Соколы огня и льда (ЛП)

Во второй половине тринадцатого столетия император Монголии так увлёкся охотой с соколами и кречетами, что у краёв долины, рядом с дворцом, велел посеять огромное количество разных зёрен, чтобы помочь размножиться куропаткам и перепелам для охоты. Возле дворца в Шанду он заложил парк с богатым выпасом и множеством ручьёв, где развёл оленей и коз, которые шли исключительно на прокорм двум сотням соколов, которых он также держал там на время линьки. Кроме них у императора были орлы для охоты на волка.

Каждый год, в марте, император выезжал в Маньчжурию на большую охоту, с десятью тысячами соколов и таким же количеством солдат для охраны охотничьих птиц. Император переезжал в шатре, крытом золотом и устланном львиными шкурами, который несли четыре слона. Внутри он держал двенадцать любимых соколов и двенадцать лучших воинов, чтобы их развлекать. Когда верховые докладывали, что заметили дичь, император раздвигал занавеси и выпускал соколов.

Наконец, они пришли на равнину, разбили лагерь для охотников, придворных и жён императора, у которых тоже имелись собственные соколы, и в течение месяца все развлекались охотой.

Каждый сокол носил на лапе крошечную серебряную табличку, знак своего владельца, а человек, называемый «хранитель потерянных», устанавливал на возвышении шатёр с развевающимся над ним флагом, так, что легко заметить отовсюду в огромном лагере.

Каждый, кто потерял птицу, мог прийти к нему, а любой, нашедший потерянного сокола, приносил его к хранителю, чтобы один мог воссоединиться с другим.

Неподалёку от берега Изабелла

Я лежу в неглубокой яме. Грудь обжигает боль, какой я никогда в жизни не чувствовала. Я не могу двигаться. Я боюсь даже пытаться. Хочется вдохнуть воздуха, но я стараюсь дышать как можно тише и незаметнее. Нужно, чтобы эти люди решили, что я мертва. Тогда они уйдут прочь. Мой ребёнок кричит. Но я не могу подойти к нему. Не могу взять на руки и успокоить. Они вырвали его из моих рук, и я была бессильна им помешать.

Мой ребёнок затих, и я понимаю, что его заставили замолчать. Больше никто из моих детей не кричит. Наверное, тоже просто затаили дыхание и ждут, когда уйдут эти люди. Не может быть, что они мертвы. Прошу, не дай им погибнуть! Даже эти убийцы не станут проливать кровь невинных детей.

Я лежала, вглядываясь в темноту, слушала, как завывает ветер в кронах деревьев и ждала, превозмогая боль. Люди не уходили. Я слышала над собой их дыхание, шумное и тяжёлое. Я неподвижно лежала, стараясь не поддаваться накатывающим волнам боли. Что-то тяжёлое упало мне на колени. Усилием воли я приказала себе не шевелиться.

Крупные комья земли дождём сыпались на мои ноги, руки, грудь и лицо. Они засыпают меня в могиле, но я ведь ещё жива. Я попыталась кричать, но ни звука не получилось. Я старалась, пыталась вытолкнуть крик вместе с воздухом из лёгких, и не могла. Я боролась изо всех оставшихся сил.

Меня разбудил мой собственный крик, и несколько минут я лежала на матрасе, дрожа от ужаса, пока звук бьющих о борта волн и качка не убедили меня, что я безопасности, в нашей каюте под палубой на носу корабля.

Ночные кошмары преследовали меня с тех пор, как мы покинул Францию. Казалось, мне от них не избавиться, и я понятия не имела, что они значили. Может, это плохое предзнаменование?

Меня трясло от холода, и я поглубже зарылась под одеяло. После того, как донья Флавия с мужем высадились на берег в Англии, я переместилась в дальний угол пассажирской каюты, прежде занятый доньей Флавией, чтобы хоть как-то укрыться от ледяного ветра, продувавшего через якорные отверстия. Мы уходили дальше на север от островов, называемых Шетландскими, море становилось всё более бурным, а ветер таким жестоким, что на палубе находиться стало невозможно. Доски постоянно были скользкими от дождя, а корабль швыряло так, что я боялась упасть и снова пораниться.

Синяки, полученные во Франции, почти исчезли, а колено неплохо заживало, но самое лёгкое неосторожное движение вызывало такую боль в ноге, что я часто не могла сдержать крик.

Один из матросов, добрый человек, смастерил мне костыль, чтобы я могла не опираться на ногу. Но я отчаянно молилась, чтобы колено зажило к тому времени, как мы достигнем Исландии. Как же я стану ловить этих птиц, если не могу даже далеко ходить, чтобы отыскать их?

Маркос, Витор и Фаусто поочерёдно подходили ко мне, уверяя, что готовы перенести меня по кораблю куда пожелаю, но я категорически отказывалась. Все трое заставляли меня насторожиться. Я уже хотела, чтобы донья Флавия вернулась и защитила меня от их внимания, хотя после той ночи на берегу она стала гораздо прохладнее ко мне относиться. Возможно, всё дело в том, что врач Маркос постоянно суетился вокруг меня и не уделял внимания её жалобам на воображаемые болезни. Несколько раз мне случалось слышать её достаточно громкие замечания насчёт распутных молодых девушек и потаскух, как будто донья Флавия считала меня одной из них.

Она ни разу не спросила меня, что случилось тогда в лесу. Да и никто — как будто тогда им пришлось бы объяснять, почему они бросили нас там, на берегу.

Я была рада, что они не задавали вопросов, поскольку сама не понимала событий той ночи, и тем более, не смогла бы объяснить их другим. Я всё ещё слышала в памяти тот дикий крик, и часто просыпалась в ужасе, думая, что опять оказалась среди могил, пока не вспоминала, где я, и не понимала, что стон, который я слышу — это только вой ветра в снастях.

Я убегала с поляны, крик, казалось, преследовал меня, как будто что-то летело за мной по ветру, гнало, как ястреб, нацелившийся на мышку. Может я слышала охотившееся животное — лису или даже сову, хотя ни один известный мне зверь не мог издавать такой звук. Может быть, просто ветер визжал в ветвях. Однажды я слышала свист ветра в горной пещере — почти как человеческий голос. Но неужели я была так глупа и бежала в ужасе от обычного ветра?

Однако, тогда я больше старалась оглядываться назад, через плечо, чем туда, куда направлялась — пока с кошмарным толчком не шагнула в пустое пространство. Остановить падение было нечем. Я приземлилась на дно крутого оврага.

На земле толстым слоем лежали опавшие листья. Однако, из месива листьев торчали острые камни, об один я ушибла плечо, и в тот же миг ощутила острую боль в колене, которое подвернула.

Оглушённая падением, я свернулась в клубок и осталась лежать, сжимая колено, плача и задыхаясь. За несколько минут боль в ноге стала такой сильной, что я уже не могла ни о чём думать. Если тот неведомый крик, который раздавался в лесу, к тому времени не умолк, страдание и шок заглушили его в моём сознании.

Потом, когда дикая ослепляющая боль понемногу начала утихать, я услышала шуршание мёртвых листьев, звук чего-то, ползущего в мою сторону. По склону оврага спускалась какая-то тварь. Я обернулась, всё ещё сжимая колено, и увидела перед собой тёмную фигуру стоящего человека. В руках он держал толстую ветку, высоко поднятую над моей головой, и явно готовился с силой опустить её для удара. Должно быть, я закричала. Я съёжилась и закрыла руками голову. Я приготовилась к удару, но его не последовало.

Спустя несколько мгновений я подняла взгляд, хотя руки убрать не посмела. Палка, всё ещё занесённая надо мной, застыла в воздухе, человек словно раздумывал, бить меня или нет. Я инстинктивно отодвинулась назад, опираясь на руки и подтаскивая по ковру из листьев раненое колено, хотя понимала, что отступать бесполезно. Чтобы поймать меня и ударить ему достаточно нескольких быстрых шагов. Но он не двигался.

Наконец, он, похоже, принял решение — медленно опустил палку и откинул капюшон. Однако было по-прежнему слишком темно, и я не могла его узнать.

— Изабелла, вы ранены? — Он сделал несколько шагов вперёд, а я съёжилась — он по-прежнему крепко сжимал в руках ветку. — Это я, Витор. Я пошёл вас искать. Забеспокоился, когда вы не вернулись в дом, подумал, может вы заблудились, или ранены.

— Как… как вы нашли меня?

Не отвечая, он опустился на колени и потянулся к моей раненой ноге. Этот жест меня испугал, я отдёрнула ногу, и движение пронзило моё тело волнами обжигающе боли.

— Вы разбили колено? Позвольте, я посмотрю.

Я неохотно вытянула ногу, но как только Витор коснулся её осторожными пальцами, ахнула от боли и оттолкнула его руку.

— Думаю, у вас вывих, — сказал Витор. — Но у меня нет навыка такое вправлять. Тут нужен костоправ. Нам придётся вернуться к дому.

