Спасти огонь

Тень

Однажды я вышел во двор, сделал несколько кругов, и вдруг что-то меня отвлекло. Когда я опять опустил глаза, моей тени не было. Я искал ее везде. Ничего. Спросил других, не видел ли кто ее. Нет. Вечерело, и сколько бы я ни рыскал по тюрьме, тень не объявлялась. Если полностью стемнеет, она больше не вернется. Станет частью ночи и затеряется среди других теней. В отчаянии я позвал ее: «Вернись, тень!» Она не ответила. Я нагнулся и посмотрел под скамейками. Ничего. Может, она так играет. Но нет. Слишком много времени прошло для простого розыгрыша. Я вгляделся в тени своих приятелей. Может, один из них украл ее. Тоже нет. Их тени явно были их тенями. Я загрустил. Жить без тени все равно что жить без половины себя. Солнце село. В последних лучах заката я прошелся по коридорам. Поднимался и спускался по лестницам. Смотрел под столами, под стульями. Ничего. Хотел вернуться во двор. Надзиратели не пустили. «Ты знаешь правила», — сказали они. В восемь нужно быть в камере, готовым ко сну. Через полчаса гасят свет. Нет, нельзя гасить свет. Это моя последняя надежда. Я так и сказал начальнику надзирателей: «Я не могу найти свою тень. Не гасите, пожалуйста, свет в моей камере». Он смерил меня взглядом. «Вы о ней не заботились, вот она и потерялась. Это ваша вина, не моя». Я умолял, но он не уступил. Он был побитый жизнью тип. Двадцать лет работал в тюрьме. Такой же заключенный, как мы. Один охранник подслушал наш разговор и отозвал меня в сторонку: «За сотню раздобуду тебе зажигалку». За сто песо мог бы и фонарик раздобыть. «Не могу. Они все пронумерованы, на учете. Если меня поймают, еще работу потеряю». Но, увидев, в какой я печали, он дал мне зажигалку без денег.

Приближалось время отбоя, и я рассказал сокамерникам, что со мной случилось. Они тоже немного поискали, но без толку. Объявили отбой, и я чиркнул зажигалкой. Все лампы погасли. Темнота. Огонек порхал по моей камере. Я подставил руку под свет, проверить, не вернулась ли тень. Ничего. В зажигалке было мало газа, и огонек начал гаснуть.

Я чуть не плакал. У моего тела отмирала тень. Когда я совсем уже отчаялся, в углу вдруг что-то шевельнулось. Я поднес робкий огонек туда, и у меня защемило сердце. Там, в углу камеры, съежилась моя тень. Она дрожала в испуге. Я стал подзывать ее свистом. Но она забилась глубже в угол и не осмеливалась вылезти. Что-то ужасное пугало ее. Огонек замигал. Он вот-вот погаснет, а вместе с ним пропадет и моя тень. Я опустился на колени и стал умолять ее вернуться. Она затихла и не двигалась. Я протянул к ней руку. Она отпрянула, как загнанный зверек. Огонек мерцал совсем слабо, готовясь угаснуть. «Пожалуйста, иди сюда», — взмолился я из последних сил. Тень в углу не двигалась. Я хотел схватить ее, но она легко увернулась. Вспыхнул финальный огонек зажигалки, и во вспышке я в последний раз увидел ее, а потом она растворилась в потемках.

Подавленный, я сел на койку. Еще несколько секунд, и я бы ее вернул. А теперь она исчезла навсегда. Грудь мне сдавило. Я нажал пальцами на уголки глаз, чтобы не заплакать. Глубоко вздохнул и закрыл глаза. Завтра будет новый день.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Да, нет, начальник сказал, министерский комитет не ответил на запрос, посмотрим, может быть, на следующей неделе, не беспокойтесь, все будет в лучшем виде. Отговорки, сплошные отговорки. Фонд «Встреча» готов профинансировать значительные усовершенствования в Восточной тюрьме, а пенитенциарные деятели беспокоятся неизвестно о чем. А если нарко возбухнут, а если убийцы возбухнут, тюрьма вам не курорт, и вообще какую пользу это принесет заключенным? В конечном счете все сводилось к одному вопросу: откаты будут?

