процесс по делу Анны Андерсон (Франциска Шанцковска), выдававшей себя за царскую дочь Анастасию, появление его в редакциях. Пишет об этом и американский историк Р. Пайпс. Отмечали то же и сами редакции. Исследователями установлен и год смерти Иоганна Мейера (1964-й)³⁶.

Автором этих строк выявлено имя Мейера в составе интернациональных отрядов, отступивших из Сибири на Урал летом 1918 г., а также среди активистов специальных военных структур в период нахождения штабов 3-й армии и ряда советских органов в августе того же года в Нижнем Тагиле³⁷. К сожалению, собственно имя Мейера в этих источниках не обозначено, дана лишь фамилия. Однако обращает на себя внимание то, что в дальнейшем, после отступления красных, данных о нем уже не встречается. Это обстоятельство косвенно подтверждает слова Мейера об отъезде его из Нижнего Тагила в Москву в августе 1918 г. Тем не менее требуется дополнительное изучение вопроса.

П. Н. Пагануцци недостаточно изучил вопрос о роли военнопленных, особенно венгров и австрийцев — немцев, ставших вместе с латышами опорой большевиков, в Октябрьском перевороте и гражданской войне, предполагая, что Мейер в Екатеринбурге находился в лагере и хотя бы поэтому не мог играть активной роли. В действительности все было иначе, особенно с теми из военнопленных, которые поддерживали политику и действия большевиков. И. П. Мейер мог быть и, очевидно, был представителем отрядов военнопленных до распределения их по сформированным на Урале полкам, взаимно контактировавших и могущих называть себя бригадой («интернациональной», «международной»), и членом областного Совета, состоявшего из нескольких сот человек (на 22 мая 1918 г. лишь состав его исполкома достигал 54 чел.)³⁸. Выше уже затрагивались некоторые моменты, довольно определенно свидетельствующие о личной осведомленности Мейера в обстоятельствах заключения Царской Семьи в Ипатьевском доме. На этот счет можно привести целый ряд более весомых фактов и аргументов. Мейер определенно говорит о возвращении 14 июля Ш. И. Голощекина из Москвы после встреч с Я. М. Свердловым, о получении установок вождей и проведении поздно вечером того же дня решающего заседания местного руководства. Как уже было показано, так оно и было. Между тем в воспоминаниях лиц, причастных к делу Романовых, называются различные даты с оговоркой, что они — приблизительные. Авторы связывают события 14 июля с 12 числом (вслед за П. М. Быковым)³⁹. Мейер более достоверно, нежели следователи, передает суть информации о выступлении Голощекина вечером 19 июля перед советским активом, изображавшим дело так, будто все было решено в Екатеринбурге: «...поднялся Голоицекин и сделал доклад о своей поездке в Москву. Он имел разговор по делу Романовых с председателем ВЦИКа товарищем Свердловым. ВЦИК не желает, чтобы царь и его семья были доставлены в Москву. Уральский Совет и местный революционный штаб должны сами решить, что с ними делать...» Описано все, как об этом стало известно из источников закрытых фондов в последнее время⁴⁰.

Воспоминания Мейера до последнего периода были единственным известным источником, свидетельствовавшим о вызове врача Е. С. Боткина властями, о предоставлении ему возможности покинуть дом Ипатьева, место заключения, с описанием хода беседы и отказа Боткина сделать это. Ныне этот факт подтверждается опубликованными воспоминаниями одного из видных в то время чекистов города, участника расстрела, М. А. Медведева (Кудрина), которые были написаны в 1964 г. и хранились в спецфонде⁴¹. Это косвенно подтверждается и незаконченным письмом Боткина, написанным, очевидно, перед предполагавшейся им близкой гибелью, «другу Саше»: «...я умер, но еще не похоронен...». Документ опубликован в 1993 г.⁴². Не могут не обратить на себя внимания строки мемуаров Мейера о присутствии в доме Ипатьева в ночь казни и действиях члена президиума облсовета и «тройки», ответственной за все дела Царской Семьи, П. Л. Войкова. Правда, Мейер мог почерпнуть сведения из книг Г. 3. Беседовского⁴³ и С. П. Мельгунова⁴⁴, опубликованных в 1930-е годы. Но у Мейера есть описание деталей, отличное от указанных источников и в целом совпадающее с более поздними источниками. Роль Войкова во всем этом весомо подтверждается и нигде не публиковавшимися воспоминаниями члена исполкома Уралсовета А. Киселева, суть которых изложена в публикации екатеринбургского краеведа Г. Б. Зайцева⁴⁵. Чрезвычайно убедительным доказательством нахождения Мейера в ночь убийства Царской Семьи у дома Ипатьева является подробное описание им погрузки трупов людей под руководством чекиста Медведева, стоявшего в кузове грузовика, и брошенной затем туда собачки. Об этом стало известно только совсем недавно из рассказа самого Медведева. Мейер лишь путает имена двух Медведевых, объединяя их в одно лицо — Павла.

Рассмотрим еще более доказательный аргумент в пользу причастности И. П. Мейера к событиям тех дней и достоверного знания многого о них. Описывая свою поездку к месту захоронения трупов, к шахте под Коптяками, он отмечает, что охрану района нес 2-й екатеринбургский эскадрон. Абсолютно во всех следственных материалах, публикациях говорится о многочисленных красноармейцах-конниках обобщенно, без уточнений. Автор же этих строк, как специалист по истории гражданской войны, изучавший вопросы формирования весной 1918 г. частей и подразделений Екатеринбургского гарнизона, отправленных затем с военачальником В. К. Блюхером под Оренбург и участвовавших в знаменитом походе Уральской партизанской армии по тылам белых к Кунгуру, по документам и опросам участников в 1950-1960-е годы доподлинно знает, что указанный 2-й эскадрон, в отличие от 1-го, в мае был оставлен в городе⁴⁶. Он до отступления из города играл охранную роль, выполнял спецзадания, в том числе действительно участвовал в деле охраны, блокирования района Четырех Братьев у Коптяков. Кстати, в эскадроне служило немало австро-венгров, с которыми не мог не общаться Мейер. С одним из бывших бойцов 2-го Екатеринбургского эскадрона, после гражданской войны женившимся на русской и осевшим на жительство в Екатеринбурге, С. С. Постни автору довелось совместно работать в Свердловском горном институте (был он начальником снабжения) и неоднократно беседовать. Постни описывал участие эскадрона и его лично в охране места захоронения Царской Семьи так же, как и Мейер. Достоверно описывает Мейер и первое, неудачное, захоронение утром 17 июля (сбрасывание трупов в шахту, затем бросание туда же гранат, всякого древесного материала, земли и т.д.). При этом он отмечает, что непосредственным руководителем этого был не П. 3. Ермаков, как принято было считать, а Я. X. Юровский. Примечателен рассказ о раздевании жертв, извлечении из одежды перед ее сжиганием драгоценностей и сбрасывании их в фуражку Юровского. Об этом мы узнаем потом только из воспоминаний самого Юровского, которые содержались в спецхранах и опубликованы ныне⁴⁷. Что касается рассказа Мейера о заливании шахты кислотой, бензином и «огромном огненном языке», то это вполне объяснимо: он вместе с руководителями области, частью захоронщиков-ермаковцев утром же вернулся в город, всех последующих этапов захоронения не наблюдал, знал лишь об отправке к шахте бензина и кислоты, слышал о сжигании («всех пожгли»), а как, где, скольких — уже не ведал. Все соединил и выдал за большой общий костер там же, в шахте. Это говорит и об ошибке, совмещении виденного своими глазами и услышанного потом. Подобным же образом, в вариациях, домысливали «уничтожение» трупов и другие участники, удаленные после его первого этапа. Не исключено, что И. П. Мейер тогда же делал какие-то дневниковые записи. Как же — прикоснулся к событиям огромного исторического значения! С нашей точки зрения, сформировавшейся в процессе овладения всей совокупностью доступного материала по проблеме, вывод относительно того, был ли Мейер свидетелем, участником событий в Екатеринбурге в середине июля 1918 г., — один. Он был им, непосредственно общался с некоторыми соучастниками охранения и, очевидно, организаторами убийства и захоронения Царской Семьи. Воспоминания Мейера содержат ценные данные, неизвестные прежде и подтверждающиеся последующими публикациями, новейшими материалами. Они — один из источников. Правда, не снимается вопрос о личности А. Мебиуса, ее реальности и роли. Сдается все же, что эта личность вымышленная, во всяком случае, некоторые эпизоды с ее участием. Так, Мейер подробно описывает приход 9 июля Мебиуса и Маклаванского вместе с Белобородовым в дом Ипатьева и беседу с Царской Семьей. В дневниках супругов Романовых, воспоминаниях охранников это не зафиксировано совершенно. Ложь!

Публикации И. Мейера, как и вообще мемуарный жанр, страдают серьезнейшими недостатками, обусловленными и практически полным неотделением непосредственно совершенного, пережитого, личностного от почерпнутого из различных источников, сведений сподвижников, и безусловным преувеличением собственной роли в событиях, а то и вымыслом, безоговорочностью подачи всего материала. Хотя информация Мейера о некоторых совещаниях актива руководящих органов Уральской области по вопросу о судьбе Царской Семьи во многом интересна и подтверждается другими источниками, но утверждения о собственном участии в них, вплоть до самых узко-секретных, вызывают решительные возражения. В частности, это касается описанного заседания 7 июля да еще с участием Ш. И. Голощекина, который отсутствовал в те дни в городе вообще. Опять же крайне озадачивает все или многое в повествовании о деятельности А. Мебиуса как начальника Ревштаба и личности вообще (и его заместителя Маклаванского)⁴⁸. Ничем не подтверждается утверждение Мейера об обнаружении (и именно Мебиусом) 5 винтовок в ванной комнате ДОНа, да еще конкретно 4 июля, то есть с фактической подгонкой этого обстоятельства к причине замены коменданта А. Д. Авдеева Я. X. Юровским. Может быть, мемуарист помнил об обнаружении там оружия — тех самых 8 гранат, что еще 1 июня обнаружили И. М. Харитонов и А. Е. Трупп, причем не в ванной, а в отведенной для них новой комнате?⁴⁹ Возможно, прошел слух о найденных винтовках и именно он воспринят был Мейером, а может быть, он просто перепутал, домыслил события. Но опять же, спрашивается, при чем тут Мебиус?! Между прочим, Мейер и по ряду других вопросов обнаруживает слабое знание или невосприятие данных книги Соколова. Это к тому, что отдельные критики приписывали ему фабрикацию воспоминаний на основе книги следователя.

