Спасти огонь

Прощение

Жизнь была у меня в руках, а я ее упустил. Я мог бы выпить ее, а вместо этого превратил в грязную лужу. Я больше не увижу свободы. Не поем в ресторане, не поеду на такси, не пройдусь по рынку, не поиграю с детьми, не свожу жену к доктору. Я буду здесь смотреть на те же самые лица, на те же самые стены. Буду дышать гнилым воздухом параши, потом моих сокамерников. Я лишил человека жизни и тем самым лишил жизни себя. И нет никакого, способа вернуть жизнь ему или мне. Ни один мертвец не стоит этой смерти заживо. Ничто не исправит миг выстрела, или удара ножом, или удара дубинкой.

Я раскаиваюсь не в том, что убил другого, а в том, что убил себя. Жизнь лежала передо мной и давала бесконечные возможности. Любить, наслаждаться, смеяться, работать. Я разбазарил ее и теперь тоскую по ней. У меня нет никаких надежд. Я просто буду ждать, когда смерть положит конец этому медленному умиранию. Я не решаюсь на самоубийство. Не хочу испытывать терпение Бога. Есть Он или нет — не хочу этого выяснять. Мне и так хватает наказания. Остается только ждать. Терпеть разрушение тела, пока оно не распадется на кусочки. Закрыть глаза за миг до последнего вздоха и пробормотать: «Прости». Попросить прощения у себя и у жизни, которую я упустил.

Луис Анхель Уррутиа Хименес

Заключенный № 47563-0

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство

Вечером, приняв душ и вздремнув, мы с Хосе Куаутемоком поднялись на крышу. Франсиско поставил там несколько лежаков и садовый стол со стульями. Горшки с новозеландским льном, свинчаткой и лавандой. Мадридская терраса с очагом и коллекцией чилийских вин на решетчатых полках в маленькой кирпичной пещерке. Для туристов, которые снимали дома Франсиско, аутентичность квартала должна была сочетаться с роскошью в деталях. Другие крыши являли собой хаос из телевизионных антенн, веревок для белья, пластмассовых цистерн, собак и хозяйственных пристроек. Идеальный фон для селфи, чтобы хвастаться в соцсетях, как ты не побоялся жить в таком районе.

С Хосе Куаутемоком я научилась ценить настоящее. Полное волнений и неожиданностей, но кипучее и яростное. Мое воспитание с детства было нацелено на будущее, только на будущее. Вся энергия уходила на преследование чего-то неосязаемого. Потому что в будущее, так или иначе, нужно верить: жить будущим — акт веры, ставка. Но теперь я предпочитала делать ставку на настоящее с любимым мужчиной. С ним мне не было скучно даже молчать. Его тело излучало яркий свет, мощь. И я говорю не о мышцах или размерах. Это было все равно что лежать рядом с волком или со львом. В Клаудио, несмотря на его финансовые успехи, чувствовался бычий, домашний дух. И я больше не хотела оставаться с ним.

Но ни в коем случае не собиралась отказываться от детей. Я стану сражаться за опеку изо всех моих сил. Они должны принять, что отныне я стану другой, не той нюней, к которой они привыкли. Я извлеку их из нездорового пузыря гиперопеки и сделаю из них более отважных, более дерзких, более готовых к драке людей. Больше не буду моментально потакать всем их капризам и не буду нагружать бессмысленными занятиями.

«Самое живое есть самое дикое», — утверждал Торо, и такими и будут мои дети: самыми живыми.

На закате район наполнился звуками. Собаки начали оглушительно передаиваться. Создавалось впечатление, что на каждом квадратном метре обитает по псу. В отличие от Сан-Анхеля, где все собаки воспитанные и сдержанные, поскольку их дрессировали подражатели Сесара Мильяна, знаменитого Переводчика с собачьего, и лишили всей собачьей природы. В Унидад-Модело лай никого не волновал. Мои соседи уже составили бы жалобу в совет района и, если бы это не подействовало, подали бы в суд.

