Современная болгарская повесть

1

Моя дочка привыкла к тому, что после работы я отправляюсь с ней гулять. В этом районе мы поселились недавно, и пятилетний человечек еще не успел найти подходящих приятелей и приятельниц.

Чаще всего мы шли в скверик, расположенный в нескольких кварталах от нашего дома. Там нас привлекала водонапорная башня. Эту необычную постройку — башня была высокая и круглая, — отличную от окружающих зданий, я довольно легкомысленно назвал «домом водяного». Этим я надеялся избавиться от необходимости выдумывать все новые и новые сказки.

Разумеется, водяной был добрым, потому что плохие и злые нам не могли понравиться. Наш водяной заботился о том, чтобы вода била из всех фонтанчиков, текла из всех кранов, чтобы мальчики и девочки могли мыть руки перед едой, купаться и пить. Все эти обязанности отнимали у него массу времени, и потому мы с ним никак не могли встретиться. То он обходил свои владения — проверял водопроводы, то очищал воду, то отдыхал, и мы не должны были его беспокоить.

Сначала дочка очень удивлялась тому, что о таких простых и обычных вещах, как вода в кране, кто-то должен заботиться. Я же втайне гордился своим педагогическим приемом — через сказку внушить ребенку важную мысль о том, что на этом свете ничего не дается даром и что только труд является истинным источником всех благ.

Хотя теперь мы уже не раз видели лошадь водяного, что паслась возле башни, а потом и его новый «москвич», стоявший в тени, однако постоянная занятость повелителя воды начала порождать сомнения в душе ребенка. Девочка перестала его бояться и мечтала о свидании с ним. Создав иллюзию, я теперь упорно ее поддерживал. Четырежды я отправлял водяного в командировку, два раза он ездил на международный конгресс, где встречался со своими коллегами — специалистами по рекам и искусственным водоемам, и, наконец, он поехал в деревню навестить свою больную тетю — только его приезд мог ускорить ее выздоровление.

Положение стало угрожающим, когда дочь пожелала выйти за него замуж… Перспектива иметь зятя-водяного не приводила меня в восторг. Смешно сказать, но я начал испытывать к своему «творению» (имею в виду водяного, поскольку и он и ребенок — мое порождение) что-то вроде ревности. Стоило задуматься над тем, что я буду делать лет через пятнадцать — двадцать, когда какой-нибудь «водяной», созданный уже не мною и не по моему замыслу, завладеет мыслями и чувствами дочери, а мне будет уготована роль одинокого, ревнивого и, может быть, злого тестя. Слабое утешение мне доставляла лишь мысль о четырех моих внучках, которые будут поразительно похожи на свою мать и с которыми я буду разгуливать по скверикам. Даже человеку с воображением вроде моего трудно представить себе этих внучек, если учесть, что их будущей матери едва исполнилось пять годиков.

Я уже подумывал — не отправить ли мне водяного в длительную заграничную командировку для повышения квалификации, чтобы как-то помешать его преждевременному браку с моей дочерью, когда на помощь мне пришла тетя Эми. Она избавила меня от печальной необходимости раскрыть этот маленький обман и тем самым разрушить детскую веру в необычное. Ведь действительность и фантазия в стране детства живут так дружно, нисколько не мешая, а, наоборот, как бы взаимодополняя одна другую. И если уж говорить откровенно, то я больше всего боялся того недоверия, которое возникнет у ребенка по отношению ко мне, когда станет известно, что никакого водяного вообще не существует.

«Тетя Эми» кончала гимназию и готовилась к экзаменам. Ей нужно было очень много заниматься. Выяснилось, что она лично знакома с водяным. Больше того, они даже соседи, и она может кое-что рассказать о нем. Так, например, я и не знал, что он сбрил бороду, потому что теперь это не модно. Оказывается, он любит математику и помогает тете Эми решать трудные задачи. А она за это приходит к нему и жарит на ужин яичницу.

Но окончательно доверие моей дочки было завоевано в тот день, когда водяной сообщил через тетю Эми, что завтра в нашем квартале не будет воды. Мы были ему очень признательны, потому что смогли запастись водой заранее. Вот когда мы поняли, насколько зависим от него.

Почти каждый вечер в скверике у водонапорной башни собиралась наша веселая компания, и мы прекрасно чувствовали себя друг с другом, хотя и представляли два с половиной поколения. Одно поколение — я, другое — дочка, а тетя Эми — где-то посередине. Предметом наших бесед был не только водяной, иногда мы придумывали увлекательные игры.

Но вдруг погода испортилась. Несколько дней мы не ходили на прогулку. И тогда, к великой радости и удивлению дочки, водяной позвонил по телефону. Голос у него был сиплый, наверное, потому что он старался говорить солидно. Он жаловался, что у него много работы. Нужно было двумя ведрами собирать дождевую воду и заполнять резервуары. Ребенок вызвался помогать ему своим маленьким ведерком. Но водяной вежливо отказался от помощи и попросил передать телефонную трубку мне.

— Вам неприятно, что я позвонила? — спросила Эми.

— Нет. Почему? Напротив. Дочка очень рада.

— Ужасно жаль, что дождь…

— И мне жаль.

— Когда погода наладится, вы придете опять в сквер?

— Конечно, придем.

— Спасибо.

И она повесила трубку. Я даже не успел спросить, за что она благодарит меня.

Я не смог сдержать своего обещания. На другой день меня направили в командировку. Я выступал защитником на одном показательном судебном процессе, который затянулся дольше, чем я предполагал. Возникли непредвиденные осложнения, и приговор, вынесенный моим подзащитным, ни меня, ни их не удовлетворил. К тому же я помнил, что в конторе меня ждут неотложные дела, и это меня нервировало.

Профессия адвоката — интересная и нужная, правда, из-за безответственности некоторых коллег у большинства создалось впечатление, что это лишь узаконенный вид мошенничества. Самое привлекательное в ней то, что к адвокату апеллирует людское доверие. Не надо забывать, что действительность не черно-белый кинокадр, где все только белое или черное. А на земле живут не одни безгрешные и грешники.

Готов поклясться, что нет человека, который, если он способен оценить себя трезво и критически, не признался бы в каком-нибудь преступлении, которому он содействовал прямо или косвенно. Нужно иметь в виду, что не все антиобщественные поступки наказуются законом, и именно поэтому остается открытым большой вопрос нашей совести и ответственности каждого перед самим собой.

Роль защитника в судебном Процессе — особая роль. С одной стороны — обвинитель-прокурор, с другой — подсудимый. Суд вознесен на специальный пьедестал — это третья, независимая, объективная сторона, на которую возложена самая тяжелая и ответственная задача — определить меру вины и вынести приговор. На первый взгляд в этой большой игре защитнику отведена второстепенная роль — как-то противостоять профессиональной выучке прокурора (любой прокурор участвует в серии процессов, в то время как подсудимый, даже очень «старательный», — самое большее в нескольких).

Значение защитника можно понять лучше, учитывая, что и судьи — несмотря на их самые благие намерения — тоже люди. У них свои симпатии и антипатии, настроения и пристрастия, свои ошибки и волнения.

— Защитник — это тот, перед кем стоит задача создать должную атмосферу в ходе судебного процесса, если хотите, даже своего рода единомыслие между судом, прокурором и подсудимым. Как-то соразмерить, соотнести их различные точки зрения по спорному вопросу, стоящему в центре любого процесса. Я никогда не был судьей или прокурором. Это мое субъективное мнение, и я могу подкрепить его только следующим рассуждением: преступник, оставшийся с убеждением, что он несправедливо наказан, опаснее ненаказанного преступника.

Вопрос о преступлении и наказании — сложный и обширный, и я рискую слишком увлечься дискуссией, которой здесь не место.

Как бы там ни было, в процессе, о котором я рассказывал, не было именно этого единомыслия между судом, прокурором и подсудимым. И я и обвиняемые вышли из зала суда с ощущением несправедливости приговора. Вернее, я вышел, а они пошли в тюрьму.

Вернулся я усталый и мрачный. Однако домашняя обстановка, как всегда, меня успокоила. Хотя было уже поздно, дочка пожелала немедленно отправиться на прогулку к дому водяного. Но я отказался.

— Ваш водяной что-то слишком часто названивал по телефону, — заметила жена.

— Это приятельница нашей дочки. Они хорошо ладят.

— Ничего другого я и не предполагала, — съязвила жена.

— А что ты могла предполагать? — откровенно удивился я.

Она мне не ответила. Только усмехнулась и довольно многозначительно пожала плечами. Порой бывает очень трудно понять женщину, даже после восьми лет законного брака.

