Шесть черных свечей

Кое-что про Кэролайн

Ну что вам рассказать про Кэролайн? Она старшая. Ей сорок, у нее черные волосы, зеленовато-голубые глаза и приятная внешность. Однако прошедшие денечки не миновали для нее совсем уж бесследно: щеки сделались немножко впалыми, а глаза слегка ввалились. Если вы с ней незнакомы, то издали могли бы принять ее за наркоманку. Она ирландская штучка, и ей на такие вещи плевать. Правда, сама она считает себя шотландкой, хотя и понимает по-гэльски совсем немного. Когда она была ребенком, Старая Мэри и матушка говорили между собой по-гэльски, и Кэролайн нахваталась от них слов.

Ее основным занятием после того, как Бобби навострил лыжи, стало пребывание в нерешительности. Это проявляется, например, в том, что она подходит к телевизору, останавливается в недоумении, включить его или нет, а затем возвращается на свое место. Одевается она теперь как попало, а раньше была модницей. Во всем этом только одна хорошая сторона: из-за переживаний она потеряла килограммов семь, и теперь фигура у нее прекрасная, как в двадцать лет. Если бы не лицо, она была бы прямо старлетка. Пара недель на Тенерифе, несколько масочек из сливок, — и она будет хоть куда.

Что касается теперешнего психологического состояния Кэролайн… ну что тут скажешь! То ее кинет в одну сторону, и она действует заодно с сестрами, то бросит в другую, и тогда Кэролайн предпочитает скорбное одиночество. Сегодня она за проклятие. Завтра — против проклятия. Порой она верит, что все эти ведьмовские дела действуют. Порой — нет. И так по кругу. Ее эмоциям не на что опереться. Хуже всего сейчас то, что она позволяет другим решать за себя. Пока Бобби не сбежал, это было невозможно в принципе. Из всех нас Кэролайн была самая сильная. А теперь она отдалась на милость своих сестер и стала игрушкой их прихотей и самолюбия.

Сестрицы не догадываются, но в глубине души Кэролайн верит, что Бобби вернется и все пойдет по-старому. Надо отдать должное ее проницательности: так обычно и бывает. Сам миллион раз видел. Вся эта лабуда тянется с годик, а потом бес перестает толкать мужика в ребро и тот возвращается к привычным домашним удобствам. К тостам с сыром и возможности пернуть без оглядки на других. Правда, сперва жена постарается ему отомстить чем-нибудь.

Кэролайн как-то упомянула об этом. Дескать, пора прощупать грунт. Если, мол, Бобби вернется, то все еще можно наладить. Во как! Девочки так на нее и набросились. Только Энджи держалась в сторонке.

— Если даже он вернется, Кэролайн, ты возненавидишь его, вот что. Он тебе будет противен до мозга костей. Такое мое мнение, — заявила Джедди.

Остальные высказались в том же духе.

Матушка иногда рассказывает замечательную историю про то, как она рожала Кэролайн и все шло наперекосяк. Матушка с папой жили тогда в крохотной комнатке у Старой Мэри. Матушке было девятнадцать. В этот самый день Бадди Холли разбился в авиакатастрофе. Его самолет попал в снежную бурю над Клир-Лейк, штат Айова. По радио название местности звучало красиво. Прямо шикарно для места смерти. Было это второго февраля. Я это четко знаю, потому что день рождения у нашей Кэролайн третьего. Радио только и делало, что крутило «Пегги Сью», и «Так приходит настоящая любовь», и «Настанет день». Полдня матушка смотрела на теплые отблески ламп на белой грязной стене и мечтала о своем собственном доме. О том, как будет светиться ее собственный приемник. О том, как она и Пэт (так зовут нашего папу) уютно устроятся на диване у кроватки спящего малыша. У кроватки, а не у выдвижного ящика.

Матушка ждала, когда же придет боль, но пока все было спокойно. Никаких перемен в ее состоянии не произошло и к ужину. Старая Мэри и две ее сестры, Лиззи и Сара, то и дело спрашивали матушку, все ли с ней ладно.

У Старой Мэри было шесть сестер. То есть всего их было семеро, и дочек у Старой Мэри было семеро. Говорят, матушка Старой Мэри тоже была одной из семерых, но тут уже ничего не узнаешь наверняка, семья распалась, когда многие ирландцы бежали в Шотландию и в Америку. После ужина матушка, как всегда, легла на кровать в крохотной комнатке. За ней отправился и Пэт. Казалось, он волнуется больше, чем она сама. Ей же было нехорошо. Обычно она задремывала после ужина, а тут сон не приходил. Сначала ей показалось, что у нее расстройство желудка, и она пожаловалась Пэту:

— Что-то меня тошнит, Пэт, живот крутит. Зря я так наелась за ужином, ой зря.

Пэт скосил на матушку глаза, но головы не повернул. Как лежал, так и лежал. Сердце Христово осеняло их обоих. Казалось, Пэт сейчас пойдет на кухню и позовет Старую Мэри, и тетю Лиззи, и Сару. Но он завис между двумя мирами. Они лежали в молчании целую вечность. Потом пришла боль.

— Пойди на кухню и скажи матери, — сказал папа.

— Да нет, не будь дураком. Это не то. Слишком уж гладко.

Но папа не отстал. Они спорили шепотом, ведь они жили не в своем доме. Папа все-таки уговорил матушку, и та отправилась на кухню и сказала все Старой Мэри.

— Роды у тебя начались, дружок, — ответила та. Будто роды — это что-то простое. Что-то будничное. Она даже не поставила чашку со спитым чаем на стол, когда произносила эти слова, — гадала на чаинках для Лиззи и Сары.

— Не вызывай пока «скорую помощь»! — крикнула матушка.

Старая Мэри сказала, что не вызовет, пока матушка не попросит. С Лиззи и Сарой они все время глупо улыбались друг другу. Они вспоминали свои первые роды. Тогда они сами были молоды и Тяп-ляп со своими трущобами только-только начал разворачиваться. И детишки тогда помирали ни за понюх табаку. Ведь первенцы-то у Лиззи и Сары умерли — и одной недели оба не прожили. Они сказали об этом своим мужьям, когда те вернулись домой от печей. Мужья их поутешали одну ночь, но скоро все вернулось на круги своя, только появилась страшная пустота, которой раньше не было. Хотя потом они нарожали еще детишек и темнота прояснилась, однако пустота не исчезла совсем. Сейчас они тешили себя надеждой, что у матушки все выйдет как надо. Теперь-то с этим делом все обстоит намного лучше, хотя, конечно, всякое может случиться. Как и раньше.

Матушка вернулась в комнатку и легла рядом с Пэтом.

Часам к шести Сара, Лиззи и Старая Мэри так и сновали туда-сюда. В тот вечер сестрицы подали Алисе и Пэту больше чашек чая, чем во всю их последующую жизнь.

— Как ты, милочка? — только и спрашивали они, и слабая улыбка была у них на устах.

Матушка захлопывала дверь и шумела:

— Убирайтесь, не у вас ведь болит, а у меня!

А они опять вваливались в комнатку, бормоча:

— Хорошо, милочка, хорошо, только не волнуйся.

Пэт прямо не знал, куда глаза девать от ужасного унижения. Он очутился в самой середке бабских дел. В пивной с дружками было бы сподручнее. А тут от него никакого толку: сиди на краешке кровати, будто большой пацан, вот и все. Точно — что большой пацан. Лучше и не скажешь.

Тетушки прекратили мелькать перед глазами, сделали радио потише, понизили голоса, прямо как на поминках, и стали прислушиваться к чему-то. Матушке уже казалось, что они с Пэтом останутся в этой крошечной комнатке навеки. Время-то идет и идет, а они все здесь.

Но тут пришла ужасная боль, будто огромная рука схватила ее за талию и безжалостно сжала. Страшная боль.

— Вызывайте «скорую»! — закричала она. — Пэт, скажи же им, чтобы они вызвали «скорую»!

