Соколы огня и льда (ЛП)

На заре сотворения жизни в северных землях появилось белоснежное яйцо, подобное которому никогда не видели ни до, ни после. Скорлупа яйца треснула, из него вылупились две птицы — сокол и куропатка, близнецы, рождённые из одного яйца, их пёрышки были таким же, как яйцо, из которого они вылупились — белоснежными как зимние холмы.

Сокол взмыл высоко в небо и нашёл себе дом в горах, среди острых скал, а куропатка отыскала убежище среди густой травы на плоскогорье. Они долго жили порознь и совсем позабыли, что они родня. Каждая птица свила гнездо и отложила яйца, но когда вылупились птенцы, они запищали, требуя корма. Сокол увидел, что птенцы голодны, и отправился на охоту. Он расправил белые крылья и полетел над долиной и плоскогорьем. Он долго охотился, но так и не смог отыскать добычу. Наконец, его зоркие глаза заметили, как кто-то бежит. Сокол камнем бросился вниз, схватил жертву острыми когтями, убил и понёс в гнездо. Сокол разорвал грудь жертвы и принялся кормить птенцов кровоточащей плотью. Только тогда он взглянул в лицо добыче. Лишь тогда он узнал свою сестру, куропатку. Когда он понял, кого разорвал острым клювом, его горе не знало границ.

Жалобный крик сокола будет звучать до конца времён — он станет убивать каждый день, и каждый раз запоздало раскаиваться.

Изабелла

Я проснулась так резко, что должно быть, дёрнулась, ударив рукой что-то мягкое, и услышала болезненный стон рядом с собой.

Минуту я не понимала, где нахожусь. В лицо бил потрясающе яркий свет, как от тысячи огоньков свечей. Я застыла от холода. Потом поняла, что свет исходит от ослепительно яркого солнца, низко стоящего над вершиной холма, а я лежу не в тёплой пещере, а на влажных лишайниках под нависающим уступом скалы.

Передо мной, свернувшись клубком, как младенец, лежал Маркос. Он пошевелился и заворчал, просыпаясь. Смущённая тем, что лежу, прижавшись к спине мужчины, я понятия не имела, как высвободиться, поскольку оказалась зажата между его телом и скалой. Я снова подтолкнула Маркоса, пытаясь заставить его отодвинуться, но он повернулся на спину и открыл глаза, хмуро глядя в залитое светом небо, как будто впервые его видел.

Он выполз из-под нависшей скалы, с трудом поднялся на ноги и огляделся вокруг.

— Господи Иисусе, а я думал мне всё это просто приснилось!

Выбравшись, я попыталась расправить мятое платье и взъерошенные волосы. Влажная одежда прилипла к покрытой мурашками коже, а ветер только усиливал ощущение холода и сырости. Но взглянув туда, куда смотрел Маркос, я позабыла о неприятных ощущениях и холоде, широко раскрыв глаза от изумления.

Мы стояли на краю широкой плоской равнины, поросшей тёмно-зелёными лишайниками и золотистой осокой. Над нами возвышалась огромная гора искрящегося бело-голубого льда, зажатая меж двух чёрных зубчатых пиков. Замёрзшая река сползала к подножию скал и резко обрывалась в четырёх или пяти футах над отмелью из чёрного песка. Тонкие ручейки струились из-под толщи льда и стекали в обширное тёмное озеро, на его поверхности рябили отражения белых льдин и чёрных скал. Клочья мягкого белого тумана плыли над ледяной рекой, а небо над ними было ослепительно синим, до рези в глазах.

Маркос медленно покачал головой.

— Это… неужели это река? Как же она могла так замёрзнуть?

На несколько минут мы замерли от удивления. Потом, когда ветерок снова напомнил о холоде, я огляделась.

— Ты видишь где-нибудь Эйдис? — спросила я. — Я думала, та другая женщина сказала ждать её здесь. Она должна бы уже вернуться, но что-то её не видно.

Маркос медленно обернулся, прикрывая ладонью глаза от яркого света солнца, отражающегося ото льда.

— Взгляни туда. Это один из горячих источников или просто дым?

Я посмотрела, куда он указывал. Полускрытая за скалой, где мы укрывались на ночь, на лёгком ветру вилась тоненькая струйка сиреневого дыма. Я почуяла слабый запах жареной рыбы.

— Это огонь очага, — я попробовала улыбнуться, но оказалось, что лицо онемело и мышцы почти не слушались.

Возможность согреть над огнём руки казалась ценнее золота, я развернулась, чтобы поскорее обойти скалу, но Маркос меня остановил.

— Погоди, — зашептал он. — Может, это не Эйдис. Не забывай, датчане нас всё ещё ищут.

Сердце вдруг тяжело застучало. Простор, что только что вызывал восхищение, стал внезапно опасным, и укрыться негде.

— Вернись назад, под скалу, — шёпотом сказал Маркос. — А я обойду вокруг, может, что и увижу.

Я опять заползла под нависший камень и припала к земле, напряжённая, готовая бежать, хотя понятия не имела, куда.

Маркос, пробиравшийся вдоль скалы, не успел даже скрыться из вида, когда раздался женский голос.

— Маркос, Изабелла, gerðu svo vel. Идите есть, вы, наверное, проголодались.

Маркос выглянул из-за скалы.

— Это та женщина, что вчера ночью забрала сестёр на замёрзшую реку.

Я как будто бы погрузилась в тёплую ванну от облегчения. Выбравшись из убежища, я увидела высокую женщину, присевшую у костра, разведённого на плоской каменной плите. Над огнём женщина поворачивала прут с несколькими нанизанными рыбками, поджаренная корочка потемнела и лопалась над огнём.

— Идите сюда, согрейтесь. Я Хейдрун, подруга Эйдис и Валдис, знаю их с того дня, как они обрели жизнь в утробе матери.

Мы с Маркосом подобрались поближе к огню, потирая застывшие руки. От нагревающейся влажной одежды повалил пар.

— Где Эйдис? — спросила я.

— Тут, недалеко. Поешьте сначала, а после я отведу вас к ней.

Мы позавтракали жареной рыбой, такой свежей, будто её выловили из озера минуту назад. Хейдрун ела свою рыбу медленно и аккуратно, и улыбалась, глядя, как торопимся мы с Маркосом, обжигая пальцы и рты. Я не представляла, что можно так дико проголодаться, и ни разу не пробовала ничего вкуснее.

Но я вдруг опять оказалась в Синтре, на нашей кухне, ела жареные сардины, слышала, как колотят в дверь, и, сжимаясь от страха, ожидала, когда она распахнётся, отцу свяжут руки и потащат из дома. Что он ел этим утром? Жив ли он? Я теряю драгоценное время.

— Эйдис обещала мне показать, где водятся белые соколы. Ты не знаешь, далеко ли это отсюда?

Я понимала, что даже спрашивать об этом сейчас — жестоко и бессердечно. Бедная женщина скорбит о своей сестре. И какое я право имею задавать вопросы про птиц, когда она в таком горе. Но я вынуждена настаивать. Я не знала, как ещё я могу их найти.

— Нет, это недалеко. Ты увидишь.

Мы напились воды из ручейков, вытекающих из замёрзшей реки. Лёд походил на кожу тысячелетней старухи, покрытый дюжинами разломов и трещин.

Когда мы утолили жажду, Хейдрун легко взобралась на ледяную плиту и протянула мне тёплую руку, помогая подняться за ней.

Глядя, как легко она движется, я не могла представить, что там так скользко, и свалилась бы, если бы Хейдрун не поддержала. Маркос тоже залез на лёд, и тут же едва не поехал вниз.

Хейдрун взяла нас обоих за руки и повела по застывшей реке. Как только мы отдалились от берега, где от талой воды было влажно и скользко, по более шершавому и твёрдому льду стало легче ступать, не боясь поскользнуться.

Нас окутывал поднимающийся ото льда холод, дыхание зависало в воздухе белыми облачками. И хотя мне очень хотелось смотреть вверх, на возвышающиеся над нами огромные обледеневшие горы, в те моменты, когда поднимала глаза, я либо спотыкалась о торчащие куски льда, либо поскальзывалась и попадала в трещины.

Чем дальше мы шли, тем больше делались эти трещины, и наконец, они стали такими широкими, что мог бы провалиться взрослый мужчина, и такими глубокими, что по их ледяным стенам уже не подняться наверх. Идёшь по полосе твёрдого льда — и вдруг оказываешься окружённой с трёх сторон глубокими трещинами, через которые не перешагнуть. Но Хейдрун, похоже, умела выбирать путь сквозь этот лабиринт расщелин, как будто шла по невидимой никому другому тропинке.