У Педро не осталось выхода. Он попросил о встрече с замминистра, перепрыгнув через начальника службы исполнения наказаний. Зачем говорить со зверями, если можно сразу с директором цирка? Замминистра завел такую же волынку, как и все остальные: «Послушайте, Педро, мы, разумеется, заинтересованы в вашем проекте, но вы должны учитывать, в каком тяжелом положении сейчас находятся исправительные учреждения, и я уверен, что вы сознаёте все последствия вашего шага». Политики умеют переливать из пустого в порожнее так, чтобы в результате ни одного путного слова не было сказано. Педро ответил просто: «У меня есть сорок пять миллионов песо, которые я могу вложить в библиотеку, аудитории, концертный зал и приходящих преподавателей. Если я не услышу от вас положительный ответ в течение тридцати секунд, я отзываю свое предложение, иду к газетчикам и рассказываю им, как было дело. И все, кончен бал…» Замминистра офигел. Никто никогда не говорил с ним в таком тоне. С ним, первейшим переговорщиком правительства, нельзя обращаться, как с таксистом. «Знаете, дон Педро, я не привык, чтобы мне угрожали. Я предпочитаю думать и просчитывать последствия каждого решения». Педро затряс головой. Если этот тип — чемпион переговоров, то кто же в хвосте турнирной таблицы? Поэтому в стране, куда ни плюнь, всюду марши протеста и беспорядки по куче поводов. Все из-за политиков, которые возвели бездействие в принцип. Он договорил: «…погасли свечи. Большое спасибо, что приняли меня, господин заместитель министра». И встал. Замминистра не воспринял это всерьез. Ошибка. Ни Педро, ни Эктор, ни фонд «Встреча» не станут строить библиотеки под контролем бандитов, которые похищают, грабят и убивают людей своего же социального класса и вымогают у них деньги. Педро всем своим видом говорил: «Чао-какао, а если свидимся, при встрече не признаю». Замминистра еще немного посидел в кресле, уверенный, что миллионщик сейчас вернется и станет его упрашивать. Ни шиша, умотал прямиком к своему бронированному джипу и телохранителям.

Выйдя от министра, Педро сразу же позвонил Хулиану: не будет библиотеки, не будет концертного зала, не будет мастерских, не будет культуры в тюрьмах. Хулиан опешил: «Как так?!» Педро сказал, что ему осточертели выебоны правительственных чиновников. «Нельзя из-за них останавливаться», — сказал на это Хулиан. Это же не просто библиотека и концертный зал, это спасательный круг для заключенных. Он сам видел, как они усыхают за решеткой, будто изюм, и не хотел, чтобы они усыхали и дальше. Нет, они не пойдут на попятный из-за подлости и глупости лилипутов от бюрократии. «Нельзя сдаваться», — повторил Хулиан. Но Педро не внял его доводам. Он уже сомневался, есть ли смысл помогать тем, кому нельзя помочь? Зачем тратить энергию, если половина заключенных так и будет чахнуть в тюрьме, пока не пойдет на корм червям? Зачем спасать эту касту илотов, парий, прокаженных, души которых уже изъедены струпьями и сочатся гноем?

Хулиан не отступал. Разговаривая с Педро по телефону, он отчаянно жестикулировал, будто итальянский водопроводчик. Для фонда «Встреча» сорок пять миллионов — ничто, для Восточной тюрьмы — все. Культура! Во время войны в Югославии армии разрушали библиотеки противника, музеи, археологические памятники, чтобы отнять у людей идентичность, отнять смысл жизни. Без культуры народ — ничто, насинг, ньенте. Может, сами заключенные больше обрадуются, если на эти сорок пять миллионов им построят еще один корпус с камерами, чтобы не жаться, как в курятнике, или направят на то, чтобы еда стала обильнее и вкуснее. Но дело не в этом. Надо совершить перемену и пробудить человечность, солидарность и надежду, дремлющие в сердцах узников. И он, Хулиан, не собирается сдаваться, дамы и господа.

У меня началась бессонница из-за Хосе Куаутемока. Я представляла, как он лежит в своей камере. Накануне страну накрыла волна холода, и температура в городе резко упала. Есть ли у него матрас, или он спит прямо на бетонной койке? Достаточно ли там одеял? Как он спит — в пижаме, в нижнем белье или в той же робе, в которой ходит днем? Им выдают подушки или он сворачивает валик из одежды и кладет под голову? Как там с теплыми свитерами? Как проходят его ночи? Мир тюрьмы для большинства из нас — тайна за семью печатями. Недоступная, непознаваемая вселенная.

Шесть утра. До звонка Хосе Куаутемоку еще четыре часа. Нужно чем-то занимать себя все это долгое время, чтобы не сойти с ума. А то у меня уже какая-то нездоровая одержимость. Клаудио спустился к завтраку. Безупречный костюм, начищенные ботинки, чисто выбрит, благоухает лосьоном. Завтракал он всегда одинаково: омлет из белков с авокадо, несколько долек грейпфрута и два стакана воды. Ничего, что могло бы испачкать костюм. Поедая омлет, он сказал мне, что сегодня у него power lunch с партнерами. Он обожал называть это по-английски. Power lunch. Обед с влиятельными и высокомерными типами в каком-нибудь классическом ресторане, где в меню какие-нибудь чесночные трюфели. Он покончил с завтраком, поцеловал меня и ушел.

