Спасти огонь

Мое тело

Мое тело рушится. Падают кирпичи, арматура гнется, стекла лопаются, дерево ломается. Ножи в желудке. Коррозия в горле.

Мои внутренности — заболоченная равнина. Что-то гниет внутри. Воняет. Мои клетки жуют друг друга. Я пожираю сам себя. Теряю стены, обваливаются потолки, скрипят балки, трубы ржавеют. Пещеры в легких, наплывы крови, трясучка, песчаная буря в глазах. Шепот, жалобы костей, заикающийся стон. Растрескавшиеся перегородки, битое стекло. Шум в ушах. Тремор в руках. Гнойная плоть. Пальцы без ногтей.

Пыль. Тучи. Муравьи в черепе. Осы. Змеи. Усталые колонны. Уничтоженные полы. Заваленные комнаты. Лестницы без ступеней. Трещины. Бесшумное биение. Усталость. Слом.

Мое тело.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Мы наобум шли по улицам. Хосе Куаутемок шагал молча, внимательно осматриваясь. Через несколько часов нам попался парк. Мы выбрали тропинку и двинулись по ней вглубь. На скамейках спали бездомные; большинство укрылись от холода картонками и газетами, а самые везучие — пледами. Мы отклонились от тропинки в сторону маленького лесочка и сели на траве. Хосе Куаутемок обнял меня. «Мы выберемся, любовь моя», — сказал он. Впервые так меня назвал. Да, мы выберемся.

Я падала от усталости. Эмоциональное напряжение доконало меня. Всего два дня назад я лежала на солнышке в роскошном загородном доме Эктора и Педро и вокруг меня вились официанты и кухарки. Теперь мне казалось, это было в доисторические времена. Если бы не зудящие солнечные ожоги, я вообще бы не поверила, что это случилось со мной. Может, с какой-то другой женщиной, но не со мной.

Я ужасно скучала по детям. Думала, как они там, рассказал ли им Клаудио про мое бегство, думают ли они обо мне. Я всегда считала, что нет хуже предательства, чем матери бросить детей. Оставить малышей на произвол жизненных ураганов — отвратительный поступок, как ни посмотри. Неужели я мерзавка? Неужели я их предала? Простят ли они меня? Возможно, предательство началось гораздо раньше, когда мы с Клаудио, много работая и хорошо зарабатывая, начали оставлять их на нянек и шоферов. Операция по разделению шла исподволь и, следует признать, безболезненно. Мы, конечно, делали усилия, чтобы присутствовать в их жизни, но факт остается фактом: свои прямые обязанности мы переложили на других. Мы отрекались от них, когда говорили няне: «Я вздремну, посмотри за детьми» — или велели шоферу отвезти их на занятия в кружках.

Одна подруга, родители которой были алкоголиками и очень плохо с ней обращались (мать к тому же трахалась направо и налево), как-то раз сказала нечто, показавшееся мне тогда абсурдом. Поняла я ее только в ту ночь в парке: «Родителей не выбирают. Они такие, какие есть, и чем раньше мы это примем, тем лучше для нас». Да, Клаудии, Мариано и Даниеле досталась такая мать, как я. А не какая-то другая. Я любила их всей душой, хоть и бросила, одиноких и беззащитных. Я знала, что они нуждаются во мне так же, как я в них. И по-прежнему наивно верила, что со временем волны улягутся, мы с Хосе Куаутемоком выплывем из этого бурного моря и достигнем суши. Мои дети вернутся ко мне, мы с Хосе Куаутемоком будем воспитывать их на далеком ранчо, без всяких нянь и шоферов, я стану самой самоотверженной матерью в мире, а он — любящим отчимом. Клаудио станет нежно дружить с нами. Он будет жить на соседнем ранчо и обедать с нами, в атмосфере доверия и товарищества. Мы даже отведем ему комнату в нашем доме, если вдруг он захочет оставаться на ночь. Так могут думать только дуры вроде меня, пересмотревшие диснеевских фильмов. С куда большей вероятностью мне светило стать бездомной, чем владелицей очаровательного скотоводческого ранчо посреди зеленой прерии.

Все было против меня, но я не могла позволить пессимизму овладеть мною. Мои новые обстоятельства были таковы. Если я решила уйти с Хосе Куаутемоком, значит, верила в достойный исход дела. Вряд ли он будет идиллическим — но вряд ли будет и катастрофическим. Может, я проживу с ним несколько недель и исчерпаю этот опыт до дна. Да, я никогда больше не стану прежней, и мои шансы вернуться в семью в любом случае меньше нуля. Попадание в тюрьму также очень вероятно. И все же я впервые чувствовала, что моя жизнь — в моих руках. Она, конечно, сломана, но она в моих руках. Не то чтобы раньше мной манипулировали. Я сама принимала решения. Я решила стать балериной, я решила купить «Танцедеи», я решила выйти замуж за Клаудио, я решила родить детей. Да, это были мои решения, хоть и определяемые разными прагматическими силами: моей консервативной семьей, католической школой, кругом подруг, одноклассниками. Страх, вина, мотивация, желания, контроль — все это вливалось в меня подспудно, незаметно. Мы думаем, будто что-то решаем, но ошибаемся: наши решения заложены в нашей ДНК с самого рождения. Я надеялась, что мои дети, по крайней мере, признают за мной отвагу и веру в любовь, какой бы трудной эта любовь ни была, и примирятся с этой незнакомкой — новой мной.

Я подумала об Охаде Нахарине, о приглашении в Тель-Авив и о том, как глубоко я разочаровала свою труппу. Наверняка Альберто, с его честностью и отвращением к замалчиванию, рассказал им все без экивоков. Бесполезно было бы просить его хранить тайну. Он предпочитал выполоскать грязное белье на людях, а не держать в доме, чтобы его вонь отравила коллектив. Он, может, не скажет, что я была у него дома, но точно не станет скрывать допросы полиции и доказательства моей супружеской измены с заключенным. «Мы не едем в Тель-Авив, потому что Марина удрала с беглым убийцей». Он попросит у танцоров тактичности: «Давайте не будем устраивать из этого скандал». Скандал. К этому времени меня волновало только одно: чтобы сплетни не отразились на моих детях. Мне хотелось бы, чтобы они оставались невредимыми, надо всем этим кошмаром. На собственную репутацию мне было уже наплевать. Уйдя с Хосе Куаутемоком, я отвернулась от своего круга. Пусть болтают, что хотят, пусть сплетничают, пока не надоест. Мне стало жаль Клаудио, который вынужден будет встретить грудью публичное осуждение из-за моего побега — побега с убийцей.

А вот Охад, может, даже посмеется, узнав. Артист его масштаба вряд ли станет осуждать меня. Наоборот, бунтари — двигатели творчества. По крайней мере, меня тешила мысль, что мои самые признанные коллеги оценят тот факт, что я сделала ставку на экстремальную любовь, и станут мною восхищаться вместо того, чтобы шушукаться за спиной. Я готова поспорить, многие из них дорого бы дали, лишь бы принять столь же радикальное решение. Быть такими же рисковыми, как Рембо, как Бийю. Какая наивность с моей стороны. Кто же захочет валяться в парке в два часа ночи, стуча зубами от холода, в окружении бомжей, без единой опоры в жизни, кроме любви к преступнику, скрывающемуся от правосудия?