Наконец, мы остановились, достигнув места, где река резко сворачивала в сторону. Перед нами было овальное отверстие во льду, напоминающее вход в пещеру, и довольно большое, так что можно войти.

— Идём, — позвала нас Хейдрун. — Эйдис там, внутри.

За последнее время я столько времени провела в пещере, что больше никогда не пожелаю туда войти. Даже от одного её вида горло сжимал приступ паники, ужас снова оказаться внутри горы. Стоять там одной, в темноте, зная, что выход завален, и мне не выбраться, и, наконец, выдохнуть облегчённо при виде крошечного огонька — одинокой звезды, указавшей мне, что просвет ещё есть.

А после взбираться вверх и вверх, и пережить тот отчаянный момент, когда понимаешь, что тебе никогда не добраться. Судорожно ощупываешь поверхность стен, стараясь найти углубление, выступающий камень, хоть самый маленький, лишь бы удалось зацепиться, и боишься тянуться чересчур далеко, чтобы не соскользнуть и не полететь вниз, не остаться лежать на дне, искалеченной, но, возможно, ещё живой.

Я заметила, что Маркос глядит на меня, и поняла, что ужас, который я испытывала при виде ледяной пещеры, отражается на лице.

— Ты можешь и не ходить внутрь, — сказал он. — Я найду Эйдис и приведу наружу, к тебе.

— Если хочешь найти белых соколов, ты должна идти внутрь, — мягко возразила Хейдрун. — Это единственный путь.

Она отвернулась, как будто ждала, что я пойду следом, наклонила голову и вошла внутрь пещеры.

— Ты не должна, — прошептал мне Маркос.

Но я понимала, что надо идти. Борясь с желанием развернуться и броситься прочь, я тоже нырнула в пещеру. Она оказалась совсем не похожей на первую — неглубокая, изнутри почти овальная, как яйцо.

Я думала, там будет темно, но меня заливал голубоватый радужный свет, ярче сотни зажжённых ламп. Казалось, лучи солнца, проходя сквозь лёд, собираются в этой пещере. Стоило чуть повернуть голову — стены пещеры начинали сверкать всеми цветами радуги, какие только появлялись на небе.

— Эйдис здесь, — сказала мне Хейдрун.

Звук её голоса заставил меня вздрогнуть — я чуть не забыла, что нахожусь в пещере. Она звала меня за собой, я должна что-то видеть. Вдоль задней стены пещеры тянулся низкий и длинный ледяной уступ. На нём, держась за руки, лежали Эйдис и Валдис.

Потом я заметила ещё кое-что — маленькую белую кость, которую я подобрала в лесу во Франции. Кольца больше нет, а косточку сжимают переплетённые пальцы сестёр. Так мёртвый любовник может держать в руках розу, так христианин сжимает распятие.

Лед медленно заползает на тела Эйдис и Валдис, покрывает их единственную пару ног, руки и головы. Волосы уже совсем вмёрзли в лёд. Совсем скоро он охватит и всё остальное.

— Эйдис умерла, — выдохнула я. — А я думала, она шла сюда, чтобы высвободить дух сестры. Я думала, она сделает это — и тогда будет свободна.

— Она свободна, — ответила Хейдрун. — Они обе теперь свободны. Смотри.

Их лица больше не укрыты вуалями, и я вижу, что сёстры потрясающе прекрасны, и похожи как две одинаковые жемчужины. Глаза у обеих открыты, и они синие как океан, и в них я вижу детский восторг.

— Но я думала, Эйдис останется жить. Я не знала, что она шла сюда умирать. А сама она знала? Понимала, куда ты её вела?

— Она знала, что пришла сюда для того, чтобы обрести жизнь, — сказала мне Хейдрун.

— Но она не жива! — крикнула я. — Она умерла. Провести столько лет в пещере, в цепях, суметь, наконец, найти выход, и вот… теперь… так не честно!

Я развернулась и, не разбирая дороги, бросилась из пещеры, скользя и спотыкаясь на льду, ударилась плечом о край лаза, но от злости и горя даже не заметила боли.

Маркос оставался снаружи, хотя, должно быть, слышал всё, происходившее между нами. Он схватил меня за руку, стараясь удержать от скольжения назад, на реку изо льда.

— Постой, нужно, чтобы Хейдрун провела нас обратно, не то, в конце концов, мы провалимся в одну из тех трещин.

— Мне всё равно, — крикнула я, но, всё-таки остановилась.

Предупреждения Маркоса, оказалось достаточно, но я не могла смотреть на Хейдрун, когда та появилась из пещеры.

Маркос смущённо переминался с ноги на ногу.

— Полагаю, нам следовало догадаться. Бедные женщины. Вряд ли вам вообще удалось бы их разделить, не угробив при этом Эйдис.

— Они родились вместе. Эйдис знала, что вместе они и умрут, — совершенно спокойно ответила Хейдрун. — Здесь они будут лежать, не меняясь, ещё долго после того, как все мы умрём. Ледяная река ползёт медленно, но когда-нибудь придёт день, их тела достигнут озера, поплывут по реке, попадут в море и станут едины с ним. Как единственная капля воды, падающая с дождём, со временем они станут всем океаном — вечно движущимся, вечно меняющимся, но всегда неизменным.

Не оборачиваясь, чтобы удостовериться, идём ли мы, Хейдрун пошла назад по ледяной реке, осторожно выбирая путь меж огромных провалов и трещин. Мы молча следовали за ней, пока не добрались до края льда. Маркус спрыгнул вниз, чтобы помочь сначала Хейдрун, а потом и мне спуститься на грязный чёрный песок.

Я остановилась, глядя на лёд. Где-то там — хотя я больше не видела этого места — погребены Эйдис и её сестра. Как я могла быть такой глупой — вообразила, что Эйдис освободится от умершего близнеца? Как сказал Маркос, это невозможно. Понятно, она шла сюда умирать.

Во мне волной поднималось горе, твёрдым комом сжимало горло. Я смахнула слёзы, наворачивающиеся на глаза. Нет, я плакала не о ней. И с чего бы? Я её едва знала. Мои слёзы — о старом Хорхе, сожжённом перед вопящей толпой, о девушке, что прижимала к себе ящик с костями, о семье, убитой в лесу, о бедном маленьком Хинрике, о Фаусто, о моём отце. И хоть и отказывалась это признать — во многом о себе самой.

Я так далеко от дома, в чужой, незнакомой земле. Мне хотелось домой, в мир, который я любила и знала с детства, к знакомым видам и запахам, к жаркому солнцу, ароматам сосновых рощ и камелий. Но я тут же вспомнила, что у меня нет больше дома, и некуда возвращаться. Ведь я же марран. В этом мире для нас нет места. Ни земли, которую мы могли бы назвать своей, ни места, чтобы растить детей в мире, ни гробницы, похоронить предков так, чтобы могилы не осквернили. Нам не позволено иметь пристанища, даже узкой полоски земли, места последнего упокоения. Нет на свете синей реки изо льда, что звала бы меня возвратиться.

Хейдрун взяла меня за руку, мягко заставляя обернуться к спокойному тёмному озеру.

— Я не такая, как Фаннар и Эйдис. Я их друг, но не из их народа. Они зовут меня гальдукона, скрытая женщина. Мы живём среди них, но остаёмся другими. Когда-то мы тоже были изгнаны из наших домов, но продолжаем хранить обычаи. Мы передаём нашим детям знания, которым нас учили матери, а их — их матери, и так со времён сотворения земли. Мы не забываем, кем были, и кто мы есть, и никогда не забудем. Я вижу это в тебе. Ты должна оставаться скрытой. Ты должна казаться одной из того народа, рядом с которым живёшь. Но ты другая. Узнай предания ваших людей, тайно, как мы, научи им своих детей, расскажи им кто они, сделай так, чтобы они этого не забывали. Твой дом — это твоя история. До тех пор, пока помнишь старые обычаи и предания и передаёшь их, внутри этой мудрости у тебя всегда будет своё собственное место.

— Не понимаю, зачем тебе оставаться скрытой? — сказала я. — Ты боишься данов?

Она печально улыбнулась.

— Я не боюсь ничего, кроме забвения. Идём.

Хейдрун повела нас обратно к костерку, который до сих пор тлел на скале, отыскала между камней припрятанную ивовую корзину. Открыв крышку, Хейдрун извлекла из корзины двух живых птиц размером с бентамскую курицу с тёмными полосами над глазами. Хвосты у них были серо-коричневыми с белыми пятнышками, а животы и бока — белыми. Птицы спокойно лежали в руках Хейдрун, глядя на нас круглыми коричневыми глазами.

