Реконкиста

6. Надежда для Европы

Ришелье не ожидал с моей стороны незамедлительных деклараций; наоборот, он просил, чтобы я все глубоко обдумал, прежде совершу какую-либо оценку ситуации. Он передал мне документы, письменные протоколы допросов, гравюры, предлагая ознакомиться со всеми ними, чтобы завтра выразить свое мнение. Сам же он намеревался остаться в Клюни еще один день, а только потом присоединиться к королю, развлекавшемуся в Бургундии.

Потрясенный услышанным, я спросил у Мазарини, провожающего меня в выделенное мне для проживания помещение, чего же от меня ожидают.

– Совета, иль Кане! Молиться Нашему Господу, в святой Троице Единому, мы всегда можем и сами, но рассчитываем на то, что вы, маэстро, сможете предложить, что можно сделать, помимо того, что возлагать веру в божьих промыслах.

Для проживания мне выделили красивый, хотя и не слишком большой дом в романском стиле, с широким входом, увенчанным бургундским стрельчатым сводом. В передней части размещался обширный зал с темным потолком, перекрытым балками; зал мог служить и конференц-залом и столовой, за ней прятался маленький домик, вымощенный деревянными кубиками, где находился колодец и аркада, ведущая к кухне, в которой местная женщина по имени Паскуалина, грудастая словно модели Питера Пауля Рубенса, готовила ужин.

Отдохнувший и освеженный Ансельмо повел меня на второй этаж, состоящий из спальни и просторной комнаты, предназначенной под мою мастерскую. Там очутились и карты, и подзорная труба, и геометрические инструменты; много книг и даже очень красивый глобус гданьской работы с покровом, содержащим передвижную карту неба. Там же мы съели не слишком-то обильный ужин. Аппетита у меня не было и на грош и, к удивлению моего ученика, я удовлетворился всего лишь одним стаканом анжуйского вина.

Зато Ансельмо с жадность. Пылесоса поглотив все, что я оставил. В этом была и хорошая сторона, так как говорил он мало и, прежде чем я не поел, он не принуждал меня к признаниям. Другое дело, что толстяка, обычно напоминающего пончик в масле, раздувало от любопытства.

– А вот кажется мне, мой синьор, что с этой заразой – все это липа, – сказал он, пытаясь чего-нибудь от меня узнать, когда мы уже перешли к обмену мнениями. – В монастыре нет каких-либо больных, lazaretum пуст, а монахи, расспрашиваемые относительно peste, только глуповато усмехаются. Нет никаких сомнений, что это сам кардинал распустил слухи о чуме, чтобы отпугнуть любопытствующих от этого монастыря.

– А давай-ка осмотрим дом, – предложил я.

Тут дело даже не в том, что я не доверял толстяку, просто хотелось, как советовал кардинал, переварить все самому. А в чем мог помочь мне мой простак-слуга?

Так что мы продолжили обследование выделенного мне дома. За мастерской, над двориком проходила галерея, ведущая в спальню с кроватью с балдахином и к ступеням, ведущим на крышу, покрытую черепицей, где я обнаружил площадку, идеальную для проведения астрономических наблюдений. Если же говорить про спальню, то с одной стороны стену заполнял ряд узких, витражных окошек, обрамленных маленькими колоннами; на другой стороне, помимо коврика, я мог видеть портрет красивой девы с умными, печальными глазами, в греческом одеянии Афины Паллады. Хватило одного-единственного взгляда, и я задрожал, будто бы кто-то мне в сердце вонзил раскаленную фибулу. Клянусь копьем Минервы! Ведь это же был портрет моей любимой эрцгерцогини Марии, у меня на глазах палачами Ипполито сожженный в подвальной печи два года назад. Неужто Ришелье стал владельцем какой-то копии?…

– Это я его спас, мой господин, подсунув экрцгерцогским слугам паршивую репродукцию вместо оригинала, который спрятал в старой дымовой трубе, – горделиво признался Ансельмо. – После того передал картину на хранение синьору Мазарини, хотя мог бы и выгодно продать. Один еврей из Феррары готов был сразу же выложить на стол две сотни дукатов золотом.

– Я безмерно благодарен тебе за это, приятель, но сейчас оставь меня одного, – сказал я.

Тот вышел весьма неохотно, словно пес, которого выгнали за порог в дождливый день. В двери он еще повернул голову с немым вопросом, а вдруг как я его задержу… Только я впил взгляд в Марию. Марию, мою принцессу, мою любовь.