А через два дня Эми пожаловала сама. Открывая дверь, я меньше всего ожидал увидеть ее. На площадке стояла красивая молодая дама в элегантном светлом платье, в изящных туфельках на высоких каблуках, с прической, сооружение которой даже у опытного парикмахера отняло бы полдня. Руки в прозрачных перчатках как-то неуверенно держали белую лакированную сумочку. В первый момент, признаться, я ее даже не узнал, настолько привык видеть ее в черном ученическом переднике.

— Здравствуй, Эми! — воскликнул я. — Что за чудесное превращение? Или ты уже вступила в самостоятельную жизнь?

Она смутилась, и в то же время ей польстило мое внимание.

— Нет еще, — ответила Эми, улыбаясь. — Но скоро экзамены… И я хотела посоветоваться с вами. Я знаю, вы увлекаетесь литературой, а мне некоторые темы по болгарской кажутся трудными. Если у вас есть свободное время… Я вас не слишком задержу.

Последние фразы она произнесла быстро и заученно, как хорошо вызубренный урок.

— Ну, разумеется, давай потолкуем. Заходи.

Дочка моя была в восторге. Она сразу же нашла подходящее объяснение чудесным переменам, происшедшим с ее приятельницей. Тетя Эми была у нашего водяного, и он превратил ее в принцессу. При ярком свете люстры я отметил еще несколько подробностей, объясняющих, каким образом усилиями водяного милая девочка была превращена в красивую даму. Ноготки на руках покрыты лаком, уголки глаз чуть подведены черным карандашом, ресницы тоже усовершенствованы. В ушах покачивались нежные серебряные сережки, гармонирующие с филигранной работы браслетом, охватывающим запястье левой руки.

— Вы меня угостите сигаретой?

Я чуть не поперхнулся от удивления. Новоиспеченная принцесса сидела, небрежно положив ногу на ногу, и, привычно затягиваясь, глотала табачный дым. Я попробовал пошутить:

— Разве ученицам разрешается курить?

— Не разрешается, но я уже не чувствую себя ученицей.

— Папа, я тоже хочу сигарету, — не совсем уместно вмешалась дочь.

— Глупости, — пробормотал я.

— Но я ведь еще не ученица.

Я заметил, что малышка пыталась сидеть, закинув ногу на ногу. Я почувствовал непонятное смущение. Что-то неладное творилось с нашей дружной компанией из представителей двух с половиной поколений.

Разговор не клеился. Все были как-то смущены и растеряны. Я почему-то нервничал и чувствовал себя виноватым.

Я вышел в другую комнату напомнить жене, что надо бы угостить девушку, и попросил ее взять дочку, так как Эми хочет поговорить со мной о литературе. Жена взглянула на меня с недоверием.

— Я думала, ваша «малышка» чуть помоложе, — сказала она.

Я почувствовал, что улыбаюсь какой-то виноватой улыбкой.

— Да, дети растут не по дням, а по часам. Но я гожусь ей в отцы…

— Не стоит себя переутруждать. Думаю, с тебя хватит одной дочери. А чувства эти, по-моему, отнюдь не отцовские.

Обвинение было столь безосновательным, что я не счел нужным возражать. Но понял, что угощения не будет.

Когда мы с Эми остались в комнате одни, она, кокетливо улыбаясь, положила свою руку на мою и спросила:

— Вы мне простите маленькую ложь?

— Что именно?

Я высвободил руку, чтобы закурить, и обнаружил, что предыдущая сигарета дымит, недокуренная, в пепельнице.

— Я пришла совсем не ради беседы на литературные темы.

— А ради чего? — насторожился я.

Мое профессиональное самообладание, похоже, меня оставляло. Несмотря на хорошее мнение, которое составил о себе самом, я убежден, что далеко не красавец. И никогда меня не обольщали, а тем более такие молоденькие и хорошенькие девушки. От волнения руки у меня увлажнились и я до боли вцепился одной в другую.

— Последнее время вас что-то не видно в скверике.

— Так уж получилось. Были дела в области.

— А я думала, вы на меня сердитесь.

— За что мне на вас сердиться?

— Почем я знаю? Иногда я говорю глупости. А Сашка говорит, что я сумасшедшая. Вы ее не знаете. Это моя подружка. Мы с ней давно дружим. Браслет и серьги — это ее. — Боясь, что не замечу, она обратила на них мое внимание. — Красивые?

— Красивые, — согласился я.

— Когда я сказала Сашке, что иду к вам, она прямо за голову схватилась, говорит — это безумие. Вам неприятно, что я пришла?

— А… нет-нет, — промямлил я.

Похоже, и ее смелость иссякла. Мы замолчали.

— Ведь мы с вами стали приятелями, — заговорила она уже без прежней уверенности.

— Да, конечно, — подтвердил я, тоже не очень уверенно.

— Мне бы не хотелось, чтобы вы думали обо мне плохо.

— Я и не думаю.

Мы снова замолчали. Когда же она взглянула на меня, в ее глазах можно было прочесть и мольбу, и какую-то отчаянную дерзость.

— Завтра премьера в Народном театре. Вы не могли бы пойти со мной?

Я не знал, что и ответить. Получи я такое приглашение там, в скверике, когда мы играли втроем, я, может, и согласился бы не задумываясь. Но теперь… Перемена, происшедшая с Эми, меня смущала.

— Наверное, у вас есть знакомый актер и он достал вам билеты?

Я злился на собственную глупость — сам не заметил, как начал говорить с ней на «вы», да и вопрос мой звучал нелепо.

— Нет у меня никакого актера. Вчера целый день простояла в очереди за билетом.

— Мне очень жаль, Эми. — Я с трудом взял себя в руки и снова перешел на «ты». — Лучше пойди в театр со своей Сашкой. Завтра вечером я занят.

Она продолжала настаивать, готовая вот-вот заплакать.

— Я достану билеты на другой вечер, когда вы свободны…

Нарочито веселым топом я предложил иное решение вопроса.

— Знаешь, что мы сделаем? Как-нибудь в воскресное утро пойдем в кукольный театр. И дочку мою возьмем о собой.

Эми молчала. Затем взглянула на меня и усмехнулась. Это была совсем особенная усмешка. Было в ней и сожаление, и снисходительность, и какая-то житейская многоопытность, очень меня смущавшая. Вот уж не предполагал, что девушка в семнадцать лет может так усмехаться.

— Терпеть не могу кукольный театр. Предпочитаю живых людей. И все же Сашка была права.

— В чем же?

— Она говорила, что вы не пойдете со мной на премьеру.

— Очень жаль, Эми, но я действительно занят.

Разумеется, я лгал. Просто я боялся, что премьера любовной драмы, которую сама для себя сочинила Эми, с треском провалится или, что еще страшнее, превратится в жалкий фарс. Отдавая должное прекрасному чувству любви, я тем не менее сторонник теории, согласно которой всему свое место и время.

— Извините, что я отняла у вас столько времени, — холодно произнесла Эми тоном хорошо воспитанной дамы и направилась к выходу.

Я проводил ее до дверей. Когда тонкие каблучки застучали по лестнице, дочка спросила:

— Почему тетя Эми такая грустная?

— Она не грустная. Она озабоченная, ведь ей предстоят очень трудные экзамены, — успокоил я ребенка.

— Я хочу, чтобы водяной и меня превратил в принцессу.

Я потрепал ее каштановые волосы.

— Не всегда приятно быть принцессой. Тем более если у тебя на носу экзамены.

2

Тетя Эми больше не приходила в наш скверик. Водяной уехал в заграничную командировку. И мы с дочкой чувствовали себя одинокими. Конец весны был дождливым и холодным. Лето наступило неожиданно. Начались вдруг жаркие дни и душные вечера.

За неделю до отъезда на море мы увидели нашу Эми и ее нового приятеля. У живой изгороди скверика стоял зеленый мотороллер. На нем красовался юноша с нежным, почти девичьим лицом, в ослепительно белой рубашке и небрежно покуривал. Взгляд у него был мечтательный и одновременно презрительный. Нечто среднее между ангельской надменностью и учтивым нахальством. Не знаю почему, но подобные самоуверенные молодые люди меня раздражают. Может быть, это непременное свойство зрелого возраста…

По тротуару бежала Эми, совсем по-девчоночьи подскакивая на одной ножке и размахивая спортивной сумкой. Белое платье развевалось вокруг ее стройных ног. Не было никаких украшений, не было сложной прически, она совсем не походила на принцессу, но зато улыбка ее мощностью в тысячу ватт излучала счастье и молодость.

Дочка кинулась к ней. Эми подхватила девочку, закружила, поцеловала, холодно кивнула мне и ловко вскочила на заднее сиденье мотороллера. Руки ее обхватили ослепительно белую рубашку, она нежно прижалась щекой к спине своего надменного ангела и чему-то улыбнулась. Мотор гудел, словно рассерженный жук. Держа сигарету в зубах, приятель Эми уверенно повел машину.