— Это куропатки.

— Вот, значит, они какие, — сказала я. — Говорят, в этих горах они обитают огромными стаями, а я не видела ни одной.

— Ты видела много, — ответила Хейдрун. — Только не узнавала. Когда выпадает снег, куропатки становятся белыми. Склоны холмов могут кишеть куропатками, но они остаются невидимыми. Летом они окрашены в цвета камней и бурой горной травы. Осенью похожи на скалы с налётом изморози, вот как сейчас.

Маркос голодным взглядом смотрел на птиц.

— А в пищу они годятся?

Хейдрун рассмеялась.

— Ещё как, вкус у них превосходный, но, я боюсь, в твой живот не попадут. Они пригодятся для тех, кто сильнее проголодался.

Хейдрун протянула их мне, и я взяла по одной в каждую руку, прижав поплотнее крылья, чтобы птицы не вырывались. Тела у них были тёплые, мои пальцы погрузились в мягкие перья. Слышно было, как под кожей колотятся маленькие сердечки.

Хейдрун кивнул в сторону корзины.

— Там ты найдёшь мягкую кожу, чтобы сделать силки и путы. Умеешь ловить соколов, Изабелла?

— Если отыщем хоть одного. Не знаю, где их искать. Эйдис обещала мне помочь поймать соколов.

Она клялась… и я ей поверила. Я думала, к ним она нас и ведёт. А теперь…

— Она сдержит своё обещание, — невозмутимо ответила Хейдрун. — Доверься ей и в смерти, как доверяла в жизни. Не забывай, куропатка и белый сокол — сёстры. Куда приходит одна, там следом появится и другая. А теперь я должна вас покинуть. Будь здесь пока не найдёшь, чего ищешь. А огонь для тепла у вас есть. Рыба водится в озере, есть вода в ручейках. Больше ничего вам и не нужно.

Хейдрун ушла, ласково улыбнувшись нам на прощание. Я была уверена, что видела её раньше — не только в пещере, а где-то ещё.

Я вспомнила, что забыла поблагодарить, и окликнула Хейдрун. Она подняла руку в знак того, что услышала. Однако не обернулась. Мы смотрели вслед уходящей по равнине высокой фигуре до тех пор, пока она не скрылась с глаз в ярком блеске солнца.

Маркос развёл небольшой огонь и, потирая руки, поглядывал на пару птиц.

— Что ты собираешься с ними делать? Свернуть шеи и сделать приманку?

— Соколам жертва нужна живой. Не мог бы ты принести мне шнур из корзины?

Маркос неохотно подержал куропаток, пока я прикрепляла к лапе каждой длинный шнур. Сразу видно, он не привык иметь дело с птицами. Они рассерженно трепыхались в его руках, а он отклонял голову подальше от крыльев так, что едва не опрокинулся.

Несмотря на его старания, мне удалось привязать обеих птиц и отправить его поискать камней потяжелее, чтобы надёжно закрепить концы привязей. Потом я отнесла птиц и камни на гладкую травяную лужайку. Куропатки тут же припали к земле и лежали так тихо, что среди камней я тут же потеряла бы их из вида. Но когда я отошла в сторону, они осторожно встали и принялись копаться в траве, выискивая еду.

Я вернулась к костру, связала две петли на концах двух оставшихся кусков шнура и положила под руку, наготове.

— Ну, что теперь? — спросил Маркос.

Я пожала плечами.

— Ждать и надеяться, что соколы прилетят.

Отец использовал такой способ ловли, когда знал, что соколы регулярно охотятся в определённом месте, или когда терялась ручная птица. Но не часто. Слишком многое тут зависело от удачи. Позже я удивлялась — как Хейдрун догадалась захватить с собой именно то, что понадобится. Наверное, Эйдис рассказала, чего я ищу, и ночью она всё принесла. Должно быть, живёт поблизости, хотя я не могла припомнить по пути ни одной фермы. С другой стороны, их нелегко разглядеть. Крытые торфом крыши домов, как и куропатки, отлично сливались со склонами гор, так что можно пройти в одном шаге и не заметить, если только не видишь дым, поднимающийся от очага.

Мы с Маркосом сидели по обе стороны костерка, время от времени подбрасывая в него сухие стебельки растений — как лакомые кусочки домашнему зверьку. Я постоянно оглядывала ярко-голубое небо, но солнце, отражённое льдом, так сверкало, что приходилось отворачиваться.

Маркос всё поглядывал на меня, открывая рот, как будто собирался сказать что-то, но не знал, как начать. Не отберёт ли он у меня птицу, если её удастся поймать? Он говорил, что тоже приехал за соколом, чтобы рассчитаться с долгом, однако понятия не имел, как ловить. Но когда дело будет сделано — смогу ли я отбиться, если он решит отнять птицу? Он спасал меня из болота, он предупреждал насчёт Витора.

Зачем он мне помогал? Просто чтобы не дать мне умереть, пока я не поймаю сокола для него? А что он сделает, когда поймаю?

Маркос продолжал ёрзать на месте.

— Сколько уже мы так сидим. У меня в животе снова начинает урчать. Она говорила, в этом озере водится рыба. Полагаю, имела в виду, чтобы мы для рыбалки воспользовались одним из этих шнуров. Хотя я не знаю, где взять крючок, не говоря уже о приманке. Может, ты и рыбу умеешь ловить так же хорошо, как и…

— Тихо, — шепнула я.

Прикрывая рукой глаза, я всматривалась в ослепительно-синее небо.

Крик сокола.

И опять.

— Белые соколы, — выдохнула я.

— Где? — Маркос попытался вскочить на ноги.

Я вцепилась в него и потащила к земле.

— Пригнись и сиди тихо. Я их не вижу, но слышу.

Снова крик.

Я обернулась на звук. Над ледяной рекой, направляясь в сторону куропаток, парили две белых точки.

— Не двигайся, — прошептала я.

Куропатки их тоже увидели. Они отбежали на длину привязи, пытаясь укрыться в камнях, но шнур не пускал дальше. Соколы кружили над ними, перекликаясь друг с другом. Куропатки замерли, вжались в землю, стараясь спрятаться, но они были бы почти невидимы среди камней, а на открытом месте, среди зелёного мха и золотистой осоки оставались заметными.

Соколы сложили крылья, бросились с высоты, и в последнее мгновение опять взмыли вверх, ударив куропаток с такой силой, что я услышала разнёсшийся над тихой равниной стук. Оба поднялись в воздух, сжимая в когтях безвольно свисающие тушки жертв, и яростно били крыльями, пытаясь унести птичек, а вместе с ними и тяжёлые камни.

Я видела, как шнуры бегут по камням, казалось, вот-вот выскользнут. Но они удержали, и соколов снова потянуло к земле. Они расправили крылья, покрыв тушки куропаток, чтобы защитить от возможного нападения других птиц и кражи. Потом соколы подняли головы, огромные тёмные глаза высматривали опасность. Убедившись, наконец, что остались одни, они принялись рвать клювами перья с ещё не остывших тушек, добираясь до плоти.

Я наблюдала, как они заглатывают дымящиеся куски окровавленного мяса. Потом взяла петли, и, ощущая трепет предвкушения, поднялась и пошла к соколам.

Птицы с криком тревоги взвились в воздух и закружили высоко в небе. Осторожно, стараясь не касаться окровавленных останков куропаток, я разложила петлю вокруг обеих птиц, зацепила кусочком одеревеневшего стебля и отошла за скалу, держа в руках другой конец шнура. Следовало бы использовать деревянный колышек, но вокруг не видно ни одного дерева. Оставалось молиться, чтобы ветки оказались достаточно прочными и устояли.

— За каким чёртом ты всё это сделала? — возмутился Маркос. — Ты, вроде бы, говорила, что знаешь, как их ловить. Если бы просто потихоньку подкралась к ним, а не портила дело, топая как разъярённый бык — может быть и поймала бы. А теперь ты их распугала. Что ты…

— Замолчи, — перебила я. — Сиди тихо и жди.

Я наблюдала за птицами, которые описывали в небе круги, парили, расправив крылья, на спускающихся к земле воздушных потоках, и опускали головы — высматривали, ждали, когда всё снова стихнет. От напряжения я забывала дышать, пока боль в груди не напоминала, что нужно глотнуть воздуха. Не улетят ли они? Если они совсем недавно охотились и поели, им всё равно. Может только инстинкт привлёк их к этим двум куропаткам, жажда убийства при виде того, как те бегут и пытаются спрятаться. В самом деле, если соколы не голодны, они просто улетят прочь. Я ждала, не сводя глаз с белых птиц. Круги расширяются, они поднимаются выше. Что если следующий взмах крыльев унесёт их за пределы этой долины?

