Семиклассницы

Девочки учатся

На проводы Михеевых прибежала бы добрая половина седьмого «А», если бы не утренний час. Шли уроки, и по распоряжению Дарьи Леонидовны от класса послали троих: Наташу, Женю и Валю Кесареву. На вокзал собрались задолго до посадки. В зале ожидания, битком набитом народом, стояла толчея и неразбериха, но Алексей, стуча костылями, провёл девочек к служебному выходу, и их без очереди пропустили на перрон. На перроне шумно болтали воробьиные стаи, припекало солнце, было тепло. Феня упарилась в своей овчинной шубейке. Сбив на затылок бордовый полушалок, разгорячённая, потная, она, как клуша над цыплятами, растопырив руки, стояла над Лёнькиными пожитками, сердясь его хладнокровию.

— Лёнька, тот ли поезд-то? Занять бы до народу места! Как напрут на вагоны, затолкают — не сядем. Ах ты, батюшки, и не уедешь!

Феня соскучилась по матери и нечаевскому приволью — весна, сверкающая синевой неба, с птичьим гомоном, полуденной капелью, прозрачной свежестью воздуха, властно звала в родные края. Полетела бы домой, как перелётная птица!

— Наташа! — мечтательно лепетала Феня. — Помнишь нашу Пеструшку? По чужим дворам набаловалась, негодница, нестись! Чуток не углядишь — кудахчет в чужом хлеву. Самая носка сейчас. А со школой как мне теперь? Чай, ускакали вперёд, не догонишь…

Феня заглядывала Наташе в глаза, жала ей руки, но мысли и сердце её были в Нечаевке.

Валя Кесарева чинно беседовала с Алексеем:

— Вы наметили дальнейшие планы? Не бросайте математику. У вас способности. Вы можете стать учёным.

— Да, да, — вежливо отвечал Алексей.

Беседа не получалась. Валя Кесарева, так уверенно преподававшая Алексею геометрию и алгебру, сейчас, без задачника, словно боец без оружия, чувствовала себя беспомощной. Она тщетно напрягала воображение, не умея набрести на интересную тему. Живую, захватывающую, чтобы младший лейтенант Михеев отозвался всей душой! Повторив не один раз, как важно изучать математику, Валя иссякла и смолкла, стараясь, однако, сохранить умный вид.

Женя притащила в подарок Михеевым несколько книг из отцовской библиотеки. Была среди них одна, её собственная тоненькая книжечка, в тёмной обложке, перерезанной огненным зигзагом падающей молнии, с коротким названием «Зоя». И другая — толстая, полная улыбок, и грусти, и очарования детства — «Крошка Доррит». «Крошка Доррит» дочитана. Кончилось Женино детство.

По радио объявили посадку. Из вокзала, словно на приступ, повалил к поезду народ. Женщины, с мучительно озабоченными лицами, сгибаясь под тяжестью мешков, бегали вдоль состава, ломились в вагоны, кричали, толкались, как будто поезд вот сейчас, сию минуту, тронется, не дождавшись пассажиров. Крики, брань. И Феня кричала, металась над своими узелками и Лёнькиной солдатской котомкой, с кем-то бранилась и спорила, отбивая место в очереди к вагону.

Наконец всё понемногу образовалось. Полки заняты. Мешки и котомки пристроены к месту.

Вышли на перрон проститься.

— У-уф! — вытирая мокрое от пота лицо концом полушалка, с облегчением вздохнула Феня. — Прощайте, подружки. Дон-то Дон, а родней дом.

Она с беспокойством посматривала на Алексея. Он понуро стоял у вагона, в распахнутой шинели, повиснув телом на костылях; его остроскулое лицо с упрямо и обидчиво поджатым ртом казалось подёрнутым пылью. Вдруг губы у него приоткрылись, он полную грудь хватил воздуху, захлебнулся. Вдоль перрона бежала Катя. Узнав нечаевцев, она сорвала с головы красный беретик и махала им, как флагом. Алексей застучал костылями Кате навстречу.

— Пришла всё-таки, — сказал он с упрёком.

