Собеседник №3 1977

ОТЗОВИСЬ!

В тот день я задержался на работе. Не то, чтобы в этом была настоятельная необходимость, - просто вечером я обещал заехать к друзьям, домой было не успеть, и потому торопиться не имело смысла. Я навел порядок в столе, поболтал - по телефону, а когда в

комнату вошла уборщица с ведром и щеткой, взял портфель и вышел на улицу.

У ворот Иоановского равелина стояли на скамейке прикрытые клеенкой дымящиеся корзины и две женщины бойко торговали пирожками. Я сглотнул слюну: согласитесь, для здоровенного двадцатипятилетнего оболтуса выпитый в полдень стакан чая и пара бутербродов - отнюдь не много. И когда, наконец, в нашем КБ организуют столовую? Сколько лет твердим об этом на каждом профсоюзном собрании, а воз, как говорится, и ныне там... Я сунул руку в карман, наощупь вытащил два двугривенных и протянул продавщице.

- Три с мясом, пожалуйста!

Она дала мне пирожки и сдачу: трехкопеечную монету и два семишника. Это - на телефон. Я сунул их в задний карман.

Дожевывая последний пирожок, я вспомнил вдруг, что так и не позвонил Володьке. Пришлось забраться в телефонную будку. Там была истинная душегубка: кажется, это называется парниковым эффектом... Хорошо бы оставить дверь приоткрытой, но трамваи так грохочут на повороте, что разговаривать станет невозможно. Чувствуя, что медленно превращаюсь в бульон на собственных костях, я достал из кармана оба семишника, опустил один из них в щель автомата и набрал номер. Раздались длинные гудки. От нечего делать я стал крутить оставшуюся монетку в пальцах. Монетка была новенькая, блестящая, словно не бывавшая еще в употреблении. Люблю такие. Сам понимаю, что это смешно, но люблю.

Трубку все не снимали: опять его нет дома... Жаль... Продолжая разглядывать монетку, я дал отбой. И тут...

Однажды, еще в школьные годы, мне повезло: в троллейбусе вместо гривенника мне дали на сдачу десятипфенниговую монетку. Как и большинство сверстников, я увлекался в ту пору нумизматикой, и это было мне только на руку.

Но такого...

Я еще раз внимательно осмотрел семишник. На аверсе - герб и надпись «СССР»; на реверсе - в ободке из колосьев крупная, словно взятая из школьной прописи двойка и написанное строгим бруском слово «копейки». Две копейки. И ниже - год.

1996!

Да нет же! Бывает так, перепутываются цифры. Однако это был не 1969, а именно 1996 год!

Я вышел из будки в состоянии некоторого обалдения. Первым порывом было вернуться к тем продавщицам, но тут же я понял, что это бессмысленно. А что делать?

Я вырвал из записной книжки листок, завернул монетку и убрал в бумажник, чтобы не потерять, не спутать случайно с другой. И поехал к друзьям, которые, я надеялся, помогут разобраться в этом темном деле.

Конечно, мы заболтались, и я вспомнил про монету только тогда, когда надо было уже уходить.

- Фальшивая, - изрек Жора. - Но сделано здорово, ей-ей!

- Брось ты свои детективные замашки, - откликнулся Виктор. -Обычный заводской брак. - Он закурил и добавил: - Чудеса: брак на Монетном дворе! Рассказали бы - не поверил...

- Ее потерял Путешественник по Времени, - подал из спальни голос Жоркин сын, десятилетний Герка.

- Ты почему это не спишь? - поинтересовался отец.

- Уснешь тут, как же!

В общем, к единому мнению мы так и не пришли.

Идея родилась у меня дома: надо позвонить Пуху. Уж он-то разберется. С этой мыслью я и уснул.

На следующий день перед обедом я позвонил ему.

- Федор Феоктистович, вы не смогли бы выглянуть на полчасика? Консультация нужна. Давайте пообедаем вместе.

- С удовольствием, - сказал Пух. - Где?

- Ну, хоть на проспект Добролюбова сходим, что ли, - неуверенно предложил я, - у них на Монетном дворе своя прекрасная столовая, и обедать оттуда никто не выходит.

- Ладно. Ждите у Ботного домика.

Пух работал старшим технологом на Монетном дворе. Мы с ним познакомились в буфете крепости, куда он попал по какой-то случайности. С тех пор мы несколько раз встречались, болтали на самые разные темы, чему нимало не препятствовала разница в возрасте, - был Пух без малого вдвое старше меня, - хотя в дружбу наши отношения еще не переросли.

- Давайте сюда, - сказал Пух, выслушав мой рассказ. - Попробую что-нибудь сделать. Выясню - позвоню.

- Спасибо, Федор Феоктистович! Очень вы меня обяжете: терпеть не могу, надо признаться, всяких таинственных историй...

Он позвонил мне через три дня, в пятницу. И мы снова встретились на том же месте.

- Вот, - сказал Пух, возвращая мне замшевую коробочку (я уложил монетку в футляр от обручального кольца), - все, что можно было проверить, мы проверили. Монета настоящая. Даже присадка радиоактивного изотопа в норме. Представить себе возможность изготовления такой фальшивки в кустарных условиях практически невозможно. Да и не стали бы фальшивомонетчики размениваться на двухкопеечники. Не знаю уж, что еще сказать вам, Андрей.

- А брака такого не могло быть, чтобы вместо 1969 отчеканили 1996?

Пух молча пожал плечами, но потом все же снизошел до объяснения.

- Наша продукция идет большими сериями. Брак на одной монете невозможен, только на всей серии. А такого ОТК не прозевает. И, простите великодушно, мне лично эта мысль представляется более чем нелепой!

Я согласился с ним.

- И вообще, - сказал на прощание Пух, - не напоминайте мне о ней больше, - прошу вас! Голову на этом сломать можно. Если хотите доброго совета - выкиньте. Или позвоните кому-нибудь по телефону. Впрочем, добрые советы даются лишь для очистки совести, прислушиваться же к ним вовсе не обязательно...

И в этом Пух опять-таки был прав.

Вечером я поехал к Севе Воробьеву, моему однокласснику, с которым мы когда-то вместе увлекались нумизматикой. Но я довольно быстро охладел к этому делу, а он так и остался ярым собирателем. Его коллекции неоднократно выставлялись, он даже писал какие-то статьи, выступал с докладами... Уж он-то поможет, решил я. Хотя бы ниточку даст.

Но Сева только пожимал плечами.

- Откуда мне знать? Тем более, что подлинность ее проверяли... Эксперты там квалифицированные... Так чего ты хочешь от меня? Если избавиться от нее, как тебе советовали, - продай! В моей коллекции она будет на месте.

- Иди к черту! - огрызнулся я. - Стану я тебе продавать, торгаш несчастный! А отдать... Подумаю. Может быть, потом. Но не сейчас, извини.

С этим мы и разошлись.

Прошло две недели, но история эта не идет у меня из головы. Может быть, ты в самом деле есть, Путешественник по Времени? Бродишь сейчас где-то по Ленинграду и по ошибке употребил монету твоего родного (или - неродного) 1996 года?

Или - ты еще только будешь? Быть может, машина Времени уже сконструирована в каком-нибудь КБ или НИИ, и скоро ты отправишься в ней в будущее, - первый в истории времяпроходец? Экипируя тебя для путешествия, отчеканили монеты года, в который ты отправляешься, и одна из них случайно попала мне в руки?

