Спасти огонь

Нет

Нельзя так просто заявиться и сказать,

что у тебя рак.

Если нужно, я выпью твои опухоли и

и сожру злокачественные клетки,

их больше не будет.

Я помню, как держал тебя на руках,

когда ты только родилась.

Едва увидев тебя, я понял,

что ради тебя готов

драться против всех

и вся.

Пусть врачи

говорят, что тебе

недолго осталось, —

я погружу пальцы в твою плоть

и вырву недуг.

Я только прошу тебя, дочка,

вместе со мной выйти на битву.

Я не могу позволить,

чтобы тебя не стало в мире.

Правда не могу.

Сопротивляйся. Побеждай. Будем драться вместе.

И когда война закончится,

мы сядем и будем смотреть на море

или просто выпьем по пиву.

Хосе де лас Мариас Пино Эрнандес

Заключенный № 37587-9

Мера наказания: тридцать три года лишения свободы за убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах

В преступном мире самый быстрый способ расстаться с жизнью — много выставляться и болтать языком. Трепачи, хвастуны, те, кто много о себе чирикает или сверкает бабками, долго не живут. Самые крутые боссы на радарах не появляются. Не носятся, визжа покрышками, на охренительных внедорожниках, не одеваются как попугаи, не заказывают песен в свою честь у разухабистых марьячи. Миллионные сделки они проворачивают молчком, без лишнего шума, осторожненько. А те, кто много показывается, кто зовет на свои попойки артисточек из сериалов, знается с нечистоплотными политиками и вообще ведет себя, как этакий Брэд Питт от наркотрафика, того со временем берут за горло вояки или конкуренты, и спит он в какой-нибудь халупе, жрет одни рыбные консервы да крекеры и каждые три дня перебирается с квартиры на квартиру, впадая в панику от малейшего шума. Крупные рыбы, которые всем-то и рулят на самом деле, — люди скромные, живут без излишеств, как правило, где-нибудь повыше в горах и выезжают оттуда только верхом. В кортежах из бронированных танков по пыльным сельским дорогам не гоняют.

Ролекс тему более или менее сек. Он достаточно на своем веку извалялся в выгребных ямах криминала, чтобы отличать, что тебя замарает, а что нет. Мясному и Морковке он строго-настрого велел держать язык за зубами, иначе повесят их как собак. Такой в тюряге конец у незадачливых фуфлодуев. Будущие убийцы сивого поклялись, что и словом о плане не обмолвятся. И все равно план просочился наружу.

Преступный мир делится на категории, а категории — на подкатегории, а те — на еще более мелкие подкатегории, и так — до самых недр, чавкающих грязью и кишащих червями. В этих недрах секреты выбалтываются легче всего. Хосе Куаутемоку капнули про возможное покушение двое из тех самых супермаркетных упаковщиков, которых Машина пытался превратить в киллеров. Они-то своими соломенными бошками и представить не могли, что сказанное в захудалом баре в Сью-дад-Акунья пролетит тысячу триста сорок два километра и доберется до Восточной тюрьмы. Эти полудурки выболтали каким-то шлюшкам, что ездили со своим боссом в городок Серритос заказать еще одному боссу, из прежних, убийство мужика, который чалится в колонии где-то в Истапалапе, то ли Хуана Куаутемока, то ли Хорхе Куаутемока. Шлюшки притворились просто шлюшками, типа вообще не при делах. А на самом деле по ниточке выведали все подробности предстоящего убийства. Нет, они, конечно, в натуре были проститутки. Бабки получали за то, что их имели или они кого-то имели. Ноги раздвигали, короче. Но, помимо этого, подвизались еще и как шпионки — работали на «Тех Самых», картель из далекой Нижней Калифорнии, вырвавшийся недавно на первое место по стране.

С падением «Самых Других» «Те Самые» обрели надежду занять образовавшийся вакуум. Для этого они рассеяли своих людей в барах, ресторанах, борделях, пунктах таможни, участках и даже среди гринговской полиции и мигры. Большинство агентов были женского пола. Не красавицы, не уродины, не толстые, не худые. Чем незаметнее, тем лучше. Им в Акунье не скандалы устраивать полагалось, а, наоборот, слушать и помалкивать. «Те Самые» держали их на зарплате, и специально обученные люди всегда готовы были отдубасить любого, кто попытается обойтись с ними неподобающе. Обученные не у кого-нибудь, а у гватемальских каибилей[20]. Убийцы, сведущие в самых смертоносных техниках самообороны, а с виду простые официантики «я-всего-лишь-пытаюсь-наскрести-не-сколько-песо-для-моей-маменьки-болеет-она-у-меня».