Сокол, что покрупнее, самка, стал спускаться к остаткам мяса. Птица опустилась на землю, неторопливо прошлась, вертя головой, прежде, чем опять склониться над жертвой. Наконец, она начала есть.

Что-то во мне кричало — сейчас же тяни петлю, не то ты её потеряешь! Но я знала, как только самка почует петлю, она закричит и забьётся, и её партнёр немедленно улетит. Однако у меня будет хоть одна птица.

Сокол-самец спускался всё ниже. Спускайся на землю! Я так хотела, чтобы он сел прежде, чем другой снова расправит крылья. Насколько он голоден? Не полон ли его зоб? Нельзя рисковать, не то потеряю обоих. Я должна действовать прямо сейчас. Мои пальцы уже сжимали шнурок, и тут сокол-самец опустился на землю. Он с опаской оглядывался, боясь приблизиться к своей тушке. Я затаила дыхание. Сокол опустил клюв и вырвал кусок плоти у своей жертвы.

Оба шнура необходимо потянуть одновременно и в одном темпе. Я старалась, но вокруг лапы самки петля сомкнулась на мгновение раньше, чем у самца. Птица издала возмущённый крик, самец вздёрнул голову вверх и захлопал крыльями, но прежде, чем он успел подняться с земли, мне удалось туже затянуть петлю. Обе птицы свалились, крича и яростно хлопая крыльями по земле.

Теперь мне нужно забрать их пока они не причинили себе вреда, и я не могла доверить Маркосу управиться с ними. Я схватила ивовую корзину.

— Скорее! — крикнула я Маркосу. — Рубашка, давай мне свою рубашку!

К его чести должна сказать, он стянул её без единого возражения.

Я подбежала к самцу, который был ближе, и набросила рубаху на голову бьющейся птицы, чтобы та стихла. Потом я кинулась к самке. Схватив её за лапы, одной рукой я крепко прижала крылья к своей груди, а другой осторожно сняла петлю. Птица сопротивлялась, и я ужасно боялась, что она уцепится за меня лапой — если сокол хватает плоть, ничто не заставит его отпустить, остаётся только убить. Но всё-таки мне наконец удалось положить птицу на спину в корзинку и закрыть крышку.

Потом я пошла обратно и плотно завернула самца в рубашку Маркоса, сняла петлю и вернулась с обеими птицами. Маркос дрожал от холода, но широко улыбался, до самых ушей.

— Получилось! Ты их поймала! — он бросил взгляд вниз, и улыбка тут же угасла. — Ты ранена?

Обе мои руки покрывало множество ран и порезов, оставленных когтями и клювами. Моё сердце так колотилось, я так ужасно боялась упустить или поранить птиц, что даже не замечала боли, но теперь ощутила жжение.

— Нужно перевязать твои раны, — сказал Маркос, слегка побледнев.

Пожалуй, и к лучшему, что Маркос не врач — ему явно плохо от вида крови.

— С этим придётся подождать. Мне нужно сделать кожаные путы, чтобы я могла удерживать соколов. У меня нет иглы, сшить шоры для глаз или колпачки, поэтому, придётся закрывать им головы полосками ткани. Нам нужно держать их спокойными, не то будут биться и причинят себе вред.

Глядя на глубокие порезы на моих руках, Маркос категорически отказался подержать соколов, но под моим руководством успешно привязал им к лапам мягкие кожаные шнуры и соорудил из обрывков своей рубахи импровизированные колпачки, которые мне, в конце концов, удалось натянуть на птиц, правда, не без дополнительных порезов на руках. Я привязала путы к полоскам кожи и закрепила вокруг камней, на которые усадила птиц. Они вели себя довольно смирно.

Когда соколы успокоились, Маркос настоял на том, чтобы вымыть смоченными в воде остатками рубахи мои порезы, которые всё ещё кровоточили и болели.

Теперь, когда соколы в безопасности, я вдруг ощутила, что ноги совсем ослабели и больше меня не держат. Меня начинало трясти, и я опустилась на землю. Я сделала! У меня получилось! Я, на самом деле, сумела поймать белых соколов. Отца выпустят. Он вернётся домой, живой и здоровый. Я видела его, идущим ко мне, раскинув руки, видела на его лице радостное изумление от случившегося чуда. Всё было кончено. Кончено!

Я свернулась на влажной земле и ждала возвращения Маркоса, не в силах оторвать взгляд от соколов. Это была поистине великолепная пара. Нижнюю часть оперения украшали маленькие тёмно-коричневые пятнышки, будто кто-то брызнул чернилами, на спинках тоже ещё оставались коричневые перья. Птицы были именно такие, каких я надеялась заполучить. Обе сильные, первого года жизни, ещё не совсем сменили оперение на взрослое, только после первой линьки следующим летом вместо тёмных перьев появятся белые. Впереди у них ещё много лет и охоты, и размножения — если только мне удастся довезти их обратно живыми.

Пища — вот что самое важное. Птиц следует регулярно кормить. Убитых куропаток хватит на ближайшую пару дней. Уверена, в таком холоде они останутся свежими, особенно если я слегка обложу их льдом. Как только Маркос вернётся, отправлю его отыскать куропаток, только надо суметь убедить его не поджарить их на ужин себе самому. Может, он сумеет использовать внутренности как приманку для рыбы. Разумеется, кроме сердца и печени — они пойдут соколам.

— Отойди от этих птиц, Изабелла, — громко произнёс чей-то голос у меня за спиной.

Я вскочила на ноги. Маркос стоял на коленях, к горлу приставлено лезвие клинка, рука заломлена за спину. Рукоять кинжала сжимал в кулаке стоявший за его спиной Витор. Одежда на нём разодрана, на лбу пятна засохшей крови, на щеке свежий лиловый синяк, но выражение лица суровое и уверенное.

— Повернись и иди ко льду, Изабелла. Медленно! Просто иди. Даже не думай бежать — всё равно я тебя схвачу, но сперва перережу Маркосу глотку. Эти соколы жрут плоть людей? Полагаю, они не откажутся, лишь бы было побольше крови.

Рикардо

Сам не знаю, почему не услышал, как подкралась эта мелкая крыса. В городе я никогда никому не позволил бы вот так ко мне подобраться. Идёшь ли по людной улице или сидишь в таверне — ты постоянно настороже, замечаешь любое движение за собой — карманник, наёмный убийца, посланный кем-то из мести — нельзя ни на мгновение ослабить защиту. На улице я никогда не попался бы Витору, но этот пустынный ад лишил меня остатков рассудка. Я только нагнулся над озером, чтобы намочить полоску своей рубахи, а следующее, что помню — в рёбра упёрся нож, и гнусный голос шепчет мне в ухо.

Витор повёл меня назад, к Изабелле, так заломив назад руку, что я молил, чтобы ни один из нас не споткнулся — она сломалась бы от одного неосторожного движения.

Когда Изабелла обернулась, и увидела нас, её лицо побледнело.

— Витор… я думала, что ты мёртв!

И не только она. Ну почему пакостные мелкие тараканы всегда выживают, когда гибнет всё остальное?

— Хочешь сказать, Изабелла, вы бросили меня умирать, — отвечал Витор. — Но Бог присматривает за своими верными слугами. Я потерял сознание, упав со скалы, а очнувшись, понял, что остался один, но, по крайней мере, пар больше не заполнял проход. Уступ по краю подъёма рухнул, но мне удалось поднять плоский обломок скалы на гору камней и закрепить вертикально. Я влез наверх, сумел уцепиться за край щели и вылез наружу. Потом нашёл Фаннара и его семью, они направлялись к убежищу. Я думал, вы тоже с ними. Они были счастливы видеть меня, и, разумеется, с радостью указали, куда вы пошли… Но мы уже довольно времени потратили на наше трогательное воссоединение. Изабелла, я, кажется, велел тебе идти в сторону ледника.

Он крепче вдавил клинок в моё горло. Я боялся вздохнуть, чтобы он не проколол кожу.

Изабелла задрожала от страха.

— Я пойду, куда хочешь, только, пожалуйста, не трогай его.

Не окажись я в таком унизительном положении, да ещё напуганным до полусмерти — был бы польщён её беспокойством, но теперь мог только повторять про себя те же слова — да, пожалуйста, не трогай меня!

К несчастью, мольба Изабеллы только подтолкнула Витора именно так и делать. Он принялся дальше заламывать мою руку за спину так, что у меня потемнело в глазах от боли. Я, конечно, мог бы сказать, что не издал при этом ни звука, только боюсь, вы уже слишком хорошо меня знаете, чтобы поверить.