Обнаруживается и плохое знание Мейером участников расстрела в Ипатьевском доме, конкретного состава группы палачей. Он полностью включает в нее лиц, обозначенных в представленном им для печати материале: 7 австро-венгров — «Команды особого назначения» и 3 лиц от «Обл. Ком.», имена которых автор далее приведет, с добавлением самого Юровского. На самом деле, как будет показано, та команда из семи человек, очевидно, имела отношение только к охране, причем внешней, но к расстрелу — вряд ли. Вопреки вышеприведенным данным, служащим вроде бы доказательством возможного пребывания Мейера в ночь расстрела в доме Ипатьева, и здесь закрадываются большие сомнения. Не знал он по именам большинство убийц, а многое если и знал, то забыл и «соблазнился» готовым списком. Одним словом, отношение к воспоминаниям И. П. Мейера, «хитроумно» оговаривавшегося в конце публикации, что части описываемого (какой именно?) он был свидетелем, иное осветил по информации других, остается сложным. Никак не избавиться от подозрения не просто в путанице из-за издержек памяти, но и в фальсификации фактов, пусть и частичной, причем, как видно, преднамеренной. С какой целью? Придать значительность своему «свидетельству» и личности вообще? Или убедить читателя в достоверности и особой ценности представленных одновременно документов? Вопросы, вопросы, требующие ответов, а значит исследования личности Мейера, его воспоминаний, представленных документов. Все это своего рода «феномен Мейера». Неоспоримо одно: И. П. Мейер — реальная личность, он действительно находился в июле 1918 г. в Екатеринбурге, был свидетелем екатеринбургской трагедии, многое мог знать и знал, донес до нас ряд правдивых и ценных фактов. Но чему он был непосредственным свидетелем, что узнал от других, что почерпнул из публикаций — до конца так и не ясно. Решая задачу проверки всех этих данных, выяснения всего и вся, следует знать обстановку июльской поры в Екатеринбурге и внимательно изучить документальные источники по проблеме в целом, «накладывая» публикации и документы Мейера на них. Приходится об этом говорить, поскольку наблюдаются попытки отдельных авторов доказывать факт фальсификации воспоминаний Мейера указаниями и на те ошибки, которых в этих конкретных случаях как раз у него нет, а есть у самих критиков. Анализ и оценка свидетельств Мейера, опубликованных им документов, требуют глубокого знания иной документации, уральской, екатеринбургской и «ипатьевской» истории. Материалы Мейера проливают на нее дополнительный свет. Помогают они и в выяснении взаимоотношений центра, вождей партии и Екатеринбурга, местных лидеров, согласованности их действий в решении судьбы Царской Семьи. Непосредственным связующим звеном в этом были Ш. И. Голощекин и уполномоченный центра — А. Е. Лисицын (?). Дан был приказ Царскую Семью убить, и этот приказ был приведен в исполнение.

2. Документы, принятые в Екатеринбурге

Приступим к освещению документов и событий, предшествовавших трагической развязке в судьбе Царской Семьи, — принятию окончательного решения о ее уничтожении и непосредственной подготовке убийства. Выясним во всем этом роль большевистских вождей, местных руководителей, облчека и непосредственных исполнителей — палачей и похоронщиков. Все эти акции замыкались, опять же, на Ш. И. Голощекине как центральной фигуре, связующей Москву и Екатеринбург, местное руководство и дом Ипатьева, развязку в его цокольном этаже. Об этом опять же свидетельствуют документы.

Кстати, важным аргументом к тому, что Ленин и Свердлов решили вопрос о казни Семьи Романовых именно в дни пребывания Голощекина в Москве, то есть при прямом контакте с местным уральским лидером, является и принятие Совнаркомом декрета «О национализации имущества низложенного российского императора и членов бывшего императорского дома» от 13 июля 1918 г. Чтобы не взбудоражить общественность, декрет, подписанный Лениным, лежал пока «под сукном» и был опубликован после убийства, вместе с публикацией 19 июля о нем самом⁵⁰. То и другое — в единой связке, в одно и то же время.

Предметом рассмотрения в данном разделе являются документы и материалы, опубликованные И. П. Мейером, и другие. Сопоставим первые со всей совокупностью выявленных к настоящему времени источников. Данный комплекс проблем крайне слабо исследован и вызывает острую дискуссию, особенно документы Мейера, как и сам текст его воспоминаний. Упоминавшийся «Протокол» и 5 других документов были опубликованы в популярной западногерманской газете «7 Tage» (7 дней) в 1956 г. в № 27-35, 14 июля — 25 августа. Три из них были перепечатаны затем в сборнике документов «Письма Царской Семьи из заточения» в 1974 г. в США. С этого времени они рассматриваются западными историками и публицистами, а ныне, став известными в нашей стране, — и у нас. Большинство авторов, в том числе Е. Е. Алферьев, Ю. А. Буранов и В. М. Хрусталев, Г. 3. Иоффе, Р. Пайпс, Э. Г. Радзинский, Н. Г. Росс, Г. Т. Рябов, Г. Б. Зайцев, В. А. Винер, полностью или с оговорками принимают и используют эти документы. Решительно отрицательное отношение как к документам, так и к воспоминаниям Мейера, выразили К. К. Белокуров с М. П. Никулиной, В. А. Козлов, П. Н. Пагануцци, Л. М. Сонин, И. Титов, М. Хейфец. Работы этих авторов разбирались выше и частично будут рассматриваться далее. Автор этих строк сначала в общем придерживался точки зрения первой группы, считал, что как документы, так и воспоминания Мейера (со скидкой на забывчивость, неточность, долю вымысла о тех или иных событиях, действующих лицах) могут восприниматься как подлинные. Упор делался на то, что по источникам и самим мемуарам Мейера прослеживается его действительное пребывание и активная деятельность в июльские дни 1918 г. в Екатеринбурге. В последнее время нами специально проведена большая дополнительная работа в архивохранилищах Екатеринбурга, Москвы, Новосибирска, выявлены новые документы, что позволило, с одной стороны, утвердиться во мнении о реальности фигуры И. П. Мейера, причастности его к событиям в Екатеринбурге, с другой же — удостовериться в крайней сложности вопроса о его документах, их характере, подлинности или фальсификации. Просматривается и то, и другое. Об этом —далее. В определенной мере мы разделяем оценку Р. Пайпса, считающего, что «документы, представленные Мейером, кажутся отчасти подлинными, отчасти сфабрикованными»⁵¹.

Сомнения в подлинности всех документов И. П. Мейера или отдельных из них, некоторые аргументы на этот счет приводились. Большинство же авторов не выходят за рамки предположений или сводят все дело к указанию на отсутствие в исторических исследованиях данных об Александре Мебиусе или на ошибку в написании фамилии Голощекина. Среди «аргументов» было и умозрительное, несостоятельное заявление о нереальности документа из-за «архисложности штампа на бланке». На деле штамп президиума Уралоблсовета, как будет показано далее, был в действительности сложным, многослойным. Все это свидетельствует о том, что авторы не владеют документальными материалами о деятельности облсовета, других руководящих органов Урала и о событиях в Екатеринбурге той поры.

Московский историк В. А. Козлов в статье под названием: «Но был один, который не стрелял» в первом номере журнала «Родина» за 1998 г. категорически утверждает, что как документы, так и собственно воспоминания Мейера, его пребывание в июле 1918 г. в Екатеринбурге и вообще его реальное существование — фальсификация. Очевидно, справедлив его вывод о возможной подрисовке в некоторых штампах документов слова «президиум». Но вопрос все же решен «наотмашь», при слабой, отчасти безосновательной аргументации. В то же время нельзя не отдать должного сильной интуиции опытного исследователя. Она, на наш взгляд, выводит его во многом к правильным решениям. Но этого мало, требуются доказательства, которых у этого автора совершенно недостаточно, порой его аргументы просто неверны. О каких же документах идет речь? Всего их шесть: «Протокол Уральского областного исполнительного комитета Коммунистической партии Урала и Военно-революционного комитета» (№ 1); «Список команды особого назначения в дом Ипатьева» (№ 2); «Протокол экстренного заседания Областного Исполнительного комитета совместно с членами Чрезвычайной комиссии и Революционного штаба» (№ 3); «Экстренный выпуск» (Уральского облисполкома Совета и Ревштаба) в первоначальном и исправленном виде (№ 4-5) и «Удостоверение», выданное И. Мейеру председателем Исполкома Уралсовета (№ 6). До последнего времени исследователи обращались лишь к первым двум и предпоследним документам, причем анализу подвергался практически лишь первый из них, а прочие просто воспринимались, использовались или отвергались. В. А. Козлов рассматривает их в комплексе.