Без четверти десять я уже была готова к разговору. Может, это глупо, но я нарядилась. Я сидела на кровати в легком платье из черного шелка с цветочным рисунком, босая. Даже нанесла две капельки духов на шею и две на грудь. Отношения строятся на невидимых другому моментах, про которые он никогда не узнает.

В десять ноль восемь (я не хотела звонить ровно в десять, чтобы не выказывать излишнего рвения) набрала номер. Гудки, гудки, без ответа. Я повесила трубку и выждала восемнадцать минут (восемнадцать — мое счастливое число). Набрала снова. Пять гудков, и я отключилась, прежде чем заработала голосовая почта. Меня начинала раздражать эта безответность. Видимо, это реванш, способ показать мне, что золотую нить можно порвать в разных местах. Я не хотела думать о плохом. Может, случилось что-то непредвиденное, сеть обрубили или просто конфисковали мобильный. Без шести одиннадцать я позвонила еще раз. Семь гудков и ничего. Я ночь не спала, подготавливаясь к этой минуте, а он не ответил.

В отвратительном настроении я поехала в «Танцедеи». Мы с Альберто обсуждали новую хореографию. Я не могла сосредоточиться. Хосе Куаутемок занимал девяносто девять процентов моих мыслей. Да кем он себя возомнил? С ним все хорошо? Или он просто таким образом посылает меня далеко и надолго? Я так погрузилась в эти размышления, что Альберто пришлось хлопнуть в ладоши у меня перед носом и вытащить из забытья: «Что с тобой?» — «Ничего, все хорошо». — «Видимо, на какой-то другой планете у тебя все хорошо. Потому что на этой ты отсутствуешь».

Мы продолжали пробовать новые движения, и я снова начала отвлекаться. Альберто остановил меня посреди вращения: «Марина, можно задать тебе вопрос?» Я улыбнулась: «Конечно». Он посмотрел мне в глаза: «Ты влюбилась в кого-то, верно ведь? Иначе я не понимаю, почему у тебя лицо как у блаженной». Надо было ему сказать: точно, как у блаженной. Меня сводит с ума убийца-зэк, я непрестанно думаю о нем и понятия не имею, что с этим делать. Вместо этого я сказала: «Спала плохо, вот и все».

В пять вся труппа собралась на репетицию. Во время разминки у меня зазвонил телефон. Я забыла выключить звук. Отошла сбросить звонок и увидела на экране номер Хосе Куаутемока. «Секунду, — сказала я своим, — это срочный разговор». Нервно бросилась в угол и ответила. Я и представить себе не могла, что он позвонит. Он же говорил, у него нет денег на телефоне, он может только принимать входящие. «Привет, Марина. Как дела?» Я глубоко вздохнула. Нельзя, чтобы он заметил мое волнение. «Хорошо, очень хорошо», — сказала я. Хосе Куаутемок немного помолчал. «Прости, что не ответил тебе утром. У нас был обыск, пришлось спрятать телефон». Он спрятал его за ножкой койки. А родственник одного надзирателя любезно положил на его счет пятьдесят песо. Ко мне вернулось дыхание.

Он попросил меня перезвонить, чтобы не тратить баланс, и мы проговорили еще десять минут, пока вся труппа ждала меня, чтобы начать репетицию. Он спросил, во что я одета. «В легкое черное платье с цветочками», — сказала я, оглядывая свои треники и майку на бретельках. Альберто жестом велел мне закругляться. На прощание Хосе Куаутемок попросил меня обязательно прийти на следующую мастерскую.

Я вернулась к труппе. Альберто подошел ко мне и прошептал на ухо: «Как хорошо, что ты ни в кого не влюбилась».

Он писал не останавливаясь. Исписал все поля в книгах, а когда поля кончились, начал писать между строчками. Книга в книге. Чем больше он писал, тем ближе чувствовал себя к отцу. Начинал по-новому оценивать масштаб его достижений, силу его речей, значение его идей. Сеферино чтил слово: «У каждого слова есть собственный вес. Никакое другое не может его заменить. Синонимы выражают разное. Они — сближение, но не само слово».