Мы занялись любовью. Я не постеснялась раздеться полностью. Мне было все равно, даже если бы какой-нибудь из десятков спящих вокруг нищих увидел нас. Стояла непроглядная темнота, и я терялась в огромном теле Хосе Куаутемока, тоже совсем голого. Заметив, что трава меня колет, он лег на спину и посадил меня на себя.

Когда мы закончили, я прилегла к нему на грудь. Он руками укрыл меня от холода. Я сама удивилась своей столь открытой, столь дерзкой наготе. Да, раньше я тоже раздевалась на публике, но всегда в безопасном пространстве театральной сцены. Я находила это смелым и подрывающим устои. И в контексте моей прошлой жизни так оно и было. Но на самом деле это не предполагало никакого физического риска. А здесь я играла собственной жизнью. Голая женщина в парке ночью — приглашение к изнасилованию. Да, конечно, мой мужчина, мой гигант, защитит меня. Но что, если на нас нападут десять типов, вооруженных ножами и битыми бутылками? Совладаем ли мы с ними?

Границы, сдерживавшие меня раньше, стирались. Может, я двигаюсь прямиком к безумию? Или, наоборот, наконец-то обретаю свое подлинное «я»? Меня удивляло полное отсутствие чувства вины. Нет, на этот раз монашки из моей школы не одержат верх. Я уничтожу в себе токсины греховного сознания. Хватит этих мук. Нельзя, чтобы меня парализовало виной и я утратила способность ясно мыслить.

Мы оделись и обнялись, чтобы согреться. Я уснула как убитая. Всегда чувствительная к малейшему шуму, на этот раз не слышала гула машин и автобусов на соседнем проспекте, голосов и шагов тех, кто совершал в парке пробежку, криков уличных торговцев, которые с раннего утра предлагали купить атоле, апельсинового сока и тамалес спешившим по дорожкам рабочим и служащим.

Проснулась я только поздно утром. Пустынный ночью парк теперь был полон людьми. Некоторые смотрели на меня с любопытством. Наверное, они думали, эта богачка валяется на газоне, потому что вчера напилась и, не найдя дорогу домой, легла отсыпаться, где упала. Спросонья я протянула руку, пытаясь нащупать Хосе Куаутемока. Его не было. Я приподнялась, думая, что он откатился на пару метров. Нет. Я осмотрелась. Может, сидит на скамейке или отошел купить тамалес. И нигде его не обнаружила.

Я поднялась на ноги. Парочка старшеклассников целовалась на скамейке. Я подошла к ним. Парень гладил грудь девушки поверх блузки. «Извините», — начала я. Парень недовольно обернулся, явно желая сказать: «Пошла на хрен отсюда, старперша». Девушка поспешно одернула юбку и застегнула пуговички на блузке. «Вы не видели тут такого высокого блондина, с довольно длинными волосами, он вон там лежал со мной?» Девушка покачала головой: «Нет, сеньора, мы только пришли». Красные пятна на шее и груди, выдававшие возбуждение, говорили об обратном. Они не меньше получаса тут милуются, это точно. «Вон там он был, под деревом. Не проходил здесь?» Парень угрюмо ответил: «Мы же сказали — нет». Я не стала настаивать. Сказала «спасибо» и отошла. Он хотел продолжить начатое, но она не дала. Взяла рюкзак, встала со скамейки и пошла прочь. Он поплелся за ней, не забыв наградить меня гневным взглядом.

Я не могла поверить, что Хосе Куаутемок меня бросил. Я слепо отдалась на его волю, а он просто испарился. У меня началась паническая атака. В довершение неприятностей вдалеке показались двое полицейских. Может, он сдал меня, чтобы избавиться? Или предпочел уйти ради моего же блага? Или я ему просто наскучила? Да нет, не может он пропасть. Только неон.

Я вернулась к соснам, под которыми мы спали. Там я хотя бы вне поля зрения полицейских, которые, впрочем, не выглядели настороженными и явно никого не выслеживали. Прогуливались себе, и все. Наверное, просто дежурили в этом парке.

Я снова огляделась. Может, он пошел умыться из фонтана. Нет. По дорожкам рабочие шли к маршруткам, скучковавшим-ся у выхода на проспект. Один нищий снял рубашку и мыл подмышки тряпицей, смачивая ее в луже. Бездомные собаки рылись в переполненных урнах. Мамы вели маленьких детей в садики. Жизнь продолжалась, а я сидела одна в парке, задавленная грустью. Хосе Куаутемок, мужчина, которого я любила, как никого другого, бросил меня на произвол судьбы.

Кричат. Стреляют. Бегут. Нападают. Плачут. Стонут. Режут. Бьют. Ревут. Набрасываются. Налетают. Защищаются. Ранят. Убивают. Рычат. Продвигаются. Умирают. Тычки. Раны. Выстрелы. Тьма. Кровь. Вспышки. Сполохи. Смерть.

Федералы нападают. Зэки отбиваются. Рукопашная. Видны только тени. В кого стрелять? Кого пырнуть? Анархия. Приказы с обеих сторон. Отступайте. Давите их. Держитесь. Коридоры забиты трупами. Запах крови. Запах утраченной жизни. Шаги. Автоматные очереди. Крики боли. Мольбы о пощаде. Суета. Кто есть кто в этой темноте? Свист пуль. Осколки. Дыры. Раненые. Призывы о помощи. Разбрызганные мозги. Сломанные кости. Кровь. Последние вздохи. Дыхание рот в рот. Последние объятия. Прощания. Слезы. Доблесть. Ярость. Гнев. Отчаяние. Страх. Надежда.

Силы полиции врываются с нескольких флангов. Зэки отбивают их. «Те Самые» устроили ловушку. Несколько федералов вбегают в корпус. Взрыв динамита. Семь, восемь трупов. Полиция отводит войска. Отступление. Мятежники окружают их. Прободенные органы. Печенки. Легкие. Кишки. Поджелудочные железы. «Назад, назад, назад». Мечутся тени. Потемки. Снайперы. Трое, пятеро падают.

Псы рвутся в бой. Разодранная плоть. Вырванные мускулы. Лай. Рычание. Выстрелы. Вопли. Пули, выпущенные в собак. Предсмертные хрипы. Навостренные уши. Судороги. Холод. Дым. Огонь. Туман. Вертолеты. Огни. Преследование. Снаряды. Барретты пятидесятого калибра. Базуки. Винты. Дула. Минометы. Взрывчатка. Сполохи. Огонь. Жжение.

Убийцы. Воры. Насильники. Нарко. Мусор. Пехота. Глупая война. Зачем играть слабыми картами с нарко, когда соглашение было так близко? Хаос — это подарок. В мутной воде акулы кормятся. Война. Война. Война.

Хосе Куаутемок стреляет. Прячется. Вжимается в стену. Трудно двигаться вперед в этом черном океане. В этом густом черном океане, пахнущем порохом и голосами. Трудно на ощупь понять, в какой части тюрьмы находишься. Он думает, что он в корпусе В, не своем.