Зазвучали голоса людей таких профессий, которые я давно считала исчезнувшими: продавцов засахаренного батата, продавцов птиц, старьевщиков, утильщиков, точильщиков, мороженщиков. Они перекрикивали лай. Шум как сущность квартала. Еще было слышно, как переговариваются хозяйки у булочной, как старшеклассники второй смены возвращаются из школы, как старики выходят подышать свежим воздухом на соседние крыши. Конечно, немец или японец не может не влюбиться в такой район. Жизнь во всем ее великолепии, без смягчающих фильтров, свойственных другим культурам.

На одной крыше я обнаружила телохранителя Франсиско, внимательно наблюдавшего за ближайшими переулками. Франсиско рассказал нам, какими путями отходить в случае появления полиции. По крышам добраться до телохранителя, и тот укажет дорогу дальше. Мы решили, что неделю пробудем в этом доме, потом на несколько дней переедем в другой и вернемся обратно.

Несмотря на шум, мы уснули на лежаках. В девять другой телохранитель поднялся сказать, что ужин готов. Мы сошли вниз. В столовой нас ждал Франсиско. Он рассказал, что встречался с Хоакином Сампьетро, знаменитым адвокатом по уголовным делам, чтобы тот рассмотрел наши дела и обдумал, какие могут быть варианты с точки зрения закона. У Хосе Куаутемока их было негусто: он почти наверняка садился обратно в тюрьму. А вот я, с помощью разных уловок и коррупционных схем, могла спастись от заключения. «Какова вероятность успеха, по мнению твоего адвоката?» — спросил Хосе Куаутемок. Франсиско улыбнулся своей заученной улыбкой и сказал не без иронии: «Сто процентов, если все будет хорошо, ноль процентов, если все будет плохо». И добавил: «Как только сможем, отправим вас подальше отсюда».

Она с ним. Наконец-то рядом с ним. На свободе. Кореша предупреждали, каким широким и неузнаваемым кажется мир после тюрьмы. Он прожил в городе чуть больше двадцати лет и многие улицы и проспекты помнил очень смутно.

Хосе Куаутемок был потерян, как девственность мальчика, обучавшегося у монахов-педофилов. Он не имел никакого факин представления, где находится. Куда, блин, их несет по городу. И все время боялся, что она сейчас скажет: «Иди на все четыре стороны, а я домоиньки». Но нет, его зазноба осталась с ним. Он начал верить в чудеса. Точнее, она уже давно была для него чудом. Поэтому он должен ей доказать, что этот пиз-дец — бросить все ради него — имеет смысл, что выход есть, что их ждет лучшее будущее.

Его начинала одолевать усталость. Сам-то он на любом пустыре мог заночевать, лишь бы не на нарах. Но, по здравом размышлении, нельзя подставлять Марину. Если к ней кто-то пристанет, придется этого мудака убить, а с убийствами пора завязывать. Иссечь из себя эту злокачественную опухоль.

В конце концов они приехали в мотель. Он с удовольствием содрал с себя тряпки соперника. Его воротило от чужих шмоток, тем более этих. Он никогда не считал себя ревнивым. А теперь закипал от одной мысли, что кто-то до нее дотронется, пусть даже муж. Нелепое чувство, учитывая обстоятельства: она-то с ним, и только с ним, а муж остался где-то за две тысячи планет отсюда.

Они занялись любовью под душем. Войдя в нее, изогнувшуюся под водой, он прошептал: «Я хочу от тебя ребенка». Она не услышала, душ заглушил слова. Хосе Куаутемок никогда не думал о детях. А теперь желал, чтобы между ними вырос нерушимый мост из плоти и крови. Если его достанут копы, если его убьют в перестрелке, в мире, по крайней мере, останется кусочек их обоих. В таких надеждах он кончил в нее, не подозревая, что его микроскопические лососи, спешащие против течения на нерест к желанной яйцеклетке, будут остановлены непроницаемой таможней — спиралью.