Горе-киллеры-экс-упаковщики проболтались, а ночные бабочки, заправские Маты Хари, доложились своему непосредственному начальнику, он же сутенер. Он доложился своему шефу, а тот — своему. И шести часов не прошло, а боссы «Тех Самых» уже знали, что кто-то хочет порешить мужика по имени Хосе Куаутемок Уистлик, постояльца Восточной тюрьмы города Мехико. Они звякнули дону Хулио, своему ставленнику в Восточной: «Как сам, кореш? Знаешь такого-то и такого-то?» Текила подтвердил: знает. «Нормальный мужик. С приветом маленько. Все сидит, на машинке пишущей строчит. Но не враг и ни с кем не цапается. А что?» Пояснили: Короткорукий, мол, его заказал. За что — неизвестно, но, как говорится, посылочка уже в почтовом ящике.

Дону Хулио блондин нравился. Он даже кое-какие его рассказы читал. Но если заказали — значит, где-то довыебывал-ся. Стал выяснять. Узнал про отцеубийство, про то, что дон Хоакин в свое время оплатил ему больницу, а сам он дружил с некоторыми из «Киносов» и отправил на тот свет Лапчатого и Галисию. И еще — что его навещает некая Марина Лон-хинес. Бабу тоже пробил. Замужняя, трое детей, при бабле, по профессии хореограф, а муж — финансист, но деньги вроде никому не отмывает. Сопоставил инфу: может, это рогоносец Хосе Куаутемока со свету сжить хочет? Ни фига. Муж, видать, типок не прижимистый, кроткий, как и большинство буржуев, которых сам Текила в своей прошлой буржуйской жизни навидался. Даже если узнает, что Марина налево ходит, не станет, как некоторые, заказывать и жену, и любовника. По-прежнему, получается, непонятно, за что Короткорукий — или кто там за ним стоит — вознамерился убить Хосе Куаутемока.

Текилу боссы послали в тюрьму решать вопросики картеля, а не спасать людей от смерти. Его задача была — держать открытыми пути, чтобы порошок, кристалл, трава и бухло исправно поступали зэкам. На воле грамм кокса стоит двести песо, а за решеткой и за пять тыщ с руками отрывают. Еще нужно было следить за нарко из других картелей, мотающими срок в Восточной. Никакой серьезной угрозы на горизонте не наблюдалось. Шелупонь, расходный материал, пехота. Дон Хулио не обязан был защищать Хосе Куаутемока и вообще никого, кроме своих. С другой стороны, картель «Те Самые» наладил контакт с большими шишками из правительства и вот-вот должен был подобраться к важнейшим соглашениям. Наклевывались великие дела, и никому не нужен был лишний кипеш, который обязательно поднимется, если по неизвестной причине свернут шею хахалю миллионерши, другану миллионера и корешу знаменитого писателя. Ну да Текила разберется.

Моя бабушка, мамина мама, обожала поговорки. У нее на каждый жизненный случай находилось особенное выражение. Однажды, увидев, как я разрядилась на вечеринку в старших классах, бабушка, одержимая идеей выдать меня замуж девственницей и опасавшаяся в этом смысле возможного эффекта моей мини-юбки, провозгласила: «Главная девичья краса — стыдливость». Иногда она изъяснялась загадочно: «Кто сам не натворил, тот и на других не наговорил». А если видела, как мы с сестрами ссоримся, то бросала: «Каждая макака — на свой шесток!»

Если бы мне пришлось снабжать поговорками своих внучек, я бы придумала такую: «Кто нашел — тот давно искал, даже если сам того не знал». Не так отточенно, как у моей бабушки, но тоже поучительно. Мои подруги, изменявшие мужьям — а таких, признаться, было много, — оправдывались: «Я никого не искала, оно случайно так вышло». По своему опыту с Хосе Куаутемоком я могла сказать, что само ничего не выходит, ко всему человек подталкивает себя сам. Какие-то бессознательные порывы побудили меня искать отношений с Хосе Куаутемоком. Какие именно — не знаю, но кто нашел — тот давно искал, даже если сам того не знал. В конце лабиринта меня поджидал грозный и непредсказуемый Минотавр, но я все равно решила рискнуть. Я нашла его, потому что искала, а остальное было не важно.

Я снова пришла к нему в день посещений. На этот раз нервничала сильнее, чем обычно. После секса отношения обрели иной вес. Для некоторых моих подруг интим ничего не значил. «Сиськи-письки, только и всего», — как-то сказала мне одна. Но не для меня. После близости я не могла просто встать, отряхнуться и обо всем забыть. Мне было непонятно, как мужчина и женщина могут достичь пика единения, слиться в одно, а потом распрощаться: «Ничего так было. До скорого!» Возможно, мои заморочки шли от католической школы, где монахини внушили мне, что секс — это путь к греху. Но мои одноклассницы никогда не отказывали себе в удовольствии one night stand[21]. «Очень прикольно, — рассказывали они мне, — наслаждаешься, и всё. Без обязательств, без всяких глупостей, ни к кому не привязываешься». Может, они и были правы, но мне установленные внутри консервативные фильтры мешали пускаться в авантюры на одну ночь. Хотя немалую роль играл и страх, что попадется тип с дурным запахом изо рта, прыщами на заду или генитальным герпесом.