Пришло время написать самую запретную из всех историй: историю отцеубийства. Передать мгновение, когда он поджег его. Он вспомнил бульканье этой проклятой увечной игуаны, которое принял за ругань. Неужели отец и вправду его обозвал? Вернувшись из университета, он подошел к отцу и принюхался. Пахло дерьмом. Надо сменить ему подгузник. «Несет от тебя, как от свиньи», — бросил Хосе Куаутемок. Отец взглянул на него, не в силах пошевелить своим немым телом, и что-то прощелкал, словно какаду. Может, хотел попросить стакан воды или дать понять, что ему холодно, но Хосе Куаутемоку послышалось: «Заткнись, гаденыш». Его захлестнуло черной волной. Он спустился в гараж, взял канистру с бензином и в три скачка преодолел лестницу. Облил отца, зажег спичку и бросил ему на колени. Вспыхнуло пламя, огненные сталагмиты достали до потолка. Сеферино выл, как койот, и на этот вой сбежалась семья. Все трое застыли в дверях, зачарованные костром. Старикан горел, а никто из них и не подумал тушить его, пока крики не прекратились. Франсиско Куитлауак вылил на него ведро воды, только когда на месте отца осталась жуткая обугленная рептилия.

Хосе Куаутемок месяцами вспоминал это событие по капелькам. В памяти то и дело вспыхивали отдельные детали. Разрозненные образы огня, запах паленого, вопли, обуглившаяся кожа. Грязные беспорядочные кусочки, не желавшие собираться в единую картину. И все же он об этом написал, не без усилия, но написал. На берегу, куда его выбросило после кораблекрушения, воспоминания сверкали, как стеклышки, которые настолько обкатаны прибоем, что уже не режутся. Прошлое больше не будет ранить его. Наконец наступает свет. Свет.

Хосе Куаутемоку сказали, что Хулиан дожидается его в зоне посещений еще с каким-то мужиком. Хулиан привел в тюрьму Педро, чтобы тот понял, что это за место. Проникся потом, взглядами, голосами заключенных. Увидел, пощупал, вдохнул хотя бы краешек этой реальности. Может, это подвигнет его не бросать проект, несмотря на ссученных, закомплексованных плоских бюрократов.

Свинцовое небо предвещало грозу. Хулиан и Хосе Куаутемок рассказали Педро, как течет крыша в камерах во время ливней и как зэкам приходится уворачиваться на койках от струек воды, чтобы более или менее высыпаться. Педро и помыслить не мог, как это: спать в одной комнате с незнакомцами, да еще в сырости, плесени и вони. Нет, нет и нет. Лучше застрелиться.

После краткого экскурса в тюремные условия Хосе Куаутемок рассказал, что у него отобрали все написанное, ручки, карандаши, бумагу и право печатать на машинке после того, как он прочел свои тексты вслух другим заключенным. «А почему так?» — удивился Педро. «Потому что эти пидоры больше боятся слов, чем ножей», — ответил Хосе Куаутемок.

В отсутствие писчей бумаги, добавил он, приходится писать в книгах: на полях, между фразами, на чистых страницах в начале и конце каждого издания. «Если и это отнимут, у меня мозг омертвеет», — сказал Хосе Куаутемок. Педро попросил показать ему такую книгу. Все страницы и вправду были испещрены написанными от руки текстами. Рассказы, размышления, эпиграфы, стихи, воспоминания. Литература в своей радикальной ипостаси. Литература-акула.

Время посещения кончилось, пора было прощаться. «Будь другом, привези мне еще книжек», — попросил Хосе Куаутемок у Хулиана. «Мы тебе не просто книг привезем, — встрял Педро. — Мы тебе привезем целую библиотеку и все, что нужно, чтобы писать». Они с Хулианом переглянулись. Теперь уже никто и ничто не остановит их культурный проект.

Когда мой прадед Флоренсио впервые приехал в Мексику, меня поразили его громадные ручищи и глубокие морщины на обветренном лице. Широкоплечий рыбак, ноги как сваи у причала, белая борода, тигриный загривок. Хемингуэй размера XL, более дикий и простой (а ты-то думал, что нас вытянуло плавание, а не материнские гены). В его лице, так не похожем на твое, чувствовались море и соль, волны и холод. Мама рассказывала, у себя в деревне он прославился тем, что мог убить свинью, один раз дав ей кулаком по голове. Бац! И свинья падала замертво. Побывав в Сан-Висенте-де-ла-Баркера, я убедился, что мой прадедушка и вправду известен как человек огромной физической силы. «Он тунцов по полтораста кило тягал, как куриные перышки», — сказал мне один старичок, прадедушкин ровесник и, по его словам, товарищ по работе.

