Реконкиста

5. Порог тайны

О надеждах, которые возлагал на мою особу Великий Кардинал, более свидетельствовал эскорт, ожидавший нас перед портом. Десять молодцев в плащах со знаками королевских мушкетеров – это было явно слишком большой свитой как для неофициального приветствия папского легата и итальянского интеллектуала. Небольшим отрядом командовал молодой человек, которому еще не исполнилось тридцати лет, худощавый, с узким лицом, которому острые дуги бровей придавали выражение хитрости и коварства, за то шельмовская улыбка говорила оь открытой и чистосердечной натуре.

– Познакомьтесь, мастер, с месье младшим лейтенантом Шарлем де Баатцем, – представил мне Мазарини этого сорвиголову. – Надеюсь, что ты станешь его другом, ибо ничто так не вредит здоровью, как быть врагом месье де Баатца.

– Вообще-то говоря, у меня нет врагов, – с улыбкой заметил на это младший лейтенант.

– И как такое возможно?

– А никого из них уже нет в живых, – спокойно ответил молодой командир.

Слыша подобную похвальбу, я хотел было возмутиться. А Мазарини лишь усмехнулся.

– Это хорошо, что Его Высокопреосвященство этого не слышит, ведь он ужасный противник дуэлей и уже двадцать лет назад издал указ об их категорическом запрете, который, естественно, нашего приятеля никак не касался.

– Я сражаюсь исключительно в защите собственной чести и своего короля, – ответил на это храбрец, подкручивая ус.

Уже в экипаже легат прибавил, что младший лейтенант и вправду первым фехтовальщиком Парижа и неоднократно заслуживал на то, чтобы занять подвал в Бастилии, но, несмотря на юный возраст, предоставил Короне и Церкви серьезные услуги, а что касается дуэлей – ну что же, во Франции имеется множество младших сыновей обедневших дворянских родов, для которых не хватает патентов, соответствующих их положению, ergo, дуэли представляют собой наиболее благородный вид естественного отбора для этого храброго народа.

Если не считать двух фургонов со снаряжением, наш караван состоял еще из трех экипажей. Нам достался первый, с наибольшим количеством подушек; во втором путешествовал медик, на время выделенный легату епископом Марселя, с ним повар-испанец и карлик-грек, роль которого была мне не известна; третий экипаж занимали Лаура, Ансельмо и юный, пятнадцатилетний кузен Джулио, ехавший в Париж на учебу. Можно сказать: целая свита. Но Мазарини старался не сильно разглашать нашу поездку, наоборот, повсюду ему чудились габсбургские шпионы. Лишь только он остановился в местности Салон, в замке архиепископа Прованса, он тут же постарался добыть для мушкетеров одежду, не столь бросавшуюся в глаза, и, одев их, несмотря на протесты бравого младшего лейтенанта, словно простолюдинов, разделил всю экспедицию на три группы поменьше. Только лишь после подобных предприятий мы могли отправиться дальше, на север. Мы проехали, не вызывая особого интереса черни, древний Арль, всего лишь половину дня и ночь отдохнули в Авиньоне, где в давнем папском дворце нас принимал тамошний вицелегат Града Петра, Франческо Сфорца.

Из полуденной дремы меня вырвал звон клинков. Я сорвался с места и прильнул к окну. В высохшем крепостном рву, идущем в сторону реки, на которой темнел взорванный наполовину знаменитый мост святого Бенезета, я увидел шевалье де Баатца, раздетого до штанов и рубахи, скрестившего оружие с каким-то молодым человеком, голова которого была подбрита по-чужеземному, и который явно здорово владел шпагой, как и наш младший лейтенант. Если сравнить это с известными мне фильмами плаща и шпаги, поединок, скорее, походил на танец, ведущийся на глазах секундантов, чем на реальный бой ни на жизнь, а на смерть. Хотя… Противник моего мушкетера внезапно ускорил, а мастерские рубящие удары сменились настоящей лавиной движений. Шевалье Шарль начал отступать, словно бы сбитый из ритма, только с его стороны то была, по-моему, хитрость, поскольку он тут же выполнил финт и сделал сильный выпад. Он явно пробил бы смельчака навылет, если бы тот находился там, где должен был находиться; тем временем, юноша с подбритыми волосами, сильно изогнувшись, избежал удара, после чего, резко закрутив мельницу, выбил шпагу из рук младшего лейтенанта. Де Баатц остановился в изумлении и, вырвав из-за пояса стилет, ожидая нападения, тяжело дышал.

– Господа, шпаги в ножны! – закричал вдруг кто-то в стороне, а через мгновение подбежал разгневанный Мазарини и граф Сфорца. Младший лейтенант подчинился приказу, как пристало военному. Его противнику не оставалось ничего другого, как пойти по его примеру, правда, сделал он это весьма неохотно.

– Встретимся в Париже, мосци[10] д'Артаньян, – воскликнул он с сильным чужеземным акцентом.

– Для меня это будет честью, ваше княжеское высочество, – ответил наш мушкетер.

Побужденный любопытством, во время ужина я подсел к лейтенанту, пожиравшему громадный олений окорок, и спросил:

– Так вы и есть тот самый знаменитый д'Артаньян?

– Ну да, ответил тот, не переставая пережевывать мясо. – Как младшему сыну шевалье де Баатца, графа Кастельмор, – тут он выплюнул какой-то хрящик, – мне выпало искать счастья в армии, так что я принял девичью фамилию матери, что была родом из имения Артаньян. Только чего такого, если можно спросить, говорили сударю обо мне?

– Я слышал о ваших подвигах под Ла-Рошелью… – и замолчал, видя, как брови молодого человека вздымаются словно accent aigu[11].

– Паршивые у вас были информаторы, сударь иль Кане! Ла-Рошель!? Тогда я был совершенно мал, и рассказы о штурме гугенотских крепостей[12] слушал словно сказки о железном волке или, – тут он значительно поглядел на меня, – о железном псе.