Едва оказавшись рядом, Хосе Куаутемок обнял меня. Долгое, успокоительное объятие: он словно догадался, что мне сейчас больше всего нужно. Я прижалась к его широченной груди. Как будто нырнула в пещеру укрыться от себя самой. Я ведь боялась, что он заговорит со мной сухо или вообще не станет разговаривать. Никогда не знаешь, как повернутся отношения после секса.

Мы сели за всегдашний столик. «Ты как?» — спросила я. «Хорошо — насколько это возможно без тебя. А ты?» Я подумала, не рассказать ли, что случилось у нас с Клаудио. Я желала, чтобы Хосе Куаутемок знал про меня все, но вдруг это потом обернется против меня? Такое бывает Открываешь кому-то душу и не знаешь, как он на это отреагирует. «Тоже хорошо — насколько это возможно без тебя». Хосе Куаутемок погладил меня по руке. «Почему ты здесь?» — спросил он. Я посмотрела ему в глаза: «Почему ты спрашиваешь?» — «Ты могла бы быть, с кем захочешь». — «Я и так с тем, с кем хочу». Он сжал мою руку, притянул меня к себе и поцеловал. Потом отодвинулся и заглянул мне в глаза: «Ты ведь знаешь, что будешь последней женщиной в моей жизни, правда?»

Я одновременно испугалась и растрогалась. Да, отношения определенно стали гораздо серьезнее. Последняя женщина. У меня даже голова закружилась. И, наверное, я побледнела, потому что он взял меня под локоть: «Ты хорошо себя чувствуешь?» Нет, не хорошо. Минотавр в конце лабиринта. Я кружила и кружила, пока не столкнулась с тяжело дышащим зверем, готовым меня сожрать. Этот зверь — уверенность, что возврата нет. На меня навалилась глубокая печаль. Сомнений не осталось: Хосе Куаутемок должен стать последним мужчиной в моей жизни.

Кто контролирует кухню, тот контролирует всю тюрьму. Кухня — брильянт короны. Красная дорожка, по которой внутрь свободно поступают наркотики, телефоны, наличные деньги, презервативы, ноутбуки, айпады, пиратские CD- и DVD-диски, виагра, огнестрельное оружие, холодное оружие и прочая хренотень. Кристалл можно прятать в коробках стирального порошка, клей — в упаковках молока, банкноты — в пачках салфеток. На дне плошки с супом зэк может обнаружить ампулу с героином. Под салатом — пакетик травы. В портулаке на гарнир — пару грамм «небесной перхотки».

Тюремные кухни — всегда предмет бешеной борьбы. Туда попадают десятки нелегальных товаров, и там крутятся очень большие деньги. Фирмы, занимающиеся готовкой, берут по двадцать пять песо за завтрак на одно заключенное лицо, сорок — за обед и тридцать — за ужин. Продукты обычно отвратительного качества, часто просроченные или вовсе полутухлые. Чистая прибыль с каждой порции — около семидесяти процентов. А если это помножить на двенадцать тысяч человек, то ежедневный доход от кухни попадает в топ-10 среди нечистых околотюремных дел, и, естественно, начальство желает получить свою долю.

По закону, на обеспечение исправительного учреждения питанием объявляется тендер. В теории разные фирмы представляют предложения, и начальство выбирает наиболее рациональное из них. Но это сказочка, в которую не поверит даже сказочный дурак. Фирму отбирают не по конкурсу, а по размерам откатов. Сразу в нескольких крупных колониях и тюрьмах страны недавно объявили тендеры, и «Те Самые» уже были вот на столечко от того, чтобы ударить по рукам с политическими небожителями и оттяпать эти тендеры себе, в рамках сделки более — прямо-таки куда более — крупных масштабов.

Текила так и не смог выяснить, за что блондина хотят убить. Странно было, что приказ отдал Короткорукий, который отошел от дел давнее, чем хозяйство папы римского. Текила вызвал Хосе Куаутемока к себе. Тот, мягко говоря, удивился. Зачем он мог понадобиться Текиле? Либо хочет что-то выведать, либо о чем-то попросить, либо отправить на новое место жительства — на два метра под землю. Капо такого уровня просто так не зовет. Пошел Хосе Куаутемок не сразу: решил проверить, насколько дело срочное. Вызов передали во второй раз: «Ты обурел? Босс ждать не любит». Ясно-понятно. Уже мчится. Зачем создавать себе проблему на пустом месте?

Во владениях Текилы его обыскали аж до пальцев ног. Ничего, чист как стеклышко. «Заходи, босс ждет», — пробасил один из телохранителей. Дон Хулио принял его любезно, пригласил присаживаться в кресло. Ну хоть начало хорошее. Если капо решил порубить тебя на мелкие кусочки, вряд ли он станет расшаркиваться. А этот даже выпить предложил, прямо-таки весельчак. Дон Хулио, вот неожиданность, угощал текилой «Дон Хулио». «Нет, спасибо. Не пью», — сказал Хосе Куаутемок. Хотя отказаться выпить с нарко — все равно что подписать себе смертный приговор, моментально приводимый в исполнение. «Заговоренный, что ли?» — осведомился Текила. Проще простого было бы сказать: «Да, дал обет Святой Деве Гваде-лупской двадцать лет не пить». Но нет, тут надо характером сыграть: «Да нет. Просто бухло не люблю». Божечки! Другой капо, более чувствительный, озверел бы, но Дон Хулио был не такой. Более непробиваемый, но и более гибкий. Нержавейка, одним словом. «Зря, зря. Текила-то выдержанная. Как родная идет».

