Реконкиста

4. По суше и по морю

Можно было бы долго описывать наше путешествие по бездорожьям и рощам. Окончательно мы поспешили не в сторону Модены, как советовал нам Джулио, но значительно более близкой Лукки, где у моего проводника имелась, вроде как, влиятельное семейство. Впрочем, а где у него таковой не имелось? Многое указывало на то, что его деды и прадеды позавидовали сексуальному влечению кроликов. Его собственные родители были людьми сдержанными, но тоже сделали Ансельмо двух братьев и целых пять сестер. Сам же он оставался в неженатом состоянии, ибо – как сам утверждал – на помехе женитьбе всегда у него стояло непомерное любопытство к миру и к женщинам, в особенности же, ограничение всего лишь одной представительницей противоположного пола затрудняло бы ему проведение глубинных исследований по данной проблеме в самом широком масштабе.

– То есть, ты считаешь, что дорога через Лукку будет более безопасной? – спросил я. А ведь синьор Мазарини советовал…

– Синьор Мазарини, возможно, безошибочен в вопросах политики, но понимание места действия пускай оставит мне. Я знаю, что делаю. Мне поставили задачу безопасно доставить вас в Геную и, клянусь зубами святой Зиты, я это сделаю. Думаю, что через Лукку будет безопаснее, поскольку похоже на то, что до сих пор некто все ваши намерения заранее узнавал и доносил о них врагам.

Таким вот образом, маршируя окольными дорогами, спать ложась в сараях и на небольших кладбищах (постоялых дворов и монастырей по понятным причинам мы предпочитали избегать), через четыре дня мы очутились в славной замечательными мореплавателями Лигурийской Республике.

Еды по дороге хватало; Ансельмо, не страдая угрызениями совести, шастал по садам, где было полно зреющих плодов; иногда, сунув руку в кошелек, полученный от Мазарини, он отправлялся в городок, мимо которого мы проходили, откуда вскоре возвращался то с буханкой хлеба, то с флягой вина, а то и с несколькими колечками тминной колбасы или хорошенько прокопченной proscuitto bolonese. Несмотря на все его успехи в области снабжения, я, не привыкший к физическим усилиям, во время нашей эскападу ужасно исхудал. Зато Ансельмо, к своему изумлению, еще поправился. Похоже, что он был из тех людей, кто набрал бы вес даже в герметически замкнутом бункере для голодающих толстяков.

В свою очередь более тесное знакомство с литературным персонажем, вышедшим из-под моего собственного пера, было воистину необычным переживанием. Если не считать имени, то Ансельмо романного и реального отличало практически все. Мой слуга, изображаемый в "Жизнеописании Деросси", был, скорее, худым, хотя высоким и чернявым, рожей красивым, хотя и ужасно жадным. Короткошеий, округлый экземпляр итальянца, что вел меня через леса и горы, казалось, был существом более сложным. Дитя простонародья, который на службе Деросси чуточку познал мира, представляло собой удивительный слепок противоречий: народного здравого рассудка и грандиозных амбиций; приличных, хотя и фрагментарных знаний в различных областях и настолько упрощенных мнений, что было прямо стыдно. В своих порывах Ансельмо казался совершенно непредсказуемым. Иногда он был обезоруживающе добросердечным, чуть ли не благородным – я сам видел, как на тракте возле Каррары он спас цыганчонка чуть ли не из-под колес повозки – то чудовищно безжалостным. Долго не забуду я сцены, когда он додушивал немца, чего обстоятельства никак не требовали.

Точно так же весьма сложно было понять мотивацию его действий. Если в Тоскане ему и вправду так хорошо жилось, тогда зачем он желал мне служить? Только лишь потому, что когда-то я спас ему жизнь (где и как, прямо я спрашивать об этом не мог), или же, скорее, по причине языческой веры в гений мастера Иль Кане? А может, он просто ожидал щедрой оплаты…

Не раз ночами, когда в стогу или в полевой канаве он спал рядом со мной, а задумывался над тем, а как бы он отнесся ко мне, узнав правду. Если бы он узнал, что я вовсе не тот, за кого меня принимают, ergo единственным прибытком от моей компании могут стать большие или меньшие неприятности. Иногда меня окутывали опасения, а не рождаются у него самого мрачные предчувствия на эту тему? Бывало, в особенности, во время наших остановок на отдых, что, прищурив свои свиные, похожие на пуговки глаза, он внимательно присматривался ко мне.

– Что случилось, Ансельмо?

– А вы изменились, учитель.

– Я? Возможно. Да кто бы ни изменился после подобных переживаний?

– Это правда, тем не менее, вы первый человек, о котором я слышу, который в результате перенесенных переживаний из левши превратился в правшу.

В других случаях его изумляло мое незнание в отношении гастрономических особенностей тогдашнего времени, и уж совершенно не мог он понять, кто уговорил меня совершать дурацкую и весьма вредную по его мнению чистку зубов.