Я впервые огляделась вокруг. Овраг, куда я свалилась, был узкий, но длинный, напоминающий формой корпус корабля. Стены крутые, и хотя в темноте я не могла разглядеть их доверху, по выступающему надо мной клубку корней было ясно, что даже если бы я могла встать на ноги, верхний край оврага находился бы в двух-трёх футах над моей головой.

Витор поднялся и сделал ещё шаг ко мне. Я отпрянула, схватила отброшенную им ветку, готовясь защищаться изо всех сил, но он переступил через меня и, осторожно выбирая путь, прошёл по оврагу.

— Обрыв с этой стороны гораздо менее крутой, и не такой высокий, — он обернулся ко мне. — Тут нам лучше всего выбираться.

Я услышала, как он возвращается, шаркая подошвами по листьям. Неожиданно его рука обняла меня за спину, и я почувствовала, как пальцы другой руки проскользнули под моими ногами.

— Не прикасайтесь ко мне! — я замахнулась на него веткой.

Он отскочил назад, поднял руки в знак того, что не причинит мне вреда.

— Простите, Изабелла, я просто хотел вас поднять. Мне придётся нести вас, вы не можете идти.

Я смотрела на него. Всего несколько минут назад он стоял надо мной с веткой, готовый разнести мне череп. А теперь предлагает меня нести?

— Отойдите от меня. Я могу идти, и пойду!

Я воткнула в землю конец ветки и попыталась подняться. Он предложил руку, но я её отвергла.

Однако, как я не опиралась на ветку, мне удалось лишь привстать на несколько дюймов, а потом я снова повалилась на листья. Он опять протянул мне руку, и на этот раз мне пришлось её взять. С помощью ветки и его руки я кое-как доплелась до конца оврага. Но верхний край обрыва, хотя и гораздо менее крутого, был всё же вровень с моей головой, на него мне никак не взобраться.

Пока мы рассматривали край обрыва, начался дождь, яростно застучали тяжёлые частые капли. Я отчаянно старалось подтянуться, но только скользила, захватывая пригоршни промокших листьев.

Я повалилась на кучу листьев, пытаясь нащупать корни дерева, чтобы взобраться по ним, но не могла ухватить ничего твёрдого, только комья земли, которые сыпались под руками. Дождь ослепил меня, и я чуть не плакала от боли и отчаяния.

Витор схватил меня за запястье и выдернул из раскисших листьев.

— В такой дождь это бессмысленно. Мы с таким же успехом можем остаться здесь до рассвета. Тогда я смогу найти путь и вытащить вас. По крайней мере, здесь, внизу, мы укрыты от ветра.

Он подхватил меня на руки, я к тому времени совсем ослабела и не сопротивлялась. Каждый шаг Витора отдавался в колене такими уколами боли, что белый свет взрывался перед моими глазами. Я позволила ему отнести меня назад, к крутому краю оврага. Там он осторожно усадил меня возле стены и укутал своим плащом, который, правда, уже совсем вымок. Витор засыпал кучей сырых листьев мои ноги, чтобы укрыть от холода, а потом опустился на землю рядом со мной.

Нас заливало дождём. Я понимала, что должна предложить завернуться в плащ вместе, но не вынесла бы его новых прикосновений — мне было слишком больно, и кроме того, я ему по-прежнему не доверяла.

— Неразумно было уходить так далеко от дома и берега, — сказал он.

Я не могла в темноте видеть выражение его лица, но в голосе слышался упрёк. Он обвинял меня за то, что мы оба здесь оказались. Да как он посмел?

— Никто не просил вас идти за мной. Я сама нашла бы дорогу обратно. Я бы не потерялась, если бы не испугалась крика.

— Крик? Какой крик?

— Вы должны были слышать. Однако вы не ответили на мой вопрос. Как вы меня нашли?

— Услышал, как что-то ломится через кусты, и пошёл на звук.

— Не слишком разумно, вам не кажется? Это мог оказаться дикий кабан.

Он фыркнул.

— Я всё-таки могу различить, две ноги бегут или четыре.

Я по-прежнему крепко сжимала ветку, и теперь приподняла её на пару дюймов.

— А как именно вы собирались использовать вот это?

Ответ последовал немедленно.

— Дрова. Что же ещё мне делать с сухой веткой?

Это было понятно. Он и сказал всем в доме, что намерен искать дрова. Почему же я усомнилась в его намерениях? Но я никак не могла забыть, как он стоял надо мной.

— Но когда вы спустились в овраг, вы занесли эту ветку так, будто собирались…

Я не закончила фразу. Страшно было произносить это вслух, как будто произнесённые слова могли стать реальностью.

— Как будто я защищался? — закончил он. — Ну да, так и есть. Было темно. Я видел, как что-то шевелится на дне оврага. И я не мог знать наверняка, что это вы. Это могло оказаться какое-нибудь дикое животное.

Но я ему не поверила. Он держал занесённую над моей головой ветку достаточно долго, и мог понять, что это я. Кроме того, только идиот полезет в яму, если и в самом деле думает, что там попал в ловушку какой-нибудь хищник, а у меня было ощущение, что Витор совсем не дурак.

Больше той ночью мы почти не разговаривали. Он, казалось, погрузился в свои мысли, а меня поглотила боль. Я укрылась мокрым плащом, и когда покрепче запахивала его на груди, пальцы нашарили что-то твёрдое, запутавшееся в моей вязаной шали.

Я схватила маленький предмет. Даже не глядя, я знала, что это — белая косточка, палец с железным кольцом. Поверху на кольце был плоский диск, и я ощущала на нём стёртые линии каких-то букв или знака, выгравированные как на печати.

Я чувствовала себя воровкой. Нельзя было его брать. Красть у мёртвых, пожалуй, хуже, чем у живых. Надо было положить кость обратно, вернуть в могилу и снова зарыть. Но даже если я и могла бы снова найти то место, мне туда не дойти. Меньше всего мне хотелось её хранить, но я не могла просто выбросить кость как мусор. То, что я держала в руке, было частью человеческого существа, личности, которая когда-то жила и была любима. Выбросить кость было бы кощунством.

В памяти вдруг всплыла картинка — девушка на аутодафе, рыдающая, опуская в костёр ящик с костями, то, как она не хотела разжимать рук, и её били, пока не заставили отойти. Я дрожала не только от ледяного дождя и холода.

Дотянувшись до маленькой кожаной сумки на поясе, я сунула внутрь косточку и кольцо. Я понятия не имела, что с ними дальше делать, может похоронить на первом встреченном кладбище, или оставить в склепе под церковью, где они будут в безопасности.

Мы всю ночь лежали в овраге, выл ветер и хлестал дождь, ветки деревьев бились и трещали над головой. В моей жизни не было такой долгой и тёмной ночи. К утру боль и холод чуть стихли, и я с трудом смогла двигаться. Челюсть свело, так сильно я стискивала зубы. Когда Витор поднял меня на руки, я даже не смогла открыть рот и поблагодарить. Я смутно сознавала, что дождь перестал, а солнце уже поднялось над деревьями.

Витор перенёс меня в дальний конец оврага и сумел поднять выше, так что я смогла ухватиться покрепче за торчащие корни старого дуба, хотя мои пальцы закоченели, и я едва их чувствовала. Но всё же ему удалось перетащить меня через край, и я повалилась на мокрую землю. У меня не осталось сил даже сесть.

Витор взял меня на руки и понёс через лес. Каждый раз, когда он спотыкался, мою ногу обжигала боль, и я вскрикивала, как ни старалась сдержаться. Несколько раз ему приходилось отпустить меня, чтобы самому разведать дорогу и понять, в какой стороне море, но пока не услышали в отдалении звук горна, мы не были уверены, что идём в сторону побережья. Однако это совсем меня не успокоило, лишь добавило нового страха. Как долго нам придётся добираться до берега?

— Они будут ждать, — Витор ответил на мой невысказанный вопрос. — Они не уплывут без нас. Они знают, что я пошёл вас искать. — Он опустил меня на землю. — Оставайтесь здесь, а я побегу к берегу, объясню, что вы ранены. Я приведу матросов помочь вас донести.

— Нет, — я ухватилась за его ногу. — Не оставляйте меня здесь. Что, если вам не удастся опять меня отыскать? Что если меня учует волк или дикий кабан, и нападёт прежде, чем вы вернётесь? Я не могу ходить, а защититься, конечно же, не сумею.

Но меня пугала не мысль о кабанах или волках. Несмотря на всю его доброту, я отчего-то не могла забыть, как он стоял надо мной в овраге. Я понимала, что это лишь выдумки, и убеждала себя, однако никак не могла избавиться от ощущения, что он не намерен возвращаться за мной.

Он колебался, и я едва не поверила, что была права, но потом опять поднял меня, и мы двинулись вперёд. Я упрекала себя за сомнения, списывая их на боль. Люди как соколы — когда ранены, они набрасываются на всех, и в каждом видят врага, даже в тех, кто старается им помочь.

