Спасти огонь

Пробуждение

Проснувшись, я почувствовал, что ноги у меня какие-то странные. Я осмотрел их и не нашел ничего необычного. Попробовал надеть ботинки, не получилось. Еще дважды попробовал. Никак. Может, ботинки скукожились. Сыро же.

Завтракать не пошел, дальше стал дремать. Пролежал минут пятнадцать, и тут у меня кольнуло в пятках. Я сел на койке и взял свою правую ногу, посмотреть поближе. Услышал легкий треск. Наклонился пониже и прислушался. Треск шел от подъема ступни, звук был такой, будто глиняный горшок постепенно раскалывается. Поднял вторую ногу. Такой же треск, непрерывный, едва слышный. Я опять подумал, что это от сырости.

Приближалась первая смена обеда. Жрать уже хотелось. Босым идти было нельзя, поэтому я просто примотал ботинки к ступням и так отправился по коридорам. В столовой попросил кореша взять мне обед. Он отстоял очередь и принес суп и жаркое. Пока я ел, двое мужиков стали пялиться на мои ноги. «Что это с тобой?» — спросил один. Я посмотрел. Ноги поменяли цвет, и на них появились какие-то шишки. «Стопа атлета?» Я улыбнулся. После обеда схожу в медпункт; может, что посоветуют.

Я не сильно волновался. Доел обед и, вставая, почувствовал сильную боль в стопах. Я посмотрел вниз. Между пальцами выросли маленькие клубеньки, а на подъеме — стебли. Сырость, подумал я, или агрессивный грибок.

До медпункта было далеко, и от боли я не смог дойти. Надзиратели помогли мне кое-как подняться в камеру. Положили на койку и пообещали прислать врача. Сокамерник дал старую-престарую аспирииину, почти рассыпавшуюся в пыль внутри упаковки. Боль улеглась, и я поспал.

Проснувшись, обнаружил новые отростки по всему телу. На ладонях, на плечах, на ляжках. Что это за странная болезнь? Стебли на ногах вытянулись и теперь напоминали ветки. Крошечные клубни превратились в корни. Срочно нужно было выяснить, что со мной.

Я попытался подняться на ноги. Из-за корешков на стопах потерял равновесие. На карачках преодолел коридор и кое-как спустился по лестнице. Вылез во двор и направился к медпункту. Шел мелкий дождик. Вокруг никого не было видно. В случае чего даже на помощь позвать некого.

Я пополз между лужами. Посередине двора остановился. Почки на руках распустились листьями. Туловище на глазах покрывалось шершавой коричневой коркой. Неужели же грибок?

Припустил дождь. Из-за кроны своих рук я едва различал путь к медпункту. Нужно, чтобы меня осмотрели врачи. Они наверняка подстригут ветви и остановят это древесное вторжение. Я попытался ползти по асфальту, но тело само откатилось к единственному кусочку земли во дворе. Корни на ступнях тут же углубились в почву. Я хотел позвать на помощь, но издавал только приглушенные стоны. С языка посыпались сухие листья. Вокруг глаз появились морщинистые наросты. Я застрял в грязи. Мимо прошли трое знакомых. Точнее, пробежали — не хотели намокнуть. Я попробовал протянуть руку, остановить их, попросить о помощи. Не получилось. Моя воля умерла.

Внутри меня ствол продолжал расти. Я еще успел увидеть кору, мох. К тому времени, как дождь прошел, древесное перевоплощение завершилось. Я превратился в дерево. Не мог произнести ни слова, но и безмолвным существом тоже не был. Просто стал изъясняться на другом языке. На ветру мои листья выражали идеи, чувства, эмоции и беззвучно молили о помощи.

Когда я не отозвался на перекличке, надзиратели забили тревогу. По громкой связи меня объявили во внутренний розыск. Залаяли спущенные с поводков бельгийские овчарки. Зажглись прожектора. Тщетные меры. Я хотел пояснить надзирателям свое новое состояние, убедить, что они гоняются за мной зря. Но они продолжали лихорадочные поиски. Из глубин своей древесной тишины я наблюдал за ними. Любопытные существа — люди. Предсказуемые, истеричные. Они носились туда-сюда, ни разу не взглянув в мою сторону. Не задавались вопросом, откуда внезапно взялось новое дерево. А если бы остановились рядом, то, может, расслышали бы глухой гул моего растительного языка. Узнали бы меня и посмеялись над своей ошибкой. Позвали бы специалистов, те послушали бы меня и назначили лекарство, чтобы обратить процесс, и тогда я вновь стал бы самим собой. Но они прошли мимо.

В своем новом состоянии я не перестал быть убийцей. Мои корни выросли и медленно задушили соседние деревья. Я победил их, и рядом со мной покоились теперь их увядшие останки. Без соперников, с которыми приходилось делить углекислый газ, воду, минералы, я стал особенно раскидистым.

Я уже долгие годы такой. Меняюсь с каждым сезоном. Летом листва у меня густая, непроницаемая, ослепительно-зеленая. А осенью ветви оголяются становятся хрупкими, и пол стволом моим групп листва.

Я утратил надежду снова стать человеком, я этого не хочу. Зачем мне возвращаться к людской суматохе? В нас, деревьях, есть великолепное спокойствие. Однажды наступит особенно суровая зима, и я навсегда усохну. Меня, ломкого и бессловесного, пустят на дрова, и я возрожусь, как огонь.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

По воспоминаниям солдат Первой мировой, самое тяжелое в сражениях — это ожидание. В окопах на холодных европейских равнинах, в глине, под дождем они целыми днями дожидались, когда возобновится атака. Иногда не могли отойти на свои позиции. Вылезти на поле — тоже, потому что стали бы легкими мишенями. Приходилось терпеть в траншеях. Некоторые не выдерживали и от недосыпа и голода сходили с ума. Предпочитали скорее погибнуть, чем гнить под грузом этой тревоги. С винтовкой наперевес они перескакивали колючую проволоку и, не произнося ни слова, неслись по грязи навстречу противнику. Товарищи прилагали тщетные усилия, чтобы их остановить. Они как помешанные палили по вражеским позициям, пока их не подстреливал снайпер.

Больше всего я боялась, что у меня разовьется такой окопный синдром. Напряжение росло с каждой минутой. Давила неопределенность. От переездов посреди ночи я чувствовала себя уязвимой и начинала задаваться вопросом, а есть ли вообще выход. Хосе Куаутемок неизменно излучал оптимизм и был убежден, что все наши жертвы будут вознаграждены.

Я уже не ругала себя за свое решение. Поняла, что оно вызревало годами. Я не просто так влюбилась в Хосе Куаутемока. «Кто нашел — тот давно искал, даже если сам того не знал». Я нашла его. Процесс, приведший меня к нему, оставался тайной для меня самой. Я сожалела, что втянула в это Клаудио и детей. Я нанесла им неисцелимую рану. Клаудио написал на обратной стороне моего послания: «Пошла в жопу, сука» — и вернул его курьеру. Дети тоже уже, наверное, отравлены злостью отца. Как они справятся с моим внезапным отсутствием, с моей публичной изменой? По ночам эта мысль не давала мне дышать. Не раз мне хотелось позвонить им или вообще забыть всяческое благоразумие и явиться к ним в школу. Франсиско отговорил меня от этой грандиозной глупости. Мало того что дети наверняка к такому не готовы. Вокруг школы и дома, скорее всего, развернуто полицейское оцепление. Меня схватят, как только я туда сунусь. От бессилия я исписывала целые страницы тетради именами своих детей. Клаудия, Мариано, Даниела. Клаудия, Мариано, Даниела. Клаудия, Мариано, Даниела… Я люблю их, я люблю их, я люблю их.

Франсиско ограничил нам доступ к газетам и новостным программам. Они могли серьезно повлиять на наше настроение и даже вызвать депрессию. Но я настаивала, и тогда он принес пару газет, где упоминались наши имена. История Красавицы и Чудовища муссировалась на первой странице. Читатели жаждали пикантных подробностей. Хулиана и Педро осаждала пресса. «Без комментариев», — отвечали они. Клаудио и Альберто тоже хранили молчание. По крайней мере, самые близкие меня не предали.

Хосе Куаутемока изображали особо опасным преступником. Меня обвиняли в пособничестве бунту. Силовики изучили мою биографию и передвижение средств на моих банковских счетах. До смешного: меня связывали с наркокартелем и подозревали в отмывании денег. Моя репутация погрязла в зловонном болоте лжи и полуправды. В голове звучали слова Альмейды: «Кто таскается в свинарник, оказывается вымазан свинячьим дерьмом».

Франсиско был прав: газет лучше не читать. У меня начались приступы паники и бессонница. Меня успокаивали только объятия Хосе Куаутемока, его нежность и наша бешеная сексуальная активность. «То, что не убивает, делает тебя сильнее» — затасканное выражение, но я за него ухватилась. Я была уверена, что выйду из этой передряги, лучше владея собой, сильнее любя и ничего не боясь. Меня вдохновляло спокойствие Хосе Куаутемока. Он, казалось, ни в чем не сомневался. Попросил у Франсиско пачку бумаги и печатную машинку. «Мне нужно рассказать истории прежде, чем они забудутся», — сказал он. Ночами он безостановочно стучал на машинке, а по утрам мы читали его тексты вслух, и я позволяла себе вносить кое-какие предложения и изменения.

По каждому из наших домов мы ходили голые и занимались любовью в каждом уголке: в кухне, в гостиной, во дворике. Хосе Куаутемок был бесконечно изобретателен. Он засовывал кусочки льда мне в вагину и высасывал их оттуда, сажал меня на стол, чтобы входить в меня на разной высоте, смотрел, как я, сидя на стуле, мастурбирую, мы пробовали золотой дождь и самые невероятные позы. За один вечер у нас бывало больше секса, чем у меня с Клаудио за год. И я не желала останавливаться. Я хотела больше и больше.

Каждый оргазм напоминал мне о том, почему я с ним: чтобы избавиться от прогрессирующего обызвествления, убивавшего меня изнутри. На мне наросла корка, и я сама себя не узнавала. Каждая вибрация, каждая фибра наслаждения, каждый закоулок, исследованный губами, языком и пальцами Хосе Куаутемока вели меня прямиком к ядру жизни, МОЕЙ жизни. Я надеялась, что мои дети когда-нибудь поймут это или, даже лучше того, в самих себе обнаружат желание и силы, чтобы бороться за это ядро.