Старая Мэри и Лиззи влетели в комнату, и взяли матушку за руки, и приласкали. Пэта прогнали. Сара помчалась к Матчи в кабак — звонить. Мужики в кабаке отставили свои кружки, прикрыли их крышками и высыпали на улицу. «Скорая» прикатила в полседьмого и увезла роженицу. Мужчины улыбались ей вслед. Женщины тоже вышли из дома, и вся улица махала ей на прощанье.

Вместе с матушкой в «скорой» была еще только акушерка.

Когда они миновали газовые фонари Кирк-стрит, матушке вдруг стало очень страшно. Ведь все попрощались с ней, будто проводили в последний путь.

Мужчины вернулись в кабак и прихватили с собой Пэта. Крышки были сняты с кружек. У Матчи всякий мусор со стропил вечно сыпался прямо в пиво. Потолка-то в кабаке не было. Рабочие из Тяп-ляпа принялись угощать Пэта и напоили его.

Роддом в Беллшилле был переполнен, и ничего не оставалось делать, как везти матушку в Ланарк, в другой роддом. Это теперь Ланарк вроде и не очень далеко от Коутбриджа, а в те времена казалось, что до него как до Луны. Матушка слышала, как водителю велели ехать в Ланарк. Акушерка поглядывала то на водителя, то на его напарника, то на часы и покусывала при этом губу. Вернувшись в машину, она очень старалась, чтобы ее голос звучал спокойно. Но лицо у нее оставалось озабоченным.

— Тут полно, милочка. Сейчас покатим в Ланарк, там есть свободные койки.

Матушка помнит, как она глотала слюну и глядела на акушерку. Ей хотелось, чтобы Старая Мэри была рядом. Или Сара. Или Пэт. Или хотя бы Лиззи. Наверное, на дорогах было ветрено — матушку мотало из стороны в сторону. Она ведь впервые в жизни ехала на машине, не говоря уж про «скорую». Ни у кого из ее знакомых машины не было. Мили через три ее затошнило как салагу. Акушерке показалось, что матушка уже рожает. Она стала кричать водителю, чтоб ехал быстрее.

Но тот и так гнал на предельной. По крыше барабанил дождь, скрип стеклоочистителей доносился то с одной стороны, то с другой, и от этого у матушки еще сильнее кружилась голова. То и дело вспыхивали молнии, разгоняя тьму. Несколько раз машина останавливалась, потому что акушерка думала, что ребеночек вот-вот родится. Все признаки были налицо. Но тревога всякий раз была ложной. Ни одна живая душа не показывалась, когда машина тормозила на обочине. Ни одна душа.

Наконец они прибыли в Ланарк, при въезде в роддом миновав что-то вроде подъемного моста.

— Какая большая тюрьма, — пробормотала матушка.

— Тсс, тихо, — велела акушерка и хлопнула матушку по тыльной стороне ладони.

Матушка попыталась осмотреться. Госпиталь Уильяма Смелли походил на замок. Когда они проезжали по мосту, матушка подумала, что внизу, наверное, ров, в котором шныряют хищные рыбы. Караулят, когда к ним свалится кто-нибудь. Но под мостом оказалась сухая канава. Хотя когда-то ров с водой здесь, может, и был. Задолго до того, как ирландцы явились сюда в поисках прокорма для голодных детишек. Потом «скорая» проехала по темному и гулкому туннелю и, судя по звуку, вкатилась во внутренний двор.

Было полвосьмого. Медики стали проделывать над матушкой все свои таинственные процедуры. Ее трогали за места, до которых даже Пэт не позволял себе дотрагиваться. Но матушка помалкивала. Они же медики, все эти медсестры, и доктора, и прочие которые. Когда матушку положили на койку, явилась медсестра с планшетом и карандашом. Какая-то она была странная, эта медсестра. Ее лицо то разбухало и облепляло матушкино, будто стараясь задушить, то удалялось и становилось совсем маленьким, словно мячик, улетающий вдаль после хорошего пинка. Голос у медсестры был как у сиделки-злодейки из радиопередачи.

— Воды у вас отошли?

— Да, сестра.

— Когда?

— Другая сестра сделала с водами все, что надо, и отошла.

Медсестра поглядела на матушку как на полоумную:

— Другая сестра сделала с вашими водами все, что надо?

— Д-да, она влила в меня всю эту воду, когда меня привезли.

— Нет, нет, милая, это не то. Это была просто клизма.

— Ну ладно, — сказала матушка.

Ни про какую клизму она в жизни своей не слышала.

Начинало действовать обезболивающее. Медсестра перевезла матушку в крошечную палату. Там находилась еще одна женщина. От матушки ее отделяла зеленая ширма. Матушке было слышно, как та женщина стонет и жалуется. Все стонет и стонет. Сколько на самом деле продолжались эти стоны, матушка сказать не может, но ей показалось, целую вечность. В церкви на проповеди матушка слышала, что вечность неизмерима, но только теперь начала понимать, что это значит. Ведь прошло всего несколько часов, но в голове у матушки они обратились в поток времени без начала и без конца. У матушки в сознании что-то сдвинулось. Ей чудилось, что врачи пытаются убить женщину за ширмой. В испуге матушка натянула одеяло до подбородка. Как она молила Бога, чтобы снова оказаться в крохотной комнатке у Старой Мэри и чтобы рядом никого не было, только Пэт, и Старая Мэри, и Лиззи, и Сара, и приглушенное радио. И, пока она не лишилась чувств, в голове у нее все крутились родственники. Они открывали и закрывали рты, молились, призывали Пресвятую Деву. Они оберегали матушку. С ними она была в безопасности.

Очнувшись, матушка очень удивилась. Женщина за ширмой говорила. И голос у нее был веселый. И она кричала матушке:

— У меня мальчик! У меня мальчик!

— Прекрасно, миссис. Это так чудесно, родить мальчика.

— Гадалка мне предсказала, что у меня будет мальчик. Он такой хорошенький!

— Превосходно, — сказала матушка.

Тут пришла сестра и подоткнула той женщине одеяло.

— Ну же, ну же, спите. Вы устали.

Той женщине явно хотелось спать, но она не слушала сестру и все старалась заговорить с матушкой:

— Вы только посмотрите на него! У него голубые глазки!

Это было последнее, что матушка услышала, прежде чем отключилась снова. Она уходила и возвращалась, дымка видений то сгущалась, то рассеивалась. Матушка хотела помолиться Пречистой Деве, но почему-то засмеялась. Непонятно было, что происходит на самом деле, а что лишь кажется. Заглядывали сестры и спрашивали:

— Ну, как вы?

Матушка только улыбалась в ответ, она же не знала, настоящие это сестры или нет. Порой ей казалось, что у нее нет тела, одни лишь мысли, которые бродят где им заблагорассудится. Когда тело вернулось, она испугалась: оно было такое большое и в нем жил кто-то еще. Матушка всегда запинается на этом месте, когда рассказывает эту историю. Ей не хватает слов. Получается, что пережитое невозможно выразить. Пережитое можно только почувствовать, если посмотришь матушке в лицо.

— Как вы себя чувствуете, дорогая?

Кто это наклонился над ней?

— Отлично. Все в порядке, — сказала матушка и раскрыла глаза пошире, чтобы увидеть, настоящая ли это сестра. Лицо у медсестры было словно луна, и ветер раскачивал большие клены над крышей, и ветки скрежетали по шиферу и стучали в огромное окно, будто хотели войти. Со свистом поезда проносились градины. Потом настал мертвый штиль. Потом свистящий звук вернулся. У матушки не получалось забыться по-настоящему. И очнуться полностью тоже не получалось.

И тут обнаружилось, что между ног у нее что-то не так. Она почувствовала мокрое и протянула туда руку. Когда она вынула руку из-под одеяла, та была вся в крови, как в фильме ужасов. Матушка никому об этом не сказала и лежала тихо, как мышка. Ей захотелось, чтобы Пэт был рядом. Она не знала, что делать. Потом послышался голос женщины с другой койки:

— Как вы там, милочка?

— Все в порядке, миссис.

— Сэди, милочка. Зовите меня Сэди.