Ночью они замерзли как цуцики. В мотельной постели был только один тонюсенький плед, хуже даже тюремных. Таким даже клетку с попугаем не накроешь. От холода они сплелись ногами и спали в обнимку. Оба голые, как и пообещали друг другу ходить всегда, когда будут наедине.

Несмотря ни на что, ему удалось кое-как поспать, хотя от любого шума он настораживался. Открывал глаза и прислушивался. Нужно было понять: это двигатель отъезжающей или подъезжающей машины? Это крыша от холода гремит или кто-то по ней ходит? Хреново быть беглецом, особенно если похитил такую офигительную, такую прекрасную, такую настоящую женщину. Интересно, как скоро легавые просекут, что она сбежала с ним?

Вскоре это выяснилось: Марина в панике вернулась в номер. «Полиция была у меня дома. Допрашивали Клаудио». Мать твою Терезу, подумал Хосе Куаутемок. Когда мужу сообщают, что у него на лбу пробиваются два отростка, он бесится вчетверо сильнее. Ему хочется бодаться направо и налево. Еще один враг в списке.

Они по-быстрому слились из мотеля. Опять одеваться, как ебучий маленький принц, опять шататься, как сиротам, по улицам, опять лезть в лужу с пираньями. Но Марине он своих сомнений ни за что не выдаст. Она и так вся пересралась, как стая голубей над припаркованной машиной. По одному ее мизинцу видно, как ей страшно. Он должен сохранять спокойствне и в случае, если речь зайдет о жизни и смерти, поступить по морскому закону: капитан спасается последним.

Они купили новые шмотки. Он избавился от вещей Клаудио, которые сидели на нем, как костюм канатоходца, и оделся, как одевался в двадцать лет: в настоящую одежду. Поели, а то уже желудок к спине начал прирастать. Он потихоньку учился наслаждаться, как и мечтал, повседневной жизнью рядом с Мариной, пусть даже в захудалых кафешках и шарахаясь от каждого прохожего. Никто из этих прохожих и представить себе не может, что значит есть что хочется, где хочется и, самое главное, с кем хочется (и с тем, кого безумно любишь).

Пока они болтали за едой, Хосе Куаутемок не отрывал от нее глаз. Он никогда еще не видел ее такой красивой. Это оттого, что чувствовал: теперь она принадлежит ему, и только ему. Она не уйдет ночевать домой к другому мужику, а он не останется тосковать по ней под храп, крики и скрипение решеток. Он обнаружил такие подробности Марины, которых раньше не замечал: вены, как голубые ящерки, на предплечьях; крошечная родинка под левым нижним веком; созвездие желтых крапинок на радужке; маленький шрам у основания челюсти. Многогранная Марина в краю безоблачной ясности.

«А как же твои тексты?» — спросила Марина. Он чуть не поперхнулся тако. Его тексты, его обожаемые тексты уже, наверное, превратились в пепел. «Остались в камере, — ответил он и поднес палец ко лбу, — но вот тут они все сохранены». Злостная ложь: он забыл код от сейфа. Переписать их невозможно. Написанное им взовьется золой в языках пламени, станет словами из дыма. Он смирился: еще одна жертва ради того, чтобы быть с ней. «Попробуем их вернуть», — сказала Марина, как будто им требовалось сходить в супермаркет за забытой покупкой.

Хосе Куаутемоку не терпелось убраться из города, он только не мог придумать как. Полиция наверняка сечет все выезды. Триста с чем-то человек сбежали — это не жук чихнул.

Власти, конечно, сейчас отвлечены бунтом в тюрьмах, но все равно, ясен перец, так этого не оставят. Надо всех изловить, или поубивать, или, по крайней мере, хорошенько погонять. Не оставишь же их за просто так на воле. Пусть хотя бы помучаются ради свободы. Придется Хосе Куаутемоку с Мариной пару месяцев перетерпеть, пока снизится билирубин.