Или...

Я не знаю, что думать.

И потому решил записать эту историю.

Если ее напечатают, может быть, ты найдешь меня и заберешь свой семишник?

Я сижу за столом и пишу. Рядом, тепло поблескивая в свете настольной лампы, лежит новенький двухкопеечник. Временами я смотрю на него - лишний раз удостовериться, что все это не сон человека, начитавшегося фантастики.

Сейчас я выправлю текст и завтра отнесу его в редакцию. И захвачу с собой монету, - как вещественное доказательство. Конечно, хорошо бы еще приложить справку от психиатра, но я оптимист и надеюсь, что как-нибудь обойдется.

Если ты есть, Путешественник по Времени, - отзовись!

Геннадий ПрашкевичЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ БЫЛ ОТЦОМ ХАМА

В.ТАТАРИНОВУ

На вопросы нашего специального корреспондента ответил доктор физико-математических наук, член-корреспондент АН СССР Иван Андреевич Гамов.

НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ: Доктор Гамов, вы первый из людей заглянули за завесу времени, воспользовавшись своим изобретением - MB, или, как еще его называют, Машиной Времени. Принцип ее действия известен читателям по публикациям в специальных журналах. Сегодня же нас интересуют чувства, которые вы испытали, совершая столь невероятный вояж, - за миллионы лет до появления человечества, в один из отделов верхнего мела - кампан. Пожалуйста, поясните, почему именно в кампан, в эру расцвета самых крупных пресмыкающихся - динозавров?

ГАМОВ: Мы сразу решили не отправляться ни в одну из прошлых земных цивилизаций. Иная речь, иные обычаи - слишком трудно предугадать реакцию подобных встреч, слишком велик риск срыва. В среде же неразумной, животной, в нашем понимании, задача упрощалась. Впрочем, и тут мы не смогли избежать случайностей...

НК: Вы имеете в виду историю с Хамом?

ГАМОВ (улыбаясь): Вот именно.

НК: Что ж, эта история известна далеко не каждому... Но сначала -соответствовало ли то, что вы увидели, появившись в кампане, вашим о нем представлениям?

ГАМОВ: Среди прочих специалистов к вояжу в прошлое меня готовили и палеонтологи. Мир пресмыкающихся, мир душных болот теоретически был мне знаком. Но сюрпризы начались сразу. Первое, что. я увидел, прервав движение MB, - выжженное ущелье, где ничто не напоминало о жизни, кроме ржавых, разбросанных среди камней костей... Это меня так поразило, что я встал с кресла MB и пошел к стене ущелья... Зачесалась щека... Я машинально потер ее и почувствовал под пальцами нечто вроде тончайших паутинок. Всюду, где они соприкасались с кожей, я чувствовал жжение. Смахнув их с лица, я повернулся и увидел, что MB и все близлежащие камни покрылись седыми шапочками одуванчиков. Они шевелились, с них летели белые паутинки. Видимо, ущелье было заселено целыми колониями паукообразных клещей. Не решаясь шагнуть в это жуткое месиво, я предпочел поискать выход из ущелья, надеясь, что к моему возвращению клещи, убедившись в неаппетитности MB, исчезнут так же внезапно, как и появились. Как видите, неожиданное началось сразу... Впрочем, внизу, у выхода из ущелья, простирался другой, более мне знакомый мир - медленная река, запруженная песчаными косами, болотистые просторы, плоские шапки лесистых гор. Больше всего меня поразили папоротники. Они воздымали свои пагодообразные листья (вайи, как называют их ботаники) на высоту четырехэтажного дома, и воздух под ними был душен и влажен. Усталый, медленно брел я под исполинскими стволами. Ничто не нарушало доисторическую тишину. Сейчас трудно понять, как я не заметил хищного ящера (палеонтологи подсказали мне его название -тарбозавр!) сразу. Вероятно, меня сбили с толку размеры - я не ожидал опасности сверху. А ведь челюсти тарбозавра действительно находились там - на пятиметровой высоте, над мощной грудью, над крошечными, непонятно на что годившимися конечностями... Я не раз видел в музеях муляжи подобных хищников, но ни один из них не годился для сравнений с оригиналом. Птицеподобные лапы, плоский лоб, жуткие клыки, сверкавшие как хорошо начищенные латунные гильзы, - я почувствовал себя беззащитным и слабым... И, конечно же!

- я побежал... К сожалению, мой суматошный бег сразу привлек внимание гиганта. Он сделал несколько легких шагов и, вероятно, я очень скоро закончил бы свою экспедицию, если бы ту часть пляжа, на который я выскочил, не перекрывала стена высоких базальтовых скал, между которыми тарбозавр пройти не мог, я же проскользнул свободно. Классическая ловушка для дураков: с трех сторон мрачные, абсолютно неприступные скалы, с четвертой - за выходом, не менее мрачный, хромой хищник... В свое время палеонтологи убеждали меня

- память пресмыкающимся не присуща, но теперь я убедился в обратном: время шло, а тарбозавр и не собирался уходить, ждал, когда я покину свое убежище...

НК: У вас было оружие?

ГАМОВ: Нет. Мы не знаем, как изменения в прошлом могут сказаться на настоящем, поэтому я отправился в путешествие без оружия. Запертый в ловушке, единственным отрадным местом которой являлся прозрачный ручей да расползшиеся под скалами розовые, на первый взгляд несъедобные, грибы, я владел лишь тем, что было в моих карманах. Перочинный нож, тюбик фосфоресцирующей краски крапп-лак, четыре полу растаявших конфеты, ключ от квартиры, носовой платок, полпачки сигарет и коробка спичек... Разумеется, различный инструмент у меня был, но в MB, вернуться к которой я не имел возможности... Убедившись, что единственный выход из моей ловушки действительно ведет через пляж, я влез на скалу. Тарбозавр не собирался уходить. Плосколобый и мрачный, шипя и вздымая песок когтистыми лапами, он хромал по пляжу и не спускал глаз с щели, в которую я проник. Боясь, что ею воспользуется хищник помельче, я торопливо стал забрасывать ее обломками камней и сразу же натолкнулся на невероятную фигуру - не то перезрелый страус, не то гигантский цыпленок. Голый, поджарый, он держал в неприятно схожих с человеческими руках яйцо величиной с крупную дыню и, виновато склонив тупоклювую голову, моргал, будто мое присутствие его смущало. Кинув в струтиомимуса (а это был именно он - птицеподобный ящер) камнем, я выгнал его прочь, и он на какое-то время отвлек внимание тарбозавра. Я наклонился над оставленным в моем убежище яйцом. Оно напоминало кожаный раздутый мешок, «обшитый» хрупкими сферическими пластинками, и, коснувшись его ладонью, я сразу уловил мерный звук... В яйце явно находился зародыш, и это меня не обрадовало - не хватало, чтобы такой же тип, как тарбозавр, пусть и в младенческом возрасте, появился внутри моего убежища! Я откатил яйцо на самый солнцепек, а сам, выглядывая в мелкие щели, тщательно исследовал пляж. Кладок, оставленных динозаврами, было много - яйца тупо, как мины, выглядывали из песков, и струтиомимусам тут жилось неплохо; время от времени их петушиные тела мелькали среди папоротников, бутылкообразных беннетитов и саговников, похожих на ананасные деревья... Что ж, решил я, подождем ночи. Тарбозавр уйдет, а я проберусь к MB... Улучив момент, я вкатил с пляжа в свое убежище пару яиц, и , запеченные в песке, они неожиданно оказались вкусными... А потом незаметно опустилась ночь.