Уж не знаю, за что ты его презирал, если он происходил из такой же бедной среды, как ты сам. В каком отчаянии надо быть, чтобы посадить своего ребенка на торговое судно и отправить в Веракрус в поисках лучшей жизни? Мой дед в возрасте всего двенадцати лет вынужден был пробивать себе дорогу один в чужой стране. Ты обесценивал его подвиг. «Он был белый испанчик, таким все легко дается». Да неужто, Сеферино? Мальчик без единого сентаво в кармане и без единой знакомой души во всей Мексике. Его смелость заслуживала хотя бы уважения.

Тебе никогда не хватало терпения внимательно послушать моего прадеда. Ты недолюбливал этого великана за крайне консервативные взгляды и ревностный католицизм. Несмотря на разницу в росте, умудрялся как-то нависать над ним. С другой стороны, неграмотного человека, не привыкшего рассуждать, в споре победить легко. Всякий раз, как он заводил разговор о Боге и христианских ценностях, ты обрушивал на него поток аргументов, которые он не мог опровергнуть. Ты наслаждался, сокрушая его деревенскую логику.

Великан пережил тебя, папа. Он немного не дотянул до своих ста четырех. В сто он еще выходил в море, на лодке, которую купил ему мой дед. Он уже не мог ворочать гигантских тунцов, но сил ловить их на удочку ему хватало. Через пару лет после твоей смерти я поехал навестить его в Сан-Висенте-де-ла-Баркера. Ты даже представить себе не можешь, как там красиво. Все дома каменные, древние. Когда-то те земли завоевали римляне и от того места, где теперь стоит деревня, отплывали в Британию. За деревней высятся снежные пики, откуда спустились на побережье предки моего прадеда. Они жили в таких труднодоступных горных долинах, что не перемешались с римлянами. Мятежные племена, которые не дали империи завоевать себя, сохранили самостоятельность в неприступных кантабрийских горах. Понял, Сеферино? Они не позволили себя завоевать.

Предки мамы по материнской линии были овцеводами, бедными неграмотными людьми с гор, людьми с железной волей, способными сносить суровые зимы, голод, изоляцию, болезни. Если бы ты не был ослеплен предрассудками об испанцах, то смог бы познать эту богатую и сложную культуру. Не все они были конкистадорами, не все мечтали разграбить землю твоих предков и уничтожить твой народ.

Я побывал в скромном домике моего прадеда, увидел его рыболовные снасти, вырезанные вручную весла, сети, сплетенные старинным способом. В его занятиях крылась вековая мудрость. Он знал, как называется каждая рыба, каждый моллюск, каждый рачок. Различал волны по размеру и напору — у них тоже были разные названия. Умел ориентироваться по звездам. В открытом море знал, куда плыть даже в непроглядном тумане. И — ты удивишься — в восемьдесят лет выучился живописи. Своими кувалдами-ручищами писал акварелью такие пейзажи, что они могли бы потягаться с работами маститых маринистов. Пережив первый шок от того, что его внучка вышла замуж за мехи-канского индейца (ты бы плюнул ему в лицо, если бы услышал, как он это произносит через «х»), он принял нас и полюбил. С гордостью представил меня своим друзьям: «Это мой правнук. Он, видите, цвета камня». Согласись, красивое выражение: цвета камня.

Откажись ты хоть на вечер от своих предубеждений, мог бы на славу потолковать с ним. Или он бы приехал к тебе в горы, а ты к нему на взморье. Я уверен, у вас нашлось бы куда больше общего, чем ты мог предположить.

Из одного документального фильма я узнала, что на склонах Эвереста лежит более двухсот трупов. Некоторые погибли, сорвавшись с высоты в двести метров. Другие не выдержали трудностей восхождения, умерли от переохлаждения или недостатка кислорода. Эти тела невозможно забрать, они оказались в недоступных местах, и операции по вывозу связаны со смертельным риском. Большинство так и лежат, в одежде и сапогах. Альпинисты даже дали некоторым прозвища и используют их как отметки на маршруте.

Я подумала, не взять ли мне тему трупов на Эвересте для постановки. Повод задуматься о свободе, покинутости, отчуждении и акте смерти. И в большой степени уловка, чтобы избежать вопроса, который на самом деле меня беспокоил: одинокое существование обреченных на пожизненное заключение.

Утром за мной заехал Хулиан на своей маленькой машинке. Педро поел в ресторане каких-то морских гадов и отравился. В качестве извинения — будто не пришел ко мне на вечеринку — он прислал коробочку органического шоколада от Хуана Карлоса Рамиреса, знаменитого шоколатье. В тюрьму мы отправились с Хулианом вдвоем.

Несмотря на свою славу грубияна и громкий судебный процесс, Хулиан был очень приятным человеком. С ним было интересно разговаривать, он обладал здоровым — и изощренным — чувством юмора. И пользовался успехом у женщин. Их привлекало его остроумие и открытость, хотя через некоторое время проявлялся вспыльчивый характер, и они его бросали.