До настоящего времени авторы не изучали систему документации, делопроизводство Уральского облсовета, других руководящих органов края, образцы бланков, печатей, подписей руководителей и т.д. В лучшем случае довольствовались копией одного из документов, имеющейся в книге Н. А. Соколова. Его атрибутика принималась за универсальную, а что с ней не совпадало, то «от лукавого». Как удалось установить по разбросанным в различных фондах местных архивов документам Уралоблсовета, его руководящие органы — исполнительный комитет и президиум пользовались и типографски выполненными бланками, и резиновыми штампами на чистых листах. По содержанию и у президиума, и у исполкома они в общем соответственно в текстуальном отношении совпадали. Каждое из этих учреждений именовались и на бланке, и на штампе однозначно, но их шрифт и оформление существенно отличались. На бланках слева, по вертикали имелся текст: «Адрес телеграфный: г. Екатеринбург, «Облсовет», а внизу: «Уральская Государств. Типография. №...». Под названием учреждения дан был знак «№...» и отточие для его фиксации. Вверху справа значилось: «Екатеринбург... 191... г.». При использовании же штампа на чистом листе все было сосредоточено в оттиске от него в верхнем левом углу. После названия учреждения значилось: «..........191...г.», ниже «№...» и, наконец — «Екатеринбург. Телеграф. Облсовет»⁵². Следует заметить, что наименование у президиума было многоступенчатым, более сложным, нежели у исполкома. Начиналось оно с обозначения правительства, а у исполкома — областного советского органа. Причем исполкомовские типографский и штамповый вариант отличались и в оформительском (на штампе верхнее — начальное слово «Областной» выполнено дугообразно), и даже в содержательном отношениях (в штампе значился просто — «Областной комитет», опущено промежуточное слово — «Исполнительный»). В типографском варианте — бланке, как и на президиумском, слева по вертикали отпечатано: «Адрес для телеграмм: Екатеринбург, Облсовет» (т.е. несколько иначе). И президиум, и исполком часто пользовались одной и той же печатью, тем более если под документами ставилась подпись их председателя (одно и то же лицо). Но у исполкома была и еще одна печать, на ободе которой значилось: «Области. Комит. Совет рабочих и солдат. Депутат.», а в центре — «Урала»⁵³.

Что касается подписей председателя облсовета Белобородова, то автор выявил целых пять их вариаций, естественно, при одном и том же почерке: с раздельно проставленным инициалом и полностью написанной фамилией; то же самое, но — слитно (инициал и фамилия); с буквой «е» по старому и новому алфавитам; с инициалом и совершенно укороченным написанием фамилии (две первые буквы и длинный росчерк)⁵⁴. О подписи Голощекина, редко встречающейся, следует сказать особо: инициала он, как правило, не проставлял (встретился лишь один случай с предшествующим фамилии «Ф»), судя по всему, расписывался однотипно, начиная фамилию с заглавной буквы (но никак не с простой строчной, только увеличенной в размере), с редкими отклонениями от нормы — иногда несколько небрежней, чем обычно⁵⁵.

Рассмотрим документ № 1. Слева вверху значится название учреждения: «Рабоче-Крестьянское правительство Российской Федеративной республики Советов. Уральский областной совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Президиум». Ниже — замазан, очевидно, исходящий номер документа (или — имитация наличия его прежде). Справа вверху машинописно: «Весьма секретно». Слева, вертикально, типографски: «...(по идее, должно было быть слово «Адрес», но просматриваются лишь некие неразличимые точечные признаки текста. — И. П.) телеграфный г. Екатеринбург. "Облсовет"». Как будто бы мы имеем дело с типографским бланком. Однако по целому ряду признаков в этом отношении документ расходится с описанным выше образцом бланка: вверху справа не значится текста для последующего проставления даты, внизу нет указания на типографию. Более того, название учреждения отпечатано иным шрифтом, с иными разделительными текстовыми знаками. Вариант типографский, но иной, чем описанный выше. Не совпадает он по технике исполнения и с названием учреждения на штампе. И более, от того и другого вариантов этот разнится и в содержательном отношении. В первых значится: «Рабочее и Крестьянское...», а здесь: «Рабоче-крестьянское», без союза «и». Несколько иначе по знакам препинания оформлен вертикальный адресный текст. Возникает серьезный вопрос на предмет установления того, с чем мы имеем дело: еще с одним бланком, которым пользовался президиум облсовета и который пока не обнаружен, или с подделкой? Не исключено первое, но скорее всего мы имеем дело все же с подделкой. Однако при допущении фальсификации чрезвычайно смущает печать. Она и текстуально-оформительски — по шрифту, размеру, размещению и содержанию текста — кажется абсолютно идентичной, подлинной, неподдельной. На ее ободе значится: «Областной исполнительный комитет», в центре: «Совет Рабочих Крестьянских и Солдатских Депутатов Урала». Воспроизвести ее по слабо пропечатанной фотокопии документа (снимок № 13 — «Расписка» в книге H. A. Соколова) было бы крайне трудно. Мог использоваться иной образец или все же сама печать.

Обратимся к тексту, к содержанию документа. Вверху справа значится (машинопись): «Весьма секретно». Далее: «Протокол Заседания Областного Исполнительного Комитета Коммунистической Партии Урала и Военнореволюционного Комитета. Участвовали все члены. Обсуждался Вопрос Ликвидации бывшей царской семьи Романовых.

По предложению Военного Комиссара, а также Председателя Военнореволюционного комитета собрание единогласно постановило ликвидировать бывшего царя Николая Романова и его семью, а также находящихся при нем служащих.

Далее постановлено провести настоящее решение в исполнение не позднее 18-го июля 1918 года, причем ответственность за выполнение поручить тов. Юровскому (фамилия написана от руки, как будто бы по слабо отпечатанному машинописному тексту. — И. П.) — члену Чрезвычайной Комиссии.

Председатель Облисполкома: /Белобородов/ (значится подпись) (некоторые буквы просматриваются слабо. — И. П.). Военком: /Голочекин/ (значится подпись — также «Голочекин») Наф. («ф» не исправлена на «ч» — И. П.) Ревштаба/ ...Мебиус/ (значится подпись: «А. Меби[ус]») г. Екатеринбург, 14-го июля 1918 года 22 часа ночи».

Слева, напротив подписи Белобородова проставлена охарактеризованная уже, не вполне четко проявляющаяся печать Исполкома облсовета. Ниже — печать чрезвычайного органа. На ободе значится: «Военно-Революционный Комитет ВРК», в центральной части — слово, сливающееся с машинописной надписью «Г. Екатеринбург», которое прочесть невозможно. Ниже: «У.О.», что означает, естественно, — «Уральской области». Нечитаемое слово должно пояснять связку между ВРК и областью. К сожалению, в связи с полным отсутствием документов Военревкома, Ревштаба не удалось выявить и образца их печатей. Возможно, и данная печать подлинная или точно выполненная ее копия.

О подписях Белобородова и Голощекина. Первая из них выглядит совершенно подлинной, только не в том варианте, как в вышеупомянутой «Расписке» у Соколова, на что указывает В. А. Козлов (полагая, что это — фабрикация), а в том, который имеется, содержится далее также у Соколова (снимок № 130), под текстом телеграммы. Подпись Голощекина, с большой уверенностью можно констатировать, — фальсифицирована, причем, думается, произвольно, без использования какого-либо образца. И дело вовсе не в том, что буква «щ» выглядит скорее как «ч». Некоторое время тому назад, не имея перед собой образцов подписей, мы предположили, что Голощекин мог проставить букву «щ» полувертикально, отчего она стала похожей на «ч», а машинистка уже потом, при допечатывании текста с загодя проставленными подписями, механически пробила не ту букву. Теперь от такой версии следует отказаться.

Пять из 6 образцов, выявленных автором, сходны, и лишь один несколько отличается от других. Но, во-первых, полувертикальной «щ» нигде не встретилось, во-вторых, начальная буква фамилии «Г» везде выглядит, как обычная заглавная, тогда как в рассматриваемом документе ее начертание — как у строчной, только большого размера. Остается допустить, что за Голощекина по каким-то обстоятельствам, скажем отсутствию его в нужное время, с его заведомого разрешения (?) расписался кто-то из ближайших сподвижников. Но такая версия в высшей степени маловероятна. О подписи Мебиуса говорить не приходится. Был ли все же такой работник в ВРК — остается невыясненным.

Уместно еще раз высказать предположение, что тайно приехавший с Голощекиным уполномоченный кремлевских вождей, чекист, работавший в дальнейшем под вымышленной фамилией Лисицына, мог при кратковременном пребывании в Екатеринбурге в те дни под своей (или также вымышленной) фамилией Мебиуса обозначиться «начальником Ревштаба». Но и это маловероятно. Относительно рассматриваемого и некоторых иных документов (№ 2, 3, 5), текст которых напечатан на машинке с разбитым шрифтом, следует сказать, что в исполкоме облсовета была и точно такая же. Были машинки и с новым шрифтом, со старой и новой орфографией. Следует иметь в виду, что у Мейера и исходные тексты могли быть лишь фотокопиями. При последующих снятиях редакциями копий таковых тексты машинописи (и даже типографские) «расплылись», отдельные буквы не пропечатались или пропечатались плохо. Мы это наблюдаем в той же книге следователя Соколова. И кем-то, на каком-то этапе могли быть сделаны отдельные поправки буквенных знаков.

О содержательной части документа. Бросаются в глаза состав участников «Заседания», представляемые на нем органы, члены ВРК — понятно, но «Областного Исполнительного Комитета Коммунистической Партии Урала» — отнюдь. В выявленных документах встречаются самые различные названия, формулировки: «Областной исполнительный комитет», «Уральский областной исполнительный комитет Советов» и пр. В начале 1918 г. существовали «Совет комиссаров Урала» и — соответственно — такой бланк и терминология. Это относительно руководящих органов Урала — советских. Партийный же руководящий орган, насколько удается выяснить, именовался однотипней: «Уральский областной комитет РКП(б)», «Областной комитет партии», «Уральский областной комитет Коммунистической партии»⁵⁶. Но по крайней мере на бытовом уровне употреблялись названия «Коммунистическая партия Урала» и соответственно — «Комитет Коммунистической партии Урала». В Сибири аналогичное наименование встречалось в 1918-1919 гг. и в официальных документах, против чего протестовал ЦК РКП(б). В Сибири, а в определенной мере и на Урале, некоторое время заметно проявлялся сепаратизм. Из сказанного следует, что абсолютно реального употребления «вольной» формулировки с полной уверенностью отрицать все же нельзя, тем более что она как бы относилась к собравшимся членам и советского, и партийного ареопагов: они в самом верху по составу лиц были практически единым целым, состояли из узкой группы коммунистов. Между прочим, и руководство ВРК, обозначенного отдельно, составляли в основном все те же лица.