– Весьма много рассказывали о ваших дуэлях и несравненной компании трех мушкетеров…

– Всего лишь трех?

Вновь он поглядел на меня с удивлением, но не прибавил ни слова больше, так как в двери появился его недавний соперник. Гасконское адамово яблоко дрогнуло, а рука машинально опустилась вниз в поисках отсутствующей шпаги.

– Так кто же этот соперник вашей милости? – спросил я у мушкетера.

– Литовский князь, более богатый, чем многие короли, зовут же его Богуслас Радзивилл. Фехтовальщик урожденный, но еще больший хвастун. Только представьте, мастер, его княжеское высочество смел публично хвалиться, будто бы он лучше меня.

– В фехтовании?

– Ну, не настолько он глуп – в завоеваниях женских сердец! Но когда я ему выложил чистую правду, он потребовал сатисфакции.

– И что же это была за страшная правда?

– Что женщины глядят, в основном, на его мошну, а меня на мою мошонку.

Тут он направил взгляд на низ своего живота.

Радзивилл, похоже, эту его жестикуляцию заметил, потому что резко направился к нам, но Мазарини вовремя заступил ему дорогу, взял под руку, и они тут же начали шептаться в стороне.

– Дипломатия, болтовнятия! – скрипнул зубами д'Артаньян. – А ведь каждый придворный знает, что этот польский магнат крутится здесь, пытаясь освободить из Систерона пленника мсье кардинала, польского королевича Яна-Казимира, который сидит в тамошней крепости за шпионаж в пользу императора[13].

Я с большой охотой продолжил бы эту увлекательную тему, но тут появились музыканты и несколько миловидных дам, так что Шарль де Баац тут же утратил всякое желание и к беседе, и к поединкам.

Из Авиньона, через Оранж, Монтелимар, Валенс, делая иногда по нескольку миль в день, мы добрались до Вьенна, а потом и до Лиона. О нашем путешествии можно было бы рассказывать много; отсутствие подвесок в экипажах, а еще больше – резиновых шин на колесах, вызывало то, что после каждого, даже короткого отрезка, я чувствовал себя растрясенным, словно бы раз пятьсот съехал голым задом по Испанской Лестнице в Риме. А вот Мазарини это никак не мешало. Он много читал, писал письма, иногда вступал со мной в рассуждения на самые различные темы.

И вообще, выдержка тогдашних людей была просто невероятной. Долгое время я привыкал к их еже, на мой взгляд, слишком острой и жирной. Ну и никаким образом не мог я принять присутствующей повсюду грязи. Даже исключительно гигиенический Мазарини ограничивался только лишь ежедневной сменой белья, мытье же у него включало только ополаскивание рук и вытирание лица влажным полотенцем. Видя меня, когда я при всякой возможности принимаю ванну или купаюсь в реке, в чем моим товарищем был и д'Артаньян – он предупреждал меня перед губительными последствиями подобного рода процедур.

– Вы играете с огнем, маэстро, – говаривал он. – Ежедневные купания во время путешествия – это неизбежный путь к утрате здоровья. Мой медик считает, что после обливания горячей водой ноюходимо, как минимум, день или два вообще не выходить во двор.

– Это почему же?

– Вы еще спрашиваете? Вы, о медицинских знаниях которого ходят легенды. Известно же, что купание, особенно, в горячей воде, открывает поры кожи, делая ее беззащитной перед плохим воздухом, вредные гуморы из которого проникают в организм, способствуя его порче. Уже век назад было открыто, что избыток общественных бань в Риме или Флоренции только лишь способствовал распространению испанской заразы, а еще черной смерти, не говоря уже о других эпидемиях.

Я пытался полемизировать с подобными взглядами, объясняя, что сифилис не переносится посредством воздуха, а гораздо более интимным образом; но этого легат слушать просто не желал. Так же, когда я хотел рассказать ему про вирусы и бактерии, он только размахивал руками, утверждая, что, как современный человек, он способен поверить только лишь в то, что можно увидеть. Не принимал он и моих советов и пропускал их мимо ушей, когда я отсоветовал его медику применения слишком частых клизм и прекращения систематического кровопускания посредством пиявок.

– Дорогой мой иль ане, – повторял Мазарини. – Вся многовековая врачебная практика доказывает, что кровопускание, исключающее избыток гуморов в организме, еще никогда и никому не повредило.

Так что мы остались при своем: он – при излишне частом очищении кишечника, я – при кипячении молока перед тем, как его выпить.

Тем временем, в Лионе мне пришлось попрощаться с Лаурой. По какой-то причине Джулио не желал, чтобы она сопровождала нас далее. Во время поездки много мы с ней не разговаривали. Я видел, что девушка страдает п этой причине, но что я мог ей сказать. Что охотно пользовался бы ее услугами, но не могу быть, даже в неформальном союзе, с женщиной, которой не доверяю. Ансельмо, который проводил с ней большую часть времени в повозке, заявлял, что недавняя болтушка все время читала полученные от Мазарини набожные книги, а если и открывала рот, то лишь для того, чтобы поесть или же говорить о Боге.

Вот в этом плане мой ученик не был наилучшим собеседником. К Наивысшему его интерес заключался исключительно в получении выгоды. Он взывал Его помощи в случае необходимости, но в остальное время объявлял себя материалистом и сторонником научного мировоззрения.

В Лионе мы поверили опеку над синьорой Катони местным монашкам, что девушка приняла очень даже спокойно, если не считать пары слезинок в ее глазах. Я прощался с ней с облегчением, чувствуя, что это будет лучшее решение для всех нас. Разве что, кроме Ансельмо. Тот неожиданно признался, чтобы если я ему приказал да еще весьма настаивал, то он мог бы на несчастной девице даже жениться.

– Что, она соблазнила тебя, шельма? – изумленно спросил я. – Или ты сам чего утворил? Говори, негодяй!