Лицо Изабеллы исказило страдание.

— Я иду! — сказала она. — Не надо…

Она прервалась, очевидно сообразив, что мольба только заставит его сильнее меня мучить. Удивительно, как этот тип наслаждался своей работой.

Витор обожал причинять людям боль, но мы оба знали — он не хочет, чтобы на его совести было убийство. Разве не потому меня сюда и отправили? Он сам не мог никого убивать. Я стиснул зубы, справляясь с болью в руке, но сейчас попытался опять разжать челюсти.

— Не слушай его, Изабелла. Он меня не убьёт. Он священник, иезуит. Им запрещено убивать. Не делай, что он говорит.

Я завопил — он так дёрнул вверх мою руку, что казалось, она вот-вот оторвётся.

— Значит, решил говорить правду, Маркос? Отлично. Давай расскажем Изабелле побольше, согласен? Ты знаешь, зачем Маркос здесь, Изабелла? Он преступник, наёмный убийца. Его настоящее имя — Круз, и он послан убить тебя. Советники короля не намерены позволить тебе вернуться в Португалию с этими птицами. Ты умрёшь здесь, а раз ты не вернёшься, они убедят короля казнить твоего отца. Король проникнется такой ненавистью к тебе и ко всей вашей породе, что на сей раз с радостью разожжёт костёр собственными маленькими руками. А когда возгорится этот костёр, он научится находить в нём наслаждение, и костры будут гореть до тех пор, пока не сгинут последние еретики Португалии. Этот тип, которого ты знаешь как Маркоса, тебе не защитник, он твой палач.

Изабелла в ужасе переводила взгляд с одного из нас на другого.

— Но я думала… там, в пещере ты пытался предупредить… Когда же ты собирался убить меня, Маркос? Когда я поймаю для тебя птиц? — Она посмотрела на Витора, — Что до тебя, ты, должно быть, полный дурак. Говоришь, он послан убить меня, а потом считаешь, что мне и дальше будет не всё равно, перережешь ли ты ему глотку. Давай, режь!

Она отвернулась и побежала.

— Но я думаю, тебе будет небезразлично, если я убью соколов, — голос Витора был холоднее ледяной реки.

Изабелла застыла на месте, как пронзённая стрелой, развернулась и бросилась к соколам, но Витор оказался к ним ближе. Он поднял клинок и рукоятью ударил меня по затылку, одновременно отпустив мою руку. Я опрокинулся наземь, а Витор в несколько шагов оказался между Изабеллой и соколами и прижал острие кинжала к грудке одной из птиц.

— Маркос верно сказал, я не вправе отнимать жизнь у человека. Но, как сказано в Писании, нам дана власть над животными, и я могу убивать их даже ради забавы. Нет греха в том, чтобы убить птицу, даже столь ценную как эти создания. Жаль, однако, казнить такую сильную тварь слишком быстро. Интересно, как долго они проживут без крыльев. Ну, посмотрим?

— Нет! — вскрикнула Изабелла. — Не тронь их. Я сделаю всё, что скажешь, только не трогай птиц… отпусти их, пожалуйста. Пусть улетают! Прошу, прошу, не причиняй им вреда из-за меня.

— Я никого никогда не отпускаю. Маркос может подтвердить.

— Тогда продай их, — продолжала просить Изабелла. Если они останутся невредимыми, принесут тебе хорошие деньги. А мёртвые ничего не стоят.

— О, я бы так не сказал. Мёртвые они стоят очищения Португалии от всех её еретиков, Португалии, которая чиста перед Господом. — Он как будто беседовал сам с собой, наслаждаясь при этом испугом, который читался в каждом движении идущей к нему Изабеллы. — А может быть, ты права. Это очень ценные твари, а если позаботиться, чтобы они не попали в руки маленького короля, Святой Церкви вполне пригодятся… Что ж, ладно. Я пощажу их, если в точности сделаешь, что я скажу, но один лишь намёк на сопротивление с твоей стороны — и я выполню свою угрозу.

Проглотив комок в горле, Изабелла кивнула. Витор указал кинжалом в сторону льда.

Высоко подняв голову, Изабелла прошла мимо него к замёрзшей реке, оглянувшись только чтобы проверить, что он отошёл от птиц.

Витор ткнул клинком в мою сторону.

— Ты, поднимайся на ноги и иди за ней! Я не отпущу птиц, пока кто-то стоит за моей спиной. Кроме того, твоя работа пока не сделана, сеньор Круз.

Я с трудом встал. Голова гудела после удара, на виске вздулась шишка размером с куриное яйцо. Пошатываясь, я в полубессознательном состоянии поплёлся вперёд, сжимая и разжимая кулак, чтобы восстановить чувствительность затёкших рук.

Я не мог понять, зачем Витор заставляет Изабеллу взбираться на лёд, но понимал — какой бы план не зрел в его ничтожном мозгу, для нас он не сулил ничего хорошего. Мне понадобилось несколько попыток и пара уколов в зад клинком Витора, чтобы вскарабкаться на скользкий тающий лёд. Я в жизни никогда так не хотел разбить в кровь чье-нибудь лицо, как сейчас размазать мерзкую морду Витора. Мы осторожно пробирались вперёд, пока не дошли до сухого и твёрдого льда. Изабелла остановилась и обернулась назад.

— Куда теперь? — дрожащим голосом спросила она.

Витор прищурился, окинул взглядом застывшую реку.

— Немного влево, и дальше вперёд.

Изабелла подчинилась. Несколько раз она оглянулась, словно надеялась, что мы каким-то чудом исчезнем, но ничего не менялось. Если я останавливался дольше, чем на мгновение, клинок Витора колол меня в спину, а его голос приказывал идти вперёд. Я убеждал себя, что Витор не станет меня убивать, но его угроза замучить соколов напомнила мне, что ножом можно сделать много такого, что хуже смерти и для человека. Ведь инквизиторы весьма искусны в умении ломать человека живьём, не отбирая жизни, даже когда сама жертва молит об этом. Одной мысли о возможности остаться здесь, искалеченным и брошенным в одиночестве, было достаточно, чтобы заставить меня шагать дальше. Холодный воздух, поднимавшийся ото льда, только усиливал мою головную боль, а плечо ныло так, что я начал подозревать перелом.

Наконец, Изабелла остановилась.

— Я не могу идти дальше. Впереди трещина, слишком широкая, не перешагнуть.

— В самом деле? — Витор будто бы рад был это услышать. — И глубокая?

Должно быть, в тот же миг, что и я, Изабелла поняла, зачем он привёл нас сюда. Она испуганно прижала ладони ко рту, но ничего не сказала.

— Ты, Круз, бери ту верёвку, которую Изабелла так кстати с собой прихватила. Свяжи ей руки за спиной. — Увидев, что я медлю, он добавил: — Уверен, она хочет, чтобы ты это сделал. Она знает, что случится с её драгоценными птичками, если ты не поможешь.

Я связал, как можно слабее. Изабелла стояла молча. Её руки дрожали.

— Прости, — прошептал я, но она не подала вида, что слышала.

Витор протиснулся мимо нас и заглянул в трещину. Она казалась глубокой, такой глубокой, что доверху не дотянутся даже несколько человек, встав на плечи друг другу. Дно усеивали острые ледяные зазубрины, но бока гладкие и блестящие, как полированное стекло.

Он выпрямился и удовлетворённо ухмыльнулся.

— Помните, в нашу первую ночь на острове, тот пьянчуга-фермер рассказывал охотничьи байки? Что же он тогда говорил? А, кажется, о том, как опасна может быть ледяная река. О том, что если человек упал в трещину, ему никогда из неё не выбраться. Этот урок тебе не мешало бы помнить, Круз. Всегда стоит оставаться трезвым, когда другие навеселе — никогда не знаешь, какую можно при этом приобрести информацию. Ты выбрала для себя хорошую могилу, Изабелла. Бог к тебе более милостив, чем заслуживает еретичка. Возможно, холод убьёт тебя раньше, чем голод или раны, которые ты можешь получить при падении. Понимаю, замёрзнуть — не самая лёгкая смерть, но смирись с этим. Не сопротивляйся сну, и всё произойдёт быстро. А пока ты там, внизу, будешь ждать смерти, молю — покайся в своих грехах и отрекись от ереси. Постарайся правильно использовать время, что у тебя осталось. Проведи его в молитвах Благословенному Господу и Пресвятой Деве, проси их милости. Только этого хочет церковь, лишь об этом она всегда просит — искреннее и полное покаяние еретиков. — Он отвернулся от Изабеллы и ткнул меня острием клинка. — А теперь, Круз, пора выполнить клятву Божьей Матери и всем святым, данную перед моими братьями. Толкни девчонку вниз. Сделай это, и я заберу тебя домой, в Португалию, жить в достатке и удовольствиях. Я даже щедро поделюсь с тобой деньгами, которые выручу за белых соколов.