Говоря о малой вероятности употребления столь своеобразного, не встретившегося пока что еще хотя бы раз названия в документах, невольно задаешься вопросом: если документ фабриковался лицами или какими-то органами, знающими, как выясняется, и то, и другое, и третье, владеющими печатями или их абсолютно точными копиями, штампами и президиума исполкома, и просто исполкома, то как же они не знали, что руководящие органы Советов и Компартии официально существуют отдельно и допустили такой ляпсус? Или это по каким-то соображениям сделано было умышленно? Такие же вопросы возникают и по поводу неверного написания фамилии известного большевика Ш. И. Голощекина. Между прочим, один лишь этот факт ставит под сомнение соучастие И. П. Мейера в фабрикации документа, тем более в одиночку, ибо он хорошо знал и помнил фамилию этого комиссара, в самих воспоминаниях ни разу не ошибся. Вопросы, вопросы...

Сама формулировка вопроса на повестке дня, протокольная запись, предельно краткая, содержание и характер постановления представляются естественными. Собрание было созвано срочно, заготовленного постановления, очевидно, не было, и оно вообще не должно было появляться в подлинном виде никогда, особенно в связи с намеченной казнью всех заключенных дома Ипатьева. Посему распространяться в протоколе было без надобности. Не все было решено, продумано и по вопросу предстоящего сообщения для печати и т.д. Тут все ясно, в том числе и язык документа: выражение «ликвидировать» широко употреблялось в большевистских кругах. С пониманием можно воспринять формулировку: «...привести... в исполнение не позднее 18-го июля 1918 года», ибо «ликвидировать» по решению Москвы следовало быстро, но для этого требовалась хоть и спешная, но большая техническая подготовка. Тем не менее временные рамки были очень жесткими. Вероятно, 18 июля как крайний срок «ликвидации» был оговорен в Москве, примерный срок не мог не оговариваться.

Склоняясь к выводу о сфабрикованности документа (нестандартный бланк, как и наименование руководящего органа Урала, неидентичность подписи и ошибочное написание фамилии Голощекина, невыясненность личности А. Мебиуса), автор все же не исключает полностью и обратного. Требуется дальнейшее изучение вопроса, которое из-за состояния источниковой базы пока что предельно затруднено. Но в любом случае, документ представляет определенную историческую ценность. Дело в том, что, даже будучи сфабрикованным, он удивительно полно и разносторонне отражает явление: время, суть и обстоятельства принятия решения об убийстве Царской Семьи и близких ей людей. На этот счет существует целая группа неоспоримых источников и доказательств.

Ш. И. Голощекин вернулся из Москвы точно 14 июля, в воскресный день. В предыдущем разделе на основе официальных сообщений прибывшего вместе с ним А. Е. Лисицына, а также данных агента белых и сведений, добытых Н. А. Соколовым (хотя им и не было показано, что эта дата совершенно точна), доказывается, что так и было. Дата могла быть обозначена человеком или организацией, владеющей информацией⁵⁷. Собрание было созвано действительно поздно, и прежде всего потому, что день был воскресный, требовалось срочно известить нужных людей, да большинство их до вечера заняты были лесным гуляньем по поводу возвращения лидера из Москвы. Собрание должно было состояться и состоялось именно вечером или ночью 14 июля. Обратимся к другим известным источникам. П. М. Быков напрямую связывал день приезда Голощекина и проведения решающего собрания, правда, назвав не 14-е, а приблизительную дату — «числа 12 июля»⁵⁸. Я. X. Юровский также дает подтверждение этому. «15-го июля утром, — рассказывал он, — приехал Филипп (то есть Голощекин. — И. П.) и сказал, что завтра надо дело ликвидировать», что решение, как он в другом случае говорит, уже состоялось (только в его отсутствие)⁵⁹, то есть оно состоялось накануне, 14 июля. Все близкие к областным верхам люди отмечали, что решение принималось узким кругом руководства. Быков писал, что «президиум областного Совета подписал смертный приговор Николаю Романову и его семье», а также, что одновременно «организовать расстрел и назначить день было поручено президиуму совета»⁶⁰. В этих положениях как будто просматривается противоречие. Но все становится на свои места, если учесть, что и президиум-то облсовета вечером 14 июля присутствовал лишь частично. Не приглашались, наоборот, всячески обходились его члены — левые эсеры. Не случайно получавший некоторую информацию П. 3. Ермаков потом отметит, что вопрос о расстреле стоял на обсуждении «малого круга президиума»⁶¹. А что значит «узкий круг президиума», без левых эсеров? Это — его большевистская часть, и то, вероятно, не вся, и она же — ядро обкома партии, плюс таковое же от ВРК — персонально почти все те же люди. По принятым нормам, подобные решения принимались не иначе как партийным органом, большевистским ареопагом под прикрытием советского; от имени такового, если требовалось, потом и афишировались.

Кажущаяся тавтология у Быкова объяснима: «организовать расстрел» было приказано — читай, Москвой или от ее имени: лично Голощекиным (и Лисицыным) или же вот таким «узким кругом» — «президиуму совета», имя которого, как органа (а никак не обкома партии или его президиума) и должно было фигурировать в документе. Так все и произошло. Реальная власть к этому времени уже определенно стала партийно-большевистской, прикрытой Советами.

Из «Протокола» видно, что чисто техническая, наиболее грязная часть дела была поручена, как и должно, чекистскому руководителю и коменданту дома Ипатьева Юровскому. Это еще раз подчеркивает, что если документ и поддельный, то его изготовители знали, что к чему, были осведомлены обо всем хорошо. А в этих моментах, при отсутствии, возможно, и в природе иного (скажем, настоящего) документа, заключается особая ценность рассматриваемого. На поверку выходит, что он вполне «накладывается» на другие документальные источники, проясняет их содержание.

Пропустим пока документ № 2, рассмотрим № 3 (сходный с № 1). Речь о протоколе заседания облисполкома с представителями облчека и Ревштаба. Здесь тот же бланк, те же печати, обозначение должностей, руководителей и их подписи: Белобородова, Голощекина («Голочекин»), Мебиуса. Если сам текст протокола, свидетельствующий о том же предстоящем уничтожении Семьи Николая II, не вызывает необходимости специального разбора, то обозначенная выше атрибутика документа его требует. Напомню: здесь и необычный вариант бланка, обнаружить образец которого не удается, и невыясненность личности Мебиуса, и неправильно написанная и не совпадающая с автографом подпись Голощекина. Документ, вероятно, поддельный. В. А. Козлов мотивирует суждение о фальсификации документа практически одним признаком — «опять же» — «Голочекин». Вместе с тем он относительно данного и первого документов высказывается так, что коль скоро совещания были «расширенными», причем в составе всего «Уральского Совета», то в названии (штампе — реквизите) слова «президиум» быть не должно, его «фальсификатор... вставил»⁶². Но это были (если состоялись на деле) заседания не всего Уральского Совета, в который входили сотни членов, и даже не его Исполкома, а лишь части президиума с фактическим приглашением на него других лиц. В таких случаях как раз и использовался значащийся на рассматриваемых документах штамп (реквизит). При удалении слова «президиум» он бы просто не соответствовал подлиннику. Приписывания (фальсификации) слова могло бы и не быть (за ненадобностью). У Исполкома облсовета штамп (реквизит) был совсем другим⁶³.

На деле опять же напрашивается группа высказанных выше предположений и вопросов, а также вывод, что и по данному документу требуется дальнейшее исследование. Но и теперь важно подчеркнуть, что опять же речь идет о реально проводившемся заседании руководителей области, Военревкома с чекистским активом — президиумом облчека.

Склоняясь к определению документа № 3 как фальсифицированного, отмечу удивительное совпадение отраженного в нем события с реально происшедшим. О заседании руководителей облсовета, ведущей части его президиума (она же — ядро) обкома РКП(б) с участием президиума облчека сообщали в дальнейшем (не для общественности, а в адрес специальных инстанций, для хранения сведений в спецхране) активные участники тех событий. Мейер этого никак не мог знать. Чекист, участник расстрела М. А. Медведев (Кудрин) в 1963 г. рассказывал: «Вечером 16 июля н[ового] ст[иля] 1918 года в здании Уральской областной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией (располагавшейся в Американской гостинице города Екатеринбурга — ныне город Свердловск) заседал в неполном составе областной Совет Урала. Когда меня — екатеринбургского чекиста — туда вызвали, я увидел в комнате знакомых мне товарищей: председателя Совета депутатов Александра Георгиевича Белобородова, председателя Областного комитета партии большевиков Георгия Сафарова (Сафаров был товарищем председателя обкома Е. А. Преображенского, находившегося в указанное время в отъезде. — И. П.), военного комиссара Екатеринбурга (точнее, области. — И. П.) Филиппа Голощекина, члена Совета Петра Лазаревича Войкова...» Далее Медведевым называется группа членов коллегии облчека, в том числе Я. М. Юровский (и ошибочно Ф. Н. Лукоянов, уже выбывший в Пермь), других приглашенных лиц, включая верх-исетского военного комиссара П. 3. Ермакова. Об этом писал, правда, весьма расплывчато и сам Ермаков. Совещанием руководил Голощекин. Изображая дело таким образом, что местная власть берет инициативу уничтожения Царской Семьи на себя, он как бы добивался на то и согласия собравшихся чекистов (вероятно, и представителей ВРК, включая А. Мебиуса (?), о котором участники не упоминают, но отмечают присутствие «других»).