— Все хорошо, Сэди, — произнесла матушка, обрадовавшись, что есть с кем поговорить. И хотя руки у нее были в крови, она так и не знала, на самом это деле или опять видения. Ведь сегодня вечером она наблюдала так много странных вещей. Сердце Христово уже раз шесть пролетало мимо окна. Только почему-то у него были голубые глаза, как у новорожденного мальчика соседки по палате, которого матушке так и не довелось увидеть. Но все равно это было то самое Сердце Христово, которое висело у них на стене в крохотной комнатке. То самое, которое осеняло ее и Пэта. Матушка приподняла одеяло, желая убедиться, что это не кошмар. Кровь никуда не делась, только часть ее свернулась, будто желе. Если бы это была чужая кровь, не ее, матушке стало бы плохо.

— Миссис, у вас были месячные перед родами? — крикнула матушка соседке за ширмой.

— Нет — с чего бы это?

— Да я вот вся в крови! — сказала матушка и показала ей из-за ширмы свои пальцы.

Соседка сразу закричала:

— Сестра! Сестра!

Вбежала медсестра и сорвала с матушки одеяло. При виде крови она перевела взгляд на матушку и уставилась ей в глаза. Потом перевела взгляд на кровь. Потом снова на матушку. Потом послышалось металлическое щелканье, и медсестра выкатила кровать с матушкой из палаты и повезла ее по кафельным коридорам, освещенным лампами, которые нипочем не заметишь, если только не лежишь на спине. Они резко свернули налево и очутились в операционной.

В операционной время то тянулось, то летело. Появились доктора и сестры в масках и халатах. Они натягивали резиновые перчатки и отдавали невнятные распоряжения через маски. Одна из медсестер намазала матушке живот чем-то желтым и холодным. Сняли какие-то мерки, от и до. Принялись обсуждать какую-то разметку. Матушке это показалось глупо: она же не улица, чтобы ее размечать.

Потом чей-то голос сказал, что ребенок слишком низко и следует применить щипцы. При чем тут щипцы, матушка так и не поняла. Ей вкатили укол, и она перестала чувствовать боль. Совсем никакой боли, ничего такого. Ноги ее положили на какие-то маленькие штучки вроде седел, и наша Кэролайн родилась. Матушка увидела, как она извивается в руках у акушерки, — такой большой, большой младенец. Под пять кило. Матушка даже встревожилась, какая у девочки здоровенная голова. Только бы она не оказалась как ребенок Бетти Магвайр, который ни рукой ни ногой не может двинуть. Одними глазами ворочает. Все детишки на улице показывают на него пальцем и смеются. Матушка помолилась Пречистой Деве, чтобы все было ладно.

Новорожденную поднесли к ее лицу.

— Ой, какая прелесть.

Сестры забрали Кэролайн, чтобы обмыть. Матушка кричала им вслед, пока они шли по кафельному коридору:

— Рожать — это ничего такого. Совсем не больно. И на что все жалуются? Ничего такого.

Когда к часу пришли Пэт, и Старая Мэри, и Сара, и Лиззи, она сидела на койке, накрашенная и причесанная. Она была так рада их видеть, как никогда в жизни.

— Ты тут прямо как кинозвезда, — сказала Старая Мэри. — Вылитая Лиз, блин, Тейлор, на фиг.

— Как ты, милочка? — спросила Сара.

— Все прошло легко, Сара! — Матушка сияла, посматривая на Пэта.

Тот спросил, больно ли было.

— Больно?! Да у зубного врача куда больнее!

— Ой, — сказал Пэт, — вот здорово!

— И чего я боялась, Пэт? Я могла бы родить целую сотню!

Посетители засмеялись. И Старая Мэри, и Лиззи, и Сара. Только матушка и Пэт не смеялись и не сводили глаз друг с друга и со своего ребеночка.

Часам к шести вечера обезболивание перестало действовать. Матушка лежала в постели и плакала. Она почти не могла шевелиться. В течение следующих нескольких часов страшная боль пронизывала тело, даже если чуть приподняться на койке.

Когда матушку выписали из госпиталя, походка у нее была, как у ковбоя, и она думала, что у нее больше не будет детей.

Кэролайн впервые столкнулась со сверхъестественным где-то в шестидесятые годы. В то время сложилась целая система: мужчине, чтобы прокормить семью, приходилось воровать. Сегодня крали уголь, завтра — картошку, послезавтра — опять уголь. Даже если у мужчин была работа, денег на прокорм семьи все равно не хватало. А надо позаботиться, чтобы в очаге горел огонь и на столе была жареная картошка, а не только хлеб с колесной мазью (так папа называл маргарин). Нас тогда было пятеро или шестеро, и на подходе был еще кое-кто. Для матушки канули в прошлое боли и походка ковбоя. К сожалению, бедность для работающих классов Шотландии в прошлое не канула. Дома в Кирквуде и сейчас сырые и проваливаются в заброшенные выработки.

Помню, как матушка напевала в гостиной, посматривая в окно, не возвращаются ли мужчины с углем, украденным на кирпичном заводе. То и дело она прижималась щекой к стеклу, чтобы как следует разглядеть, как папа идет по улице с собакой Кимом у ног и армейским вещевым мешком, полным угля, за плечами. На дело папа отправился с Харнсом, у того тоже масса детей. Помню, как сверкали у матушки глаза на фоне черных ночных стекол — единственные две звезды на черном небе. Она мурлыкала песенку — как и всегда. Она и сейчас все время напевает.

— О Мэри, вот Лондон, прекрасно все в нем, и люди там трудятся ночью и днем…

Кэролайн пела эту песенку своей кукле, стараясь в точности копировать матушкины слова и интонации. Куклу звали Крошка Плакса. Если бы вы были девочкой и хотели куклу, то ничего лучше и представить себе невозможно. Вся штука крылась в том, что Крошка Плакса проливала настоящие слезы. Помню, когда свет отключали, пламя свечи так и переливалось в слезах куклы. Просто жуть! Белая кожа куклы была как у мертвого ребенка. Это меня пугало. Я вообще боялся многого, но пуще всего мертвых детей. По-настоящему боялся, без дураков. Энджи говорила, что видела, как кукла самостоятельно ползает по полу, но когда она об этом сказала матушке, та ее отшлепала, а отец Дайвэнни наложил на Энджи покаяние: десять раз прочесть «Аве Мария».

Матушка перестала петь и приветственно замахала рукой. Стекло запищало. Из темноты донеслось басовитое гав-гав Кима. Я встал на цыпочки и вытянулся, чтобы выглянуть в окно. Остальные дети тоже прилипли к окну. Ох и хороша же хозяюшка была матушка! Как она любила Пэта, как заботилась о том, чтобы накормить детей да обогреть дом! Пусть такая жизнь примитивна, только во многих отношениях она лучше, чем та, которую вынуждено было вести следующее поколение.

Входная дверь скрипнула, и ночь вторглась в комнаты. Ковров у нас по тем временам не было. Папа пронесся к черному входу как холодный темный смерч. Послышался металлический скрежет, затем шум угля, пересыпаемого в ящик.

В проеме входной двери замаячила миссис Адамс. В руках она держала большой кусок мяса в оберточной бумаге, перевязанной бечевкой. Сквозь бумагу проступала кровь. За миссис Адамс следовал Ким и пытался ухватить мясо зубами. Кроме меня, его никто не заметил.

— Мороз Красный Нос навестил нас сегодня ночью. Вы, детишки, уж лучше погрейтесь у огонька, пока мамочка готовит вам ужин, — сказала миссис Адамс.

Она выговаривала слова не так, как мы. Она говорила «мэгзин», а мы — «магазин». Она говорила «уныз», а мы — «вниз». Она говорила «старай», а мы — «старый». Она говорила «мраз», а мы — «мороз».

Опять грохот. Это угольный ящик миссис Адамс (она была вдова) получил свою порцию уголька. Вот почему папы так долго не было дома сегодня ночью: он тащил два мешка с углем. За это миссис Адамс принесла нам мяса из мясной лавки. У нее были прекрасные отношения с мясником.

Миссис Адамс передала пакет с мясом матушке. Несколько кусочков упало, и Ким поймал их на лету. Поспешное чавканье слышалось, пока он не скрылся в кухне.