На подъезде к тюрьме я разнервничалась. Теперь, когда я смотрела не из окна бронированного автомобиля и не находилась под защитой телохранителей, район выглядел опаснее. На нас косились, делали угрожающие жесты. На улицах было столько совершенно ненужных здесь лежачих полицейских, что приходилось ехать медленно. Иногда на поворотах мы забирались колесами на тротуар, и Хулиан сбрасывал скорость.

Это ставило нас в уязвимое положение. Нас могли догнать и приставить пистолет к виску. И пытаться уйти было бы бесполезно. Натри квартала приходилась дюжина лежачих полицейских — не улица, а мечта налетчика.

Я по-настоящему испугалась, проезжая через этот кордон нищеты. И сказала об этом Хулиану. Он мрачно пошутил в своем духе: «Не переживай, я договорюсь, чтобы первым насиловали меня». Если бы я не знала, что Хосе Куаутемок ждет меня, то потребовала бы развернуться и поехать домой. «Спокойно, ничего страшного не случится. Я раз пятьдесят тут ездил», — сказал Хулиан. «В следующий раз, если Педро не предоставит машину, я просто не поеду». Хулиан посмотрел на меня с укором. «Не думал, что ты такая королевишна», — сказал он. Это меня задело. Королевишнами и королевичами называли представителей самого ненавидимого слоя общества: бездельников — отпрысков миллионеров или высокопоставленных политиков, юных мажоров, которым нечем было похвастаться, кроме привилегированного положения родителей, но при этом они отличались высокомерным нравом, любили командовать, мнили себя и впрямь чуть ли не королевскими особами и унижали тех, кого считали существами низшего порядка: домработниц, шоферов, администраторов, хостес, уборщиков. Я взбесилась: «Ты меня не знаешь». — «Прости. Неудачно пошутил», — извинился Хулиан. «Так держи свои шутки подальше от меня», — сварливо сказала я. «Здесь живут и хорошие, работящие, достойные люди. Не ведись на внешнюю сторону», — примирительно заметил Хулиан. Что ж, может, он и прав, только это совсем не избавило меня от страха.

Мы прибыли в тюрьму. Атмосфера была какая-то тяжелая. Заключенные нас не задирали и не говорили ничего неприличного, но шушукались, когда мы проходили мимо, и я ощутила на себе похотливые взгляды. Неприятно, раньше такого не было. Телохранители Педро приостанавливали зэков. А теперь мы стали легкой добычей. «Ты, главное, иди, не останавливайся, — велел Хулиан, — и в глаза им не смотри».

Я запаниковала, заметив краем глаза, что со спины к нам приближается какая-то тень. Попросила Хулиана идти быстрее, но преследователь догнал нас. «Как жизнь?» — услышала я и в испуге обернулась. Это оказался Хосе Куаутемок. Он улыбнулся. Я нервно поздоровалась. Он взял меня за плечо и поставил между собой и Хулианом. «Мы тебя в обиду не дадим», — сказал он. Мы проходили мимо группок заключенных, все глазели на нас с любопытством. Хосе Куаутемок не отпускал мою руку. Его пальцы кольцом обхватывали мой бицепс. На тыльной стороне лопаты-руки вздымались толстые вены и шли дальше к предплечьям. Волосы у него были скорее светло-каштановые, чем белокурые. Голубые глаза, недельная щетина.

Мы попали в узкий коридор и теперь шли совсем близко друг к другу. Наконец я уловила его запах. И пропала навсегда. Его запах, черт, его запах. От его кожи исходил сильный, притягательный аромат. Совершенно не отталкивающий. Ничего подобного. Не заглушенный лосьонами и духами. Много лет я не вдыхала такого чистого, беспримесного запаха. Почему мужчины моего круга так упорно стараются скрыть, как они пахнут? Зачем поливаться всем этим табачным, древесным, кожаным парфюмом? Хосе Куаутемок пах только самим собой. Это был ни с чем не сравнимый, яркий запах. Чувствовались слабые нотки дешевого мыла, но они не могли перекрыть излучаемого Хосе Куаутемоком телесного духа. Мне захотелось уткнуться носом ему в шею и упиться этим духом.

Мы пришли в аудиторию. Остальные заключенные еще только собирались. Хулиан отвлекся на одного, с которым давно не виделся; они сердечно поздоровались. Мы с Хосе Куаутемоком остались наедине. «Хорошо, что ты пришла», — сказал он. «Мы же договаривались», — ответила я. Его запах и рука на моем плече все во мне переворачивали. И, видимо, это было заметно со стороны. «Хочешь воды?» — спросил он. Я помотала головой. Я хотела только одного: чтобы он снова взял меня за плечо, чтобы стоял близко, а я часами вдыхала бы его запах.