– Без вашего согласия, учитель, я никогда бы не посмел. Впрочем, вместе с нами все время путешествует тот сицилийский барчук, так что и возможностей укрыться у нас никак не было.

Прощаясь с Лаурой, я желал ей здоровья и счастья.

– Я буду за тебя молиться, – со слезами в голосе ответила мне она. – Но оставь мне надежду, скажи, что вернешься!

– Если он сможет, то вернется, – сказал за меня д'Артаньян.

Мы перебрались на речные барки и целый день продвигались вверх по течению Соны, кусаемые комарами, которые тем летом были величиной с ос.

Не знаю, то ли пейзажи, мимо которых мы проплывали, то ли упомянутые насекомые повлияли н разговорчивость Джулио; во всяком случае, по моей просьбе Мазарини наконец-то, хотя и кратко, набросал текущую международную ситуацию. Конца войны, длящейся вот уже двадцать лет, не было видно[14]. Усиливались неприятности на фронте в Германии, где с огромным трудом удавалось координировать военные планы со шведскими союзниками, непостоянным и химеричным, тем более, после смерти под Лютценом "Ледяного короля" – Густава Адольфа[15]. Штурвалом государственного корабля, которым номинально управляла малолетняя Кристина, заведовал канцлер Оксеншерна, у которого было ровно столько же доверия к Ришелье, что и у кардинала к нему. Хуже всего было то, что главнокомандующий шведов, генерал Банер, никогда не бывал трезвым. Не уменьшалось проблем и на испанском фронте. Очередные переговоры с герцогом Оливаресом были, по сути, кратким перерывом в боях за Пиренеи и за власть над Каталонией. К этому следует прибавить внутренние сложности, вечные заговоры принцев, мечтающих избавиться от кардинала, который после недавней смерти единственного человека, которому доверял – отца Джозефа де Трембли, прозываемого "серым кардиналом" – чувствовал себя все более одиноким. Ришелье уже много лет вел свою тонкую игру с королем, который одновременно и любил его, и ненавидел. Понятное дело, иногда Людовику XIII удавалось сорваться с поводка собственного министра, но только лишь затем, чтобы понять, что Армана дю Плесси заменить никем нельзя. Из слов Мазарини не звучала излишняя любовь к Его Королевскому Величеству; понятное дело, он не говорил напрямую о сексуальной ориентации Людовика XIII, который, как говорил д'Артаньян: "весьма любил женщин для поддержания компаний и бесед", после наступления темноты предпочитая мужское товарищество.

Я спросил про маркиза Сен-Мара[16] – легат сморщился, но ничего не ответил.

Потом я сориентировался, что юный и красивый, словно Аполлон, королевский фаворит находился на кривой, поднимающей его вверх, и которая со временем должна была довести его до краха. Но ни одно из упомянутых дел, пускай и серьезных, не походило на такое, где Альфредо Деросси мог бы служить помощью и советом Великому Кардиналу. Когда же я пробовал провести более глубокую разведку, Мазарини попросту менял тему.

В местности Масон мы снова пересели на лошадей. Джулио, исключительно по известной только лишь ему одному причине, помчался вперед, я же с д'Артаньяном и Ансельмо отправились в путь через час после него. Мушкетеры остались сзади. Даже не знаю, поехали ли они за нами.

Едва лишь мы отъехали от реки, я обратил внимание на полное отсутствие движения на тракте, который даже начал зарастать густой травой. Точно так же, чем дальше к возвышенностям, тем больше менялась царящая по деревням атмосфера. Если по берегам Соны было шумно, подвижно, то здесь среди деревенских чувствовалось беспокойство и настрой странного выжидания.

– Что тут происходит? Чего боятся эти люди? – спрашивал я у д'Артаньяна. Но тот, однако, молчал. В конце концов, в в поселении Ла Рош я наскочил на какого-то священника, молящегося с кучкой детворы под крестом, и попросил его разъяснить мучающую меня проблему.

– La peste, – коротко пояснил тот. – Черная Смерть посетила околицы Клюни. Армия окружила всю территорию кордоном, сажая всех удирающих крестьян под карантин. Пока что о распространении заразы ничего не слышно. У меня брат в деревне Тезе, только вот уже месяц я не могу с ним связаться, даже не знаю: жив он или уже умер.

Эпидемия, так я и знал, мелькнула в голове хвастливая мысль.

Сразу же за деревней мы встретили военный пост, завораживающих всех с дороги. Нас пропустили, когда д'Артаньян коротко переговорил с командующим там офицером.

В поселении, видимом сразу за постом, мы не застали хотя бы половинку человека, только свежие кучи земли с вонзенными в них крестами, выдающие места захоронения несчастных обитателей. Опять же, на дверях каждого дома смолой был нарисован андреевский крест, выдавая, что тут прошла смерть.

Горячечно я пытался припомнить, что мне известно о чуме, о ее разновидностях: бубонной, легочной и септической; про заражение воздушно-капельным методом или посредством укуса блох, паразитирующих на крысах… Знаний было маловато.

Тем временем, мы добрались до Клюни, крупного и знаменитого аббатства, стены которого гордо возносились над окружающими их холмами, огромная же, пятинефовая базилика, окруженная со стороны алтаря десятком небольших часовен, похожих на грибы опята, вырастала, казалось, до самого неба. Часть бенедиктинского комплекса еще не поднялась после разрушений длительных религиозных войн; в особенной степени пугала выжженная глыба библиотеки, ну а отсутствие паломников и даже перекупщиков, обычно, столь многочисленных рядом с монастырями, дополнительно усиливал впечатление, будто бы я гляжу на какую-то гигантскую декорацию.

Вот только, неужто все это вызвала чума? В аббатстве никаких ее следов я не заметил. Внутренние дворики были выметены, декоративные кусты подрезаны, а на крышах среди зубцов и открытых галерей я увидел многочисленных лучников и мушкетеров в полной готовности.