Дочь в немом восхищении глядела им вслед. Я же почувствовал, что волна моей неприязни к моторизованному кавалеру стала на два балла больше. Вероятно, так выглядит ревность. Впервые я заметил, что начинаю стареть…

3

В конторе нас было шесть душ. Четыре угла и тесное пространство между ними заставлено столами. Единственное окно не в состоянии ни осветить, ни проветрить комнату. Воздух пропитан запахом нечищенных пепельниц и старых книг. Теснота создавала не только гигиенические неудобства.

Любой клиент, идя к адвокату, разумеется, вправе желать, чтобы его дело не разглашали, чтобы оно не превратилось в достояние всего квартала. Представляете, как трудно этого достигнуть, если в комнате, кроме тебя, еще пять адвокатов и подобающее число доверителей.

Я испытал это на себе, когда осенью в контору зашла Эми.

В это время я беседовал со склеротичным стариком, видимо считавшим, что я обладаю сверхъестественными способностями и могу доказать суду, что двадцать четыре года назад он был не предпринимателем, а строительным рабочим и потому, мол, имеет право на пенсию. Третий раз я втолковывал ему, что доказать такое невозможно.

Я не заметил, как открылась дверь. Просто почувствовал, что все пятеро моих коллег уставились на меня. Я поднял голову.

Перед моим столом стояла Эми и смущенно улыбалась. Она была в черном плаще, застегнутом на все пуговицы. Если можно сказать о ком-нибудь, что он неуместен в адвокатской конторе, то в отношении Эми это было именно так. Словно ласточка, попавшая в барсучью нору, — если попытаться отыскать сравнение.

— Я хочу поговорить с вами, — сказала Эми.

— Разумеется, Эми, мы поговорим. Ты подожди немного.

Ласточка робко осмотрелась, не видя, где можно подождать.

— Я еще не кончил, — недовольно брюзжал злополучный кандидат в пенсионеры. — Когда в тридцать шестом я строил на улице Карадимчева дом, то кирпичи закупал на фабрике «Морской лев». Там могут подтвердить, что я лично участвовал в разгрузке машины. Разве это не физический труд?

Я взглядом показал Эми на дверь и ободряюще улыбнулся.

— Я тебя позову.

Эми вышла. За пять минут я попытался разбить гранит логики моего клиента — если все получают пенсии, почему он не может получать? Но из этой затеи ничего не вышлю. Тогда я предложил ему зайти снова через несколько дней. Это компромиссное решение вроде бы его удовлетворило.

Все скамейки в коридоре были заняты. Эми стояла возле ящика с песком для окурков — некоторые использовали его не по назначению как плевательницу. Я пригласил ее в комнату и предложил сесть.

Существует неписаный закон адвокатской этики, согласно которому коллеги никогда не спрашивают друг друга, кто клиент и зачем он пришел. И все же по испытующим, внешне безразличным взглядам моих сослуживцев я чувствовал — они понимают необычный характер посещения.

— Что случилось, Эми? Давно тебя не видел.

— Так уж вышло…

— Где ты сейчас? Учишься или работаешь?

— Работаю.

— Чудесно! Значит, становимся самостоятельными, сами добываем себе пропитание? Где ты работаешь?

— В ювелирной мастерской.

— О, не зевай! — пошутил я. — Не напали бы на тебя гангстеры.

И вдруг она посмотрела на меня строго и сердито. Шутка моя почему-то оказалась неудачной. В следующий миг Эми виновато улыбнулась.

— Я целый день нанизываю стеклянные бусы. Это моя работа.

Наступила неловкая пауза. Мне было неудобно ее спрашивать, зачем она пришла. Я предложил ей сигарету. Она закурила, и мне вспомнилась принцесса, которая приглашала меня на премьеру. Словно это случилось не пару месяцев назад, а очень-очень давно.

— Я хочу с вами посоветоваться, как поступить, что можно предпринять. Арестовали одного моего знакомого.

— За что его арестовали?

— Я не знаю.

Мне показалось, она не говорит всей правды.

— Как его имя?

— Борис Йорданов Тодоров.

Я записал. А рядом поставил большой вопросительный знак.

— Кем задержан?

— Пятым отделением милиции.

— По уголовному делу или гражданскому?

— Нет. Наверное, по уголовному.

Тут было налицо противоречие. Не знает, за что задержан, но знает причины задержания.

— Кто тебе сказал?

— Его приятели.

— И они не знают?

— И они.

Я все больше укреплялся в мнении, что она что-то от меня утаивает. Незаметно увлекшись, я продолжал свои расспросы.

— Когда его задержали?

— В среду ночью.

Я изобразил удивление.

— Интересно. Ночью дома не арестовывают.

— Его арестовали на улице.

Я кивнул, словно это объяснение вполне меня удовлетворило.

— Он был один?

— Один!

— А кто же смог тебе сказать, что его арестовали ночью, а не утром?

Она взглянула на меня с подозрением.

— А я и не утверждаю, что это случилось ночью.

— Хорошо, Эми, — сказал я примирительно. — Сегодня же я выясню, что смогу, а вечером можешь позвонить мне домой.

Девушка скручивала в трубочку какую-то бумажку.

— Вы, может быть, его знаете. Видели… Помните, в сквере… Вы не заметили? У него еще мотороллер…

— А… да-да, — отвечал я словно нехотя. — Припоминаю, но я забыл, как выглядел молодой человек.

— Черноглазый, такой кудрявый, высокий…

— Ну что же, посмотрим, что можно сделать.

Она поднялась и робко оглянулась.

— Где можно заплатить?

— Глупости, Эми! — искренне возмутился я. — Это не большая приятельская услуга.

Эми благодарно улыбнулась. Надо признаться, я, к своему стыду, испытывал что-то похожее на злорадство. Так, значит, надменный ангел с мотороллером влип…

В пятом отделении работал Камен. Мы с ним учились еще в гимназии, потом — на юридическом факультете, у нас была общая компания; позже он стал работать следователем в милиции, а я — адвокатом. Два-три раза в месяц мы встречались с ним за рюмкой, вспоминали молодые годы, рассуждали по поводу, воспитания детей (у него дочка чуть старше моей) или просто болтали, что доступно только очень старым друзьям.

Я позвонил ему в тот же вечер. Мы встретились в маленьком ресторанчике, где нас знали как завсегдатаев. Без всякого заказа официант принес рюмку сливовицы ему, а мне — коньяк. Камен показал на рюмки и усмехнулся.

— Видишь, какова сила традиции? Модернизм куда менее удобен. Отсюда можешь сделать соответствующие выводы для своих литературных опусов.

Я принял вызов.

— Мир не может держаться на одних традициях. Это бы значило отрицать революции.

— Я их не отрицаю. И все-таки, согласись, традиция — нечто очень удобное.

Наша глубокомысленная ресторанная дискуссия продолжалась недолго, но нам удалось разрешить важнейшие мировые проблемы. После того как мы нашли легкий и вполне испытанный способ установления истинно человеческих отношений на обоих полушариях нашей планеты, разговор наш принял более конкретное направление.

— Ты ничего не знаешь о деле Бориса Йорданова Тодорова? — спросил я.

Я всегда поражался быстрой смене выражений лица Камена. Я говорил ему об этом и даже предсказывал великое будущее кинозвезды. Однако он почему-то так и не уверовал в мои предсказания. Добродушный весельчак, с которым мы вели шутливо-философский разговор, мгновенно преобразился в строгого следователя. Он недоверчиво взглянул на меня.

— Что именно тебя интересует?

— Все, что ты мог бы мне рассказать.

— Охо! Ты очень скромный.

— Что делать! Скромность — мой врожденный недостаток.

— Этот тип мне не нравится.

— Мне также. Здесь наши взгляды совпадают. Еще что?

— Кто им интересуется?

— Девушка, с которой, как я подозреваю, его связывают самые нежные чувства.

Камен чертил круги на пачке сигарет.

— А что за птица эта девушка?

— Ох уж эти твои следовательские приемчики! Ты и меня собираешься допрашивать?

— По правде говоря, меня очень интересуют его дружки…

— Ну, что касается девушки, то могу заверить, профессионального интереса она для тебя не представляет.

Он пристально посмотрел мне в глаза.

— Не спеши с заверениями. Или, может, легкомыслие тоже твой врожденный недостаток?

— Слушай, Камен, я говорю серьезно.

— Я тоже. Имя этой девушки?

— Предположим, это моя профессиональная тайна и я тебе ее не открою.

Приятель скептически скривил губы, закурил и долго смотрел на горящую спичку.

— Не могу понять вашей адвокатской психологии. Вы все время, бия себя в грудь, кричите, что являетесь помощниками правосудия, а сами таи и норовите скрыть от него что-нибудь.

— Мне кажется, ты смешиваешь задачи суда и следственных органов. А кроме того, мне интересно знать, насколько официально выраженное тобою мнение милиции об адвокатуре?