– Господин мой, это же самый лучший способ ослабления челюстей. Вы когда-нибудь видели, чтобы нечто подобное делали лошади или собаки?

Не имея под рукой осмысленного ответа, я, как можно скорее, сменил тему, расспрашивая своего ученика о причинах, в соответствии с которыми, по его мнению, меня преследовали.

– Известие о вашем воскрешении наделало много шума, – объяснял тот. – Люди начали поговаривать, будто бы ваша милость знает тайны воскрешения из мертвых. Некоторые даже осмеливались утверждать, будто бы вы – воплощение самого Симона Мага, который вот уже две тысячи лет в разных перерождениях путешествует по божьему свету; кто-то еще распознавал в вас Вечного Жида и никак не верил моих горячим заверениям, что вы, учитель, такой же добрый католик, как и каждый из нас, разве что неверующий. Мне говорили, что Ипполито с охотой выдрал бы из вас жизнь, если бы не император Фердинанд, который лично приказал выпытать у вас про тайну бессмертия… – Тут он сплюнул, почему-то через левое плечо. – Весьма ученый наш повелитель, заинтересованный тайными науками, хотя далеко ему до двоюродного своего деда Рудольфа, не без причины называемого Императором алхимиков, да смилуются бесы над его грешной душой. Так вот, думаю я, что преследуют вас лишь затем, чтобы любой ценой добыть из вас всяческие тайные знания, если не по-хорошему, так силой.

– Ну а что могут хотеть от меня французы? – спросил я, пытаясь отогнать дрожь испуга, который возбудили последние слова моего слуги. – Или они тоже считают, будто я подарю им рецепт эликсира молодости?

Ансельмо задумался.

– Очень вы для них важны, поскольку лечений провели они без счету, да и расходов понести безмерно, раз синьор Мазарини получил относительно вас личное письмо от Святого Отца, но, что тут на самом деле замешано, понятия не имею. Проповедник великого герцога тосканского, с которым я недавно еще постоянно игрывал в карты, утверждал, что после бесед с Мазарини, ужасно потрясенный всем папа всю ночь в Латеранской базилике крестом лежал. Но о чем они вдвоем говорили, даже своим потом не упоминал. Только думаю я, что тут дело не только в загадке вашего спасения, но в чем-то более крупном и важном.

– И ты догадываешься, о чем?

– Никто не знает, хотя попы, как обычно, конца света высматривают, апокалипсисом пугают, а ведь, учтя жестокости нынешней войны, при известиях о которых у людей волосы дыбом на голове становятся, апокалипсис уже идет! – Тут он глубоко вздохнул. – Невооруженным глазом видно, что все идет к худшему. Зимы делаются все более суровыми, угроза голода – все страшнее, всяческая мошка и саранча выползает быстрее, чем кары египетские, вот и не удивительно, что простые люди прислушиваются к болтовне священников. Есть вещи на земле и небе, что не вмещаются в головах… А, кстати, не расскажет ли мне ваша милость, как вам удалось избежать неотвратимой смерти в пропасти колодца?

Подходящая версия у меня была приготовлена заранее. Так что я изложил, как, пролетев сколько там футов по шахте Колодца Проклятых, застрял я в нечистотах, накопившихся на выступах старинной штольни, потеряв на какое-то время сознание.

– Да, подобное я мог подозревать, – апробировал он эту версию, – но каким чудом, maestro, вы оттуда выбрались? Ведь после вашей казни sbirri Ипполито колодец замуровали да еще и привалили освященной плитой из абрузийского гранита.

– А мне просто повезло. Ощупывая все вокруг себя вслепую, открыл я тайную расщелину, отводящую избыток вод, которая с беспамятных времен соединяла колодец с находящимися под городом подвалами. Ползя, словно слепец, по подземному лабиринту, благодаря невероятной улыбке Фортуны, встретил я почтенных нищих, которые позаботились обо мне, как об одном из своих. – И дальше я рассказал, лишь незначительно изменив реалии, мои приключения, пережитые совсем даже недавно, среди современных обитателей розеттинской канализации: Тото, Рикко и Лино.

– Но почему же из подземелий не дали вы своему верному слуге хотя бы малейшего знака, что вы живы? Я поспешил бы с помощью. Или вы считаете, будто бы я вас предал? Я, Ансельмо, сын Бонавентуры…

Эту мель признаний я обошел, объясняясь провалом в памяти.

– Два года прожил я в тех смрадных подземельях, не зная, кто я такой и откуда прибыл, ба, в тряпье нищего я выходил на свет божий, чтобы просить милостыню под Санта Мария дель Фрари.

– И никто вас там не узнал?

– А как? В лохмотьях, с всклокоченной бородой и висящими до плеч слипшимися волосами?… Если бы в один из дней я неожиданно не обрел память среди римских развалин в Монтана Росса, то, наверное, и до нынешнего дня просил бы вспомоществования в закоулках возле Пьяцца л'Эсмеральда. Впрочем, я даже и не знаю, вернулось ли до конца мое давнее здоровье. Ты сам говоришь, что я изменился. Хуже того, даже и не знаю, смог бы я сейчас рисовать и писать картины?