— Как я могла не прийти! Как ты думаешь, могла я не прийти? — задыхаясь от бега, говорила Катя. — Ведь я на работе. Насилу вырвалась. Умолила главврача. Ну, Алексей…

Он глядел в Катины тёмные, сиявшие ему глаза и, боясь не успеть, торопливо ей признавался:

— Ты меня выходила. Ты ночи надо мной не спала. Ты все мои привереды сносила.

— Любая госпитальная сестра на моём месте поступила бы так.

— Любая? Значит, ты…

Она взяла полы его распахнутой солдатской шинели, застегнула пуговицы у ворота и оставила руки у него на груди.

— Как они сладились, мы и не видели! — радостно шептала, подглядывая за ними издали, Феня. — Наташа, я заговор на любовь знаю: «На море, на океане есть горюч камень, неведомый, под тем камнем сокрыта сила могучая…»

— Пионеркам нельзя знать заговоры, — строго заметила Валя Кесарева.

— По-о-чему нельзя? — не поняла Женя.

— Наташа, если породниться придётся, всей семьёй соберётесь в Нечаевку, — восторженно мечтала Феня. — Всех подруг привози, спать на сеновале уложим. В лес по ягоды, по грибы поведу. Сенокосничать станем. Деда Леонтия сказки заставим рассказывать. Торопитесь, пока не помер. Лёнька! Лёнька! — в страхе взвизгнула Феня. — Опоздаем мы с тобой! Глянь, поезд трогает.

— Так и решили, приедешь учиться, — говорила Катя, ведя Алексея к вагону. — «И жизнь хороша, и жить хорошо!» — прокричала она, закинув одну руку на затылок, придерживая растрёпанные ветром мальчишеские волосы и размахивая другой красным беретом, пока поезд, набирая скорость, не скрылся за громадами железнодорожных зданий, пакгаузов, складов, оставляя позади клочья тающего дыма. — Уехали, — промолвила Катя. — Неужели, неужели? — недоуменно покачала она головой. Машинально нахлобучила кое-как берет. — Наталка, не сметь болтаться по улицам! Ступайте в школу.

И побежала в госпиталь.

И Наташе надо в госпиталь. Сегодня. И завтра. Каждый день. Неизвестно, когда выпишут на волю того раненого, с татарским раскосьем длинных глаз, которого пуля «чмокнула» в горло. Неизвестно, что станет с ним.

А пока они охотно побродили бы с Женей по улицам, но с ними была Валя Кесарева, староста класса, и девочки послушно направились в школу.

Тётя Маня сидела в раздевалке против часов, внимательно наблюдая циферблат. В тот момент, когда стрелки приняли нужное положение, тётя Маня, не медля секунды, пошла звонить, возвещая конец перемены. Звонок залился на все четыре этажа. Коридоры постепенно опустели. Учителя расходились по классам.

Опираясь на палку, прохромал Захар Петрович, откашлялся перед дверью, одёрнул гимнастёрку, вошёл — и в классе наступила тишина. Проследовала Анна Юльевна, скрывая под пёстрой шалью костлявые плечи, классный журнал и учебник французского языка. Классы приступили к занятиям. Но в седьмом «А» урок не начинался. Девочки сидели за партами и повторяли географию. Зинаида Рафаиловна опаздывала.

Люда Григорьева дежурила у двери, докладывая классу о событиях, происходящих в коридоре:

— Девочки! Захар Петрович невесёлый прошёл. Должно быть, нога к сырости ноет. Французский на горизонте! С тетрадями. Слёзы людские, о слёзы людские, льётесь вы ранней и поздней порой… над тетрадочками Анны Юльевны!

Миновало ещё несколько минут.

— Убирайте учебники, — скомандовала Люда Григорьева. — Пустой урок, ура!

А Зинаида Рафаиловна в это время стояла у окна учительской, прижавшись лбом к холодному стеклу.

— Милая Зинаида Рафаиловна, идите домой, — уговаривала Дашенька. — Вам трудно. Вы не сможете сегодня работать.

— Трудно, — отрывая лоб от стекла, сказала Зинаида Рафаиловна. Её большое лицо с крупным носом и курчавыми белыми бровями за одну ночь постарело. — А дома и вовсе нет сил судьбы своей дожидаться, Дашенька! — Она припала к груди Дашеньки, плача без слёз.