— Хватит увиливать! Когда я стану министром, тогда буду выражать официальные мнения. А не хочешь мне назвать имени девушки, я и без тебя его узнаю.

— За то ты и зарплату получаешь, что узнаешь разные необходимые тебе вещи.

Камен усмехнулся.

— В благодарность за нотации, которыми ты меня наградил, могу тебе посоветовать дождаться конца следствия, и тогда ты узнаешь все, что тебя интересует, о твоем любезном Борисе Йорданове Тодорове.

— Эге… Мы, кажется, превращаем его в предмет торговли. Ты мне, я тебе…

Наши бокалы были пусты. Я поднял руку — это означало просьбу повторить заказ.

— Если ты думаешь заплатить по счету, — пригрозил мне Камен, — я буду считать это попыткой подкупить должностное лицо и привлеку тебя к ответственности.

— Ну что ж. По крайней мере на адвоката мне не потребуется тратиться. И перестань, пожалуйста, все человеческие поступки квалифицировать как преступные действия. Так что же, в конце концов, натворил этот Борис?

— Даже тебе это неизвестно? Похоже, что приятельница с «нежными чувствами» весьма скудно тебя информировала.

Замечание было вполне резонным.

— Она ничего не знает, — пробормотал я не очень уверенно.

— Разреши мне на этот счет выразить свое профессиональное сомнение. Итак, Борис, или точнее Боби, — член шайки, которая дважды от нас ускользала. Шайка эта имеет довольно узкую специализацию. Она занимается угоном легковых машин.

— Только и всего? — Я облегченно вздохнул.

— Не спеши радоваться. Хотел бы я на тебя посмотреть в тот момент, когда ты, купив машину, придешь ко мне жаловаться, что она исчезла.

— Благодарю за добрые пожелания. Напрасно ты пытаешься воздействовать на мои частнособственнические инстинкты.

— Ах да, я и забыл, что твои инстинкты всецело подчинены разуму. Но этот случай не столь безобиден, как тебе кажется. Это не просто группа распущенных молодых людей, которые крадут машины, чтобы на них покататься. Бандиты действуют очень систематично. Угнав машину, разбирают ее на части, и нам остается возвращать отчаявшимся владельцам только ее скелет. Согласись, нам это не очень-то приятно.

— Да, пожалуй…

— Сейчас Боби играет в благородство. Не желает выдать соучастников. Хочет взять всю вину на себя.

— Но как хочешь, а это действительно благородно. Нужно уважать в нем эти качества, несмотря на связанные с этим служебные неприятности.

Лицо Камена уже утратило строгое следовательское выражение.

— Именно это меня и пугает… Значит, у этого человека есть что-то за душой… Не все еще потеряно… Какое-то странное сочетание преступных наклонностей и благородства. У меня нет никакого желания видеть в нем шиллеровского героя. Но он не из трусливых… Крепкий орешек. Не поддается никаким воздействиям.

— Похоже, он тебе симпатичен.

— Оставь в покое мои симпатии и антипатии. Меня тревожит проблема молодежи.

— А мне кажется, это ненужные обобщения. Сколько их ни есть, все это — лишь ничтожное меньшинство. Это не типично.

Камен раздраженно махнул рукой:

— Нет, ты меня не понимаешь! Никто не говорит, что это типично. Дело не в процентах. Важно другое. Когда я сталкиваюсь с преступлением, то мучительно хочу понять причины этого явления, его побудительные мотивы, условия, породившие его. Вот Боби, например. Из рабочей семьи, родители его не разведены, сам он до недавнего времени был в комсомоле… Иногда мы слишком легко и просто объясняем все буржуазными пережитками или неблагополучными семьями. В данном случае я не могу понять, почему этот юноша пошел по преступному пути, не могу понять мотивов его поступков. Задумайся, ведь и мы с тобой отцы и живем в полной уверенности, что понимаем своих детей. А завтра? Будем ли мы их понимать завтра?..

— Ты слишком все усложняешь.

— А ты слишком легко смотришь на вещи. Если хочешь знать, это проблема мирового масштаба. Преступность среди молодежи — явление не так просто объяснимое или, вернее, плохо нами изученное. Если бы она существовала только в капиталистических странах, можно было б сослаться на телевидение, фильмы ужасов, детективы. Но она есть и у нас. Так как же?

Его слова заставили меня задуматься. Но все же осталось ощущение, что он перебарщивает.

— Ну, хорошо! Существует. Но каков процент?

Камен прервал меня с досадой:

— Мы сейчас не будем говорить о процентах. И пусть это тебя не успокаивает. Надеюсь, ты имеешь понятие о нарастающей прогрессии в психике преступника. Начинается все с небольших правонарушений и кончается…

— Разбираюсь… элементарно. Но, может, ты меня просветишь?

— Черт возьми! И десяти минут нельзя с тобой поговорить серьезно.

— Послушай, Камен, я прямо-таки немею в восхищении перед твоей склонностью к обобщениям и решению мировых проблем. Но ты перебарщиваешь. Готов биться об заклад, что этот Боби, пройдя через чистилище суда, станет примерным гражданином и образцовым супругом.

Приятель посмотрел на меня хмуро.

— А ты обладаешь таким профессионально приобретенным недостатком, как, например, преступный оптимизм. Сам-то ты уверен ли в том, что говоришь?

Я не был уверен, но упорно защищал свой тезис.

— Я давно заметил, что профессия накладывает на человека свой отпечаток. Подумай сам. Мы с тобой имеем дело с отщепенцами. Такого рода занятия не могут не вызывать черные мысли. Иметь запас жизненного оптимизма здесь не помешает.

— Хватит парить в небесах абстракций. Давай спустимся на землю, поговорим о конкретных делах. Итак, что ты собираешься делать с Боби?

— А ты что предлагаешь? Послать его на Черноморское побережье, чтобы отдохнул после нервного потрясения?

— Хватит шутить. Можешь ты отпустить его на поруки?

— О, наконец-то совершенно конкретный вопрос. А почему я должен его отпустить? Что, у него малые детки? Мне кажется, чем больше у него будет времени поразмышлять в одиночестве, тем для него будет лучше. И я не понимаю, почему ты настаиваешь на его освобождении?

Действительно, почему я настаивал? Может, мной руководило тщеславное желание сообщить Эми, что я добился его освобождения, и увидеть в ее глазах немой восторг, или что-нибудь еще… Во всяком случае, я настаивал.

— Ты знаешь мою теорию, что преступник, убежденный в несправедливости, опаснее ненаказанного преступника.

— О наказании пока не было речи. А предварительное заключение ему зачтется.

— Ты сам признаешь, что тебе здесь не все ясно. Так будем внимательны.

— И как же ты себе представляешь эту внимательность?

— Имей в виду, этот юнец оказал сопротивление милиции при задержании. Это усугубляет его вину.

Наш затянувшийся спор шел по сложной спирали. Выдвигалось много «за» и «против». Наконец мне удалось убедить Камена, так мне показалось. Он обещал доложить прокурору. Я знал, что этого достаточно.

Дома, не успел я закрыть за собой дверь, зазвонил телефон. Жена педантично отметила:

— Четвертый раз.

Прежде чем снять трубку, я сказал ей:

— Я тебе все объясню. Случай очень интересный.

В эту минуту у меня в голове мелькнула мысль — как часто чужие неприятности превращаются для нас в интересные или скучные случаи. На проводе была Эми. Она чуть не вскрикнула от радости, когда я сообщил ей, что Боби освободят под залог. Я отметил про себя, что разговариваю с ней таким небрежным и самоуверенным тоном, словно достаточно мне шевельнуть мизинцем, чтобы достичь всего, чего захочу. Из телефонной трубки на меня хлынул теплый поток благодарности, и я утопал в нем, жмурясь от удовольствия.

— А что это за залог? — спросила Эми, когда поток иссяк. — Я должна за него поручиться или кто-нибудь другой?

Я восхитился ее самоотверженностью.

— Нет. Просто надо внести некоторую сумму, ее определит прокурор. Думаю, не больше ста левов.

— Сто левов? — В теплом потоке появилась холодная, тревожная струя.

— Да. Не больше. А что?

— Нет, ничего. Я достану.

Еще несколько слов благодарности, и она повесила трубку.

4

Утро было солнечным и свежим. Мягкое дыхание ранней осени наполняло воздух. С деревьев слетали пожелтевшие листья и, совсем как на старых картинах, исполненных романтизма и грусти, падали на тротуар.

У трамвайной остановки меня догнал отец Эми. Мне показалось, что я узнал бы его, даже если б он не представился. Он был немногим старше меня, высокий, крупный и неожиданно стеснительный. Ему бы поговорить со мной, но если я спешу… Очень нужно поговорить, для того он и шел ко мне, а увидя, поспешил догнать…

Мы остановились на бульваре. Показался мой трамвай.