– Ну, проверьте сами. Такие вещи не забываются.

На какой-то стенке неподалеку от Специи, кусочком угля я попробовал нарисовать Ансельмо на его муле. Я был уверен, что выйдут, самое большее, какие-нибудь примитивные каракули, тем временем, какое-то странное умение вступило мне в пальцы, словно бы я сам не до конца ими управлял. Буквально парой линий я нарисовал округлую рожу моего слуги, выглядывающую над ушами головы животного, прибавляя всю сложность его характера и тот отблеск врожденного ума, остающегося в резком противоречии с безграничной тупостью, рисующейся на морде мула. С разгону я еще увековечил голубя, сидящего на ветке, без какой-либо скромности совершая плагиат знаменитого рисунка Пабло Пикассо. Закончив рисовать, к своему собственному изумлению вполне удачную картинку, я уже хотел ее стереть, но тут Ансельмо запротестовал, заявляя, что это было бы насилием над собственным талантом. И мы поехали дальше, оставив заботу о портрете дождям и ветрам.

Упомянутый эксперимент подбодрил меня и к следующим упражнениям. К сожалению, я никак не мог вспомнить алхимические пропорции различных микстур, ни турецкого языка, которым – как Деросси – я должен был владеть в совершенстве. Что же касается проверки умений в фехтовании, до сих пор у меня не было возможностей. Но как раз об этом я сильно и не жалел.

Тремя днями позднее мы обрались до Рапалло, что тогда, равно как и расположенное рядом Портофино, было всего лишь рыбацкой дырой со всего лишь одним, паршивым, постоялым двором.

Жаждущие отдыха, грязные и усталые, на сей раз мы решили заночевать под крышей, а при случае выкупаться в горячей воде и хорошенько поужинать. Всего лишь день пути отделял нас от Генуи, то есть мы были почти что дома.

Чтобы расслабиться по-полной, Ансельмо предложил еще заказать пару гулящих девок, но это его предложение я отклонил.

Последние пурпурные зори погасли на небосклоне, все окутала ночь цвета воронова крыла.

Вытянувшись на ложе в алькове, я предавался сонным мечтаниям. Мне снились запутанные боевики, то ли "бонды", то ли "спагетти вестерны", в которых я, находясь в теле героя, совершал чудеса героизма, прыгая с самолета без парашюта или же занимаясь любовью с гибкой, словно бы изготовленной из каучука агентессой КейДжиБи на кирпичных зубцах Спасской башни.

Проснулся я, чувствуя давящую тяжесть на груди. Неужто сердце? Нет! Тяжесть была родом снаружи, не изнутри. А дыхание, добирающееся до моего лица, выдавало, что на мне кто-то чужой. Висящая надо мной тень, заслоняла остатки отсвета, проникающего в комнату со двора. Я хотел было достать кинжал, что был спрятан под подушкой, но обе руки были прижаты пледом, так что не могли двинуться. Тогда я попытался крикнуть, но мой рот был закрыт чьими-то мягкими, сладкими губами. Тут я совершенно потерял рассудок. Неужто Ансельмо, вопреки моему приказу, прислал мне грешный подарочек? И я попробовал сбросить с себя настырную женщину.

– Учитель, это всего лишь я… – услышал я знакомый шепот. Тут уже я прекратил оборону.

– Лаура? – В ответ кончик влажного языка лизнул мою верхнюю губу, кончик носа, веки. – Великое небо, девушка, да как ты меня здесь нашла?

– Я искала тебя, самый милый, повсюду, спеша в сторону Генуи. Но, ведомая сердцем, на белой стенке возле Специи увидала я твой изумительный рисунок, представляющий вашего слугу. О мой любимый, теперь уже нас никто не разделит!

Очередной поцелуй практически отобрал у меня дух. Но не настолько, чтобы через миг я не спросил:

– А что с Мазарини?

– Даже и не знаю, жив ли он, – в голосе синьорины Катони прозвучала неожиданная печаль. – Он храбро защищал нас от преобладающих сил неприятеля, несмотря на полученные им раны; тем не менее, когда языки огня от подожженной конюшни охватили крышу постоялого двора, он сдался. Имперские повезли его с собой, наверняка во Флоренцию.

– Ну а ты, как удалось тебе?

– Я сбежала под покровом темноты, чудом спасая жизнь, когда оказалось, что тебя на постоялом дворе нет. Немцы разъярились настолько, что никого, кроме легата, в живых не оставили.

