Сибирский рассказ. Выпуск II

ПОЗВОНИ МНЕ, НАДЕЖДА

Я видел запуск космической ракеты.

Я видел это собственными глазами.

Я видел, как дрогнули стальные фермы, как вспыхнуло ослепительное пламя и вытянутая серебристая громада ракеты рванулась, замерла, окуталась облаками дыма, исчезла за ними так, что осталась только заостренная носовая часть, и вдруг сразу, уверенно и быстро, пошла вверх. Через секунду ракету почти не было видно, только длинное яркое пятно — раскаленные газы из двигателей; оно быстро превращалось в точку, ракета шла своей траекторией, и вот уже ее не видно совсем, только тающий след пересекает все небо…

В телестудию я попал случайно. Это было общественное поручение. Меня попросили поехать туда с девушками-биологами в качество представителя сильного пола; я посмеялся и поехал.

Мы благополучно добрались до телецентра; потом я понял, что моя помощь больше не нужна, и ушел наверх. Там был узкий коридор и длинный ряд дверей по сторонам, все двери были одинаковыми, все таблички были в тени, мне было безразлично, что на них написано; я отворил одну из этих одинаковых дверей, вошел, обнаружил, что в комнате никого нет, поздоровался с канцелярскими столами и настольными лампами и сел у окна. Отсюда я видел заросшую травой площадку, на которой возвышалась простая и стройная телевизионная мачта. Кто-то прошел по коридору, и я подумал, что мое положение может показаться довольно странным; я хотел уже сбежать из комнаты, как вдруг зазвонил телефон. Я протянул руку и снял трубку.

— Пожалуйста, попросите к телефону Надю.

Грубоватый мужской голос. Я понятия не имею о Наде.

— Алло, вы слушаете? Пожалуйста, Надю.

А Нади нет. Где она? Она вышла. Куда? Не знаю. Может быть, в фильмотеку? Может быть, в фильмотеку. Если я попрошу вас сходить за нею, а, молодой человек? Да я и не знаю, где фильмотека. Какого же черта вы морочите мне голову? Я не морочу. Телестудия это или нет? Телестудия. Собеседник не выдерживает, и вместо очередного вопроса я слышу гудки. Кладу трубку. Нервный товарищ.

Еще минуту я сижу, не убирая руки с телефонной трубки, которая уже стала теплой под ладонью, и смотрю во двор, на заросшую травой площадку с телевизионной мачтой, и собираюсь уйти, когда телефон снова оживает под моей рукой.

— Будьте добры, позовите Надю.

Голос мягкий и, кажется, нерешительный. Я подумал, что этот человек не уверен, следует ли ему звонить Наде.

И вы не знаете, когда она вернется? Нет, я не знаю этого. Тогда передайте ей, пожалуйста, пусть она позвонит по телефону — запишите номер, пожалуйста, — записали? Да, я записал, и оставлю листочек с этим номером на столе, и Надя позвонит, конечно. Да, пусть позвонит, говорит мягкий голос, пусть позвонит, до свидания.

И снова я сижу, не убирая руки с телефонной трубки, и теперь думаю о Наде, которой звонят такие разные люди, и о том, какой, интересно, у меня голос по телефону. И о том, какой бы у меня был голос по телефону, если бы я звонил Наде. Я еще не знал, что этот аппарат звонит беспрерывно, и удивился, когда снова потребовали Надю.

Это был бархатный голос, и он торопился, видимо, звонили из автомата; человек явно не привык слышать «нет», и вежливость его была убийственна.

Вы не могли бы передать трубочку Наде? Нет, я не могу передать трубочку Наде. Не будете ли вы любезны сказать…

Я слушал плохо и отвечал готовыми фразами, я старался представить себе этого человека; смотрел в стекло, которое лежало на столе, и пытался представить себе этого человека. В стекле отражалось мое лицо, и оно не было похоже на лицо человека, говорящего бархатным голосом. В стекле отсвечивали большие очки, острые скулы и волосы, о которых однажды было сказано, что их хватит еще на один интеграл. Конечно, это преувеличение, я тогда так и ответил. Но я знаю, что у меня не бархатный голос. И мне некому звонить из автомата.

Я сидел у окна и слушал бархатный голос, и давал готовые ответы, и рассматривал свое отражение в стекле, когда отворилась дверь и вошла девушка. Сначала я просто увидел, что вошла девушка, и просто положил трубку на место, потому что в ней уже ничего не было, кроме гудков, и встал, — просто потому, что в комнату вошла девушка. Она вошла и сделала несколько шагов ко мне. Я отвел глаза, посмотрел в сторону, но уже вся комната была заполнена лицом девушки, через которое просвечивали только столы и окно. Сама она стояла где-то на уровне глаз; а там, где черные волосы падали на ухо, медленно захлопывалась маленькая дверь, оставляя нас одних в этой комнате, где жил черный блестящий телефон.

— Меня зовут Надежда, — сказала девушка.

Я объяснил ей, кто я и как попал сюда. Рассказывать про телефон не хотелось. Мы стояли у окна, и я смотрел на девушку через ее лицо.

— Вы впервые у нас? — спросила Надежда.