Две недели спустя Сампьетро сказал, что в следующий раз нам лучше переехать по отдельности, в разное время. Сначала Хосе Куаутемок, а потом, через несколько часов, я. Один человек меньше выделяется и не привлечет внимания соседей. «К тому же, — добавил он, — если поймают, то лучше уж одного, а не обоих». Я отказалась. Если я буду одна, приступы паники усилятся. Я не могла находиться без Хосе Куаутемока ни единой секунды. Мы даже в уборную ходили вместе. Раньше я и представить себе не могла, что буду испражняться на глазах у другого человека, тем более у мужчины. А с ним я делала это совершенно спокойно. Он даже вытирал мне задницу, и мы обсуждали результаты похода в туалет, включая размеры. Когда я писала, он подставлял пальцы, струя лилась прямо в ладонь. Потом он облизывал ее, и это невероятно меня возбуждало. В моем кругу нас назвали бы извращенцами, отвратительными любителями непристойностей. Если бы я хоть заикнулась о чем-то таком Клаудио, он сразу обозвал бы меня вырожденкой или чудовищем. Я впервые в жизни наслаждалась истинной близостью. Я не знала, как это можно было бы назвать, если не экстремальным проявлением любви.

Сампьетро, конечно, был прав, но и Хосе Куаутемок тоже воспротивился. «Я не собираюсь оставлять ее одну», — твердо сказал он. «Мы о ней позаботимся», — возразил Франсиско. Хосе Куаутемок оставался непреклонен. «Вы проведете порознь не больше получаса. Так вас безопаснее провести незамеченными по району, да и нам логистику облегчите», — увещевал Сампьетро.

В конце концов он нас убедил. Наша поездка за границу должна была вот-вот состояться, и следовало быть особенно осторожными, чтобы ничего не испортить. Мы должны были вылететь на частном самолете в Гватемалу, а оттуда — в Доминиканскую Республику. Там мы будем во временном убежище, пока не решится вопрос о месте постоянного. «Добудем вам свободу», — заверил нас Сампьетро. Неисчерпаемые юридические и финансовые ресурсы Франсиско вселили в меня надежду. Отъезд становился реальнее с каждым днем.

Перед уходом Хосе Куаутемок отдал мне револьвер Альберто. Научил заряжать, взводить курок, держать, целиться и прятать за поясом, чтобы под одеждой было не видно. «Всегда ходи с ним».

Мы поцеловались, и он ушел. Увидев в окно, как он идет без меня по улице, я впервые испугалась. И я не могла контролировать свой страх. Вскоре он перешел в нестерпимое желание выбежать на улицу с оружием в руках и проорать: «Я Марина Лонхинес! Попробуйте меня взять, если осмелитесь!»

Окопный синдром снова дал о себе знать.

Машина дочитал заметку в бульварной газетенке и улыбнулся. «Шакалы бегут из Восточной тюрьмы», — гласил заголовок. Хосе Куаутемок упоминался в числе самых опасных преступников среди сбежавших, и его поимка объявлялась приоритетной. Между правительством и «Теми Самыми» разразилась потасовка, и даже если нарко победят, им придется еще долго чинить поломанное. Сейчас блондина вряд ли охраняют. Сезон охоты официально открыт. Это властям, может, трудно найти Хосе Куаутемока. А бандитам как два пальца обоссать. Есть такая шутка: «Кто-нибудь когда-нибудь видел слона, спрятавшегося за цветком?» — «Нет, никогда». — «Они просто хорошо прячутся». Бандиты — мастера искать за цветочками, а Хосе Куаутемок — слон размера XXXXXXXL. Всего-то и нужно просмотреть все цветы.

Стоило только «Тем Самым» ослабить контроль, и мыши пустились в пляс. Пока боссы бодались с правительством, мелкие сошки взялись за старое. Снова повадились воровать, насиловать, похищать, грабить, обирать, вымогать. Воспользовались, так сказать, акцией. Показатели преступности взлетели на 1006 % за три дня. Столичная полиция тоже без дела не сидела, взятками свое получила, типа, ты-налетчик-а-я-твой-счетчик, и молчок, а то всем хуже будет. Добавьте к этому салату триста восемьдесят семь зэков, сбежавших из Восточной тюрьмы, плюс еще до хрена — из прочих тюрем. Все они не имели ни малейшего желания реинтегрироваться в общество, а имели очень большое желание наверстать упущенное за годы в кутузке. Бабло им нужно было срочно, что определило характер преступлений. Экспресс-похищения, кражи в универмагах, грабежи на Виадуке. Налетай, прилипалы, пока акулы отвлеклись.

Пока соглядатаи «Тех Самых» были заняты, Машина снова обрел полный доступ к преступному миру. Он вернулся в переулки, в тупики, на лестницы, ведущие к кварталам на берегах сточных вод (тех, куда сбрасывали мертвецов, — в Венецию трупов). Договорился с осмелевшими главарями и с полицейскими, у которых словно на лбу было написано: «Хочу бабла».

Скажитегдескрываетсясивыйбугайитакдамналапуостанетесь-довольны. Ничего. Ни крупинки информации. Никто ничего не знал. Да и какому бандиту интересен беглый зэк, когда в преступном мире наступила грандиозная «черная пятница».

Несмотря на мало обнадеживающие результаты, пустынный Отелло продолжал толкаться в низах общества. Правильно говаривал старик Гретцки: «Ты на сто процентов промахнешься, если не ударишь». Поэтому, сказал себе Машина, будем пытаться, ведь худшее событие — отсутствие событий.

Для друзей и родичей Эсмеральды она была уже не более чем воспоминанием, безголовым тельцем, похороненным на кладбище на окраине Сьюдад-Акуньи. Ее голос и лицо перешли в третий дивизион забвения. Но не для дона Ревнивого. Для него Эсмеральда была живее всех живых. В голове у него прокручивались не тысячи счастливых моментов, которые он пережил с ней, а ее ебля с Хосе Куаутемоком. Поцелуи этого сукиного сына козла вонючего мудака с этой сукиной дочкой овцой вонючей падлой. Как они друг друга лапают, кусают, сосут, как он ей вставляет, как его муде шлепают по мягким чистым ляжкам Эсмеральды. Эти образы вросли в его мозг и выпускали в него яд капля за каплей.

Неделями Машина прятался по разным каморкам, ни с кем не разговаривал, жрал сэндвичи и пил водянистый кофе из «Оксо». Платил сколько надо, сквозь зубы говорил «спасибо» и уматывал к себе в пещеру. Но однажды в очередном «Оксо» ему попалась опупительная бабенка, по крайней мере по стандартам кассирш в продуктовых. Муд у Машины был совсем не такой, чтобы влюбляться, особенно в свете его лихорадочных порно-гневных сеансов воображения, но что-то такое в ней было, что толкало на дабл тейк. Лет с виду не больше двадцати. И вылитая Эсмеральда: гладенькая кожа, белозубая улыбка, медовые глаза. Гребаный тип женщины, засел в мозгах, вот подлость. Как в одной форме их выпекали.

Первая заговорила с ним она: «Какие у вас огромные руки», — и попросила разрешения потрогать, нахалка. Он дал.

В магазине больше никого не было — как тут откажешь? Она провела указательным пальцем по венам на тыльной стороне его ладони. «А если стукачка?» — подумал он. Очень может быть. У «Тех Самых» в «Оксо» пруд пруди своих людей. А и хрен с ним. Телочка очень даже ничего, а дрочить ему уже остохренело. От такого стресса и одиночества и с ума спрыгнуть недолго.

Он взял ее руку и облизал один палец. «Ох, дон, какой вы быстрый», — обиженно сказала она. Машина уже завелся, столько желания в нем скопилось. «А ты не провоцируй», — упрекнул он ее. Она улыбнулась во все свои шестьдесят четыре зуба: «Я просто руку вашу хотела потрогать, вот и все». Ага, щас, подумал Машина. Некоторые бабы сразу бьют пенальти. Он пригласил ее на ужин. «Я заканчиваю в двенадцать, — сказала она. — И у меня парень есть. Названивать начнет, если задержусь». Тогда приходи завтракать на такой-то угол, сказал механик-отелло. На это она согласилась. Договорились на девять. «Как тебя зовут?» — спросил он. Она протянула руку: «Дженнифер, а вас?» Он нарочно невнятно пробормотал имя, чтобы она не поняла, а она из вежливости ответила, мол, очень приятно.

На следующее утро, в 8:55, Машина вышел на наблюдательный пункт — крышу, на которой снимал кладовку. С крыши хорошо просматривался угол, куда он ее позвал. Она пришла к назначенному времени. С высоты шестого этажа — сущая красавица. Машина на всякий пожарный выждал пятнадцать минут, не заметил ничего подозрительного и решил спуститься со сторожевой башни. Подошел к ней и извинился за опоздание. Она пожала плечами: «Ну не уходить же мне было, раз уже пришла». Она выглядела симпатичнее с мокрыми волосами и без штукатурки, в которой была вечером. Вручила ему пачку газет: «Вот, принесла вам. Вы же каждый раз все скупаете». Он взял газеты и сунул под мышку. «Есть хочешь?» Она помотала головой: «Не очень, с меня и кофе хватит». — «Поднимемся ко мне?» — сказал он без дальнейших проволочек.

Она внимательно посмотрела на него: «Зачем?» Он задумался, как ответить. Но она его опередила: «Если затем, зачем я подумала, то идем. Только мне нужны бабки на аренду. Парень мой урод, вообще не помогает».

Машина взорвался, как только засунул ей. Со спермой вышли тревога, беспокойство, злость, бессонница, разочарование и Эсмеральдин яд. Она приняла его нежно и не обиделась, что он так быстро кончил. Она больше об аренде думала.

Дженнифер уснула, лежа на животе. Машина залюбовался ее голым телом. Вот бы она послала этого парня куца подальше и осталась с ним навсегда. Начать новую жизнь, схоронить воспоминание об Эсмеральде, найти дом где-нибудь в джунглях, завести автомастерскую, как он всегда и мечтал, и каждый вечер приходить домой, обнимать ее и заниматься с ней любовью. Но нет. Нетушки. Никаких. Ни одна женщина не заслуживает и минуты его существования. Эта к тому же изменила своему парню, а значит, и ему изменит. А тогда — снова круговорот ревности, желание сжечь всех заживо, тяга расчленить гадов. Нет, красивая жопа и сочные губки не отвлекут его от великой цели.

Он легонько шлепнул ее по идеально круглой правой ягодице и сел на стул посмотреть газеты. Он тщательно искал новости про сукиного сына козла вонючего мудака. В первых двух ничего не нашел. В третьей была статья на всю первую страницу: «Знаменитая владелица школы танцев замешана в побеге заключенных». Он внимательно вчитался и обнаружил лучший подарок, который только могла преподнести ему жизнь: баба эта, по имени Марина Лонхинес, сбежала с опасным преступником Хосе Куаутемоком Уистликом, бросив мужа и детей. В статье много было про нее написано, имелась даже фотография. «Заключенный и упомянутая танцовщица несколько месяцев до побега состояли во внебрачной связи», — писал репортер.

«Так у него, говнюка, зазноба имеется», — подумал Машина.

Он впился взглядом в ее портрет. Запомнил черты лица. Он их никогда не забудет. От одной мысли, как он ее четвертует, у него случился хард-он. С мачтой наперевес он подошел к кровати, послюнил пальцы, смазал Дженнифер манду и без предупреждения вставил. Она проснулась. Ей понравилось, что он был уже внутри. Он тоже раздухарился. «Сильнее, — сказала она, — сильнее». И он всадил ей сильнее.