Марина заплатила за обед. Хреново, что он никак не может вложиться. Он пошел к выходу и в зеркале на стене увидел свое отражение. Вылитый лемур. Точнее, вылитая невы-спавшаяся ночная бабочка. Это все от стресса. Ему бы поспать часиков двенадцать. Но где такому, как он, преклонить голову, да еще с любимой женщиной? Он не хотел жить так, как, судя по рассказам, провел последние три месяца своей жизни Пабло Эскобар: жрать рыбные консервы, ежедневно менять укрытия, спать с пистолетом под подушкой. Как параноик, никому не доверял. Не станут же они с Мариной следующие несколько лет перебегать с места на место. Где-то на планете должен быть для них оазис. Он не сомневался, что они найдут его — как только оттуда прорвется малейший лучик света.

Мы прожили в доме четыре дня. Я то впадала в тревогу, то на меня снисходило спокойствие. Хосе Куаутемок, ласковый и понимающий, неотлучно был рядом. Когда он видел, что меня кроет, то просто обнимал и ничего не спрашивал. Спали мы как можно теснее прижавшись друг к другу. Дотрагиваясь до его тела, я начинала чувствовать себя увереннее. Я не раскаивалась в своем решении, но все равно дико тосковала по прежней жизни и особенно по детям. Мне хотелось их услышать, почувствовать их запах, когда они только проснулись, обнять их, поцеловать. Я не отказывалась от wishful thinking. Когда-нибудь все части головоломки встанут на место и прошлое с настоящим идеально сойдутся. Только вот как? — спрашивала я себя, лежа без сна. Как?

Еще мне хотелось увидеть друзей. Хулиан жил совсем рядом с нами. Если бы я могла увидеться с ним, Педро или Эктором, это помогло бы мне справиться с тоской и почувствовать поддержку. Франсиско возражал. Одно их лишнее слово — и на наш след нападет полиция. «Вас повсюду ищут», — сказал он. Принес газету, в которой сообщалось о моем бегстве с Хосе Куаутемоком. Там была моя фотография и подробный рассказ о наших встречах в тюрьме. Сбылся мой худший кошмар: о нашем романе стало известно всем. Наверное, сейчас я тема номер один в сплетнях моего круга, а Клаудио — мишень для бесконечных насмешек и попреков.

Несколько раз я заставала Хосе Куаутемока, когда он молча смотрел на фотографию отца. Я не решилась спросить, примирился ли он с воспоминаниями о нем, или они до сих пор его мучают. Отношения с отцом вылились в десятилетия тюрьмы. Сжечь его заживо было, конечно, чудовищно, но, как сказал он в один из тех редких случаев, когда мы поднимали эту тему, огонь зажгли они оба.

Я понимала, по каким причинам Хосе Куаутемок его ненавидел, хотя, видимо, что-то все же было в этом Сеферино Уист-лике, если его сын обладал таким гигантским объемом знаний и такой способностью раскладывать мир по палочкам. Франсиско тоже явно был прекрасно образован и обладал острой наблюдательностью. Еще более систематичный, чем брат, еще более расчетливый. Оба были непроницаемы, но совершенно по-разному. Если Хосе Куаутемок своей загадочностью напоминал зверя, то Франсиско — камень. И говорил как будто зашифрованным, косвенным языком.

На четвертый день Франсиско привел к нам Хоакина Сам-пьетро, адвоката, который теоретически должен был нас представлять. Хосе Куаутемок сердечно поздоровался с ним. Они были знакомы с юности. Одевался Сампьетро старомодно, как будто застрял в пятидесятых. Непонятно — вследствие то ли отсутствия вкуса, то ли избытка стиля. Но у него имелись даже аккуратно подстриженные усики.