Говоря по правде, лично я никогда не имел возможности видеть ее живой, а ее роман с Деросси попросту выдумал, желая придать ненависти герцога Ипполито к художнику придать более личный подтекст. На самом деле, если верить сохранившимся процессуальным документам, иль Кане был казнен под давлением контрреформаторской камарильи, чтобы канализировать настроения в Розеттине. Возможно, речь здесь шла и о подавлении первоначал бунта республиканских сил против эрцгерцога; заговора, поддерживаемого, якобы, Францией, ядром которого и должен был стать этот художник. Пара заказных убийств, жертвами которых стали несколько сторонников республики, делали эту версию еще более достоверной. Но когда я глядел на портрет, то не мог устоять перед впечатлением, что авторская интуиция меня, все же, не подвела; что существовало некое глубинное понимание между художником и моделью. Афина или, уж кто как предпочитает, Минерва, в соответствии с иконографической традицией, богиня холодная, асексуальная, типичная древняя интеллектуалка, возможно даже – лесбиянка, и уж наверняка духовная мать всех последующих феминисток. Тем временем, в глазах, в лице моей Марии я не чувствовал холода, наоборот – обнаруживал там жар, разве что чуточку пригашенный тонкой мглой ностальгии. В губах, наряду с таинственным выражением, я заметил и деликатный стигмат страдания. Дама с портрета явно пыталась улыбнуться, одновременно прикусывая губу. Что-то у нее болело? Судя по дате, сохранившейся в правом нижнем углу, Дерсси написал портрет за год до смерти модели. Неужели посредством него он желал сообщить потомкам нечто такое, чего не позволяли ему ни тогдашние общественные договоренности, ни общественное положение?…

Я подошел поближе, поднимая подсвечник так, что стилизованная под римскую комната, в которой Минерва готовилась к выходу на бой, сделалась светлее. Богиня была изображена в момент надевания оснащения: всего одна надетая сандалия, неполный панцирь, оружие в беспорядке… Сцена выглядела так, словно бы призыв: "К оружию!" или невидимый посланец оторвали Палладу от интеллектуальных занятий, взывая на поле боя. Повсюду высились стопки книг и свитков, один из томов сдвинулся с ее колен и лежал, раскрывшись, рядом с копьем. Сзади, за Афиной, я увидал зеркало венецианской работы с особенной, необыкновенно тщательно проработанной глубиной, открывающей остальную часть помещения вместе с темным альковом.

Ведомый импульсом, я взял увеличительное стекло, чтобы присмотреться к деталям. На первом плане отраженной в зеркале картины было плечо: округлое, женственное, но крепкое; далее – стол с остатками пиршества и пятном красного вина на мраморной столешнице, наконец, ложе со смятым постельным бельем, ни в коей степени не похожее на лежанку богини-монашки, но, скорее всего, любовное гнездышко. И…

О мой Боже!

Рядом с ложем я выглядел перевернутый мужской башмак, выглядящий так, словно его сбросил с ноги в любовной спешке забывшийся кавалер, жаждущий любовницы. Я побежал к двери, где стояли мои парадные башмаки, вычищенные Ансельмо. Клянусь Юпитером, та же самая форма, тот же самый фасон!

Меня увлекло то послание, высланное из прошлого, сделанное Деросси неизвестным зрителям. Тот самый мелкий знак мужского хвастовства, приказывающий сигнализировать pro memoria (ради памяти – лат.): "Я здесь был, я ее имел".

И тут же я почувствовал, что нахожусь там, что рисую ее, ожидая мгновения, когда меня вновь оплетут ее руки, когда, сбросив тонкий пеплум, отдастся она мне полностью, пахнущая молоком и медом, растительностью литовских лесов, радостью утренних часов, а ее возглас любовного наслаждения – словно песня жаворонка взлетит над альковом… Evoe! Эх… Успокойся, старый эротоман!

– Вашей милости ничего больше не нужно? – Ансельмо высунул лохматую голову, вечно напоминающую мне голову безрогого барана. – У доньи Паскуалины есть дочка, пятнадцати лет, красивая, словно цветочек шиповника, которого, как говорят, ножницы садовника еще не касались…

– Apage satanas! (Изыди, сатана – лат.) – воскликнул я. – Или ты не видишь, что мы в монастыре.

– Знаю, знаю, но если бы эти священные стены могли разговаривать, не один набожный инкунабул сгорел бы от стыда.

Мой слуга убрался, я же стал присматриваться к холсту еще более тщательно. Неужто предусмотрительный Деросси не оставил больше посланий потомству? Тут я обратил свой взор на толстенный том, на котором опирался шлем страстной Афины. Я прочитал буквы на корешке: "G.H.W, De bello mundi". О мировой войне. Или, точнее, о Войне миров. G? H? W? Господи, ну как мог пускай и самый гениальный творец XVII века знать классическое произведение Джорджа Герберта Уэллса, рассказывающее о вторжении Чужих на Землю? Вдобавок, о вторжении, которое не удалось.

Серьезно взволнованный этим открытием, я поднялся на крышу. Собрав мысли и чувства, я глядел на то, как гаснет день. Там же стоял я и позднее, погруженный в беспокойных мыслях, не имея возможности ни уложить их, ни завершить каким-либо заключением. Тут опустилась темнота, и надо мной было только покрытое звездами небо, точно такое же, как и в мои времена. (Вот только, а какие это: мои времена?). Иногда между башенками пролетала крупная летучая мышь, иногда вдалеке раздавалось уханье совы.