Пухлый аббат, приказав Ансельмо заняться выделенным мне помещением, пригласил меня в трапезную, где за большим столом, на котором был кубок с вином, стояли всего два стула. Одно место занимал сгорбившийся мужчина, седой, с нездоровой кожей, указывающей на проблемы с желудком. В прошлом, наверняка, обладающий солидным телосложением, за последнее время он должен был сильно похудеть, так как одежда висела на нем, словно камзол с плеча старшего брата. И только лишь глубоко посаженные глаза горели блеском непоколебимости.

Когда его взгляд остановился на мне, я тут же почувствовал не только могуществ, которые дают объединенные власть и ум, но вместе с тем и невероятную силу духа, позволяющую ему быть Гулливером среди лилипутов. Возможно, правда, то было специфическое мое собственное восприятие – я знал не только то, кем Ришелье является, но и ориентировался, кем станет. Мне были известны его посмертные судьбы, его истинное величие, которое, по уважительным причинам, откроют только лишь в XIX веке, когда по-другому начнут видеть суть raison d'Etat (государственных соображений – фр.). В его времена, если верить листовкам, чаще всего издаваемым в Брюсселе (в Париже, под носом Его Преосвященства, где жестко правил Лаффемас, начальник тайной полиции, отважных критиков было намного меньше), его считали пройдохой, интриганом и корыстолюбцем, ревнующих за собственное положение при короле – безжалостно истребляющим собственных врагов (а при случае, и врагов Франции), не обращающим какого-либо внимания на аристократическое родство или на титулы маршалов Франции. Не дождавшись милосердия, сложили свои головы господа Марийяк и Монморанси, все предыдущие заслуги которых перед лицом измены не остановили размаха палаческой секиры.

Все это никак не усиливало любви к Его Преосвященству. Распространялись фривольные песенки, описывающие, к примеру, его неудачные ухаживания к герцогине Гонзага, ставшей впоследствии королевой Польши; все насмешничали над его геморроем и оценивали легендарные богатства. Но лично я, как только его увидел, остановился, как вкопанный, пораженный харизмой Первого Министра.

– Laudetur Jesus Christus (хвала Иисусу Христу – лат.), signore Деросси, – произнес Ришелье. – Я рад, что вы приняли наше приглашение.

Я опустился на одно колено и поцеловал перстень. Ришелье тут же приказал мне подняться и присесть на стул. Выглядел он весьма хмуро. Неужто он прямо так принимал к сердцу эпидемию? Странно! С каких это пор, любая зараза, выкашивающая, в основном, плебеев, доставляла беспокойств великим мира сего?

Расспросив о дороге и выслушав мои традиционные благодарности, кардинал поднялся и вместе со мной подошел к окну, через которое можно было видеть освещенные заходящим солнцем холмы, леса, а ниже – свободно рассыпанные деревенские застройки.

– Красивая страна, – сказал он. – Сердце Франции, сердце Европы, сердце мира… – А потом, устремив прямо в меня свой взгляд, прибавил смертельно серьезным тоном: – Когда много лет назад, переодевшись горожанином, я ходил на ваши лекции, иль Кане, то никак не предполагал, что когда-нибудь мне придется обратиться к вам за помощью. Говоря по правде, у меня хватает инженеров и медиков, мне служат различнейшие алхимики и астрологи, него воря уже о философах с теологами, только каждый обладает склонностью ограничения собственной специальностью, не смеет смело глянуть дальше. Вы же, – поглядел он мне прямо в глаза, словно бы через них пытался проникнуть в мозжечок, гипофиз и эпифиз и там встретиться с "я" Альдо Гурбиани, – походите на людей прошлого, на Леонардо или Коперникуса, способных охватить больше и глядеть шире, чем иные. Я нуждаюсь в вас.

Мне хотелось спросить, ради какой цели, но не смел перебивать Первого Министра, ну а тот пока что не спешил сразу же посвятить меня во все.

– Верите ли вы в дьявола, иль Кане? – спросил он.

– Я верю в Бога, – ответил я, – и в мир, в котором так же существует особое зло.

– В это как раз верит каждый, – буркнул кардинал. – Я же имею в виду физического сатану, сатану из плоти и крови, в своих деяниях пользующегося инструментами, а не искушениями.

– Скорее – нет. То есть, наверняка нет!

Мое признание доставило ему явное облегчение.

– Тогда я прав, ища помощи не у священников, а среди ученых, – произнес он и, уже не желая оставлять меня в сомнениях, прибавил: – Согласно всяческим знакам на земле и небе, нам угрожает катастрофа по меркам Армагеддона.

– Выходит, эпидемия, я не ошибался, мелькнула мысль.

Кардинал отпил из бокала, совершенно не задумываясь, как оно частенько бывает у великих людей, над тем, что, возможно, у меня тоже пересохло горло, после чего хлопнул в ладони. Появился д'Артаньян.

– Введите свидетелей! – приказал ему князь церкви.

Тут же из бокового прохода, существования которого я до сих пор не замечал, вышло трое: пятидесятилетний, крепко сложенный мужчина, похожий на иссеченного ветрами мореплавателя; малорослый смуглолицый священник и коричневое чудище, напоминающее высушенное ореховое ядро, которое вблизи оказалось седовласым индейцем, одетым по европейской моде.

Ришелье кратко представил их: капитан Гаспар Фруассарт де Мари-Галант, отец Педро Гомес и индеец-проводник, который в святом крещении принял имя Мигель. Я кивнул им в знак приветствия, все они, кроме индейца, ответили мне подобным поклоном.

– Расскажите мастеру иль Кане то, что рассказали мне два месяца назад в Блуа.

Добрые полчаса слушал я рассказ старого пирата, законченный морозящим кровь в жилах отчетом об открытии, сделанном в трюме судна "Corazon de Jesu". О сотне тел с вырванными сердцами.

История звучала совершенно фантастично, поэтому я размышлял над тем, что привело к тому, что ее не признали за еще одну моряцкую легенду, почему был так потрясен осторожный и рационально мыслящий Ришелье и по какой причине ее рассказали именно мне.

