Путешествие в Англию и Шотландию задом наперед

Глава XLVII ГИЛЬОТИНА НА АНГЛИЙСКИЙ МАНЕР

— До сих пор все было очень интересно, — обратился Жонатан к другу, — но на этом закончим. У меня больше нет сил. Даже присесть негде — все стулья только для господ из воска.

— Терпение, друг Жонатан. Достань еще двенадцать пенсов из кармана и следуй за мной.

— Как, еще?! Но…

— Никаких «но». Следуй за мной, тебе говорят, а потом ты будешь свободен.

Третий зал находился в самом дальнем конце здания. У входа собралась толпа. Зал представлял собой огромную комнату, задрапированную темными портьерами и очень слабо освещенную.

Друзья бросили беглый взгляд вокруг и содрогнулись. Две или три сотни отрубленных голов, аккуратно расставленных по полкам, смотрели на них в упор мертвыми глазами. Экспонаты, каждый с этикеткой, были тщательнейшим образом препарированы и несли на себе ужасные следы преступлений и страданий. Лабокарми, Ласенер, Кастен, Папавуан, Пейтель, мадам Лафарж, Бастид, Жорион, Бенуа-отцеубийца, Палмер, Бёрк обратили к посетителям жуткие лица. Все нации — американцы, французы, англичане — были представлены отсеченными головами в этом ужасном паноптикуме. Жестокие преступления, искупленные смертной казнью, приходили на память, и в целом зрелище производило странное впечатление.

В центре зала Марат[266], получивший смертельный удар от Шарлотты Корде, умирал в ванне, выставляя на обозрение страшную зияющую рану, из которой еще струилась кровь; далее Фиески[267] подносил огонь к своей адской машине. Поодаль мирно беседовали другие преступники, смешавшись с толпой зрителей, невольно спрашивавших себя, не принадлежат ли они сами к этому сборищу негодяев.

— Где мы, Жак?

— В музее ужасов.

— Подобные зрелища не для меня, все это кажется весьма сомнительного вкуса.

— Ладно, зато это очень по-английски. Но посмотри в эту сторону, да смотри же!

— Гильотина! — отшатнулся Жонатан.

Действительно, в дальнем конце зала стояло ужасное орудие казни, первое, в котором механике была поручена роль палача высшего творения. И какая гильотина! Та самая, девяносто третьего года, та, которая ощущала смертельную дрожь стольких жертв в своих железных объятиях, та, которая отсекала головы Людовика XVI[268] и Робеспьера, Марии-Антуанетты[269] и Дюбарри[270], Дантона[271] и Андре Шенье[272], Филиппа Эгалите[273] и Сен-Жюста![274] Прикрепленный к машине сертификат, написанный по всей форме, подлинный, с серьезными подписями, доводил до сведения публики, что сам Самсон[275] продал гильотину после революции, после террора! Ничего не может быть подлинней, ничего — ужасней!

Там же в собранном виде демонстрировался и весь эшафот. Толпа сгрудилась на ступеньках лестницы. Жак, увлекая за собой друга, последовал за другими любопытными. Он взошел на платформу, на которой крепились два красных столба, поддерживающие нож в форме неправильного параллелограмма. Железный стержень, прилаженный к столбу на высоте руки, удерживал тяжелое лезвие. Правда, нижний конец на всякий случай был также закреплен с помощью замка, чтобы какому-нибудь англичанину не пришла в голову мысль опробовать механизм. Перед столбами было установлено коромысло. Жак не устоял перед искушением и поднялся на подножку, с ужасом рассматривая восхитительную в своей простоте машину. Вдруг раздались приглушенные крики, какие-то нечленораздельные звуки. Толпа замерла. Каждый невольно поднял глаза к чудовищному ножу. К счастью, он был неподвижен. Просто какому-то толстому британцу, более любопытному и большему любителю острых ощущений, чем другие, взбрело в голову засунуть означенную часть тела в окошко гильотины, и теперь он задыхался, не в силах вытащить ее обратно, зажатую под весом верхней планки отверстия. Жак кинулся толстяку на помощь и приподнял обитую железом и выщербленную по краям планку, давившую на шею островитянина. Тот вздохнул с облегчением.

— Чтобы успокоить тебя, — заметил Жак, — хочу поделиться своей догадкой.

— Какой же?

— А такой, что этим механизмом ты бываешь задушен прежде, чем гильотинирован!

— Спасибо, Жак, — ответил Жонатан, — теперь я могу спать спокойно!

— А теперь пошли! Последний взгляд, последняя мысль — и покинем Англию, поприветствовав гильотину Франции.

Двое посетителей с наслаждением вдыхали свежий вечерний воздух. Они напоминали двух осужденных, которым на эшафоте зачитали помилование.

Экипаж принял их в свое лоно и час спустя, совершенно осоловевших от сна, высадил у «Лондон-Бридж-отель». На следующее утро друзья отправились на Брайтон-Рейлвей-Дьюк-стрит. Благодаря переводчику все прошло легко и гладко, чемоданы были на этот раз помещены в надежное место. Приятели сели в вагон первого класса, и Жак, проезжая по городу, бросил прощальный взгляд на Темзу и собор Святого Павла. На мгновение перед молодым человеком промелькнул фасад феерического дворца Сиденхам, но это мимолетное видение было подобно вспышке молнии. Спустя два часа поезд остановился в Брайтоне, этой северной Партенопее[276], так расхваливаемом Теккереем[277]. Ветка железной дороги соединяет Брайтон с маленьким портом Ньюхейвен. Путешественники добрались туда за полчаса и увидели две огромные дымящие трубы лайнера «Орлеан», готового к отплытию во Францию.

Друзья ринулись на палубу.

— Вот мы и покидаем Англию, — вздохнул Жак.

— For ever! For ever![278] — отозвался эхом Жонатан.

«Орлеан» медленно поднял якорь и взял курс на Дьепп. Море было спокойным, а плаванье коротким. Через пять часов на горизонте показались скалы французского берега.

— Ты что-нибудь чувствуешь, вновь видя Францию? — поинтересовался Жак.

— Абсолютно ничего, — отозвался композитор. — А ты?

— Я тоже ничего!