Дон Хулио и его приспешники засели в ВИП-корпусе. Оттуда они командуют наступлением. Нарко из бывших военных — их советники. «Разверните шеренгу по центру», «сверните позиции во дворе». Слепые приказы — кругом полная темнота. Все равно что разбивать пиньяту с завязанными глазами. Они чувствуют, что побеждают. Ливень пуль уже не такой плотный. Шмели улетели. Вражеские черепашки перегруппировываются. «Не расслабляться», — велит военный-нарко, знаток тонкостей контратаки.

Вдали слышатся сирены скорых. Много сирен. Сколько раненых там, снаружи? Сколько раненых здесь, внутри? Хосе Куаутемок подбегает к одному. Челюсть снесена пулей «дум-дум». Он что-то булькает. Машет руками. «Спокойно», — говорит Хосе Куаутемок. Но нельзя успокоить человека, у которого осталось пол-лица. Язык пляшет в месиве из крови и костей. Человек хочет что-то сказать. Но получается только шум радиоприемника. Ему уже ничем не помочь, разве что добить. Но Хосе Куаутемок не станет. У несчастного в руках нож. Хосе Куаутемок забирает его и прячет за пояс. «Удачи, братан», — говорит он и покидает его на пороге смерти.

Бой прерывается. Снова сирены скорых. Далекие крики. Хосе Куаутемок выходит во двор. Там творится сущий кошмар. Человечьи и собачьи трупы. И вдруг он слышит за спиной нарастающий гул. Оборачивается. Разгоряченная человеческая масса, догадавшись, что федералы отступили, несется к выходу. Это всякая шелупонь, низший разряд в тюремной иерархии. Воришки, карманники, насильники, проштрафившиеся на взятках мелкие чиновники, хлам, шестерня. Массовый исход. На бегу они стреляют по сторонам, отпугивая оставшихся черепашек. Гориллы дона Хулио пытаются их задержать. Они — приманка, червячок на крючке. Расходный материал. Нельзя их терять. Но делать нечего, табун вырвался из стойла. В спину их тоже не постреляешь. Пусть бегут, говорят нарко — военные советники. Лишние стычки не на пользу. И вот они бегут, эти мексиканские мариелитос[34] заражать улицу зудом мятежа.

Хосе Куаутемок видит реальный шанс сбежать. Толпа неудержима. Ему хочется нестись вместе со всеми. Но он останавливается. Его тексты. Они лежат там, под койкой, в темноте. Стоит ли за ними возвращаться? Зэки могут пустить их на костер. Но разве не для этого тексты и служат: разжигать огонь? «Что бы я спас из огня, если бы у меня случился пожар?» Огонь, огонь, огонь. Сейчас или никогда, Хосе Куаутемок. Там, снаружи, Марина, придурок. Огонь. Огонь. Огонь. Забери свои тексты с собой в голове. Они хранятся там. Каждую историю ты помнишь наизусть. Иди за Мариной. Делай ставку на огонь, Хосе Куаутемок. Делай ставку. Ты в трехстах метрах от свободы.

Огонь. Огонь. Давай, козел. Беги с ними. Марина ждет тебя. Он оборачивается на корпус камер. «Что бы я спас из огня, если бы у меня случился пожар?»

Он больше не раздумывает. Присоединяется к несущимся бизонам. Впотьмах они спотыкаются о трупы, о раненых. Никто не останавливается. Перепрыгивают, огибают, избегают. Один вдруг встает как вкопанный. Ему неделя осталась до освобождения. Он-то куда поперся? Пусть эти горемыки удирают, а не он. Он пытается вернуться. Его толкают, матерят. Бизонам наперекор не пойдешь. Ему остается только снова влиться в этот поток надежды и пота.

Орды скапливаются у входных дверей. Образуется воронка. Они перепрыгивают турникеты и высыпают на улицу. Там по ним открывают огонь черепашки-ниндзя. Кладут целыми рядами. Это их не останавливает. Нет уж. Они с криками отстреливаются. Они, в конце концов, тоже вооружены. Стороны яростно перебрасываются автоматными очередями. Пять минут, не меньше. С обеих сторон валятся, как кегли.

Федералы отступают. Им-то есть что терять. Зарплата, жена, дети, собака, друзья. А зэкам нечего. Они язвы на теле общества и лучше помрут, чем будут дальше чалиться на зоне. Ни одного дня больше в душегубке не останусь, гадом буду. Жизнь, она, товарищи, коротка, а жопа, она, товарищи, длинна. И прут язвы вперед. Хесус Мальверде[35] и Святая Смерть охраняют их на этом свете, а не повезет — станут охранять на том.

Федералы отступают к парковке и прячутся за здания. Некоторые трясутся от страха. Очко играет. Шлемы, жилеты — ничто не готовило их к буре свинца и вихрям смерти.

Пушки у Хосе Куаутемока нет, зато есть нож. И кто бы ни встал у него на пути, отправится в ад. «Жизнь — красный неумолимый зверь». Словно фулбэк, он бежит мимо стреляющих.

Размах ног у него, как у Усейна Болта, поэтому он легко вырывается вперед и успевает пересечь открытое пространство прежде, чем полицейские снова идут в атаку. Орды гуннов остались позади. Как только он оказывается за парковкой, перестрелка возобновляется.

Он бежит сломя голову. Различает огни улицы вдалеке: вот его цель. Несется туда. Всего метрах в ста завывает сирена скорой. В темноте мечутся красные фары. Он оборачивается. Позади — тюрьма в огне. Исполинская оранжевая головешка в черной ночи. Крики, стоны, взрывы. Стаи пуль летают туда-сюда.

Он почти добегает до границы между светом и тенью и вдруг сталкивается с четырьмя черепашками-ниндзя. Они рассеянно бредут по улице. Заметно, какие они уставшие. Кажется, они вышли из автобуса, припаркованного неподалеку. И не ожидали наткнуться на бегущего зэка. Один из них пытается поставить ему подножку. Хосе Куаутемок сам сбивает его с ног. Второй хочет вытащить пистолет, но получает ножом по горлу. Брызгает кровь, попадает на робу Хосе Куаутемока. Встревает третий. Хосе Куаутемок одной правой отправляет его в нокаут. Тот, которого он сбил с ног первым, подскакивает, словно пружина, и запрыгивает ему на спину в надежде, что товарищи сейчас подстрелят врага. Но у того, кто еще в строю, пистолет дает осечку. Хосе Куаутемок вырывается и всаживает нож прямо в жилет. Лезвие заходит диагонально и пропарывает левый желудочек. Полицейский падает и начинает ловить ртом воздух, как рыба. Из кармана у него вываливается мобильник.

Два выживших федерала сливаются. С таким великаном им даже вдвоем не справиться. Хосе Куаутемок хватает телефон и бежит в противоположную сторону. В руках окровавленный нож. Он готов выйти на бой с любым, кто попытается задержать его. Пробегает несколько улиц. Легкие — как воздушные шарики, которые вот-вот лопнут. На шаг он переходит только на проспекте. Где он находится — без понятия, но идет вперед, стараясь восстановить дыхание.