Изабелла пыталась отодвинуться от края расселины. Теперь она смотрела на меня, губы не дрожали, но за этим вызовом я видел ужас в её глазах.

— Присмотри за белыми соколами, Маркос… не позволяй ему ранить их… они так прекрасны.

Я ждал, что она попросит пощады. Сам я на её месте картинно повалился бы на колени, но должен был знать, что она не станет умолять о спасении собственной жизни.

Витор нетерпеливо махнул клинком.

— Давай же, Круз. Не заставляй её страдать ещё больше, пока ты колеблешься. Быстрее избавь девушку от страданий, покончи с этим.

— Нет, — сказал я. — Я её не убью.

— Я не прошу тебя убивать. Это сделает лёд. Её смерть не будет на твоей совести. А если откажешься, тебе самому достанется больше, чем ты можешь представить, но сначала посмотришь, как я замучаю этих птиц. Ты ведь не хочешь этого, Круз? Она желает, чтобы птицы остались живыми. Она готова отдать за них жизнь, так, Изабелла? Так что, Круз, действуй, если хочешь, чтобы соколы уцелели. Небольшой толчок — вот и всё, что нужно.

Он сделал короткий шажок ко мне, ткнул острием клинка. Просто жест, чтобы закончить речь. Взбешённый, я вцепился в его запястье и дёрнул, пытаясь заставить бросить кинжал. Под Витором разъехались ноги, и, не успев оглянуться, он соскользнул с края трещины. Его пальцы сцепились с моими, он едва не утянул меня за собой.

Я упал на колени, потом растянулся на животе, пытаясь ухватиться свободной рукой за острые выступы льда, чтобы не соскользнуть через край. Я держал его вывихнутой рукой, он всей тяжестью повис на моём плече, которое и без того опухло и горело огнём.

Он размахивал свободной рукой, стараясь зацепиться за край расселины, но пальцы скользили по льду.

— Поднимай меня, поднимай!

Кусок льда, за который я ухватился, подтаял от тепла пальцев и сделался скользким. Витор дёргался, и я едва не кричал от боли в плече. Я разжал пальцы, но он крепко вцепился в моё запястье. Он извивался, не выпуская меня, и в отчаянном взмахе сумел ухватиться за лодыжку Изабеллы. Она рухнула на землю, отталкивала его, извивалась, но ничего не могла сделать со связанными руками, а Витор тянул её к краю.

В диком ужасе, мне удалось собрать последние остатки сил. Я отпустил лёд, размахнулся и ударил его кулаком в лицо, так сильно, как только мог. Из его носа струёй брызнула кровь. Витор с криком полетел вниз, а я в тот же миг бросился к Изабелле и успел схватить её другой рукой, когда она уже почти соскользнула к краю. Я схватил её сзади за платье, и в тот жуткий момент, когда она повисла над пустотой, мы услышали, тяжёлый удар — тело Витора упало на дно расселины.

Я перевернулся на живот, стараясь ногой нащупать обломок льда, за который мог зацепиться, а потом потянул. Изабелла никак не могла себе помочь со связанными руками, а мои пальцы онемели после удара по лицу Витора. Всё что я мог — продолжать ползти назад на животе, и стараться вытащить Изабеллу за счёт тяжести моего тела.

Я слышал, как она вскрикнула, её плечи и спина сильно врезались в ледяную кромку, когда я пытался перетянуть её через край. Я понимал, что причиняю ей боль, но не мог позволить себе останавливаться. Я чувствовал, как начинают расходиться швы на её платье. Сейчас или никогда. Я сильно дёрнул, и она оказалась на поверхности льда, всхлипывая и дрожа. Я подполз к ней, обнял, крепко прижал к себе.

Не знаю уж, кто из нас рыдал громче, но, если вы вздумаете кому-нибудь про это сказать, я буду отрицать каждое слово.

Мы не стали пытаться вернуться в ту гавань, где сошли на берег. Как я говорил Изабелле, это взвешенное решение с моей стороны. Я сказал ей, что, если вернёмся, нас немедленно опознает тот настырный клерк-бумагомарака, которому доставит огромное удовольствие заковать нас на всю зиму в железо. На самом деле я понятия не имел, где мы находимся, и как добраться до того самого порта.

Изабелла утверждает, что это она решила пойти по реке, которая вытекает из озера, чтобы отыскать море. Я к тому времени уже сообразил, что лучше всего так и сделать, но решил, что любезнее будет позволить ей считать, будто это её идея. Женщины любят такие маленькие победы, это смягчает их нрав.

Должен сказать, что благодаря этой девушке, мы нисколько не голодали. Она ловко умела расставить силки. А что я? Я никогда не пробовал никого ловить, даже мышь. Конечно, я знал, кто-то должен ловить и убивать животных, я видел достаточно окровавленных туш, висящих в мясницких рядах. Но я всегда представлял себе мясо не иначе как плавающим в ароматной подливе, и не имеющим ничего общего с той тварью, что дала ему имя.

Исландия оказалась скудна на зайцев и кроликов, или любых других съедобных зверей, но на реке в изобилии водились утки, и теперь, когда знали, чего искать, мы видели, что склоны холмов кишат белыми куропатками, появляющимися то тут, то там, как грибы по осени.

Мы делили это мясо с соколами, хотя почему-то они получали лучшие куски, в то время как мне приходилось довольствоваться тем, что считалось недостаточно хорошим для них. Не могу сказать, что слишком уж волновался о соколах. Меня приводила в ужас мысль, что достаточно одного выпада этих острых как кинжал клювов, и птицы полакомятся моим глазом на ужин. Но со временем я привык носить сокола на руке, как только Изабелла смастерила для меня что-то вроде подушечки из скрученной тряпки, набитой мхом, поскольку лапы у этих птиц когтистые как у драконов.

Первые две ночи Изабелла снимала с их глаз повязки, чтобы птицы постоянно бодрствовали и приручались к людям, как она выразилась. Другими словами, чтобы сделать маленьких злобных тварей послушными, чтобы они приучились смотреть на нас. И они замечательно быстро привыкли. Днём, пока шли, мы покрывали им головы, а ночами их яркие глаза смотрели на нас, они учились брать из рук сырые окровавленные куски мяса, которые Изабелла протягивала им, завёртывая в перья, чтобы помочь переваривать сырую плоть.

Как только мы добрались до моря, куропаток сменили морские птицы и гаги. Поверьте мне, чайки — негодная пища. Поэтому я решил попробовать свои силы в рыбалке и сумел зацепить на крюк нерпу. Она была бы хорошей добычей, если бы не оказалась дохлой, и не просто дохлой, а разлагающейся и вонючей. Тем не менее, я провёл много часов, суша над огнём куски мяса нерпы, которые мне удалось спасти. Изабелла умоляла меня выбросить эту вонючую дрянь, но я заявил, что это первая тварь, которую я сам поймал, и не собираюсь с ней расставаться, несмотря на всё возмущение Изабеллы и её хорошенький маленький сморщенный носик.

Даже её смешливый протест был знаком того, что наши отношения стали оттаивать. Тот факт, что — при всей моей скромности — я всё-таки спас ей жизнь, заставил Изабеллу немного довериться мне, хотя, должен сказать, сначала она была чрезвычайно насторожённой. Другого я и не ждал. Когда женщина узнаёт, что ты пересёк несколько морей с намерением убить её, естественно, она ведёт себя насторожённо в твоём присутствии, её слегка нервирует, когда ты находишься слишком близко.

Я не пытался объяснять, то, что сказал этот ублюдок Витор. Ещё один урок, который я с детства усвоил — никогда не оправдывайся, пока тебя не прижмут, иначе будешь выглядеть виноватым. Но наконец, как-то ночью, когда мы сидели у крохотного костерка, поджаривая жирную утку, она спросила меня, правда ли то, что сказал Витор.

И, конечно же, я рассказал всю историю… ну, почти всю… большую часть… Слушайте, я признал, что моё настоящее имя Круз, чего ещё можно ожидать? Никогда не стоит расстраивать женщину, говоря правду.

Я тяжело вздохнул, глядя в огонь.