— Да.

Тень от мачты протянулась через весь двор, и слабый ветер перебирал траву.

— Вам нравится?

— Эта комната похожа на обыкновенное учреждение.

— Здесь наша редакция.

— Вообще, мне нравится. Мачта. И трава, как в поле.

— Вы еще не видели нашу аппаратуру.

— Да.

— Это очень интересно.

— Конечно. Ручки, лампочки, — сказал я.

— Вы долго можете разговаривать таким образом?

— Сколько угодно.

— Завидую. — сказала она.

Я увидел в окно, что мои девушки-биологи идут к выходу по дорожке среди зеленой травы. Надежда стояла спиной к окну.

— Разве передача уже кончилась? — спросил я.

— Да. Мы вышли в эфир сразу же.

— Мы?

— Мы.

— Жаль, что я не видел.

— Ничего.

— Какая у вас профессия, — сказал я.

— И все-таки ее не сравнишь с вашей, — сказала Надежда.

Я не видел запуск космической ракеты.

Я не видел собственными глазами, как дрогнули стальные фермы и вытянутая серебристая громада ракеты взмыла вверх.

Я видел это так же, как все, — в коротком документальном фильме; не больше, чем те люди, которые сидели в зале кинотеатра слева и справа от меня, спереди я сзади. Я видел только эти кадры киножурнала. Я не был на космодроме, где выстроились стальные фермы и откуда громадные вытянутые ракеты идут прямо в небо, превращаясь в яркое пятно и потом в маленькую точку, за которой тянется невидимый след. Моя специальность — расчет траектории космического корабля. Наверху, в пустоте, где ориентирами служат звезды и планеты, корабль летит по моим путям. Они тонкой ниточкой пересекают карту звездного неба. Но я никогда не был на космодроме…

— Ваши девушки, наверное, скоро поедут обратно, — сказала Надежда.

Я увидел в окно, что девушки садятся в машину. Их провожали, — пожимали им руки, улыбались, говорили что-то. Машина тронулась. Я сказал:

— Да, наверное.

— Вам нужно продолжить свою миссию.

Она улыбалась. Мое общественное поручение вызывало улыбку. Я тоже улыбнулся.

— Уже поздно.

Надежда повернулась к окну. Теперь она стояла спиной ко мне, и я смотрел на ее черные волосы. А дальше, за окном, была зеленая трава и основание мачты.

— Уедете с нашим автобусом, — сказала Надежда.

— Когда?

— Сейчас. Ступайте вниз. Я тоже приду.

Она вышла, я стоял у окна. Зазвонил телефон.

— Алло, можно Надю?

— Что?

— Это телестудия?

— Баня, — сказал я басом и положил трубку.

Автобус был старый, маленький, и все-таки половина мест оказалась свободной. Я сидел и думал, где поедет Надежда, и ругал автобус за то, что в нем так много свободных мест. Я обрадовался, когда Надежда пришла и села рядом со мной.

— Не возражаете? — спросила она.

Мы поехали. Я подумал, что обрадовался напрасно; Надежда села со мной только потому, что уже представила себе, как я иду по космодрому, где в стальных фермах стоят огромные серебристые ракеты… Мы не разговаривали. Уже наступил вечер, стало темно, шофер включил фары, вдалеке вспыхнули и задрожали огни города, — тонкие линии маленьких мерцающих огней, и разговаривать не хотелось. Я снял очки, огни стали расплывчатыми и превратились в звезды с длинными острыми лучами.

У моста автобус остановился: кто-то выходил; на противоположной стороне реки мерцали тонкие линии городских огней, внизу шумела вода, и я сказал:

— Выйдем?

— Выйдем, — сказала Надежда.

Огни лежали на темной воде косыми белыми полосами. Мы шли вдоль берега, пока не кончилась набережная, и тогда пробрались к самой воде. Надежда сбросила туфли и попробовала ногой воду, и махнула мне, и крикнула:

— Теплая!

…Мы плыли рядом, тихо переговариваясь. Мы плыли совсем близко друг от друга, и я чувствовал маленькие волны, когда Надежда загребала руками.

На другом берегу был металлургический завод. Над самой рекой пропыхтел паровоз, он притащил состав с расплавленным шлаком, и один за другим ковши стали опрокидываться, выплескивая вниз жидкий огонь; огонь по черной насыпи сползал к воде, и над рекой поднималось багряное зарево. Может быть, на этом заводе плавили сталь для наших ракет.

Я не занимаюсь расчетом траектории космического корабля.

На моем столе нет карты звездного неба.

Я — математик, и моя работа заключается в том, чтобы решить интеграл. Это очень трудный интеграл, я бьюсь над ним давно, иногда даже разговариваю с ним, как со старым приятелем, — хвалю его или ругаю, в зависимости от того, как подвигается решение; когда я решу интеграл, его используют для расчета космической трассы. Это уже работа других людей, их дело — применить решение для расчета траектории, так же как мое — решать интегралы, которые другие люди составили и передали мне. Так делается наша работа — расчет траектории космического корабля. И все-таки это всего лишь интеграл, и моя работа заключается в том, чтобы решить его до первого августа, так и записано в нашем плане. И на столе у меня лежат только книги и толстые тетради в переплете, я люблю такие тетради, и нет карты звездного неба.