Когда мы вышли из-за деревьев, берег был пуст, только несколько чаек копались в изумрудных поблёскивающих пучках водорослей, да выброшенная волнами морская звезда лежала на мокром песке. Витор остановился, пристально глядя на море.

— Они поднимают парус. Эти ублюдки уходят без нас! Он поднялся на песчаный бархан и сбежал на берег, лёгкие волны плескались по его башмакам. — Нет, нет, вернитесь! Не оставляйте нас здесь!

Я чувствовала, как будто вокруг меня медленно опускается тяжёлый чёрный занавес. Голод, холод, боль и страх окончательно поглотили меня, и больше ничего не осталось.

Я ненадолго приходила в себя и снова уплывала, пока меня укладывали в шлюпку, на плечах моряков поднимали по верёвочной лестнице, а когда корабельный хирург с помощью одного из матросов вправлял мне колено, опять потеряла сознание.

Как мне сказали, это хирург наложил на мою ногу деревянные шины до заживления. Маркос, видимо, отказался принимать участие в этой процедуре, заявив, что он врач, а не какой-то там костоправ.

Однако, впоследствии, Витор, Фаусто и Маркос вели себя как отвергнутые поклонники — приносили подогретое вино на случай, если я вдруг замёрзну, наваливали на меня свои одеяла и чуть не подрались за право приносить мне в койку еду. Но мне лишь хотелось, чтобы меня оставили в покое, и я была глубоко признательна донье Флавии, когда та настояла, чтобы все трое присоединились к ней и её мужу за обеденным столом, а меня оставили одну в пассажирской каюте, хотя я отлично понимала, что она делает это не ради моего блага.

В те драгоценные минуты, когда оставалась одна, я постоянно вытаскивала из сумы косточку с железным кольцом. Простой железный ободок с плоским диском сверху, на котором было выгравировано короткое слово — «foi». Что это — имя? Это обручальное кольцо? Кто же они, зарытые там, в лесу, где нет ни гробниц, ни церкви? Кто их там схоронил? Было ли это проявлением милосердия к мёртвым или зверством, сокрытием тел, чтобы их никогда не нашли?

Каждый раз, касаясь кольца и косточки, я чувствовала странное горе, как от потери того, кого любила и знала, словно я стою над его холодной могилой. Это чувство огромной потери, и больше того — даже страха, как будто надо мной собрались готовые обрушиться неведомые силы. Мне ужасно хотелось избавиться от кости, но даже если бы доплелась до поручней, я не смогла бы выбросить её в море. Эта кость нуждалась в упокоении, и уж раз я её взяла — я должна ей его дать.

Исландия Эйдис

Я знала, что она приближается. Я чувствовала. И драугр чувствовал тоже. Я снова взялась за лукет[10], наше плетение, нашу силу. Я приведу её к нам. Я должна.

Наш лукет — из куска оленьего рога, но вырезан он чужими руками. Это старинная вещь. Когда викинги на длинных лодках впервые отважились прийти в это землю, они принесли его с собой. И когда его владелица умерла, лукет вместе с ней положили в могилу. Там он лежал сотни лет, пока шторм не смыл камни и землю и не разорил могилу. Тогда мы и нашли его среди потемневших костей и разбросанных янтарных бусин.

Нам тогда не было и пяти, но мы сразу поняли, что это, ведь мать учила нас искусству плетения шнуров для одежды — так же, как готовить лишайник и чистить горшки. Но наши лукеты были вырезаны из бараньих костей, не гладкие, не отполированные, как омытый морем камень, не изогнуты гордо, как лошадиная шея… совсем не такие, как драгоценный дар от давно ушедшей. И даже тогда мы чувствовали, что мать боится видеть его в наших руках.

Теперь верёвка, которую я плела, извивалась между зубцами лукета. Достаточно длинная, чтобы дотянуться до девушки, но не достаточно, чтобы привлечь её ближе. Каждый день я должна удлинять веревку на палец. Каждый изгиб и каждая петля медленно и осторожно ведут её к этому месту.

Три жгута из плетёной шерсти свиваются в единый шнур — чёрный, чтобы вызывать мёртвых, зелёный, чтобы дать им надежду и красный, чтобы одолжить им сил.

Я сжимала в руке основу лукета и всё время вращала его по солнцу, которое я не могла видеть, но никогда не забывала. С каждым новым узлом шнур становится всё крепче, девушка ощутит, как он её тянет, и поймёт, что это соколы её зовут. И тогда она явится. Она должна привести их к нам. Мёртвые, что идут вслед за ней — наша единственная надежда.

Рикардо

И надо же, чтобы именно он, плаксивый мелкий уродец Витор принёс Изабелле весть, что показался берег Исландии. Конечно, я услыхал крики вахтенных, но они же вечно вопили, отдавали друг другу приказы на своём непонятном жаргоне с единственной целью — заставить пассажиров почувствовать себя ниже их, и потому я давно уже к ним не прислушивался. Но в этом случае оказалось, что причина их нелепого рёва — земля, и Витор помчался по лестнице в нашу каюту, чтобы сообщить радостную весть, призывая нас пойти посмотреть — как будто это была неизведанная земля, и он лично только что её обнаружил.

Это казалось ещё досаднее от того, что я впервые поверил, будто заслужил доверие Изабеллы. В каждом жульничестве бывает момент, когда понимаешь, что удалось накинуть петлю на жертву, теперь можно брать её и вести куда пожелаешь. Сначала жертва остерегается, затем идут подозрения, сомнение и даже враждебность, но надо держаться и настаивать на своём. И постепенно увидишь, что тебя уже слушают, насторожив уши и принюхиваясь, и, наконец, осторожно начинают к тебе приближаться. Потом жертва задаёт вопросы, а значит, думает о перспективе. А после едва заметно кивает, неуверенно улыбается, и это уже начало доверия, но помни — только начало. Если на этой стадии поспешить — она отступит и никогда не вернётся, поэтому тут нужны успокаивающие слова, комплименты здравому смыслу и рассуждениям, и тогда она станет подходить ближе. Поверьте, я надул достаточно и мужчин, и женщин, чтобы разбираться в подобных признаках.

Изабелла почти попалась, почти готова была позволить её повести. Необходимо заставить её доверять мне, прежде чем мы достигнем Исландии. Если не справлюсь — всё кончено. То, что она вернулась живой с того берега, уже достаточно плохо, но она ещё и поранила ногу, а значит, была ограничена нашей безопасной каютой, где с ней ничего не могло случиться — что прямо-таки катастрофа, особенно с Витором и его компаньоном, липнущим к ней словно птицы к клею.

— Не желаете бросить первый взгляд на Исландию? — настаивал Витор. — Изабелла, вы не позволите мне отнести вас наверх?

Она оттолкнула протянутую руку.

— Нет, нет. Я справлюсь сама.

Мне показалось, что я увидел в её глазах отблеск страха. Уже не впервые с тех пор, как она вернулась с того берега. Что произошло между ними той ночью? Неужто этот ублюдок с жирной маленькой тушкой пытался к ней приставать?

Изабелла поднялась на ноги, опираясь на переборку, когда корабль качало, и, прихрамывая, стала подниматься по короткой лестнице. Витор снова протянул руку, чтобы помочь, но она сделала вид, что не замечает, и с мрачной решимостью упрямо тащилась по ступенькам.

Последние две недели она ежедневно до изнеможения практиковалась в ходьбе. Даже корабельный хирург предписывал ей отдыхать, что говорило о серьёзности его беспокойства, поскольку по слухам он и человеку на смертном одре приказывал не валяться без дела и не занимать понапрасну место. Но Изабелла нисколько не слушалась. Она была намерена научиться ходить без костыля и шины, даже если это её убьёт. Надо отдать девчонке должное, она это сделала, но ясно было, что нога до сих пор болит, хоть она в этом и не признавалась.

Временами её упрямство напоминало мне мою Сильвию, когда та собиралась подраться, хотя, к сожалению, Изабелла не из тех женщин, кто станет выкрикивать портовую ругань и швырять в мужчину ботинками. Господи, как я скучал по Сильвии. Перед глазами внезапно всплыло белое, как личинка, раздувшееся лицо того трупа. Я отогнал видение прочь и побежал по ступенькам за Витором.

Сказать по правде, я понятия не имел, что за зрелище встретит меня на палубе. Мне немного рассказали о том, что за место эта Исландия, а, впрочем, я и не имел желания узнать больше.

Только скажите мне представить, как богатая вдова расстаётся со своими драгоценностями — и я без проблем нарисую себе эту сцену в мельчайших подробностях. Но если заставить меня вообразить место, о существовании которого я никогда не знал, разве что слышал о нём в россказнях пьяных матросов — и картинка в моей голове будет не лучше, чем если бы я представлял Царство небесное.