Перед началом мастерской Хосе Куаутемок протянул мне книгу. «Сердце тьмы» Джозефа Конрада. «Я бы хотел, чтобы ты прочла и мы бы потом ее обсудили». Я сказала, что начну сегодня же вечером. В тюрьму я вернусь только в следующий вторник. Не увижусь с ним почти сто двадцать часов.

Мы условились, что я позвоню завтра в десять. Дала слово. «Если ты не звонишь, здесь становится нечем дышать», — сказал он. Если бы он знал, что там, снаружи, мне тоже нечем дышать без него. Я оглянулась в поисках свободного места, и мне на лицо упала прядь. Он мягко отодвинул ее. Его синий взгляд, казалось, пронзал все насквозь. Взгляд охотника или — чего уж там — убийцы.

Хулиан попросил всех рассаживаться и показал мне на место рядом с собой. Я прошептала Хосе Куаутемоку: «Завтра», отделилась от него и пошла садиться.

Педро пришлось достучаться до Олимпа, чтобы проект фонда «Встреча» в Восточной тюрьме запустился поскорее. Друг одного друга, который был знаком с другом другого друга, устроил ему аудиенцию. Преимущества принадлежности к ближнему кругу, то есть к Олимпу. Пятнадцати минут хватило, чтобы изложить самому (президенту, гаранту, первому лицу) подробный план и смету. Выслушав Педро, президент повернулся к своим подчиненным: «Какой идиот застопорил реализацию этой программы?» Педро не стал называть чиновников, которые поочередно бойкотировали проект, отвергали его, тормозили, откладывали, ставили палки в колеса. Сорок пять миллионов песо ни много ни мало увязли по вине боязливых второстепенных бюрократов. Одна такая никчемная гнида еще и руку подняла: «Господин президент, мы оценивали возможные риски осуществления проекта такого масштаба, учитывая нормы безопасности внутри исправительных учреждений». Сам посмотрел на него, как бы говоря: «Серьезно-ты-вообще-о-чем-говоришь-они-предлагают-построить-бибилотеку-и-концертный-зал-ты-что-не-соображаешь-что-мы-сможем-заткнуть-рот-этим-правозащитникам-от-которых-житья-нет-и-заодно-пропиариться-на-международном-уровне-сказать-посмотрите-какие-у-нас-образцовые-тюрьмы-почти-как-шведские-кретина-ты-кусок?» Чиновник «я-открываю-рот-только-чтобы-нести-всякую-чушь-и-даже-с-закрытым-умудряюсь» немедленно выбыл из конкурса на лучшего правительственного работника месяца. Нет, его, конечно, не уволили. Друзья самого могли творить какие угодно глупости и оставаться на своих хлебных местах, потому что когда-то учились с первым лицом в начальной школе. Не успел президент произнести: «Проект одобрен», как промежуточные начальники уже начали названивать директору тюрьмы: «Завтра же чтоб запустил рабочих. Придумай, как им пропуска сделать, да проследи, чтобы они там не снюхались с нарко и прочим сбродом». Хулиан тем временем обронил, как бы между делом, что тюремное начальство запретило заключенным писать и читать свои произведения вслух. Президент уже одной ногой вышел из кабинета, но тут прислушался. «А что они пишут-то?» — «Рассказы и поэзию, господин президент». Для самого слова «рассказы» и «поэзия» звучали так же непонятно, как «квантовая физика» или «молекулярная биохимия», — чтение было, как говорится, не его. «И про что там, в этих рассказах?» — заинтригованно спросил он. «Это истории из их жизни, — сказал Хулиан, — ничего необычного». Президент повернулся к одному из многочисленных помощников: «Немедленно позвоните начальнику тюрьмы и скажите, что я велел разрешить заключенным писать и читать вслух». Помощник вытянулся в струнку: «Да, сеньор, сейчас позвоним». И президент со свитой переместился в другой зал, где его дожидались другие просители.

В десять часов сорок две минуты того же понедельника двое надзирателей явились в камеру к Хосе Куаутемоку с папкой в руках: «Это тебе передал сеньор директор». Хосе Куаутемок открыл папку; там оказались его тексты. «А еще передал, что с сегодняшнего дня можешь писать, как твое левое яйцо захочет, и читать, кому правое яйцо захочет». Хосе Куаутемок пролистал тексты. Все было на месте, и их никто не трогал. Не перечеркивал слова, не исправлял, не оставлял на полях никаких цензорских заметок. Кроме того, по указу президента ему выдали двадцать тетрадей в узкую клетку по двести листов каждая и двадцать ручек «Бик». Хосе Куаутемок обрадовался им, как подарку на Рождество. Эти тетради — все равно что путешествие куда душа пожелает. Он будет писать, писать и писать. Никогда больше не остановится. Никогда. Меньше чем за месяц заполнит все эти тетради, а потом донесет до президента, что они закончились, и тот пришлет ему еще и еще. Не понадобилось: на следующий день к нему приехали Педро и Хулиан с портативной пишущей машинкой и коробкой с десятью упаковками офисной бумаги по пятьсот листов. Счастливый смайлик.