– Храбрая ты моя малышка, – воскликнул я, а поскольку к этому моменту уже сумел высвободить руки, прижал девицу к себе, открыв неожиданно, что под обширным плащом она совершенно нагая. Да еще и к тому же горячая, распаленная…

Все произошло уж слишком быстро. Правда, трудно было меня в чем-то обвинять, ибо не знаю я мужчину, ну, разве что, кроме эрцгерцога Ипполито, который не поддался бы жаркому телу, что льнет к нему, оплетает ногами и руками изо всех сил. Обстоятельства только облегчали дело. Я спал без одежды, а Лаура молниеносно избавилась от плаща. И мы утонули в безумии ласк. Да может ли быть что-нибудь более чудесное, чем свежесть первой молодости, объединенной со зрелой виртуозностью пожилого мужчины. При случае, эта юная дева изумила меня совершенством своих ласк, тем более изумительным, что продиктованным интуицией и чувством, в силе которого я не смел, да и не желал усомниться.

Всего лишь раз вскрикнула она от боли, когда я входил в нее по подобию завоевателя неизвестных стран, но когда замялся, а не оставить ли свой порыв, Лаура крепче сплела ноги у меня за спиной, требуя, чтобы я не переставал. Что ж, я и не переставал, подгоняемый нежными словами, криками наслаждения и плачем от счастья, когда мы вместе преодолевали Апеннины объединения, стремясь к Гималаям оргазма. Прости меня, Моника! Прости, благословенный Раймонд! Разве не удалось вам спасти моей грешной души!

До рассвета я брал ее, по-моему, пятикратно, изумленный собственно жизненной силой и ее воодушевлением.

– Быть может, сдержим себя, – предлагал я, время от времени. – Я же понимаю, что делаю тебе больно.

– Это самая роскошная в свете боль, – отвечала мне Лаура. – Вот видишь же, любимый, у меня даже крови нет.

Трудно было бы передать громаду изумления Ансельмо, когда утром он застал нас вместе, в растерзанной постели, насыщенных друг другом и наполовину потерявших рассудок от счастья.

– Синьору везет встречать по утрам ангелов.

– Вечерами мне такое тоже случается, – ответил я, с трудом открывая один глаз.

– Нам нужно выходить в дальнейшую дорогу, – без особой уверенности заявил мой слуга.

– Потом, Ансельмо, потом, – пытался я отогнать его, словно настырную муху.

– Если мы выйдем позднее, то не успеем добраться к ночи до Генуи.

– Нам не надо туда идти, – зевнула Лаура, – и я знаю, что говорю, потому что только что прибыла оттуда. Повсюду полно императорских шпиков, ждущих синьора Деросси. У них имеется самое свежее описание вашей внешности.

– Но ведь как раз там в порту нас ожидает "Святая Женевьева".

– Капитан Лагранж, с которым я разговаривала только вчера, разделяя мои опасения, обещал выплыть ночью в нашем направлении. На закате он должен появиться неподалеку от пристани в Портофино. Пока же у нас для себя имеется целый длинный день, который следует посвятить dolce far niente (сладкому безделью – ит.). Не мог бы ты принести нам завтрак в постель, милый Ансельмо.

– Госпоже известно мое имя? – промямлил мой еще более изумленный слуга.

– Да кто же его не знает…

Я ожидал прибытия двухмачтового галеона, тем временем, "Святая Женевьева", когда выплыла из-за мыса, оказалась крупной плоскодонной галерой с двумя мачтами. Над высшей из них трепетал флаг с бурбонскими лилиями, вторую украшал флаг Столицы Петра. Судно приблизилось к берегу настолько, что до него можно было докричаться. Экипаж, вместо того, чтобы спустить лодку, начала звать, чтобы мы прошли вброд на нос. Вода в тот день была спокойной, словно в озере, потому Ансельмо, не слишком раздумывая, посадил меня себе на закорки, обещая Лауре вернуться за ней через минутку. Только девушка, как пристало отважной амазонке, смело направилась по воде в сторону галеры.

Еще миг, и нас затащили на палубу. Вот только там, вместо дружественно протянутых рук нас приветствовали нацеленные в нас мушкеты.

– Именем Его Императорского Величества, вы арестованы, господин Иль Кане, – сказал капитан, худой, бородатый южанин, похожий на переросшего гнома.

Совершенно обескураженный, я поглядел на Лауру, но та отвернула голову, избегая моего взгляда.

– Атас! – заорал Ансельмо, пытая отскочить к борту, но тут же дорогу ему перекрыла пара стилетов.

– Сдержитесь, – бросил капитан своим бандитам. – Для гребли пригодится каждая пара рук, если мы хотим быстро прибыть в Ливорно. Как сами видите, Иль Кане, – обратился он ко мне, – всякое сопротивление бесцельно. Считайте себя моим пленником.

– Но, капитан Лагранж…

– Мое имя Хоакино ди Эксленди с Мальты, – ответил на это командир и обратился к боцману: – Отдать сигнал выхода в море.