Я начала придумывать новые танцевальные движения. Пока Хосе Куаутемок сидел за столом и печатал, я, голая в постели, набрасывала перемещения и повороты. Своими звуками квартал вдохновил меня на новые образы. Наша полная изоляция шла вразрез с кипучей жизненной силой этих переулков. Стоило только открыть окно, и в комнату врывался бурный поток. Сколько жизни кишело вокруг нас! Во многих домах орало радио. Кто-то слушал рок, кто-то ранчеры. Живой музыки тоже было полно. Играли на барабанах, на гитаре, пели, и все это вперемешку с лаем, мяуканьем, кукареканьем, карканьем и даже блеянием. Это хаотическое многоголосие пробуждало во мне творческие силы. Десятки идей роились в голове, и мне срочно хотелось воплотить их в движение.

Даже сидя взаперти, боясь прихода полиции и не имея ни малейшего представления о своем будущем, я все равно наслаждалась совместной жизнью с Хосе Куаутемоком. Часто садилась голой к нему на колени, пока он писал. Он обнимал меня и нежно целовал в шею, а сам продолжал печатать. Здорово было наблюдать, как его истории обретают жизнь, как простые пятна чернил на бумаге начинают передавать чувство, волнение, напряжение. А он, в свою очередь, наблюдал, как я размышляю над хореографией. Обходил кровать и ложился мне на спину. Мне нравилось чувствовать его вес, его дыхание на моем ухе. Он внимательно смотрел на этюды и проницательно, умно, с большим вкусом их комментировал.

В отличие от Клаудио, который обожал темноту, тишину и задернутые шторы, Хосе Куаутемок любил держать окна открытыми. К счастью, большинство наших окон в разных домах выходило во внутренние дворики, и мы могли, не ооясь посторонних взглядов, разгуливать голыми. Занавески развевались на ветру, солнце лилось в комнату. Хосе Куаутемок компенсировал годы заточения утренним светом и прохладой, которые напоминали мне о картинах Эдварда Хоппера. Я обдумывала, как бы слить в едином танце этот свет, любовь и уединение.

Если бы мы не были в бегах, это была бы идеальная жизнь. Большая, хорошо проветриваемая комната. Рядом — голый Хосе Куаутемок, в любую минуту готовый заняться со мной любовью, выслушать, обсудить нашу работу. Беседовать, болтать о пустяках, гулять, целоваться, ласкать друг друга. Жить на ранчо. Спать под открытым небом. Скакать верхом. Плавать в озере. Видеть, как мои дети растут на свободе, на природе, как я всегда и мечтала.

Чары рассеивались, когда нам приходилось переезжать в другой дом. Согласно установленному правилу, Хосе Куаутемок уходил первым. Если вдруг засада, у меня оставалось несколько минут или даже секунд, чтобы удрать. Я настаивала, чтобы меня выпускали первой. В конце концов, мои преступления были не такими тяжкими, и я могла при помощи Сампьетро избежать заключения. А вот Хосе Куаутемока, опасного преступника, вполне могли застрелить во время ареста. Он отказался, мол, моя безопасность и мое благополучие важнее всего. Он-то давно привык к тюрьме, в то время как я и пяти минут не продержусь в этом гадючнике.

Как только Хосе Куаутемок уходил, у меня начинались приступы паники. Я металась по дому. До крови расчесывала руку. Ничего не могла с собой поделать. Просто чесала и чесала, пока не поврежу кожу. Я осознавала, что все против нас на 99,999 %. И цеплялась за оставшиеся 0,001 %. Краткие минуты вместе наполняли все мое существование, и одной памяти о них хватало, чтобы продолжать жить. Я думала, что готова к худшему, но это был самообман. У меня не хватило бы сил пережить главную утрату: смерть Хосе Куаутемока. Отсюда в основном и происходили тревога и паника.

Франсиско заметил мое состояние. Он стал оставаться со мной в те короткие промежутки времени, когда я оказывалась без Хосе Куаутемока. И в один из таких промежутков сообщил мне ужасающую новость: «Марина, Клаудио с детьми переехал в Нью-Йорк». Этого можно было ожидать, но я не ожидала. Клаудио не выдержал давления общества и СМИ. Не мог больше быть посмешищем, рогоносцем, жертвой столь хорошо задокументированной измены. С фактом супружеской неверности трудно справиться даже в приватной обстановке, а на людях — это просто ад. Его, вероятно, жалели, и от этого он чувствовал себя униженным. Все эти «вот бедняга», «и за что тебе только такая досталась», «эта сучка тебя недостойна» заставили его уехать из страны. Он был обязан уберечь детей от насмешек и агрессии и потому предпочел поселиться за четыре тысячи километров, в городе, где ему все равно никто не гарантировал безвестности. От такого поступка, как мой, в нашей среде, среди людей нашего положения, расходятся круги, которые легко могли бы достичь уоллстритовской тусовки, с которой ему предстояло работать. Возможно, позже он переберется в Лондон, Брюссель или Шанхай, где ему тоже предлагали работу, — куда с меньшей вероятностью долетят сплетни.

Фантазия о мирном, цивилизованном разрыве с Клаудио становилась все более нереальной с каждым днем, ведь мы не разговаривали. Он был благородным человеком с простым характером. Мое решение, наверное, подорвало его уверенность в себе, погребло в сомнениях и вопросах. В какой момент отношения так разладились, что я просто ушла? Что на самом деле случилось? Он остался без почвы под ногами. Его представление о счастье, впитанное с молоком матери, утекло. Ему вдруг пришлось встретиться лицом к лицу с нестабильностью, неопределенностью; его эго ранили, унизили. Клаудио — и мне пора было это принять — вел себя как враг. Наш враг.

На дне чемодана с одеждой я нашла завернутый в фольгу телефон, предмет из плейстоцена моего прошлого, археологическую ценность. Развернула. Этот треклятый телефон всегда был первым, что я видела, когда открывала глаза, и последним, что я видела перед сном. Там хранились сообщения, электронные письма, семейные фотографии, заметки, наброски композиций, видео с детских дней рождения, котировки ценных бумаг, счета, песни. Переносной музей прежней меня. Я просидела несколько минут в раздумьях, включать его или нет. С одной стороны, по нему меня могла отследить полиция, но, с другой, мне не терпелось прочесть тысячи накопившихся сообщений. И вот я, забыв об ответственности, нажала кнопку и ввела пароль. На экран извергающимся гейзером полились уведомления. Я зажмурилась. Я еще могла выключить телефон, остаться в настоящем, в мыслях о будущем и не погружаться в топи прошлого, откуда я сбежала навсегда. Но окопный синдром не дал мне этого сделать.

Сообщения от Клаудио, полностью написанные капсло-ком, состояли из оскорблений и угроз. Мама и сестры упрекали в том, что я их опозорила. «Никогда не думала, что воспитала преступницу», — жестко заявляла мама. Она ошибалась.

Я не преступница, я не совершала преступлений. Я не рассматривала уход к любимому мужчине как преступление. Педро не мог поверить в случившееся, Эктор впал в какую-то ханжескую праведную ярость, и только Хулиан проявил понимание и терпимость. Я послала ему сообщение: «Мне нужно с тобой поговорить». Он немедленно ответил: «Мне тоже. Где ты?» Несколько секунд я размышляла, следует ли давать ему адрес. «В паре кварталов от тебя». «Скажи мне, куда подойти», — ответил он.

В эту минуту в комнату вошли Франсиско и Сампьетро. «Пойдем?» — сказал Франсиско и заметил телефон у меня в руке. «А это еще что?» — удивился он. «Это мой», — ответила я, как дура. «Тебя может засечь полиция», — предупредил Сампьетро.

«Я знаю», — пролепетала я. Окопный синдром: помрачение ума, вызванное ожиданием никак не начинающегося боя. «Мне нужно встретиться с другом», — сказала я. «Это не самая удачная мысль, — сказал Франсиско. — Только не сейчас». И протянул руку за телефоном. Я отдала. «Придется его уничтожить».

Он позвал телохранителя. Велел провезти телефон по нескольким улицам, чтобы создать ложный след, и разбить где-нибудь в центре. Можно надеяться, что полиция, если уловила сигнал, отправится туда. «Думаю, — сказал Сампьетро, — пока мы ждем известий о том, удалось ли полиции локализовать телефон, вам с Хосе Куаутемоком лучше провести пару дней порознь». Меня прошиб холодный пот. Я не вынесу больше ни минуты без него. «Мы дадим вам рации для общения. Он всего в нескольких кварталах отсюда, но мы не можем рисковать. Вас не должны поймать вдвоем».

Я сопротивлялась, но они были непреклонны. Я просила позволить мне обсудить это с Хосе Куаутемоком. Они отказались. Это для него мое благополучие было важнее всего, а не для них. Франсиско в первую очередь защищал брата, а не его девушку. Вскоре мы должны были вылететь в Гватемалу, и он не хотел порушить весь план. «Расстанетесь всего на пару дней», — повторил Сампьетро. Сорок восемь часов наедине с собой, да я с ума сойду. И он тоже вряд ли выдержит мое отсутствие. «Мы помониторим район. Если не увидим ничего подозрительного, скоро вы снова будете вместе», — сказал Франсиско успокоительным тоном.

Меня увезли из хаоса улочек и доставили по адресу, звучавшему как «Тупик № 207». Дом был больше и удобнее предыдущего. Выходил на улицу и на заброшенную баскетбольную площадку. Можно убегать с двух сторон. Я попросила Франсиско привезти ко мне Хулиана. «Сделаем все возможное», — пообещал он. Перед уходом он оставил мне рацию: «Настройся на канал 13–18. Когда говоришь, нажимаешь кнопку. Хосе Куаутемок скоро позвонит».

Он ушел, и я осталась одна. Я запретила себе жаловаться. Дела налаживаются, и нужно радоваться. Через три-четыре дня мы улетим навстречу нашему будущему.

Франсиско совершенно огорошил Хосе Куаутемока размахом своей помощи. Он-то думал, что брательник одолжит ему пару песо, подбросит до захудалого мотеля в Тлальпане, и прости-прощай, родная кровь. Но ведь нет. Он добыл им жилье, адвоката, шмотки, еду. Когда Марина была в душе, они остались одни и Хосе Куаутемок обнял его. Франсиско чуть не рухнул от неожиданности. «Спасибо, братан, правда спасибо», — сказал ему Хосе Куаутемок под огромным портретом Сеферино. Два брата воссоединились, вопреки отцу-пожирателю, вопреки разделившему их отцеубийству. «Я люблю тебя», — сказал Хосе Куаутемок, и на этих трех словах их братство воспарило высоко в небеса. «И я тебя люблю», — ответил Франсиско. Объятие стало крепче, вопреки всему, назло всему, они вместе, и это самое главное.