Это был типичный языкастый адвокат. Он давал ловкие, но однозначные ответы. Разбирался в тонкостях законов и огромных прорехах судебной системы. «В этой стране любой может избежать тюрьмы, какое бы преступление ни совершил», — сказал он, на удивление цинично. Предупредил, что, возможно, какое-то время все-таки придется провести в тюрьме, но рано или поздно нас выпустят. «С Хосе Куаутемоком, понятно, будет посложнее. В особенности из-за того, что при побеге он убил двух офицеров федеральной полиции». Я изумленно обернулась на Хосе Куаутемока: «Каких офицеров?!» Сампьетро, видимо, понял, что сболтнул лишнего, и попытался сгладить свое заявление: «Хосе Куаутемока обвиняют в том, что он пырнул ножом двух полицейских, пытавшихся задержать его. Доказательств нет. Скорее всего, власти просто пытаются зарыть его поглубже». Теперь я поняла, откуда у него на робе были кровавые пятна.

Оговорка Хоакина не уняла моего ужаса. Я любила Хосе Куаутемока, и со мной он всегда был ласков и внимателен, но меня приводила в отчаяние его неспособность контролировать инстинкт убийцы. Я не знала, в каких обстоятельствах он напал с ножом на полицейских, но это ни на йоту не умаляло чудовищный груз моего знания.

Сампьетро советовал нам чаще менять конспиративные квартиры, и по его настоянию мы перебрались тем же вечером. Чтобы избегать шаблонов, переезжать следовало в произвольном порядке. Основная цель состояла в том, чтобы вывезти нас из страны, пока Хоакин будет улаживать юридическую сторону дела. Речь шла о Гватемале или даже, возможно, о Марокко. «За границей вам придется пробыть долго. Очень долго», — предупредил он.

Перед уходом я попросила его переправить записку Клаудио. За столом в столовой нацарапала несколько строк: «Клаудио, я знаю, ты никогда не поймешь случившегося. И знаю, как тебе сейчас больно. Я не хотела причинить тебе боль. Никогда не хотела. Я люблю тебя и буду любить всегда. Иногда жизнь заводит человека туда, где он совсем не ожидал оказаться. Я как раз в таком месте. Когда-нибудь я вернусь. Надеюсь, ты меня простишь и мы останемся друзьями. Я безумно люблю наших детей. В них вся моя жизнь. Надеюсь, со временем вы все поймете и мы сможем по-новому выстроить семейные связи. Все произошло очень быстро, на такой скорости, что я потеряла контроль. Правда, прости меня. Ты хороший человек, великолепный отец и всегда был мне любящим и преданным мужем. Повторяю, я не хотела тебя ранить. Я просто влюбилась. Может, это покажется тебе глупым. Может, так оно и есть. Мой выбор для тебя, наверное, абсурден, и ты ненавидишь меня за него. Я не могу объяснить, почему именно он. Сама не знаю. Не говори плохо обо мне перед детьми. Я бы не стала плохо говорить о тебе, если бы случилось наоборот. Я их мать, и даже если мой поступок кажется тебе ужасным, то ради них самих, ради их эмоционального состояния им лучше знать, что я сделала это не со зла, что я не плохая. Ты построишь новую жизнь. Надеюсь, через несколько месяцев мы встретимся и обговорим устраивающие всех условия развода. Я от всего сердца сожалею о том, через что тебе пришлось пройти. Мне правда жаль. Целую. Скажи детям, я люблю их. Марина».

Я отдала записку Хоакину. Он сказал, что отправит ее с кем-то, кто не имеет отношения к его адвокатскому бюро. Властям не следует знать, что мы на связи. Но записка, заверил он меня, дойдет до адресата.

Мы с Хосе Куаутемоком снова остались наедине. Молча уложили чемоданы. Франсиско купил нам достаточно одежды и обуви. Складывая вещи, я не выдержала и расплакалась. Не могла остановиться. «Что случилось?» — спросил он. Я не смогла внятно ответить. Он обнял меня, желая успокоить. «Ты правда убил тех двоих?» — спросила я, икая. Он помолчал и сказал: «Там было — либо они, либо я». Я заплакала еще сильнее. Он крепко сжал меня и погладил по голове. «Разве мало ты убивал раньше?» Он взял меня за подбородок, повернул мое лицо к себе. Утер мне слезы и серьезно посмотрел в глаза: «Я тебе клянусь, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах, никого не убью». Я попыталась опустить голову, он не дал. «Я тебе клянусь».