Папа вернулся к входной двери, весь красный и сияющий. Он выбрасывал пар из ноздрей, будто бык, улыбался и потирал руки. Миссис Адамс поблагодарила папу и пихнула в зад мистера Хариса, который курил на крыльце, перегнувшись через перила, и громко, как газетчик, кричал — звал своих сыновей:

— Р-ооо-нниии! Дже-еее-йми!

Ронни и Джейми вынырнули из темноты. Они без лишних слов притащили по заплечному мешку угля каждый. Откуда-то появилась Старая Мэри и произнесла скрипучим шепотом:

— Завтра вечером новая поставка.

Старая Мэри работала на кирпичном заводе в дневную смену. От нее мы узнавали, когда будут поставки. У меня даже волосы на голове встали дыбом. Мы все понимали, что значит эта новость. Уголь-то таскали с кирпичного завода. Чтобы попасть туда, надо было пересечь железнодорожный мост и забраться по крутой насыпи. Иногда ты еще на полпути на мосту, а поезд уже идет. Тогда прижимайся к перилам, повисая над стофутовой пропастью, и пусть заплечный мешок с углем будет тебе противовесом.

К тому же надо было действовать осторожно и не прихватить слишком много угля, чтобы пропажу не заметили и все дело не накрылось. Но в ночь поставки уголь можно воровать тоннами.

В такие ночи на нашей улице была прямо-таки карнавальная атмосфера. Все мамы и папы всю ночь напролет сновали туда-сюда с мешками за спиной, пока ящики не заполнялись под завязку. У женщин, у которых не было мужа или взрослого сына, ящики тоже оказывались заполненными, так что они стояли на стреме или поили чаем детишек на своих улицах. При мысли о поставке у всех у нас прояснились лица. Рождество и поставка — самые замечательные штуки.

При угле имелся Сторож, но он помалкивал, после того как однажды ночью зацепил папу…

— Эй, что это тут происходит? — закричал тогда Сторож, топая по угольной пыли к папе и мистеру Харнсу.

«Гав», — подал голос Ким, довольно-таки большой пес.

Сторож остановился и крикнул:

— Это частная собственность!

— Пошел на хрен, этот уголь мы берем, чтобы обогреть детей, — закричал папа ему в ответ.

Сами слова были не очень убедительны, но тон, которым папа их произнес, сказал Сторожу, что этот человек делает нужное дело. Люди пойдут на что угодно, только бы накормить своих детей и обогреть их. Сторож только взглянул на папу, махнул рукой и повернул к своей будке. Больше он из будки носа не высовывал, а уж особенно в ночь поставки, когда уголь и не различишь на фоне черных движущихся силуэтов людей. Долгие годы женщины с нашей улицы посылали ему поздравления с Рождеством, домашнюю выпечку, а порой и свитер домашней вязки. Ирландской вязки. Двоюродная сестра матушки живет в Ирландии, у залива Голуэй. Давным-давно мы ее не видели…

— Сторож — просто старик-бедняк из Барджедди, такой же, как мы.

Так однажды сказала миссис Харнс, когда мистер Харнс заговорил о Стороже. Я сам слышал.

Кэролайн говорила кукле, что завтра — ночь поставки и кукле надо пораньше лечь спать. Тут и всех нас погнали спать. Кэролайн поцеловала Крошку Плаксу в пластмассовый носик и уложила в тележку с серебряным крестом. Мы вчетвером или впятером сгрудились в одной кровати, накрывшись всей имеющейся верхней одеждой. Лежа рядом с Линдой, я засунул две свои ноги в рукав пальто, привстал, подвернул конец рукава и заснул.

На следующее утро все окно было в белых морозных узорах. Вскочив с кровати, Кэролайн протаяла пальцем окошко в инее. Я не вынимал ног из рукава. Всем остальным тоже было тепло и уютно, ведь сегодня была поставка, и вся улица скрипела — люди собирали тележки и коляски, да и вообще все, что может передвигаться на колесах. Женщины будут пихать тележки с углем, а мужчины понесут уголь в рюкзаках. Туда-сюда, туда-сюда, от заката до рассвета.

Пока не стемнело, время тянулось ужасно медленно. В конце нашей улицы собралась молчаливая толпа, и морозное дыхание клубилось над ней. Когда последние оранжевые хлопья солнца наконец свалились с голых деревьев, все сразу заскрипело и завизжало — толпа двинулась к кирпичному заводу. Глухо и радостно загомонили женщины. На сам-то кирпичный завод некоторые не пойдут — всю ночь напролет будут сновать с улицы в дом и из дома на улицу, и кипятить чай, и варить картошку, и раздавать пакеты с едой.

— Ребятишки, у вас все хорошо?

— Да! — неизменно кричим мы в ответ, чем бы ни занимались в тот момент.

Мы толпимся на наружной лестнице, пока не замерзнем, и стремглав летим обратно в дом отогреваться у огня. Это лучше, чем Рождество. Наши писклявые голоса звучат в унисон скрежету тележек. Жужжат голоса пап и старших сыновей, видны их черные движущиеся силуэты, влажные звезды светят на тонком небе. По звуку голосов можно сказать, кто именно проходит по улице. Отдельных слов не разобрать, но кто идет, понятно. Дети играют в угадайку, и кто проиграл, получает тумака. Я не играю в эту игру. Я просто сижу и смотрю на черные фигуры и на блеск хрома; все это проплывает мимо меня и исчезает в конце улицы. Маршрут не меняется, он всегда один и тот же. И вот я уже в постели, и меня будит голос папы, он шепчет матушке, что ночь была удачной и теперь угля хватит на несколько месяцев. «Что же скажет угольщик, когда явится со своим товаром и не найдет покупателей?» — успеваю подумать я.

— У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

На следующий день я проснулся от рева Кэролайн. Все вещи были выворочены из шкафов и сундуков и грудой лежали на полу. В комнату тяжелой походкой вошла матушка и замахала на Кэролайн руками:

— Тсс, тихо, папа спит за стеной. Он трудился всю ночь, ты что, разбудить его хочешь?

Вот когда я понял, что Кэролайн не так уж и боится папы, в отличие от всех нас. Она лишь чуть помедлила и завопила снова:

— У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Матушка прикрыла рот Кэролайн рукой. Мы захихикали в тепле постели. В окно ничего не было видно из-за морозных узоров, но ясно было, что на улице белым-бело. Комната была залита светом, как будто настало лето. Матушка медленно отняла руку ото рта Кэролайн.

— Скажи же мне, что случилось, а то я не смогу тебе помочь.

— Моя… моя… моя… Крошка Плакса… ее нет… она убежала ночью. Ее нигде нет, я не могу ее найти. У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Кэролайн зарыдала опять, широко открыв рот — ворона залетит. В соседней комнате кашлянул папа, и мы все сразу сделались серьезными. Даже рыдания Кэролайн стали тише.

— Не будь дурочкой, — сказала матушка. В голосе ее чувствовался смех. — Куклы не уходят из дому на танцы, когда им взбредет в голову.

— На прошлой неделе я видела, как она ползала по полу, мама, — встряла Энджи.

Послышались приглушенные шлепки и сдавленное хныканье из-под одеял.

— Не-лезьте-не-в-свое-дело, — велела матушка.

Ее слова задали четкий ритм шлепкам. Досталось каждому, лежащему под одеялом, за исключением меня. Все заревели и принялись тянуть свои головы из-под одеял и пальто, стараясь привлечь внимание. Ну прямо сцена из мультика. Кэролайн орала громче других: ведь это у нее украли вещь, у нее была настоящая причина для скандала. Я зарылся в одеяла и куртки, надеясь, что меня не найдут. Дверь распахнулась, и послышался кашель папы.

Все сразу стихло.

— Что тут творится, Алиса? — рявкнул папа.

Голос у папы был сердитый и усталый. Кэролайн всхлипнула — наверное, думала, что папа ринется на поиски Крошки Плаксы, но я-то знал, что папе сейчас хочется только тишины и покоя. Голову из-под одеяла я высовывать не стал, ведь я ничем не мог ему помочь.