НК: Наверное, беспокойные ночи в кампане? Рев хищников, тьма, полная неизвестность...

ГАМОВ: Я тоже так думал, но ночь оказалась невероятно тихой, хотя

и темной. Смутные тени мелькали в зарослях, но ни воплей, ни гама, что так характерны, например, для африканских лесов, я не слышал. Несколько раз я пытался выйти на пляж, но тьма стояла такая, что в ней легко было заблудиться. Зато рассвет меня вознаградил - метрах в тридцати от своей крепости я увидел чудовищную тушу своего знакомца тарбозавра. Он был мертв: тело глубоко вдавилось в песок, лапы нелепо подвернулись, огромная голова заклинилась между двух валунов. Я не стал искать причину его неожиданной смерти, я торопился к MB, тем более, что не один тарбозавр оказался жертвой неизвестного мора: под развесистым гинкго, светлый ствол которого уродовали округлые натечные выступы в виде коровьих сосков, мрачно возвышалось вздутое брюхо совсем уж невероятного существа. Короткие, вывернутые коленями наружу лапы, хищная пасть и, наконец... парус, растянувшийся вдоль всей спины. Именно парус, такой, как у ерша, только во много раз больше - зеленоватопепельная перепонка, растянутая на невральных шипах. Ветер успел потрудиться - перепонку закидало песком и листьями, и я, конечно, не смог пройти мимо, не остановившись. Ведь это был диметродон - один из древнейших ящеров!

НК: Но считается, что диметродоны вымерли до появления

динозавров!

ГАМОВ (улыбаясь): Да, считается, что звероподобные рептилии, к которым относится и диметродон, высшую фазу своего развития прошли задолго до появления динозавров, но это не значит, что они вымерли к тому времени. Рыба латимерия тоже считалась вымершей, однако в тридцатых годах Смит нашел все же своего «старину-четверонога». И поверьте, там, на месте, все как нельзя более соответствовало друг другу. Мрачный рассветный пляж, ветер, разносящий мелкую пыль, низкое латунное солнце... Покинуть пляж в тот день я не успел. Еще одно существо, не менее жуткое, но еще более величественное, возвышалось метрах в ста от моего убежища. Оно относилось скорее всего к танкообразным травоядным ящерам, и более удачное название - сирмозавр - трудно было подобрать - нечто вроде черепахи тонн на двадцать пять весом, черепахи, целиком закованной в костяные пластины, из вырезов которых выступали, как рычаги, столбообразные ноги и плоский череп, величиной со стандартный бельевой шкаф. И сирмозавр тоже был мертв! Я постучал подобранной с песка палкой по его лбу, приложился ухом к замшелой броне, сплошь утыканной округлыми шипами, и замер, потрясенный величием и необъятностью этого гиганта. Из немого созерцания меня вырвал тоскливый вопль. Я живо обернулся -оказывается диметродон встал, очнулся и сразу же занялся весьма неприятным, для попавшего в его когти сонного струтиомимуса, делом - завтраком... Диметродон, тарбозавр, сирмозавр - эти парни и не собирались умирать. Они спали! Холоднокровные, наконец понял я, они впадали в спячку каждую холодную ночь и пробуждались с солнцем. Можно сказать, они существовали за счет встроенных в их тела солнечных батарей, и у диметродона они были особенно мощные - весь парус! Не зверь, а утюг с терморегулятором, благодаря которому этот хищник поднимал температуру тела за считанные минуты, лишь бы нашелся источник тепла. А там можно было перекусить любым соней, как это случилось со струтиомимусом...

Мой тарбозавр поднялся позднее, когда, проклиная все на свете, я уже сидел в своем убежище, под грибами. Тарбозавру сразу что-то не понравилось: лицемерно сложив на своей огромной груди крошечные передние лапки, он подозрительно осмотрелся. Я решил - будет драка, но, видимо, с диметродоном у него было заключено нечто вроде перемирия. Застыв друг перед другом над неподвижной тушей струтиомимуса, хищники молча и внимательно следили друг за другом. Потом в этой композиции что-то нарушилось и оба гиганта пошли вокруг жертвы в довольно нелепом танце, закончившемся тем, что оба они одновременно вцепились в несчастного струтиомимуса. Каждый тянул на себя, они как будто дрова пилили. Наконец, диметродон отхватил кусок, явно превышавший его возможности, и начал жадно его заглатывать. Он давился, тряс головой, шея его сокращалась и растягивалась, как гармошка; даже тарбозавр перестал есть и уставился на него, а я испугался - подавится!.. Но нет, насытившись, диметродон тяжело, как брюхатый парусник, поплыл к реке, удовлетворенно покачивая выпирающими наружу бедрами. Я ждал, когда и тарбозавру захочется пить, но он хромал и хромал себе по пескам, высокомерно вздергивая к облачкам свою тупую клыкастую морду.

НК: Сколько же дней вы провели в западне?

ГАМОВ: Ровно сто восемьдесят. Почти полгода!

НК: И тарбозавр постоянно торчал на пляже? Чем объяснить такую настойчивость?

ГАМОВ: Мне кажется, я сам, неумышленно, раздражал хищника. Мое убежище было невелико, и я не мог часами сидеть, спрятавшись за горячие камни. Приходилось появляться на вершинах скал - и это, конечно, раздражало хищника. Бывали, разумеется, дни, когда тарбозавр уходил, но, как правило, тут же появлялся его перепончатопарусный приятель. К тому же, на второй день моего пребывания в убежище, у меня появился Хам, и это сразу осложнило мое положение.

НК: Пожалуйста, подробнее о Хаме.

ГАМОВ: Вы помните, яйцо, брошенное струтиомимусом, я выкатил на солнцепек. Так вот, за ночь оно потемнело и разбухло, швы между пластинками разошлись, и при первых лучах солнца подсохшая скорлупа лопнула. На песок, мне под ноги, выкатился почти метровый младенец: рогатая голова, кончающаяся подобием клюва,