В некоторых культурах тотемными считаются животные, но мне кажется, так же нужно думать и о некоторых датах, не правда ли, Сеферино? Если бы мне предоставили выбирать, я выбрал бы 13 августа 1521 года: день, когда Теночтитлан пал к ногам испанцев и их союзников. Ты согласен? Конечно, согласен. Это поражение причиняло тебе такую боль, словно ты лично участвовал в битве. «Не испанцы выиграли, а треклятые болезни, которые они нам привезли». Это правда. Черная оспа основательно выкосила гордый ацтекский народ. Твой народ? Я-то убежден, что твои предки, обитатели гор, не имели никакого отношения к величию ацтекской столицы, но ты обожал представляться прямым наследником побежденных в тот трагический день.

Каждое 13 августа ты заставлял нас блюсти строжайший траур, и горе было тому, кто осмеливался от него отклониться. Помню, какую взбучку ты устроил Ситлалли, когда застал ее слушающей музыку. И тот вечер, когда мы играли в футбол на улице и ты пинками затолкал нас в дом. Нам запрещалось идти в школу, говорить по телефону или даже улыбаться.

Не знаю, случайно или с неким зловещим умыслом мой брат сжег тебя именно в этот день. Говорят, убийцы и самоубийцы любят знаменательные даты. Не всегда это продуманное решение. Их подсознательное тонко переплетает нити времени и в конце концов создает из них трагическую сеть. Они сами порой не понимают значения выбранного дня. Но аллегория Хосе Куаутемока была совершенно прозрачной. Твой белый сын сжег тебя пятьсот лет спустя после того 13 августа.

Так же случайно или так же по чудной прихоти моего брата 13 августа у меня зазвонил телефон. Незнакомый номер. Обычно я не отвечал. Зачем мне говорить с кем-то, кого нет в моем списке контактов? Наверняка какой-нибудь банк предлагает кредит. Я был в офисе, вскоре начиналось совещание, и мне было некогда выслушивать трескотню какой-нибудь девицы из колл-центра в Эрмосильо. Но трубку я все-таки снял. «Алло», — сказал я как можно менее приветливо. «Франсиско Куитлауак?» Я тут же узнал голос Хосе Куаутемока. «Да, слушаю». — «Я сбежал из тюрьмы, — сказал он, не представляясь, — и мне нужна твоя помощь». Я знал, что рано или поздно этот момент наступит, и все равно оказался к нему не готов. «Где ты?» — спросил я. «На юге города. В районе университета, — ответил он и добавил: — Я не один». Я уже собирался сказать, что другому сбежавшему зэку помогать не стану, но тут он уточнил: «Я со своей девушкой». Я улыбнулся. Мой брат — романтик до мозга костей. «Перезвони мне через десять минут. Я подумаю, что можно сделать». Я попросил секретаршу отменить совещание и вообще все встречи в тот день.

Помогать ему или нет? Зачем усложнять себе жизнь? Я с таким трудом устроил ее. У меня, акулы бизнеса, ноги дрожали, как тростинки. Ровно через десять минут снова зазвонил телефон. Я велел Хосе Куаутемоку отправляться на определенный угол и не двигаться с места, пока не увидит два черных внедорожника. Быстро перезвонил своему главному по безопасности и велел подготовить машины. Если его девушка — та, о ком я думаю, дело пахнет жареным. Миллионерша, замужем за миллионером, а сбегает с беглым убийцей — это формула катастрофы. Тут нужны ум и осторожность.