– Если это сон, то пора проснуться, – сказал я сам себе. К чертовой матери, росыпаемся, синьор Гурбиани! Последняя шуточка с Уэллсом была совсем даже ничего, но чего слишком много, то и здоровью не служит. Подъем, вставать!

Вот только желание осталось неисполненным. Неожиданно я почувствовал себя на той крыше поразительно одиноким, словно бы был единственным живым существом во всей галактике. А может, и единственным творцом этого миа, который потерял над ним всяческую власть и теперь в состоянии наблюдать лишь за тем, как этот мир близится к уничтожению. Еще мгновение, пришло мне в голову, чтобы проверить свое могущество: перемахнуть огпдку и броситься вниз на землю. Проснулся бы я? И прошел бы этот страшный сон бесследно?

А если нет – отозвался во мне Гурбиани-скептик, страстный читатель научно-фантастических романов, начиная с "Машины времени" упомянутого Уэллса, и заканчивая "Звездными войнами". Даже если это и игра, то можно ли ее прерывать? Нужно пробовать. Per fas et nefas.

Я размышлял над тем, а что сделал бы на моем месте настоящий Деросси? Скорее всего – ничего, самое большее, нарисовал бы красивую картину, изображающую войну миров. Ведь даже если бы иль Кане был титаном разума, раз в пять превосходящим Леонардо, Декарта и Галилео вместе взятых, что мог бы он сделать в подобной ситуации? Если и вправду появились Чужие, располагающие силами, о которых упоминал Мигель и padre Педро, то проба сражения с ними походила бы на атаку неандертальцев с дубинами на танковую дивизию "Герман Геринг".

Самое худшее, что рядом со мной не было ни единого существа, которому я мог бы открыться, у которого просить помощи. Никому я не мог выявить правду о себе. Тем более, а что дало бы откровенное признание?… "Я – не Деросси". "Ладно, а кто же? – прозвучал бы вопрос. – Сумасшедший?".

Ночная прохлада, в конце концов, загнал меня в комнату, предназначенную под мастерскую. Ансельмо схватился от стола, словно перепуганный бульдог, которого прихватили на разбое в кладовой.

– Зная, что ваша милость наверняка захочет до поздней ночи, я пришел зажечь побольше свечей, – сказал он и прибавил, показывая на разложенные рисунки: – Особого таланта во всем этом я не замечаю.

Без каких-либо комментариев, я уселся над гравюрами и документами. Читал я их целый час, но ничего большего, что следовало из рассказа про Карибы, я не узнал. Тем не менее, что-то во всем этом не сходилось. Чужие, летающие тарелки и ацтеки? Как-то не слишком помещалась у меня в голове идея столь далеко развитой цивилизации, которая предавалась бы обряду вырывания сердец. И под конец я заснул с головой на этих отчетах, картах и предсказаниях. И не помню, когда Ансельмо занес меня в спальню и закутал в одеяло.

Говорят, что утро вечера мудренее. И действительно, в красках рассвета все выглядит светлее, зелень – более свежей, а цветы – прекраснее. Даже кардинал Ришелье, ожидавший меня в монастырских садах неподалеку от конюшни, выглядел омоложенным. Скажем, где-то на полгода. Возможно, это впечатление вызывало светское одеяние министра и сапоги для верховой езды.

– И что же вы надумали, мастер? – спросил он, обращая свое лисье лицо к добродетельному солнцу. Я только разложил руки.

– Думаю, ситуация очень серьезная.

– Это знаю и я, – нетерпеливо перебил он меня – Речь идет об определении характера противника. Мазарини считает, что мы имеем дело с демонами родом из преисподней, а вы?

– Как мне кажется, никакие это не демоны, но пришельцы из иных миров, владеющие оружием, лучше нашего, и более лучшими средствами передвижения.

– Следовательно, это материальные существа! Отважная интерпретация, хотя и не первая, которую я слышу. У меня в гвардии имеется молоденький солдатик с буйным воображением, который, как мне донесли, охотно рассказывает своим сотоварищам невероятные истории о планетах, населенных разумными существами. Правда, Савиньен и не скрывает, что это всего лишь плоды его воображения. Но, предположим, что оба вы правы, что существуют какие-то марсиане или селениты. Согласитесь, шевалье, что в свете их предыдущих действий их намерения по отношению к нам не выглядят благожелательными?

– Вполне возможно, что они всего лишь исследуют нашу цивилизацию, уничтожая исключительно тех, которые им в этом мешают, – сказал я, хотя дрожь, проходящая у меня по спине, доказывала, что я и сам не верю в то, что говорю.

– Ну а вырывание сердец? – бросил кардинал. – Найдете ли вы разумное объяснение это варварского деяния?

Я подумал об одном из рисунков, скопированных Педро Гомесом с каменных табличек – на неи изображалась трансплантация сердца. И тут же мне вспомнились виденные в свое время знаменитые камни из перуанского городка Ица, три из которых, в качестве Альдо Гурбиани, а потом получил в подарок от их открывателя, доктора Кабреры.