Если документ № 3 сфабрикован, то это сделано весьма компетентным лицом или группой лиц. К 1950-м годам никаких сведений о рассматриваемом заседании в печати не появлялось. О нем просто надо было знать. По утверждению М. А. Медведева, Ш. И. Голощекин в выступлении говорил, будто ни Я. М. Свердлов, ни В. И. Ленин санкции на казнь Семьи Романовых не давали. «Я. М. Свердлов, — отмечал бывший чекист, — пытался приводить доводы Голощекина об опасности провоза поездом царской семьи через Россию, где то и дело вспыхивали контрреволюционные восстания в городах, о тяжелом положении на фронтах под Екатеринбургом, но Ленин стоял на своем:

— Ну и что же, что фронт отходит? Москва теперь — глубокий тыл, вот и эвакуируйте их в тыл! А мы уж тут устроим им суд на весь мир. На прощание Свердлов сказал Голощекину:

— Так и скажи, Филипп, товарищам — ВЦИК официальной санкции на расстрел не дает»⁶⁴. Если об этом говорил (да еще в такой форме) Голощекин, то это лишний раз подчеркивает, что совещание в помещении Американской гостиницы было организационно-практическое, но никак не решающее. У намечаемых и собранных исполнителей акции Голощекин и должен был создать впечатление о самостоятельно принимаемом уральцами решении, непричастности к нему вождей центра, чтобы дать им возможность и в то время, и позднее «валить» все на инициативных уральцев, самим же оставаться в стороне. Вряд ли такой характер носил доклад Голощекина на заседании узкого состава руководителей 14 июля. Да те, собственно, были уже в курсе дела о позициях руководителей партии. Такое выступление воспринято было бы как по меньшей мере странное. Будь так, участники разгадали бы двусмысленность поведения Голощекина и стоявших за ним вождей. Во всяком случае, ограждая имя Ленина или Свердлова, следуя их жесткому указанию даже среди самых «посвященных», Голощекин мог употреблять какие-то фразы вроде: не дали согласия, но и запрета не последовало, думайте, решайте сами, по обстоятельствам, руки у Уралобкома остаются свободными. В этом плане уместно обратиться к воспоминаниям И. П. Мейера, который, вероятно на основе полученной информации, передавал: «Он (Голощекин. — И. П.) имел разговор по делу Романовых с председателем ВЦИКа товарищем Свердловым. ВЦИК не желает, чтобы царь и его семья были доставлены в Москву. Уральский совет и местный революционный штаб должны сами решить, что с ними делать»⁶⁵. Голощекин и уезжал в Москву для согласования вопроса об убийстве о времени его, форме извещения (какому органу решать, от имени какого делать заявление) и, очевидно, выяснения, вся ли Семья должна быть уничтожена.

Совершенно преувеличенными применительно к рассматриваемому делу являются утверждения некоторых авторов о сепаратизме уральского руководства, позволяющего действовать вопреки центру и т.д. Ничего подобного. Партийные руководители области не могли бы вынести постановления о расстреле Романовых без согласия центра, тем более при его запрете на это, тем более решить — единогласно. Сам факт приезда и, как было показано выше, очевидного участия в заседании представителя Свердлова, Ленина и Дзержинского А. Е. Лисицына (или как его там?) исключал принятие противоречащего их воле постановления.

Итак, судя по совокупности данных, поздно вечером 14 июля по предложению вернувшегося из Москвы Ш. И. Голощекина и, возможно, реального председателя ВРК (нач. штаба) А. Мебиуса — А. Е. Лисицына(?) руководство Уральского обкома единогласно принимает постановление о «ликвидации» содержавшихся в доме Ипатьева узников. Всех, включая обслуживающий Семью Романовых персонал. На деле вопрос решило руководство обкома партии с участием членов президиума исполкома облсовета, но лишь большевиков. Положение постановления о проведении казни без указания точной даты, в рамках нескольких предстоящих дней (положим, «не позднее 18-го июля», то есть четверга) многое разъясняет в последующем поведении руководителей области и характере их взаимоотношений, контактов с центром, сводящихся главным образом к согласованию конкретного времени, вплоть до суток и часов, составления и обнародования соответствующего извещения, документа. Об этом речь пойдет далее.

После выдачи Голощекиным задания на «ликвидацию» Романовых ее исполнением занялся Юровский, располагавший лучшим кабинетом в той же гостинице — помещениях ЧК и по отъезде Лукоянова возглавивший ее и де-факто. Как свидетельствовал позднее М. А. Медведев, собравшиеся в этом номере-кабинете, действительно детально рассмотрели дело. Это же в то время под руководством Юровского и Никулина делалось и в самом доме Ипатьева. Предварительно распределяли жертвы персонально между намечаемыми участниками казни: «договорились стрелять в сердце, чтобы не страдали»⁶⁶. Одним словом, вечером 16 июля за стенами дома Ипатьева предрешался, а затем уже в нем самом решался окончательно вопрос о составе команды палачей, который мы обстоятельнее рассмотрим далее.

А теперь вернемся к документу № 2, который напрямую относится к этому вопросу.

И. П. Мейер утверждал, что получил его, как и другие документы, от А. Мебиуса. Но как бы там ни было с получением, автор склонен в большей мере считать его подлинным (фотокопией), во всяком случае, составленным на основе реальных данных и источников. Проанализируем его обстоятельнее, тем более что именно этот документ уже используется многими авторами как бесспорный и обычно без ссылок на источник. По идее — это отпуск[5] самого документа, ибо не подписан, без печати, но со штампом. На нем значится: «[Ре]волюционный Комитет при Екатеринбургском [Совет]е Рабочих и Солдатских Депутатов. Революционный штаб Уральского района: "Чрезвычайная комиссия"». Правее же, наверху, даны рукописные: исходящие — «314-5» с чьей-то подписью, текстом — «По делу Романовых» и датой — «17-го июля», с неясным завершающим знаком (то ли цифра «4», то ли закрывающие текст кавычки).

Собственно текст документа следующий:

«СПИСОК

Команды особого назначения в дом Ипатьева

(1-го Камишл. стрел к. полк)

Комендант Гэрват Лаонс

Фишер Анзелм, Здельштейн Изидор, Фекете Эмил, Над Имре, Гринфелд Виктор, Вергази Андреас

Обл. Ком. Ваганов Серге

Медведев Пав, Никулин

гор. Екатеринбург 18-го июля 1918 г.

Начальник Чрезвыч. Ком. (Юровски)»⁶⁷.

Последнюю часть текста документа привожу в таком виде, как он просматривается в фотокопии сборника для более тщательного рассмотрения. И в нем, и в оттиске штампа — опечатки и недопечатанные (или не проявившиеся при копировании) буквы. Текст штампа не очень ясен.

Вообще же атрибутика штампа достаточно сложна — «трехэтажна». Она объясняется принятыми в то время канцелярскими нормами. Указывались организации или учреждения вниз по вертикали, по сопрдчиненности или по горизонтали, в системе соотнесения, сотрудничества. Относительно Военревкома, Ревштаба Урала, Екатеринбурга, «района» речь уже отчасти шла. В связи с продвижением частей Чехословацкого корпуса, оренбургских казаков, антибольшевистских повстанческих отрядов на Средний Урал власти области срочно, 29 мая 1918 г., формируют «Революционный штаб Уральской области и города Екатеринбурга», который в дальнейшем назывался и «Рев. штабом Уральского района», одновременно — «Военно-революционным комитетом» (в дальнейшем слово Екатеринбург из названия выпало). В этот орган при образовании вошли председатели областного и Екатеринбургского советов А. Г. Белобородов, С. Е. Чуцкаев, облвоенкомы Ш. И. Голощекин и С. А. Анучин и представитель штаба резерва красной армии⁶⁸. Вопрос с его председателем не вполне ясен. Воззвания и постановления выпускались без подписей, просто от имени этого учреждения. Возможно, председателем был Белобородов, как официальный глава соввласти. Во всяком случае, когда позднее были созданы Пермский и затем Вятский ВРК, их председателем официально значился именно он⁶⁹. Руководители Ревштаба (Военревкома) были заняты и другими объемными работами. Созданный внутри него рабочий орган, состав которого неизвестен (не исключено, что его руководителем, начальником был А. Мебиус), был занят более конкретными вопросами борьбы с антибольшевистскими выступлениями, но на всем Урале. И когда 10 июня на Верх-Исетском заводе произошло восстание солдат-фронтовиков против существующей власти, поддержанное частью не только рабочих и других категорий населения, но и красноармейцев, в ночь на 13 июня формируется «Военно-революционный комитет при Екатеринбургском Совете»⁷⁰. Потому к июлю и встречаются эти сходные названия различных органов, порой, как в рассматриваемом случае, вместе. Официально облчека поступила в подчинение этих органов, по крайней мере областного (районного), и в определенных случаях, особенно при использовании карательной военной силы, пользовалась в документах при внутриведомственном общении данной, а не собственной атрибутикой. Видимо, из недр облчека и вышел рассматриваемый документ за подписью ее руководителя Юровского. Сразу же в связи с этим отмечу, что у В. А. Козлова по поводу этого документа как «подделки» нашелся один странный аргумент: «поскольку Юровский в то время был всего-навсего председателем следственной комиссии при революционном трибунале», никак не «начальником Чрезвыч[айной] Ком[иссии]»⁷¹. Отнюдь! Юровский был заместителем председателя (начальника) облчека, а с отъездом в те дни в Пермь Ф. Н. Лукоянова — фактическим руководителем ее. Кроме того, он занимал еще целый ряд важных постов карательно-правового характера: тов. обл-комиссара юстиции, зав. охраной Екатеринбурга (как член военного отдела облисполкома) и пр.⁷². Его подпись под рассматриваемым документом совершенно естественна.

А теперь — об основном тексте документа — «Списке». Название группы «Команда особого назначения» не вызывает никаких вопросов, ибо чуть ли не всякое не армейское, а специальное военное или военизированное подразделение, особенно карательного назначения, называлось именно так. Поэтому вряд ли можно считать признаком фальсификации документа такое название, предполагая его заимствование из книги Н. А. Соколова, где оно применено к внешней охране дома Ипатьева под командой П. С. Медведева.