— У нее пропала Крошка Плакса, — сказала матушка. Голос у матушки был такой ласковый, что я чуть не выскользнул из-под одеяла посмотреть, кто это говорит. Ну словно роса опускалась на шелковую траву.

— Что пропало? — спросил папа.

— Ее кукла Крошка Плакса. Она положила ее на тележку, а теперь ее там нет.

Папа на минутку задумался. Он вспомнил, что они брали тележку с собой, когда ходили за углем.

— Вчера ночью ее на тележке не было… помнишь? Мы всю эту хреновину вывалили к черту, когда ось лопнула.

Матушка глядела ему в лицо, будто кино смотрела.

— Правда… Я бы ее заметила, если бы она была там, — кивнула она.

— У-а-а-а! — заявила о себе Кэролайн. Ведь кукла пропала навсегда.

Тут дверь отворилась и впустила Старую Мэри. Матушка и папа рассказали ей все про исчезнувшую Крошку Плаксу, а Старая Мэри только и делала, что смолила одну сигаретку за другой.

И тут случилось нечто странное. Лицо у Старой Мэри разгладилось. Так-то оно у нее морщинистое и бугристое, словно овсянка на тарелке, и глаз почти не разглядишь за мешками и складками кожи, и видна угольная пыль, въевшаяся в поры. А тут ее лицо на мгновение помолодело и похорошело, и я увидел юную девушку. Ту девушку, какой она была когда-то, пока ей не довелось прожить эту жизнь. И с таким лицом Старая Мэри посмотрела на Кэролайн.

— Ты веришь в волшебство, девочка? — спросила Старая Мэри.

Так я впервые узнал о Белых Ведьмах, и о Черных Ведьмах, и о привидениях-плакальщицах, и о всяких ужасных вещах, о которых не принято говорить вслух. Кэролайн согласилась поверить в Белых Ведьм, они не такие страшные, как все прочие. Старая Мэри научила Кэролайн тому самому танцу на одной ноге, когда скачешь в пределах круга. Кэролайн должна была заткнуть пальцем ухо, и держать глаза закрытыми, и троекратно спеть песню во умножение могущества Гвидорской Белой Ведьмы. Сама песня была про Боллишеннонскую Черную Ведьму.

Кэролайн приподняла веки. Одним движением своих льдисто-голубых глаз Старая Мэри заставила ее снова зажмуриться. Кружась по комнате на одной ноге, Кэролайн продолжала петь. Теперь я смотрел на нее через рукав пальто, пахнущего старьем и молью.

Она пела и пела, не давая себе даже дыхание перевести:

Кэролайн замерла, открыла глаза, обрела равновесие и увидела, что Старой Мэри рядом с ней нет. Кэролайн зарыдала:

— У-а-а-а!

К этому моменту мы уже были у окна и протаивали окошки в инее, чтобы посмотреть, куда пойдет Старая Мэри. Она пошла к телефонной будке.

— Все в порядке, Кэролайн, — сказала матушка. — Бабушка пошла звонить по телефону-автомату Белой Ведьме, чтобы рассказать ей про Крошку Плаксу.

Помню, я страшно удивился, что ведьмы звонят друг другу по телефону. Я всегда представлял себе ведьм с метлами, но не с телефонами же! Кэролайн высморкалась в рукав, забралась на кровать, прочистила подмерзшее окошко в инее и увидела, как Старая Мэри входит в телефонную будку и накручивает номер. Нам было видно, как она бросает монеты в автомат. После этого Кэролайн немного успокоилась.

Тем же вечером Старая Мэри заглянула к нам по пути домой с кирпичного завода. Обычно она тихонько разговаривает с матушкой на кухне, а тут, к моему удивлению, Старая Мэри пожелала видеть Кэролайн. Само собой, вслед за Кэролайн в кухню притащились и мы все. Старая Мэри сидела у стола, положив обе руки на свою сумку с рукоделием. Взгляд у нее был безумный.

— Ну вот, детишки, — сказала она, — бреду это я себе домой с работы, как делала миллион раз… миллион раз. Только у меня и желаний, что подкрепиться, да присесть у камелька, да закурить.

Все как всегда, и выхожу я в переулок, что ведет к Митчелл-стрит. Вокруг темным-темно, темнее не бывает, и вдруг по спине так и побежали мурашки. Останавливаюсь я… Знаете вы то место, где всегда кажется, что кто-то следит за каждым твоим движением?

Мы закивали и теснее прижались друг к другу. Матушка и папа тоже усиленно кивали. Старая Мэри пристально поглядела на каждого из нас и продолжила:

— Стою я, значит, посреди переулка, и тут слышится этот голос. Я так и обмерла и уж не знаю, куда бежать, вперед или назад. Дрожу вся… и тут опять слышу голос. Низкий и скрипучий. — «Помогите, помогите», — кричит. Я оглядываюсь — ни души вокруг. Слушаю — ничего. Будто во всем городе живой души не осталось. И тут снова: «Помогите, помогите!» Ну, думаю, с ребенком каким, что ли, несчастье, и шепчу: «Где ты? Я тебя не вижу!» «Да здесь я, здесь, это вы, миссис Даффи?» Да… Иисус, Мария и Иосиф, ну и испугалась же я. Даже как зовут меня знает… По мою душу пришел. Я уж чуть не начала «Де Профундис»[5] читать, как голос опять за свое: «Тут я, в тележке, во мраке». Никакой тележки я здесь никогда не видала. Зажигаю спичку, наклоняюсь — тележка есть, а больше ничего. Пусто.

Старая Мэри выпучила на нас глаза, чтобы убедиться, что мы слушаем. Слушать-то мы слушали. Тишина была, как в угольной яме. Старая Мэри продолжала:

— Я уж так перепугалась, что сейчас убегу, как из пустой тележки опять тот же голос раздается. Плачет: «О, миссис Даффи, не уходите, не оставляйте меня здесь. Я под настилом тележки в тайнике. Я Крошка Плакса, моя хозяйка Кэролайн Райли, Дрампарк-стрит, двадцать четыре. Заберите меня домой. В этой тележке так холодно. Если я еще одну ночь здесь пробуду, придет Мороз Красный Нос и убьет меня!» Ну вот, закричала я: «На помощь!» — да и разбила тайник внизу тележки. Там она и была — и плакала настоящими слезами. И пеленка у нее была мокрая.

С этими словами бабушка вытащила Крошку Плаксу из своей сумки.

— Моя Крошка, моя Крошка! — закричала Кэролайн.

Она схватила куклу, стиснула ее, будто хотела задушить, и кинулась к очагу. Матушка, папа и Старая Мэри смеялись, а мы только недоуменно озирались.

Наверное, это было первое проявление того, что в нашей бабушке есть нечто большее, чем скажешь на первый взгляд. Что в истории нашей семьи есть нечто большее, чем нормальная ирландская генеалогия. Нечто большее, чем привычка болеть за «Селтик» и распевать бунтарские песни.

Когда в начальной школе Святого Иакова поставили пьесу и Кэролайн получила в ней роль, все пошли на представление. Пьеса называлась «На небесах». Когда Кэролайн принесла эту новость домой, матушка и впрямь была на седьмом небе. Ее дочери дали роль! Она актриса! Все дети были вне себя от изумления. Мне кажется, к тому времени мы все уже появились на свет, вся десятка, но точно не помню; вот так события перемешиваются в голове к тому моменту, когда соберешься их записать. Особенно здесь. Однако четко помню, что все мы были вне себя от изумления.

— Что у тебя за роль? — спросила матушка.

— Я — Дева Мария, — сказала Кэролайн.

— О Иисус, Мария и Иосиф, она будет играть Пресвятую Деву! — И матушка перекрестилась.

Польщенная Кэролайн состроила нам парочку рож. Мы ужасно ей завидовали.

— В чем твоя роль? — осведомилась матушка.

— В ничегонеделании.

— Не валяй дурака. Как это, ты играешь Богородицу — и ничего не будешь делать! Этого не может быть!