– А может, Серебристым человеческие сердца нужны, чтобы существовать в нашем мире, – предложил я. – Быть может, это и есть та слабая сторона, разыскиваемая нами ахиллесова пята?

– Возможно, один из моих медиков, Амбруаз де Лис, утверждает, что если бы привить людям рыбьи жабры, мы могли бы жить под водой. Я приказал ему испытать его идею на кроликах, но ему это как-то не удалось.

– Достойное восхищения предприятие.

– Ладно, вернемся к Пришельцам. Вот скажите мне, иль Кане, как вы считаете, готовят ли они завоевание всех нас? Намереваются ли сделать с нами то, что католическая Испания сделала с индейцами? И если так, смогут ли они справиться с таким заданием?

– Все зависит от того, насколько они многочисленны, – ответил я на это. – Техникой можно разбить неприятеля, но только пехотинец и полицейский не смогут удержать территорию постоянно.

– Прибавь еще священника, – дополнил кардинал. – Понятное дело, что я осознаю это, потому-то меня так пугают сообщения о похищаемых детях.

– Ваше Преосвященство считает, будто бы они хотят…

– Мне известны методы действий язычников-турок, умножающих свои армии янычарами, которых они набирают из молодежи, похищаемой в католических странах.

– Следовательно, можно предположить, что у нас еще имеется какое-то время; летающие тарелки появились недавно, детей похищать стали еще позже. Думаю, они не будут готовы ударить на нас раньше, чем через десять или даже пятнадцать лет.

– Я до этого не доживу. – Ришелье печально усмехнулся, после чего, вынув небольшой кортик из ножен, срезал со стебля пурпурную розу необычайной красоты и погрузил в ее лепестках нос, вдыхая запах. – Тем не менее, это не означает, что мне можно пренебречь превентивными действиями. Знаете, иль Кане, что такое ответственность? – Ответа он не стал ждать. – Много лет назад я взял ответственность за эту страну, за порядок в нем, за ее будущее. И много сделал, тем не менее, мне и в голову не приходило, что, стоя на краю могилы, встречу вызов, который тысячекратно превысит своим весом все, с чем до сих пор я имел дело. Вот что бы сделали вы, иль Кане, очутившись на моем месте? – он снова спрятал лицо в лепестках розы.

– Возможно, я бы пытался убедить людей, мобилизовать их в отношении близящейся угрозы, готовить их к ведению партизанских действий.

– Убедить людей? – горько засмеялся кардинал. – Каким образом, шевалье? Выпустить специальные номера "Газетт де Франс", создать отделения моего Кабинета во всех городах, разослать герольдов по деревням, и пускай они бьют там в литавры, крича: "Серебристые подлетают!". И чего бы я достиг этим, кроме всеобщей паники? Я думал о кое-чем совершенно другом, о конгрессе монархов под предводительством Священной Столицы, объединенном со всеобщим собором, на котором бы была вознесена, над всяческими расхождениями и схизмами, Христова, неделимая Европа, крепкая тем, что ее объединяет, солидарная… Впрочем, клянусь палаческим топором, если будет нужн, я готов привлечь к такой Антанте даже персидского падишаха и султана Великой Порты, ведь они тоже поклоняются Единому Богу. Ведь вам, maestro, наверняка ведомы сообщения о завоевании Мексики. Это не лошади т несколько пушек сеньора Кортеса победили ацтеков. Это индейцы индейцам сами уготовили такую вот судьбу. Опасаюсь, что когда наступит то время апокалипсиса, тот чудовищный dies irae (день гнева – лат.), в котором Творец отвернет от нас свое разгневанное лицо, мы не сможем встать в строю, но каждый попытается сражаться по-своему или же сражаться с захватчиком, рядом с храбрыми defensores (защитниками – лат.) появятся ярые colaborationes (сотрудники – лат.). И тут же немцы набросятся на французов, москвитяне – на поляков, испанцы – на англичан.

– Быть такого не может!

– Может, может! – Тут кардинал бросил пахучую розу и начал топтать ее сапогом, так что кровавое месиво окрасило камни. – Вот что будет с нашей Европой, можете мне поверить. Вот уже несколько лет я пытался и сам, и при поддержке Святого Отца, навести в ней некий длительный покой. В тридцать пятом году ы даже были близки к организации мирного Европейского Конгресса, только идея пропала как эта вот роза, и сейчас сложно представить себе такое собрание, где заседают друг с другом император Фердинанд, Карл I Стюарт, малышка Кристина Шведская, московский царь; Владислав IV Ваза из Польши или уже крайне старый Наместник Христов. Откуда брать взрослых людей для отражения угроз? Мазарини, перед тем, как освободить вас, пытался убедить папу Урбана в том, сколь громадная угрожает нам опасность, но Его Святейшество, пускай и перепуганный, похоже, не понял серьезности угрозы, нет у него воображения в достаточной степени. Он считает, будто как когда-то Леон Великий вышел в одеяниях понтифика навстречу Атилле, и одним своим величием отвернул дикого гунна с дороги на Рим, так вот и теперь, будет достаточно, если он сам поднимет перстень Рыбака, и серебряные диски вернутся в преисподнюю. Только чего ожидать от человека, готового сжечь Галилея, и заботящегося, в основном, о своих кумовьях? К сожалению, дорогой мой иль Кане, мы может рассчитывать исключительно на себя. И вот здесь следует подумать, какие действия мы можем предпринять по данному делу. Впрочем, кое-какие ходы я предпринял сам, ожидая вашего прибытия.