Они рассказали ему про проект, который, по их расчетам, поможет заключенным улучшить качество жизни и положительно повлиять на коммьюнити через художественное творчество. Хосе Куауемоку это показалось прекраснодушной белибердой. Как это писанина может «положительно повлиять на коммьюнити»? Она же не песни «Битлз». Нет, пишут, чтобы выплескивать отчаяние, червоточины, удушье, шум и ярость. Чтобы выплевывать, выблевывать, исторгать. Чтобы пожирать, поглощать, пить жизнь. Так он подумал, но им не сказал. Раз уж они вознамерились играть во Франциска Ассизского, он не станет разбивать их иллюзий. К тому же пять тысяч листов — лучший на свете подарок. Пять тысяч листов, на которых он сможет создавать миры, изобретать их, сталкивать, устраивать революции. Сотни накопившихся историй наконец-то найдут свое место. Дом для слов.

Как только они ушли, Хосе Куаутемок обновил пишущую машинку. Сел на койку, достал лист бумаги, заправил в валик и застучал по клавишам. Мимо прошли несколько надзирателей, и на него все они смотрели кисло, потому как конфисковать машинку теперь не могли. Вообще-то в камерах они запрещены, но куда уж тягаться с Самсоном. Другими словами, против президентского слова не попрешь.

Хосе Куаутемок писал всю ночь, хотя сокамерники возражали. Колотил по клавишам, как будто сражался с кем-то не на жизнь, а на смерть. Заканчивал один рассказ и, не правя, начинал другой. Даже на завтрак не пошел. Отпечатанные листы складывались в стопочку. Он был благодарен отцу, который с маниакальной одержимостью учил их десятипальцевой печати. Скорость набора, приобретенная долгими годами мучений, а также способность использовать мизинцы для букв «а» и «э» теперь приносили плоды. Фигура Сеферино стояла за каждым написанным словом. Очко в пользу монстра: он принуждал их к совершенству.

Архитекторы Франсиско Хавьер Угарса и Роландо Серрано явились в тюрьму в сопровождении телохранителей Педро. Открытые геи, ни капельки не стеснявшиеся своей феминности, они основали самое передовое архитектурное бюро в Латинской Америке и единственные не побоялись проектировать здание библиотеки на территории старой тюрьмы. «Авангард питается классикой», — заявил Серрано.

По совету Педро, архитекторы попросили дать им возможность поговорить с Хосе Куаутемоком. Он был не только вдохновителем проекта, но и образованным человеком, и его amazing input (по словам Угарсы) мог это проект обогатить. Хосе Куаутемоку не понравилось, что его прерывают. Чего он им может рассказать про то, как строить, на хрен, библиотеку? Но надзиратели все равно привели его к ним. Оба — они не были парой — всполошились при виде него: Хосе Куаутемок представлял собой вполне аппетитный экземпляр. Он с ними долго сидеть не собирался. Ему не терпелось вернуться к машинке, но они, как попугайчики, у которых случился всплеск феромонов, не переставали чирикать.

Хосе Куаутемок посоветовал не ставить библиотеку на месте футбольного поля. «Если у народа забрать футбол, до смертоубийства дойдет», — предупредил он. Гораздо лучше и безопаснее — во дворе. Зэкам все равно, большой у них двор или маленький. Он им нужен, чтобы погреться на солнышке, чтобы побалякать с приятелями, чтобы размять кости или просто посмотреть на облака.

Архитекторы рассыпались в благодарностях. «Ты вывел нас к свету, учитель, — сказал Угарса. — Без тебя мы бы пропали». Обниматься с ними на прощание ему не очень понравилось. Не потому что голубые — это его как раз не волновало. А потому что от обоих несло цветочным парфюмом. В тюрьме нет ничего хуже, чем посторонние запахи, и нет запаха более постороннего, чем запах роз и корицы.

По дороге назад он обнюхал свою футболку на предмет корично-розового душка. К счастью, ткань пахла, как раньше, стиральным порошком и потом. Он пришел в камеру, радуясь, что ему больше не придется терпеть душных архитекторов, и снова взялся писать.