Честно говоря, с того дня, как мы сели на этот корабль, я ни разу не думал, что мы, в самом деле, доберёмся до самой Исландии. Мой план — если это можно так называть — был в том, чтобы как-нибудь управиться с девчонкой задолго до того, как мы доплывём в такую даль, а после сойти в каком-нибудь приличном порту и подыскать корабль, который отвезёт меня домой. Мне казалось, это будет легко — качка в штормовом море, скользкая палуба, тёмная ночь и хрупкая юная девушка — вполне возможен несчастный случай, что тут такого? А про Исландию я даже не думал. А если мне и приходилось что-то думать об Исландии, в голову приходило только что она… холодная, может, вся снегом покрыта. В общем, когда я слышал это название, чёрный цвет не приходил мне на ум.

Теперь, присоединившись ко всем остальным возле поручней, я так же изумлённо глядел и был ошарашен, как и они. Сцена, открывшаяся перед нами, могла быть вратами самого чистилища.

Из тёмно-синего моря поднимались столпы и зубчатые острия чёрных скал. Огромные волны разбивались о них с такой силой, что брызги взлетали высоко в воздух, и над каменными остриями, казалось, постоянно висела пелена белого дыма. А на самой земле я не мог рассмотреть ничего кроме чёрных и острых отвесных скал до самого моря, похожих на разбитую челюсть, без единой травинки или пятнышка мха.

Ревущие волны бросались в расщелины скал так мощно, что взрывались столбами пены, рвущимися вверх, и вода белыми водопадами снова спускалась вниз по камням в бурлящее море. Воздух пронизывали крики морских птиц. Чайки сильно напоминали тех, что будили меня по утрам в Белеме своими хриплыми криками, но прочие птицы были самыми необычными, каких я когда-либо в жизни видел — маленькие, чёрно-белые с огромными красными, синими и жёлтыми клювами, занимающими большую часть головы.

Повар с парой матросов бросали за борт сеть с грузилом, пытаясь захватить птиц, безмятежно покачивающихся в кипящих пенных волнах как утки в деревенском пруду.

— На обед, если не побрезгуете, — хмуро произнёс боцман, присоединяясь ко мне у перил. — Впрочем, скоро вы будете ужинать на берегу, и спустя несколько недель на этом острове, станете считать этих тупиков и корабельные галеты пищей богов. — Он рассмеялся, явно наслаждаясь страданиями, ждущими нас, по его мнению, на берегу.

— Неужели вы даже не попытаетесь здесь высадиться? — спросил я, с ужасом всматриваясь в клыкастые скалы и бьющееся о них море.

Боцман взглянул на меня как на идиота.

— Вы лучше молитесь, чтобы мы и близко не подходили к этому острову, не то мы сами станем ужином… для рыб. Нет, капитан направляется в бухту, дальше, за утёсами. Там всего лишь нищая деревня, но капитана вполне устраивает. — Боцман понизил голос. — Он хочет выгрузить кое-какую мелочь. — Боцман постучал по носу и ухмыльнулся.

Уже почти на закате мы вошли в узкий длинный залив и бросили якорь среди скопления чёрных крутых скал, окружавших нас с трёх сторон, словно готовясь в любую минуту схватить и раздавить нас своими длинными костлявыми лапами.

Хотя берега по бокам бухты были тоже неровными и в острых камнях, но всё же не настолько, чтобы о них порезаться в клочья. Высокие скалы совершенно укрывали и лежащую за ними землю и, я полагаю, корабль от взгляда с земли на море, если только не взобраться прямо на край утёса.

Я очень сомневался, что хоть кто-нибудь жил на этих Богом забытых каменных глыбах. Однако кто-то там был. С самой вершины утёса спустилась небольшая полоска белой парусины и забилась на ветру о камень. Если бы не искать её там — легко можно было бы принять за чайку. Но, видимо, капитан ожидал этого знака. Он пообещал золотую монету тому, кто первым заметит сигнал, отчего у любого матроса чудесным образом обостряется зрение.

Рубиново-красное солнце опустилось в море, окрасив воду в цвет сочащейся из тела крови. Потом, на фоне слепящего света, из-за мыса показались контуры двух маленьких рыбачьих лодок, направлявшихся прямо к нам. Подойдя ближе, они забросили на корабль верёвки и оставались рядом, пока матросы выгружали в них тюки, бочки и ящики, а из них подняли несколько больших связок сушёной трески и увесистый кошелёк, который капитан тут же забрал себе для подсчёта.

Я ухмыльнулся, представив, как затряслись бы многочисленные подбородки доньи Флавии, будь она свидетельницей такого бесчестного поступка. Старая китиха, должно быть, порвала бы корсет от возмущения. Я почти сожалел, что её здесь нет.

К тому времени, как лодки отошли, совсем стемнело, и мы остались на ночь на якорной стоянке. Слишком опасно вести корабль среди этих убийственных скал в темноте.

Я пытался остаться наедине с Изабеллой, но она пожелала есть вместе со всеми за столом, и от тех двоих стало уже невозможно избавиться. Похоже, каждый из нас старался заполучить её для себя, однако, никто в этом не преуспел.

На рассвете мы подняли якорь и плыли больше половины дня, прежде чем войти, наконец, в небольшую гавань в широком устье реки на плоской равнине.

Едва моряки закрепили швартовые канаты, как шестеро мужчин перебрались через поручни и спрыгнули на палубу, не дожидаясь позволения капитана. Я на мгновение испугался, что нас берут на абордаж пираты, но глядя на обменивающихся ухмылками моряков, сообразил, что они этого и ожидали.

Пришельцы стояли на палубе спина к спине, образовав маленький круг, крепко сжимая в руках толстые палки. Оборванные угрюмые парни, однако, высокие и довольно привлекательные. У всех были светло-каштановые волосы, одного цвета серые глаза, и я предположил, что они по меньшей мере кузены, если не братья.

На шаткой деревянной пристани собрались несколько зевак, скорее от того, что им нечем больше заняться, чем из интереса к нашему прибытию.

Несколько мгновений матросы и исландцы молча смотрели друг на друга, как будто каждая сторона ждала, когда другая сделает первый шаг. Потом через маленький круг пробился невысокий человек. Он был настолько меньше исландцев, что я не заметил, как он вместе с ними поднялся на борт.

По контрасту со скучной серо-коричневой грубой шерстяной одеждой исландцев, этот маленький клерк — я предположил, что он клерк — напоминал одну из тех нелепых птиц-тупиков. Камзол на нём был чёрный с оранжевым, а широкие бриджи с подкладкой только подчёркивали костлявость торчащих из них маленьких ног. Костюм венчала чересчур большая зелёная шляпа, украшенная огромным пучком лент, которую владельцу приходилось придерживать, чтобы морской ветер, как озорной школьник, не сорвал её с головы и не швырнул в море.

Капитан подчёркнуто поклонился, чем, похоже, доставил маленькому человечку удовольствие, однако по ехидным ухмылкам матросов было ясно, что это всего лишь насмешка.

— Woher kommen Sie? — требовательно вопросил клерк, но был встречен только пустыми взглядами.

Он решил попытаться на другом языке.

— Hv… — Он закашлялся, и остаток слова застрял в его горле как рыбья кость. — Hvadan ert pú?

Капитан покачал головой.

— Такими темпами мы тут всю ночь пробудем. Где этот паршивец Хинрик?

Кок вытолкнул вперёд корабельного мальчишку, которого донья Флавия окрестила пудингом в нашу первую ночь на борту. Мальчишка трясся от страха — он давно уже знал, что офицер посылал за ним лишь по одной причине, чтобы задать ему трёпку.

Капитан опустил руку на его дрожащее плечо.

— Ты понял, что сказал этот человек? Он говорит на твоём языке, по-исландски?

Мальчик робко кивнул.

— Так переведи, что он сказал, — рявкнул капитан, уже не в силах сдерживать раздражение.

— Он хочет знать, откуда мы пришли.

— Португалия, — сказал капитан, глядя на клерка. — Пор-ту-галия. Мы — португальцы, — добавил он, обведя рукой остальную команду.

Лицо клерка покраснело от гнева — трудно сказать, то ли из-за повышенного тона капитана, то ли он счёл национальность оскорбительной. Он пролаял что-то юному Хинрику, а тот послушно перевёл.

— Он говорит, в этом порту могут торговать только корабли из Гамбурга.

— Вот как, он называет это портом? — капитан бросил насмешливый взгляд на несколько убогих лачуг из дерева и торфа, рассыпанных вдоль берега в таком беспорядке, будто какой-то пьяный гигант разбросал их, когда, пошатываясь, проходил мимо.

Никто из экипажа не пытался скрывать насмешку. Клерк, ощутив, что над ним издеваются, раздулся, как разозлённая жаба, и что-то яростно забормотал Хинрику. Парнишка серьёзно закивал.