Он замечает, что рубашка у него забрызгана красным — в стиле Джексона Поллока. Нужно эту картину спрятать. На углу лежит бомж. Хосе Куаутемок снимает с него один из пледов, воняющий блевотиной и мочой, и накидывает на плечи. Плед прикрывает пятно. Хосе Куаутемок идет дальше. Огонь. Совсем скоро рассвет.

Джозеф Кэмпбелл, твой любимый антрополог, как-то написал, что, с точки зрения овец, хороший лев — это лев, который их не убивает. А с точки зрения львов, такой лев плохой, потому что он предает свою природу и свой дух. Один идиот в каком-то американском журнале уверял, будто для искоренения всякого зла люди должны генетически модифицировать хищников, чтобы уничтожить в них инстинкт убивать. Как только насильственная смерть исчезнет из дикой природы, зло рассеется. При таком идиллическом раскладе львы и прочие хищники станут вегетарианцами, и жестокость сойдет на нет также и в отныне нравственном и мирном сосуществовании человеческих особей. Если генетический эксперимент не удастся, тогда, по мнению этого философа, следует истребить виды, которые могут существовать, только убивая. Наступит рай на земле, и веганская идеология, столь пуританская и нетолерантная, победит на всей планете. Этот экоцид принесет бесчисленные преимущества. Кролики, олени и люди будут весело резвиться на траве, не боясь стать жертвами нападения (видимо, скорпионов, тарантулов, кобр и прочих ядовитых тварей тоже уничтожат). Мы вернемся в отправную точку, описанную в Библии, и Бог и прочие воображаемые существа счастливо улыбнутся.

Это все не такая уж и ложь, Сеферино. Для определенной части населения корень социальных проблем — не несправедливость, не неравномерное распределение богатств, не коррупция, не расизм, а этическое отклонение, вызванное потреблением мяса и, соответственно, неуважением к животным.

В рамках этой концепции, как стоит поступить с такими, как мой брат? Модифицировать их ДНК и превратить в эмоциональных кастратов? Или просто уничтожить всех преступников, чтобы изгнать из нового рая худшие остаточные инстинкты подлой и безжалостной человеческой натуры? Нужно ли отказаться от львиного духа, борьбы, конкуренции, заявления прав на свою территорию, альфа-самцов и альфа-самок?

Ты бы точно не прошел отбор. Вместе с сыновьями отправился бы прямиком на свалку. В веганской, аскетичной, асептической, беззубой вселенной такие, как мы, пошли бы в измельчитель. Малая жертва во имя всеобщего благополучия и благодушия. Фантазии нюнь. Слабость как политический лозунг. Тошнотворно.

Как Хосе Куаутемок вписался бы в подобный новый порядок? Тюрьма не исправила его, хищнический инстинкт никуда не делся. Ему мало оказалось сжечь тебя заживо и отправить на тот свет полицейского и подростка. Он сбежал из тюрьмы и по дороге убил еще двоих полицейских. Какие чувства он испытывал, лишая жизни человеческое существо?

Меня подмывало так прямо и спросить, когда я навестил его, за неделю до побега. Он пришел на встречу, потому что я его обманул. Хулиан Сото передал ему, что его хочет видеть хозяин издательства, заинтересованный в публикации его текстов. Единственное условие — встретиться наедине, без свидетелей. Брат клюнул на эту удочку.

Нам выделили какую-то каморку. Он сначала меня не узнал. Вошел и сел на стул напротив. Вид у него был больной, круги под глазами, физическое и моральное состояние — плачевное. Результат, по словам Хулиана, долгого заключения в апандо. «Добрый день», — сказал я. Он не ответил. Рассеянно разглядывал пространство. Стол, два стула, зеленые стены, бетонный пол, на полу окурки. «Как ты?» — спросил я. Он поднял глаза, удивленный моим задушевным тоном. «Это ты или просто похож?» — сказал он. «Сам скажи, я это или не я». Ему, видимо, не понравилось, что некий издатель Франсиско Рамирес оказался его братом Франсиско Куитлауаком. С моего последнего визита прошли годы. Я с тех пор поднабрал вес; волосы, благодаря индейским генам, оставались черными, и лысина мне не грозила. А в его белокурой отросшей шевелюре проглядывали первые седые волоски. «Как там мама и Ситлалли?» — спросил он. Я ответил лаконичным «хорошо». Не стал рассказывать, что мама уже одной ногой на том свете, а сестра проспиртована до предела. «Передавай привет», — бесцветно сказал он.

Мы перебросились парой ничего не значащих фраз, больше подходящих незнакомцам, чем братьям, некогда любящим и дружным. Спустя несколько минут такой беседы я, кажется, ему наскучил. Его внимание было обращено на что-то другое. Он не спросил, собираюсь ли я опубликовать его, хотя я уже решил, что да. Он мог бы стать классиком. Одна его биография чего стоила. Куда сложнее продвигать истории типов, чье нудное существование так же интересно, как поедание сырого яйца. А хуже всего то, что они и в книжках своих его описывают, причем до оскомины лениво. Сами они относят себя к счастливому меньшинству, хотя на самом деле принадлежат когорте оскопленных творцов, скрывающих под велеречивым интеллектуальным дискурсом свои ограниченные возможности. Таких, папа, мне совсем не интересно публиковать. Некоторые из них молоды, но от них несет старьем. Просроченная, прогорклая с самого рождения литература.

На прощание мы просто пожали друг другу руки. Из вежливости я протянул ему визитку. «Франсиско Рамирес. Финансы», — прочел он вслух и слегка улыбнулся. — Избавился, значит, от проклятия Уистликов», — сказал он и вышел из каморки, не оборачиваясь.

Наша короткая встреча перевернула жизнь обоих. Неделю спустя мы снова увиделись.

Я долго сидела под деревьями. Не знала, злиться мне или жалеть себя. Если я вернусь домой и скажу, что у меня было временное помрачение ума, это не спасет от неминуемого развода. Версия про то, что меня похитил ученик Хулиана, сбежавший из тюрьмы, перестала работать с той минуты, как Клаудио и Альберто показали видео, на которых я трахаюсь с этим самым учеником в тюрьме. Куда, интересно, прятал камеру этот козел Кармона? И если тюрьма по-прежнему в руках бунтовщиков, откуда эти фото и видео у полиции? Все это просто нереально. В каждой школе для богатеньких девочек нужно ввести обязательный курс по выживанию на городских улицах — с началки до самого университета.

Я отказывалась верить, что он ушел навсегда. Не такой он человек. Что случилось? «Хосе Куаутемок, Хосе Куаутемок…» — мысленно призывала я его, как святого, которому следует молиться о чуде.

Мало-помалу парк пустел. Даже нищие разошлись. Некоторые из них рылись теперь в урнах на проспекте в поисках объедков. А что, если и я кончу тем же? Пария, вышвырнутая на улицу собственной семьей и собственным кругом. Неприкасаемая без будущего. Любовь — дерьмо, самое настоящее дерьмо.