Полностью свободным Хосе Куаутемок себя не чувствовал. Дом, где поселил их Франсиско, все равно был чем-то вроде места домашнего ареста. В то же время он снова обрел родину. Не как националист, типа «ВторойМексикинетнасвете» или «Мексикалюбимаяродная». И не ту родину, что про марьячи, про Педро Инфанте, про Сочимилько, про площадь Гарибальди, про Фриду и прочую фигню для интересующихся иностранцев. Его родиной было место, где он вырос. Она состояла из запахов, цветов, звуков, огней квартала. А еще его родиной была спящая рядом любимая.

Он решил больше не бриться. Не специально хотел изменить внешность, а как бы заявлял: «Я вам больше не зэк, говнюки». Борода придаст ему этакий диковатый вид, тоже изюминка. И Марина будет чувствовать, что этот, новый Хосе Куаутемок — ее, и только ее. Марине понравилось. С бородой он был еще мужественнее, больше похож на викинга и приятно щекотал, когда целовал плечи.

Несмотря на «последние деньки Пабло Эскобара», на неминуемую полицейскую облаву, несмотря на то, что он знал: все хорошее быстро кончается, немного покоя все же просачивалось в эту их беглую жизнь. Какое охренительное чудо — просыпаться, а рядом голая Марина. Идти в ванную, а рядом голая Марина. Печатать на машинке, а рядом голая Марина. Завтракать, а рядом голая Марина. Трахались они как кролики, и обоим все было мало. Оба в любой момент заводились.

«Те Самые» меж тем продолжали бодаться с правительством. Хуан Каманей[38] против Чанока, Святой против Мумий[39], Муфаса против Шрама. Вот что стоило министру внутренних дел уступить им тюремные кухни? Ведь ничего не стоило. Так нет же! Захотел мужик крема, а загремел в крематорий. Президент уже не знал, что делать со всем этим безобразием. Он туда армию с федералами направит, а бандиты отсюда вылезут. Он сюда, а они оттуда. Бесполезная драчка — и обе стороны это знали. Так, письками мерились. Рано или поздно все равно ведь замирятся.

Город пиздецом порос. Долго ему еще мира не видать. «Те Самые», сосредоточившись на федералах, позабыли про мелкого, но противного врага: столичную преступную шушеру. А те, подлюги, отыгрались на своих бывших тиранах. Когда увидели, что у картеля дела не гладко, начали охоту на соглядатаев. Получи, стукач, сплетник сраный, приговаривали они, протыкая их ножами по многу раз. Множество таксистов, продавцов, проституток, кассирш, курьеров на службе у «Тех Самых» пошли на колбасу.

После этой прополки Машине стало посвободнее. Он, конечно, не полностью расслабился, потому что в криминаленде никогда не знаешь, но — упертый сучок — снова нырнул в заводи преступного мира, чтобы нанять киллеров. На сей раз ни сивый, ни бледная от него не уйдут. Равнозначная месть, чего бы это ни стоило. Только нужно раскошелиться и нанять самых безбашенных, потому что на такого бугая, как Хосе Куаутемок, не каждый отважится полезть.

За два дня команда набралась. Пять бандитов, и у каждого шрамов больше, чем у шелудивого пса. Все пятеро — беглые, сивого знали хорошо, а трое — даже и бабу его. «Красивая, падла, — сказали они Машине. — Ей можно на жопу стакан пива поставить, и не упадет». Никто из пятерки с картелем связан не был и никому ничего не задолжал за время отсидки. Дернули, как мужики, напролом сквозь спецназ, сквозь коней, федералов и перекрестный огонь. Все пятеро мотали долгие сроки за убийство и знали, как всадить человеку пулю в кишки или мозги вышибить.

Машине этот квинтет обошелся недешево. Они знали, что рано или поздно их загребут, и хотели успеть поднять бабло. Но он не возражал — больше-то ему не на что было тратиться. Разведку тоже пришлось пробашлять. «Двести штук тому, кто мне найдет из-под земли Хосе Куаутемока Уистлика. Главный выигрыш, если узнаете, за каким цветком спрятался слон. А лучше — его слониха». В преступных районах двести кусков — лакомый кусок. За такое даже ослы тебе спляшут.

Пошли слухи: «Отвалят тому немало, кто найдет белобрысого индейца и его мажорку». Даже по ватсаповским чатам поползло, как письмо счастья: если увидите такого-то бобра и такую-то выдру, сообщите туда-то и туда-то, и получите столько-то и столько-то. И фотки обоих.

Двести штук — это куча бабла для разных оборванцев, а не для тех, кто на самом деле мог что-то знать про Красавицу и Чудовище. Через десятые руки до Машины дошло: «Сестра другана моего братана знает мужика, у которого есть человечек, который знает, где они, только ему двухсот штук мало, так что, если они тебе по серьезке нужны, прибавляй справа нолик, и тогда уи а токинг».

Машина подумал, что это больше похоже на шантаж, но все же решил встретиться с типом, который величал себя эмиссаром и утверждал, что у него есть человечек. Встретились они на ступенях лестницы к затерянному городу. Мужик оказался не из простых. Примодненный и разговаривает красиво, хотя чувствуется, что рос на районе. Поздоровкался наманикюренной такой, мягкой ручкой. «Правдивая реклама или так, булшит?» — поинтересовался Машина. «У меня репутация, бро. Если я сказал, значит, так оно и есть». Машина смерил его взглядом: «А ты всегда такой борзый? Норовишь на лодочке задарма проехаться?» Тот улыбнулся: «Хорошее все дорого, бро». Машина начинал выходить из себя: «А откуда мне знать, что ты знаешь?» Эмиссар помотал головой: «Не я знаю, а одна сеньора, а она слов на ветер не бросает. Этого сивого с бабой только ленивый сейчас не ищет, но все равно никто не знает, где они. А она знает». Говорил он размеренно. Уверенно. Машина сделал встречное предложение: «Скажи ей, даю шестьсот. Если согласна, хоть сейчас отстегну». — «Добро», — сказал эмиссар, и они скрепили договоренность рукопожатием.

Сеферино, есть какое-нибудь средство против смерти? Не окончательной, а той, от которой умираешь день за днем. Медленной смерти, погружающей нас в морок и апатию. Ужасно чувствовать, что существование наше течет, а мы не добиваемся ничего важного. Некоторые уверяют, будто лучшее противоядие — любовь. Мне это кажется нелепостью. Любовь тоже гибнет в застенках обыденности. Она держится на хрупких ножках. Это лекарство с коротким сроком годности. Ничего нет больнее, чем видеть двух некогда любящих людей, которые наскучили друг другу. Хотя все же есть, поверь моему опыту: еще больнее вообще не любить.

Люди творческие считают, что лучшая защита от смерти — искусство. Творчество — утверждение жизни, неподвластное времени. «Автор, — говорят они, — может умереть, но не его труды». Если бы. Сколько сотен книг публикуется каждый год? А сколько доживает до следующего сезона? Если их вообще кто-то читает. Сколько картин, скульптур, партитур, пьес оказываются никому не нужны? На каждого Шекспира, на каждого Пикассо, на каждого Фолкнера, на каждого Рульфо, на каждого Хендрикса приходятся тысячи удивительных бездарей. Посредственность в искусстве может сдержать смерть? Не думаю, папа, но и в художниках, и во влюбленных уважаю — хотя и те, и другие очевидно обречены на провал — упорство и умение придать жизни смысл.

Мой брат был как раз из таких. Стоило один раз увидеть его со своей девушкой. Я не знал, сколько они пробудут вместе. Возможно, после первого периода, когда все в новинку, рутина сожительства и добила бы их киношный роман, но они так ласково и преданно относились друг к другу, что хотелось верить в любовь так же, как верили они. Я испытывал огромное уважение к Марине. Сбежать из дома вот так, оставив позади устроенную жизнь, да к тому же рискуя быть убитой, — это, мне кажется, достойно восхищения. Не у каждой есть такая закалка и отвага. Либо она чокнутая на всю голову, либо наоборот, пример удивительной ясности ума. То, как они с братом были поглощены друг другом, то, через какие трудности им пришлось пройти, чтобы быть вместе, привели меня к убеждению, что любовь и в самом деле может отвратить смерть.

Я чуть не признался маме и Ситлалли, что прячу Хосе Куаутемока и его возлюбленную. Мама тосковала по своему младшему сыну. Твое убийство, конечно, непростительно, но она бы все отдала, лишь бы снова увидеть Хосе Куаутемока. Я не раз находил в мусорных корзинах, среди использованных одноразовых платков и шкурок от мандаринов (помнишь, как она любила их — и чистить, и есть?), обрывки писем, адресованных ему. Я терпеливо складывал кусочки бумаги. В некоторых письмах она ругала его. Ей, очевидно, было очень горько и обидно. В других говорила, что ее материнская любовь никуда не делась.

Ей недолго оставалось. В семьдесят с небольшим на нее внезапно навалилась старость. Она стала медленнее ходить. Каждые несколько метров случался приступ одышки, такой, что она даже говорить не могла. Часто наталкивалась на мебель из-за катаракты на левом глазу, которую отказывалась оперировать. Несмотря на худобу, врачи диагностировали у нее жировую болезнь печени, наследственную. Это приводило к пищевым расстройствам и нездоровому, желтому цвету лица.

Учитывая неминуемую скорую смерть, я задумался, а не свозить ли ее к брату. Слова сына подбодрили бы ее на исходе жизни. Но все же решил не рисковать. Одно ее лишнее слово, брошенное тетям или Ситлалли, могло привести к тому, что местонахождение Хосе Куаутемока будет раскрыто, а этого следовало всеми силами избегать.

О сестре и говорить нечего. Их встреча закончилась бы плачевно. Она притворялась, будто не может ему простить твоей смерти, как будто в самом деле тосковала по тебе (знаешь, сколько раз она была у тебя на могиле? Ноль). Она невероятно бесила меня в роли страдающей сиротки. Кроме всего прочего, чтобы польстить маме, она припала ко Христу. Но Христос, видимо, не припал к ней. Наоборот, вместо того, чтобы воспринять христианские ценности, она, по образному выражению мамы, окунулась в омут порока, а пороки объяли ее. Однако это не мешало ей строго судить брата: «Он заслуживает вечных мучений», — говорила Ситлалли.

Как-то раз, когда я остался наедине со своей невесткой (как ты считаешь, папа, чужую жену, любовницу моего брата, можно называть невесткой?), она попросила показать ей семейные фотографии. Она хотела больше знать о Хосе Куаутемоке. Твои фотографии оказалось легко найти. Достаточно было загуглить твое имя — и вуаля! Вот он, ты — ина официальных портретах, и на случайных снимках во время разных конгрессов. Но ее больше интересовали фото мамы, Ситлалли и нас с Хосе Куаутемоком в детстве.

