Светоч

Эх, не застегнётся воротник! —

знать, не по размеру новый китель.

Нет бы, попросила напрямик:

«Братцы, мол, не справлюсь — пособите!»

Как же?! Держит марку: «Я сама!»

Старшая по званию… но баба(!)

Немцы…… окружение…… война…

Нет, не даст слабинки…… а могла бы…

Младшему сержанту до плеча —

кажется, сама ещё девчонка —

только вот в устах её звучат

резкие команды зло и чётко.

Громко, заглушая автомат,

кроет всё и вся отборным матом:

«Сопли подотрите, лейтенант!

Слышите?! За Родину!!! В атаку!!!

И откуда что берётся вдруг?

Страха под ребром как ни бывало —

прёшь за ней, не видя, что вокруг

землю вкривь и вкось перепахало…

Сквозь завесу дыма и огня

просто, как слепой, идёшь на голос

той, о ком в народе говорят:

«Короток, мол, ум, да долог волос» —

Дура-баба — что там рассуждать?

Только на войне и пуля-дура.

А девчонка раненым — как мать —

многих к жизни заново вернула.

Ласково склоняясь над лицом,

с нежностью шептала: «Пей, голубчик…»

Каждый с ней держался молодцом.

Каждый становился с ней живучей.

Но, бывало, горькая слеза

воздух пеленою застилала —

плакала девчонка… кто сказал:

плакать на войне — не по уставу?

А ещё, бывало, по весне,

в редкие минуты передышки

пела она песни о Москве,

про любовь какого-то мальчишки.

И казалась доброй тишина,

чудилось, что где-то пахнет хлебом,

верилось, что кончится война,

станет, как и прежде, мирным небо.

Только преждевременны мечты…

Эх, друзья-подруги фронтовые,

как ей были дороги цветы —

скромные ромашки полевые!

Сколько раз плела из них венки!

Знала ли, что будут над могилой

плакать голубые васильки?

Да, она нас многому учила —

лишь не научила одному:

как суметь сдержать слезу мужскую

в самую последнюю весну —

светлую…… победную……… святую…