После чего он честно сообщил Хосе Куаутемоку, что его собираются убить. «Кто — не знаю, но собираются точно. Вроде замутил Короткорукий, хотя тут бабка надвое сказала, заранее не проссышь». Хосе Куаутемок вообще не понял, о чем он. Что еще, бля, за Короткорукий? Текила продолжал: «Но ты не загоняйся, мужик. Я тебе забор-то подопру». Дон Хулио вызвал Гиену, Топаза, Тапца, Горшка, Стакана и Чанока[22]. Явилось шестеро разношерстных типов — от накачанного Чанока до худосочного Тапца. У Стакана не хватало одного уха. «Я хочу, чтобы вы этого хмыря берегли пуще жопы собственной сестры. Усекли?»

«С чего мне такая честь, что сами „Тигры Севера"[23] меня охранять будут?» — поинтересовался Хосе Куаутемок, когда удалая шестерка покинула помещение. «С того, что от тебя живого больше толку, чем от мертвого». — «Уже скоро, что ли, убивать придут?» Дон Хулио покачал головой: «Пока я на месте, не придут. Но сам понимаешь, в жизни ничего постоянного нету». В этом он был прав. И в этом было главное отличие тюремного общения: да, но как бы нет. Сегодня одно, завтра другое. Сегодня ты мне брат родной, а завтра я тебе яйца отрежу, сучий ты хвост. Хрупкий мир рушится от любых самых мелких терок. «У нас все ровно?» — уточнил Хосе Куаутемок напоследок. «Ровно», — подтвердил Текила.

Хосе Куаутемок отправился к себе в камеру. Краем глаза заметил, что два дьявола-хранителя и вправду издалека его секут. Капо не болтал языком. Он осмотрелся — не увидит ли какого-то типа, желающего на него наброситься. Куда уж тут. В проходах толпились десятки зэков. Нужно все время быть начеку, а главное — беречь Марину. Даже ценой собственной жизни.

Твоя библиотека — восемь тысяч томов — была необыкновенно разнообразной. Большинство книг ты густо исписал заметками. «Использовать цитату в статье о…» или «Важно!». В каждом абзаце ты подчеркивал заинтересовавшие тебя строки. «В человеческом существе до сих пор обитают орды обезьян» — выделил ты маркером у Джона Харриса, выдающегося натуралиста XIX века. Позже ты ввернул эту фразу в размышления о клановом чувстве при совершении убийства. «Человек — прежде всего природа, а не цивилизация. Если мы не смиримся с нашим животным началом, то потерпим крах как вид» — тоже из Харриса. Или из Ральфа Уолдо Эмерсона: «The end ofthe human race will be that it will eventually die ofcivilization». «Конец человечеству положит — когда-нибудь — цивилизация».

Как и в случае с собственными работами, ты отмечал дату начала и окончания чтения. Видимо, время являлось для тебя важнейшей категорией измерения. Неудивительно, учитывая, сколько значила для тебя история. Тебя завораживали ритмы времени, его колебания, его плотность. Ты поразительно быстро читал. Например, «Шум и ярость» Фолкнера начал 18 ноября 1972 года в 15:15, а закончил 21 ноября в 4:14 ночи. Бросается в глаза и скорость, с которой ты проглотил непростой текст старины Уильяма, и поздний час, когда перевернул последнюю страницу.

В огромном количестве книг я нашел подтверждение твоей склонности читать допоздна — притом, что просыпался ты неизменно в восемь. Надо полагать, ты страдал хроническим недосыпом, существовал едва ли не на грани удара. Но никогда не подавал признаков усталости. День за днем излучал энергию, достойную военачальника. Наверняка в твоем инсульте эти ночные бдения тоже сыграли свою роль. Твоя культурная прожорливость сгубила тебя. Артерии мозга не выдержали и лопнули. Нейроны утонули в лужах крови.

Невыносимо было видеть твое поражение. Тело бывшего оловянного солдатика стало вялым и сухощавым. Ты начал походить на безобразного птенца хищной птицы. Разевал клюв, а мама закладывала туда овощные и фруктовые пюре. Речь уступила место отчаянным гортанным возгласам. Ты пытался помогать себе руками, чтобы тебя поняли. Мама думала, что внутри этой больной оболочки все еще обитаешь прежний ты, и читала тебе вслух. Следы понимания, видимо, сохранялись, потому что ты переставал жестикулировать и слушал молча. Что отдавалось внутри твоего черепа? Некоторые врачи советовали стимулировать тебя, они были уверены, что в мозгу устанавливаются загадочные связи, миллиметр за миллиметром отвоевывающие утраченное. Другие утверждали, что сделать ничего нельзя, что твой мозг превратился в кровавое болото, где уцелели только клетки, необходимые для поддержания жизни. Я верил первым. Одного твоего взгляда мне хватало, чтобы понять: ты не сдался, и в глубине твоей темницы все еще бушует яростная воля к жизни.