Из сообщения Гаспара де Фруассарта следовало, что после обследования внутренних помещений испанского судна, он лично приказал своим людям поджечь корабль-призрак и вернуться на "Генриетту". Ожидающие их на борту дружки забросали разведчиков вопросами, но все они остались без ответа, придавленные глухим молчанием группы смельчаков. Арман занял место за рулевым колесом. Ветер, до сих пор едва заметный, усилился, так что поднятые паруса тут же наполнились ветром, и все через три дня вернулись на пиратскую базу в Сан Кристобале, где Фруассарт подал соответственный рапорт посланнику кардинала.

Скорее всего, если бы Гаспар был из числа обычных и жаждущих золота пиратов, он бы плюнул на открытие, сделанное на "Corazon". Но в нем осталось еще много давнего любопытства, чтобы, вернувшись на борт своего корабля, не выслушать всего, что могли по этому вопросу сказать испанский священник и аравак Мигель, которым то ли случай, то ли Провидение приказали одновременно появиться в это время на борту галеона. И, что самое главное, Фруассарт не посчитал их признаний вздором неуравновешенных типов.

В этом месте Ришелье поблагодарил старого корсара и предоставил голос отцу Гомесу. Худой священнослужитель, лицо которого призывало в памяти какую-то хищную птицу, довольно бегло говорил по-французски и, несмотря на приписываемое ему безумие, с редкой умственной дисциплиной, связно и конкретно представил собственное curriculum vitae (здесь, жизнеописание – лат.). После того, как ему исполнилось двадцать пять лет, Гомес пребывал в Новом Свете. Поначалу он служил викарием в Веракрусе, затем получил приход в самом Мехико, где со временем ненадолго стал исповедником самого вице-короля и вместе с ним осуществлял многочисленные путешествия, в том числе, длительное и изобилующее увлекательнейшими открытиями посещение в вице-королевство Перу. В ходе этих вояжей он мог предаваться своей страсти, которой был сбор сведений относительно верований и обрядов местных индейцев. Гомес, точно так же, как и его великий предшественник, Бартоломе де Лас Касас, считал первоначальных обитателей Америки людьми – и в качестве эпиграфа для своего дневника принял слова того необыкновенного эпископа из епархии Чиапас:

Бог сотворил эти бесчисленные народы, наполненные простотой, не знающие ни злости, ни лицемерия, очень послушные, чрезвычайно верные своим законным господам, самые тихие, самые справедливые, более всего мирно настроенные, не склонные к спорам, бунтам, ссорам, дракам, не хранящие злобы, не питающие зависти или мстительности. Воистину, народы эти были бы счастливейшими на всей земле, если бы познали Бога.

Понятное дело, что сам Гомес не разделял преувеличенной идеализации де Лас Касаса, тем более, что знаменитый доминиканец более всего имел дело с мирно настроенными майя, а отец Педро столкнулся поначалу с культурой ацтеков. Только наиболее главным было то, что в глазах его начальства интересы священника считались негрозным увлечением, а глубокая вера Гомеса ни у кого не пробуждала каких-либо сомнений. Говорили даже, что он мог быть помазан в епископы, и если бы не болезнь…

– Вот именно! Расскажите-ка месье Деросси побольше о собственном недомогании, – перебил священника кардинал. Испанец смешался и замолк, но Ришелье успокаивающим тоном прибавил: – Наш приятель, maestro иль Кане, превосходный медик. Среди всего прочего.

Направлял ли его шаги сам Господь, или же темный демон?

Как- то раз посещая по указанию веракрусского епископа юг епархии, отец Педро заблудился. Можно было обвинить бездельника-проводника, который ушел ночью, украв вдобавок литургические сосуды, либо поразмыслить над виной самого Гомеса. Вместо того, чтобы повернуть назад, священник попытался пойти напрямую, вслед за солнцем, и очень быстро забрел на болотистые земли, среди которых в течение двух дней потерял лошадей, верного слугу и даже индейца-переводчика. Тем не менее, несмотря на голод и одиночество, он шел дальше, упрямо пробивая себе дорогу мачете, стремясь туда, где ожидал выйти на морской берег.

Святилище, которое на рассвете, совершенно неожиданно показалось из-за лиственного занавеса, поражало своей величиной и богатством языческих статуй. До сих пор Гомес видел исключительно развалины, обломки барельефов; теперь же варварское искусство открылось перед ним всем богатством ничем не нарушенной красоты. Священника охватило восхищение, но вместе и страх подогнул колени. До сих пор, в отношении крох ацтекской культуры он испытывал только лишь любопытство, смешанное с сожалением; теперь же величие строения, возведенного в славу демонов, показалось ему чуть ли не равным соборам из Севильи и Толедо. Подавленный этим величием, отец Гомес стоял в тени святилища, размышляя, не вступить на эти великанские ступени. И вот тут утреннее солнце пересекло грань пирамиды. Столпы света залили Педро; ему показалось, что они проникают сквозь всего него. Вместе с тем у него появилось странное впечатление, будто бы каменная стена с плотно теснящимися от страшных фигур барельефами, словно бы это было всего лишь ее собственное отражение на водной поверхности. Отец Гомес подошел поближе, коснулся стены рукой. И ладонь его прошла сквозь камень. Неужели эти циклопические стены были сотканы только лишь из света? Дрожа все время и с жаром читая молитвы, священник сделал несколько шагов дальше. Он ожидал мрака каменного коридора. Но вместо того, его охватил еще больший свет, а музыка сфер лишь усилилась. Отовсюду его атаковали цветастые картины: процессии людей в плащах из птичьих перьев, сцены сражений и ужасающих казней перемежались с совершенно идиллическими картинами строительства храмов и посещения рынков. Весь этот мир проплывал вокруг остолбеневшего священника цветастыми потоками образов, не обращая на чужака ни малейшего внимания. А потом вид поменялся, потемнел; Гомесу вдруг показалось, будто бы его окружило черное небо, инкрустированное звездами, словно раскаленными гвоздями. Небо это крутилось, словно карусель, и внезапно Педро заметил в этом водовороте маленькую точечку. Точечка делалась больше на глазах, превращаясь в сине-зеленый шар, с желтыми полосами пустынь и белизной ледяных шапок. А после того сам Гомес очутился внутри пейзажа, среди фантастических камней и деревьев, где паслись громадные чудища, своей величиной равняющиеся зданиям королевского монастыря в Эскориале. Одно из чудищ повернуло свою непропорционально маленькую голову и поглядело на священника. А потом направилось к нему. Отец Гомес хотел отступить, но его парализовал страх. Эха шагов гиганта заполняло пространство. Еще мгновение, и совершенно перепуганный отец Педро увидел, что на спине ящера находится нечто вроде седла, с которого человекообразное существо управляет чудовищем.