Эти слова меня заинтересовали.

– И какие же средства Ваше Преосвященство имеет в виду?

– Сами увидите. – Тут он позвал: – Д'Артаньян, Савиньен, ко мне!

В воротах конюшни появились д'Артаньян и неизвестный мне вьюнош в форме гвардейца, ведущие четырех серых в яблоках жеребцов.

– Приглашаю вас, маэстро, на утреннюю поездку, надеюсь, что она окажется для вас любопытной.

Так что мы поехали вчетвером по дороге между лесами и полями. Ришелье загадочно молчал как человек, приготовивший неожиданность и теперь не желающий испортить эффект. Лейтенант и молоденький гвардеец держались сзади. У девятнадцатилетнего парня была физиономия, которую трудно было забыть – природа одарила его настолько гигантским носом, что кардинал мог бы применять его орган, чтобы вынюхивать всяческие враждебные действия и мерзкие намерения. Мы отъехали на пару миль, когда Ришелье указал на брошенную деревню в низине, говоря: "Тезе[18]", после чего свернул конем направо, в лесную, наверняка совсем недавно проложенную просеку.

– Этот холм называют Мон-Ромейн, – пояснял он. – Простонародные песни гласят, что когда-то это было святилище галльских друидов, прежде чем те поддались римлянам. Внутри него прячется грот, о котором пророчества говорят, что из него придет спасение мира. Я не слишком суеверен, но когда пришлось выискивать место для моих действий, я выбрал этот холм.

Тут тропу перегородил палисад из буковых кольев, с массивными, окованными железом воротами, перед которыми располагался пост стражи. Увидав кардинала, гвардейцы тут же стали раскрывать створки. Но сделали они это так осторожно, что кони только по одиночке могли пройти через них, после чего пропустили и нас.

А внутри я увидел поселение, совершенно даже новое, отчасти похожее на укрепленный лагерь, отчасти – на поселение колонистов в Новом Свете. Вокруг обширной площади золотом недавно ошкуренных стволов сияли недавно возведенные жилые дома, за ними тянулись палатки; на холме рядком стояли новенькие ветряные мельницы, ниже пруда гудел мельничный водослив. В глубине я еще увидел домну, а из расположенной неподалеку кузницы доносились отзвуки работы. На углах частокола можно было увидеть наблюдательные платформы, из под которых выглядывали стволы пушек и аркебуз. Все поселение Мон-Ромейн свидетельствовало не только о спешке его строителей, но и о серьезных средствах, которые в него должны были вложить.

Заметив прибытие Ришелье, отовсюду высыпались молодые мужчины, одетые достаточно просто, со светлыми лицами и ясным взглядом.

– Ожидая вас, maestro, я не терял времени понапрасну, – сообщил кардинал, даже не пытаясь скрыть удовлетворения моим изумлением. – Со всего континента собрал я под Тезе самых лучших, каких мне только удалось найти, людей. – Тут он громко воскликнул: – Дорогие мои друзья, это мсье Альфредо Деросси, прозванный иль Кане, о котором каждый из вас наверняка слышал, ну а это мои молодцы со всех сторон Европы. И как они вам?

– Они чрезвычайно молоды, – промямлил я, до меня очень медленно доходило, к чему ведет Его Преосвященство.

– А кого я должен был привлекать? – буркнул под носом Ришелье. – Пригласить самонадеянных авторитетов, умников, не способных видеть дальше кончика собственного носа; рутинеров, привыкших исключительно к деньгам и пустой славе. Впрочем, Галилей уже болен и сломан, Кеплера нет в живых, ну а Декарт… Декарт мне отказал, опять же, если бы я привез его сюда, это привлекло бы внимание всех шпионов на континенте. Нет, нет! Я стар, сударь Деросси, зато верю в могущество молодости и открытость умов. В общем, я собрал здесь тех, которые, как надеюсь, и будут нашей армией. Армией мысли! Si vis pacem para bellum (Если хочешь мира, готовься к войне – лат.).

После того он начал представлять мне тех молодых людей, подходящих, чтобы выразить мне свое почтение.

Сложно было бы сегодня перечислить всех, поскольку впоследствии произошло так много, что многие имена и лица, даже близкие, стерлись из памяти, так что я назову наиболее выдающихся.