— Он говорит, это новый порт. Скоро он будет, как Лиссабон… даже лучше.

Рёв смеха, которым разразились матросы, невозможно было бы ничем заглушить.

Хинрик тем временем переводил следующую гневную тираду клерка.

— Он спрашивает, что у вас здесь за дела? Спускать на берег груз или брать товары запрещено. Даже рыбу.

— Разве этот корабль похож на вонючий тресковоз? — сказал капитан. — Скажи этой ослиной заднице, что я здесь только для того, чтобы высадить пассажиров. Как только они благополучно сойдут на берег, я намерен отплыть с этого острова к Гернси, где рады любой возможности торговать, неважно под каким флагом ходит судно.

Хинрик перевёл слова клерку, чем, похоже, привёл того в состояние, близкое к апоплексии. Его взгляд бешено метался по палубе, как муха, пойманная в бутылке.

— Пассажиры! Что за пассажиры, сколько? — потребовал он объяснений через Хинрика.

Капитан неопределённо указал на нас, стоявших вчетвером в окружении наших тюков. Клерк издал какой-то писк и метнулся к нам. Хинрик поспешил за ним, стараясь быть полезным. Он явно наслаждался своей новоприобретённой силой.

Исландские охранники клерка переглянулись и быстро разбрелись, чтобы тайком побеседовать с моряками. Вскоре они уже вытаскивали из-под одежды небольшие свёртки, явно намереваясь провернуть собственные маленькие незаконные торговые операции, пока внимание начальника занято кем-то другим. Бартер — уникальный язык, не нуждающийся в переводчике.

— Ты, — клерк указал на Витора. — Ты похож на купца. Ты не можешь здесь торговать. Это не разрешено, — сказал он через Хинрика, как будто мы упустили этот момент.

Витор поколебался, потом шагнул к Хинрику и заговорил тихим голосом, поглядывая на капитана, поглощённого беседой с одним из исландцев.

— Мне нужно кое-что сказать этому человеку, но ты должен поклясться жизнью, что не повторишь этого капитану или кому-либо из его людей. Это только для ушей чиновника. Понял?

Мальчик взволнованно закивал.

Витор наклонился поближе.

— Скажи ему, что я — лютеранский пастор.

Хинрик выглядел потрясённым, но сделал, как было велено.

Чиновник отшатнулся и изумлённо воззрился на Витора, разинув рот.

— Лютеранин… из Португалии?

Вряд ли он мог удивиться сильнее, даже если бы Витор представился послом затерянного африканского королевства пресвитера Иоанна.

— В Португалии множество лютеран, — отвечал Витор. — Но они вынуждены прятаться, боясь инквизиции, которая объявила их — то есть, нас — еретиками.

Хинрик ухмыльнулся.

— Он говорит, для лютеранского пастора вы чересчур ярко одеты.

Поскольку Витор нарядился в унылый тёмно-серый камзол, я счёл подобное замечание от человека, расфуфыренного, как карнавальный король, нелепой шуткой. Но Витор оказался бойким и остроумным как городская шлюха — у него уже был готов ответ.

— Для того, чтобы вырваться из той страны, я был вынужден выглядеть как католик. Капитан ни за что бы не взял меня, если бы знал правду — что я бегу, спасая свою жизнь. Я прибыл сюда в поисках убежища.

Мы все глазели на Витора с таким же изумлением, как и маленький клерк. Было ли это правдой, или просто фантазия, как его россказни о морских чудищах? Лично я никогда в них не верил.

Наконец, клерк, по-прежнему не сводивший с Витора вытаращенных глаз, похоже, вспомнил о своём долге и серьёзно заговорил с парнишкой.

— Он говорит — почему вы не отправились в Данию или Германию, где могли бы вести достойную жизнь. В Исландии… — Хинрик запнулся и вопросительно посмотрел на клерка, но тот явно не мог придумать ни единой причины искать убежища на этом острове.

Витор склонил голову.

— Я всегда хотел служить Господу, неся Его слово тем, кто пока его не услышал. Мне известно, что в Исландии много людей, ещё не убеждённых в истине, которую проповедовал Лютер.

— Это так, — с нескрываемым волнением отвечал клерк. Он бросил сердитый взгляд на людей, до сих пор с любопытством глядевших на нас с пристани. — Здесь у тебя не будет недостатка в работе во имя Бога, хотя я даже голову сушёной трески не поставил бы на то, что у кого-то из них хватит ума, чтобы понять эти истины.

Переводя эти слова, Хинрик недобрым взглядом смотрел на клерка, но тот, казалось, пребывал в беспечном неведении, что оскорбил мальчика.

— И вы тоже все лютеране? — клерк обратился к нам.

Все заерзали, пожимая плечами, как бы говоря, что не слишком верим во что бы то ни было, и уж точно не станем создавать проблем из-за этого — что в моем случае было чистой правдой.

В детстве я повидал немало церквей и священников. От первых мне становилось скучно, а вторые дрались. Теперь я верил в то, что Господь сам разберется со своими делами и горячо молился, чтобы Он оказал мне ту же любезность.

Клерк вперил взгляд в Изабеллу — интересно, что она ему скажет?

— Чья это женщина?

Я сделал шажок вперёд, намереваясь предъявить на неё права, когда вмешался Витор.

— Она моя, моя жена.

Клерк не заметил стрел возмущения, которые мы, все трое, направили на Витора.

Я видел — Изабелла открыла рот, и решил, что она собирается отрицать это с той же горячностью, как в доме на побережье перед тем, как сбежала. Но, похоже, она передумала.

Клерк кивнул.

— Хорошо пастору иметь при себе жену, которая о нём позаботится. Здешним исландским девушкам, что нанимаются в прислугу, нельзя доверять вести дом. За ними каждую минуту нужен присмотр.

Он добавил что-то ещё, но Хинрик надулся, сжал губы и отказался переводить еще большее оскорбление в адрес его соотечественников.

Не соблюдая этикет и не спрашивая позволения, клерк принялся рыться в наших узлах, даже в вещах Витора — должно быть, боялся, что мы попытаемся торговать. Он был так поглощён этим занятием, что совершенно не замечал, как тем временем между его людьми и моряками совершался тайный обмен.

Хинрик, воспользовавшись выпавшим шансом, потянул Витора за рукав.

— Возьмите меня с собой. Я ненавижу этот корабль. Капитан — злой человек. Я тоже лютеранин, как вы, я добрый лютеранин. Поэтому на корабле меня и бьют каждый день.

— Не лги мне, мальчик, — Витор твёрдо оттолкнул руку парнишки. — Тебя бьют только потому, что ты ленивый и неуклюжий, и насколько я мог заметить, вполне заслуженно.

Хинрик ни капли не смутился.

— Но я вам нужен, чтобы переводить, что говорят люди, нужен, чтобы сказать им, чего вы хотите.

— Он прав, — согласился я. — Как ни старайся понять его тарабарщину, этот попугай-клерк мог бы даже попросить нас жениться на своей дочери. Если они все тут так говорят, мы вполне можем купить трёхногого осла вместо жирной жареной курицы.

— Кажется, я припоминаю, кок говорил, что капитан купил мальчишку у отца, — ответил Витор. — Чтобы отпустить его, наверняка потребуют вознаграждение.

Хинрик умоляюще переводил взгляд с одного из нас на другого.

— Я почти ничего и не стою. И могу всё делать для вас. Воду носить, готовить…

— Не наглей, малец, — ухмыльнулся я. — Видел я, как ты обращаешься с кухонным горшком — помнишь? Если тебя подпустить к готовке, так ты нас отравишь, спалишь и обваришь до смерти, и всё за одну ночь.

Я выудил из кармана несколько монет.

— Готов предложить это в качестве моей доли за мальчишку. Что скажете, стоит его взять?

Посомневавшись, как парочка новоиспечённых монахинь, двое других протянули такую же сумму, и я пошёл торговаться с капитаном. Тот хотя явно желал избавиться от парня, понимал его ценность для нас и потребовал возмутительную цену. Я развернулся и отошёл, давая понять, что мы потеряли интерес к этой сделке, но Изабелла, благослови Боже её маленькое нежное сердце, сунула деньги в мою руку, хотя я полагал, что она вряд ли может себе это позволить.

— Мы должны выкупить его на свободу. Ему так плохо живётся в море. Для него это тюрьма. Он должен быть здесь. Прошу, попытайтесь убедить капитана его отпустить.

Я позволил уговорить себя вернуться, хотя и так собирался. Мне пришло в голову, что Хинрик мог оказаться простым решением для моей проблемы, куда более важной, чем язык.

После жёстких переговоров с капитаном я выторговал такую цену, что с суммой, которую навязала мне Изабелла, не понадобились ни моя доля, ни половина доли Витора… хотя, возможно, я забыл упомянуть остальным про эту маленькую деталь.