Меня, словно изловленного зверя, поместили на корме, в настолько маленькой каморке, что в ней нельзя было ни стоять, ни лежать, вытянув ноги. Что за унижение для интеллектуала и ведущего морального авторитета эпохи! Но даже так, следовало признать, ко мне отнеслись лучше, чем к Ансельмо, которого, без всякого, включили в экипаж гребцов, сбитых под палубой. Ди Эксленди дал мне понять, что в случае неповиновения с моей стороны, отвечать будет слуга. Что же касается Лауры, то после вступления на борт, она исчезла в капитанской каюте и больше не появилась.

Я все время ломал голову, почему она меня предала. Хотя, чем больше задумывался, тем лучше подгонялись один к другому все элементы последних событий. Откуда имперские знали наш itinerarium (маршрут – лат.), каким образом Лаура так легко меня нашла… В том числе, эротические умения молоденькой девушки, столь убедительно изображающей девственницу, перестали быть для меня изумлением. С самого начала она руководствовалась порученным ей заданием, но никак не любовью к постаревшему художнику. Тайной оставалось лишь то, каким образом ее принудили к этой роли. А может, вовсе и не нужно было принуждать? Вот только, будет ли у меня еще возможность спросить у нее об этом.

В Италии наверняка меня ожидали новые допросы и пытки. Видение их было тем более пугающим, что, ведь, никакие муки не могли извлечь из меня тайну философского камня, которой я не владел.

Несчастные гребцы на галере, побуждаемые ударами в барабан и свистом плеток, гребли добрую часть ночи и возобновили свою каторгу на рассвете. Из того, что я мог увидеть через щелку в обшивке, двигались мы в соответствии с древней методикой плавания, не теряя побережья с глаз, которое мы с Ансельмо с таким трудом преодолели в предыдущие дни. Никакого спасения я не высматривал. Да и откуда? На чудо особо не рассчитывал. Море было гладким, словно столешница, никакая буря не собиралась мешать мореплаванию. Мне оставалось только ждать и молиться.

Принесло ли это какой-то результат? На второй день, около полудня, доносящиеся от кормы к носу, равно как и сопровождающая их суета, вырвали меня из оцепенения. Мальтийского диалекта я не знал, но из воплей выловил повторяющееся слово: "Судно, судно". Но могло ли судно в море представлять собой такую уж диковину? Удвоенный ритм барабана, свист бича и резкое ускорение гребцов свидетельствовали, что галера пытается уйти от погони. Через минуту рулевой повернул к побережью, словно желая найти там убежище. Вот это да!… Неужели арабские пираты забрались в лигурийские воды… только вот из моей каморки, кроме брызг пены, ничего не мог увидеть. Затем грохнул залп с левого борта, и потоки воды добрались даже до меня. Ди Эксленди, голос которого доминировал над гвалтом, приказал еще прибавить скорости.

Очередной залп. Но на сей раз это была не только лишь смертоносная картечь, но и горящие смолистые головешки, задача которых была разжечь пожар Пара из них, должно быть, упала сред гребцов, вызывая под палубой панику и потерю ритма. Раздался треск ломающихся весел и вопли обожженных людей. И весьма быстро, словно змеи, отовсюду начали выползать потоки дыма. Я отчаянно навалился на двери своего ареста. Нет, они не уступили.

Добрый Боже, выходит я, прежде чем утонуть, сгорю или завялюсь… мелькнуло у меня в голове. В связи с этим, я начал орать:

– Капитан ди Эксленди, ранами Христа прошу, откройте дверь!

Только мой зов о помощи терялся во всеобщем гаме. Но тут скрежетнул ключ, замок упал на палубу. Я снова навалился на дверь, и та сдалась. Мой спаситель уже успел отбежать, так что я успел увидеть лишь краешек синего платья и стройные ножки в шелковых туфельках. Лаура?!

У меня не было времени гнаться за ней. Рядом были слышны ужасные стоны все еще скованных гребцов. Галера тонула. Я выбежал на верхнюю палубу, по большей частью охваченной пожаром. Экипаж в спешке покидал судно, а капитан уже сидел в лодке, отплывающей от его корабля.

– Подожди меня, подожди, трус! – кричала Лаура, карабкаясь на бугшприт. Ди Эксленди даже не повернул голову. Не колеблясь ни секунды, девушка сбросила обувь и прыгнула в воду. Я огляделся, не зная, что делать. Прыгнуть вслед за ней? А рядом со мной хрипел толстый боцман, придавленный упавшей реей.

– Ключ, ключ от кандалов! – заорал я ему. Тот понял и указал на свой пояс.

Преодолевая страх и задыхаясь от клубов дыма, я опустился на гребную палубу. Воздух там был густым от дыма, пропитанный сбивающей с ног вонью пота, крови, мочи и фекалий. Изумленный собственным спокойствием и точностью действий, я манипулировал с замками кандалов, освобождая ряды гребцов.

– Ансельмо, Ансельмо, ты где!? – звал я.