Обнаружили священника индейцы с берегов реки Сан Хуан, заботливо откормили, когда же он полностью пришел в себя, довели до ближайшей миссии. Когда он расспрашивал у своих спасителей про необычный храм, они согласно заявляли, что, похоже, испанца посетили какие-то галлюцинации, поскольку в их округе подобных строений нет. То же самое утверждали и отцы-иезуиты. Тут уже и сам Гомес поверил, что были только сон и иллюзии, возникшие по причине потери сил и голода. Он благодарил Господа за то, что тот оставил ему жизнь и почти сразу забыл о своем приключении.

Резкие головные боли, что стали его мучить приблизительно через три месяца с того приключения, отец Гомес поначалу принимал за проявления болотной лихорадки. Но он верил, что высокогорный климат столицы Мексики быстро вернет ему здоровье. Вот только приступы, вместо того, чтобы ослабеть, лишь усилились. Во время них Педро переставал контролировать свои рефлексы. И он не помнил, что с ним творилось. Сотрясаемый судорогами, он катался по полу ризницы; из его рта катилась пена, сам же он дико вращал глазами. Но потом и эта фаза прошла, и где-то год назад ее заменили сны. Реалистические сны, в ходе которых священника посещали древние боги Теночтитлана и разыгрывали перед ним чудовищные мистерии. Все эти привидения, как живые, походили на образы старинных мексиканских обычаев, которые он сам неоднократно копировал с барельефов святилищ до того, как слуги церкви успели их разбить. Иногда же они казались продолжением картин, которые он сам видел в пирамиде.

– А вот был ли среди них Пернатый Змей, и происходил ли ритуал вырывания сердец? – задал я вопрос.

Педро Гомес отрицательно покачал головой.

– Подобно многим, включая и аравака Мигеля, вы, сеньор, путаете двух ацтекских богов, – сказал священник. Кетцалькоатля или же Пернатого Змея, которого с беспамятных времен в Мексике почитали как бога-основателя, и ужасного Уицилопочтли, прозванного Пером Колибри и отождествляемого с Солнцем. Это именно ему в древние времена приносили в жертву кровь пленников и вырванные у них из груди сердца.

– Ужас, – сказал я, делая вид, будто бы впервые слышу про обычаи ацтеков. – Возможно, отче, вы сможете сказать, зачем они так поступали?

– Даже нынешние потомки ацтеков точно не знают, откуда взялись эти суеверия, впрочем, а у кого я мог это выпытывать, мы же перебили их жрецов, сожгли практически все священные книги… Из того, что мне удалось установить, могу считать, будто бы эти достойные сожаления варвары верили, что населяющие их космос боги постоянно требовали крови. Эта кровь должна была обеспечивать движение небесных сфер, поддерживать существование Солнца, а уж с его помощью – существование вселенной вообще. Потому и требовались постоянные войны, постоянный приток пленников, ну и, естественно, жертв.

– Весьма интересные размышления, но закончите, отец, свой рассказ, – напомнил кардинал.

– Три месяца назад мое состояние вновь ухудшилось. Королевские медики были беспомощны, равно как и туземные шаманы. Случались недели полнейшего спокойствия, после которого приходили все более сильные приступы, сны, сплетенные с конвульсиями. В конце концов, сам архиепископ Мексики приказал мне возвратиться в Испанию, где, как известно, проживают самые славные экзорцисты. Если бы оказалось, что и эти не помогли, я должен был отправиться в паломничество в сам Рим, где мучающие меня силы должны были бы окончательно рассыпаться в прах. В соответствии с этим указанием, я вступил на борт одного из галеонов Серебряного Флота. А потом, – тяжело вздохнул он, – я принудительно очутился в гостях у капитана Фруассарта. Именно там довелось мне пережить самый худший из приступов, поскольку в своих галлюцинациях увидел я совершенно четкий конец современного корабля, я видел моряков, пронзаемых пучками яркого света с небес, и других людей, что падали как мухи под смертоносным дыханием неведомой силы. А потом увидел я и самих нападающих. Как вступали они на палубу, в блестящих доспехах странной формы и ни на что не похожей работы. А самый главный из них имел наброшенный на эти доспехи плащ из перьев. И среди отвратительных звуков дикой музыки, которая раздавалась, хотя оркестра я нигде не видел, этот вождь разрезал груди моряков и вырывал у них оттуда трепещущие сердца. А еще увидел я название этого судна: "Corazon de Jesu"! Понимаете, братья, я видел не сказания или картины далекого прошлого; в своем сне я видел нечто, что разыгрывалось буквально несколько дней назад, неподалеку от меня.

– То есть, отец считает, будто бы какие-то ацтеки напали на судно под названием "Иисусово сердце"? – спросил я.