Рассмотрим состав команды и написание имен и фамилий на фотокопии, не вполне ясной и качественной. Начнем с третьей сверху. Напечатано «Здельштейн», несомненно, неправильно. Объяснить это можно опечаткой и фамилию следует читать как «Эделыитейн». Далее. После «Эмил» виден остаток не проявившейся буквы, и его имя, очевидно, следует читать — «Эмиль». Вне зависимости от того, недопечатано ли окончание фамилии 5-го (сверху) члена команды или мягкий знак был мало заметен и не проявился при фотокопировании, она должна, конечно же, читаться — «Надь». В тексте воспоминаний Мейер имена и фамилии членов команды так и называет, причем первого из них не «Горватом», а «Хорватом» — точнее; «Гринфелда» — «Гринфельдом»⁷³. То же самое нужно сказать и о написании фамилии Юровского: случайное отсутствие ее окончания — «й», а также «а» после «полк» во фразе в скобках. Имена Ваганова и Медведева значатся соответственно — «Серге» (Сергей) и «Пав» (Павел). Разумеется, так это и следует воспринимать. Как и время состоявшегося «дела Романовых», в документе — «17 июля».

Конечно же, озадачивает датировка документа 18 июля, тогда как казнь намечалась на исходе 16-го, в ночь на 17-е, а осуществилась 17-го. Возможно, «Список», будучи составленным заранее, датирован условно, крайним числом постановления о времени казни, когда еще не был решен вопрос об убийстве именно 16-го, в ночь на 17-е. А могло быть и так, что напечатано было: «...в доме...», но «е» на копии выпало, как и в ряде других случаев не обозначилось и следует читать: «Команда... в доме...» После 17-го команды снимались и затем эвакуировались.

Вокруг имен первого списка (семерых иностранцев, очевидно военнопленных) в печати сложилось множество мнений и версий. Эти имена впервые появились в воспоминаниях И. П. Мейера в 1956 г. в упоминавшемся немецком еженедельнике «7 дней», естественно, на немецком языке. В 1974 г. документ № 2, был воспроизведен в сборнике Е. Е. Алферьева. Еженедельник и даже сборник были малодоступны советским исследователям. Сборник хранился в спецфонде. После опубликования воспоминаний Мейера на русском языке в 1977 г. в США, а в 1990 г. — и в нашей стране эти имена стали приводить отдельные исследователи, публицисты, обычно без ссылок. Многие авторы не связывали и не связывают воспоминания Мейера и помещенные в сборнике Алферьева приведенные имена как единые по источнику. А они все, как мы видели, получены от Мейера. Как он утверждал, этот документ вместе с другими вывезен им из СССР. Авторы, принявшие список, отнесли его к внутренней охране, доставленной Юровским в дом Ипатьева (при назначении его комендантом), и к убийцам Романовых. Не зная документа, его природы, источника появления семи имен, кое-кто, приводя их, претендовал на сенсацию и «полное», «окончательное» разрешение проблемы о составе убийц. Особо муссировалось имя Надя. Так, например, поступил екатеринбургский краевед В. А. Винер. «Группе удалось документально подтвердить, — заявил он читателям в 1991 г., — венгерское происхождение пятерых участников и, кроме того, добыть сенсационный факт. Во главе венгров был будущий лидер венгерских коммунистов Имре Надь, впоследствии расстрелянный во время ввода в Венгрию советских войск. По ходу сбора материалов группа отметила национальный состав расстрельщиков: трое русских, один еврей, пять венгров и два латыша»⁷⁴. Имелись в виду: Юровский (еврей), Г. П. Никулин, П. С. Медведев, С. П. Ваганов или П. 3. Ермаков (русские) и те семь человек, которых, судя по звучанию фамилий, Винер поделил на две группы: 5 венгров и 2 латыша (к последним, очевидно, отнес И. Эделыитейна и В. Гринфельда).

На самом же деле источник не содержит таких указаний. Вероятнее всего, все семь человек — австро-венгерские военнопленные, венгры и австрийские немцы. Нет никакого основания для утверждения, будто «Имре Надь» — именно «тот»: эти имя и фамилия в Венгрии весьма распространены. Нет оснований и считать это лицо руководителем команды, как делается. Никаких следов пребывания «того» Имре Надя на Урале исследователями или краеведами не выявлено, и вызывает удивление заявление В. А. Козлова: «Среди участников расстрела, по «показаниям» Мейера, значился будущий лидер венгерских коммунистов Имре Надь... Автор знал о том, что в 1918 году Надь был на Урале. Воображение позволило ему соединить убийство царской семьи с этим фактом биографии Надя»⁷⁵.

Мы вовсе не видим такой связи в публикациях Мейера. Речь идет о другом человеке — однофамильце. И этот Надь в списке семи не был руководителем в команде, как утверждают Винер и другие. Из документа видно, что таковым был Горват (Хорват), названный первым с предваряющим и скорее всего относящимся именно к нему указанием «комендант». В других случаях В. А. Винер называл именно эти имена «убийц». И вновь без ссылок на источник, хотя к тому времени они уже давались и Г. Т. Рябовым⁷⁶, и Э. С. Радзинским с указаниями на появление их в воспоминаниях И. П. Мейера⁷⁷.

К сказанному следует добавить, что из одной публикации в другую имена семерых переходят в разном написании, без указания на подлинное написание в первоисточнике. Так, Г. Т. Рябов Лаонса Горвата именует Лайошем Хорватом, Анзелма Фишера — Ансельмом Фишером, Андреаса Вергази — Андрашем Вергази (Вергашем)⁷⁸. Может быть, так и точнее, фиксация венгерских имен сложна, но нужна мотивировка. Их имена, фамилии в Екатеринбурге (или где-то в другом месте), в рассматриваемом «Списке» могли зафиксировать и неточно. Так бывало сплошь и рядом. Но быть во всех случаях полностью уверенным в этом нельзя. Во всяком случае, обращаться к документу следует внимательней, цитировать его точнее.

Итак, в документе № 2 речь идет о «Команде особого назначения» в дом (или в доме) Ипатьева. Можно предполагать, что она предназначалась или для совершения казни, или просто для несения охраны. Одна (первая) ее часть или значилась за комендантом ДОНа, или должна была поступить в его распоряжение дополнительно (в том случае, если слово «комендант» относится не к одному Л. Горвату как начальнику, а ко всей команде, подчиненной коменданту). Вторая часть из трех человек значилась за «Обл. Ком». Это или областной комитет РКП(б), или, скорее всего, областная комиссия, чрезвычайная. Все трое — Медведев, Никулин и Ваганов — 17 июля участвовали в расстреле. Необходимо заметить, что двое из троих — П. С. Медведев и Г. П. Никулин находились в составе охраны ДОНа, первый еще с мая был начальником ее внешней части, второй — пом. коменданта с 4 июля. Ваганов там не состоял. Но он, судя по группе источников, о чем еще будет сказано, прибыл поздно вечером 16 июля в ДОН вместе с Ермаковым, участвовал в расстреле, а затем и в захоронении трупов. Следовательно, его присутствие там могло быть заранее предусмотрено руководством и тем более отмечено в дальнейшем. Необходимо только заметить, что Юровским или кем-то другим его имя (Сергей) дано неправильно, видимо, по памяти. Речь, конечно, идет о Степане Петровиче Ваганове⁷⁹. Он был помощником военного комиссара Верх-Исетска и известным карателем. В связи с этим следовало бы отметить, что в следственных материалах фигурируют и Степан, и Виктор Вагановы (но нет Сергея). Один в качестве помощника комиссара ВИЗа, второй — как один из бойцов отряда. Юровский мог запутаться в именах, если у Степана на самом деле был родной брат Виктор. В связи с тем, что в списке значатся не М. А., а П. С. Медведев и не Степан, а некто Сергей Ваганов, тогда как первые (М. А. Медведев и Степан Ваганов) были, действительно, назначенцами от облчека, а П. С. Медведев там не числился и имя Сергея Ваганова вообще нигде не встречается, возникает сомнение в подлинности и этого документа.

В общем же присутствие этих имен в списке объяснимо. Гораздо больше вопросов с первой группой. Находилась ли она полностью или частично в доме Ипатьева, в распоряжении коменданта до момента казни его узников или принятия постановления об этом, т.е. до 14 июля? Почему среди них не назван ни один из примерно 10 точно известных по источникам чекистов уже имевшейся, внутренней охраны (А. Г. Кабанов, В. Н. Нетребин и др.), которые готовились к убийству, а некоторые и участвовали в нем? С достаточной уверенностью можно утверждать, что это не та команда внутренней охраны, которая была доставлена в ДОН Юровским при вступлении его 4 июля в должность коменданта и оставалась в нем до конца. Известно, что та команда была подобрана Юровским наполовину прямо в облчека, наполовину — в Коммунистическом батальоне обкома партии, который нес также охранно-карательную службу, действовал совместно с ЧК⁸⁰. Семь же человек — иностранцев из «1-го Камишл. стрелк. полк» значатся, как надо полагать, за 1-м Камышловским стрелковым полком. Пояснительное указание в документе на то, что команда из Камышловского полка, и пробел в тексте между семью первыми и тремя последними лицами, явно не имеющими отношения к данной (или другой) воинской части, позволяет утверждать, что собственно определение «Команда особого назначения» относится лишь к первым семи фамилиям. Добавлю сразу же, что конкретное участие кого-либо из этой семерки в расстреле как будто не просматривается. Следы же ее присутствия в ДОНе перед расстрелом и в момент его, похоже, имеются.

В следственных материалах есть намек на появление в последний момент новой команды «латышей», или просто нерусских. Это отмечается участником следствия, зав. его фотолабораторией Р. Вильтоном⁸¹. Не менее существенным моментом, свидетельствующим об этом, является обнаруженная следствием и сфотографированная надпись на стене дома, на террасе, где находился пулеметный пост (№ 6): на русском (не дописано) и венгерском языках: «№ 6. Вергаш Карау... 1918 VII/15»; «Verhas Andras 1918 VII/15 e orsegen»⁸². Постовой Вергаш пытался написать по-русски слово «Караулил» (то есть дежурил на посту), но закончить не смог из-за слабого знания языка и дал текст уже на родном языке. Перевод означает: «Верхаш Андраш 1918 VII/15-го стоял на часах». Есть искушение отождествить Верхаша (Вергаша) Андраша с седьмым человеком из списка в рассматриваемом документе (там: «Вергази Андреас»). Это имя точнее звучит как «Андраш»; фамилия — как «Верхаш». Будь это имя позаимствовано из книг Н. А. Соколова или М. К. Дитерихса, оно было бы точно соответствующим по написанию. Если это один и тот же человек, что вполне вероятно, то, выходит, он 15 июля находился в ДОНе и нес там караульную службу. Но нес он ее на посту, который обслуживала команда внешней, а не внутренней охраны. Это наталкивает на мысль, что те 7 интернационалистов, если не полностью, то частично были включены во внешнюю охрану в последний момент и в убийстве не участвовали («15-го стоял на часах» — вероятно, это было именно первое дежурство).