Наконец я обнаружил своего слугу и ученика, лежащего без сознания у третьего весла; с головы до ног он был залит кровью мертвого соседа. Я начал его дергать, тащить, но жирную тушу невозможно было даже оторвать от лавки.

– Помогите мне, – обратился я к освобожденным мною гребцам.

Те удирали, не говоря ни слова, тем не менее, какой-то рослый мавр пришел мне на помощь, и вместе с ним мы вытащили Ансельмо на палубу. И тут взрыв пороха уничтожил часть надстройки за нами, а удар воздушной волны сбросил нас в воду.

Ансельмо тут же накрыло волной. По счастью, его красная рубаха была прекрасно видна в воде, так что я незамедлительно нырнул и вытащил на поверхность. Тот, по крайней мере, частично пришел в себя, фыркал, бил по воде руками, и, наконец, припал ко мне, судорожно обнимая мое тело, словно отчаявшаяся пиявка.

– Пусти, а не то мы оба погибнем! – завопил я, сам захлебываясь водой. Он не послушал.

И тут на меня пала громадная тень, и с высоты я услышал голос, показавшийся мне пением архангела:

– Канат, канат, шевалье!

И рядом со мной в воду плюхнулся конец веревки. Я обвязал нею Ансельмо.

– Тяните! – закричал я. И только лишь после того смог оглядеться. Надо мной покачивался нос приличных размеров галеона, когда же я увидел под бугшпритом фигуру святой Женевьевы, то понял, кем были наши спасители.

Еще мгновение, и, уже очутившись на палубе, я смог пожать руку капитану Лагранжу.

Воздух вокруг нас разрывали очередные взрывы, когда же я направил взгляд к галере, то увидел, что от нее остался только лишь задранный к небу нос. Шлюпка с капитаном ди Эксленди удалялась все дальше и дальше. На воде вокруг настоящей "Святой Женевьевы" плавали немногочисленные живые еще моряки и гребцы с галеры. Лагранж, как истинный моряк на папской службе, приказал спустить лодку и вылавливать тонущих, в первую очередь – гребцов, среди которых хватало военнопленных. Я поплыл с ними, выглядывая здоровенного мавра, а так же, столь же внимательно выискивая синее платье синьорины Катони. Мавр, похоже, утонул, но через какое-то время я увидел изменницу, судорожно вцепившуюся в обломок дерева. Я выловил ее.

– Зря ты это делаешь, – сказала девушка и потеряла сознание. Да и я держался с трудом; ноги подо мной подламывались, перед глазами летали багровые пятна.

Когда я вернулся на галеон, капитан, приказав переодеть меня в сухую одежду, как можно скорее пригласил в собственную каюту, устроенную с изысканным вкусом римлянина. Там меня ожидал одетый в темное мужчина с рукой на перевязи, несмотря на побледневшее лицо, ужасно обрадованный.

– Ma foi, не знаю, способствует ли нам дьявол, но Всемогущий, несомненно, так, – заявил Джулио Мазарини.

Когда я уже несколько остыл от впечатления, легат рассказал мне свою версию событий. Тем вечером на постоялом дворе он защищался от наемников до самого вечера, получив только легкую царапину. Потом он сдался людям императора, веря, что мне с Ансельмо удалось отойти на безопасное расстояние. Вопреки обманам Лауры, никакой резни там и не было. Папские гарантии безопасности свою роль исполнили. Уже на следующее утро свободный Мазарини мог поспешить в Пизу, откуда на корабле добрался до Генуи, планируя там обождать меня. И вот там же Лаура, до сих пор последовательно изображавшая Лоренцо, исчезла.

– Я с самого начала ей не верил, – признался легат. – Меня не обманули ни мужская одежда, ни проявляемое к тебе чувство. Довольно быстро заметил я и тайные знаки, которые она оставляла для погони, идущей у нас по пятам. Но я не делал ничего, чтобы демаскировать ее, действуя в соответствии с принципом, что лучше знать изменника в собственных рядах и контролировать его, чем преждевременно его спугнуть и ждать, когда пришлют другого, более искусного в постыдной профессии. Тем не менее, ее неожиданное исчезновение в Генуе меня весьма обеспокоило. Вскоре узнал я про мальтийскую галеру, которая ночью поплыла в сторону Рапалло. Тогда я приказал капитану "Святой Женевьевы" выходить в море вслед за ночным мореплавателем. Но, ока мы собрали весь экипаж и вышли в море, у мальтийца получилось над нами несколько часов преимущества. Но, как сами видите, мы подоспели вовремя.

– Я ваш должник до гроба, monsignore, – поблагодарил я легата.

Джулио еще раз обнял меня, после чего спросил, нет ли у меня каких-либо пожеланий в отношении дальнейшей судьбы Лауры Катони.

– А что бы вы, ваше преосвященство, посоветовали сделать с ней?