Я привез ей альбом. Она внимательно просмотрела его и задержалась на карточке, где маме было лет двадцать. «Я никогда не думала, что она такая красивая», — сказала она. Безупречное лицо, прямой нос, голубые глаза, полные губы, белокурые локоны, рассыпанные по плечам. И рядом — ты: суровые черты, орлиный взгляд, маленькие узловатые руки. Ее поразил этот контраст. «Они ладили?» — спросила она слюбопытством. Ха! Что тут скажешь? «Как любая пара», — гладко и двусмысленно ответил я.

Досмотрев альбом, Марина проводила меня до выхода. И, несмотря на мои настойчивые возражения, даже выглянула на улицу. «Я хотела бы прогуляться, — сказала она. — Уже не выдерживаю этой cabin fever[40]». Я улыбнулся ее смеси английского и испанского. Мы с Хосе Куаутемоком сказали бы: «этого сидения дома».

Я посмотрел по сторонам. Мой телохранитель в отдалении наблюдал за тупиком. Я не заметил ничего необычного. «Ну давай прогуляемся», — сказал я, и мы пошли. Это была худшая ошибка из всех, что я мог совершить.

«Вместе — всё, порознь — ничего» — такое было граффити на одной стене в Истапалапе. Я видела его из-за бронированного стекла внедорожника, когда ехала в тюрьму с людьми Педро. Неизвестно, был это революционный лозунг, строчка из стихотворения или из песни. Я ясно вспомнила его, когда нам с Хосе Куаутемоком пришлось разъехаться по разным домам. Мы часами переговаривались по рации, и все равно я дико по нему скучала. И чувствовала, что он в таком же раздрае, как и я. Разлука была не на пользу нам обоим. Я изводилась от чувства вины. Необдуманно написав Хулиану, я раскрыла другим наше местонахождение. Франсиско попытался облегчить мои угрызения совести: «Твое сообщение только все ускорило. Мы в любом случае собирались вас разделить».

«Вместе — всё, порознь — ничего» — эти слова символизировали историю нашей любви. Мое место было рядом с Хосе Куаутемоком, неважно — на два часа или на два века. Это была не просто любовь, а жизненный проект, возрождение для нас обоих. Чтобы восстать из пепла, я нуждалась в его присутствии.

И все, что бы ни происходило, даже самое ужасное, должно было происходить с нами обоими.

«Вы проведете в разных домах всего сорок восемь часов», — заверял Сампьетро. Но сорок восемь часов растянулись на пять суток. Мы с Хосе Куаутемоком не знали почему. Франсиско и Сампьетро получили какую-то новую информацию? Может, их предупредили о возможной полицейской облаве, отсюда и задержка. Нельзя забывать, что они и сами под угрозой. Укрывают двух беглых преступников. Возможно, судить их не станут, но на карьере обоих это может отразиться. Сампьетро представлял множество могущественных темных личностей, и ему совершенно не нужен был скандал в СМИ из-за двух сбежавших влюбленных. Он помогал нам, потому что Франсиско был одним из его лучших клиентов и наверняка платил кучу денег. Но всему есть предел. То же можно было сказать и о Франсиско. Ему таких трудов стоило выстроить новую личность, выбраться из тени отца и Хосе Куаутемока. Криминальный скандал подорвет его безупречную деловую репутацию, заработанную годами усилий. Так что они тоже подстраховывались и старались избегать ошибок, которые отразились бы на всех нас четверых.

Сампьетро велел в разговорах по рации избегать любого упоминания имен и обстоятельств. Например, слов «тюрьма», «преступник», «побег», «полиция», «адвокат». Чем абстрактнее, тем лучше. И этот маленький запрет довел меня до еще более глубокого отчаяния.

Тревога начала разрушать мое тело. На руках появился нервный дерматит: они зашелушились, а линии ладоней пошли трещинками. От движения они кровоточили, и тогда ничего не помогало, кроме ледяных ванночек. Колющая боль в задней части черепа пугала перспективой кровоизлияния в мозг. Зуд во влагалище говорил о молочнице — тоже типичном следствии стресса.

Молодоженами мы с Клаудио отправились на машине по юго-западу США. Между Лас-Крусес и Альбукерке преодолели длинный-предлинный кусок пустыни, который испанцы некогда называли Переходом Мертвеца. Все, кто его пересекал в те времена, рисковал расстаться с жизнью. Именно так я чувствовала себя в разлуке с Хосе Куаутемоком — на невероятно тяжком, непреодолимом пути. Это был мой собственный Переход Мертвеца.

Я просила Франсиско не оставлять меня одну надолго. Он пообещал выбираться ко мне как можно чаще. За это я была ему благодарна. Он понимал мое ментальное состояние. Собственно, одного взгляда на мои руки было достаточно, чтобы понять, что меня терзает тревога. Он рассказал, как познакомился с Педро и Эктором, какой бизнес они вели вместе. Я удивилась. Они мне никогда про него не говорили. «Они не знают, что мы с Хосе Куаутемоком братья», — пояснил он. И признался, что именно он запустил убийственный механизм, покончивший с Франсиско Моралесом. Так вот кто, оказывается, таинственный друг Педро. Я со слезами обняла его. «Мне, дураку, нравятся романтические истории», — сказал он. Франсиско оказался настоящим товарищем. Меня перестали раздражать его нарочитые манеры, его странная манера говорить и несмываемая улыбочка. «Педро не должен знать, что я брат Хосе Куаутемока, — предупредил он. — Если он проболтается, весь план пойдет крахом. Надеюсь, ты понимаешь, почему я пока против, чтобы вы общались».

«Я ненадолго отъеду. Вернусь, и мы чем-нибудь перекусим», — сказал Франсиско. Я попросила его привезти фотографии Хосе Куаутемока и остальных членов семьи. Он пообещал захватить. Как только он ушел, я вызвала Хосе Куаутемока по рации. Конспиративный язык сильно затруднял дело. Мы придумали общий шифр, как в детской игре. В первые дни мы сдерживались, но потом нам стало все равно, что нас могут подслушать, и мы перешли на секс по телефону. Но продолжались эти радиосекусальные игры всего три дня. Потом у меня вся промежность опухла от вагинальной инфекции, и мастурбировать стало больно.

У нас с Хосе Куаутемоком не было доступа к интернету и телевидению. Франсиско и Сампьетро отключили кабельное и вайфай во всех домах. Они боялись, что новости приведут нас в еще большее волнение, хотя, казалось бы, куда уж больше. Я, по крайней мере, была на грани срыва. На ступнях и коленях тоже начался дерматит. Я всегда гордилась своей кожей, свежей, мягкой, чистой. Теперь это были какие-то кровавые ошметки. Я попыталась найти этому поэтическое обоснование. Как некоторые рептилии и насекомые меняют оболочку, так из-под этих красных пятен восстанет новая Марина, более сильная и решительная.

Франсиско сдержал слово и привез мне семейный альбом. Я с наслаждением погрузилась в прошлое Хосе Куаутемока. Увидела его ребенком — с диким, пугающим взглядом. Волосы светлее, чем сейчас, глаза почти прозрачной голубизны. Его мать походила на актрис итальянского неореализма. Простые платья, волосы, собранные в хвост, руки в боки. Хотя она явно стеснялась позировать. Смотрела вниз, отвлеченно. А Ситлалли я представляла себе по-другому. Угловатое смуглое лицо, большие черные глаза, широкая улыбка. Низенькая. В глазах какое-то — как бы его охарактеризовать? — глухое выражение.

Один портрет особенно привлек мое внимание: Сеферино в детстве, в горах. В сандалиях и холщовых штанах. За ним — поле посохшей кукурузы, а сбоку — крошечная хижина, где он вырос. Фотографию домика их дедушки и бабушки по материнской линии Франсиско тоже мне показал. Может, не такого нищего, но тоже очень скромного. От вида этих двух домов меня захлестнуло нежностью. Две бедные семьи объединяются через безнадежные отношения, в безнадежном городе, с безнадежным результатом. Алхимия случая. Я произошла из определенности. В том, что мои родители познакомились и поженились, была логика. Оба были из хороших семей, и все их окружение подталкивало молодых людей к общению между собой. То же произошло со мной и Клаудио. Мы ходили в одни бары, учились в одних университетах, у нас была куча общих друзей. Словом, неизбежная, продиктованная свыше встреча. А в Хосе Куаутемоке меня привлекло, возможно, именно космическое расстояние между нами. Нулевая вероятность пересечения. Эта встреча проветрила мою узкую вселенную и привнесла необходимую дозу кислорода.

Я долистала альбом, и Франсиско собрался уходить. Я попросила его прогуляться со мной немного. Он категорически отказался. «Тебя в новостях показывали, — сказал он. — Люди могут тебя узнать». Я думала, что здесь это маловероятно. В таком районе люди вряд ли внимательно следят за новостями по телевизору. «Я чокнусь взаперти», — взмолилась я, и Франсиско уступил моим мольбам.

Только что прошел дождик, и вечерний свет отражался в мокром асфальте. Нам попался кот, он взглянул на нас и проследовал к изгороди. Здесь было гораздо тише, чем в переулках, хотя отъехали мы всего на три квартала. На улице никого не было видно, кроме телохранителя Франсиско, прислонившегося к столбу вдалеке.

Мы шли наугад. Франсиско рассказывал про их с Хосе Куаутемоком приключения в детстве. «Раньше в сезон дождей на соседних пустырях образовывались большие лужи, и там откладывали икру лягушки и жабы. Откуда их столько бралось, не знаю, но вокруг все просто кишело головастиками. Мы их ловили в чулок, привязанный к палочке, и выращивали в пластмассовой ванночке. А когда они превращались в жаб и лягушек, продавали в зоомагазины». Передо мной открывался неведомый мир. В детстве я ни разу не видела в Мехико ни одной лягушки.

На углу завелся красный «ниссан-цуру» и поехал к нам. Охрана тут же насторожилась. Машина прокатилась мимо нас. Внутри сидели двое. Они уставились на нас. Франсиско взял меня под локоть и настойчиво повел к дому. «Похожи на полицейских», — нервно сказал он. Теперь он просто тащил меня за собой, мы передвигались чуть ли не скачками. «Цуру» развернулся и снова поехал в нашу сторону. «Беги!» — скомандовал Франсиско. На полной скорости мы примчались к двери. Как только заскочили внутрь, послышались выстрелы и крики. Франсиско достал пистолет и вжался в стену: «Беги к черному ходу». Я сломя голову понеслась за револьвером и пулями, которые подарил нам Альберто. Взвела курок и вернулась к Франсиско. Не станет же полиция в нас стрелять. «Какого хрена ты тут делаешь? — проорал он. — Беги, я сказал!» Я через гостиную метнулась к дворику. Снова выстрелы. Открыла дверь, выходившую на баскетбольные площадки, убедилась, что кругом никого, и выбежала из дома.