— На телеграфе справлялись? — спросила Дашенька, бережно гладя её бесцветные обильные волосы, за которые школьники прозвали Зинаиду Рафаиловну Белым медведем.

— Не наладили ещё там телеграфную связь. Пойду в класс.

Зинаида Рафаиловна взяла классный журнал.

— Пойду. Возьму себя в руки. Надо мне поглядеть им в глаза. Только это и держит.

— География на горизонте! — раздался сигнал в коридоре.

— А мы думали, вы заболели, — услышала Зинаида Рафаиловна разочарованные голоса семиклассниц.

Она устало опустилась за стол, измученная этой непереносимо долгой ночью, когда надежды сменялись отчаянием, как будто стоишь у порога, за которым тебя ожидает жизнь или казнь.

— В классе присутствуют все, — отрапортовала дежурная.

— Кто докладывает? — спросила Зинаида Рафаиловна.

Зинаидой Рафаиловной был заведён порядок: перед началом урока очередная докладчица сообщала, какие большие и малые пункты освобождены накануне Советской Армией, и находила их на карте.

Сегодня очередь докладывать Тасе. Она нехотя шла к доске, цеплялась за крышки парт руками, в её выкаченных глазах стоял лёгкий испуг. Вчера Тася проспала приказ по радио, а сегодня, по своей беспечности, забыла узнать.

— Винница! — со всех сторон летел вдогонку за ней шёпот.— Винница! Винни-ца! Винница.

Тася взяла указку:

— Вчера был приказ… Освободили Винницу. Вот она здесь в верхнем течении реки… Как её? Где она? Вот…

Указка неуверенно скользнула по карте, споткнулась на Киеве, вильнула, как пьяная, в сторону и вконец заблудилась, потеряв следы Винницы.

— Ищи реку Южный Буг! Левее! Ниже! — подсказывал дружным хором весь класс.

Зинаида Рафаиловна поднялась. Что-то было в её лице сегодня особенное — скорбное и светлое, заставившее класс замолчать.

«Милый Белый медведь! Что с тобой?» — тревожно подумала Наташа.

— Я нашла бы Винницу с закрытыми глазами, — сказала Зинаида Рафаиловна. — Вот она. Весёлый солнечный город. Сады. Белые домики. Цветущие вишни. Два с половиной года город томился в неволе. Моя дочура училась бы сейчас, как вы, в седьмом классе. Летом сорок первого года она уехала на каникулы к бабушке, в Виннице её застала война. Вчера моей девочке вернули свободу и Родину. Если только… она осталась жива. Телеграф ещё не работает. Я ничего не знаю.

Она говорила почти шёпотом, но такая глубокая тишина была в классе, что слышны были каждое слово и трудное дыхание учительницы.

«Зинаида Рафаиловна!! — думала Наташа. — Вы приходили к нам на уроки, учили. И всю зиму, никогда, не сказали ни слова, какая тяжесть у вас на сердце, какая тоска! Что это? Мужество? Долг? Подвиг? Или обыкновенная жизнь?»

— Я говорю вам об этом затем, — продолжала учительница, — чтоб вы знали: нет у человека высшего счастья, чем Родина. Человек без Родины не живёт. Прозябает. Он одинок и покинут. Сирота, безмерно несчастный. Думаете вы об этом?

Зинаида Рафаиловна взяла у Таси указку, взмахнула над картой:

— Чукотка, снежные тундры, бурный Байкал, волжские заливные луга, казахские степи, пшеничные поля Украины. Всюду советские люди. Мысли у нас одни, чувства одни, цели одни. Это и есть Родина.

Зинаида Рафаиловна положила указку.

— Начало же здесь, — сказала она, раскрыв руки, словно хотела обнять своих семиклассниц.

Простенький класс. Обычный, похожий на тысячи других классов. Возле стены старый шкаф, там хранятся тетради с пропущенными запятыми, орфографическими ошибками и строгими пометками учителей на полях. На гвоздике географическая карта, цветная от красных флажков. Крошки мела на полу у доски. На стене портрет Зои. И юные лица над партами.

Девочки учатся.