непременная броня, особенно мощная на крестце, задранном к небу, а над плечами, вдоль каждой лапы, красивый набор вертикально торчащих шипов. Ими же был покрыт и костяной воротник, прикрывавший его самое уязвимое место - шею. Воротник был весь в узорчатых вырезах, за которыми глянцево поблескивала нежная кожа. Когда мой юный трицератопс (меня немало порадовало, что я имею дело с представителем травоядных) смотрел не в небо, а перед собой, воротник угрожающе вставал над плечами, и так же угрожающе направлялись вперед три рога - два над глазами и один на носу... Едва появившись на свет, трицератопс жалобно зашипел и прижался ко мне всей своей вполне ощутимой уже массой. Рога придавили мою ногу к камню так, что, дотянувшись до толстого гриба, я вынужден был ударить трицератопса розовой мягкой шляпкой. «Такой маленький, и такой хам!» - невольно вырвалось у меня. Этой кличкой я и окрестил трицератопса, а он, будто понимая, что я не хочу приносить ему вреда, довольно вгрызся в разрушившееся тело гриба. Я невольно порадовался мощным зарослям, окружающим нас - иначе, чем бы я стал кормить это нелепое создание? Ведь выпустить из ловушки я его не мог, мы поневоле должны были делить все прелести столь удаленной от человечества тюрьмы. Приятно было и то, что броня у Хама отливала светлым янтарем, выгодно отличаясь от цвета брони моих мрачных преследователей. Несколько мгновений, обсыхая, он лежал на песке как непомерно раздутый шар, а затем развернулся и нервно задвигался. Его короткие массивные ноги пришли в движение, он перебирал ими так быстро, что они слились в неясное пятно под панцирем, хотя туловище продолжало оставаться неподвижным. Все это делало моего юного друга похожим на заводную игрушку, и сходство усилилось, когда Хам с разбегу ткнулся в каменную стену, видимо не заметив ее. Тем не менее зрение у него было нормальное -он охотно бежал ко мне, на мой оранжевый свитер, который я скидывал с себя только ночью: днем палящее солнце живо бы спустило с меня кожу... Я ничем не походил на родственников трицератопса, но повторяю, Хам не отходил от меня, отличаясь при всей своей неуклюжести достаточной деликатностью - не наступал на меня, не толкал шипами или рогами; я понял, что мне представился исключительный случай проверить на практике кое-какие заключения ученых, касающиеся импринтинга, иначе - реакции запечатления, формулировка которой гласит: младенцы самых различных животных видов охотно следуют за любыми движущимися предметами, представленными им в первые часы после рождения. Наверное, вы слышали об опытах, когда отнятые от родителей только что родившиеся обезьянки настолько привыкали к пеленкам, в которые их укутывали, что ни за какие блага не желали их отдавать. А если пеленки все-таки отнимали, обезьянки приходили в отчаяние. Причем не только обезьянки. Цыплята считают своей матерью теплый чугунок, если его подсунуть им в первые часы после рождения. Маленькие куропатки по той же причине жмутся к коту, и так далее, и так далее. Дело в том, что любовь к родителям у младенцев зиждется на чувстве комфорта, связанном с совместным существованием... Так не все ли равно было Хаму, что я лишен копыт, рогов, брони? Я был первым движущимся объектом в его маленьком мире, и я не гнал, не бил его, напротив, накормил грибами и не малое время провел рядом, в песке. Чем не заботливый отец?.. Признаюсь, и я привязался к Хаму.

НК: Но, доктор Гамов, вас, несомненно, угнетало то, что вы не можете воспользоваться MB?

ГАМОВ: Конечно. И я пытался к ней пройти. К сожалению, ночью, из-за туманов и тьмы, это было невозможно, а днем дорогу перекрывали хищники. Я был вынужден ждать. Признаюсь, какое-то время я боялся появления летающих ящеров, но, к счастью, в тех краях их не оказалось. Все внимание в те дни я сосредоточил на сирмозавре - на этом танкообразном чудище, лежащем в песках так неподвижно, будто для пропитания ему, как растению, вполне хватало солнечного света. Но все же он двигался. Со скоростью древнего ледника, но двигался - за его окованным в костяные кольца хвостом оставалась выпаханная в песке дорожка, настолько прямая, что я сразу заподозрил: он или не умеет поворачиваться, страдая окостенением позвоночника, или же ползет к нам специально. Его огромная масса вполне могла сокрушить скалы, открыв путь хищникам, а там... Не хотелось думать, что будет там... Пусть лучше все пока идет по-старому. И мы продолжали обгорать на палящем солнце и поедать грибы и яйца, похищенные с пляжа. Но ни на минуту я не забывал, что надо вызволить Хама из ловушки и пробиться к MB.

Кто мог помочь мне? Диметродон, как пиратский бриг, дрейфующий по пляжу? Тарбозавр, не думающий ни о чем, кроме жратвы? Сирмозавр, со скоростью и уверенностью ледника приближающийся к нашей стоянке? Решая эту проблему, я нервничал: рука сама вывела на лбу трицератопса яркую надпись крапп-лаком - «Хам». Впрочем, Хаму было все равно. Он неплохо чувствовал себя и в тесноте... Не буду приводить известных пословиц... А проблему свою я решил все же в пользу сирмозавра. Никто, кроме него, не мог свернуть скал. Правда, открыв нам выход, сирмозавр одновременно открывал в х о д для хищников, но тут уж надо было подумать... Например, я мог заставить сирмозавра пойти на штурм ночью, разведя костер на его мощной роговой спине. Неясно было, правда, почему, почувствовав жар костра, сирмозавр поползет к скалам, а не к реке, например?..

Так я размышлял, между делом лазая за грибами на склоны, куда Хам не умел подняться, и внимательно следя за сирмозавром и хищниками. А потом начал ночь за ночью совершать опасные вылазки. Сбивал напрочь все грибы, что росли по сторонам сирмозавра, оставляя лишь те, что цепочкой тянулись прямо к самым слабым и низким местам нашей крепости. Сбитые грибы я, не ленясь, укладывал перед пастью спящего Хама. Просыпаясь, сирмозавр без всякого удивления жевал свои завтраки и медленно, сантиметр за сантиметром, подтягивался к месту будущих действий. Повторяю, были случаи, когда я мог рискнуть и уйти ночью к MB, но Хам... Все во мне восставало!.. И я обрадовался новой идее. Поздно ночью, обливаясь потом, перетаскал недоеденные куски очередной жертвы диметродона прямо к хвосту сирмозавра. Пусть хищники устроят ему небольшую взбучку, так сказать, поторопят... Сирмозавр, будто почувствовав недоброе, сумел приоткрыть бледные сонные глаза, уставившиеся на меня как два тазика. «Сотню лет живу под Луной, -будто хотел сказать он, - но изменений в этом мире что-то не замечал...» «Ничего, - несколько лицемерно заверил я, - изменения будут.» И лег спать. Однако диметродон сорвал мои планы. Всегда засыпал на открытом месте, а на этот раз влез в заросли папоротников, и теперь солнце никак не могло прогреть его; тарбозавр же немного свихнулся - от безделья и от солнечных, пьянящих его, лучей. Лениво-доброжелательно расселся он на плоской дюне, и над растянутой в улыбке пастью робко вился рой бабочек-каллиграмм. Не хватало на грудь плакатика: «Меня любят дети и бабочки!..»

Но вот, наконец, проснулся и диметродон. Тупо уперся лбом в ствол толстого папоротника и спросонья решил пройти сквозь него. Ствол не давался, гнулся, диметродон сердился, раскачивал растение, пока все же не вырвался на свободу. Исчезновение завтрака его смутило, но когда он увидел, кто покусился на его добычу, даже в его доисторической голове что-то стронулось - перегревшись, сунулся было к еде, но сирмозавр недвусмысленно покачал тяжеленным, как бревно, хвостом. «Обстановка накаляется», - сообщил я Хаму, и тот захрюкал. И почти в тот же момент мы услышали грохот, сверху на нас полетели камни. Перевозбужденный диметродон, пыля и вспахивая хвостом песок, с ходу попытался проскочить к нам через наиболее низкий участок стены. Я впервые видел голову бодрствующего диметродона так близко, и она мне не понравилась. Плоская, змееподобная, она двигалась на длинной сморщенной шее, и в полураскрытой пасти жадно перекатывался бурый мокрый язык. Роговые чешуйки на лбу и скулах, ржавые нечищенные клыки... Хам зашипел и отступил за ручей, приняв боевую позу трицератопсов: морда вниз, рога и шипы вверх и вперед, высоко поднятый, окованный пластинами зад - кверху. Диметродон же, встав на дыбы, смотрел на нас с трехметровой высоты и жадно щурился. «Если уж вы так активно прячетесь, - читалось в его глазах, - значит вам есть что прятать!», Однако, хотя голова его вроде бы и вошла к нам, плечи в щель не протискивались, и диметродон начал активно ее расширять. Шум и переполох привлек внимание тарбозавра, он остановился невдалеке и с интересом стал следить за взбешенным сотоварищем.

