Судьба

Стоит на печи горшок.

Пчелиный тает воск в горшке

для смазывания воском ран

на грушевых стволах,

и яблонях,

и вишнях.

А у печи сидит солдат…

Еще пыль не сошла с сапог,

еще пот не обсох с дорог,

и шинель от спины до полы

пахнет порохом от войны,

и глядит из его зрачков

боль разбомбленных городов.

Лежит лучина на столе,

пучки кудельки —

на ведре.

Он на лучину вьет пучки,

приготовляя помазки.

Он мог бы молотами бить,

железо сверлами сверлить,

но две ноги,

одна рука —

и опечалена судьба.

И отворачивает взгляд

от бабьей утвари солдат.

Солдат встает

и, дверь раскрыв,

садится на порог.

Лежат колхозные поля

в прозрачности пространств

весенних —

и величавы и спокойны,

как мысль огромного народа

в очарованье мастерства.

Еще поля не засевали,

еще сады не зацветали,

еще на вспаханной земле,

как струны, борозды лежали,

и ветер пашни задевал,

и звук от пашни отлетал.

Солдат в безмолвии сидел,

на родину свою глядел.

Глядел на родину солдат —

и от огромной красоты

солдат душою потеплел.

Трава шуршала у сапог:

«Солдат с войны вернулся жив!»

И ветки вторили берез:

«Пришел здоров!

Пришел здоров!»

Сучок сучку передавал:

«Врага изгнал!

Врага изгнал!»

И шелестел поток вершин:

«Он мир принес!

Он мир принес!»

И, с воском взяв горшок, пошел

залечивать он раны на стволах —

на грушевых стволах

и на вишневых тоже!