Я начала бродить по дорожкам. Нужно проветрить голову, выработать план. Мои кредитные карты и банковские счета уже, наверное, заблокированы. Телефон наверняка прослушивается. Конечно, ловкий адвокат смог бы вытащить меня из этого, вне всяких сомнений. Я останусь при своих деньгах и, возможно, даже не попаду в тюрьму, хотя с детьми, семьей, мужем и подругами придется попрощаться. А может, и с Педро, Эктором и Хулианом. Я потеряю школу. Ни одна уважающая себя мать не запишет дочек в школу под началом чокнутой, уголовницы и шлюшки. Меня, разумеется, побьют камнями. Бросить достойного мужа и троих детей ради убийцы — такому вообще нет названия. Я пошла против материнской природы и против морали, которую так долго вколачивали в меня монахини, семья, родители, друзья. Оставалась, как мне казалось, одна малюсенькая лазейка, все еще позволявшая спасти труппу. Нездоровый интерес ко мне как личности вызвал бы интерес ко мне как хореографу, обеспечил бы аншлаги и рецензии. Femme fatale, вымерший и случайно обнаруженный в вечной мерзлоте вид, выставляется напоказ перед милле-ниалами.

Опыт Бийю внушал мне надежду. Я бы возродилась, подобно ей, расправила крылья и взмыла из пепла. Но что я могу одна, дурочка, которая решила сыграть в крутую, а в результате выстрелила себе в ногу. Бийю родилась в крайней бедности и была чернокожей, и эти два обстоятельства, как ни странно, сыграли в ее пользу. Желание стать самой собой толкало ее сражаться, словно пантеру. Как победить сильную черную женщину родом из страшных трущоб? А я, без Хосе Куаутемока рядом, откуда возьму целостность и ярость, чтобы достойно встретить крушение своего мира?

В газетах, разбросанных по скамейкам, тех самых, которыми ночью укрывались бомжи, я стала искать новости про побег Хосе Куаутемока, возможно упоминавшие меня. Ничего. Газеты были пожелтевшие, не меньше недельной давности. Я шарила по скамейкам, пока не нашла позавчерашнюю. В передовице писали про резню, которая развернулась через пару часов после моего ухода из тюрьмы. Погибло сорок шесть заключенных и тридцать полицейских, не считая неизвестного количества лошадей и собак. У меня запершило в горле. Репортер говорил и о массовом побеге: «В абсолютной темноте более трехсот заключенных, завладев оружием различного калибра, ринулись на свободу через главный вход исправительного учреждения. Завязалась ожесточенная борьба с силами правопорядка, и известно, что с обеих сторон есть потери ранеными и убитыми».

Я загорала в Тепостлане, пока полы тюрьмы покрывал ковер из покойников. От фотографий кровь стыла в жилах. Трудно представить, что пережил Хосе Куаутемок в ту ночь. Откуда были эти красные пятна у него на робе? Куда он ушел сейчас?

Я грустно села на скамейку. Мне нужно очень хорошо определить следующие шаги. Я решила, что лучше всего позвонить Педро и в подробностях рассказать про случившееся. Он, конечно, будет клясть меня на чем свет стоит, но все равно он самый подходящий человек, чтобы вытащить меня из этого штопора.

Я достала телефон из сумки и уже начала разворачивать толстый слой фольги, но тут ко мне подошел крепкий человек в костюме: «Сеньора Лонхинес?» Я обернулась к нему. Солнце светило у него за спиной и слепило мне глаза. «Нет, меня не так зовут», — ответила я, вообразив худшее: Хосе Куаутемок сдал меня и теперь полицейские, одетые в гражданское, пришли меня арестовывать. Я мимолетно оглядела парк, прикидывая, как бы удрать. Быстро метнусь к проспекту, перебегу его и рвану дальше, пока не оторвусь. Это будет нелегко. Еще два бугая в костюмах перекрыли дорожки: «Сеньора, пройдемте с нами». Даже если я от них спасусь, куда, блин, мне идти? Лучше раз и навсегда покончить с этим фарсом. «Ладно», — сказала я.

Я поднялась на ноги, и он указал на два «субурбана», припаркованных на ближней улице: «Прошу вас, пойдемте со мной». Я глубоко вздохнула и пошла. Двое остальных следовали за нами на некотором расстоянии. Это было начало конца.

Нельзя просто так разгуливать по городу. На улицах народу больше, чем на стадионе «Астека» после матча «Америка» — «Гвадалахара». Он ушел маленькими улочками. Трудность в том, что улочки обычно кишат бдительными гражданами. «А это кто такой? Знаешь его? Подозрительный какой-то. Давай патрульным скажем на всякий пожарный». Гребаный квартал, весь зарешеченный, с будками частных охранников и объявлениями типа: «Воры и мошенники! Местные жители готовы к встрече с вами. Мы следим. Попробуйте сунуться, и убедитесь». Во времена своей свободы Хосе Куаутемок не видал такого разгула истерии. Окна с прутьями, гаражи с висячими замками, колеса у машин на сигнализации, мотоциклы цепями приторочены к столбам. Никуда не сунуться, ни влево, ни вправо. Закрытые улицы, закрытые переулки. Как отстойник для бешеных собак.

Он еле выбрался из того квартала. Куда ни плюнь — тупики и решетки. Лабиринт захудалых домов, из тех, где вместо штор вешают простыни, входные двери из ДСП, а с потолка свисают голые лампочки. Больно много замков на такие сокровища. Наверное, тут и вправду воры всех достали.

Наконец ему удалось покинуть паранойяленд. Пустынный проспект привел его к нехорошим районам. Нехороший их характер проявлялся в тощих псах, в музыке на полную громкость, в лужах с масляными пятнами, в ободранных машинах, в «воровайках», подведенных к столбам, в битых окнах, во взглядах, говорящих: «Чего вылупился, пидор сраный?» Видимо, объявления в соседнем районе адресованы как раз местным обитателям.

Он шагал мимо свор отщепенцев. Его провожали взглядами. Белого на районе не часто встретишь, но его пропустили. Местные были сплошь мелкие, с таким дылдой им не тягаться. Еще и форма на нем какая-то, цвета хаки. Может, он из беглых. Зачем лишний раз выяснять? Хосе Куаутемок прошел твердым шагом несколько кварталов, пока проспект из питбуля не превратился в золотистого ретривера. Лотки с едой, сеньоры, жарящие кесадильи в огромных раскаленных ковшах, развалы с пиратскими дисками, коробейники «эта-мазь-лечит-импотенцию-усталость-геморрой». Не очень-то разумно ему таскаться по этому торговому центру для бедноты. Какой-нибудь козел свободно может стукнуть копам, мол, шастает здесь один в тюремной робе. А в животе уже урчать начинает, да и глотка требует вливания жидкостей.

Хосе Куаутемок был без гроша, вообще нищий. Ему и в голову не приходило попрошайничать или угощаться за красивые глаза. Тем более воровать. Не мог он просто схватить с лотка порцию мишиоте и дернуть. В детстве он часто выискивал на земле возле булочных мелочь, чтобы наскрести на булочку или две. На рынках всегда у кого-то да падает сдача. И раз — он в мгновение ока насобирал двадцать восемь песо. Хватило на два тако с вырезкой и миндальную воду. Белки и углеводы для поддержания сил.

