Судьба

Ночь, обезглавленная взрывами,

уставилась из стены,

до жути квадратнобокие

чернели ямы из глазниц.

А из разбитых углов

обнаженный, как кровь, кирпич,

А может, и нет

четвертой стены.

Может,

это сама война

выставилась на нас двоих.

А в комнате мы:

я

да сын

месячный в колыбели.

А от стены к стене

простерлась пустота.

И ужас колыхал дома,

и обезумевшие стекла

со свистом прыгали из рам

и бились в пыль о тротуар,

истерикой стеклянной звеня.

И входит муж,

он в черной весь пыли.

И страшный скульптор

пальцами войны

из каменных пород

лик вылепил его.

Огромный лоб

с изломами тревог

повис над озером глазниц.

Где мира нет,

откосом скал

катился подбородок вниз,

и только

человечий рот

был обнажен и прост

пред волею судьбы.

Что сын?

И к сыну подошел.

На склоны лба

спокойствие легло.

И яснолунная склонилась тишина

над ликом сына и отца.

И стены успокоенно молчат,

и потолок повис над головами,

и тоненько звенят в стакане

осколки битого стекла.

И в этой ясности

стоял он долго-долго.

А может, миг,

единый миг

таким возьми.

И рухнул,

и ясности нет.

В ясности буря чувств,

и тяжко от смертей глазам.

И пальцы

жмут изломанный мундштук,

и голос,

как чугунная доска,

от боли треснув

пополам:

— Взорвали шахты мы сейчас

и затопили их, —

А площадь за окном

от взрывов бомб

вздымала волосы столбом,

и щупальца, шурша в небесах,

прощупывали землю и сердца.