– Да Господи, охотнее всего я оставил бы ее на поживу акулам. Несмотря на юный возраст и чудную рожицу, это гадкая и испорченная женщина. Из-за нее погибли мои люди. Ваша судьба, синьор иль Кане, тоже находилась под угрозой. Что же, в Марселе я незамедлительно отдам ее под суд, думаю, что палач справится быстро.

Я задрожал. Мысль о казни Лауры, с которой я недавно предавался упоительным наслаждениям, прошила меня ужасом.

– Не жалейте ее, мастер, – взял меня легат за руку. – Его Высокопреосвященство, кардинал Ришелье, неоднократно предостерегал меня перед подобными блондинками-ангелочками.

– Я не сомневаюсь в ее провинностях, ваше преосвященство. Но она спасла мне жизнь, – возразил я и рассказал о моем спасении из каморки на горящей галере.

– Mon Dieu, возможно, она и не настолько испорченная, как я считал. Тогда, если желаешь, я отдам ее тебе, maestro. Сделаешь с ней все, что пожелаешь. Но будь осторожен, ибо, как говорят на Сицилии, кто хоть раз предал, при следующей возможности сделает это повторно.

Только лишь следующим утром я нашел в себе силы посетить импровизированную тюремную камеру, устроенную в темном углу нижнего трюма. Лаура выглядела крайне бледной, словно бы не спала всю ночь, на ее грязном лице слезы прорыли настоящие каналы.

Я приказал Ансельмо принести воды, после чего вышел, позволяя девушке совершить туалет. Еще я попросил, чтобы сюда доставили еду из капитанской каюты.

Когда я пришел повторно, Лаура разрыдалась.

– Знаю, что ты никогда мне не поверишь, Фреддино, но ведь я тебя и на самом деле полюбила, – тихо признала она, когда я сел напротив.

– Это я заметил, – сухо заметил на это я.

– Знаю, что ты меня уже осудил. Но, если можешь, выслушай меня, ибо, хотя ты многократно превышаешь меня знаниями и жизненным опытом, не можешь знать всего о человеческой судьбе. Думаешь, мы всегда кузнецы собственной судьбы? Разве Господь и сатана не подвергают нас Испытаниям, которые большинство из нас не способны пройти?

Меня застала врасплох столь большая серьезность в устах столь юной женщины. Так что слушал я ее, не перебивая.

– Как тебе ведомо, мне восемнадцать лет. Еще два года назад, была я чистым и доверчивым ребенком, с натурой, возможно, излишне живой и любопытной мира, но вместе с тем и сентиментальной. По воле родителей меня отдали на обучение в монастырь бенедектинок неподалеку от Салтоны, где почти полгода святые сестры уговаривали меня навечно предаться службе божьей. Об этом же мечтала и моя мать, желая, чтобы все наше состояние, не разделенное, могло стать достойным приданым для моей старшей сестры. Не могу сказать, что жизнь монашки казалась мне особо притягательной, но, словно телушка покорная, я готова была поддаться объединенной воле неба и семейства. Но, не успел пройти месяц пребывания меня послушницей, как в дел ворвался сатана в лице monsignore Карло Ферри, нынешнего розеттинского викарного епископа.

– Он мне знаком, – сказал я, вспоминая неприлично элегантного как для священника мужчину, который прощался со мной и с Мазарини, когда мы покидали розеттинскую резиденцию нунция.

– Тем лучше ты поймешь впечатление, которое произвел на меня этот прелат. Ему было сорок лет, и был он красив, словно святой Георгий. Мне казалось, будто бы я ему особенно припала к сердцу, поскольку под предлогом заботы о совершенствовании моей души, беседы со мной он вел долгие, забирал на прогулки за стенами монастыря. Ну и я, наивная, тут же полюбила так, как если бы полюбила земное воплощение самого Христа. Не помня ни предостережений своей матери, ни наук матери-настоятельницы, без колебаний отдала я ему свою душу, а потом и тело. Как могла я так поступить? Ферри внушил мне, что наше телесное соединение не является грехом, а только лишь окончательным испытанием перед посвящением Господу. "Ты обязана знать, от чего отрекаешься", – повторял он.

– И ты ему поверила?

– Поверила, потому что хотела поверить. Ведь ты знаешь, что кровь у меня излишне горячая. Потому, когда пошел первый страх, меня объяли увлеченность и горячка, истинная febra amorosa. А еще я поверила заверениям monsignore, будто бы он любит меня больше жизни, и что сам Господь дает нам отпущение грехов.

И была я ослеплена, словно бабочка, летящая к свече, пока не нашла доказательств тому, что помимо меня, у него имелись и другие. Как-то раз наша библиотекарша, сестра Лучелла, призналась мне со слезами, что она тоже была его любовницей.

– И что ты тогда сделала?