Он спросил у торговки, как добраться до Сан-Анхеля. Она про это место слыхом не слыхивала. С таким же успехом мог спросить, как добраться до Литвы. «Это где примерно?» — спросила она. «У проспекта Рио-Чурубуско». — «А, ну тогда туда», — и она махнула рукой на запад. Хосе Куаутемок решил ориентироваться по солнцу и отправился в путь. Снова углубился в мелкие улочки и снова наткнулся на решетки. Откуда ж такая нелюбовь к ближнему? Конституция Мексики гарантирует свободу передвижения, а эти подонки затрудняют проход даже торговцам тамалес и засахаренным бататом. Снова изволь шнырять по лабиринту, как лабораторная крыса.

На его беду, стояла жара. Он обычно отскребался до последнего, желая прибыть чистым и свежим на очередную встречу с Мариной, а сегодня явится к ней потный и вонючий. Какого ляда двадцать восемь градусов, если в Мехико всегда умеренная температура? Етитское изменение климата.

Он долго бродил по районам-отстойникам. По дороге наткнулся на пустырь, огороженный забором. Глянул в щель. Вроде никого. Самое то — отоспаться, пока спадет жара. Он оглянулся посмотреть, не пялится ли кто на него, разбежался и перемахнул забор. Местные сваливали сюда мусор. В одном углу высились мешки. Вот полудурки, мусороуборочной машины, что ли, не дождаться?

К счастью, пустырь был большой, тыщи две квадратных метров. В противоположном от смердящей пирамиды углу выросла небольшая рощица. Вот это другое дело. Зеленела травка, листья ясеней колыхались от ветерка, и даже пахло лесом. Идеальное место для романтического пикника с корзинкой, красно-белой клетчатой скатертью, хрустальными бокалами, французским вином и — чтоб уж не вышли совсем розовые сопли — достаточным количеством вареных яиц и теплой кока-колой в пластиковых стаканчиках.

Он разлегся в тени и стал смотреть в кроны деревьев. На синем фоне неба четко прорисовывались контуры листьев. Над ними пролетали маленькие белые облачка. Все это напомнило ему о вечерах на реке, где он собирал камни. Вот она, свобода, и он ни за что ее больше не потеряет. Он рассмотрел телефон копа. Старенькая модель, без камеры и без интернета. Все равно что рация. Несколько пропущенных звонков. Большинство — от контакта «Мама». Бедная сеньора, видимо, начала названивать сыну, когда увидела по телевизору новости про массовый побег. Сейчас она уже, наверное, в курсе, что ее кровиночка стала очередным херувимом на небесах. С этого телефона Хосе Куаутемок позвонит своей горячо возлюбленной.

Он вынул фотографию Марины и листок с адресом и телефоном. Больше нельзя таскать их с собой. Если его заметут, неприятности будут и у нее тоже. Он снова вчитался в номера. Как мантру, затвердил вслух. Потом разорвал листок на мелкие кусочки и разбросал по ветру. Положил фотографию у подножия дерева и сделал вокруг нее кольцо из камней. Если какой утырок ее найдет, скажет: «Вот поступок безумно влюбленного», разберет его маленький алтарь и положит фотку к себе в бумажник, хвастаться перед корешами светлокожей и светлоглазой фифой с прямым носиком: «Баба моя. Красивая, скажите?»

Он уснул, созерцая образ Марины. Веял ветерок, зноя не чувствовалось. Слышно было, как вдалеке играют дети, лают собаки, пролетают самолеты. Проснулся уже на закате. Поднялся, спросонья не соображая, где он. Столько лет в кутузке нарушают ориентацию в пространстве.

Что-то он передрых. Теперь нужно торопиться, чтобы попасть к дому Марины как можно раньше. Очень поздно приходить нельзя. Неизвестно, сова она или жаворонок. Он поцеловал фотографию. Положил на место, прошел до другого конца пустыря, перепрыгнул забор и начал путь к дому № 198 по улице Леона Фелипе в районе Сан-Анхель.

Пока мы шли к «субурбанам», мой провожатый сказал в телефон: «Мы на подходе, сеньор». Двое его братьев-близнецов вышли из машины и открыли заднюю дверцу. Высокий, смуглый, безупречно одетый мужчина выступил мне навстречу и протянул руку: «Очень приятно, Марина». Я ответила на рукопожатие. Он улыбнулся: «Мы еле тебя нашли. Тебя не было там, где нам сказали». Если он полицейский, то, видимо, в очень больших чинах. Костюм, сшитый на заказ, шелковый галстук «Шарве» и часы «Луи Муане Турбийон» выдавали уровень, доступный только очень богатым людям или взяточникам высокого полета.

Он пригласил меня сесть в «субурбан». Сам сел рядом со мной, а двое великанов заняли передние сиденья. Машина тронулась, за ней поехала вторая. Я старалась сохранять видимость спокойствия, но правая моя нога непроизвольно дрожала. Я была в ужасе. На миг мне показалось, что это Педро послал за мной, но телохранители были сплошь незнакомые. Да и откуда Педро знать, где я?

Мы свернули на Университетский проспект, а с него — на Мигель Анхель де Кеведо, на восток. Смуглый мужчина открыл какую-то дверку, за которой оказался миниатюрный холодильник. «Воды, лимонада, пива?» Я попросила воды.

Залпом выпила бутылку, и он тут же предложил мне вторую. Видно было, что он регулярно делает маникюр. В целом, выглядел он как телохранитель при деньгах, с манерами мальчика из хорошей семьи. Его элегантность сбивала меня с толку. Я осушила вторую бутылку. Пить мне вправду сильно хотелось. Стала смотреть в окошко. Может, это последний день моей свободы на ближайшие несколько лет. «Мой муж знает, что я у вас?» — спросила я. Он удивленно посмотрел на меня и сказал: «Не думаю». — «Я арестована?» На это он расхохотался, а вслед за ним и его свита. «Арестована? — переспросил он, будто не мог поверить, какую я придумала великолепную шутку. — Наоборот, мы приехали тебя спасти». Легче мне не стало. А если это похитители, которым мои данные слила полиция? Но он тут же разрешил мои сомнения: «Я друг Педро и Эктора», — сказал он, все еще улыбаясь. От их имен я впрямь вздохнула с облегчением: «Они знают, что я у вас?» Он покачал головой: «Нет, не знают. Давай перейдем на „ты“. Меня зовут Франсиско Рамирес».

Тот факт, что он был знаком с Эктором и Педро, говорил в его пользу. «Хорошо, Франсиско, давай на, ты“». Он повернулся ко мне. Больше не улыбался. «А полное мое имя Франсиско Куитлауак Уистлик Рамирес». У меня перехватило дыхание. «Ты знаешь, кто я такой?» Я кивнула. Хосе Куаутемок рассказывал про него как про далекое, бесплотное существо, не принадлежащее земному миру. И вот он возник из ниоткуда и пристально смотрит на меня. «А Хосе Куаутемок знает, что я у вас?» Я перестала говорить «ты». У меня внутри все переворачивалось. Называя его на «вы», я, возможно, смогу более ясно мыслить.