Машина взбесился, услышав от эмиссара, что этой бабе подавай не меньше двух лимонов за информацию о Хосе Куаутемоке: «Если ей так надо, пусть сама приезжает и цену называет». Посланец отошел на несколько шагов и набрал кого-то. Поговорил, вернулся: «Я ей сказал, а она на меня взъелась. Мол, она тебе не девочка по вызову. Она сама тебе назначит время и место. А чтоб тебе неповадно было дурить, теперь цена повысилась до трешки». Машина был на волосок от того, чтобы засадить ему пулю между глаз. Но удержался, не сдурил. Если эта карга такие понты кидает, значит, и вправду знает, где Хосе Куаутемок. За красивые глаза столько бабла не требуют.

«Я тебя найду, когда донья скажет», — бросил ему напоследок эмиссар и снова растворился в глубинах затерянного города, оставив столь же затерянным дона Отелло. Тот понуро вернулся к себе в берлогу. В городе уже черт знает что творилось. Даже он, бравый бандит, начинал очковать. От безопасности камня на камне не осталось, а тупоголовые «Те Самые» продолжали мериться с тупоголовым правительством.

На счастье, каждое утро его навещала Дженнифер. Вот уж легкая была телочка. По пустякам хай не подымала. Дурацких вопросов — «ты меня любишь?» да «ты по мне скучаешь?» и прочей фигни — не задавала. Поднималась, красивая такая, к нему в комнату, раздевалась без промедления и ложилась ждать его. И гондоном пользоваться не просила, что Машина очень даже ценил. Не его это — капюшон на бую, все равно что в наморднике жрать, никакого удовольствия.

Беспокоил Дженнифер только ее долбаный парень. «Он серчает, — оправдывалась она, что не может остаться у Машины на ночь, — и лупит меня, так что я даже детскую пюрешку прожевать не могу». Вот они, бабы, думал Машина, вечно одного до мук доведут, чтобы с другим миловаться. Не хватало еще, чтобы этот факин женишок ему башку прострелил. Дон Ревнивый убил дона Ревнивого. Он ведь не знал, кто это, а значит, не знал и чего ждать. Ну и решил на рожон не лезть. Чего со смертью заигрывать? Однажды утром переехал. Дженнифер не сказал, только оставил записку: «Оставляю две тысячи песо на аренду. На днях за тобой вернусь».

Жалко ему было, конечно, ее оставлять. Она была не из тех, что мычат, как коровы, пока трахаются, и не из тех, что думают, будто мужикам нравится, если они трясутся, как миксер. Ему нравилось, когда она садилась на него и двигалась этак аккуратненько, чтобы член входил как в замшевую перчатку. А не как будто его удав душит. «Медленно, чтоб кончить быстро», — говорил он бабам, но большинство не слушали и скакали на нем так, словно покалечить хотели. Поэтому бросать кассиршу ему не хотелось. Если он уберет этого уебка Хосе Куаутемока и его подстилку, то вернется за Дженнифер и увезет ее с собой.

Эмиссар доньи-всезнайки два дня не выходил на связь. Машина разволновался. Крепко обиделась, наверное. Спустил он стрелку в унитаз. Но нет. Вечером пришло сообщение по ватсапу: «Завтра в шесть утра на лестнице». Бля, ну и времечко. Да он даже когда нищебродом был, в шесть утра не вставал. Но теперь должен был унять жажду зверюги-ревности, и если у зверюги водопой в шесть, то в шесть он и явится.

Явился он даже в пять пятьдесят. Было еще темно, и на районе бурлила жизнь. Бандиты возвращались с ночных налетов, а рабочие садились на маршрутки до своих фабрик у черта на рогах. Эмиссар уже стоял там, опершись на перила.

«Я знал, что вы не подведете. Сеньора назначила нам встречу в семь в Поланко. Деньги при себе?» Про деньги он ничего не говорил. «Вообще-то нет», — сказал Машина. «Ох, шеф. Сделочка-то срывается. Донья и рта не раскроет, если вперед всю сумму не получит». Машина почуял фуфло: «Наебешь — на антрекоты порежу, сучий ты потрох». Эмиссар оскорбленно покачал головой: «Нет, босс. Я за проценты работаю. Я не вор. У меня и ствола-то нет. А в рукопашной мне против вас не тягаться». Вот это он точно сказал. Сам тощий дрищ, и даже наколок нету. «Я успеваю за баблом зайти?» — спросил Машина. «Если на такси поедем, думаю, да».

Поехали за баблом. Машина перевозил его с квартиры на квартиру в холщовых сумках. Отсчитал два лимона, а остальное спрятал под ковер. Хрен он старой перечнице три отдаст. Сел обратно в такси, и они отчалили в Поланко.

Из-за утреннего движения опоздали на двадцать две минуты. Машина смущенно зашел в кафе, где им назначили встречу. Больно выпендрежное место, не для таких, как он. Особенно если ты одет, как водила грузовика с кока-колой, и волочишь с собой холщовые сумки. Донья лет пятидесяти, крашеная блондинка, смахивающая на кого-то с картин из музея Прадо, ждала их за столиком в углу. Эмиссар указал на нее Машине, и они вместе пошли к ней. Сеньора одним взглядом дала понять: сели и молчим. Они так и сделали. «Могли бы и получше одеться», — первым делом попрекнула их она. Машине это не понравилось. Он знал, как таким рот затыкать. Шушера шушерой, а тряпок понацепляют и думают, будто они суперхай. Ни хрена подобного. Суперхай так до капусты не падки. «Я принес, что вы просили», — сказал он без проволочек. Она взглянула на сумки: «Все три?» Машина с дохляком-эмиссаром переглянулись. «Два. Больше не набрал», — сбрехнул он. Та не повелась. «Ну, мне тогда здесь делать нечего…» И начала вроде как уходить собираться. «Да ладно», — сказал Машина. Старая пердунья обернулась к эмиссару: «Ты разве молодому человеку не пояснил, какой уговор?» Тот сглотнул: «Пояснил, сеньора, все расписал». Машина хихикнул: «Послушайте, донья, давайте не будем горячиться из-за пары песо. Два — это большие деньги. И вы столько и просили поначалу». Старуха вроде призадумалась. «Там два, ни сентаво меньше?» Машина скрестил пальцы и поцеловал: «Клянусь Святой Девой и моей покойной матушкой, земля ей пухом».

Донья и в самом деле все знала про Хосе Куаутемока и его бабенку. «Их держат в двух разных домах. И если хочешь успеть, поторапливайся. Их скоро в Гватемалу перекинут». Машина удивился, откуда у нее столько информации: «Извините за такой вопрос, сеньора: а откуда вам все это известно?» Она посмотрела ему прямо в глаза: «Не твое собачье дело. — И протянула листок: — Она на этом адресе. В ближайшее время ее переводить не будут. А он сегодня здесь, но завтра перевезут в другой дом. Куда точно, не знаю, но там же, на районе. Кстати, при обоих охрана, так что осторожнее». На этом листочке каждая буква как слиток золота. Целая нефтяная скважина. «Уистлик со своей бабой переговаривается по рации. Частота тринадцать-восемнадцать. Обычные уоки-токи. У конвоя с наушниками частота шесть-пятнадцать. Ты можешь и голубков перехватить, и орангутангов», — сказала престарелая блондинка. «Вы уверены?» — спросил Машина. Она улыбнулась: «Слушай, мальчик. Я в общественных местах светиться не люблю. Я тебе все сказала. А теперь, с твоего позволения, у меня дела». И она встала. Тут же из ниоткуда нарисовались два шкафа и кинулись ей помогать. «Доброго дня, господа», — церемонно сказала бабка. Один шкаф подхватил сумки с баблом, и все трое были таковы. Даже мелочи за свой кофе с печенюшками не оставила, падла.

На улице Машина показал листок эмиссару: «Как думаешь, правда?» Тот кивнул: «Эта сеньора врать не станет. С ней шутки плохи. Высокого полета птица». — «Какого такого полета?» Эмиссар огляделся. Офисный планктон в костюмах бежал на службу. Кругом дорогие магазины. «Не растрясешь, если скажу, кто такая?» Машина снова поцеловал скрещенные пальцы:

«Богородицей и покойной маменькой». Тощий еще раз огляделся. «Она секретарша адвоката по фамилии Сампьетро. Он бандит почище нас двоих, вместе взятых. Сейчас ведет того мужика, которого ты порешить хочешь». Машина впечатлился: «А ты откуда такую тетку знаешь?» — «А я — ты не смотри, что скромный, — в высшей лиге играю. Сказал же, работаю за процент. Работа у меня такая — шишек сводить».

На этом он распростился. Кто бы мог подумать, что этот червяк такие связи имеет в преступных джунглях. «Я как телефонная станция, бро, — сказал он Машине перед уходом, — через меня все кабели в этом свинарнике проходят». А потом зашагал прочь и вскоре затерялся среди продавцов из «Гуччи» и «Дольче Габбана».

Машина ускорился. Сказала же старуха: скоро съедут в Гватемалу. Надо побыстрее вечеринку забабахать. Он вызвонил свой киллер-квинтет и велел всем подъехать в бутербродную на Пералвильо. Собрались они все в предвкушении: босс скоро даст отмашку. Сели за стол. Машина времени не терял. В интернет-кафе пробил по гугл-картам адреса. Каждый распечатал в шести экземплярах и раздал. Первой он решил прикончить подружку. Пусть Хосе Куаутемок, сука, помучается, как он мучился из-за Эсмеральды. Сделал чертеж на карте: «Вот в этом доме сученька его живет. Вы двое поодаль так встаньте и высматривайте, нет ли какой движухи. Как только ее увидите — расстреливайте на хрен. А вы двое по углам, на случай если их подстрелят. Тебя на конвой бросаем. И не раздумывать мне. Бабу убиваем сразу. Один в голову, а когда упадет — всю обойму разряжаем. И попробуйте мне только не добить».

Медлить больше было незачем. Боевые псы рвались в атаку.

С револьвером в руке я помчалась через баскетбольные площадки. Прямо под корзиной стояла полуразобранная машина. Раздались два выстрела. Пули чиркнули по кузову. Я обернулась на бегу. Те два типа из «куру» бежали за мной.

Не знаю, было так с тобой, Сеферино, или нет, но говорят, что, когда ты на грани гибели, картинки из прошлого сыплются на тебя неудержимой лавиной. За пару секунд твоя жизнь разделяется на фрагменты, и ты просматриваешь ее задом наперед. Со мной произошло наоборот. Когда я увидел прямо наставленное на меня в упор дуло пистолета, передо мной предстали образы будущего. Заново обретенная благодаря воссоединению с Хосе Куаутемоком жизнь расстелилась дорогой, по которой мне никогда не было суждено пройти.

Какой смысл бежать, если они оказались порознь? Сколько бы брат и адвокат ни уверяли, что так лучше, он сомневался. Одиночество добьет его. Ему нужна она, ее нагота, ее слова, ее ласки, ее поцелуи, ее глаза. Ничто не могло заменить ее присутствия.

От лязга пуль о кузов машины в окна выглянули соседи. Я закричала: «Помогите!», но они задернули шторы. Я припустила. Револьвер дрожал у меня в руке. Я снова обернулась: преследователи были медленнее меня, я начинала отрываться.