Среди медиков выделялся Амбруаз де Лис – худощавый, хотя и неплохо даже покрытый мышцами брюнет с прецизионными руками хирурга по призванию. Среди инженеров все сразу же указывало на англичанина Сэмюэла Фоули, рыжего словно белка, прекрасного геометра и экспериментатора, продолжателя дела маэстро Бэкона. Из многочисленного круга алхимиков, апрежде всего, я бы упомянул одноглазого Палестрини из Падуи, которому кислота в ходе эксперимента выжгла левый глаз, и ученика самого Кеплера, Ганса Грудженса из города Бреслау родом, который, в соответствии со злыми языками, продал душу дьяволу, чем заслужил смерть на костре. И вправду, еще немного, и он кончил бы жизнь как Джордано, но, прежде чем к костру поднесли огонь, его выкупили агенты кардинала. Столь же любопытным образчиком был Станислав Мирский, блондин с голубыми глазами херувима и ржаного цвета усиками – поляк-артиллерист, несмотря на то, что ему еще не исполнилось тридцати лет, знаменитого изобретателя Семеновича правая рука, участник пары экспедиций генерала Арцишевского[19]. Он считался специалистом по пороху и ракетам, над новой, смелой которых его учитель как раз и работал.

Совершенно иной, с любой точки зрения, тип представлял Барух ван Гаарлем, голландский еврей – знаменитый гранильщик бриллиантов и несравненный производитель оптических стекол, который, несмотря на деформированную спину, всегда готов был посмеяться, причем, над собой.

– Горбун, ваш друг, maestro, – сказал он мне при встрече.

Весь этот перечень был бы неполным, если бы я не упомянул турка по имени Идрис Мардину, гениального специалиста по всяческим механизмам, любым часам и движущимся игрушкам, которого вытащили из венецианской тюрьмы под Свинцовой Крышей, где отсиживал свой грех продажи Серениссиме патента на механического воина. А кроме того здесь было еще четверть сотни архитекторов, математиков, самых различных ремесленников – воистину Ноев Ковчег, экстракт практического знания XVII столетия. С недавнего времени сюда же начали прибывать группы ремесленников из различных краев, осторожно вербуемых по принципу, что каждый должен быть из различной местности: французов, немцев, испанцев и итальянцев.

Экономическими проблемами занимался малорослый флорентиец, похожий на близорукого пингвина – Амикаре Фаллачи, носящий гордый титул экстраинтенданта и держащийся, скорее, в тени своего officium (офиса, конторы – ит.).

– Ты, иль Кане, направишь всех этих людей, – сказал Ришелье, когда мы остались одни в помещении, предназначенном для сугубо моего пользования.

– Я? – От волнения у меня пересохло в горле. – Почему я, Ваше Преосвященство?

– Ибо все это люди архиспособные, ergo, с изменчивым настроем, которыми сложно управлять, ты же в отношении всех них обладаешь бесценным сокровищем: неоспоримым авторитетом, славой человека, который самолично победил смерть и живым вернулся из иного мира.

– Так ведь я же не располагаю ни живой водой, ни философским камнем, – пояснял я. – Мое спасение – это всего лишь результат счастливой случайности.

– От Джулио мне известно, как ты выбрался из Колодца Проклятых, но эти люди пускай поверят в твое могущество. Вера творит чудеса, а нас может спасти только чудо.

Я искал слов, способных его убедить, что от меня требуются совершенно нереальные вещи.

Это было нелегко, но не мог же я признать правду, не мог сказать, что раз человечеству понадобилось более трех сотен лет, чтобы достичь уровня высших технологий, возможно, лишь приближающегося к уровню знаний Чужих, то у горстки пускай даже самых способных молодых людей из эпохи барокко нет ни малейшего шанса преодолеть этот путь за десять или даже вадцать лет. К тому же, под руководством полнейшего дилетанта.

– Ваше преосвященство, – сказал я. – Не могу я взяться за эту задачу, но не прошу относиться к этому как к уловке. Я приму любое задание, но не такое, которое многократно меня перерастает.

Ришелье казался раздраженным. Его худощавое лицо еще больше вытянулось, глаза метали молнии.

– Дорогой иль Кане! Здесь я решаю, что и кого перерастает. Тебе, наверняка, рассказывали о чародее, которому я был готов подарить жизнь, только при условии, что разработает для меня рецептуру трансмутации. Он этого не сделал, но, при случае, прежде чем его сожгли, совершил парочку полезных изобретений. Я не принимаю твоих оговорок! Я разбираюсь в людях, сударь мой, и знаю, что они способны свершить невероятные вещи, если поверят, что обязаны из свершить, и что те возможны. До нашего времени никто и не мечтал о полетах, разве что птичьих, ибо это казалось нереальным. А Серебристые, все же, летают, хотя, как ты и сам твердишь, они никак не ангелы. Ergo, все твои сотрудники думают сейчас не о том: а возможно ли такое, но: а как этого добиться. Попробуй раздуть энтузиазм в этих юношах, поведи их. Пускай я ьуду имирать с сознанием, что сделал все, что только было можно.