В назначенный день все мы отправились на спектакль, и это было чуть ли не самое страшное зрелище в моей жизни. Даже матушке показалось, что в представлении есть нечто потустороннее. Кэролайн была вся белая, как призрак, мы уж подумали, что она при смерти. Учительница, которая поставила этот спектакль, с головой явно не дружила. Зрителям только и осталось, что обалдело молчать на протяжении всего представления. Если это было произведение искусства, то рассчитано оно было на снобов из среднего класса, а не на коутбриджевских иммигрантов и их отпрысков. Наверное, мы старомодные, но, по-нашему, спектакль должен иметь какой-то смысл. Или по крайней мере быть понятным. А то ведь гулять по кладбищам и читать на надгробиях имена умерших — упокой, Господи, их души — куда более увлекательное занятие.

Весь класс Кэролайн был на сцене. Каждый корчил какого-нибудь святого, хотя трудно было сказать, который из них кто. Надо отдать учительнице должное, родом она была из богатого района города и, наверное, искренне считала, что именно такая разновидность театра эмансипирует нас. Освободит работающие классы от глупости.

Во всяком случае, все одноклассники толпились на сцене и понятия не имели, что им делать. Вдруг ни с того ни с сего раздалось громкое «ббуммм!», ударил гром и сверкнула молния. На сцене стало темно. Потом задник сцены осветился. Поднялся занавес и явил всем нам Кэролайн, она же Мария, Богоматерь. Лицо ее скрывалось в облаках — больших кусках картона, оклеенных ватой. Облака держали на палочках члены Пятерки школы, также призванные в ряды. Они стояли ниже, на неосвещенной части сцены. Перепуганные зрители затаили дыхание. Лицо у Кэролайн было смертельно бледное. В грязно-белом ниспадающем одеянии, она стояла неподвижно, словно статуя святого. Ни музыки, ни танцев, ни движений, ни хрена такого. Кэролайн просто стояла и пялилась в зрительный зал. Из всего представления больше всего запомнились ее глаза. Первый ряд затрепетал и заерзал на стульях. Потом волна пошла дальше. В жуткой тишине Кэролайн смотрела и смотрела на зрителей. Тут уже всему залу стало не по себе. Люди занервничали. Кэролайн вытянула одну руку в сторону, задирая свое одеяние, а зрители как завороженные смотрели на все это. Она медленно вытянула в сторону другую руку и стала похожа на Ангела Смерти, который явился, чтобы всех нас покарать. Косы только не хватало. Послышалась барабанная дробь, и Кэролайн стала делать телом волнообразные движения, чтобы ее одежды развевались. Вверх и вниз, туда и обратно. Всем показалось, что вот-вот случится что-то ужасное. Звук барабанов стих, и — бац! — огни погасли, спектакль закончился.

Когда учительница с детьми вышла на сцену кланяться, аплодировали ей жидко и из чистой вежливости. Хоть люди и говорили на выходе: «Как мило», видно было, что они все еще не в своей тарелке. Пьеса напомнила им, что они смертны, вот и все. А они-то шли посмотреть, как будут играть их дети, шли посмеяться при случае. Только им и не хватало таких напоминаний. Ну а учительница решила, что такая реакция — лишь похвала ее художественной доблести. Нет нужды говорить, что в этой школе она ненадолго задержалась.

Что касается меня и остальных детей, то ничего страшнее мы в жизни своей не видели.

Когда Кэролайн исполнилось шестнадцать, она однажды явилась домой веселая-развеселая.

— Я еду в Глазго на собеседование! — закричала она.

Хотя к тому времени Коутбридж уже практически слился с Глазго и являл собой нищую и небезопасную дыру, тем не менее считалось, что Глазго — это большой и страшный город, пристанище уличных банд и хулиганов с опасными бритвами в карманах. На самом-то деле Коутбридж по бедности и запустению был едва ли не хуже Глазго. И хотя там хорошо, где нас нет, в этом «там» всегда таится неведомая угроза и поджидают неизвестные осложнения. Психика любого иммигранта отдает шизофренией. Легко догадаться, что новость совсем не обрадовала матушку.

— Одна ты в Глазго не поедешь, на тебя еще кто-нибудь нападет. Я тебе никогда не разрешу ехать в Глазго одной, — выпалила матушка и достала сигареты, чтобы потянуть время.

Но Кэролайн всегда была в полной готовности. Она заранее прокрутила разговор с матушкой у себя в голове и знала, что сказать.

— Мари Фергюс поедет со мной.

Матушка глядела на Кэролайн. В памяти у нее бешено вертелись ужасы, которые она слышала про Глазго. Она хотела как-нибудь передать свой страх Кэролайн. Но тот, кто придумает средство для этого, может спокойно разливать его по бутылкам и продавать всем матерям на свете. «Средство для внушения страха Вашим детям по Вашему желанию», 200 фунтов за бутылочку. А если подумать, как это все потом разрастется, поймешь, почему такое в принципе невозможно. Ведь мир-то съежится. Жажда приключений будет сворачиваться и сворачиваться, пока не сойдет на нет. Слезы матерей перейдут к дочерям, и человеческие сообщества погрязнут в местничестве и нетерпимости. Так что правильно, что Кэролайн не почувствовала матушкиных ужасов и страхов. Зато она постаралась воспользоваться минутой колебания.

— Мы сядем в автобус в Милл-Бре, а потом вернемся прямо домой, — взмолилась она.

— Ну не знаю, девочка.

— Послушай, это прекрасная работа. Буду работать в офисе.

Поехать ей матушка в конце концов разрешила, и Кэролайн направилась в агентство по найму, адрес которого видела в рекламе. Должность, которую она хотела, уже была занята, но оказалось, что для Кэролайн есть вакансия в самом агентстве. Из Глазго Кэролайн вернулась с работой. Ей всегда везло на работу, всегда везло на деньги и всегда везло на любовь, пока на пути не оказалась Стейси Грейси.

Когда Кэролайн вернулась домой и сообщила, что нашла работу, все были вне себя от радости. Из всех, кого мы знали (кроме папы), Кэролайн единственная нашла работу. Сама мысль о том, что кто-то из нас будет работать в офисе, казалась чудом. Самое большее, на что можно было рассчитывать с нашей ирландско-католической фамилией, это стоять у станка на заводе «Мадеркейр» или у Маккиннонов. Но выражение матушкиного лица по-прежнему было осуждающим.

— О господи, — говорила она, — прямо не знаю, что делать, как же ты будешь мотаться в Глазго и обратно.

Во всяком случае, Кэролайн работу получила и достигла немалых успехов. В связи с этой работой она встретила Бобби. А к добру это было или не к добру, только время может показать.

Прошло немало лет, прежде чем Бобби появился на горизонте. Он как раз искал работу. Сам он был из Эйра, а работу хотел найти в Глазго. Вакансии для него не было, зато Кэролайн понравились его карие глаза и кудрявые волосы. И еще акцент. Некоторые слова он выговаривал совсем не так, как мы, — «мшина» вместо «машина», «крова» вместо «корова». Когда поступали сведения о найме, Кэролайн откладывала для Бобби свеженькие заявки. В конце концов он назначил ей свидание.

К тому времени у Кэролайн появилась машина и кое-какие сбережения. Двадцатку она давала на хозяйство, что приносило ей некоторые привилегии. Так, мальчики теснились в одной комнате, Девочки в другой, а у Кэролайн имелось свое собственное помещение.

Чтобы повидаться с Бобби, Кэролайн стала то и дело мотаться в Эйр. Иногда она оставалась там на ночь, но матушка с папой ничего не говорили.

В тот вечер нас навестила Старая Мэри, и соседки попросили ее погадать на чаинках. Наши чашки были составлены у раковины, и Старая Мэри взяла одну из них по ошибке, думая, что это чашка миссис Галлахер. Чаинки во всех прочих чашках не сказали ей ничего особенного, но в этой! Старая Мэри прямо зашаталась, когда заглянула в эту чашку. Там было убийство.

— В этой чашке безумие и убийство, — сказала она и взглянула миссис Галлахер прямо в глаза. — Берегись шоссе и цепочки огней. Вижу дождь и тьму. Вижу погоню. Тут еще замешан маленький ребенок, — добавила Старая Мэри, — младенец.