Дон Отелло перехватил сигнал рации. Несмотря на помехи, слышно было, какой сладкий голосок у этой бабы. Машина возбудился, как только услышал. Она же красотка. Высший класс. По крайней мере, на фотках. И вляпаны оба по уши. Прям огонь. Если бы он не нацелился задать им свинца, передернул бы на месте, пока слушал, какую они похабень друг дружке заливают. Высококачественное порноаудио. В исполнении будущих трупов. Потому что убьет он их непременно. Потом он перешел на частоту конвоя. «Беркут на базу два». Никакой фантазии. Почему босса всегда называют этой идиотской кличкой — Беркут? «База два» — дом, где держат бабенку. Скоро конец настанет порноаудио и всяким красивостям по рации. Даже жаль.

Я увидел будущее. Вдохновленный историей любви Марины и Хосе Куаутемока, пожелал собственной истории любви. Задумался о жене и детях. О женщине, с которой я мог бы говорить после работы. А лучше, мы бы вместе работали. О ком-то, кто пресек бы мою склонность уничтожать других и — чего уж там — самоуничтожаться. О ком-то, кому я мог бы доверять, кого я мог бы обнимать, перед кем мне не стыдно было бы плакать, с кем я мог бы просто быть рядом. Да, вот так просто, папа: быть рядом. Завести детей, видеть, как они растут, брать их на руки, кормить, воспитывать, любить. Возвращаться домой, к семье, к любви. Ах, любовь!

Слушая Марину, он всегда закрывал глаза. Хотел запомнить ее голос, если вдруг больше никогда его не услышит. Он сознавал, что каждый раз мог стать последним. Демоны давно вырвались наружу и не замедлят явиться за ними.

Снова выстрелы. Пули свистели рядом со мной. Четко прорывали воздух. Почему полиция стреляет по мне? Я бежала дальше, через какой-то заросший пустырь. Кругом валялись битые пивные бутылки, грязные подгузники, пластмассовые куклы без рук, давленые алюминиевые банки, пакеты, пожелтевшие газеты. Пожалуйста, пусть меня убьют не здесь. Я ускорилась, чтобы убраться с пустыря. Грохот не умолкал, пули сзади рикошетили по стенам. Нет, я не хочу умирать. Только не здесь.

Дон Отелло позвонил своим на «цуру»: «Псина идет на псарню. Если нужно будет завалить обсоса в костюме, валите. Это братан нашего факин уебыша». Они там в «цуру», пока ждали, пялились, пуская слюни, на телок с сиськами, надутыми велосипедным насосом, в журнале «Теленеделя», но тут оживились. Через минуту богатенький типок зашел в дом. Шифруется. На супертачках не разъезжает. Хорошая машина, но ничего из ряда вон выходящего. Охранники на расстоянии, всего парочка. Один за шофера, второй припухает на углу, типа не при делах. «Так, сейчас смотри в оба. Скоро начнется», — сказал один киллер другому. Они вскинули пушки и приготовили обоймы. По семь пуль, чтоб точно не промахнуться.

В отблесках будущего я увидел: мои дети в кюветках в роддоме, а я через стекло строю им рожицы, стараясь привлечь внимание. Увидел, как ношу их на руках, кормлю из бутылочки и тихонько пою, пока их утомленная мать спит. Увидел, как они произносят первые слова, делают первые шаги. Увидел, как они рассказывают мне про школу. Увидел, как я играю с ними в футбол и поддаюсь. Она, моя невидимая жена из будущего, стоит в отдалении и улыбается. Я время от времени подбегаю поцеловать ее и сказать, что люблю. Дети зовут меня обратно: мол, кончай с нежностями и возвращайся в игру. Она подмигивала и тоже жестом велела возвращаться. За три секунды до выстрела я посмотрел фильм о своем будущем. Потом пуля вошла в мою левую щеку, раздробила кости, порвала мышцы и связки и взорвалась внутри черепа. Падая, я все еще видел будущее. Передо мной развернулся экран. И на этом светлом экране были они: мои дети и жена. Будущее, папа, будущее.

«Никогда не забывайте про Икара, — с детства учил их отец. — Он упал с высоты, когда растаял воск, скреплявший его крылья. Это случилось потому, что он подлетел к самому солнцу — вот что главное». Хосе Куаутемок улыбнулся, вспомнив, какой у них был непростой старик. Слишком увлекался мифологией. Но разве его мечта о любви с Мариной не была икаров-ской? Стоило ли обзавестись крыльями, чтобы коснуться чего-то заведомо недостижимого? Стоило ли вытаскивать ее из красивой мажорной жизни, чтобы привести — куда? К домашнему аресту в двух разных домах? К ежеминутному страданию из-за этой вынужденной разлуки? Осмелившись взлететь к солнцу, не рухнут ли они с заоблачных высот навстречу верной смерти? Он собирался сесть за машинку, когда вдруг услышал какой-то грохот. Прислушался. Нет, не петарды. Вышел во дворик, чтобы лучше слышать. Точно выстрелы. Подумал о Марине, заскочил за девятимиллиметровой береттой, которую дал ему Франсиско, и рванул в направлении перестрелки.

Наконец я преодолела загаженный пустырь, бывший сквер. По крайней мере, я не умру в этом гадючнике. Повернула к углу, и из-за него навстречу мне выскочил человек. Только он поднял пистолет, я инстинктивно прицелилась и спустила курок. Пуля попала ему в шею. Кровь струей забрызгала белую стену. Он опустился на землю — как будто сел. Попытался открыть рот, но повесил голову, мертвый. Я побежала дальше. Обернулась на преследователей. Мне удалось оторваться метров на сто. Еще поднажала. Нужно прорваться к переулкам. Там я затеряюсь, как учил меня Хосе Куаутемок. Перемахну стену, упаду в чей-нибудь дворик, поднимусь на крышу и по крышам же уйду. Из одного дома высыпала целая семья. Я поравнялась с ними, не сбавляя скорости. Прижала револьвер к боку, чтобы они не заметили. Старушка не увидела меня и шагнула в мою сторону. Я, не успев увернуться, сбила ее с ног. Она покатилась по асфальту. Я просто перепрыгнула через нее и побежала дальше. «Дура!» — крикнул мне вдогонку парень, который вышел вместе с ней.

Наемники достали бинокль. «Как выйдет — газуй. Подъезжаем и стреляем, пока дверь не успел закрыть», — сказал тот, что был не за рулем. Но главная цель — не брат, а баба Хосе Куаутемока. Они видали ее в тюряге. Даже не верится, что такие бывают. Стейк идеальной прожарки, так и просится в рот. Кабы брюнетам да блондинистое бы счастье, подумал киллер по кличке Гудрон. А хорошо бы было, если бы шеф позволил им оттарабанить эту дамочку перед тем, как убить. Хоть на две минуты присунуть, окунуться в эту розово-чайную дырку. Однако приказ недвусмысленный: убить. Убить так убить. Только сначала нужно избавиться от препятствий. От гориллы у столба и от старпера в костюме. Но все будет в лучшем виде, не зря они так дорого берут.

Я упал на спину. Мозг дал рукам приказ стрелять, но руки уже не слушались. Пуля рассекла продолговатый мозг и часть мозжечка. Мозг: стреляй. Рука: не могу. Мозг: стреляй. Рука: не могу. Даже в таком обмякшем теле шел блокбастер про мое будущее. Дети, жена, вечера, полные радости, мой брат и Марина в безопасном месте. Мама и сестра примирились с самими собой. Река. Деревья. Смех. Две тени склонились надо мной и прервали показ. «Готов», — сказала одна, осмотрев меня. Пошел он в жопу. Я еще не был готов. Я мог слышать, видеть, дышать, чувствовать, желать, любить, ненавидеть, думать. Этот козел перешагнул через меня, как через свернутый ковер. Я хотел наорать на него. Язык, как и руки, не ответили на сигнал. Снова свет, снова кино. На экране мои дети. Они бежат показать мне, сидящему под сосной, лягушку. Жена обнимает меня, ее голова покоится у меня на плече. Мама, Ситлалли и девочки рядом с нами, кругом покой. С реки долетает ветерок, солнечные лучи льются сквозь ветви, колышется листва.

Я увидела впереди Унидад-Модело. Стоит мне только пересечь проспект, и я углублюсь в лабиринт переулков, собью погоню со следа. Я только что убила человека и сама не могла в это поверить. Рука отреагировала автоматически. Раскаиваться было глупо. Либо он, либо я. Я поднажала. Переулки были все ближе. Но я не успела вбежать в них: навстречу выскочил новый тип и, не сказав ни слова, выстрелил в меня. Я почувствовала удар в грудь и рухнула на землю, точнее, на тротуар под эритриной — деревом, напомнившим мне о детстве. Револьвер упал в двух метрах от меня. Не достать. Я ухватилась за колючие ветки и подтянулась, стараясь подняться. Шипы впились в ладони. Но, превозмогая боль, я все равно стремилась вверх. Нападавший подошел и прицелился мне в голову: «Добегалась, сука».

Он лавировал в проулках так быстро, как только мог. Не знал, куда бежать. Откуда послышались выстрелы? Он остановился. Нельзя метаться наугад. Последний выстрел вроде был на северо-востоке, но, может, это просто эхо так пошло между стенами. Куда же выскакивать, черт, куда же? Он повернул к проспекту Рио-Чурубуско. Это самый короткий путь к большим улицам. Не успев перебежать проспект, снова услышал выстрел слева, на сей раз гораздо ближе. Повернул и со всех ног помчался туда.

Если курица хочет, чтобы ей свернули шею, она сама в руки идет. Дамочке захотелось прогуляться. Можно подумать, она на набережной в Акапулько. Прям туристка. Вот дура. Киллеры в «цуру» глаза вылупили. «Эй, а это ведь она, скажи?» — спросил Гудрон у напарника. И точно, фланирует мексиканская Мария-Антуанетта, спокойненько себе так, будто пирожных купить вышла. «Так, убираем ее, пока опять домой не слилась», — скомандовал Гудрон. Еще бы кто-нибудь гориллу у столба завалил. Набрали Четырехглазому: «Эй, слеподырый, на тебе макака, что этих сечет. Дуй сюда». В «цуру» дождались подкрепления и, увидев его в зеркала заднего вида, пошли на бабу и старпера.

Не знаю, как там было у тебя, Сеферино, но я не видел никакого света и никакого туннеля, не чувствовал полного умиротворения и уж тем более Божественного присутствия. Просто экран погас, и фильм о моем будущем закончился. Я услышал выстрелы за спиной. Мне хотелось только одного: чтобы Марина спаслась. Мои мышцы начали сокращаться. Я вдохнул полную грудь воздуха. Выдохнул. Снова вдохнуть не смог. Правая нога медленно вытянулась, голова закатилась назад. Оставалось только смотреть в небо, пока все не потемнело.