Маленький буксирный катер тянул большую черную баржу, на которой горел зеленый огонь. Мы шли по берегу.

— Вы давно работаете на телестудии?

— Нет. Я ведь играла в театре.

— И ушли оттуда?

— Представьте себе. И считаю, что правильно сделала.

— Это было нелегко, наверное.

— Режиссеры давали мне хорошие роли, но я была посредственной актрисой. Так бывает.

— И что же случилось?

— Ничего. Никаких выдающихся событий. Я просто ушла из театра, вот и все. А потом меня пригласили на телевидение.

— Вам нравится?

— Вам тоже понравилось, хотя вы, по существу, ничего не видели.

— Траву и мачту. Это уже кое-что.

— Да, — согласилась она. — Трава и мачта. Во нет сцены… Зато я чувствую себя на месте. Вам было бы интереснее, если бы я оказалась актрисой?

Я сказал:

— Я математик. Вы знаете, что такое интеграл?

— Знаю только, что гипотенуза короче двух катетов.

— Суммы двух катетов.

— Может быть.

— И я никогда не был на космодроме.

Вот и все.

Очень просто, в двух словах; вот как это просто, — взять да и сказать.

— Вы разочарованы?

— Нет.

— Как просто, — сказал я. — Спасибо.

— Что? Не понимаю.

— Я объясню, но только не сейчас. Потом.

Мы стояли у ее дома.

— Мы еще поговорим, хорошо? — сказала она. — Позвоните мне.

— Нет, — сказал я.

— Я навязываюсь?

— Не в том дело. Вам слишком много звонят. Трудно дозвониться.

— Я не настаиваю.

— Поймите, слишком трудно.

— Невозможно?

— Там есть такой бархатный голос…

— Знаю.

— И еще один грубый, и еще робкий, а кому-то я басом сказал: «Баня!» и повесил трубку.

— Вот как хорошо.

— Надежда, я дам вам свой номер. Пожалуйста, позвоните мне.

— Двадцатый век…

— Если хотите, конечно. Вот номер моего телефона.

Я достал карандаш и написал цифры на двери подъезда. Пять цифр и еще три — восемь маленьких значков на коричневой двери подъезда.

Последняя электричка, последний вагон последней электрички, пустота и вагонный запах, и стук колес; я любил последний вагон, потому что, если смотришь вперед, на поворотах видно весь поезд, изгибающийся плавной дугой, и любил старые электрички, потому что можно стоять на подножке, на ветру. «ГДЕ НАДЯ? ОНА ВЫШЛА. КУДА? НЕ ЗНАЮ. МОЖЕТ БЫТЬ, В ФИЛЬМОТЕКУ? МОЖЕТ БЫТЬ, В ФИЛЬМОТЕКУ». Луна поднялась высоко, стала маленькой, обыкновенной, и на нее медленно наползали облака. «МЕНЯ ЗОВУТ НАДЕЖДА. ВЫ ВПЕРВЫЕ У НАС?» Облака затянули все небо, луна исчезла, и начался дождь. Я вошел в тамбур. Поезд летел через лес, в свете из окон вагона совсем близко от меня блестели мокрые листья. «МЫ ЕЩЕ ПОГОВОРИМ, ХОРОШО?» Поезд вошел в поворот, и дождь стал заливать тамбур. Я захлопнул дверь. Стало тихо. «ДВАДЦАТЫЙ ВЕК…» Да, я — математик. Решаю интегралы. Позвони, мне, Надежда. Позвони. И снова будет электричка, и все эти повороты, через которые я промчусь в обратном порядке, и последний вагон, из которого, если стоишь на подножке, видно весь поезд, изгибающийся плавной дугой…

Наша станция.

Я шагал по шоссе, которое ведет к нашему городку. Бетон был мокрый от дождя. Я поднял воротник, но капли были теплые, и я опустил воротник. Дождь нравился мне.

Завтра снова возьмусь за свой интеграл. Это очень трудный интеграл, я бьюсь над ним давно, иногда даже разговариваю с ним, хвалю его или ругаю, в зависимости от того, как подвигается решение; это очень интересный интеграл. Это всего лишь маленький интеграл, и моя работа заключается в том, чтобы решить его до первого августа, так и записано в нашем плане. И на столе у у меня лежат только книги и толстые тетради в переплете, я люблю такие тетради, и нет карты звездного неба. И я никогда не был на космодроме.

Позвонит или нет?

Я решу интеграл, и его используют для расчета траектории космического корабля. По этой трассе полетит корабль наверху, в пустоте, где ориентирами служат звезды и планеты.

Позвони мне, Надежда. Позвони.

Дрогнут стальные фермы, вспыхнет ослепительное пламя, и вытянутая серебристая громада ракеты уверенно и быстро дойдет вверх. Через секунду ракету почти не будет видно, только длинное яркое пятно; оно быстро превратится в точку, незримый след будет вытягиваться, не прерываясь, и вот ракеты не видно совсем, только траектория пересекает все небо…

Позвонит или нет?