Миссис Галлахер была потрясена. Она взяла у Старой Мэри чашку и как следует рассмотрела ее.

— Это не моя чашка, — сказала она, — я пью с молоком.

Старая Мэри смотрела на чашку, в которой были остатки черного чая. Чья же она? Все женщины прижимали свои чашки к груди. Не хватало еще, чтобы такое плохое предсказание коснулось их. И тут Старая Мэри заметила след губной помады на ободке чашки.

Взяв с соседок причитающуюся ей мзду, Старая Мэри выпроводила их. Миссис Галлахер платить отказалась, уж больно великого страха натерпелась. Когда все дамы ушли, было поздно и все дети уже отправились спать. Старая Мэри пробралась в комнату к Кэролайн и наклонилась поближе к ее губам. В лунном свете видно было, что у Кэролайн на губах помада. Нужды сравнивать помаду со следами на чашке не было — в то время дамы красили губы только в особых случаях. Как правило, когда отправлялись на свадьбу или поминки.

Взвесив все это и зная, что Кэролайн не верит в колдовские штучки — она была слишком прагматична и практична для этого, — Старая Мэри пустила в ход свое искусство и наложила на Кэролайн оберег. Такой сильный, что вполне мог спасти ей жизнь.

Кэролайн ездила в Эйр повидаться с Бобби каждую пятницу. Ситуация изменилась, когда он таки получил работу в Глазго, но пока без еженедельных поездок Кэролайн в Эйр им было не обойтись, и ее крошечный «мини» служил ей верой и правдой. Путь ее лежал через Бодвелл, потом через мост в Восточный Килбрайд. Оттуда Кэролайн ехала на Иглшем и пересекала Фенвикскую пустошь. То еще местечко, эта самая пустошь. Плоскогорье, сплошной торфяник, поросший вереском и вечно продуваемый ветрами. Обиталище куропаток, рябчиков, фазанов и антенн. На десяток миль вокруг ни деревца, ни дома, ни фермы. В пасмурный день местность будто перетекала в небытие, хуже могло быть разве что внутри Черной Дыры. Но Кэролайн не очень-то обращала на это внимание. Машина изолировала ее от мира, подобно кокону, да еще приемник был включен, и Ронни Лейн[6] исполнял «Как случается то и это». Если бы Кэролайн знала, какими пророческими окажутся слова этой песни, она бы рассмеялась. Но — молодая и влюбленная — она и не думала ни о чем таком. Была только она, и черное лобовое стекло, и огни встречных машин, и радио, которое нянчило и ласкало ее, пока она ехала к любовнику на юг, за море. Туда, где его семья рыбачила, пока жизнь круто не переменилась.

Дело было поздно вечером в пятницу в конце октября. Ехала, значит, Кэролайн через Фенвикскую пустошь. Дождь низвергался ломаными стальными стержнями, и они еще ломались и дробились при ударе о гудрон шоссе. Светоотражатели на разделительной полосе мелькали, будто узники за решеткой, оказавшиеся вдруг на ленте конвейера: и хочется бежать, да решетки не пускают, дождь все не кончается.

Кэролайн вся горела, ведь на заднем сиденье лежала коробка. А в коробке — пара прекрасных черных ботинок сорок третьего размера из лучшей кожи, которые она купила для Бобби. Не то чтобы у него был день рождения, ничего такого, но, в конце концов, она зарабатывает, а он нет, и надо же его чем-то иногда порадовать. Таковы молодость и любовь.

Кэролайн ехала по пустоши минут пять. Извилистая дорога вела вверх и с плеском ложилась под колеса. Сейчас у этой дороги не было географической принадлежности. Сколько на нее ни смотри, не определишь, Северо-Шотландское нагорье это или Южная Америка. Еще десять минут — и с шоссе исчезли все прочие машины. Никого ни впереди, ни позади. В такую плохую погоду люди лучше останутся дома и посидят у телевизора. Но Кэролайн была влюблена. Где уж тут какому-то дождику ее остановить.

Видимость совсем упала, и Кэролайн придвинула лицо вплотную к ветровому стеклу. Вперед и вперед. Она снизила скорость до пятидесяти в час. Дождь молотил по крыше. Она поехала еще тише. И тут она увидела, что прямо перед ней на дороге что-то лежит. Она напрягла зрение, чтобы разглядеть получше. Стеклоочистители бешено метались из стороны в сторону, на полсекунды обзор прояснялся, и сразу поле зрения заливала вода. Помедленнее. Еще. Еще. И внезапно она поняла, что перед ней.

Это был ребенок. Посреди дороги в ночь-полночь лежал маленький ребенок. Вокруг бушевала гроза, какой давненько не видали. Вокруг простиралась пустошь.

Скрипнув тормозами, Кэролайн остановила машину и вышла. Все было точно как в кино: шоссе, машина с открытой дверью, стоящая наискосок, дверца ходит ходуном от порывов ветра. Кэролайн сделала несколько шагов и остановилась в нерешительности: спасать малыша или сперва закрыть машину? Все-таки она двинулась к ребенку. Пусть буря воет вокруг и дождь слепит глаза, она должна подобрать ребенка.

Когда Кэролайн подошла ближе, оказалось, что никакой это не ребенок. На шоссе лежала кукла, сделанная под младенца. Сделанная явно взрослым, не дитятей. И сделанная очень точно.

Кэролайн взяла куклу за пластмассовую ногу и отнесла в машину. Она сама не знала зачем. Может быть, сыграла свою роль детская привязанность к Крошке Плаксе. С другой стороны, кукла — ведь просто кусок пластмассы, и Кэролайн вполне могла оставить ее лежать на шоссе или бросить в придорожную канаву. Но она забрала ее с собой в машину.

С Кэролайн и с куклы потоком лилась вода. Сев за руль, Кэролайн бросила куклу на пол у пассажирского сиденья, захлопнула дверцу и тронулась. Она была очень зла и на чем свет поносила ту сволочь — кем бы она ни была, — которая устроила такую поганую штуку. Да еще в такую ночь. Но скоро ее злость поутихла. Она ведь поступила правильно. Иначе вполне могла произойти авария. Предположим, два-три автомобиля едут друг за другом на близком расстоянии. Первый видит младенца на дороге и жмет на тормоза. Сзади в него врезается второй. А навстречу едет третий. Шлеп — и готово. Так что она почти наверняка предотвратила аварию. От этих мыслей Кэролайн повеселела. Дождь стих или, по крайней мере, стал падать вертикально — машина спускалась с плоскогорья в долину.

Сзади вдруг вспыхнули фары другого автомобиля. Кэролайн вывернула зеркало заднего вида, ведь неослепляющего света в те времена просто не было. Однако машина сзади оранжево замигала, предупреждая об опасности, и, чтобы не слепило, Кэролайн пришлось опустить стекло и слегка повернуть также и боковое зеркало. Тогда машина, следующая за ней, принялась бибикать. Кэролайн надавила на газ. Вторая машина тоже наддала. Никаких других автомобилей на шоссе не было. Затем та машина попыталась обогнать Кэролайн.

Кэролайн инстинктивно бросила свой «мини» наперерез и толкнула преследователя, вынуждая его отстать. И вот — спасение. Прямо по курсу замигали огни на светоотражателях и высветился знак А77. Кэролайн еще прибавила газу, свернула на двухполоску и вдавила педаль акселератора в пол. Все это время она ехала на четвертой передаче, стараясь оторваться от преследователя, но машина у того была, видать, помощнее. Он легко догонял Кэролайн. Остановиться и звать на помощь было бы неоправданным риском. Другие машины даже не притормозили бы. Не на этих дорогах. Не в такую погоду. Не в такой темноте.

Та машина догнала ее, и теперь они мчались бок о бок по А77. Преследователь явно пытался заставить Кэролайн съехать на обочину. Он не толкал ее — просто его машина слегка обходила Кэролайн и начинала поворачивать в ее сторону, так что волей-неволей она прижималась к краю проезжей части. Кэролайн резко затормозила. То же самое проделала и другая машина.