Эмин отец говорил сбивчиво: работал столяром на мебельной фабрике и никогда ни с чем подобным не сталкивался. Кроме Эмилии, у них других детей нет, хотели мальчика, да не решились. А с девочками всегда труднее…

Когда прошел и второй трамвай, я начал нервничать. Пытался осторожно выяснить, чего он, собственно, хочет — спешу, мол, на работу.

Он принялся извиняться, что вынуждает меня опаздывать. Он и сам опаздывает, но надеется как-нибудь уладить. А если и не уладит, сейчас это уже не важно — все так запуталось… Он бы хотел что-нибудь знать о Борисе Йорданове Тодорове.

— Но я его тоже не знаю, — отвечал я.

— И вы не знаете? Странно, очень странно. Эмилия проплакала всю ночь. Она хочет, чтобы я дал ей сто левов. Раньше она никогда денег не просила. Я бы дал. Не бог знает сколько… сто левов. Но жена против. «Зачем, — говорит, — нам вызволять какого-то бандита из тюрьмы?» Она такая… Немного невыдержанная. Вся изнервничалась. А Эмилия, я еще не видел, чтобы она так плакала. Выходит, мы губим ее жизнь. За сто левов? Да мы для своего единственного ребенка, как говорится, готовы все отдать. Но не в этом дело. Кто этот парень? Его все равно осудят?

— Вероятно, осудят, хотя не думаю, что слишком строго. Можно рассчитывать на условную судимость.

Он посмотрел на меня беспомощно.

— Но если его все равно осудят, почему Эмилия так настаивает…

Я не знал, что сказать. Я невольно представлял себя на его месте.

Мне не трудно было войти в его положение. У меня тоже есть дочь. В один прекрасный день она придет ко мне и будет просить внести залог для освобождения из-под стражи какого-то ее приятеля, мне совершенно незнакомого. Ужас! Не отличаясь суеверием, я все же поискал глазами дерево, чтобы по нему постучать. Рядом росла акация…

— Что вы мне посоветуете? — спрашивал он меня. — Дать ей деньги? Ведь молодые так легкомысленны. А если между ними что-нибудь серьезное? Эмилия ничего не рассказывает.

Что я мог посоветовать? Для него внесение залога было равносильно согласию на помолвку. Может, молодые люди действительно любят друг друга?.. Я уже не считал трамваи, которые пропускал. Но только ли проявлением легкомыслия была кража машины?.. Я попытался дать уклончивый совет:

— Эти деньги не пропадут. Вы сможете их затребовать после рассмотрения дела.

Это его, кажется, успокоило. Вероятно, он нашел аргумент, которым мог бы убедить свою неуступчивую супругу.

— Правда? Ну, тогда это не бог знает что.

Мы распрощались после того, как он, многократно извинившись, поблагодарил. Прежде чем вскочить в трамвай, я еще раз постучал по шершавому стволу акации…

5

Через два дня мы с Эми направились в отделение милиции. Настроение у нас было неважное. Засунув руки глубоко в карманы плаща, она шла, не отрывая глаз от тротуара, словно считая плиты. И вдруг произнесла:

— Я боюсь.

Я посмотрел на нее удивленно.

— Чего?

— Не знаю. А вам не случалось без причины испытывать страх?

Я пожал плечами.

— Это нервы. У тебя в последнее время было много неприятностей. Ты переутомилась.

Она горько усмехнулась.

— Неприятности. Дома сущий ад. Мама со мной не разговаривает. Да и отец, бедный, совсем запутался. Не знает, кому угодить. Но есть что-то еще. Мне просто страшно. Вы верите в предчувствия?

— Нет, — ответил я преувеличенно бодро.

Эми остановилась, не поднимая глаз. Зябко поежилась.

— Что-то плохое непременно случится.

Деревья пламенели ярким осенним багрянцем. Было непривычно тихо. Где-то вдалеке слышались звуки пианино. Однообразные, бесконечные ученические упражнения. Мне почему-то вспомнились студенческие годы, и меня захлестнула тихая и теплая грусть.

По улице прогремел трамвай. Мгновение, и рухнул мир задумчивой тишины, разбиты звуки пианино. Шум большого города со всех сторон полонил нас. Надо было стряхнуть с себя это дурное настроение.

— Идем.

Она равнодушно, словно автомат, зашагала рядом.

— Вы думаете, ему много дадут?

— Не думаю. Он еще молод, и это его первое преступление. Скорей всего, получит условно. А ты знала о его подвигах?

Эми подняла глаза. В них было то отчаянно дерзкое выражение, с каким некогда принцесса приглашала меня в театр.

— Знала, хотя он мне ничего и не говорил.

— И не могла ему помешать, остановить?

— Нет.

У меня на языке вертелся вопрос: «Неужели ты так его любишь?..» Но я сдержался, я проглотил этот вопрос. Вкус его мне показался горьковатым, может, потому, что я заранее знал ответ.

Эми осталась ждать меня на улице. Я вошел, представился дежурному офицеру и поднялся к Камену. Он сразу же попросил привести арестованного Бориса Йорданова Тодорова. Через несколько минут дверь отворилась, и милиционер пропустил Боби.

Молодой человек выглядел уставшим, но не слишком обескураженным. К знакомому мне уже надменно нахальному выражению прибавилось еще что-то — какая-то издевательская ухмылочка. И если по лицам можно читать что-то, то на его лице было написано: «Вам еще не надоело возиться со мной? Можно и продолжить, я ничего не имею против».

Камен строго взглянул на него. Его лицо недвусмысленно предупреждало: «Осторожно, малыш, не увлекайся! Напрасно ты петушишься…»

Что же говорило при этом мое лицо? Вероятно, что-то вроде: «Постойте, не ругайтесь. Давайте разберемся во всем, как подобает настоящим мужчинам».

Однако и я чувствовал себя не очень ловко.

Камен сказал:

— Следствие заканчиваю. Подпиши протокол допросов предварительного следствия.

Боби взял авторучку и небрежно подписался.

— Что еще?

Камен подал ему папку:

— Прочти и, если есть какие-нибудь возражения, можешь их изложить.

— У меня нет возражений.

Я протянул руку, чтобы взять папку. Молодой человек посмотрел на меня вопросительно.

Камен пояснил:

— Это твой адвокат. Познакомьтесь.

Дружелюбно улыбаясь, я протянул руку. Но Боби руки моей не принял. Он оглядел меня с ног до головы.

— Я не нанимал адвоката.

— Об этом позаботились твои близкие.

— Кто?

— Эмилия, — сказал я.

Он оглядел меня еще раз и скривил губы в снисходительной усмешке:

— Это вы занимаетесь разными там водяными?

Не помню, когда я еще так краснел.

— Да… мы с Эми большие приятели.

— Не стоило вам утруждать себя. Должен вас предупредить, я приглашу себе другого адвоката.

Камеи явно забавлялся моей беспомощностью.

— Видишь, каков! Крепкий орешек. Он пуп земли.

Я попытался заговорить в тон Камену.

— Молодежи вообще свойственна излишняя самоуверенность. Вспомни, ведь и мы были молоды.

— Что-то не припоминаю, чтобы меня арестовывали за кражу.

Боби поглядывал вопросительно то на меня, то на Камена. Наконец усмехнулся дерзко и снисходительно:

— Вы приятели?

— Тебя это не касается! — сердито оборвал его Камен.

— Напротив, касается. Здесь пахнет сделкой. Вы вроде бы доставляете ему клиентов, гражданин следователь, а он вам за это вроде бескорыстно благодарен.

Камен резко встал из-за стола.

— Не забывай, где находишься!

— Вам не надоело меня пугать? Не станете же вы держать меня здесь всю жизнь только за то, что я разломал какую-то старую телегу…

— Если будете и впредь так рассуждать, — вставил я как можно спокойнее, — загубите свое будущее.

— А вам что за забота?

Мне хотелось сказать ему, что я и гроша ломаного не дал бы за него, но пожалел Эми. Увы, именно я посоветовал ее отцу дать деньги. И не только это… На свою же голову заступался я за него.

— Сейчас я освобождаю тебя под залог, — обратился к Боби Камен. — И советую тебе не делать глупостей. Так не забудь…

— У меня прекрасная память. А за деньги я должен благодарить Эмилию?

— Да.

— Хорошо. Я ее отблагодарю. Можно идти?

— Иди.

Боби вышел. Мы с Каменом остались одни. И мой приятель вдруг заговорил совершенно иным тоном, в котором чувствовались озабоченность и грусть.

— Слушай, великий психолог, можешь ты мне объяснить, откуда у этого юнца столько злости?