– Прошу прощения, Ваше Высокопреосвященство, но я… я… – Мне хотелось сказать: "Я не смогу", но слова завязли у меня в горле.

– Оставляю тебя самого на часок, – произнес Ришелье тоном, в котором звучала угроза. Если бы он сказал: "В противном случае, я отошлю тебя назад, в Розеттину", я бы нисколько не удивился. – Верю, что это задание ты примешь!

Произнеся это, он вышел, оставив меня разодранным между опасениями перед гневом кардинала и ответственностью.

Боже, боже, ну почему ты меня оставил – подумал я с отчаянием, проклиная про себя свое врожденное нежелание к точным наукам. Говоря по правде, в школе я вообще ни к каким наукам усердия не проявлял, но математику, физику и химию терпеть не мог в особенности. Так что мои запасы знаний в этих областях не слишком отличались от содержимого башки обычного старшего школьника, к тому же очень часто от занятий отлынивавшего. Если бы еще я был практичным человеком, мастером на все руки… К сожалению, за всю свою жизнь я и гвоздя не забил, ну а капот автомобиля открывал лишь для того, чтобы подлить жидкости для ополаскивания стекол.

О, Всевышний, да я бы поменял всю здешнюю библиотеку на мой школьный учебник физики или химии, на техническую энциклопедию или краткую историю изобретений.

Оставалось бежать. Я выглянул через окно и увидел толпу юных ученых, которые не покинули площадь ни на секунду. Они увидели меня, зашумели, и уже сотня глаз всматривалась в меня, словно в мага, чудотворца и черт его знает кого еще.

Я отступил к противолежащей стене и выглянул на тылы здания: там сидели вооруженные слуги. Я попытался контролировать охватившую меня панику. Как же желал я проснуться. Или вообще исчезнуть. И свалился на кровать, пряча лицо в ладонях.

– Что случилось, учитель? – услышал я над собой доброжелательный голос.

– Ансельмо, ты здесь, откуда?…

– Я убедил синьора Мазарини, что необходим вам в качестве секретаря и надежного помощника. Consigliore. Перед нами, вроде как, куча работы.

– Не возьмусь я за это, Ансельмо, – перебил я его. – Не могу. Нет во мне квалификаций для осуществления научно-технической революции. Если бы ты знал, какими заданиями хотят меня обременить…

Ученик искоса поглядел на меня.

– Догадываюсь. Я просмотрел документы, – признал Ансельмо с обезоруживающей откровенностью. – Гадкие силы угрожают христианству. Но кто может с этим справиться, как не вы, кто как не маэстро Альфредо Деросси иль Кане?

– Хватит, Ансельмо! – выкрикнул я, уже не владея собой. – Знай же, что я вовсе не мастер Альфредо Деросси, я не вовсе не тот, за кого меня принимаешь!

– Мне и это ведомо, – ответил тот без каких-либо эмоций, а глазки, поблескивающие над складками жира, уменьшились до размера горошинок.

– Ты знаешь? С какого времени?

– Да уже достаточно. Слишком давно служил я синьору, иль Кане, чтобы не увидеть различий. Знал я, впрочем, и то, что, рано или поздно, вы в этом признаетесь.

– Ну вот, признался. И что? Ты презираешь меня? Донесешь на меня?

– Господи, да никогда! Я все так же буду вашим верным слугой.

– Независимо от того, кто я такой?

– Вы спасли мне жизнь, рискуя собственной. Мне этого достаточно. Хотя, с охото узнал бы, с кем, собственно, имею честь?

– Я… Я… – какое-то время я подыскивал подходящее определение. – Собственный прапраправнук.

По румяному лицу пробежала нервная судорога, а глаза как будто сделались большими.

– То есть как, синьор жил в иные времена… Когда же?

Я жалел о собственной откровенности, но раз уж сказал "а"…

– В конце ХХ и в начале XXI столетия. Только все это ужасно сложно…

– Ну конечно же, конечно, – правда, он не казался сильно уж потрясенным. – А синьор и тогда был художником?

– В каком-то смысле, – на мгновение мне припомнилась моя уничтоженная медийная империя.

– Тогда это означает, что синьор знает будущее. То есть, вы знаете, как все это кончится?

– Не совсем, Ансельмо. Понятное дело, мне известно, что после Людовика XIII придет Людовик XIV, после Ришелье – Мазарини, а после Мазарини – Кольбер. Все дело в том, что происходящего здесь нет ни в в одном учебнике истории.

– То есть, не было серебристых дисков и Вырывающих Сердца? – Шельма явно просмотрел все рисунки и прочитал протоколы допросов.

– Не было, только это вовсе не означает, что не бывает альтернативных историй. – Мне не хотелось посвящать его в сложные отношения между реальным ходом событий и моим воображением. Вместо этого, я задал прямой вопрос: – Поможешь мне отсюда сбежать?

Он не отвечал, а только после достаточно длительной паузы задал чрезвычайно логический вопрос:

– А вот если бы в вашем времени появились эти… Чужие, вы смогли бы их победить?