А не мог ли Мейер или кто-нибудь другой «подогнать» к этому имени, значащемуся в книгах Соколова, Вильтона, имена других лиц для достоверности? К тому же оставившие воспоминания убийцы, чекисты внутренней охраны, о подключении к ним новой большой группы людей, из нерусских или каких-либо других, не писали.

Можно допустить и то, что под тем же (или сходным) именем был иной человек, состоявший в команде внутренней охраны еще с 4 июля и не имевший никакого отношения к команде из Камышловского стрелкового полка. Учтем, что фамилия Вергаш и имя Андраш (Андрей) весьма распространены в Венгрии. И все же, возможно, мы имеем дело с одним и тем же человеком. Посему это дает в какой-то мере право предполагать, что документ, может быть, не сфабрикован.

Вопрос о достоверности документа очень сложный. 1-й Камышловский полк был сформирован в поселке Ирбитский завод (ныне — Красногвардейский) 10 августа 1918 г., то есть позднее рассматриваемого времени. Данных о предварительном хождении такого названия в отрядах, объединившихся в полк как «Камышловский», не встречается. Документ, как о команде — лицах, находившихся в тот день в доме Ипатьева, мог быть составлен позднее 18 июля, задним числом. Но тогда не было смысла проставлять под ним имя Юровского, который из Екатеринбурга выбыл еще в ночь на 20 июля и подписать этот документ уже не мог. Итак, фабрикация? Если да, она произведена с достаточной осведомленностью и знанием дела: действительно в Камышловском полку было очень много бывших военнопленных, в основном венгров, отступивших с русскими красногвардейцами из Сибири. Двумя ротами командовали интернационалисты Ганц и, обратим внимание, Хорват⁸³.

Однако для доставки команды из «глубинки» требовалось значительное время. К 4 июля 1918 г., времени вступления в должность коменданта ДОНа Юровского, она вряд ли могла быть в городе. Для ДОНа им была сформирована и затем доставлена на место команда чекистов, и числилась она за облчека (а не каким-то полком). Как уже отмечалось, в доставленной в ДОН чекистской команде примерно из 9-10 человек, нерусскими («латышами») была только половила — 4-5 человек, но не 7. Таким образом, факты говорят о том, что мы имеем дело с двумя командами, появившимися в Екатеринбурге в июле, но в разное время. В связи с этим возникает вопрос: какая надобность была формировать команду из состава фронтового полка, находящегося вдали от Екатеринбурга, в то время как в городе и на ближайших боевых участках находилось очень много и военнопленных-интернационалистов, преимущественно венгров, и латышей. Летом здесь некоторое время оставался большой (72 человека) отряд ВЧК, возглавлявшийся Я. М. Свикке (Родионовым). Он состоял почти полностью из латышей. В мае этот отряд перевозил из Тобольска в Екатеринбург членов Царской Семьи, отличался исключительной суровостью, даже жестокостью по отношению к ним, был проверен и перепроверен на «революционность». Почему же были привлечены интернационалисты, очевидно, из отступивших на Урал из Сибири, люди новые, местными руководителями не проверенные?

Возможно, эта мера была случайной, к примеру команда прибыла с каким-либо заданием в Екатеринбург, в штаб фронта по приказу своего командования и уже там попала в поле зрения облчека или Ревкома, руководства области. Возможно, что она была специально подобрана А. Мебиусом, если он не был тем самым уполномоченным центра, Свердлова и других вождей, а иным лицом, описываемым И. П. Мейером, отступившим из Сибири вместе с интернационалистами и привлекшим для выполнения спецзадания ему хорошо известных людей. Уже отмечалось, что в отряде интернационалистов, прибывших в июне 1918 г. из Сибири в Ирбит, был некто «Мевиус». Вместе с Ганцем и Хорватом он был командиром (руководителем)⁸⁴. Скорее всего члены команды — выходцы именно из названного полка. Нужна проверка состава интернационалистов в 1-м Камышловском полку за август 1918 г. по Российскому государственному военному архиву. Не исключено все же, что «Команда особого назначения» (в документе почему-то без грифа «секретно») была лишь для маскировки приписана к 1-му Камышловскому полку («руку Кремля» в деле Романовых во всех отношениях скрывали), но на деле не имела к нему отношения, была составлена в Москве, в ВЧК и явилась той самой, которая сопровождала А. Е. Лисицына в Екатеринбург. Его «команда понимала только по-немецки» (венгры — подданные Австро-Венгрии помимо родного знали и этот язык). Судя по фамилиям, можно предполагать, что трое из семи вообще могли быть не венграми, а австрийскими немцами и даже евреями (А. Фишер, И. Эдельштейн, В. Гринфельд). Целая команда только для сопровождения вряд ли нужна была Лисицыну. По всему видно, что на нее возлагались особые задачи, в том числе, думается, и уничтожение Царской Семьи, непосредственные действия в этом, если бы местные чекисты спасовали, заколебались, не смогли бы решительно, в полной мере выполнить роль палачей.

Если исключить эту гипотезу, считать, что названная команда из 7 человек действительно была доставлена из Камышловского полка, то получается наслоение — та или иная степень задействованности в подготовке убийства трех команд: внутренней охраны облчека, команды из Камышловского полка и команды ВЧК Лисицына. Конечно, могло быть и так: три команды для сверхподстраховки. Но местная чекистская команда внутренней охраны (ее большинство), усиленная персонально назначенными убийцами из актива облчека, карателей с ВИЗа, с большим рвением выполнила поставленную перед ней задачу. Наконец, еще одна, наиболее основательная версия: команда из 7 австро-венгров могла быть той самой, что охраняла поезд с драгоценностями, который возглавлял Ф. Ф. Сыромолотов и который из-за антибольшевистского восстания в Ярославле с пути был возвращен в Пермь. Напомню, что 8 июля 1918 г. А. Г. Белобородов направил в Пермь телеграмму в три адреса: «Военком, Лукояноеу, уполномоченному облсовета Матвееву Королевские [номера], Сыромолотову».

Телеграмма в военный комиссариат однозначно адресована губвоенкому М. Н. Лукоянову, но не его младшему брату Ф. Н. Лукоянову — председателю облчека. Последний еще находился в Екатеринбурге. Следовало распоряжение о замене команды охраны поезда Сыромолотова: «Если можно заменить безусловно надежными людьми команду охраны поезда, всю смените. Пошлите обратно в Екатеринбург»⁸⁵. Начальнику команды В. П. Матвееву надлежало оставаться в Перми. Надо полагать, что команда после такого распоряжения, возможно, частично была действительно возвращена в Екатеринбург. Она-то и могла состоять из тех 7 человек. И коль скоро она была охранной в поезде, а В. П. Матвеев, именуемый и «уполномоченным облсовета», и «комендантом поезда», оставался в Перми, в Екатеринбурге действительно не появлялся, прибыл на бронепоезде лишь в последний момент его эвакуации, по охранно-поездной традиции он — Лаонс Горват (Хорват) и мог быть назначен и поименован «комендантом». Команда могла вернуться в Екатеринбург, очевидно, для возможного использования в расстреле Царской Семьи, к приезду из Москвы Голощекина. Могла стать она и резервной, действующей в ДОНе для усиления охраны. Если она в июне — начале июля была подобрана из отряда интернационалистов, который должен был включиться в состав Камышловского полка, то ее могли условно числить за этой же красноармейской частью.

И. П. Мейер был выходцем из среды тех же интернационалистов, отступивших из Сибири и в итоге в основном включенных именно в 1-й Камышловский полк. Команда Хорвата — реальность. Отсюда, в связи с анализом документа № 2, требуется и более взвешенный подход к оценке и публикаций, и документов, материалов Мейера, дальнейшее тщательнейшее изучение их природы по источникам. Серьезным подтверждением мнения, что в документе И. П. Мейера, подлинном или поддельном, военнопленные — австро-венгры из команды Матвеева могли быть возвращенными по требованию Белобородова и именно в указанное время, являются свидетельства самого начальника команды. Владимир Павлович Матвеев был видным чекистом, до того выполнял различные ответственные задания областных властей, в частности с февраля 1918 г. «подавлял контрреволюцию» в Вятке, вскоре по возвращении в Екатеринбург был назначен политическим комиссаром Академии Генерального штаба, осуществил разоружение ее командно-преподавательского состава и слушателей. В середине июля он был назначен «начальником чрезвычайной охраны поезда специального назначения», увозившего для доставки в Ярославль или Москву около 600 пудов золота, платины и массу денежных знаков из банков. В 1932 г. В. П. Матвеев издал беллетризованные воспоминания — повесть «Золотой поезд», четырежды переиздававшуюся в послевоенные годы. В ней он, называя себя — героя повествования — Б. П. Ребровым, описывает организацию, путь и перипетии этого поезда. «Головановым», «Егорычем» (судя по всему Александром Георгиевичем Белобородовым, которого многие по-русски называли Егорычем) ему было отдано распоряжение: «Для перевозки золота возьми в Горпродкоме грузовики и пленных австрийцев. Разговоров с ними поменьше, да они и не поймут, что грузят». Далее Матвеев пишет, как он этих австрийцев впускал в золотосплавочную «по три человека» и они выносили груз. Матвеев подчеркивает плохое знание ими русского языка («Шорт! Нишего не понимайт!»), что в щекотливых операциях особо ценилось. Он пишет, что команда охраны поезда в целом была значительной (около 30 человек) и по составу пестрой. Костяк ее составляли «дружинники» — бойцы коммунистической дружины, переименованной затем в «образцовый батальон» Уральского обкома РКП(б), о чем уже говорилось. Формирование осуществляло в то время охранные функции. Были в охране поезда и красногвардейцы из левых эсеров и анархистов, с которыми «дружинники находились в неприязненных отношениях».