Нас с Хамом спас ливень. Он ударил почти мгновенно, вслед за шквальным ветром. Небо взорвалось молниями, оглушительно грянул гром. Забившись под скалу, мокрые с головы до ног, мы с Хамом выражали величайшую кротость - лучше мокнуть, чем улучшать пищеварение нахала, не осознающего, на кого он раскрывает свою жуткую пасть.

НК: И диметродон повторил нападение?

ГАМОВ: Нет. Видимо, проголодался - ушел. Но с тех пор мы жили в вечном страхе за безопасность своего убежища. К тому же нам было тесно. Некоторые палеонтологи и сейчас пытаются доказать, что гигантизм динозавров вызван был неумеренным, патологическим развитием гипофиза. Не хочу вдаваться в споры, но в мире гигантов могли выжить только гиганты - при чем же тут случайность и патология? Ведь никто не утверждает, что толстые ноги слона -результат неумеренного развития гипофиза? Просто сила ноги, как и всякого опорного элемента строения, пропорциональна ее поперечному сечению, которое увеличивается лишь пропорционально квадрату диаметра этого сечения. Отсюда - у больших животных объем ног должен возрастать гораздо быстрее, чем объем всего остального тела... И Хам это доказал. На четвертом месяце жизни он достиг в длину почти трех метров, а каждая нога, кстати, не выдвинутая в сторону как у черепахи, а расположенная близко к средней линии тела, была толщиной чуть ли не с меня. Хам превратился в неповоротливого, но живого рыцаря. Воротник пышно разросся, и кроме грибов Хам теперь с удовольствием перемалывал и пожирал ветки, которые я ему запасал ночами - круг желаний Хама (конечно вполне естественных) разрастался неимоверно. Это сподвинуло меня к действиям. Однажды, сидя при звездном свете около тяжелого прохладного Хама и постукивая пальцами по его широкому, как журнальный столик, лбу, я решился. Спустился на пляж и почти до утра обламывал вайи папоротников, похожие на трехметровые стреловидные копья. Меня обжигала ночная роса, мучили клещи, пугали тени, но я работал. Даже когда загремел гром, а молнии мертво высветили кривые араукарии и лохматые беннетиты, я продолжал, как муравей, стаскивать вайи к пескам, в которых залегли на ночь мои преследователи. Одна, другая, шестнадцатая... К утру диметродон с тарбозавром исчезли под гигантскими курганами холодных и сырых листьев папоротников. Только сирмозавр сонным холмом торчал под стенами нашей крепости - я очень надеялся на его силу. Даже грибы в эту ночь я выломал вблизи все; самые ближайшие положил под стеной, которую сирмозавру надо было взломать: захочет поесть - пробьется. Ну, а тогда все просто - Хам на волю, я к MBI

С первыми лучами солнца я открыл глаза, хотя спать почти не пришлось. Хам уже толкался, просил еды. Пришлось лезть на склоны, и пока я ломал грибы, прошло не меньше часа. А потом каменные столбы, отделяющие нас от пляжа, вдруг дрогнули. Песок под ними вспучился, полез вверх, а сверху, наоборот, покатились камни. Землетрясение? Ураган?.. И вдруг я понял - мой план удался -сирмозавр, как ножом бульдозера, срезал все каменные глыбы, мешавшие ему добраться до грибов!.. Наконец и последний столб рухнул, в мощной дыре я увидел плоскую голову сирмозавра, а над ней вдали - заросли и цепь лысых гор. Увидел, не взбираясь на склоны!.. Впрочем, радоваться было еще рано. Увидев меня и принявшего боевую позу Хама, сирмозавр остановился, заклинив собой проделанное им же отверстие. И почти сразу с ужасом я увидел, что там, на пляже, за спиной сирмозавра, зашевелился курган из папоротниковых листьев, любовно выложенный мною над тарбозавром. Солнце успело прогреть пески, нагреть воздух, и возбужденный тяжелыми снами тарбозавр ничем не напоминал того дебила, что забавлялся играми бабочек-каллиграмм. Даже на расстоянии я чувствовал его решимость, чувствовал, как легко и мощно работают его чудовищные конечности... И диметродон проснулся. Разбросал вайи, мял их чуркообразными лапами, озирался. Не мог понять, - что случилось? Один я понимал - все плохо. И Хам и я обречены...

И все же возня хищников вывела сирмозавра из оцепенения. Он медленно сполз в ручей, полностью запрудив его, и так же медленно дотянулся бронированной мордой до ближайших грибов. Но даже сейчас задняя часть его тела наполовину занимала пробитый в скалах проход, и диметродон, решившись, попытался войти к нам. Это смутило гиганта. Будто испугавшись прикосновения, он с неожиданной скоростью привстал, пропуская диметродона под свое бледноматовое, покрытое ромбическими пластинами, провисавшее как у дирижабля брюхо, а потом, будто упало давление в его гидравлических кранах, рухнул на несчастного хищника. Я даже глаза закрыл... А когда открыл их, сирмозавр уже освободил проход, а искалеченный, с лопнувшей в нескольких местах перепонкой, диметродон не шевелился. Можно было поверить - это не сон, это настоящее забвение!

Но даже сейчас мы с Хамом не радовались: к освобожденному проходу спешил тарбозавр. Я понял - борьба подходит к концу. Первое испытание MB, там, в моем веке, явно будет сочтено неудачным. И ведь по моей вине! Но ворвавшийся в наше убежище тарбозавр остановился.

Я оглянулся - что могло его поразить? Не сирмозавр, - он плевал на все, он был занят завтраком. Не диметродон - он вслушивался сейчас в шумы совсем других миров. И уж, конечно, не я... Кто же тогда? Кто же?..

Хам!

Вот кто остановил тарбозавра!

Я уже говорил - в мире гигантов выжить могли только гиганты. За четыре месяца Хам из бронированного бочонка превратился в настоящего бойца, вооруженного панцирем и рогами. Я впервые, рядом с сирмозавром и павшим диметродоном, имел возможность прямо сравнить с ними своего воспитанника. Что ж, он обещал не отстать от них и уже сейчас был развит соответственно. Не случайно тарбозавр повернул, решив обойтись другим, менее беспокойным завтраком.

НК: А как Хам отнесся к свободе? Он, наверное, растерялся?

ГАМОВ: Надолго ли теряется в лесу заяц, выращенный в неволе? Хам зажмурил глаза и остановился. Солнце, свежий и влажный ветер с реки, запахи трав... Я попытался подтолкнуть Хама, но это было все равно, что толкать трактор, да и ни к чему. Хам, решил я, вполне теперь проживет один, и кинулся к ущелью клещей, за MB. Почти сразу за мной послышался топот - Хам не отставал, мерно трусил рядом, вздыхал, поводил боками. В ущелье он даже обогнал меня -ему-то клещей нечего было бояться, а голые камни после пребывания в западне его вообще не трогали. MB возвышалась перед нами как небольшой черный гриб. Я не успел ни остановить, ни окликнуть Хама - раздался звук, будто басовая струна лопнула, и Хам и MB... исчезли!