Я не знал, что ответить. Я смотрел в окно. Боби вышел из здания милиции. Эми порывисто бросилась к нему. Он холодно спросил ее о чем-то. Она, волнуясь, раскрыла сумочку, подала ему сигареты и спички. Боби закурил, бросил спичку, сунул коробку себе в карман и зашагал по тротуару. Девушка покорно последовала за ним. Я наблюдал за ними, пока они не скрылись из виду. На душе у меня было необъяснимо тяжело и тревожно. Они совсем не походили на влюбленную пару.

6

Прошло больше педели. Серый поток будней катился и тащил меня за собой в привычно напряженном темпе — развод, два мелких дела о разделе имущества да еще один малоинтересный жилищный вопрос. Я словно плыл по течению, не заходя глубине, чем это было необходимо, чтобы дело шло хорошо. Вечером, когда кончались приемные часы, я закрывал двери адвокатской конторы и оставлял за ними чужие заботы. Встречался с приятелями, ходил в кино или сидел дома.

Я имею обыкновение рассказывать жене наиболее интересные случаи из моей юридической практики. Но тут я сделал для себя открытие: почему-то избегал рассказывать ей о Боби, о моей с ним встрече в милиции. Вообще я замечал, что у памяти есть своеобразный фотоэлемент, который фиксирует кадры самопроизвольно. Иногда он запечатлевает на своей пленке такие моменты, в которых нет ничего особенного, и потам бывает трудно объяснить, почему именно они зафиксированы в твоей памяти. Так, например, мой первый процесс, в котором я участвовал как стажер-адвокат, был по делу об убийстве. Я очень волновался от сознания, что должен буду разговаривать с настоящим убийцей. Им оказался какой-то извращенный тип, безликий и невзрачный, который преднамеренно и хладнокровно отравил свою жену лишь потому, что подозревал ее в измене. За предумышленное убийство его приговорили к расстрелу. Потом, как ни старался, я не мог вспомнить его лица, зато очень хорошо запомнилась его левая рука (почему-то не правая, которой он подсыпал своей жертве яд), а именно левая, на среднем и указательном пальцах которой были совсем одинаковые белые пятнышки на ногтях — в форме собачьей головы.

Что касается моей встречи с Боби, то здесь память любезно предлагала мне один и тот же кадр: я протягиваю ему руку и при этом улыбаюсь вполне дружелюбно, а он не принимает моей руки и презрительно оглядывает меня с головы до ног. Ясно, такая фотография не может украсить альбом приятных воспоминаний. Мое самолюбие было уязвлено, и довольно глубоко. Я старался заглушить это чувство доводами, что, мол, надо быть снисходительнее к проявлениям юношеской самоуверенности, что со временем Боби поймет мое доброе намерение и ему будет стыдно. Но это мало утешало. Я не мог избавиться от мысли, что мы с Каменом ошибаемся. И мое плохое предчувствие подтвердилось раньше и страшнее, — чем я мог предполагать.

Однажды Камен позвонил мне.

— Твой Боби исчез.

— Что? Как это исчез? — переспросил я в замешательстве.

— Извини меня за откровенность, но ты провалился как психолог.

— Да говори ты серьезно. Мне сейчас не до шуток.

— Какие шутки! Ведь ты, надеюсь, не шутки ради занимался психологическими опытами?:.

— Камен, прошу тебя! — Я скорее злился, чем просил. — Скажи наконец, что случилось?

— Успокойся, сейчас все расскажу. Мы поймали еще одного из этой шайки. Я хотел устроить очную ставку с Боби. Послал повестку. Но оказывается, он вообще не появлялся дома. Родители его были даже неприятно поражены тем, как мы его отпустили под залог. Они рассчитывали, что мы его исправим. Ну пак, тебя не возмущает их легкомысленное отношение к сложной проблеме роста преступности среди молодежи?

Я чувствовал, Камен меня заводит. Но у меня не было желания принимать вызов. Он оставался верен себе: любил делать обобщения и во всем видеть проблемы.

— И что же теперь? — спросил я.

— Ну, сам понимаешь. Надеюсь, через несколько дней его отыщут, но залог, внесенный девушкой, будет конфискован.

— Да, неприятно, — пробормотал я.

— Послушай, а ты не сможешь предпринять кое-что?

— Что именно?

— Ведь его связывают нежные чувства с этой девушкой. Она может знать, где он.

Я замолчал. Это поручение было мне не по душе. Ведь я как-никак адвокат. Мне казалось, что я злоупотреблю доверием Эми, узнав через нее, где ее любимый. Даже утешительная мысль, что это для его же блага, не могла возбудить во мне энтузиазма. Камеи словно прочел эти мои сомнения:

— Твой гражданский долг, товарищ…

— Да, мой гражданский долг…

— Не забывай, что ты служитель правосудия.

— Нечего меня агитировать. Сделаю, что смогу.

— Ночь я дежурю. Можешь мне звонить.

— Ты предлагаешь идти к ней сейчас?

— А когда же?

Я повесил трубку. Пообещал жене пойти вместе с ней и дочкой в гости… Я начал бриться нарочно медленно. Никак не мог решить, что мне делать…

— Мы уже готовы, — донесся до меня голос жены через дверь ванной. — Ты идешь?

— Идите одни, — отвечал я, продолжая бриться.

— А ты что, не пойдешь?

— У меня дела.

— Почему же ты тогда бреешься?

Трудно было что-либо противопоставить этой железной логике.

— Бреюсь потому, что я не поп и не обязан носить бороду.

— А почему ты нервничаешь?

— Папа, ты же обещал, — обиженно ныла дочка.

— Я никому не обещал носить бороду. Дайте мне спокойно побриться. Если успею, приду.

— Это Камен звонил?

— Камен.

— Ты с ним идешь? — Вопрос жены имел следующий подтекст: «Ты с ним будешь пить?»

Я решил дать исчерпывающий ответ:

— Кроме того, что Камен — мой приятель, он еще и следователь. И звонил он мне по делу. И еще одна деталь: этой ночью он дежурит.

На этом разговор через дверь прекратился. Дочка, воспользовавшись моим невыгодным положением, заказала:

— Увидишь резинку, купи мне.

Она буквально преследовала меня этими жевательными резинками, которые я все забывал купить.

Наконец мои женщины удалились.

Приведя себя в порядок, я отправился к Эми. Я приходил к ним в дом впервые. Эми была одна. Она пригласила меня в комнату. Мы сидели в гостиной, заставленной старой тяжелой мебелью.

«Неважная реклама для фабрики, где работает ее отец, — подумал я и тут же признался себе в собственной глупости. — Не за тем же ты пришел, чтобы мудрствовать…»

Что-то в поведении Эми меня сразу насторожило. В ее лице и в движениях была какая-то вялость и безразличие. Словно жизненные силы и желания ее покинули. Она казалась постаревшей и опустошенной. Не видно было ни раскрытой книги, ни оставленного рукоделия, радио и то было выключено. Только в пепельнице дымилась недокуренная сигарета.

— Ты что, и дома куришь?

— Когда никого нет.

— Чем занимаешься?

— Ничем.

Ее безразличие и пассивность действовали угнетающе.

— Что-нибудь случилось?

Она отвела взгляд:

— Ничего.

Чтобы как-то разрядить эту тягостную атмосферу отчуждения, я тоже закурил.

— Встречаетесь с Боби?

Эми еще ниже опустила голову. Руки судорожно обхватили колени.

— Встречаемся…

Я пристально посмотрел на нее. Она словно окаменела, сидела, уставившись в одну точку.

— Увидишь его, скажи, чтоб немедленно явился в милицию. Следователь вызывает. А он даже домой не являлся…

Эми подняла на меня глаза. Теперь лицо ее было другим. Безразличие исчезло, сменилось тревогой и болью.

— Я больше его не увижу!..

— Что же все-таки случилось?

И тут она заплакала. Это был не просто человеческий плач, а крик раненого животного. Он возник неожиданно, словно прорвало плотину, еле сдерживавшую напор реки страданий и горя. Эми всхлипывала, выла, ломала руки, затем те, словно испуганные пауки, заползали по лицу, забирались в волосы. Тело ее корчилось, словно от страшной боли, разрывавшей его изнутри. Она на миг притихла, подтянула колени к подбородку, и новый вскрик, точно распрямившаяся пружина, подкинул ее, опять начались всхлипывания и завывания.

Будь на моем месте врач, он, вероятно, просто установил бы приступ неврастении. Но я испугался и растерялся. Я не знал, чем ей помочь.

Я пробовал придержать ее за плечи. Но она с неожиданной силой оттолкнула меня и закричала:

— Не трогай меня!

Я побежал на кухню, чтобы принести стакан воды. Суетился я без толку, но надо же было что-то предпринять. Когда я вернулся, Эми лежала, скорчившись на полу, уставившись на стиснутые кулаки. Лихорадочным был блеск ее сухих глаз, зубы стучали.