К сожалению, Матвеев не называет поименно охранников, и конкретно австрийцев вообще. Но важно констатировать, что группа таковых в распоряжении его находилась и оказалась причастной к событиям в ДОНе, но, видимо, лишь в его внешней охране.

Принимая как реальность прибытие из Перми части команды охраны поезда Матвеева, в лице Хорвата и других, мы сталкиваемся с фактом существования трех потенциальных команд (не считая назначенной в последний момент группы лиц от облчека) палачей: чекистская команда внутренней охраны, команда Сыромолотова-Матвеева и команда Лисицына из ВЧК. Но эти большие силы не понадобились, и главную роль сыграла группа облчека во главе с Юровским и Никулиным.

Следующий документ (документы № 4-5), по предварительной оценке, один из вариантов предполагаемого сообщения в печати об убийстве, совершенном в доме Ипатьева, исполнении принятого постановления. Он гласит: «Экстренный выпуск. По распоряжению Областного исполнительного комитета Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Урала и Рев. штаба бывший Царь и Самодержавец Николай Романов расстрелян совместно с его семьей 17 июля 1918 года. Трупы преданы погребению.

Председатель Исполкома Белобородов

г. Екатеринбург 20 июля 1918 г., 10 часов утра»⁸⁶.

Документ воспринимается исследователями по-разному: В. А. Козловым отвергается, Р. Пайпсом воспринимается с выраженной долей сомнения, а В. Л. Поповым — безоговорочно. Этот автор полагает, что первоначальный текст был даже направлен телеграфом в Москву для согласования и именно ею он и был «запрещен». Однако доказательств тому не приводится⁸⁷. Характеризовать и оценивать подлинность этого документа не менее сложно, чем других. Прежде всего об атрибутике. Напечатан на бланке исполкома, внизу имеется печать ВРК, та же, что и на документах № 1 и 3. Проставлена подпись — «Председатель исполкома Белобородов», но самого автографа нет. В первоначальный текст, цитированный выше, внесены правки. Вычеркнуты группы слов: «совместно с его семьей»; «трупы преданы погребению». Проставлена резолюция: «запретить публикацию» и значится подпись А. Мебиуса, как видно, производившего эту правку и написавшего своего рода резолюцию о запрете публикации. Судя по всему, Мебиусом или его службой — штабом по заданию (или по своей инициативе?) был подготовлен приведенный текст сообщения для печати об акции 17 июля в доме Ипатьева, с сообщением о расстреле не только бывшего Императора, но и членов его Семьи, которое должно было появиться за подписью председателя исполкома облсовета (она могла покрыть и значащееся в тексте звено «Ревштаба», ибо, очевидно, он же и был председателем ВРК). Составить проект сообщения могли и до 20 июля, намереваясь опубликовать его именно в этот день, рассчитывая, предположим, на появление такового в Москве. Мог ли реально возникнуть вариант сообщения о расстреле всей Семьи? Представляется, что полностью исключать такую возможность не следует. В Москве был принципиально решен вопрос о «ликвидации» всей Семьи, но какие-то частные моменты, в том числе и по поводу формы и содержания сообщения для печати, могли оставаться. В 1934 г. Я. X. Юровский рассказывал: «Филипп... сказал... что Николая мы казним и официально объявим, а что касается семьи, тут может быть, будет объявлено, но как, когда и каким порядком, об этом пока никто не знает»⁸⁸. Во всяком случае, в Екатеринбурге все же могли ожидать варианта сообщения о расстреле не только Николая II, но и его Семьи, хотя обмен телеграммами, процесс переговоров вращался вокруг первого варианта (сообщение только о расстреле Николая II). Сокрытие истины было одним из важнейших, исходных пунктов всего задуманного и осуществленного злодеяния, ибо оно непосредственно касалось взаимоотношений правительства В. И. Ленина с германскими властями, требовавшими непременного сохранения жизни бывшим Принцессам, Царевичу и Императрице, поскольку они были немецкой крови. В приведенном документе Мейера говорится об исполкоме совета, тогда как в этом был задействован лишь его президиум (да и то частично), что и было отражено в других документах. Возникают вопросы и в связи с датированием документа столь поздним днем — 20 июля. Очевидно, дата относится к предполагаемому моменту сообщения в газете⁸⁹.

В составлении документа № 4-5 мог принять участие и редактор областной газеты «Уральский рабочий» В. А. Воробьев, не посвящавшийся во все тонкости дела, но, видимо, знакомый с принятым решением на заседании 14 июля. Текст Ревштаб мог составить по его просьбе. С 17 июля он с нетерпением ждал сообщения.

После отступления красных из Екатеринбурга 25 июля в одном из помещений исполкома облсовета (в здании Волжско-Камского банка) среди прочих бумаг был найден и черновик, писанный пером и карандашом, с поправками в числах, который потом в ряде вариантов с небольшими изменениями и появился в печати. В указанном черновике говорилось о казни по постановлению «президиума» облсовета только Николая Романова и эвакуации Семьи. Упоминаний о Ревштабе не было⁹⁰. Вопрос о документе № 4-5 Мейера как сфабрикованном, выходит, снимать нельзя. Нельзя его снимать и потому, что в документе значится имя Мебиуса, личность которого пока не установлена, в частности не доказана ее вымышленность.

Наконец, о документе № 6 — «Удостоверении», выданном за подписью Белобородова члену облсовета И. П. Мейеру 18 июля 1918 г.

Оформлено оно на бланке исполкома облсовета, скреплено той же печатью, что и в документах № 1 и 3. Удостоверений за подписью председателя облсовета выдавалось много, вплоть до удостоверения на право разового входа в театр. Интернационалисту-активисту таковое вполне могло быть выдано. Сомнения В. А. Козлова в подлинности этого документа сводятся к тому, что в названии органа в отличие от документа № 1 значится не « Уральский Совет», а «Совет депутатов Урала»⁹¹. Но на бланке исполкома в отличие от бланка президиума именно такой текст и значится⁹². Все, как должно быть. Воспоминания И. П. Мейера и включенные в них, переданные затем для публикации документы, будь они подлинными лишь частично (или даже сфабрикованными полностью), коль скоро они вобрали в себя реальные данные, являются важными источниками по проблеме гибели Царской Семьи и должны, на наш взгляд, использоваться исследователями. Разумеется, критически. Их надлежит изучать специально и сопоставлять с вновь выявляемыми документальными материалами. Точки в вопросе о подлинности тех или иных из них могут быть поставлены только после специальной экспертизы.

Возникает вопрос о том, кто и с какой целью мог сфабриковать рассмотренные документы или часть их. Наиболее распространенная и, на наш взгляд, правдоподобная точка зрения: документы сфабрикованы советскими спецслужбами. Этой версии придерживаются в частности Г. Т. Рябов и Р. Пайпс⁹³. Авторы сходятся на том, что мотивом для этого шага могло послужить стремление пресечь появление на Западе то одного, то другого самозванца или самозванки, выдающих себя за членов Семьи Николая II, особенно множества «Анастасий». Важность вопроса заключалась в том, что официальное признание самозванца членом Семьи Николая II позволяло ему наследовать вклады, ценности в заграничных банках.

После Второй мировой войны, начиная с лета 1945 г., центральные и местные, свердловские спецорганы занимались вопросом об обстоятельствах уничтожения Царской Семьи, допрашивали участников этой акции. С. Л. Берия (Гегечкори) свидетельствует, что в тот период этим как-то занимался и его отец — Л. П. Берия, а также И. В. Сталин (первый сообщал второму об обнаруженной в Польше еще одной «Анастасии») и т.д.⁹⁴. Если эта версия верна, то документы могли быть изготовлены хотя бы частично на основе фактических материалов и свидетельств остававшихся в живых участников событий 1918 г. Отсюда переплетение «правды, правдоподобия и вымысла» в документах и воспоминаниях И. П. Мейера. Сам Мейер изготовить указанные документы был не в состоянии. Не исключено, что ему не вручили их непосредственно, а «помогли найти», он уверовал в их достоверность и стал домысливать сюжеты в воспоминаниях. Сдается, что фабрикация могла производиться на основе подлинных документов, только с заведомым внесением в тексты небольших корректив. Так мог появиться полумифический начревштаба А. Мебиус и т.д.

Суть всех материалов, как исходящих от И. П. Мейера, Я. X. Юровского, М. А. Медведева, П. М. Быкова и других, так и советских публикаций о тех июльских днях, в главном совпадающих, сводится к следующему: по возвращении из Москвы Ш. И. Голощекина, поздно вечером 14 июля состоялось заседание узкого круга большевистских лидеров Урала, представлявших обком РКП(б), президиум облсовета и Военно-Революционный комитет. На нем было принято постановление об уничтожении всех членов Семьи Николая II и других заключенных в доме Ипатьева. Утром 15 июля оно было доведено до коменданта ДОНа, других причастных к делу лиц. (Нельзя исключать, что, как принято было в большевистских верхах, и уральские лидеры письменно свои решения не оформляли.) Началась окончательная подготовка к казни и одновременно к уничтожению трупов. Производилась подготовка документа для печати, с лживыми мотивировкой и освещением самой кровавой акции. Вечером 16 июля в помещении облчека состоялось организационное совещание руководства области с участием будущих убийц. Через несколько часов началась реализация установки на «ликвидацию» Царской Семьи. Но этому сопутствовали и согласование плана, времени проведения акта с центром, и разносторонние мероприятия в самом Екатеринбурге и Доме особого назначения. Все проделанное в Екатеринбурге было не чем иным, как исполнением воли и приказа Кремля, охотно воспринятых местными большевистскими лидерами и их подручными.

Обратимся же к вопросу о самом убийстве, составе лиц, участвовавших в нем; рассмотрим документальные материалы, в том числе и мейеровские.