Франсиско улыбнулся. Кажется, это было единственное выражение его лица: улыбка как маска, чтобы что-то скрыть. «А куда мы едем?» — затравленно спросила я. Может, Хосе Куаутемок с братом организовали мое похищение и теперь везут на конспиративную квартиру. Мания преследования давала о себе знать. В конце концов, я влюбилась в закоренелого убийцу, и он вполне мог обмануть меня. В голове роились совершенно кошмарные мысли, и в то же время я пыталась кое-как успокоиться. Нет, Хосе Куаутемок не причинил бы мне вреда. Нет, нет, нет, нет. А если да? Откуда у его брата столько денег? Он тоже преступник? Такой же, как тот, другой Франсиско, — продажная гиена, стервятник? А если этот смуглый тип с иссиня-черными волосами и каменными чертами лица, застывшими в вечной улыбке, — на самом деле никакой Хосе Куаутемоку не брат?

Правая нога по-прежнему тряслась. Франсиско, видимо, это заметил и — вот черт! — опять улыбнулся: «Не нервничай. Я хочу вам помочь». Почему он говорит во множественном числе? Где Хосе Куаутемок? Он понял, как я тревожусь. Вынул из кармана пиджака телефон и набрал номер: «Дай моего брата». Прошло несколько секунд. Кто-то ответил. Я узнала голос Хосе Куаутемока, и нога моя просто заколотилась. «Даю Марину», — сказал Франсиско и протянул мне телефон.

Стоило мне только услышать Хосе Куаутемока, как все сомнения рассеялись. Нет, он не бросил меня и не предал. Проснувшись рано утром, он осознал, что без помощи нам не обойтись, и ему в голову пришел единственный выход — позвонить брату. Его так долго не было, потому что он разыскивал телефон-автомат по всем соседним улицам. Телохранители забрали его с угла, неподалеку от телефона, а другие отправились за мной, только не нашли на месте.

Он ехал в другой машине — отдельно, чтобы нам не попасться вместе в случае ареста. Эту тактику предложил Франсиско. «Одного легче вытащить из тюрьмы, чем двоих», — сказал он. Нас везли в один из многочисленных домов Франсиско — в свое время тот увидел в Airbnb перспективный бизнес и приобрел довольно много недвижимости в районе Унидад-Модело, полагая, что туристы-гринго, как мухи на мед, будут слетаться на жизнь в аутентичном мексиканском квартале.

Франсиско тоже допрашивала полиция. У властей было больше информации, чем мы предполагали. Кармона, усердный, как и полагается уважающему себя начальнику надзирателей, предоставил полиции видео наших свиданий, данные всех посещений, отчеты. Франсиско сказал, что меня считают замешанной в побеге, поскольку видели в тюрьме незадолго до того, как все разразилось. Мне показалось абсурдным чье-то предположение, будто я могу даже не поддерживать какое-то движение, а просто участвовать в нем. Но, как ни странно, я оказалась замарана гораздо сильнее, чем предполагала.

«Мы все уладим, не переживай», — сказал Франсиско с улыбкой. В ту минуту я очень нуждалась в словах поддержки, а он так уверенно это произнес, что мне стало поспокойнее. Мы почти приехали. Какое совпадение — в этом же районе жил Хулиан. Я даже узнала его дом, когда мы проезжали мимо.

Остановились на проспекте. «Мы здесь выросли, — сказал Франсиско и показал на пешеходный проулок. — Наш дом в конце этого тупика». Хосе Куаутемок несколько раз описывал мне район, и он оказался точно таким, как я представляла себе по его рассказам. «Сейчас парни сходят проверят, все ли в порядке, а потом вы зайдете по отдельности». Чтобы сбить с толку возможных преследователей, вторая машина ехала другой дорогой.

Вскоре телохранители дали добро: можно идти. Мы отправились такими узкими переулками, что передвигаться по ним могли только собаки и пешеходы. Десятки собак разных пород лаяли на нас из-за решеток. Мы прошли мимо многоквартирного дома. Чудо, что он не обрушился во время очередного землетрясения. Здание было старое, в плохом состоянии. Большинство балконов и дверей зарешечено. Вокруг нестриженый газон. Большие горшки с засохшими растениями. Обитатели дома боязливо выглядывали при виде нас. Здесь собак было еще больше.

Мы вошли в нужный дом через крошечную дверь. Телохранители остались на улице. Я удивилась, с каким вкусом устроен интерьер. Кедровые полы, кожаная мебель, столы и стулья в скандинавском стиле, оригинальные литографии, белые стены. По площади всего метров сто пятьдесят, но благодаря чистому и минималистичному дизайну дом казался больше. Ни один гринго или европеец не придерется.

Франсиско провел меня по дому. Три спальни, каждая с отдельной ванной, и внизу туалет для гостей. Кухня, столовая, гостиная. Малюсенький дворик в глубине и винтовая лестница на крышу. В гостиной висела большая черно-белая фотография: индеец пристально смотрит в камеру. Лицо покрыто сеткой морщин, а глаза такие пытливые, что пугают, даже на портрете. «Это мой отец», — сухо сказал Франсиско. Передо мной был не кто иной, как легендарный Сеферино Уистлик. Фотограф отлично уловил суть этого неистового интеллектуала. Что подумает Хосе Куаутемок, узнав, что ему предстоит жить в доме с портретом убитого им отца во всю стену?

Послышались голоса. Мы обернулись к двери. Внушительная фигура Хосе Куаутемока показалась на пороге. Наконец-то я могла оценить, как он похож на отца. «Привет», — сказал Франсиско. Хосе Куаутемок легко кивнул в ответ. Подошел ко мне и обнял. И не отпускал долго-долго. Франсиско взглянул на меня, улыбнулся и тихо вышел из дома.

Беглец есть беглец, куда бы он ни направился. Даже если он скроется в горах Новой Зеландии или на равнинах Гамбии, печать побега навечно у него на челе. Беглец живет в постоянном страхе, что однажды кто-то постучится в дверь и скажет: ты не тот, за кого себя выдаешь, и ты арестован.

Если ты идешь по городу в тюремной робе, испачканной кровью, и в тебе метр девяносто росту, ты напрашиваешься на неприятности. Автостопом тоже не получится — кто его посадит в таком виде? Позаимствовать велик — не вариант. Угнать тачку — тем более. Ему только обвинений в краже не хватало для полного счастья. Пришлось ехать зайцем в грузовике со стройматериалами. Он нашел один, с грузом гравия. Дождался, пока шофер тронется с места, разбежался и со всего маху запрыгнул в кузов.

Он плохо понимал, по каким улицам едет. Городу провели пластическую операцию, и теперь в виадуках было не разобраться. Минут через двадцать он наконец узнал знакомое место: проспект Рио-Чурубуско. Его детство прошло рядом с этим проспектом — только тогда это был не проспект, а река. Потом ее засыпали. Он улыбнулся. Он все ближе и ближе к Марине.