Машина услышал выстрелы и попытался определить координаты. По рации в отчаянии орали телохранители: «Дона Франсиско убили, босса убили!» Уан даун. Это заденет сукиного сына за живое. Осталось только бабу порешить, а уж потом и его можно. «Она на улице, параллельной Чурубуско», — прокричал ему в рацию один из его киллеров. Машина кинулся на угол 201-го тупика и Восточного проспекта и там увидел, как она на полной скорости бежит к нему. Он спрятался за решетчатой оградой. Прямо газель, кобыла. На бегу снесла старушенцию. Бедная сеньора отлетела, как монетка. «Дура!» — наорал на нее какой-то пацан. Словно коровка на бойню, она шла прямо к нему. И все оборачивалась, оборачивалась, не зная, что в двадцати метрах впереди ее ждет прямой перелет в Каю-коакан.

Он подошел поближе, не переставая целиться. Смотрел на меня с ненавистью. Я из последних сил попыталась привстать, но не получилось. Уже думала, он меня добьет, но тут налетел Хосе Куаутемок и свалил его с ног. Он покатился по земле, Хосе Куаутемок запрыгнул на него. Стал избивать его пистолетом, выкрикивая: «Она тебе ничего не сделала, Машина, козел ебаный!» И вдруг остановился. У того шла кровь носом и ртом. Хосе Куаутемок повернулся ко мне, мы несколько секунд смотрели друг на друга. Потом он поглядел на поверженного врага. «Квиты», — сказал он. Тот попытался вырваться. Хосе Куаутемок приставил пистолет к его голове. Я подумала, сейчас он спустит курок. «Квиты», — повторил он. Тот успокоился. Сплюнул кровь. «Ладно, квиты», — сказал он. Хосе Куаутемок слез с него, и он поднялся на ноги. Развернулся, сделал знак тем, кто гнался за мной, и все трое ушли по проспекту.

Гудрон с напарником тронулись с места. Проехали мимо, чтобы убедиться: это та самая баба. Потом развернулись. Баба со старпером тем временем кинулись к дому. Когда охранник у столба хотел прийти на помощь, Четырехглазый снял его в спину. Тот упал с пулевым ранением в затылок и через две сотых секунды окостенел на асфальте, парализованный. Гудрон и напарник, приободрившись, вбежали в гараж. Старпер притаился за дверью и чуть только высунул пушку, Гудрон, которого в бытность военнослужащим мексиканских вооруженных сил тренировали гринговские морские пехотинцы, сделал три скачка зигзагом, приземлился напротив него и засадил ему прямо в рожу. Тот завалился на спину — скула снесена, в затылке дыра. Не снимая его с мушки, Гудрон нагнулся и увидел, что взгляд его остекленел, как у рыбы. «Готов, — сказал он напарнику. — Давай за бабой». Побежали дальше, а Четырехглазый отправился на другой конец квартала, чтобы перехватить.

Я была уверена, что умру. По футболке растекался кровавый круг. Дышать было трудно. Хосе Куаутемок подбежал ко мне, осторожно положил к себе на колени и руками зажал входное и выходное отверстия от пули. «Беги», — сказала я ему. Я не хотела, чтобы его поймали. Пусть хоть один из нас спасется. Он помотал головой: «Нет, я с тобой останусь». — «Я умираю». Он сердито посмотрел на меня: «Нет, не умираешь. Не говори глупостей». И сильнее зажал рану. Сквозь пальцы у него начала струиться кровь. Подбежал парень, который пару минут назад обозвал меня дурой. «Я уже позвонил в скорую и в полицию, — сказал он и наивно спросил: — На вас напали?» — «Да, на нас напали», — ответил Хосе Куаутемок.

Скорая и патрульные подъехали одновременно. Когда парамедики хотели отвести Хосе Куаутемока от меня, он отказался: «Если я уберу руки, она истечет кровью». Он поехал со мной в скорой. Я чувствовала, как жизнь утекает из меня. «Скажи моим детям, что я люблю их», — попросила я. «Ты сама скажешь», — ответил он. Всю дорогу он не переставал со мной разговаривать. Я хотела закрыть глаза, а он не давал: «Открой глаза. Слушай каждое мое слово».

Парамедики запросили операционную, пока мы ехали: «Пулевое ранение грудины, задето левое легкое. Обширное внутреннее кровотечение». Хосе Куаутемок наклонился и поцеловал меня в лоб. «Все будет хорошо», — сказал он. В который раз влил в меня надежду. Откуда у него были такие запасы уверенности?

Приехали в больницу. Нас ждали четыре врача. Меня спустили из скорой и покатили по коридорам. Хосе Куаутемок по-прежнему не отрывал рук от раны. Он дошел со мной до самой операционной. «Красавица, знаешь свою группу крови?» — спросила медсестра. «Третья положительная», — ответила я, проваливаясь в обморок. Один из врачей прокричал: «Четыре единицы третьей положительной! Срочно!»

Меня ввезли в операционную. Подключили к аппаратам, на лицо надели маску. Какой-то прибор отсчитывал мой пульс, и я видела, как он с каждой секундой становится реже: тридцать восемь, тридцать семь, тридцать шесть, тридцать пять… «Красавица, — спросила та же медсестра, — аллергия на лекарства есть?» — «Нет». — «Раньше кровь переливали?» Я помотала головой. Мне было удивительно, как это я так ясно мыслю и все помню, если я одной ногой в могиле.

Врач сделал мне укол в руку. «Через несколько секунд вы потеряете сознание», — предупредил он. Я повернула голову к Хосе Куаутемоку. Если я умру, пусть последним, что я увижу в жизни, будет его лицо. Он улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. А потом отключилась.

Я не знаю, откуда взялось избитое выражение «земля ему пухом». Вряд ли тебе она пухом, потому что иногда я слышу, как ты ворочаешься, словно не можешь нормально устроиться в могиле. Я тоже не могу. В нас, мертвецах, есть некая кипучесть, движение, которое не следует путать с испускаемыми газами. Нет, это потоки жизни, все еще бегущие по артериям. Они долго не иссыхают. На то, чтобы отделаться от жизни, уходит целая вечность.

Я не могу упокоиться. Мне неудобно в этой темноте, в этой тесноте. Я тоскую по свету и воздуху. «Прах ты и в прах возвратишься», — говорится в Библии. Я отказываюсь превращаться в корни, в зловонные пары, в известковые останки, хотя теперь и знаю, что мы, топчущие землю, не уходим полностью. Кое-что остается.

Ответь мне, папа. Я много недель разговариваю с тобой, а ты упрямо хранишь молчание. Не думаю, что у тебя не осталось слов. Только не у тебя, великого оратора, непобедимого в диспуте интеллектуала, писателя, активиста. Почему ты не хочешь говорить со мной? Кровоизлияние в мозг — не оправдание. Взгляни на меня, болтуна с разнесенным продолговатым мозгом. Здесь то, что нас убило, уже не имеет значения. Говорит сама жизнь, папа. Так что не надо. Возможно, тебе не понравилось то, что я про тебя сказал. Но я просто хочу быть справедливым с тобой. Чтобы ты взглянул на себя со стороны, без прикрас. Как сын, преподношу тебе зеркало, отполированное любовью, восхищением, но также и обидой и, должен с сожалением заметить, ненавистью. У тебя впереди целые века и даже тысячелетия, чтобы смотреться в него и пролить немного света на себя самого.

Смерти, надо думать, было нелегко утихомирить такого ураганоподобного человека, как ты. В тебе, вероятно, оставались молекулы идей, ярости, желаний. ТЫ был как непрекращающийся ядерный взрыв. Где уж было смерти сдержать твою силу. Я иногда чувствую, как содрогается земля: это ты шевелишься со всей своей китовой мощью.

Мы не призраки и, думаю, вряд ли будем ими. Какая нелепость эти сказочки про неупокоенные души, разгуливающие между живыми. Один священник как-то хотел привести аргумент против твоего атеизма и сказал: «Ты можешь не верить в Бога, но Бог верит в тебя». Я до сих пор помню, с каким благостным видом он произнес это, как ему казалось, неопровержимое суждение. Ты блестяще парировал: «Ты можешь не верить в призраков, но призраки верят в тебя». Я чуть не умер со смеху. Бедный падре попытался, заикаясь, что-то ответить, но в конце концов промолчал. Я хотел бы сейчас верить в призраков, точнее, стать призраком. Много дал бы за возможность взаимодействовать с живыми. Я бы тихо сидел в парке и представлял, какая из гуляющих по дорожкам женщин могла бы стать моей любимой. Смотреть на мальчиков и девочек на детской площадке и думать, а какими были бы мои дети. Мне хотелось бы вернуться к брату и Марине. Узнать, выжили ли они после нападения, и если да, любоваться их любовью. Да, папа, я признаю, во мне проснулся романтик. Что уж тут поделать. Я знаю, ты ненавидишь сентиментальность. Я тоже с ней не очень дружил, пока не увидел этих двоих. Кто же затаенно не желает такой истории, в которой любовь побеждает?

Меня хоронили не так пышно, как тебя. Не было длинных речей, политиков, академиков, интеллектуалов и бывших учеников, оплакивающих твою утрату. Из гроба я услышал только краткий пересказ моей биографии, сделанный дорогим другом, который не уставал меня превозносить. Я даже улыбнулся себе под нос. Или он склонен преувеличивать, или знал меня только с одной стороны.

Мама и Ситлалли не придумали ничего лучше, чем заказать по мне заупокойную мессу. Не суди их строго. Им, наверное, нелегко было потерять двух мужчин в семье — причем оба были убиты, и в обоих случаях был замешан Хосе Куаутемок. Скоро и маму похоронят справа от тебя. Ты не представляешь, как она радовалась, когда ей удалось выкупить четыре места на кладбище рядом с тобой — как будто ей достались четыре премиальных участка на карибском побережье. «Все пятеро вместе ляжем», — мечтала она. Не думаю, что Хосе Куаутемок окажется здесь. Вообще не очень понимаю, почему мама решила купить ему место рядом с нами. Наверное, нафантазировала себе, как поведет его по извилистым дорогам потустороннего мира. Она еще не знает, что мы, мертвецы, остаемся заперты в этой темной туманности эманаций, что нет никакого рая, ни ангелочков, ни белых облачков.

Представь, что Хосе Куаутемока похоронят здесь. Это же будет гигантское противостояние. Вы будете устраивать грандиозные перепалки. А если Марину похоронят где-то далеко, он, чего доброго, еще выйдет из могилы и отправится к ней. Прокопается обратно на поверхность. Он будет одним из тех покойников, которые никогда не сдаются и для которых смерть — просто легкая помеха в достижении целей.

Ну же, Сеферино, поговори со мной. Мне хватит и нескольких слов. Потом, если захочешь, мы замолчим, будем заниматься каждый своими делами. Я больше не стану тебя прерывать. Суважением отнесусь к твоему молчанию и буду ждать, пока ты сам не захочешь заговорить. Мне сейчас важен даже не сам разговор, мне важно знать, что ты меня услышал.