Клерк, похоже, вознамерившийся как можно дольше оттягивать наш сход на берег, оставил наши вещи на палубе в таком беспорядке, что пришлось всё заново упаковывать. Но в конце концов, он всё-таки удовлетворился осмотром, и сурово предупредив, чтобы мы не смели продавать ни единой пуговицы, погнал всех нас, вместе с ликующим Хинриком, в сторону сходней.

Потом, когда мы уже были готовы ступить на берег, клерк произнёс ещё что-то, чересчур громким голосом, с широкой улыбкой на костлявом лице, и кивнул Хинрику, чтобы тот перевёл. Мальчик казался испуганным, и потребовалось ещё несколько тычков, чтобы он открыл рот.

— Он говорит… говорит, что не может помешать вам сойти на берег, но вам не стоит трудиться. Он говорит… вам следует плыть назад с этим же кораблём и вернуться в следующем году… но ведь вы так не сделаете? — в отчаянии добавил он.

Я был уже взбешён длительным обыском, и изо всех сил старался сдержаться и не пнуть клерка сапогом в зад, чтобы тот вниз головой полетел за борт.

— Что ж, — осведомился я сквозь сжатые зубы, — по-вашему, мы предприняли такой путь только для того, чтобы развернуться и отплыть с тем же кораблём, едва успев высадиться? Вы и правда считаете, что мы провели недели в паршивом вонючем корабле, ели помои, рисковали жизнью и конечностями в шторм, бурю и прочие ужасы, и напасти проклятого моря только ради удовольствия? Какого чёрта мы должны уезжать, едва прибыли?

По краткости речи мальчика я предположил, что он перевёл только последнюю часть моей речи, но, очевидно, этого оказалось достаточно. Клерк победоносно ухмыльнулся, как будто только и ждал от нас такого вопроса.

— Он говорит, — подавленным тоном сказал нам Хинрик, — таков закон — иностранцам запрещено оставаться в Исландии на зимние месяцы. Вы можете пробыть здесь ещё две недели. Если после этого вас здесь поймают, то арестуют. И любой, кто даст вам убежище будет наказан.

Мы потрясённо глядели на клерка. Изабелла ахнула в ужасе.

Клерк сделал краткий поклон в сторону Витора.

— Мне жаль говорить, но это касается и вас, и вашей жены. Вы, может, и лютеране, но всё-таки иностранцы. — Выражение полнейшего удовлетворения на его лице сказало нам, что на самом деле, он не испытывает ни капли сожаления. — Вам и вашей супруге следует сесть на корабль, следующий в Данию, и там переждать зиму. Вы можете вернуться весной — если, конечно, ещё захотите. — Он пожал плечами, словно говоря, что лично он очень сомневается, что кто-нибудь пожелает во второй раз отправиться к этим берегам.

В ошеломлённом молчании мы спустились по трапу вслед за ним. Новости потрясли нас всех. Ухмылки капитана и штурмана навели меня на мысль, что они прекрасно знали о запрете, когда брали с нас плату за проезд, но и в ус не дули. Да и с чего бы? Пассажиры нужны были им только для прикрытия контрабанды, и мы отлично послужили их целям.

Мне так и хотелось рассказать маленькому чиновнику о сушеной треске в трюме, и о том, чем занимались его люди у него за спиной, но я подозревал, что не смогу доказать, где капитан взял рыбу, да и клерк, может, специально тянул время, обыскивая нас, чтобы другие успели провернуть свои делишки, и имел долю в прибылях. Я достаточно якшался с моряками в Белеме чтобы знать, что не надо лезть в их дела, если не хочешь поплавать в море с ножом в спине.

Изабелла страшно побледнела, и не удивительно. У нее всего две недели, чтобы найти соколов. Не знаю, насколько вообще это трудное дело, но совершенно уверен, что двух недель маловато. Однако, и у меня всего две недели, чтобы подстроить несчастный случай, а пока нет ни малейшего представления, как это сделать, особенно теперь, когда Витор объявил ее своей женой. Вряд ли он уберется куда-нибудь и оставит нас наедине.

Но я напомнил себе, что это пока не катастрофа. У нас есть Хинрик, и каждый крузадо, что мы — точнее они — потратили на мальчишку, еще оправдает себя. Теперь, когда мы сообща им владеем, и все нуждаемся в его услугах, вполне естественно, что я отправлюсь вместе с Изабеллой, не вызывая подозрений. Не можем же мы разрубить парня на четыре части? Конечно, недостатком моего милого маленького плана являлось то, что двое других мужчин намеревались увязаться за нами по той же самой причине, но я никак не мог бы им помешать. Так что мы — трое мужчин, девушка и малолетний оборванец — собрались неведомо куда в эту унылую блеклую глушь.

И я знал наверняка лишь то, что через две недели должен оказаться на корабле, а тело девушки должно гнить где-то в этом чистилище. Мне нужно только придумать, как увести Изабеллу от остальных. Оставшись наедине, убить ее не составит труда.

Эйдис

Она явилась. Я слышала, как ее первый шаг отдается в моих костях, будто над головой промчалось стадо диких лошадей. Она сходит на эту огненную землю из холодного моря, притянутая моей веревкой. Но она не беспомощна, не моя пленница. Ее воля ведет ее не меньше, чем мои призывы. А мертвые тянутся следом за ней, беспокойные тени, просачивающиеся сквозь темные волны.

Они пришли из-за нее. Пришли, потому, что должны, привязанные к ней, как она привязана ко мне. Она чувствует за спиной их шёпот, но пока не набралась смелости обернуться. Я сплела еще кусок веревки на своем лукете. Медленно, мягко ее приведет к нам.

Ари проскальзывает в пещеру. Теперь я хорошо знаю его шаги, беспечные прыжки по камням, будто он неуязвим, как и все в юности, потом пауза, колебание, когда он собирается с духом обойти каменистый гребень, страшась того, что может увидеть.

Он стаскивает с плеча мешок и вынимает содержимое — сушеную треску, копченую баранину и добрую меру сухого гороха, твердого как камень.

— Это Фаннар послал, — поясняет он, будто мне нужны пояснения.

Мы знаем о смене времен года по тем дарам, что они приносят нам. Недели яиц и свежей речной рыбы прошли. Ягоды и травы съедены. Мы вступаем в зимнюю пору, когда всё на вкус отдает дымом. Будут недели, когда вообще никто не придет из-за глубокого снега, бесконечные дни, когда ветер воет у входа в пещеру.

Раньше в эти долгие ветра одиночества мы с Валдис дивились, не сгинули ли все люди и звери там наверху и не остались ли мы лишь вдвоем. Наконец, когда мы уже боялись, что снега будут лежать вечно, они начинали таять, капли превращались в ручейки, а ручейки — в бурлящие потоки, с легкостью уносящие огромные камни, будто песчинки.

Затем приходили голодные недели весны, когда кладовые пустели и скот ревел в хлеву, требуя сена, а рыбачьи лодки нельзя было спустить в море. Люди приходили, но приносили лишь извиняющееся шарканье. Они стыдились приходить с пустыми руками, но мы видели нищету во впалых щеках и выпирающих костях. Они клялись, что принесут дары, когда первые птицы совьют гнезда.

Они держали слово, и начиналась снова пора яиц. Так было с того дня, как мать привела нас в пещеру. Но этот год станет другим — сестра умерла, и я одна с ночным ходоком.

Глаза мальчика метнулись в угол, где лежал человек. Он знает, что смотреть опасно, но не может совладать с собой.

— Я знаю, почему ты боишься его, Ари.

— Я никого не боюсь — по-детски задирает он подбородок.

— Должен бояться. Это драугр, ночной ходок.

Он вздрагивает и опускает голову, но я вижу, что он уже знает.

— Ты этого и боялся. Кто он, Ари? Как его звали при жизни?

Он не отвечает, не смотрит на меня. Я жду. Он скажет, когда придет время. Молодых, как и старых, нельзя торопить. Наконец Ари поднимает голову, лицо его бледно как пепел.

— Я не уверен, — с тоской говорит он.

— Скажи, и я буду знать, правда ли это.

— Некоторое время назад… я работал на рыбачьей лодке. Один из парней обернулся посмотреть на землю и увидел, как облака собираются над горой. Ветер еще едва дул, но мы поняли, что собирается шторм. Мы вытянули сети, и пошли к берегу как можно быстрее. Но иностранные рыбаки, они не могли прочесть знаки и продолжили ловлю. Шторм налетел внезапно, и был очень сильным. Несколько лодок чужестранцев решили, что безопаснее уйти в открытое море, подальше от скал, но на одной лодке, наверное, люди запаниковали и ринулись в гавань. Скорее всего, они не знали здешних берегов. Они подошли слишком близко к скалам, и ветер разбил лодку о камни. Ничего нельзя было сделать, только смотреть.

Лицо Ари исказилось от горя и вины. Тяжело смотреть, как гибнут люди и знать, что если бы кости, что бросают боги, выпали по-другому, это ты мог бы сейчас захлебываться в волнах.