Грузовик остановился у строящегося здания в нескольких кварталах от Университетского проспекта. Хосе Куаутемок осторожно высунулся. Длинная очередь фур выстроилась у въезда на стройку. Пора вылезать. Он спрыгнул и приземлился прямо в круг работяг, ужинавших тако, купленными всклад-чину. «Вечер добрый», — поздоровался он с онемевшими мужиками, которые пялились на него, как на гориллу-альбиноса, удравшую из зоопарка. И немедленно смылся. К тому времени, как они отмерли и разорались, мол, кто это да откуда он взялся, он была уже за два квартала.

В Дель-Валье, районе среднего класса, ему было спокойнее, чем в люмпеновских кварталах. Вряд ли все эти яппи и яппушки, выходящие из офисов, вообще догадываются, что его форма цвета детской неожиданности на самом деле официальное одеяние реабилитационного центра, известного также как Восточная тюрьма города Мехико. Здесь он, пожалуй, даже за менонита — торговца сыром может сойти.

Он решил отправиться прямиком в Сан-Анхель. Дошел до проспекта Повстанцев и повернул на проспект Мира в сторону памятника Революции. Чем дальше заходил, тем буржуаз-нее становилось вокруг. Яппи сменились безвозрастными ма-жорами и причипуренными телками. Они навеселе выходили из ресторанов и просили парковщиков подогнать машину. «Кайенны» для мальчиков, «лендроверы» для девочек, а пока ждут, мальчики принимают позу крутого мужика, девочки — позу киски.

В здешней толпе он чувствовал себя еще уютнее. Куда этим пижонам знать, что перед ними беглый зэк. Может, он баллоны газовые разносит по домам или грузовым лифтом управляет при кухне «Фонда дель Реаль» самого крутого ресторана на юге города. А вот парковщики — они-то люмпены, запросто могут узнать его по тюремной овчинке. Он заторопился от греха подальше.

Перешел проспект Революции и углубился в священные земли, где обитала его богиня. Город-макрофаг сжевал прежнее тихое селение и, переварив, выдал богатый район с мощеными улицами и особняками размером с Эмпайр-стейт-билдинг. La creme de la créme. Его отец ненавидел Сан-Анхель: «Меня оскорбляет любой топоним, где есть слово „Сан“. Все это — обозначение территорий, отобранных у наших предков и названных именами каких-то тупых святых».

Хосе Куаутемок ступил на брусчатку Сан-Анхеля, и сердце его тут же забилось, словно рыба, выброшенная на берег, он даже не заметил пару полицейских, которые стояли опершись на патрульную машину. Так работала система «Безопасный район», правительственная программа для снижения уровня преступности в самых навороченных кварталах. Копы просверлили его взглядом. «Куда направляемся?» — спросил тот, что поборзее. Хосе Куаутемоку тошно стало от того, как оборвали его предромантическое состояние. Он прикинул, что одной левой может отправить этого дохляка обратно в машину. Причем прямо с дверцей. Но сейчас не время бузить. Его миссия — попасть к Марине и не отклониться ни на дюйм. Сотни уроков английского не прошли даром, понял он в этот момент. «I am looking for ту hotel», — выдал он по-техасски. Полицай вроде удивился. «Уот?» — переспросил он с лучшим телевизионным выговором. «I am heading for ту hotel», — повторил Хосе Куаутемок. «Турист?» — спросил коп. «Yes officer, I am a tourist»[36], — сказал Хосе Куаутемок, похожий одновременно на белокурого фермера и викинга, одетого в какие-то европейские тряпки. Полицейский решил оставить его в покое. Может, это такой миллионер хипповый. «Хэв э гуд найт», — отчеканил он на таксистско-английском. И спас себе жизнь: начни он хоть чуточку выпендриваться, Хосе Куаутемок быстро выписал бы ему билет на ту сторону. Никто и ничто не встанет между ним и его амортизатором (то есть его амурной зазнобой, друзья мои, не владеющие истапалапским наречием).

Он пошел дальше. Сплошные патрули, сплошные частные охранники, сплошные телохранители. Твердым шагом, не колеблясь. Он понятия не имел, где находится улица Леона Фелипе, но был уверен, что рано или поздно попадет на нее. Спрашивать ни у кого ничего не нужно. А то еще сообразят, что он не местный. Бродить кругами тоже нельзя. Строить из себя заплутавшего гринго и изображать ковбойский акцент дольше получаса не получится. Наконец он набрел на мекку: улица Леона Фелипе. На душе снова заскребли кошки. А если она не захочет с ним бежать? Да нет, быть такого не может. Она проникла в самые недра тюрьмы единственно ради того, чтобы признаться ему в любви. И не в какой-то там момент, а в разгар Великой войны. Ей пришлось перейти через горы спецназа и джунгли федералов. Вот какой у него амортизатор. Разве она может пойти на попятный после подобного риска? А если все же пойдет? Такая вероятность существует: за решеткой — иди ко мне, любимый, а на воле — пшел вон, грязный зэк.

За ее микрорайоном следили особенно тщательно. Еще больше патрулей, полицейских, частной охраны. Уйма легавых. И повсюду камеры. Сотни камер. На каждом столбе коробочки и на каждых воротах. Неизвестно, кого больше охраняют — зэков в тюрьме или богатеев в хороших районах.

Темнело. Много пересудов о безопасности, подсматривание за всеми и вся, а фонарей нормальных сделать не могут. Редкие, да и тусклые. На самом деле это совет соседей так решил, чтобы сохранить «провинциальный дух квартала». Прямо как в нацистской Германии. Буколическое селение и тотальная слежка.

Прежде чем подобраться к дому Марины, он выждал, когда станет еще темнее. Сделал пару кругов, чтобы просчитать пути к отступлению. По дороге с ним поздоровался частный охранник, робокоп в черной форме, шлеме, бронежилете и с дубинкой: «Добрый вечер». «Good night», — ответил Хосе Куаутемок, на сей раз подражая Клинту Иствуду, Услышав это, охранник даже слегка поклонился. Предатель родины, подумал Хосе Куаутемок и пошел дальше.

К дому № 198 он пока старался не подходить. Решился в половине девятого. Нашел дом. Он и представить себе не мог, что Марина живет в особнячище таких размеров. Нервы так шалили, что он чуть было не раскаялся и не убежал. Обычно он уверен в себе, а тут сдрейфил, как какой-нибудь тинейджер.

Он достал телефон. Снова десятки пропущенных вызовов. И все от контакта «Мама». У копа, надо думать, была аллергия на материнскую любовь. Он по памяти набрал номер Марины. Несколько гудков. Никто не взял трубку. А если она так и не ответит? Что тогда делать? Постучаться и спросить ее? Или следить за домом до тех пор, пока она не выйдет, и тогда украсть, как его прадедушка украл прабабушку? Снова набрал. На сей раз она отклонила звонок. Еще раз. И, когда он уже совсем было отчаялся, раздался ее голос. Кошки на душе вдруг выдышали весь кислород. Он едва смог произнести: «Марина, это Хосе Куаутемок».