Признаюсь, Сеферино, просматривать твои работы, твои книги, твои вещи меня толкало отчасти нездоровое любопытство. Я хотел узнать тебя другого, более веселого, более распущенного. Ты был настолько пропитан сексом, что я ожидал обнаружить тайные письма к любовницам, воспоминания о походах в грязные бордели или, по крайней мере, подробное описание твоего всепоглощающего полового аппетита. Я уж было подумал, что наткнулся на сокровище, найдя в глубине ящика пачку писем (ты маниакально снимал копии со всех своих посланий). Жадно вчитался, надеясь докопаться до самых страшных твоих секретов. Ничего. Почти все письма были к коллегам. Я разочаровался. В них Сеферино представал не интересным и пикантным, а еще более скучным морализатором, чем в жизни. Ни единого упоминания о возможном посещении жриц любви в каком-нибудь особняке района Хуарес, — вместо этого обличительные речи против проституции как явления, извращающего две важнейшие, по твоему мнению, человеческие ценности: любовь и товарищество. Я чуть не расхохотался, читая. Тебе-то, чемпиону по жестокости, откуда про них знать?

Тогда я обратил свое нездоровое любопытство на нашу святую матушку. Такое самоотверженное служение тебе могло быть продиктовано чувством вины. Почти наверняка — берущей начало в тайной любви. Ревнивостью как таковой ты не отличался, а вот собственником был и желал всех и вся контролировать. Любил появляться из ниоткуда в самый неожиданный момент. «Никогда не позволяй другим просчитать твой следующий ход. Сбивай их с толку». Так, словно за шахматной доской, ты испытывал на нас свои теории власти. Если они срабатывали, применял их к иным сферам жизни. Если нет — продолжал эксперименты внутри семейного микрокосма в поисках более эффективных. (Некоторые твои советы оказались весьма полезны, следует признать. Я пользовался ими в бизнесе. Старался быть непредсказуемым, и это помогало. Другие не могли влиять на переменчивость моих позиций. Я предлагал одну сумму, через неделю — следующую, а еще через неделю — третью. Конкуренты сходили с ума и в конце концов уступали, лишь бы покончить с этой проклятой болтанкой. К тому времени я уже контролировал цену, форму оплаты и имел гарантии, что они не пойдут на попятный. Спасибо, Сеферино.)

На маме ты опробовал всю гамму методов контроля. Ты считал, что она не способна на измену, и знал, что ей никуда не деться с твоей орбиты. Время от времени являлся за ней куда угодно — к ее подругам или к бабушке, в супермаркет, в аптеку. Тебе нравилось привязывать ее к себе такими неожиданностями и постоянной слежкой.

Домработницы у нас не было, мама сама ходила за покупками и занималась всеми домашними делами. Вероятно, ей было нелегко таскать сумки с продуктами. Вследствие твоей любви к фасоли (пережиток нищего детства), рису и молоку мама два раза в неделю навьючивала на себя по меньшей мере пятнадцать кило, возвращаясь из супермаркета «Гигант» (прибавь сюда вес чечевицы, сыра, газировки, сахара, курицы, мяса, салата, брокколи и прочего). Иногда мы ходили с ней, но чаще она все-таки тащила все это одна (к счастью, мама была довольно сильная и крепкая — брать такси, чтобы проехать километр двести метров от магазина до дома, ты ей категорически запрещал. Как и закупаться в лавочке на углу, якобы несусветно дорогой. А все ради какой-то вшивой пары песо).

Мама всегда торопилась. Быстро уходила и еще быстрее возвращалась, чтобы ты не настиг ее где-нибудь на улице. Я задавался вопросом: не успела ли она в этих стремительных вылазках изменить тебе? Вынужденная вечно опасаться твоих засад, она, должно быть, основательно развила навыки ускользания. Она прекрасно знала твой вспыльчивый характер и понимала, что ты, узнай об измене, свободно мог убить и ее, и любовника. Могла ли она пойти на риск?

Я взялся шарить по ее ящикам с еще большим нетерпением, чем по твоим. Нашел только письма от родителей и открытки от испанской родни. Любовником или даже просто тайным поклонником и не пахло. Я был убежден, что под ее покорностью таились жаркие страсти, не хуже, чем у Анны Карениной. Но, сколько ни рылся, в ящиках больше ничего не нашлось.