– Я не знаю, что обо всем этом судить. Всем известно, что от ацтеков не осталось ничего, кроме разрушенных святилищ и клочков людской памяти. Сто двадцать лет тому назад Эрнан Кортес, у которого было всего лишь десять пушек и шестнадцать лошадей, отправился с Кубы на континент. И против него выступала империя, начитывающая более пятидесяти миллионов душ. Он завоевал ее в течение двух лет. Камня на камне не осталось от необыкновенного Теночтитлана, последний же король, Монтесума II, пал в ходе волнений. Остальные опустошения совершили братоубийственные войны индейских племен, привезенные из Старого Света болезни и колониальная политика. Нынешние туземцы верят в Христа и Святую Деву Гваделупскую, они отбросили свои кровавые суеверия. Ацтеков давным-давно уже нет.

– Нет? А кто же тогда совершил нападение?

– Как раз над этим ломали головы мы все, – вмешался Фруассарт. – Нас как-то убеждала версия, что те бедняги с "Корасон", напившись текилы, сами вырвали себе кишки.

– Ну а может, кто-то, с непонятными целями, выдал себя за ацтеков? – предложил я.

– Если бы кто-то себя и выдавал, не поджигал бы корабля с целью затереть следы, – буркнул капитан.

– С выводами, maestro иль Кане, подождем, пока ты не услышишь третье сообщение, – сказал Ришелье и кивнул араваку.

Индеец начал говорить на странном ломаном испанском языке, которого я почти не понимал, но Фруассарт без труда переводил его речь на французский язык. Поначалу рассказ походил на типичную народную байку. Аравак утверждал, что вот уже какое-то время среди туземцев, живущих по берегам Карибского моря, усилились слухи о скором возвращении требующих крови старых богов.

– И возвратятся Сыновья Солнца на поднебесных повозках, – шептал он древнее пророчество, – и руки их станут метать огонь, глаза их станут ссылать смерть, дыхание же их будет приносить мор.

Я поглядел на кардинала, все так же мало что понимая.

– Весьма похоже звучали предсказания, предшествующие высадке Кортеса, – пояснил Педро Гомес. – Вроде как, за два года перед прибытием моих земляков к берегам Мексики, на небе объявлялся огненный колос, наверняка – комета, вызывая вполне понятную панику. Впоследствии, вроде как сам по себе сгорел Дом Власти, святилище Уицилопочтли, и горели, якобы, даже камни, несмотря на то, что их поливали водой. Другие пророчества говорили об огне с неба, кипящей воде в море, а так же странной птице, у которой на голове имелось вроде как зеркало, сквозь которое можно было видеть вблизи звезды и все Созвездие Быка с появляющимися из него огням. Предания дополнялись еще предсказаниями о плавающих по воде змеях и людях с белыми телами и светлыми волосами, способных метать молнии.

– Что произошло потом, нам известно, – сказал я. – Кортеса приветствовали словно бога, что существенно облегчило ему его успехи. Но как вы собираетесь интерпретировать новейшую серию пророчеств?

– Да если бы это были только пророчества, – вздохнул священник-испанец. – Скажи им, Мигель, то, о чем уже нам говорил.

Аравак сглотнул слюну и набрал воздуха, словно человек, готовящийся спрыгнуть с высоты.

– Небесные лодки богов видели вновь, – тихо произнес он. – Один раз я и сам видел их над Испаньолой. Семь периодов дождей тому назад.

– Мы предложили ему нарисовать эти лодки, – вмешался Гаспар. – Дали ему бумагу, уголь…

– Шло у него нескладно, – дополнил Гомес, – но когда он закончил рисовать, меня охватил ужас. Ибо то были мои сонные видения, мои пугающие призраки.

Ришелье, ненадолго прерывая сообщение священника, вытащил рулон бумаг и подал его мне со словами:

– Поглядите на это сами, мастер.

Первые рисунки походили на нескладные схемы, детские каракули, которые легко можно найти в любом детском саду. Но всматриваясь в них внимательнее, я начал замечать в этой мазне повторяющиеся элементы, совместные и характерные черты. Среди каракуль можно было заметить овальные диски на фоне звезд и Луны. Одна картинка изображала световые колонны, исходящие изнутри поднебесной лодки, прямо на деревни и охваченные огнем пальмы. Последний же представлял островок, над которым султан дыма и огня явно формировался в виде громадного гриба.

– И ты видел это собственными глазами? – крикнул я араваку, а Фруассарт перевел вопрос.

– Многие видели. Прибыли серебряные корабли богов, забрали молодых с собой, у стариков вырвали сердца, после чего сверху спустили огненное наводнение.

– Но вот ты, ты сам, – повторил я, акцентируя, – что видел ты?

Уже издавна бегство стало его второй натурой. Мигелю было пятнадцать лет, когда его забрали заложником из родной деревни и принудили к рабскому труду на серебряной шахте. Один из немногих индейцев, он пробыл там три года и сбежал от испанцев, сбежал и от англичан, которые, поймав его впоследствии, оказались ненамного лучшими. Не имея куда возвращаться (родная его деревня была уничтожена), много лет служил он французским пиратам, которые, по крайней мере, могли испоьзовать его таланты проводника и переводчика. К сожалению, катастрофа корабля вновь отдала его в руки испанцев. Губернатор поселения, называемого Сан Диего, довольно быстро пришел к выводу, что старик-индеец так же годится для работы, как осел для боя быков, ну а обнаружив при нем шаманские амулеты, посчитал, что ему в руки попал замечательный кандидат для сожжения на костре за колдовские занятия.

И было принято, что самым подходящим для этого будет праздник Сретения Господня.

Время, остающееся до казни, Мигель провел в подвале; каждый день к нему приходил монах, желавший обратить его в истинную веру. Напрасно аравак убеждал его, что он уже обращен, что у него есть христианское имя, что он верит в святую Троицу и Деву Марию, ну а амулет сохранял исключительно на память и на всякий случай. Но все это лишь укрепляло священника, что потенциальный агнец капризен, и что он не желает избавиться от смертного греха.

И вот наступила ночь, предшествующая казнь. На небе висела полная Луна, и Мигель, прижавшись лицом к маленькому окошечку, начал повторять древнее заклинание. Если ему не помог печальный распятый бог белых людей, не помешало бы попросить у покровителей племени, хотя уже неоднократно просьбы к ним оставались бесплодными.