Тут Кэролайн увидела водителя. Он был вылитый маньяк. Он что-то кричал и показывал ей, что надо свернуть на обочину. Боковое стекло его машины со стороны пассажира было опущено, и было видно лицо преследователя, облепленное мокрыми от дождя волосами. Глаза у него вылезали из орбит — будто тоже что-то хотели сообщить Кэролайн.

Дорога внезапно сузилась до одной полосы, и он опять прилепился к Кэролайн сзади. Это давало Кэролайн шанс оторваться хотя бы ненамного. Она придумала вот что — внезапно ударила по тормозам. Преследователь был вынужден сделать то же самое — и слегка толкнул ее машину. Потом он сдавал назад, трогался с места, разгонялся — и Кэролайн повторяла тот же прием. Только сейчас она держала дистанцию, и тот успевал затормозить, не коснувшись ее. Она ведь не дура, Кэролайн-то. Этот фокус она проделала еще три раза, а потом покатила дальше на шестидесяти в час. Тот тоже снизил скорость до шестидесяти. И тут она вдавила педаль газа в пол и одновременно чуть коснулась левой ногой педали тормоза, чтобы зажечь сзади стоп-сигнал. Преследователь затормозил, а Кэролайн понеслась вперед. Так она все же сумела оторваться от него, но не успела с облегчением вздохнуть, как тот оказался опять рядом.

У Кэролайн стали сдавать нервы.

— На помощь, помогите! — кричала она встречным автомобилям, когда те пробулькивали мимо, словно пузырьки надежды мимо утопающего. Ей врезался в память водитель, распевающий песенку, когда его машина со свистом проносилась мимо. Хрен с ним, однако. Уж в руки-то маньяку она не дастся. Кэролайн погнала по разделительной в уверенности, что у того не хватит пороху обогнать ее. Маньяк неотступно следовал за ней. Куда она, туда и он. Куда он, туда и она.

Погоня все длилась и длилась. До самой прествикской развязки. На развязке Кэролайн устремилась на участок All, ведущий в Эйр, ее занесло на повороте, и она зацепила за ограждение. С перепугу она ведь гнала как бешеная. С ее преследователем ничего такого не случилось. Он промчался через развязку напрямую, никуда не сворачивая, только машину его слегка водило по шоссе и даже выносило на встречную полосу. Кэролайн исторгла из себя визгливый смех. Смеялась она долго.

Надо было ехать дальше. На всякий случай Кэролайн выключила задние фонари и включила дальний свет, так что она-то видела, куда едет, а вот сзади ее было не видно. Во всяком случае, разобрать, что это она, было трудно. Она проехала знак «Эйр, 5 миль», и у нее полегчало на душе.

Трах! Это в нее кто-то врезался сзади. От удара кукла покатилась по полу, и в зыбком мертвенно-желтом свете натриевых ламп глаза ее заморгали, а на лице показалась усмешка. Похоже было, что кукла смеялась. Господи, да она и впрямь смеялась — смех был отчетливо слышен. Уличные фонари проносились как секунды в чудовищных часах, и отмеряли они последние мгновения жизни Кэролайн.

На эйрской развязке она повернула к городу, вырубила двигатель и врезалась прямехонько в стену полицейского участка — тут же, рядом с развязкой. Из машины она выбралась на четвереньках и кинулась к участку. Автомобиль ее преследователя остановился позади, тот мужчина выскочил и бросился за ней. Почти у самых дверей участка он ее догнал.

— Оставьте меня в покое! — завопила Кэролайн.

Он обнял ее, заставил повернуться и посмотрел в глаза.

— Не убивайте меня, мистер, не надо, — кричала Кэролайн.

Но он только прижал палец к губам, говоря: «Тише, тише», и подождал, пока она успокоится и будет слышно только ее тяжелое дыхание. Притиснув ее спиной к стене, он наконец завладел ее вниманием и проговорил четко, медленно и внушительно, как учитель:

— Я не собираюсь вас убивать. Я не собираюсь вас бить. Я не причиню вам никакого вреда. Я пытаюсь помочь вам.

— П-п… помочь?

— Да. Помочь.

— Как?

— Когда вы остановились и подобрали куклу там, на пустоши, какой-то мужчина забрался на заднее сиденье вашей машины.

— Что?

— Когда вы остановились и подобрали куклу, какой-то мужчина забрался на заднее сиденье вашей машины.

Кэролайн закричала. Она кричала, и кричала, и не могла остановиться. Полицейские все же оторвали задницы от стульев и высунули нос наружу — посмотреть, чего это какая-то машина врезалась в их участок, а еще одна заблокировала дорогу на развязке, и чего девушка так вопит, скорчившись у ног мужчины. Задержав всех, кого могли, полицейские взялись за расследование. Они обыскали машину Кэролайн. Куклы не было. Зато все заднее сиденье было изрезано в ремни, так что набивка торчала наружу. Полицейские сказали, что такие же ножи применяются на бойнях для потрошения скотины. Черные ботинки из прекрасной кожи, которые Кэролайн купила для Бобби, тоже исчезли.

Потрошителя поймали через три месяца. Дело было на Фенвикской пустоши. Он стоял на крыше машины и держал в руках голову женщины. Потрошитель выл на луну, и кровь капала на черные ботинки сорок третьего размера из лучшей кожи.

Когда Кэролайн рожала, все мы были под рукой. Когда послышались крики, мы околачивались в комнате для посетителей и били баклуши. Мы сразу же кинулись в палату Кэролайн, столпились вокруг ее кровати и стали спрашивать ее, что не так. А Кэролайн кричала и кричала.

— Что случилось? Что с тобой? — громко спрашивала матушка.

Кэролайн приподнялась на постели, глаза ее блуждали, а дыхание прерывалось. Она кивком указала на прозрачную кроватку из оргстекла, где лежал новорожденный.

— Это мой, — сказала она. — Мой ребенок — инопланетянин.

Матушка подошла, взяла младенца на руки и уже собиралась сказать, что с ним все отлично и что это, наверное, обезболивающее еще действует на Кэролайн. Но тут матушка увидела, что головка у младенца заостренная. Никуда от этого не денешься — головка у ребенка формой напоминала мяч для регби. Сквозь толпу сестер Кэролайн увидела матушкину реакцию.

— Смотри, смотри, это пришелец. Наверное, когда-то меня похитили. Может, много лет тому назад. По телевизору показывали про эту женщину из Кентукки.

— Ш-ш-ш, — только и сказала матушка.

Она изо всех сил старалась прикрыть остроконечную головку шалью. Но шаль соскальзывала, и матушка попыталась надеть на младенца один из маленьких чепчиков, которые у нее всегда были наготове для внуков. Чепчик был не голубой и не розовый. Кипенно-белый он был. Она даже завязала его, но все равно вышло неважно. Чепчик не хотел сидеть как надо и смахивал на кривую снежную шапку на какой-то неправильной горе. Но матушка все старалась убедить Кэролайн:

— Посмотри, посмотри, девочка, если надеть ему чепчик, он выглядит нормально.

Мы все были поражены. Новорожденный походил на персонаж из комиксов «Удивительные истории». Мы прямо-таки готовы были увидеть карту его родной планеты у него на спине. Ну и уродливый же он был. Тем временем, пока Кэролайн не видела, матушка зажала младенцу голову под мышкой и попыталась вдавить острый конец. Ребенок заверещал, но этим достиг только того, что матушка нажала еще сильнее. При этом она притворялась, что просто успокаивает малыша.

— Ай-люли, баю-бай, — заливалась матушка.

Казалось, она похлопывает ребенка, тогда как на самом деле она давила на его розовую голову, подобную ракете, с усилием в две тонны на квадратный дюйм.

Кэролайн не чувствовала ног. Обезболивающее все еще действовало. И тут Джедди выдала, я помню это очень хорошо.

— Вот чего я не понимаю насчет этого кретинского обезболивания, — сказала Джедди, — колют тебя у талии, и тело у тебя немеет ниже талии. А выше-то талии оно почему не немеет?