— Кто-нибудь спасся?

— Море унесло их до того, как мы смогли бы прошептать над ними молитву. — Он неподвижно смотрит в огонь. Некоторое время он молчит, потом продолжает. — На следующее утро, когда прошел шторм, на берег выбросило доски и веревки с лодки, и дохлую рыбу, и ничего больше. Будто лодку раздавило, как яйцо. Кишки сворачиваются, когда думаешь о силе, что может сотворить такое с деревянными балками. Он трясет головой, как пес с больными ушами, будто хочет избавиться от воспоминаний.

— Ничто, сделанное человеком, не может противостоять ярости моря, вознамерившегося его уничтожить, — я посмотрела на тело в углу. — Но какое отношение шторм имеет к нему?

Голова Ари на миг тоже поворачивается, но он отводит взгляд.

— Все женщины и дети в деревне помчались собирать дерево для огня, пока соседи не растащили. И вскоре они наткнулись на тела трех рыбаков, распростертые на камнях, запутавшиеся в собственных сетях. Еще два трупа вынесло дальше по берегу. Всего пять тел, уж не знаю, это все, кто был на борту, или остальных забрало море. В гавань пришел пастор и сказал отнести тела в сарай возле его дома… не столько просьба, сколько приказ, будто мы его слуги, — оскорблённо добавил Ари. Он явно ненавидит лютеран не меньше чем Фаннар. — Могильщики принялись копать могилу в церковной ограде, но пастор остановил их. Заставил выкопать общую могилу за деревней, на неосвященной заболоченной пустоши, такую, что и собаку свою туда не положишь. Сказал, что это католики, идолопоклонники, которым не следует лежать с добрыми христианами. Он понял это по распятиям и амулетам, что были на них. Когда тела свалили в яму, уже наполнявшуюся вонючей жижей, он отправил могильщиков домой, сказав, что сам засыплет могилу этим же вечером. Думаю, он боялся, что кто-то из деревенских попытается втайне помазать тела елеем или помолиться за их души, а то и провести над ними службу, так что пастор хотел похоронить их раньше. — Ари указал на тело, лежавшее в углу пещеры, но старательно отводил от него глаза. — Вот тогда я впервые увидел его, ну или мне так показалось. Я поклялся бы жизнью матери, что это одно из тел, что я помог отнести в сарай пастора. Я держал его за лодыжки, и всю дорогу видел перед собой лицо. Оно отпечаталось в моей памяти. Но через несколько недель, работая на земле Фаннара, я заметил бредущего по дороге человека. С первого взгляда я понял, что уже видел его, хоть он и чужестранец. Поэтому я так заинтересовался им — старался вспомнить, кто он. Я был так уверен, что знаю его, что хотел уже пойти поздороваться. Но датчане добрались туда первыми. Не успел я и пары шагов сделать вниз по холму, как заметил их. По их насмешкам я понял, что он попал в переделку. Они окружили его и принялись бить. Я побежал за Фаннаром. Когда мы вернулись, он лежал без сознания. Когда мы с Фаннаром стали помогать ему, я вспомнил, наконец, где его видел. Видеть его лежащим там при смерти было всё равно, что снова смотреть на его утонувшее тело. Но я сказал себе, что ошибся. Тот человек давно умер и похоронен. Я сам отнес его к дому пастора, и он был синий и холодный, как и полагается трупу. Как мог покойник идти по дороге, полный жизни? Невозможно!

Я не спрашиваю парня, не ошибся ли он. Я точно знаю, что нет.

— Пастор, похоронивший его, как его зовут?

— Пастор Фридрик.

— Фридрик из…, Ари?

Парень морщит лоб, силясь вспомнить.

— Из Борга. Фридрик из Борга, так мне сказал один из могильщиков. Сказал, что зря он не последовал примеру отца и не убил себя — он стал таким же жалким ублюдком как папаша.

— Значит, Фридрик вернулся, вот как? — бормочу я себе под нос, но парень слышит.

— Ты его знаешь?

— Если его отец — фермер Кристиан, тогда я немного знаю его семью, правда, мне толком ничего не известно о сыне.

— Старик, правда, был такой мрачный, как говорят?

— Я не разговаривала с ним ни разу, но знала его жену. Она иногда приходила к нам с Валдис, когда её сыновья были детьми — за лекарствами и оберегами. Но каждый раз, как она приходила, мы чувствовали в ней всё больше горя. Женщина жаловалась, что Кристиан обращался с ней не лучше, чем со служанкой, и даже в постели она для него оставалась не более чем племенной кобылой. Мы верили, что она говорила правду. Однако, каждую историю можно рассказывать с разных сторон, и мы понимали, что виноват тут не только Кристиан. Должно быть, даже он замечал, что жена всерьёз влюблена — и не в него. Мы понимали, что она ступила на путь, с которого нет возврата. Так оно и оказалось — настал день, когда она сбежала с любовником, родным братом Кристиана, оставив не только мужа, но и сыновей, которые были совсем ещё детьми. Сплетни об этом наполнили рты на много недель. Каждый мужчина и каждая женщина, приходившие к нам, пережёвывали новый кусок. Унижение ожесточило Кристиана, в нём высохли последние капли нежности, даже к собственным сыновьям. Шли годы, мы слышали, что его сыновья, повзрослев, один за другим покидали ферму не в силах терпеть буйный характер отца. С ним не осталось родни, чтобы помочь, а наёмники не желали работать на такого жестокого хозяина. Ферма разорилась, и в конце концов, Кристиан повесился в своём амбаре. Всё, что мне известно про Фридрика — некоторое время он работал как наёмный работник, а потом как-то сел на корабль и исчез. Но с тех пор прошло, кажется, больше семи лет… Значит, теперь он приплыл из-за моря, и он лютеранский пастор… — Я наклоняюсь вперёд. — Скажи мне, Ари, ты помнишь, в какой день недели нашли тела утонувших рыбаков?

Он глядит на меня, по-видимому, озадаченный таким вопросом.

— Как я могу это помнить?.. Нет, погоди, должно быть, тогда была пятница, поскольку, хотя мы потеряли день рыбной ловли из-за шторма, не ловили и в следующий, ведь ни одна рыбацкая лодка не выйдет в пятницу в море. Вот почему мы оказались на берегу, когда выбросило трупы, и могли унести их с берега, иначе мы все снова были бы в море… Но какая разница, что это был за день?

— Если тело подняли могилы с помощью чёрной магии, это было возможно только ночью пятницы, до рассвета субботы.

Ари сглатывает комок в горле. Голос немного дрожит.

— Думаешь, это тот человек, которого я видел утопленником, и кто-то вернул к жизни его тело? Но как?

— Есть много способов это сделать. Но если покойник недавно скончался, колдун пишет молитву Господню на пергаменте, используя перо чайки и собственную кровь как чернила, и должен вырезать на палке руны тролля[11]. Потом он должен положить палку на тело, и прокатить её, читая написанную молитву. Постепенно, тело начнёт шевелиться, но прежде, чем оно войдёт в силу, колдун должен спросить у трупа, как его имя. Если тело обретёт силу до того, как задан вопрос или получен ответ, колдун никогда не сможет стать его хозяином, и драугр его убьёт. Ноздри и рот драугра наполнятся могильной пеной, и колдун должен слизнуть её собственным языком и капнуть в рот трупа собственной кровью. Тогда в драугра войдёт огромная сила, он набросится на колдуна и схватится с ним. Если колдун выиграет — драугр будет подчиняться всем его приказаниям, но если победит драугр, он утащит колдуна в могилу вслед за собой. Только очень смелый и необыкновенно жестокий человек рискнёт поднимать труп взрослого мужчины, как этот. Тут нужна огромная сила. Колдуны, в основном, боятся поднимать кого-нибудь кроме детей, с силой которых они могут справиться. Кто бы ни оживлял труп утонувшего рыбака, у него, должно быть, была серьёзная причина подчинить своим приказам взрослого человека.

— Кто? — спрашивает меня Ари. — Кто мог сотворить такое зло?

Уверена, что я знаю, но мальчику не скажу. Отравлять юнца ненавистью — худшее из преступлений. Ари сжимает колени, крепко обхватывая руками, и глядит в огонь моего очага.

— Я слышал, мой дед говорил о ночном ходоке, которого завистник-сосед подослал запугать кузнеца и его семью. Однажды ночью он явился как странник и попросил о ночлеге. Его радушно приняли, поскольку не знали, кто он. Но вскоре он превратил их жизнь в муку. Их запасы копчёного мяса и сушёной рыбы он сделал гнилыми. Из-за него все железные инструменты у кузнеца выходили с трещинами, а от каждой его подковы, едва её прибивали, лошадь хромала, и скоро все соседи ополчились на кузнеца и отказались приводить к нему лошадей. Мой дед говорил, что ночной ходок постоянно не давал спать всей семье криками и пением пьяных песен, но уходить не желал. Потом, когда они, наконец, поняли, кто он, кузнец и его братья окружили его с острыми ножами так, чтобы он не смог убежать, а после большим топором снесли ему голову, а тело сожгли.