И вот тут-то он увидел плывущий по небу серебряный корабль, раздались крики вырывающие ото сна все поселение. Испанцы выбежали из своих домов, вопили и палили из мушкетов. А лодка зависла над площадью, и вот тут начали раздаваться странные звуки, блеснули странные вспышки. И солдаты начали падать на землю словно срезаемые мачете стебли кукурузы. А потом появились Серебристые, хватающие тела оглушенных солдат и волокущие их в тень. И снова раздались вопли – это отчаянно кричали местные женщины и плакали дети.

– Не отбирайте их у нас, – слышны были крики. – Чего вы от них хотите?

После того гам удалился. А вскоре после того раздались взрывы. Подобных разывов равак никогда еще не слышал, хотя участвовал во многих морских битвах. Затряслась вся земля. Мигель видел, как прямо напротив его окошка распадается церковь и постройки форта Сан Диего. Сотрясение было настолько сильным, что провалилась часть пола в его камере, открывая низенький подвал. Мигель интуитивно запрыгнул в него. Он пролетел несколько десятков локтей в глинистой канаве и напал на пробитый в камне ход… Он слышал взрывы над собой, но, не останавливаясь, убегал среди валящихся кусков породы. Бежал, протискивался и полз по каменному коридору, скорее всего, пробитому когда-то для целей эвакуации. Под ним и вокруг него сотрясалась земля, словно бы весь свет валился со своих основ. А потом на все это стекла огненная волна.

Ход вывел Мигеля к реке. Там, на островке, в густых зарослях, он дождался рассвета, имея за собой отсвет горящего леса. Нужно было удирать, но, ведомый любопытством, утром он вернулся в поселение. Только никакого поселения Сан Диего он уже не обнаружил, а только лишь выжженные джунгли, почерневшие возделанные участки и глубокую воронку на месте форта. Разыскивая более тщательно, на месте туземных хижин он обнаружил лишь кучки золы и куски расплавившейся глины.

Придерживаясь течения реки, он добрался до побережья, там изготовил пирогу и, плывя по звездам, добрался на французские острова, где поступил на службу к капитану Фруассарту. И до сей поры о своих похождениях никому не упоминал.

Наступила тишина. Через какое-то время ее прервал Ришелье.

– Здесь следует принести огромные благодарности капитану де Мари-Галант, за то, что он, как можно скорее, поделился своими сведениями с нашим губернатором Антильских островов, а тот, пускай и не до конца уверенный в истинности сообщения, незамедлительно выслал "Генриетту" в Европу.

После этого он дал знак свидетелям, что те могут удалиться. Сам же взял кубок в руки.

– Мог бы я чего-нибудь напиться? – спросил я, возможно, и несколько нагло, но язык в горле совершенно не поворачивался.

– Ну конечно же. Джулио, присоединяйся к нам и принеси кубок для мсье Деросси, – позвал кардинал.

Из-за портьеры появился Мазарини, который из укрытия прислушивался рассказам с Карибского моря. Легат казался столь же потрясенным, как и я, руки у него, когда он наливал вино, дрожали; Ришелье же продолжил:

– Конечно, я не слишком бы морочил голову сказками этого морского волка, в конце концов, моряки – врожденные лгуны, в этом плане превышающие даже итальянцев. – Я глянул на Мазарини, но тот даже и глазом не моргнул на такое замечание. – Тем не менее, это уже не первый рассказ подобного типа. Вот уже пару лет в Новом свете творится что-то злое. Мне известно о множестве пропавших суден; о таинственной гибели английского поселения, основанного года два назад в Виргинии, из которого пропали все жители; до меня же дошли известия о двух испанских экспедициях, которые совершенно недавно отправились на севр от Монтеррей, а после того, как они пересекли Рио-Гранде, всякий слух о них пропал. Пропала и наша экспедиция мсье Бриссоньера, которому полгода назад я лично приказал проверить возможность основания колонии, которая должна была называться Новая Франция, к западу от устья Миссисипи. После высадки никто о них больше не слышал; от них на корабль не прилетели даже почтовые голуби. Так мало всего этого… – тут он обратился к легату: – Теперь рассказывай ты, Джулио.

Мазарини начал рассказывать медленно, вытаскивая из своего саквояжа какие-то бумаги.

– Вот уже около двух лет множатся беспокоящие известия из различных уголков Европы. Серебристые диски, похожие на те, о которых упоминал индеец, видели в окрестностях Эдинбурга и над Варшавой. Одно из этих воздушных транспортных средств, по словам крестьян из Таормины, влетел в кратер Этны, но очень быстро, совершенно целый, вернулся оттуда и улетел в сторону Катании. Еще большее впечатление произвело появление серебристой барки над полем битвы под Хемницем[17], в Саксонии, продолжавшееся более десяти минут, приведя к виктории шведов. Неученый народ усматривает во всем этом вмешательство дьявольских сил; ученые умники – метеорологические аномалии. По счастью, никто не связывает всех фактов. Ни качественной перемены, случившейся в прошлый месяц. Ранее поднебесные гости ограничивались лишь подсматриванием за нашим существованием с высоты, более всего заботясь о том, чтобы их никто не заметил, теперь же видели диски, садящиеся на земле. Имеются свидетельства таинственного исчезновения молодых людей, а месяц назад в Лангедоке группа охотников, пытавшихся подойти к такому металлическому диску, была поражена неведомой силой. Жители деревни насчитали шесть обугленных тел, по крайней мере, у одного было подтверждено отсутствие сердца.

– Кем бы ни были эти моряки небосклона: богами, пришельцами из преисподней или иного мира, в отношении людей у них нет добрых намерений, – резюмировал Ришелье. – Быть может, вы, maestro, сможете объяснить это каким-то иным образом; нам же, к сожалению, кажется, что наша несчастная цивилизация встала против величайшей угрозы со времен Потопа.