Однажды я в шутку спросил у одной сотрудницы в офисе: «Где женщины прячут письма от любовников?» Она посмотрела на меня и улыбнулась. По улыбке этой замужней дамы я понял, что она изменяет или изменяла мужу. «В коробках из-под обуви. У нас их столько, что ни один мужчина не сумеет подступиться». У мамы были десятки обувных коробок (видимо, ты компенсировал свое скотское отношение, заваливая ее туфлями. Вы двое прямо-таки идеально вписывались в стереотип. Прекрасный способ смыть вину, что и говорить). Итак, я начал обыскивать мамину гардеробную. На успех не слишком надеялся. Но моя подруга была права: внутри очередного сапога лежал носок, а в него оказались завернуты шесть любовных писем.

Снова унижения на входе в тюрьму перед супружеским свиданием. Неоправданные досмотры, вымогательство, провокации. По-видимому, стратегия, чтобы вынудить меня арендовать люкс в отеле «Уэстин». Заплатить было бы проще всего, но я решила не уступать. Они меня не сломят — могут сколько угодно угрожать осмотром вагины на наличие наркотиков или шантажировать видео с камер наблюдения, запечатлевших мою измену. Все это — понты с целью запугивания. Я наивно полагала, что, видя мою несгибаемость, на третий или четвертый раз они утомятся и оставят меня в покое. Но я ошибалась. В тюрьмах никогда не перестают запугивать — наоборот, не жалеют на это новых сил.

Я полтора часа проходила кордоны безопасности. Отпечатки пальцев, фотографирование, ожидание в серых офисах, забитых пыльными бумагами, презрительные взгляды, сальные замечания, насмешки. Девочка из хорошей семьи строит из себя прожженную, но они попрожженнее меня будут. Они стремились переполнить чашу моего терпения, измывались как могли. У меня на лбу было написано «деньги», и они не собирались отступаться, покуда не выдоят меня. Наконец меня провели в комнатку для свиданий — нарочно самыми мерзкими путями. Десятки заключенных пожирали меня глазами. Я решительно шагала вперед, стараясь не обращать внимания на вульгарные выкрики и попытки меня облапать. Надзиратели не считали нужным скрывать, что меня мучают специально: «Эх, беляночка. Вот что бывает, когда не идешь навстречу».

Они ушли, а я осталась стоять у порога той же комнаты, что в прошлый раз. Из-за проволочек наше время перенеслось с одиннадцати на двенадцать. И женщины в этот раз были новые. Одна — совсем юная и с двумя маленькими детьми, примерно года и двух с половиной лет от роду. Самой ей вряд ли было больше восемнадцати. Красивая, изящной формы лицо, янтарные глаза. Она вежливо поздоровалась: «Добрый день, сеньора. Как поживаете?» — «Хорошо, — ответила я и перешла коридор, поболтать с ней. — Как тебя зовут?» — «Дайан». Мне в моей буржуазной голове послышалось «Диана». «Как принцессу?» Она рассмеялась и помотала головой. «Все так спрашивают, — сказала она. И произнесла по буквам: — Д-а-й-а-н». Я улыбнулась. Детей звали Моррис (я думала, Морис) и Пиер (я думала, Пьер). Это я заключила из татуировок у нее на предплечьях. Она пришла к мужу, осужденному за вооруженное ограбление. «Он вправду виновен?» — спросила я. «Вообще-то, да. Его повязали, когда он на светофоре часы у одного старпера снял. Детей-то кормить надо. — Тут она увидела мужа издалека: — Вон он идет». Такой же молодой, как она. Тщедушный, смуглый, гладкие волосы. Он приветливо поздоровался: «Добрый день». Я представилась: «Марина, очень приятно». Он пожал мне руку: «Йон Карлос, рад познакомиться, сеньора». Они с детьми вошли в комнату и закрылись. Три минуты спустя раздались стоны Дайан.

Йон Карлос принадлежал к огромной армии оборванцев, грабящих людей в пробках. Таких, по мнению моих одноклассниц из католической школы, следовало расстреливать.

«Нужно изничтожить эту прорву воров, убийц и насильников. Иначе в нашей стране никогда ничего не будет», — высказалась одна на встрече выпускников. Большинство — кроме меня и еще двух девочек — согласилось. Левачки-бунтарки — так нас обозвали. Мне стыдно признаваться, но, когда сумочку попытались вырвать у моей мамы, я тоже предложила убивать таких на месте. Без суда, без защиты, без раздумий. Казнить, как только попадутся с поличным. Нулевая толерантность. Теперь я сгорала от стыда при одной мысли об этом. Фашизм живет внутри нас помимо нашей воли.

Пришли еще четыре женщины. Две сразу же юркнули в комнаты. Видимо, их смущало мое присутствие. Третья слегка кивнула мне, а четвертая посмотрела с вызовом. В ее глазах сверкнула ненависть. «Здравствуйте», — сказала я. Она и не подумала ответить, прошла внутрь и хлопнула дверью.

Хосе Куаутемок появился через несколько секунд. Он видел последнюю сцену. «Не обращай внимания, — сказал он. — Наверное, ей устроили на входе». Если бы он знал, что устроили мне. Мы зашли в комнату. Несмотря на диснеевско-львиные пледы, обшарпанные стены и матрас на полу, я тысячу раз предпочла бы ее люксу.