— Выпей воды, Эми, — сказал я. — Где у вас валерианка?

Она медленно села, одернула платье и посмотрела на меня мутным, невидящим взглядом.

— Мне ничего не надо.

— Выпей воды! — настаивал я, поднося стакан к ее рту. Зубы застучали по стеклу. С трудом она сделала несколько глотков. Обняв за плечи, я усадил ее возле себя на широкий плюшевый диван. Она вся съежилась, уткнулась мне в грудь и заплакала. Но это были уже исцеляющие слезы. Гладя ее вздрагивающие плечи, я искал слова утешения. Я говорил ей те же слова, какими успокаивал свою дочку. Она все тесней прижималась ко мне и сквозь слезы шептала:

— Старик, почему ты не полюбил меня, старик. Я ведь так люблю тебя… И ты мог бы любить меня… ну совсем немножко… Что тебе стоит… Мне от тебя ничего не надо… Только люби меня немножко…

В первую минуту до меня даже не дошло, что «старик» — это я. Мне казалось, это отголоски только что разразившейся в ее душе бури. Но, придя в себя, я ощутил запах ее волос, тепло ее тела, нежный изгиб плеча, которое я поглаживал. Рука моя замерла. Я осторожно отстранил девушку. Она бессознательно сопротивлялась этому, словно замерзшая собачонка, ищущая тепла и ласки. А в моем сознании вдруг промелькнула не очень приятная мысль о том, что подумали бы ее родители, если бы вернулись и застали ее в моих объятиях.

— Что ты говоришь, Эми, — начал я назидательно-поучающим тоном. — Что за глупости! Я мог бы быть твоим отцом. У меня семья, ребенок…

Я приводил веские и логичные доводы, доказывающие невозможность любовных отношений между нами, а где-то внутри меня кто-то другой, весьма на меня похожий, гадко и насмешливо твердил, что сам-то я не слишком верю в свои доводы, потому что мне нестерпимо хочется снова вдыхать запах ее волос, снова ощущать тепло ее тела.

— Я знаю, что ты годишься мне в отцы, — упорствовала она. — Знаю, что у тебя семья, ребенок. Знаю и все равно хочу, чтобы ты меня любил. Разве это плохо, что я хочу твоей любви?

— Конечно, плохо, — все в том же назидательно-поучающем тоне ответил я. — Нелепо…

— Если бы ты меня тогда полюбил ну хоть чуть-чуть, не было бы нашей с ним встречи…

— Но скажи, что у тебя случилось?

Голос ее осекся, она шептала. Я еле разбирал слова:

— Он отдал меня своим приятелям…

— Что? Как это «отдал»?

— Мы собрались у Рапоны… Они напились… Других девушек не было. Только я… Они захотели меня. Сначала он не соглашался. Тогда они ему сказали, что он плохой кореш. Он разозлился. Назвал их трусами, это из-за них, мол, он столько вытерпел, и, черт с ними, пусть знают, ему для них ничего не жалко… И отдал меня…

— Что ты городишь? Как это отдал? А ты что делала?

Огромная лавина ярости обрушилась на меня, захлестнула и стремительно понесла куда-то, ослепила. Я, наверное, скрежетал зубами. Сознание мое сопротивлялось отчаянно, отказываясь воспринять этот нелепый, невероятный, ужасающий факт, а какой-то дикий животный инстинкт, вдруг проявившийся во мне, жаждал мщения.

Исчезло чувство времени — прошли минуты или лишь мгновение. Очнувшись, я разразился бранью и страшными угрозами:

— Скотина! Развратник! Голову ему размозжу! Кастрировать его надо. В тюрьму упрячу. Пусть сгниет там! Лет на пятнадцать! Смертной казни добьюсь. И попрошу разрешения присутствовать при исполнении. Он попомнит меня, если у него будет время припоминать!

Меня охватило страстное желание действовать немедленно.

— Возьми бумагу и пиши! Заявление прокурору! Групповое изнасилование! Я сейчас же отнесу! Камену отнесу! Сегодня же его арестуют! За неделю проведу процесс! Смертной казни ему не избежать!

— …Ничего я не буду писать.

Ее голос меня поразил. Она сидела неподвижно и смотрела на меня сухими отчужденными глазами.

— Как не будешь писать?

— Я ничего не напишу и никому не повторю того, что сказала вам.

Я через силу рассмеялся.

— Ненормальная! Но мне-то ты уже сказала. Я буду свидетелем! И я заставлю их признаться! Я найду способ вынудить их признаться!

В ее глазах зажглась отчаянная решимость.

— Я буду отрицать.

— Поздно отрицать! Ведь я знаю.

— Я буду отрицать. Скажу, что наврала вам, чтобы соблазнить вас, что хотела стать вашей любовницей.

Я грубо тряс ее за плечи.

— Что ты говоришь, Эми? Ты стыдишься? Здесь нет ничего стыдного. Это все равно, как если бы кто-нибудь пытался тебя убить.

— Я не стыжусь.

— Тогда почему?

Она молчала.

— Или воображаешь, что все еще любишь его? Это невозможно. Ты не можешь его любить. Любовь кончается там, где начинается унижение. Там граница любви. Даже любовь должна иметь свои границы.

Она молчала.

— Черт с тобой! — пробормотал я. — Думаешь, без тебя не справлюсь?

Эми вцепилась в мой локоть.

— Никуда вы не пойдете!

— Скажи, где этот тип?

— Не скажу!

Я резким движением освободился от нее.

— Я сам его найду! — И выбежал вон.

7

Мне не пришлось его искать. Он ждал меня возле моего дома. Их было двое. Боби со своей презрительной усмешкой надменного ангела, и здоровяк с тупым выражением лица, выше его на целую голову.

Я не приверженец теории Ломброзо, утверждающей, что преступные наклонности индивида можно прочесть по его лицу. Тем не менее на этом лице нельзя было обнаружить никаких следов интеллекта. Холодные мышиные глазки, резко выступающие скулы, здоровенный квадратный подбородок с тяжелой челюстью и брезгливо опущенные губы. По-видимому, это был Рапона.

Меня охватило вдохновение. Вряд ли я могу объяснить, что такое вдохновение, — во всяком случае, это очень сильное нервное напряжение, когда ты совершенно отчетливо видишь, что должно произойти. Мне, например, весь ход моих дальнейших действий был очевиден. От моей бессмысленной ярости не осталось и следа. Я был сама уверенность и трезвый разум.

Боби подошел ко мне.

— Нам нужно поговорить.

Я усмехнулся. Я уже знал, что он именно это скажет.

— Хорошо, — ответил я, — пройдемте.

Я направился к двери. Он меня остановил.

— Нам бы хотелось поговорить с вами здесь.

И это мне было известно. Но я знал также, раз они пришли ко мне, значит, я им нужен больше, чем они мне.

— А я не хочу здесь. Пойдете?

Они переглянулись, затем последовали за мной. Мы молча поднялись на третий этаж. Я пригласил их в комнату. Они сели в кресла, я встал у двери. Моя жена и дочь еще не вернулись. Мы были одни в квартире.

— Так о чем же мы будем говорить? — спросил я.

— Вы очень нетерпеливы. — Боби нагло улыбнулся. — Разве вы нас не угостите?

— Я не привык угощать людей, подобных вам.

Улыбка исчезла. Лицо Рапоны оставалось тупым и тусклым. Он словно не слышал, о чем мы говорим.

— Хорошо, тогда начнем. Вы приятель следователя, не так ли?

— Да. Приятель.

— Один наш парень задержан.

— Знаю.

«Гости» снова переглянулись, Боби продолжал:

— Ведь это благодаря вам меня отпустили под залог.

— Залог внесла Эми, — напомнил я.

Он отмахнулся с досадой.

— Знаю. А можете вы сделать так, чтобы отпустили и нашего дружка?

Я ответил не сразу. Мне хотелось насладиться тем эффектом, который произведут мои слова:

— Нет. — Так сделать я не могу.

Но мои слова не произвели ожидаемого действия. Боби усмехнулся.

— Не спешите отказываться. — Он вытащил из кармана пачку банкнотов. — Ваш труд будет хорошо оплачен.

Теперь пришла моя очередь усмехнуться.

— Вы что, пытаетесь меня подкупить?

— Что вы! Ничуть. Это деньги, которые мы собрали для залога. А от вас требуется просто адвокатская услуга. Это ведь ненаказуемо?

— Оригинальный способ, однако, вы избрали, нанимая себе адвоката.

— У каждого свой способ.

— Но ваш не совсем удачен. И все-таки мне интересно, во сколько же вы меня оценили?

Боби небрежно, словно взвешивая, подбросил пачку на ладони.

— Это не все. Есть еще. Ну так как, согласны?

— Не утруждайтесь, — отрезал я. — Я не меняю свои взгляды.