13 августа, Сеферино. Я понял это только по дороге, когда сидел в машине. Мозг моего брата посылал дымовые сигналы, чтобы я вспомнил про роковую дату. Он ведь мог обратиться ко мне на день раньше или позже. Но нет. Сложные подсознательные связи заставили его сделать это именно нынче утром.

Мы забрали его на углу. Увидев машины, он вышел из-за эвкалипта, за которым прятался. Девушки с ним не было. «Она уснула в западной части парка» — так он выразился. Я послал ребят за ней, а мы вдвоем остались сидеть в машине. Впервые больше чем за двадцать лет мы оказались вместе на городских улицах.

Любому другому это обстоятельство показалось бы незначительным, но для нас то была важнейшая встреча. За несколько минут Хосе Куаутемок из незнакомца, которого я увидел в тюрьме и с которым не мог найти ничего общего, превратился обратно в моего лучшего друга, в моего любимого единомышленника. Теплого, близкого. Даже в таких непростых обстоятельствах наши отношения вернулись к первоначальному чистому состоянию: мы снова по-настоящему были братьями.

Мы просидели наедине сорок пять минут — достаточно, чтобы заново образовать между собой сообщающиеся сосуды. Мы узнали друг друга. Практически вернулись в то 12 августа, за день до твоей смерти, когда нами, несмотря на твои усилия, все еще двигала невинность.

Впервые с того далекого 13 августа, когда тебя не стало, я примирился с самим собой. Хосе Куаутемок был тем кусочком, которого мне не хватало. Хемингуэй написал: «Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе»[37]. Да, я стал крепче с тех пор, как разбился вдребезги. Но мне не хватало одного фрагмента, чтобы стать самим собой. У японцев есть искусство кинцуги — умение заново склеивать разбитую керамику. Они смешивают лак уруси, добываемый из растений, с золотым порошком, и получается клей, которым скрепляют посуду. Покрытый золотистыми нитями предмет обретает прежде невиданные красоту и прочность. Красота из ран. Может, ты обвинишь меня в сентиментальности, но короткая встреча с Хосе Куаутемоком позволила затянуть мои раны золотом.

По рации мне сообщили, что девушку нашли. Я попрощался с братом и перешел во вторую машину. Когда я увидел Марину, я уже был другим человеком. Во мне произошла перемена, не окончательная, но перемена. Я решил, что перестану сражаться с другими, а главное — с собой. В этом больше не было необходимости. Я нашел недостающий фрагмент.

Он считал, что никто не должен знать об их местонахождении, но упрямица Марина убедила его пойти к ее другу по имени Альберто Альмейда. Он согласился, потому что на улице они каждую минуту рисковали попасть в лапы копов, и к тому же им нужно было поспать. А в мотелях столько камер, что того и гляди станешь звездой.

Альмейда этот встретил их, мягко говоря, нерадостно. Вылитый буддистский монах с поносом. И в общем, он был не так уж неправ: в доме у него дерьма свободно могло бы поприбавиться. Узнай полиция, что у него хоронятся эти два зверька, и всем однозначный каюк. Вот и будь после это отшельником и аскетом. В один прекрасный день к тебе на порог являются Бонни и Клайд XXI века.

Марина чуть ли не поклонялась этому надутому индюку, словно божеству. Альмейда стоял сложа руки и смотрел на них, как сельский падре, что Хосе Куаутемоку совсем не нравилось. Он выглядел достойным противником. Хоть и пожилой почти, а в драке с таким еще неизвестно, как дело обернется. Это если он взбесится или, что хуже, сдаст их с потрохами. Она сжала его руку, давая знак успокоиться: «Доверяй ему, он мне как отец». Доверять? Да никогда в жизни. Неприятный зажатый старикашка. Как отец, ха. Скорее уж Пьеро, и он точно постарается убедить Марину, что Хосе Куаутемок — Карабас-Барабас.

Они поужинали с мистером Правильным и пошли спать. Легли одетыми. А вдруг второй отец возьмет и стукнет копам? Лучше быть готовыми, чтобы сразу рвануть на крышу и удрать верхами.