НК: Как? Хам ушел во время?

ГАМОВ: Я был в отчаянии. Я видел одно - Хам и MB исчезли. Видимо, мой воспитанник случайно ткнул рогом в регулятор поля и был мгновенно переброшен в другую эпоху, навсегда оставив меня тут в кампане... Но куда он исчез? В наш двадцатый? Или в век силурийских илоедов? Или в пещерный рассвет каннибалов?.. Этого я не знал, но, представке появление Хама в любом другом месте, непроизвольно застонал... Хорошо бы, он вывалился в наши дни - по его виду можно определить время и вернуться за мной. А если он вывалился не в будущем, а в прошлом, не в городе, а в пустыне?..

Вновь появившиеся клещи заставили меня оставить ущелье. Я постыдно бежал. Угрюмый, сел на скале, свесил ноги - стоит ли длить агонию? Я обречен... Но сигарета, которую я несколько месяцев хранил в кармане, вернула мне бодрость - стоит! Занятий хватит! Следи за ящерами, высекай на скалах письмена! За тобой придут твои ученики и помощники... Но когда?.. Вереницы мрачных и величественных утопий вставали в моем мозгу...

Значит так, говорил я себе. Рукоять «в будущее» идет на себя. MB стояла ко мне «лицом». Толкнув рукоять, Хам мог отправить MB только в будущее... Это уже утешало.

Стоп!

Я снова и снова прокручивал в голове случившееся. Толчок рога, разблокировка, скачок во времени... Но ведь и разблокированная MB, если вы помните принцип ее действия, не должна была двигаться! Во времени ее вело не что иное, как мысль, желание... А разве Хам мог мыслить, желать?.. Впрочем, по-своему, по-звериному он, конечно, что-то соображал, чувствовал; желания его могли оказаться достаточно сильными, чтобы придать MB инерцию... Кажется, я нащупал путь, путь, ведущий к спасению. Вот он - чего мог желать мой неблагодарный воспитанник?

Одну за другой перебирал я в уме возможности Хама. Страсть к перемещениям во времени? Чушь! Желание избавиться от меня? Бред!.. MB напоминала гриб... Чего мог хотеть Хам? Чего он желал всей душой? К чему тянулся? Без чего не мог жить?

И я понял - грибы! пища! голод!

Жевать, глотать, переваривать - разве не в это упирались желания Хама? Он любил поесть! Я вспомнил его клювообразную морду, жадно погружающуюся в мякоть очередного гриба, вспомнил упоение, полное отключение от мира в процессе насыщения, и облегченно вздохнул - Хам любил поесть! Хам принял MB за гриб. А значит желания его не могли распространяться дальше одного обеда, ну двух, трех - неважно! Главное - рано или поздно - через час, два, день, месяц MB должна вытряхнуть Хама в том же ущелье, - перепуганного и ничего не понявшего. А я должен караулить этот момент, чтобы Хам не искалечил машину.

НК: И долго вам пришлось ждать?

ГАМОВ: О, никогда еще время не тянулось так медленно! Я оброс бородой, свитер на мне посекся, брюки обтрепались. Я научился подражать голосам гигантских квакш, прятаться от тарбозавров. Я попросту одичал. Выпусти меня на трибуну, многие из моих неверующих коллег сразу бы убедились в правильности формул, позволивших мне построить MB. Полмесяца я бродил вокруг злополучного места, изучил все болота и речушки, все отмели и скалы. Иногда я спал на деревьях. Поверьте, это неудобно... Но в одно душное утро мне все-таки повезло - в просвете ветвей я заметил на прогалине под перистыми саговниками двух родственников Хама, величественно покачивающих поднятыми над плечами резными воротниками. Один из трицератопсов навалился грудью на саговник и сбил с него две большие шишки. Впрочем, пока он разворачивался, его приятель сожрал обе. Если бы я даже не заметил надпись на его лбу, я все равно догадался бы - Хам! Обрадованный, выскочил на поляну, но ни один из трицератопсов даже не взглянул на меня. «Ты же - Хам! - крикнул я. - Это у тебя на лбу написано!» Но мой голос потерял чары. Толчок MB, встреча с подругой, свобода выветрили из головы Хама все воспоминания обо мне. Больше того, он развернулся и бросился на меня. Я спасся, как спасаются от носорога - резким прыжком в сторону - и, уже не пытаясь восстановить отношений, поспешил к ущелью. MB действительно стояла среди камней. Песок вокруг был взрыт ногами трицератопса. Это, видимо, распугало клещей, паутина которых плавала вокруг, как пух одуванчиков. Последней моей мыслью перед отбытием в двадцатый век было: вернуться в кампан не с перочинным ножом, а с сетями и сонными стрелами, связать Хама, отправить к нам. «Впрочем, что за домострой?» - упрекнул я себя. Стоит ли делать жертвой зоопарков пусть приемного, но сына?..

И я отвел рукоять на нужное мне деление.

НК: Невероятное приключение! Странные истории все же случаются с людьми науки! Любопытно, что бы вы пожелали Хаму сейчас, по трезвому размышлению?

ГАМОВ (задумчиво, но с улыбкой): Я хочу, чтобы ему всегда везло в его исполинском мире, чтобы у него всегда были грибы и товарищи, и чтобы солнце вовремя поднимало его по утрам, и чтобы он не ввязывался в дискуссии с тарбозаврами. Разумеется, мне хотелось бы, чтобы в его доисторическом сердце осталась хотя бы частица того чувства, которое заставило наших звероподобных предков сбиться в какие-то первобытные общины и в конце концов уловить и сконцентрировать в себе начало истинного разума - доверие!

НК: Спасибо, доктор Гамов. Не позволите ли вы продемонстрировать нашим читателям что-либо вывезенное вами из кампана?

ГАМОВ: Пожалуйста!

Следует снимок: стеклянная коробка, внутри которой, среди голых камешков, топорщится нежнейшая паутина, окутывающая раздувшееся, как грецкий орех, уродливое, багрово-розовое тело. Надпись под снимком гласит: «Паукообразный клещ, чуть не сведший на нет усилия целой школы физиков-теоретиков конца XX века».

ИСКУССТВО ПОЗНАВАТЬ ИСКУССТВО

Владимир Шапошников ХАРАКТЕР ПОКОЛЕНИЯ

Читая многочисленные произведения о современном рабочем классе, невольно обращаешь внимание на такую деталь: героем их чаще всего является сибиряк, а местом действия, соответственно, одна из крупных сибирских новостроек. И вряд ли такое пристрастие авторов к «сибирскому характеру», к сибирскому материалу объяснишь «модой» на Сибирь. Скорее, это прочная, устоявшаяся традиция. Тема преобразования Сибири, освоения ее несметных природных ресурсов еще в довоенные годы привлекла внимание многих советских писателей, дала богатый литературный «урожай». Вспомним хотя бы замечательные произведения 20-30-х годов, посвященные строителям Комсомольска-на-Амуре, Кузнецка, Амурстали, - «День второй» И. Оренбурга, «Мужество» В. Кетлинской, «Город на заре» А. Арбузова. Как известно, главными героями этих книг были молодые люди - «комсомольцы-добровольцы», ехавшие по призыву партии возводить первенцы социалистической индустрии на Востоке страны. Молодые энтузиасты - парни и девушки с комсомольскими путевками едут в Сибирь и сейчас. Братская ГЭС, Абакан - Тайшет, Западно-Сибирский металлургический комбинат -каждая из этих грандиозных комсомольских новостроек возведена руками молодых, тех, кто принял эстафету трудовых дел от комсомольцев старшего поколения.