Мы легли. В этот раз я не брала с собой презервативы и не мучилась параноидальными раздумьями о венерических болезнях. Я доверяла ему. Точка. Мы быстро разделись. Хосе Куаутемок сосредоточился на моих грудях. Он языком обводил соски по кругу, а потом нежно посасывал их. Я чуть не кончила уже от этого. Раньше такого не случалось — у меня не очень чувствительная грудь. Да, мне нравилось, когда ее ласкали и целовали, но не до оргазма. Что меня так возбуждало? Обстоятельства? Адреналин? Или секрет в любовных умениях Хосе Куаутемока?

Он оставил грудь и спустился к животу, потом к лобку и остановился между ног. Клаудио не слишком любил оральный секс, и ощущения у меня были странные. Я сжала ляжки, чтобы не дать ему продолжить. Чувствительность так обострилась, что почти невозможно было выдержать прикосновения там. Хосе Куаутемок раздвинул мои ноги и стал действовать мягче. Его язык медленно спускался и поднимался по моему клитору. Он ввел указательный палец мне во влагалище, а средним начал поглаживать анус. Я попыталась его остановить: «Пожалуйста, не надо там». Он не отреагировал. Я никому, даже Клаудио, не позволяла себя там трогать. Мне казалось, это слишком интимная точка, не предназначенная для сексуальных игр. Я повторила: «Правда, не надо». Закрылась рукой. Хосе Куаутемок не обиделся, а просто проскользнул языком сквозь мои пальцы и начал вылизывать анус. Я выгнулась от наслаждения. Постепенно я убрала руку, а он запустил язык внутрь. Я буквально взорвалась. Этот оргазм был совершенно не похож на все испытанные мною прежде. Я никогда не думала, что анус — эрогенная зона. Трое детей, восемь любовников в течение жизни, почти сорок лет, а обнаружила это в задрипанной комнатенке внутри тюрьмы.

Хосе Куаутемок не останавливался, лизал и лизал, и каждое прикосновение отдавалось волной удовольствия. В какой-то момент мне стало так хорошо, что я начала постукивать его по голове. Не агрессивно, а чтобы подстегнуть: пусть бы он вообще не останавливался. Он погрузил большой палец во влагалище, а указательный в анус. Меня передернуло, когда я почувствовала палец сзади. Я боялась, что будет больно — больно и было, но наслаждение пересиливало.

Пока я извивалась, он без предупреждения насел на меня и начал вводить член в зад. Моя последняя девственность, которую я собиралась когда-нибудь преподнести Клаудио, вот-вот останется в прошлом. Я поставила ладони ему на грудь и предупредила: «Я никогда так не пробовала». Он на секунду застыл и посмотрел мне в глаза: «Хочешь, перестану?» Я смирилась с тем, что изменила Клаудио, но вот предавать его мне не хотелось, а сейчас я совершенно очевидно его предаю. Я погладила Хосе Куаутемока по лицу и прошептала: «Нет, продолжай». Он послюнил мой анус и аккуратно продвинул чуть вперад кончик члена. Я закрыла глаза. «Расслабься», — сказал он, поигрывая моим клитором. Я глубоко вдохнула и выдохнула. С каждым новым выдохом член входил все глубже и глубже, пока не оказался внутри целиком. Хосе Куаутемок закачался на мне. Меня удивило, с какой легкостью он входит и выходит. Я кончила три раза прежде, чем он начал эякулировать. Я чувствовала, как его налитая головка выпускает семя в самую глубь меня. Я вцепилась в него, и мы кончили одновременно. Он издал первобытный неистовый рев. Вены у него на шее едва не лопались, словно от ключицы к челюсти подбирались вздыбленные щупальца.

Он несколько минут лежал у меня на груди, оставаясь внутри. Потом член опал и выскользнул из ануса. Я смотрела на потолок, на обсиженную мухами лампочку, москитов, роящихся в углу, пятна сырости на стене. Запустила руку в волосы Хосе Куаутемока, погладила. Раньше я думала, что для анального проникновения обязательно становиться по-собачьи. Но нет, мы сделали это лицом к лицу. «Больно было?» — спросил он. «Только с самого начала, чуть-чуть». — «Нам еще много чего надо перепробовать», — убежденно сказал он. Я подумала — куда уж дальше? Я ошибалась. Эта девственность было первой в бесконечной череде девственностей, которых мне предстояло лишиться с Хосе Куаутемоком.

Сколько народу хочет его убить? Двое, трое, четверо? Больше? Дон Хулио дал ему защиту. Почему? Кто его знает. Так или иначе, он чувствовал, что постоянно окружен незримой охраной. Но это еще не гарантия. Отвлекись его хранители на долю секунды, чья-то рука свободно вонзит ему лезвие в горло. Но если так суждено, пусть уж костлявая застанет его за письмом.

Теперь он писал особенно яростно. Восемь, десять страниц в день. Потом исправлял, убирал лишнее, шлифовал строки, натягивал их до предела, как тетиву перед выстрелом. Целился в самое нутро. Пускал стрелу-фразу и ждал, когда она раздерет, разорвет, рассечет цель.