– Я сбежала из монастыря и во всем призналась своей матери. Она мне простила, хотя, точно так же, как и я сама, не знала еще самого страшного, а именно, того, что под сердцем я ношу грешный плод позорной страсти. На четвертом месяце беременности, раздираемая отчаянием, приехала я к своей тетке в Сан Витале, о которой говаривали, будто бы она занимается колдовским искусством, во всяком случае: помогает опозоренным женщинам. После того, как я уговорила ее своими рыданиями, она изгнала плод. Да, maestro! Совместно мы убили мое дитя! Знает ли кто-либо из мужчин, чем является подобный поступок для женщины… Долгую неделю валялась я в горячке, ожидая смерти и жалея, что та никак не приходит. Но я выжила. У меня была надежда на то, что это означает возможность божьего прощения. На последней пасхальной неделе, посещая Розеттину, я решила исповедоваться. Со всей откровенностью призналась я в страшных своих грехах одному доминиканцу в исповедальне костела Сан Марко. И в своей глупости считала, будто бы получила отпущение грехов. К сожалению, из лап Люцифера попала я в когти Вельзевула. Fra Якопо верно понял ценность услышанной им исповеди.

– Fra Якопо? – тут я почувствовал, как мой пульс ускорился.

– Ну да, наушник эрцгерцога. Воистину: человек родом из преисподней. Поскольку я не сообщила ему своего имени, он потратил массу усилий. Он отыскал меня, мою тетку, могилку в урочище… А потом посетил меня в Монтана Росса и, попросив о возможности переговорить минутку в стороне, показал мне одеяльце с разлагающимися останками. "О, Боже!", шепнула я. А потом потеряла дар речи от испуга. А монах грозил мне вечным проклятием, адским огнем, сожжением тетки на костре, процессом над всем моим семейством. Но одновременно он показал и шанс на выход. "Ты можешь стереть все свои проступки, дочь моя, – искушал меня, – служа слугам божьи". "Как мне следует вам служить?". "Мы научим тебя, ибо у тебя имеются ценые способности, которых нет у других наших сотрудников". Я еще не знала, что речь идет о моем теле и девичьих годах. Только мне весьма быстро пришлось обо всем узнать, многому научиться. Следует признать, что чрезмерно fra мною не пользовался. Один раз, изображая монашку, я согревала постель одному кардиналу из Урбино, от которого несло козлом, зато я добыла доказательства его связей с французами. Другой раз я похитила письма у посланника русского царя. Моя невинная внешность, по мнению fra Якопо, была моим величайшим козырем. Еще он манил меня обещанием, что после того, как я отслужу три года, он позволит мне выгодно выйти замуж. С его стороны я получу полнейшее отпущение грехов. Я уцепилась за эту надежду, отодвигая от себя очевидную истину, что никто и никогда меня не освободит. Не для того ведь инквизитор обучал меня фехтованию и верховой езде, пользованию стилетом и ядами, подслушиванию через стену с помощью приложенного стакана и написанию донесений симпатическими чернилами, чтобы свои дни я завершила как домашняя квочка. И, между тем, ты уж прости мою откровенность, обманывать людей мне стало все больше нравиться, ну а соблазнение мужчин… Ты сам знаешь, грех гораздо более привлекателен, чем добродетель. А потом ты вошел в дом моего отца. И случилось нечто удивительное. Ты и вправду увлек меня.

– И потому ты донесла о моем появлении людям Ипполито?

– Пречистой Девой клянусь, нет! На тебя донес Асканио, поверенный отца, не я. Этот ублюдок всегда увивался за мной. Я же, когда тебя посадили за решетку, поняла, что по-настоящему люблю тебя. И я делала все возможное, чтобы помочь тебе. От брата Якопо я вынудила обещание, что к тебе станут лучше относиться, я чуть ли не умерла, когда узнала, что тебя подвергли пыткам, и сходила с ума от радости, узнав о приезде синьора Мазарини.

– И потому охотно согласилась на роль Иуды.

– Если бы не я, за вами послали бы других шпиков. Я же хотела быть с тобой. Впрочем, fra Якопо утверждал, что смогу защищать тебя от французов. Еще он обещал, что когда уже тебя поймают, я поеду с тобой к венскому двору, где ты поступишь на службу к императору. Ты мне веришь? – Тут она обратила ко мне свои огромные, наполненные слезами глаза. – Веришь?

– Мне хотелось бы, – ответил я, стараясь не проявить то, насколько я тронут. – Но мне нужно время, чтобы забыть. – После чего, отдав краткий поклон, я вышел из ее каморки.

Около полудня Мазарини, по моей просьбе, позволил девушке покинуть трюм. Мне было интересно, не попытается ли она соблазнить кого-нибудь из экипажа. Только мы не заметили, чтобы она предпринимала подобные попытки. Переодетая, как и прежде, в пажа, часами просиживала она на носу, глядя на расступающиеся волны. Я же присматривался к ней издали, так как не мог ни подойти, ни прекратить свое наблюдение.

А на четвертый день путешествия, проплыв мимо мрачных стен крепости Иф, "Святая Женевьева" прибыла в порт Марселя.