Эта преемственность, естественно, не могла не найти отражения в современной прозе, где одной из главных фигур выступает именно человек с «сибирской пропиской», участник великих новостроек на Востоке страны.

События романа «Здравствуй, Галочкин!» Гария Немченко развертываются на строительстве Западно-Сибирского металлургического комбината. Сюда, на известную всей стране новостройку, приезжают люди со всех концов Союза. И среди них -молодой каменщик Михаил Галочкин.

В судьбе главного героя романа без труда угадывается судьба целого поколения. Воспитанник детдома, Галочкин принадлежит к тем ребятам, для которых детство и сиротство стали равнозначными понятиями. Самая светлая пора их жизни оказалась безжалостно изуродованной войной и ее тягчайшими последствиями. Поэтому и не удалось Мишке Галочкину окончить десятилетку, поэтому и не пришлось ему стоять перед разноцветными рекламными щитами с заманчивыми предложениями поступать в вузы и техникумы. Зрелость и самостоятельность пришли к нему, как только стукнуло шестнадцать и он взял в руки мастерок. Суровая необходимость чуть не с детских лет зарабатывать кусок хлеба сделала Мишку человеком практичным, не по годам степенным, знающим цену трудовому рублю и себе... Таким он и предстает перед нами на первых страницах романа, когда приезжает на строительство комбината. Правда, в отличие от большинства молодых рабочих, прибывших на стройку по путевкам комсомола, Галочкин оказался здесь по причинам прозаическим: он не пришелся «ко двору» на старом месте. И приезд этого «некомсомольца, недобровольца» в край романтики позволяет писателю по-трезвому, непредвзято взглянуть на явления, которые на бойком языке журналистов назывались «трудовым героизмом» и «невиданным энтузиазмом».

Г. Немченко показывает, что в этом героизме и энтузиазме было и нечто искусственное, дутое. Основной конфликт романа строится на соперничестве бригады Галочкина с «образцово показательной» бригадой Бориса Королева, которому начальство, в целях иметь свой маяк, искусственно создает лучшие условия. И именно в процессе этой борьбы, потребовавшей от Галочкина всех его сил, всего профессионального мастерства, познал герой истинный смысл настоящего творческого труда. Не сразу и далеко не гладким путем пришел Михаил Галочкин к осознанию своей роли на стройке, далеко не сразу понял, что и он является полноправным хозяином, ответственным «за все» на этом гигантском строительстве. Автор показывает закономерность внутреннего перерождения героя, превращения его из обыкновенного «работяги» в настоящего рабочего-созидателя. В этом и весь смысл названия романа «Здравствуй, Галочкин!», которое следует понимать не как традиционное приветствие, но как пожелание долгих лет жизни и плодотворного труда новому Галочкину - гражданину.

Герой романа Владимира Орлова «Соленый арбуз» Букварь -участник другой крупной новостройки: Абакан-Тайшетской

железнодорожной магистрали. В отличие от Галочкина, успевшего уже в детстве хлебнуть лиха, у вчерашнего десятиклассника Букваря нет ни житейского опыта, ни хватки. Он живет теми «прошлыми истинами», которые были усвоены им еще на школьной скамье (не случайно товарищи по бригаде дали ему такое прозвище - Букварь), в нем еще много наивного, ребяческого, инфантильного. И поначалу кажется, что от соприкосновения с жизнью герой быстро прозреет, напрочь освободится от романтических иллюзий. Предположения эти в какой-то степени сбываются. Букварь и в самом деле получает немало шишек и оплеух от так называемой суровой действительности. Он искренне увлекается симпатичной девчонкой из бригады - Зойкой, а потом с горечью узнает, что Зойка уже имеет кое-какой опыт... Он рискует жизнью, чтобы предотвратить взрыв скалы, но вскоре выясняется, что жертвовал он собой совершенно напрасно. Начальник участка Кустов из перестраховки послал гонца с письменным приказом, а по телефону отдал распоряжение скалу не взрывать. Но особенно сильное потрясение Букварь пережил, когда узнал о бесчестном поступке бригадира Николая, которого в полном смысле слова боготворил, видел в нем пример для подражания. Николай оказался человеком морально нечистоплотным, совершил подлость по отношению к любившей его женщине. «Как совместить смелость человека, энергию его, искренность с подлостью?.. -спрашивает Букварь. - Разве это может составить один цвет?» Пытаясь утешить Букваря, его сотоварищ по бригаде Виталий Леонтьев говорит: «Ты, Букварь, представляешь людей одноцветными или хочешь, чтобы они были такими. А они многоцветные... Каждый из людей имеет в себе плюсы и минусы! Главное в жизни - не контрасты, а полутона... Нет ничего более вредного, чем выдумывать себе идеалы...» Но Букварь решительно отвергает эту философию «многоцветья», более того, он еще сильнее проникается верою в свои идеалы. Мужая физически, он в душе так и остается «большим ребенком». И это, как убеждает нас автор, тоже своего рода нравственный подвиг. Недаром во многих школьных сочинениях о молодом современнике упоминается имя героя «Соленого арбуза».

Молодой герой сибирской литературы - это, как правило, человек труда, передовой производственник. Причем давно уже сложился круг профессий, пользующихся у писателей особым уважением. Чаще всего на роль главного героя они выбирают либо строителя, либо монтажника, либо водителя самосвала. Безусловно, люди этих профессий всегда на виду, всегда в почете, так как без них не обойдется ни одна крупная стройка. Но в Сибири трудится немало людей так называемых скромных профессий, также участвующих в освоении этого края и также вполне достойных стать героями литературных произведений. Одним из первых это понял Владимир Чивилихин, известный ныне писатель, создавший примерно в те же годы, когда вышли в свет романы Г. Немченко и В. Орлова, яркую, увлекательную повесть «Елки-моталки».

Главный герой повести Родион Гуляев и его друзья - лесные пожарники. Рассказывая об этих самоотверженных, отчаянных ребятах, автор сразу дает понять, что без работы они не сидят, и бородатый анекдот о пожарнике, который якобы спит по двадцать четыре часа в сутки, выглядит тут кощунством. Уж чего-чего, а работенки этим парням хватает, и порой не то что двадцать четыре, а и четыре часа не всегда удается выкроить для сна. Тайга горит круглый год, и не успевают десантники ликвидировать один пожар, как тотчас поступает сигнал о новом, еще более опасном очаге. В повести немало страниц отведено описанию труда лесных пожарников - труда адски тяжелого, полного опасности и риска. Читая эти страницы, ощущаешь, какие неимоверные тяготы и лишения выпадают на долю людей этой редкой и, в общем-то, не очень уважаемой профессии.