Спал он урывками, все время будили порывы ветра. Эффект «последние-дни-Пабло-Эскобара» начинал давать о себе знать. Любой шумок наводил панику. А Марина — как младенец в колыбельке. Глазки закрыты, ротиком булькает. Бля, как же он ее любит.

Он услышал, как открылась дверь. Потом шаги на лестнице. Альмейда этот бродил по дому. Это Хосе Куаутемоку не понравилось. Чего ему не спится в два часа ночи? Он встал. Марина так и витала в далекой стране сна. Он выглянул в окно. По улице стремительно приближались красно-синие огни патрульной машины. План Б, план Б, стал соображать он. И вдруг почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Чуть не врезал, но вовремя догадался, что это Марина. А еще секунда — и отправил бы ее к зубному за вставной челюстью. «Нам нужно идти», — командным тоном объявил он. «Куда?» — удивилась Марина. Он не знал — просто уходить, и все. Снова в открытое море улиц. Лучше шторм, чем эта мышеловка.

На выходе они столкнулись с Альберто. Он сидел в столовой, бухой. Плохой знак. А потом еще и пушку достал. Хосе Куаутемок приготовился напрыгнуть на него, как тигр. Точнее, вскочить на стол, выхватить ствол и отделать говнюка. Не понадобилось. Монах оказался не таким уже подлюгой, как он считал. Подарил им револьвер и двадцать девять пуль. Жизнь налаживалась. Лучше ты свинцом, чем в тебя.

Вышли. Ночь. Улица. Скоро дождь начнется. Спать хочется. Устали. На хера он вытащил Марину из теплой постельки? К тому же и гроза вот-вот разразится. Нет. Такая любовь нам не нужна. Промокнуть до нитки, не емши, не спамши, да еще трясешься, что за тобой стая косаток охотится.

Легли в парке, среди бомжей и бездомных собак. Сплелись, как змеи, под деревьями, чтобы согреться. Во сне Марина начала бормотать какие-то непонятные слова, как будто на утраченных языках. С какими невидимыми существами она общалась? Кого призывала на этом странном наречии? Он поцеловал ее в лоб и уснул под таинственный шепоток.

В половине седьмого солнце облизало ему лицо. На проспекте гудели первые машины. Он отделился от Марины и сел на газоне. Она свернулась от холода в клубок. Нужно решать проблему. Хосе Куаутемок легонько потрогал ее за плечо и прошептал: «Сейчас вернусь. Никуда не уходи».

Он побродил по парку, размышляя, что делать. Нельзя дальше жить, как бедуины. Это он привык к тяготам, а она-то нет. Он обернулся и посмотрел на нее издалека. Она так и посапывала под деревьями. И тогда он принял совершенно неожиданное решение. Пошел искать телефон-автомат. Через пять улиц нашел. Разнорабочий, по виду индеец-тотонак, разговаривал односложными фразами: «да», «нет», «да нет». Напоследок сказал: «Ладно, хозяин» — и повесил трубку. Хотел слиться, но тут Хосе Куаутемок остановил его: «Друг, не одолжишь карточку? Мне позвонить нужно». Тот даже не ответил. Развернулся и намылился удрать, но Хосе Куаутемок перешел на науатль: «Мне очень нужно». Паренек вылупился на него. Что это еще за хрен? С виду как антрополог-гринго, из тех, что вечно крутятся у них в деревне, только говорит без акцента. «Мне просто позвонить», — повторил Хосе Куаутемок на родном языке. Тот еще сильнее вылупился. Почему такой блондинистый, в жопу плюнуть — не достать, попрошайничает? «Хорошо, только много не наговори», — ответил он на науатль. Хосе Куаутемок набрал номер по памяти. После шестого гудка трубку сняли. «Франсиско Куитлауак?» На том конце ответили: «Да, слушаю». Неизвестно, пошлет он их на хрен или решит помочь. «Я сбежал из тюрьмы».