— С тяжёлым сердцем я должен признать, Изабелла, что подвергал твою жизнь смертельной опасности. Дело в том, что есть в Португалии люди, которые хотят свергнуть Инквизицию, и даже, может быть, самого короля, если потребуется. Мы помогли кое-кому вырваться из лап Инквизиции; мы выкрадываем их записи, иногда даже уничтожаем ключевых фамильяри, создавая видимость несчастных случаев, чтобы не вызывать подозрений. В общем, опасная это работа. — Я взглянул на Изабеллу. Она сидела неподвижно, широко раскрыв глаза, явно под впечатлением. — Был один человек, — продолжал я, — законник, ответственный за доносы на многих невинных людей. Мы не могли позволить ему продолжать своё дело, как и не могли просто ждать удобного случая, чтобы ударить его ножом или задушить — тогда весь город перевернули бы вверх дном в поисках убийц, поэтому я вызвался ночью проникнуть в его дом. Мне пришлось пробираться по крышам нескольких домов, перепрыгивать с одной на другую, как обезьяна. Несколько раз слуги слышали шум на крыше, и я вжимался в тень, пока они бродили вокруг, глядя вверх. Но в конце концов я добрался до его дома, и на моё счастье, ставни были распахнуты, поскольку ночь выдалась тёплой. Я свесился с края крыши, соскочил внутрь и чуть было не приземлился на самого хозяина дома и его жену, лежащих в кровати. Но при этом, я умудрился наступить на хвост их проклятой кошке, которая взвыла так, будто я собирался её убить. От вопля проснулась жена того человека, и мне пришлось броситься к сундуку и спрятаться в нём, пока она поднималась и прогоняла кошку. Я лежал в сундуке пока не услышал, как оба они захрапели, а потом подкрался на цыпочках к кровати и капнул несколько капель яда в разинутый рот спящего. Его кашель и хрипы разбудили жену, но яд подействовал быстро. Когда она побежала по лестнице вниз, вопя, чтобы кто-нибудь пришёл на помощь мужу, бьющемуся в агонии, мне удалось опять выскользнуть из окна. Скажу тебе, той ночью меня чуть не схватили.

— Я и не знала, — выдохнула Изабелла. — Какой смелый поступок.

Мой рассказ явно её впечатлил.

— Увы, у тебя не будет больших оснований считать меня храбрецом, — продолжал я, — после того, как признаюсь в том, в чём должен. Понимаешь, в этом путешествии мне поручили следить за Витором. Конечно же, я с самого начала знал, что он священник-иезуит, работающий на Инквизицию, но мы понятия не имели, с какой целью он отправился в путь. Возможно, следовало избавиться от него, когда мы находились в море, но нужно было узнать, зачем он сюда приехал. Только в доме Фаннара я понял, что его цель — помешать тебе вернуться домой. Когда Ари впервые привёл нас в пещеру, я попытался убить Витора, но, признаюсь, потерпел неудачу. Понимаешь, я привык работать с ядами. С ножом я не так ловок. Видишь ли, кровь всегда была моей слабостью. Но из-за своего малодушия я подверг твою жизнь ужасной опасности. Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня, Изабелла?

Она положила ладонь на мою руку и сжала её.

— Ты дважды спасал мою жизнь. Дела скажут о сердце человека больше, чем слова. Хотя… Мне понравилась твоя история. — Она отвернулась, и я был готов поклясться, что она изо всех сил старалась сдержать смех.

Странно, однако, что из всего множества историй, которые сочинял о себе, только эту я хотел бы назвать правдивой. Может, был в моей жизни момент, когда я мог выбрать другой путь и стать таким человеком, героем, сражающимся за дело… Ладно, кого я обманываю? Вы ведь верите в это не больше, чем когда я говорил, что стал бы святым, если бы родители не дали мне имя Круз!

Много дней мы брели вдоль побережья, пока не обнаружили небольшую бухту, по берегам которой жались несколько домиков. Слава Богу, если, конечно вы верите в божественное провидение, Его милостью в этом местечке не было данов.

Маленькую каравеллу[15], убогую посудину с латинскими парусами, болтало на якоре, капитану явно не везло, он отчаянно пытался успеть сбыть контрабанду до прихода зимы. Корабль возвращался в Антверпен, но оттуда можно отправиться и на юг, в Португалию, по морю или по суше. Эта посудина отчаливала завтра с приливом.

Капитана не пришлось особо упрашивать взять на борт пассажиров — сказать по правде, он взял бы и стадо шелудивых козлов, в таком был отчаянии. Однако, проблема в деньгах, а их у меня не осталось. Но будут. Я скорее проведу сотню лет в чистилище, чем одну зиму на этом пустынном острове.

Я твёрдо решил попасть завтра на этот корабль, даже если для этого придётся стоять на углу, предлагая себя проходящим матросам и фермерам. Но, в конечном счёте, торговать собой не понадобилось. Я уже давно изобрёл другой план добывания денег, он пришёл мне в голову за несколько дней до того, как мы добрались до побережья. И всё благодаря доброму ангелу, Эйдис. Я никогда бы не додумался до такого, если бы не наблюдал, как она лечила того человека в пещере.

Снадобье из мумии! Оно исцеляет всё, и конечно, каждый хочет его иметь, а особенно, когда подходит зима, и людям грозят болезни. Но цены, которые заламывают датские и немецкие торговцы, ничем иным, кроме как как вымогательством не назовёшь. Просто позор. Должен бы существовать какой-то закон, защищающий от такого обмана честных трудяг.

Не передать словами, как они были признательны, когда я предложил снадобье из лучших египетских забальзамированных трупов, и дёшево. Я продемонстрировал превосходный чёрный порошок, даже предложил попробовать несколько крупиц на вкус, и хотя никому из них раньше не приходилось пробовать снадобье, ни один, конечно же, не признал этого перед соседями. Все подтвердили, что порошок имеет отличный запах и вкус. Они купили всё, что у меня было, всё до последней унции. А ведь Изабелла требовала, чтобы я выбросил ту дохлую нерпу!

Я вернулся в лагерь, который мы разбили недалеко от деревни. Мы не решились искать ночлег, поскольку не могли допустить, чтобы увидели белых соколов — неизвестно, кто из местных мог быть подкуплен данами.

Я сообщил Изабелле, что нашёл нам корабль, и сколько тот жадный дурак капитан требует за проезд.

Она закусила губу.

— У меня осталось меньше половины этой суммы, а ещё надо купить на дорогу живых цыплят и корма для них, чтобы содержать соколов на борту. Как ты думаешь, не возьмёт ли капитан меньше, если я предложу ему готовить на борту пищу?

— Я пытался с ним торговаться, — ответил я, — но он не уступил, и, боюсь, у него уже есть повар, один из его матросов. Я его видел.

— Может, пока не выпадет снег, придёт какой-то другой корабль, — в отчаянии сказала она.

— Местные говорят, что это последний.

— Значит, всё было напрасно, — прошептала она. — Даже если мне удастся привезти домой белых соколов, будет уже слишком поздно. Отец к тому времени будет уже мёртв. — На её лице отражалось безысходное горе.

А я ничем не мог ей помочь. У меня не осталось на продажу ни крошки снадобья из мумии. И что тут поделать? Денег едва хватало на проезд мне самому. Я имею в виду, что собрался купить какой-нибудь еды в дорогу, и конечно, вина. Господи, ноги моей не будет на борту этой посудины без бочонка-другого вина, чтобы сгладить мои страдания. А потом, когда доберусь до Антверпена, я найду другой корабль, который увезёт меня в Португалию и…

И… кого я обманывал? Я не мог вернуться домой, в Португалию, если туда попадёт Изабелла. Те двое ублюдков из башни в Белеме узнают, что я не сдержал свою клятву, их люди схватят меня уже через час. Витор не вернётся, они поймут, что с ним что-то случилось, и без сомнения, обвинят меня в его смерти — в придачу ко всему остальному. Не знаю уж, какое наказание полагается за то, что я сбросил священника-иезуита в ледяную расщелину и оставил там умирать, но у меня было чувство, что за такое Инквизиция припасла свои самые изощрённые пытки. Нет, раз мне придётся столкнуться с таким, если Изабелла вернётся домой, то я предпочту жить в изгнании. Но, Боже мой, только не здесь, не на этом острове. На свете, наверняка, есть и более приятные страны, где я мог бы воспользоваться своими замечательными талантами.

Если бы добраться в Антверпен, я бы мог отплыть куда угодно, даже на золотой берег Гоа. А почему бы и нет? Почему бы, и вправду, туда не отправиться? Говорят, сокровища там валяются прямо на улицах, ждут того, кто их подберёт.