Однако В. Чивилихин пишет свою повесть вовсе не ради того, чтобы заставить читателя проникнуться элементарным почтением к профессии «покорителя огня» (хотя повесть прекрасно решает и эту, чисто познавательную, задачу). Без «производственных» страниц невозможно создать всю глубину конфликта, весь драматизм ситуации, в которой оказался главный герой. А драматизм здесь заключен уже в самой специфике профессии Родиона Гуляева и его друзей. Ведь за каждым пожаром - чья-то неосторожность, глупость, головотяпство, а то и прямое вредительство. «Пожаров день ото дня больше, - говорит в беседе со следователем летнаб Гуцких - ...больше пожаров потому, что людей в тайге больше. Лес под гребенку стригут, а лесосеки не чистят. Кроме того, вы знаете, что за народ шатущие туристы? Или наложите сетки пожаров на маршруты поисковых партий. Интересная картина получится!

Следователь. - Что они нарочно поджигают, что ли?

- Бывает. К геологам, таксаторам, топографам много дряни нанимается - калымщики, алиментщики, жулье разное. По-моему, и недобитые гады бродят еще, но также с экспедициями: может, власовцы закоренелые есть или какая-нибудь новая сволочь появилась, из сектантов».

Лес для Родиона Гуляева и его товарищей не просто «зеленый друг». Это их родной дом, их постоянное место работы и место жительства, и они готовы ради спасения его на любые жертвы и лишения. Вот почему так ненавидят эти ребята тех, для кого природа «не храм» и даже «не мастерская», а место разбоя. Вот почему автор открыто берет под защиту главного героя, ставшего косвенным виновником гибели «туника» Евксентьевского.

Этот столичный бездельник, направленный в бригаду Родиона на предмет «трудового перевоспитания», разорил гнездо глухарки, но был застигнут на месте преступления. Дикость его поступка настолько возмутила Родиона, что, не помня себя, со словами: «Ты что же это, фашист!» - он бросился на Евксентьевского, и тут случилось непоправимое. Попятившись от страха, тунеядец оступился и улетел в пропасть.

Юридически Родион должен понести наказание - хотя бы даже потому, что он, как бригадир, отвечает за жизнь каждого рабочего. Вот тут и обнажается в полной мере весь драматизм случившегося: погиб негодяй, мерзкий, ничтожный человечишка, а судить за это должны человека честного, безупречного во всех отношениях, отличного производственника... Автор не доводит повествование до суда, о дальнейшей судьбе героя можно только догадываться. Но читателю ясно одно: какое бы наказание ни получил Родион, он не озлобится, не ожесточится, а главное, не поколеблется его решимость и впредь бороться со всеми, кто посягнет на природу.

Немалый вклад в разработку характера молодого современника внес новосибирский прозаик Анатолий Черноусов. Его герои - пытливые, энергичные люди, умеющие даже в непривычной обстановке проявить свои знания и способности.

Злую шутку сыграла судьба с главным героем повести «Непривычное дело» Павлом Смирновым. Молодого ученого, бьющегося дни и ночи над проблемой удлинения срока службы рельсов, вдруг оторвали от работы и направили с группой студентов на картошку. Неразумно? Нецелесообразно? Конечно. Человек стоит на пороге крупного научного открытия, ему нужно всего каких-нибудь две недели, и будет решена чрезвычайно важная технико-экономическая проблема... А вместо этого приходится допотопным способом ковырять клубни из земли. Вот почему герою сочувствуешь, когда он в отчаянии кричит декану: «Дайте мне закончить, Петр Петрович!.. Дайте мне две недели, а потом хоть к черту на рога!..»

Однако А. Черноусов - и в этом главная ценность его повести - на примере своего героя раскрывает интереснейшую грань характера нашего современника - его умение быстро, оперативно переключаться и на «непривычные дела», когда в том есть общественная необходимость, когда действительно надо сделать это дело, потому что больше некому. Не случайно именно о долге, об ответственности перед обществом, страной вспоминает Смирнов в самый трудный момент, когда перед ним встала дилемма - либо убрать еще одно поле картофеля, либо в знак протеста против бесчестных действий председателя колхоза снять студентов с уборки и уехать. Но это все равно что «в самый разгар сражения снять отряд и отвести в тыл на отдых. Увести, чтобы проучить кого-то там из командиров за их бездарную стратегию...»

Это сравнение повернуло мысли Смирнова в ином направлении, оно ему даже чем-то понравилось, сравнение. И он уже было подумал: «А что, ситуация, действительно, как на войне. В газетах вон так и пишут - «битва за урожай»... А раз так - чего себе голову морочить? Пришел приказ свыше, я его передаю по инстанциям, я здесь ни при чем...»

Картофельное поле действительно стало для Смирнова полем сражения, а сам он даже представил себя «комиссаром в кожанке» с маузером в руке... В конечном итоге Смирнов исполнил свой долг, картошка была убрана, хотя «непривычное дело» обернулось для него многими потерями, прежде всего потерей доверия со стороны студентов. И все же в этом «непривычном деле» Смирнов сумел найти и утвердить себя, применить свои знания и опыт. Не в пример своему предшественнику Алексею Григорьевичу, расписавшемуся в собственном бессилии и под благовидным предлогом улизнувшему из колхоза, Смирнов сумел четко, «на научной основе» организовать труд студентов, заинтересовал их и материально и морально, добился от председателя разрешения отремонтировать своими силами картофелеуборочный комбайн. Но самое любопытное, что, поработав на картошке, Смирнов вдруг обнаружил, что он, ученый-металловед, тоже может и должен сказать свое слово в сельском хозяйстве, по крайней мере в той отрасли, которая производит сельскохозяйственные машины. Почему, например, ржавеет в лопухах комбайн? Почему, едва выйдя из цеха, эта, столь нужная для колхоза, машина превратилась в «гроб», в груду металлолома?

«Надежность, - думал он почти что с болью, - надежность - вот чего не хватает всем этим рычагам, осям, решеткам и цепям!.. Так-то ведь она и ничего, машина. Идея и конструкция, может быть, и неплохие. Но что касается материалов...»

Ему ли, Смирнову, металловеду, работающему над проблемой надежности рельсов, не знать, не понимать, что все дело в материалах!.. И он в душе презирал создателей комбайна. Самое большое, что они, видимо, сделали, так это испытали машину на легком, на идеальном поле, на рыхлой мягкой почве... «Вот закончу с рельсами, возьмусь-ка я за этот комбайн... свяжусь с заводом-изготовителем, с конструкторами, напишу им, что о них думаю... А потом разработаю рекомендации относительно материалов, поеду к конструкторам этим и натыкаю носом, как паршивых котят...»

Собственно, страницы повести, рассказывающие о деятельности Смирнова на картофелеуборке, звучат как гимн человеку дела, истинному гражданину, который умеет найти выход из любого трудного положения, пойти на любые жертвы и лишения, когда этого требуют интересы общества и государства. И с этой точки зрения герой А. Черноусова представляется именно тем человеком, в котором широта кругозора, интеллект, эрудиция гармонично сочетаются с «наследственными чертами» героев первых пятилеток -высокой сознательностью, железной дисциплинированностью и умением работать «не переводя дыхания», так, как работали строители Магнитки, Комсомольска-на-Амуре, Турксиба.

И такие герои, как показывает наша сегодняшняя проза, «в стране Советской есть», и именно за ними решающее слово в строительстве коммунизма.

Юрий ПостновКЛАССИКА, КОТОРАЯ ВСЕГДА С ТОБОЙ