Оба поднялись.

— Тогда нам больше не о чем говорить, — сквозь зубы процедил Боби. — Но мне кажется, что ваш отказ может стоить вам дорого. Могут быть большие неприятности… Ведь у вас есть маленькая дочка, не так ли?

Это был изрядный промах Боби. Я решился. Самоуверенный юнец не представлял себе, на что может отважиться отец, если угрожают его ребенку.

— Мне кажется, это может дорого стоить именно вам. Это у вас будут большие неприятности. И не спешите уходить. Я хочу еще кое-что вам сказать.

— Что?

— Тебя разыскивает милиция, и, поскольку ты скрываешься, конфискуют залог, который внесла Эми.

Он посмотрел на меня недоверчиво.

— Велика важность! Вот, верните ей! — Он бросил на стол несколько банкнотов. — Вы ведь добрые приятели.

Я поражался своему спокойствию и хладнокровию. Словно это был не я, а кто-то другой, наблюдающий со стороны. У меня даже голос не дрожал, когда я произнес:

— Хочу напомнить также, что за групповое изнасилование мера наказания — пятнадцать лет тюрьмы, а в особо тяжких случаях — смертная казнь. Мне не будет стоить большого труда убедить суд, что случай, особо тяжкий. Девушка получила психическую травму.

Оба насторожились.

— Не было изнасилования! — завопил Боби, от его ангельской надменности, не осталось и следа. — Она сама согласилась!

— Тебе будет трудно доказать подобную нелепость.

Не отрывая взгляда от «визитеров», я повернул ключ в замке и положил его в карман.

— Что вы собираетесь делать?

— Вызвать милицию.

Рапона продолжал стоять словно истукан. Однако его мышиные глазки осторожно меня ощупывали. Одним прыжком Боби достиг открытого окна.

— Слишком высоко, — заметил я, ему. — Три этажа. Больше девяти метров. В самом лучшем случае — сломанные ноги. Не говоря уже о позвоночнике.

Боби заботливо закрыл окно, обернулся, нагло осклабился и цинично заявил:

— А я и не собираюсь прыгать. Я просто закрыл окно, чтобы не слышно было вашего писка.

В руке Рапоны что-то щелкнуло. В кулаке блеснуло длинное лезвие. Такие ножи с пружиной я видел только в заграничных фильмах. Однако насколько сильна любовь к подражанию в преступном мире…

Боби ухмылялся.

— Этот верзила всегда носит с собой нож.

— А я вот никогда не ношу, — парировал я.

Все с тем же выражением безразличия на лице Рапона взялся чистить острием ножа ногти.

— Хватит, поиграли. Дайте ключ! — потребовал Боби.

— Не собираюсь.

Верзила молча двинулся на меня. Он не спешил. Остановился на расстоянии шага. Я почувствовал его дыхание. Бесцветные глазки смотрели на меня не мигая. Я не отводил взгляда — передо мной была сама преступность, жуткая, стремительно прогрессирующая болезнь: кража, изнасилование, подкуп, убийство… И остановить это можно только одним способом. Только одним. Я, конечно, ничего бы не потерял, если бы их выпустил. Не сегодня-завтра их все равно поймали бы. Нет, ничего бы не потерял. Но это был не выход. Кто-то должен был сломить их наглую уверенность в собственном героизме, должен доказать им, что они трусы, отчаянные трусы. Надо было уничтожить их именно нравственно. Но не ошибся ли я? Не увлекся ли собственным бессмысленным геройством? Какое там геройство! Несмотря на внешнее спокойствие, внутри у меня все дрожало от страха. Я не решался взглянуть на острие, приставленное к моему животу. Но решимость и дикая злоба придавали мне силы. Кто-то должен был доказать им, что они трусы. Выбор пал на меня. Каждый на моем месте должен поступить так. Только так.

— Дай ключ! — произнес наконец Рапона.

Голос его оказался неожиданно высоким, почти женским.

Я размахнулся и влепил ему пощечину, потом еще одну тыльной стороной ладони.

— Кретин! — кричал я. — Не заставляй меня пачкать о тебя руки.

Он отскочил. Оба съежились, словно побитые собаки. Зарычали. Видно, такого еще не случалось, чтобы человек кинулся на них с голыми руками. Началась игра нервов. Твердыми шагами я направился к телефону. Набрал номер Камена. Не знаю, что бы я делал, если б его не оказалось на месте.

— Пришли ко мне домой пару милиционеров, — сказал я. — У меня птицы, которые вас интересуют. Немедленно!

Он хотел, чтобы я ему объяснил, что случилось, но я повесил трубку. Нельзя было терять времени. Те двое начали приходить в себя. Этого нельзя было допускать. Я снова напустился на них:

— Вы трусы! — кричал я. — И не просто трусы, а тупые идиоты! Что у вас, совсем мозгов нет, чтобы поразмыслить? Ну, где вы скроетесь? Нет у нас места для таких, как вы. Нет! Вы нам не нужны! Любой может схватить вас за ухо и привести в милицию. Ножами размахивать! Детские игрушки! Шпана!

Несмотря на неподобающие выражения, то была самая вдохновенная речь, произнесенная когда-либо мною. Я не давал им духу перевести. Я пугал их, высмеивал, бросал им вызов и снова угрожал. Они кривлялись, огрызались, рычали, но не решались ничего предпринять. А я держал свои сильно дрожавшие руки в карманах.

— Ну, давайте! Чего ждете? Вас двое, а я один! У вас нож, а у меня нет! Что еще вам нужно? Подумайте! Напрягите свои слабенькие мозги и подумайте! Ну, убежите вы отсюда, а куда пойдете? Кто вас будет терпеть? Кто вас станет прятать? Кто? Сами вы себя осудили! Сами отрезали пути к отступлению! Подумайте! Или я вас обманываю? Дурачу? А? Придумали, что будете делать? Решили?

Я продолжал кричать, а по моей спине струился холодный пот.

Через десять минут, которые показались мне вечностью, я услышал, как у дома остановилась машина. Нужно было, собрав остатки самообладания, спокойно открыть дверь.

С двумя милиционерами вошел Камен.

Когда их выводили, у Рапоны было прежнее тупое выражение лица, но во взгляде Боби было столько злобы и ненависти, сколько мог вобрать в себя человеческий взгляд.

Мы остались вдвоем с Каменом.

— Что это за фокусы? — спросил он. — С подобными типами играть небезопасно.

— Оставь, — попросил я его. — У меня руки дрожат. Давай выпьем по рюмке коньяку.

Я не знал, как пояснить ему мою мысль о необходимости сломить нравственно преступную самоуверенность юнцов.

— Мне не положено, — отклонил Камен мое предложение. — Дежурю. Но завтра я свободен. Встретимся. Сейчас спешу.

Он ушел. Я услышал шум отъезжающей машины. Вытащил бутылку и налил себе полную рюмку. Нервная дрожь в руках постепенно прекратилась. Удалось даже зажечь сигарету.

Жена и дочь вернулись поздно. Коньяка в бутылке осталось совсем мало, и пепельница была переполнена окурками. Женщины принесли с собой знакомое мне ощущение домашнего уюта и тепла.

— Почему ты не пришел? — спросила жена. — Тебя ждали.

— Ты принес жевательную резинку? — спросила дочка.

Может, я был в состоянии опьянения, но мне вдруг показалось совершенно невероятным все, что произошло в этой комнате. В той самой комнате, куда пришли моя жена и дочь. Может, это была игра возбужденного алкоголем воображения и я сам придумал всю эту историю?

А мой похвальный гражданский героизм… Пусть даже так, поступил я правильно…

Удивительна способность алкоголя стирать грань между воображаемым и реальным.

— Ты бы хоть окно открыл, — недовольно заметила жена. — Здесь душно.

И именно теперь, когда я мог быть уже вполне спокоен, я вдруг почувствовал всем своим существом, что лицом к лицу столкнулся с самым ужасным, и испугался…

Я не мог понять…

Не мог понять желания Эми скрыть тех, кто ее унизил. Не мог понять ее отчаянной нетребовательной любви и ее бессмысленной готовности жертвовать собой. Не мог понять зловещего кодекса чести, который повелел Боби втоптать свою любимую в грязь. Не понимал я их алчного желания искать геройства в преступлениях.

Да, я встретился, нет, я столкнулся с отщепенцами нового, незнакомого мне поколения. На этот раз я выиграл, победил. Но я не чувствовал удовлетворения от этой победы, я испытывал лишь огромную тревогу, потому что не понимал… А мне надо было их понять. Ведь к этому поколению приближалась и моя пятилетняя дочь. А я хотел бы понимать ее во всем и всегда, потому что любовь моя к ней не имеет границ.

Может, я кажусь смешным в роли чересчур озабоченного родителя, но не все то, что смешно, заслуживает осмеяния.