Я взглянул на Изабеллу. Она поглаживала грудку одного из белых соколов, перышки казались нежно-розовыми в свете пламени. В её глазах сверкали слёзы. Я вздохнул. Потом снял с шеи кожаный мешочек с деньгами и положил ей на колени.

— Вот здесь хватит на проезд на том корабле, и на другой, который отвезёт тебя в Португалию — если тратить бережно.

Изабелла подняла на меня изумлённый взгляд.

— Но я не могу это взять. Как же ты? Чем заплатишь за свой проезд?

Я небрежно махнул рукой.

— У меня есть другой кошелёк, вдвое тяжелее этого, я могу использовать его, когда захочу, но ещё не принял решение, возвращаться мне, или нет. Я решил остаться здесь на зиму. Не хотел говорить заранее, чтобы ты не боялась, что я тебя брошу. Помнишь, как Фаусто рассказывал нам об алмазах? Так вот, перед смертью он назвал мне точное место одной горы, где их можно найти. Он не хотел говорить о ней на корабле, опасаясь, что его могут опередить другие. Эти моряки всегда держат торчком свои большие волосатые уши. В общем, я решил отправиться туда, поискать алмазы. В некотором смысле, я даже обязан это сделать, в память Фаусто. Доказать его правоту. Я могу добывать камни всю зиму. В тех пещерах довольно тепло, там же я укроюсь от данов. А потом, когда наступит весна, я снова выйду наружу и найду корабль. К тому времени я буду богат, как сам король Себастьян.

— Но я не могу тебя бросить здесь, — на лице Изабеллы отражалась тревога. Видеть её было очень трогательно.

— Думаешь, я упущу возможность разбогатеть? — произнёс я с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал.

— Я знаю, здесь нет никаких алмазов, — горячо сказала она. — Почему ты не можешь, хоть раз… — По её щекам покатились слёзы. — Спасибо, Маркос… спасибо за жизнь моего отца.

Я проводил Изабеллу на корабль рано утром, во время прилива. Мы пронесли соколов на борт в корзинках, спрятанных между клеток с курами. Соколы должны оставаться невидимыми, пока берега Исландии не скроются из вида. Когда она обернулась, чтобы попрощаться, я взял её за руку. Всё же я должен кое-что ей сказать.

— Изабелла, Витор не единственный иезуит, желающий твоей смерти. Немало людей озабочены тем, чтобы ты не вернулась домой, особенно с этими птицами. Я всем сердцем надеюсь, что ты попадёшь туда вовремя, и спасёшь своего отца. Но если сумеешь, ты должна мне пообещать, что не задержишься в Португалии ни на один лишний день. Садись на корабль, иди через горы, беги любым способом, и как можно скорее. Иначе тоже окажешься в подземелье, они уже всё решили.

Я не раз видел, как Изабелла была близка к гибели, и думал, что наблюдал её испуг, но в тот момент на её лице, появилось выражение глубокого ужаса и предчувствия беды, какого я никогда раньше не видел ни у одного мужчины или женщины. Она была в ужасе от того, что ей предстоит. Изо всех сил заставляла себя ехать обратно, когда каждая косточка тела, должно быть, кричала ей «не возвращайся».

Я проклинал себя за то, что отдал ей деньги, и это всё, что я мог сделать, чтобы не дать себе оттащить её от этого корабля. Но я знал, что даже это её не остановит.

— Нет, Изабелла, прошу тебя, не возвращайся назад.

Она с трудом проглотила комок в горле и заставила себя улыбнуться. Потом поднялась на цыпочки и чмокнула меня в щёку.

— Ты просто не можешь быть плохим человеком, Маркос, несмотря на то, что пытаешься. Обещай, что никогда не перестанешь искать алмазы.

Я смотрел, как корабль отходил от берега, как треугольные паруса развернулись и захлопали на ветру. Вы же знаете меня, я никогда не приставал к Господу или к какому-нибудь из святых, да и не собирался брать это в привычку, но я считаю, что каждый человек вправе просить Старика сделать одолжение, хотя бы раз в жизни.

— Всеблагой Иисусе, — прошептал я. — Присмотри за ней, пусть она доживёт до старости.

Я отвернулся и зашагал по берегу опустевшей гавани. Моя единственная надежда покинуть эту навозную кучу только что, на моих глазах, уплыла под парусом за горизонт, и теперь я застрял здесь по меньшей мере до следующей весны.

Придётся искать способ выжить. Но учитывая то, что мне пришлось испытать за последние недели, я не собирался сдаваться перед таким пустяком, как пустой кошель. В этих горах не могло быть никаких алмазов, и я, конечно же, не настолько глуп, чтобы возвращаться в пещеры и искать их, но вот лекарство из мумий оказалось неплохим и прибыльным дельцем. Конечно, придётся найти побольше мёртвых тюленей, а потом обойти другие деревушки и городки, чтобы продать снадобье. Секрет в том, чтобы продолжать двигаться, не задерживаясь подолгу в одном месте, пока никто не заподозрил, что оно не действует. Однако кто знает, может мой порошок вылечит кого-нибудь как настоящее лекарство. Если люди верят во что-то достаточно сильно, иногда случаются чудеса.

Разве это не то, что священники зовут верой? И чем больше люди платят за что-либо, тем большую обретают веру. Исландцы бедны, как трупы в общей могиле, но где-то в округе должны быть богатые датские вдовушки, что застряли на этом острове. Должно быть, они изголодались по обществу молодого красавца, который знает, как ухаживать за настоящей дамой. Кто знает, может они даже рассматривают возможность обзавестись новым мужем.

Я взглянул в прозрачную зелёную воду — прямо под поверхностью плыла обнажённая женщина. Смуглая кожа казалась мягкой и гладкой. Волосы цвета воронового крыла струились, колыхаясь в волнах. Между твёрдых, округлых грудей, бесстыдно вздымающихся сквозь рябь, лежал амулет в форме голубого глаза. Она улыбалась, пухлые губы похотливо открыты, руки распахнуты, чтобы обнять меня. Она хотела, чтобы я пришёл к ней, лежал с ней рядом в холодных одиноких глубинах. Сильвия хотела мести.

Я послал ей воздушный поцелуй.

— Ещё рано, моя дорогая Сильвия. Не сейчас. Терпение никогда не входило в число твоих добродетелей. Когда-нибудь ты затащишь меня к себе, после смерти будешь терзать меня целую вечность, совсем как при жизни. Рано или поздно, я за всё с тобой расплачусь, но пока ещё не готов сдаваться, моя красавица. Помнишь, я говорил, что жизнь — это дерево, увешанное сладкими, спелыми персиками — для тех, кто знает, как их сорвать. Мне осталось украсть ещё много сочных душистых персиков, моя дорогая, ещё очень много.

Эйдис

Изабелла стоит у фальшборта, вглядываясь в проплывающее побережье, а тем временем хрупкий кораблик огибает смертоносные скалы.

Она видит, как громады ледяных рек тянутся к разбивающимся о берег волнам. Она видит глубокую синюю воду, что огромными волнами плещется о голые скалы, размывая чёрный песок. Она видит обрушивающиеся с грохотом вниз водопады, радуги играют в облаках брызг, тысячи птиц снуют туда и сюда, волнами, словно приливы.

Скоро корабль удалится от берега, и смотреть будет не на что, лишь на море. Она будет считать дни и ночи плавания, отчаянно желая, чтобы корабль шёл быстрее, боясь, что не успеет вовремя, или совсем не вернётся домой.

В её голове кружит тысяча забот и тревог. Сумеет ли она довезти птиц живыми? Найдёт ли корабль в Антверпене? Жив ли ещё отец? Выполнят ли они уговор и отпустят его, или просто схватят и её?

Пальцы девушки тянутся к висящему на шее лукету. Она проводит им по щеке, её успокаивают прохлада и гладкость рога. Когда-нибудь, с его помощью, она начнёт вить новый шнур.

Она вспомнит, что может призывать мёртвых. Она всегда будет бояться смерти, но не мертвецов. Они теперь ей друзья, и всегда будут рядом. Сплетая шнур, она призовёт их к себе, и они придут.

Мёртвые никогда её не оставят. Бабушка и ребёнок, Хинрик и Хорхе, Валдис и я — все мы идём вместе с ней. И когда придёт время столкнуться со злом, Изабелла поймёт, что мы рядом — мы все, дор-дум мёртвых.

Чёрная нить смерти, чтобы вызвать нас из могил.

Зелёная нить весны, чтобы дать ей надежду.

Красная нить крови, чтобы наделить её нашей силой.

Рябина, храни её.

Папоротник, защити её.

А теперь, соль, — свяжи нас с ней!