Любовь с Мариной развивалась на скорости болида. Они часами целовались в зоне посещений. Она, можно сказать, его девушка. Точно, девушка. Правда, замужняя, но ничего. Пока целовались, Хосе Куаутемок сек поляну. Кто где, кто когда вошел. Быстро прикидывал, кто странный с виду, а кто нет. Расслабишься на пять секунд — и раз тебе по затылку. И вот занят сладкими поцелуями, а сам вынужден следить, не убивает ли тебя кто в данный момент.

Один раз он заметил двух незнакомых мужиков. Они быстро мимо прошуровали, не успел присмотреться. А надо было: эти двое — явно будущие убийцы. Хлипковатые, поэтому он должного внимания и не обратил. Из тех, что от одного удара валятся, как снопы. Зря он так думал. Они хитрожопые и нападают со спины. Тем более если Ролекс давит: «Вы его убивать собираетесь? Или мне нанять не таких тормозов?» Тормозов? Можно подумать, завалить кого-то так легко. Одно дело — похищать малолеток, насиловать, перерезать горло и швырять в канализацию, и другое — присунуть перо говнюку на двадцать сантиметров выше тебя и ловкому, как ягуар.

Дон Хулио тоже на месте не сидел. Провел расследование: сколько человек из картеля Короткорукого мотает в Восточной? Оказалось, больше пятнадцати. Поди тут пойми, кто из них назначен убрать Хосе Куаутемока. Короткорукий славился тем, что всегда действовал молчком и наместников своих не выдавал. «Вы, как контрабандный кукурузник, на бреющем должны летать», — говорил он своим бандосам.

Текила решил всю эту хреномудию с выяснениями не устраивать, а обратиться к капо напрямую. В конце-то концов, они из одного теста: люди разумные, вежливые, негодяйствую-щие только по необходимости. Он написал письмо и отправил в Серритос гонца: «Глубокоуважаемый дон Лауреано! Рад Вас приветствовать и надеюсь, Вы пребываете в добром здравии.

Я узнал, что Вы приказали убить господина Хосе Куаутемока Уистлика, отбывающего срок в Восточной тюрьме, откуда и пишу Вам с уверениями в почтении. Причины, наверняка весомые, мне неизвестны. По не менее весомым соображениям и со всем уважением прошу Вас отменить приказ об убийстве. Мы сторицей вознаградим Вас за эту уступку. Обнимаю Вас, Хулио Яспик».

Дон Короткорукий принял посланца и первым делом хорошенько накормил, не вскрыв еще письма. Прошли времена, когда гонцов убивали. Тот-то, бедняга, думал, что Серритос станет для него последним пристанищем. Драматическим тоном, словно в венесуэльском сериале, он в слезах распрощался с родителями, братьями, сестрами и невестой. Никак, бедолага, не ожидал, что ему подадут огромное блюдо запеченного козленка со свежими тортильями, белым рисом, початками кукурузы, тушеной фасолью и холодным пивом. Пока он отъедался, дон Лауреано прочел письмо, взял ручку и сочинил ответ: «Дорогой друг! Получил Вашу просьбу. Вы должны знать, что я всего лишь посредник. Тот, кто желает убить этого господина, заплатил мне. Вам известно, что в таких делах договоренности нужно выполнять, а я дал ему слово. Мне жаль, если причинил Вам неудобство. Надеюсь, оно не станет поводом для разногласий между нами. Обнимаю Вас в ответ, Лауреано Беласоагойтиа».

Дон Хулио ответом остался недоволен. При других обстоятельствах за такое письмо надо было бы к Короткорукому десяток головорезов отправить. Кем он себя, старый пердун, возомнил? Отказывает, видите ли. С другой стороны, трудно упрекнуть его в неправоте: давши слово — держись. А развязывать войну из-за какого-то мутного парниши, неизвестно чем неизвестно кому насолившего, — дело рискованное. Уважающие себя нарко не открывают боевых действий на пустом месте. Воюют, когда есть за что воевать. А за что воевать с лидером ныне не существующего картеля? Смысла нет. К тому же, если его положить, так никогда и не узнаешь, кто заказал Хосе Куаутемока, и легче не станет. Так что надо танцевать медляки: «Дон Лауреано! Разумеется, между нами не будет никаких разногласий. Мы понимаем, что Вы связаны обязательствами. В таком случае, если других решений нет, прошу Вас хотя бы отсрочить убийство на два месяца. V нас в данный момент разворачивается одно деликатное дело с правительством, и не хотелось бы, чтобы оно провалилось. Уповаю на Ваше понимание и надеюсь, Вы предоставите нам время решить наши проблемы. Обнимаю, Хулио Яспик».

Короткорукий прочел и повернулся к гонцу: «Передай, я согласен. Два месяца мы подождем». Потом вызвал подручного: «Езжай к Ролексу в кутузку и скажи: заказ откладываем до третьего мая. И чтоб не возбухал. Это не обсуждается. Усек?»