– Не знаю, Ансельмо. Но наверняка бы пытались.

– Тогда почему сейчас не хочешь попробовать, учитель?

– Потому что… имеется чудовищная диспропорция сил.

– Выровняй их, синьор. Скажи этим людям, что они должны делать.

– Слишком я глуп для этого. Понятное дело, подозреваю, где звонят, вот только не знаю, в какой церкви. Я знаю, какие изобретения необходимы, вот только не смогу проложить дорог, к ним ведущих.

– Будет достаточно, что подкинешь идею, учитель, а эти догадливые люди сделают остальное.

– Я недоучка…

– Недоучка из просвещенных времен значит больше, чем мудрец темных веков. Пойдем сообщить людям, что вы поведете их…

– Нет, погоди…

Только тот меня уже не слушал, к моему изумлению вышел из дома к людям. В собравшейся толпе никто своего места не покинул. Ансельмо откашлялся. И начал свою речь крайне умело, словно пару лет служил пресс-атташе в "Сан Стефано Гурбиани Корпорейшн".

– Друзья, – трубным голосом огласил он. – Существует древняя китайская поговорка, которую любит повторять мой господин: "Чтобы преодолеть тысячу миль, внчале необходимо продвинуться на один шаг". – И где это он подслушал, негодяй? – Решая вступить вместе с вами на этот путь, синьор Деросси уверен, что нам все должно получиться, поскольку Его Высокопреосвященство пригласил сюда лучших из лучших, а он, вместе со мной, Ансельмо из Розеттины, его верным учеником и consigliore, укажет направление, по которому следует направиться. Он станет указателем для предприятия, у которого не было прецедента в предыдущей истории науки. Но, как говорили древние: Per aspera ad astra.

Отсветом стал радостный гомон и улыбка Ришелье, который выглянул из ближайшей часовни, где спокойно ожидал того, когда я поддамся.

И так вот, хочешь не хочешь, мне пришлось воплотиться в роль нового Имхотепа и Прометея, Дедала и Гиерона Александрийского одновременно. Ансельмо со своим здравым рассудком и народным отсутствием торможений заставил меня броситься вниз головой, даже не проверив перед тем, а налили ли в бассейн воду.

Мой ученик признавал пару принципов, в отношении которых желал меня убедить.

Принцип первый: Пробовать необходимо всегда. Самое большее – не удастся.

Принцип второй: Не надо заставлять лысых расщеплять волосок на четыре части, ergo, не следует усложнять простых вещей.

Принцип третий: Любые успехи идут на наш счет, поражения обременяют тех, кто плохо нас понял.

Я завидовал его столь простым рецептам. Более того, я сам решил им следовать.

Ришелье, который вместе с Мазарини готовился покинуть Клюни, мог теперь ехать с более спокойным сердцем. Во время прощания он обещал всяческую необходимую помощь и просил незамедлительно сообщать ему о прогрессе в наших трудах – связником должен был стать тот самый носатый Савиньен, все отчеты должны были передаваться только в изустной форме. Кардинал, уделяя особый вес тайне, не желал, чтобы кто-либо преждевременно узнал про истинный характер центра в Мон-Ромейн и требовал, чтобы эксперимент "Тезе" содержался пока что в строжайшей тайне – карантин в отношении предполагаемой чумой он решил сделать еще более строгим, а поставку необходимого нам сырья должны были осуществляться через секретный порт на Соне. Вытекающий из нее рукав, прекрасно замаскированный скалами и зарослями, доходил до самых гротов, соединявшихся с вершиной нашей возвышенности. Ришелье обещал не скупиться средствами на нашу программу – он был готов пожертвовать на наше предприятие все свое гигантское состояние, а хожили слухи, что он богаче короля Франции и римского папы вместе взятых. Что же касается будущего, его видение было достаточно четким.

– Когда придет время, я сам извещу монархов соседних стран, – сказал мне Великий Кардинал, когда на восходе солнца я прощался с ним у главных ворот Клюни. – Преждевременное раскрытие тайны могло бы привести только лишь ко всеобщему замешательству. И нельзя исключить того, что у серебристых Вырывающих Сердца уже имеются свои шпионы в Европе. – И прибавил: – Да будет твой дух крепок, иль Кане, Господь с нами.

– Ибо, если Он против нас, тогда мы пропали, – тихо прокомментировал Мазарини.

Кардинал уселся на коня, по его лицу промелькнула гримаса физической боли, явно от какой-то внутренней хвори, но, уже сидя в седле, он повернулся, столь редкая улыбка осветила его лисье лицо, он же, одной рукой держа поводья, другой начертил знак креста, охватывающий меня в центре, а аббатство и зеленые возвышенности Мон-Ромейн словно плечи Божьего Древа. Pax vobiscum.

И недавно у меня промелькнула очевидная, хотя и необыкновенная мысль, что этот мастер realpolitic, ужаснейший прагматик и homo politicus в каждой своей частице, и правда верит в Бога.