— Мне ясно, что драугр в этой пещере заколдован, чтобы сделать нечто худшее, чем ломать инструмент и портить припасы. Он послан истреблять не животных, Ари, а людей.

Мне больно пугать мальчишку, но нужно, чтобы он понял, зачем я собираюсь просить его выполнить для меня дело, которое подвергнет его опасности.

Ари со стоном потрясает кулаками над головой.

— Это моя вина. Нужно было бросить его умирать на дороге. Датчане правильно сделали, напав на него. Мы должны убить его прямо сейчас, пока он не набрал силу. Отрубить голову, а тело сжечь, как говорил мой дед — это единственный способ его уничтожить.

Ари поднимается на ноги, вытаскивает из-за пояса нож.

— Нет, Ари! — кричу я. — Нет, не тронь его. Он должен жить.

Но парень не обращает на меня внимания. Я вижу, что он напуган, но по стиснутым губам понимаю — он решился идти до конца. Он думает, это единственный способ исправить сделанное им зло. Он пересекает пещеру, держа обеими руками занесённый для удара нож.

— Если ты, Ари, прольёшь хоть каплю его крови, мы проклянём тебя до самой могилы и за её пределами.

Он меня не слушает, и я понимаю — даже если я произнесу проклятие, он не остановится. Но как только он приближается к драугру, раздаётся громкое щёлканье и жужжание. Плотное облако чёрных жуков поднимается в воздух и гудит вокруг Ари, снова и снова бьёт его по лицу острыми крыльями. Он яростно отмахивается, молотит руками. Нож падает из его рук, и он, ослеплённый, наталкивается на стены.

— Сядь, Ари! Сядь, и они оставят тебя в покое.

Но он в такой панике, что мне приходится повторять дважды, прежде, чем удаётся убедить его опуститься на землю. Колени согнуты, голова прикрыта руками. Жуки падают на пол и удирают в щели между камнями.

Несколько минут Ари молча дрожит, наконец ему удаётся опять обрести голос.

— Эйдис, я… я не понимаю. Почему ты остановила меня? Почему хочешь, чтобы эта адская тварь жила?

— Мы не хотим, Ари. Мы клянёмся, что отдали бы жизни ради того, чтобы его уничтожить, но пока он должен жить. Дух покинул его тело. Если тело разрушить, когда в нём отсутствует дух, он останется среди живых, и от него невозможно будет избавиться. Даже колдун, что вызвал тело из мёртвых, не сможет отправить дух назад, в иной мир. Этот дух способен причинить так же много зла, как и сам драугр, а может и больше. Пока дух не вернётся в тело, нам нельзя рисковать, уничтожая труп.

Ари поднимает голову, на лице проступает отчаяние.

— Тогда что же мы можем сделать? Скажи мне, что делать, чтобы всё исправить?

— Послушай меня, Ари. Тело слабеет, и скоро дух не сможет в него вернуться. Нам надо исцелить тело. У нас для этого есть банка лисьего жира и сушёные травы, но нет ещё одного, самого важного ингредиента. Нам нужна частичка мумии. — Мальчик выглядит озадаченным, и не удивительно. Для наёмного работника это лекарство слишком дорого даже видеть, не то, что использовать. — Мумии получают из трупов людей. Это одно из самых сильных среди известных лекарств. Купцы привозят его понемногу из Германии для богатых данов, но даже если бы продавалось, стоит оно гораздо дороже, чем может заплатить фермер.

На лице мальчика отражается беспокойство.

— Ты хочешь, чтобы я украл немного… у дана?

— Нет, парень. Даже если бы мы знали, у кого оно есть на полках, мы не можем рисковать, вламываясь в дом дана. Тебя могут схватить и повесить без разговоров. Нет, нам надо сделать его самим. Но для этого нам нужен труп, или, вернее, голова — часть от головы самая сильная… Слушай меня внимательно, Ари. Нам нужно, чтобы ты раскопал могилу. Выбери того, кто умер не слишком давно, чтобы там оставались ещё плоть и мозг. Ты должен отрезать голову и принести её мне.

Он поперхнулся, от лица отлила кровь, так быстро, что я испугалась, что мальчик упадёт в обморок.

— Неужто больше ничего не поможет его исцелить? — жалобно спросил он. — Коренья… травы? Не важно, насколько редкие, только скажи, что искать, и обещаю, я осмотрю и долину, и каждую гору. Я не успокоюсь, пока не найду.

— Поверь мне, Ари, я не попросила бы тебя делать такое, если бы могло помочь другое лекарство.

— Но разрыть могилу!

— Если мы не сумеем исцелить тело, дух этого человека продолжит служить хозяину, который его вызвал. Пойти на такое дело — поднять из могилы драугра — означает, что колдун задумал огромное зло. Кто знает, сколько людей — мужчин, женщин, детей — утащит в могилу этот мертвец, пока не закончит свою работу?

Парень кивает, огорчённо наморщив лоб. Я вижу, что он собирается с силами для решения этой задачи из-за чувства вины за то, что невольно выпустил на свободу. Я ненавижу себя за то, что толкаю его на это, но другого пути нет, и просить мне больше некого.

— Ари, ты должен найти череп собаки и положить в могилу, чтобы успокоить дух того мужчины или женщины и не дать ему мстить. Но тебе нужно спешить, Ари, время уходит. Если мы слишком затянем…

Ари поднимается на ноги и, спотыкаясь, плетётся к выходу.

— Я… я не подведу, Эйдис, обещаю, не подведу, — говорит он, но не оборачивается посмотреть на меня.

— Будь очень осторожен, Ари. Не дай никому поймать тебя. Лютеране не слишком заботятся о мёртвых. Они не служат мессы за их души, не помазывают миром тела, не окропляют могилы святой водой. Они даже не кладут на могилы ни еды, ни питья, чтобы приветствовать души умерших, возвращающихся в Канун всех святых. Но если обнаружат, что кто-то пытается открыть могилу — обвинят в краже тела для чёрной магии, мужчину повесят, женщину утопят, даже если не будет доказано, что с трупа не взят хотя бы кусочек.

Ари тяжело, как старик, выбирается из пещеры. Похоже, его юность исчезла, как дым.

С губ сестры срывается хриплый смех, потом неожиданно прерывается.

— Ну, Эйдис, теперь ты делаешь мальчишку грабителем могил. Мой хозяин тобой бы гордился. У него к чёрной магии большой талант. Он долго учился, с трудом приобретал свои знания, и использует всё, в чём преуспел, уж поверь. Есть у моего хозяина страсть, жгучая ненависть сжигает его. Честолюбие, всепоглощающие амбиции — кубок яда, который он каждый день осушает до последней отравленной капли. Он был бы доволен, что ты пошла на такое, чтобы ему помочь добиться чего он желает, что так стараешься исцелить моё тело. Но ты должна понимать, Эйдис, что все твои старания будут напрасны. Я не вернусь в своё тело. Мне нравится быть в теле Валдис. Я чувствую такую близость с тобой, моя дорогая сестричка. Одиноко быть мёртвым, так одиноко. Можешь представить, каково лежать там, среди мрачных и злых мертвецов, в холодной чёрной воде, когда могильная плесень медленно подкрадывается к твоему языку? Я не хочу обратно. Луна встаёт. Смерть приближается, Эйдис. — Он нараспев, как дразнящийся ребёнок, произносит эти слова.

Я стараюсь не обращать внимания на насмешку, хотя от его монотонного голоса по моей коже ползут мурашки.

— Фридрик поднял тебя. Он вложил в твой рот свою злобу, свою ненависть на твой язык. Но ты пойми вот что. Как бы ты ни был силён, мы сильнее. Мы не позволим тебе в ней жить. Мы не дадим тебе разрушать бесчисленные невинные жизни.

— Эйдис, Эйдис, сестра моя, могила холодна, но мы будем лежать в ней вместе, ты станешь целовать мои гниющие губы в дни смерти и в вечной тьме, что за ней.

Он смеётся, и я ощущаю странное жжение между бёдер, пальцы скользят по моей груди, хотя ни одна рука меня не касается. Голова сестры поворачивается ко мне, мёртвые губы раздвигаются.

— Ласкай меня, Эйдис. Целуй своего хозяина.

Я резко от него отворачиваюсь, но не могу удержать рук, которых не вижу. Я не могу остановить изучающие, гладящие меня пальцы — это всё равно, что отталкивать прочь ледяной ветер. Я сворачиваюсь в клубок, стараюсь изгнать его из своих мыслей, но не могу избавиться от омерзительных прикосновений.

— Ты уступишь мне, Эйдис. Рано или поздно ты позволишь мне войти и в тебя.